Экран и Владимир Высоцкий

Беседа с Людмилой Владимировной Абрамовой

— Людмила Владимировна, не расскажете ли о матери Владимира Семеновича, о его ближайших родственниках, — дополнительно к тому, что уже всем известно, — ведь ближайшее окружение, в котором находился Высоцкий с детства не могло не сыграть роли в формирования его личности?

— Откуда Нина Максимовна Высоцкая, в девичестве Серегина, — кто она? Это простая русская женщина. Мать у нее была швея из деревни Утицы, что на Бородинском поле. Отец — из Тамбовской губернии. Он служил в гостинице, куда его взяли за роскошную бороду швейцаром. Кстати, помните ли, какую бороду, тоже роскошную, не раз отращивал и Володя? Пробы на Андрея Рублева, пробы на Пугачева, — там везде чудо какая борода у Володи.

У Нины Максимовны есть природное, здоровое честолюбие, оно ей много помогало в жизни, стимулировало ее. Так, она начинала свою трудовую деятельность в НИИ Министерства химического машиностроения, в очень скромной должности технички. Но, имея большие способности к иностранным языкам, она, не получившая высшего образования, овладела немецким и потом работала с этим языком. А трудовую книжку свою, которая начиналась с технички, она «потеряла» — не нравилась ей эта первая запись, хоть, по-моему ею можно было гордиться. Работал же Горький в юности и в булочной, и грузчиком. Важно что человек сам себя создавал, был строителем собственной личности.

Что очень интересно, — у Нины Максимовны есть несомненные артистические данные. Неплохая актриса получилась бы из нее, будь на то благоприятные условия. Но таких обстоятельств не было у нее ни в раннем, ни в зрелом возрасте. Сына — Володю — воспитывала одна. Ведь с Володиным отцом Нина Максимовна совсем мало пожила, они разошлись довольно быстро. И она мужественно несла это бремя воспитания мальчика, пока Семен Владимирович, ее бывший муж, перед своим отъездом на военную службу в Германию, не навестил их дома и не увидел, что она и Володя живут в самой настоящей нищете. У нее была и зарплата мизерная и жилищные условия скверные.

— К тому же, как о том говорит и Семен Владимирович, у Володи никак не складывались взаимоотношения с Бантышем, вторым мужем Нины Максимовны.

— Да, и это! И Семен Владимирович решился предложить ей такой выход: отдай, мол, пока мне сына, пусть поживет со мной за рубежом, ему будет хорошо!

Нина Максимовна тут совершила один из самых самоотверженных своих поступков, хотя многие трактуют это с противоположных позиций. Она оторвала от себя сына, разрешив Семену Владимировичу взять Володю с собой. Рассудок совершил победу над ее материнским сердцем, над инстинктом. Кто может осудить ее за это? Только не я! Хоть я, например, как и многие другие матери, в такой ситуации наверняка сказала бы: «Отдать?! Нет, никогда!». И чего бы добилась по рассужденьи здравом? Ребенок делил бы со мной все горести и лишения и не знал бы, что такое здоровые радости детства! Ведь ни нормального питания, ни игрушек, ни мальчишечьей мечты — велосипеда, — у него не было бы. А в Германии у отца он все это получил, к тому же его там и на рояле играть обучали, что ему и пригодилось впоследствии, когда он стал актером.

— Вы упомянули об артистических данных Нины Максимовны. А как они проявлялись? Это очень интересно и в плане генного наследования Владимиром Семеновичем!

— Да, генное наследование несомненно. Что сразу бросалось в глаза, это очень похожий у обоих тонкий юмор. О том, как Володя исполнял такие песни как «Милицейский протокол», «Инструкция перед поездкой за рубеж» или «Диалог у телевизора» слышали очень многие. Но, конечно, мало кто знает, как комически преподносит Нина Максимовна совсем не комические истории, которые с ней происходили. При этом ее лицо, мимика, взгляд меняются в зависимости от того, кого бы она хотела показать, изобразить. Очень смешно, очень выразительно получается, не хуже, чем у признанных комических актрис!

Помню ее рассказ о спичке и о мужчине, который опаздывал на работу.

…На остановке троллейбуса — это было давно — мужчина сильно чиркнул спичкой, чтобы закурить сигарету. Горячий кусочек серы отлетел Нине Максимовне в глаз! Она одной рукой прикрыла глаз, боясь даже моргнуть, чтобы, не дай Бог, не попала бы эта злосчастная сера куда-то в глубину глаза. А другой рукой она буквально вцепилась в этого мужчину с сигаретой, требуя, чтобы он препроводил ее в травматологический пункт. Уж люди на остановке и в глаз ей заглядывали, и ничего-то там, кроме легкого покраснения белка не видели, и к сочувствию к опаздывающему взывали, и сам он громко и драматически просил прощения, но она настойчиво, не отпуская ворот неосторожного курильщика, продолжала требовать, чтобы он эскортировал ее в травмопункт. И тот вынужден был ее препроводить. Опоздал, конечно, на работу, но доставил. Все это Нина Максимовна показывала с такими забавными ужимками и на разные голоса, вызывая просто взрывы смеха у нас, слушателей!

Еще была у нее незабвенная встреча… с двумя огромными сенбернарами в лесу, зимой.

Бесстрашная женщина, она гуляла как-то зимой по лесу. Одна. Дышала кислородом, прогуливалась. Вышагивает она, этак медленно, вдумчиво, по снегу, любуется на ели и березы, вдыхает глубоко воздух… И тут вдруг, откуда ни возьмись, выскакивают на нее два огромных сен-бернара.

Мне кажется, любой человек, тем более немолодая женщина, должен был бы потерять голову от страха. Загрызут, искалечат за две минуты! Но она (не от нее ли, кстати, у Володи природная храбрость?) размахнулась что есть силы своей дамской сумочкой… Да нет, не ударила, — что бы им, мощным, этот жалкий удар! Она отбросила сумочку так далеко ют себя, как только ей сила руки позволила. И собаки, конечно, сшибая друг друга и взрывая снег лапами, словно за брошенной костью, кинулись за этой сумочкой. Тут Нина Максимовна пустилась бежать, развила скорость такую, что сердце у нее буквально изо рта выпрыгивало. И очень быстро выбралась на шоссейную дорогу. И даже не подумала загоревать о пропавшей сумочке, о деньгах, ключах и документах, выброшенных вместе с ней. Идет по шоссе, дух переводит, удивляется, почему же собак этих нигде не видно, радуется, что такой страшной опасности избежала. И вдруг видит: едет по шоссе машина, медленно едет, а в ней эти шикарные знакомцы сидят, сенбернары! Она платком замахала, остановила машину и рассказала владельцу (машины и собак, наверное) о сумочке. Предположительно описала, где можно ее найти. И нашли! Уж действительно, лучше смелым быть, чем от страха глаза ладонями закрывать…

— Вот что значит присутствие духа!

— Да… Уж присутствие духа у нее поразительное, такая редкая защитная реакция организма. Скажут ей, например, врачи что-то невеселое о здоровье, что-то про печень, про высокое давление, а она реагирует совсем неожиданно для всех, не углубляясь в переживания: «Поеду, покатаюсь на речном травмайчике…». И едет, и катается. Или купит себе какую-нибудь кружевную шляпку: отвлечься от черных мыслей. Что было бы с ней, если б она не заставляла себя отвлекаться! При ее-то трудной жизни! Как ей материально приходилось тяжко, это Вы уже, наверное, поняли. А морально? У нее было два брата и две сестры, а из всей семьи Серегиных она одна осталась в живых. Один из братьев Нины Максимовны, летчик, погиб на фронте во время Великой Отечественной войны, обе сестры умерли от туберкулеза. Племянник Коля тоже болел туберкулезом, он умер спустя год после Володи… Володя любил, когда Коля на Таганке бывал, на спектаклях с его участием. Они очень тепло друг к другу относились…

— А как сейчас живет мать Владимира Семеновича?

— Ну, что ж… Ей, конечно, помогает твердая установка на отключение. Иначе не пережить бы ни трагического конца всей родни, ни, тем более, смерти единственного сына. Здоровье ее оставляет желать лучшего, она вот уже десять лет лечится у Джуны. Но вообще — молодчина. Живет на Малой Грузинской, в Володиной последней квартире, много народа к ней приходит — ведь она мать Владимира Высоцкого.

Я уже говорила, что Нина Максимовна, не получившая соответствующего образования, успешно двигалась по служебной лестнице. И сейчас, когда ей уже восемьдесять, ее интеллект, по счастливой исключительности не глохнет, но продолжает свое развитие самым интересным образом…

— Я видела ее 25 января 1991 года, когда в Театре на Таганке общественность отмечала день рождения Высоцкого. Это была подтянутая, стройная дама, не старая, с хорошей модельной прической, в голубом, элегантном платье. Она рассказывала нам о том, как обычно отмечали в детстве день рождения сына, и ее речь была живой и непринужденной, как будто она разговаривала с двумя-тремя собеседниками у себя дома, а не делилась воспоминаниями с доотказа заполненным залом. Никому и в голову не могла придти мысль о ее почтенном возрасте… Так что же в отношении интеллекта?

— Что касается интеллекта, то у Нины Максимовны он очень интересно развивается по пути адаптации со средой, где она находится, как бы эта среда не усложнялась. Так, в прежние годы, Нина Максимовна, общаясь с сослуживцами, с соседками, была с ними как бы на одной доске, не выделяясь ни в разговорах, ни в суждениях, ни в манере передачи этих суждений. И все это, прямо скажем, особой сложностью не отличалось! Теперь никто бы из них ее б не узнал в той бонтонной даме, какой она стала в последние годы. Она очень чутка и восприимчива к обществу, окружающему ее, к среде. Вот и подумайте снова о наследственности Владимира Семеновича!

— Да, чаще всего мужчины наследуют материнскую генетику, а женщину — отцовскую. Это общеизвестно.

— И эта чуткость, эта восприимчивость, не только внешнее проявление, новые усвоенные манеры! Нет, нет! В том-то и дело, что она перерождается изнутри, ощущает себя на свете иначе. И сейчас она, дочь деревенских родителей, на равных вписывается в то общество, которое когда-то окружало Володю и теперь не забывает о ней. Там могут быть известные сценаристы, писатели, актеры и, что самое трудное, их не очень снисходительные жены, состоятельные, красивые, избалованные жены, многие из которых удостоят далеко не каждого даже самым минимальным вниманием. Теперь она с ними на одном паркете стоит, глядит на них без всякого там «чего изволите», с осознанной значимостью собственной личности: «Я — мать Владимира Высоцкого и значу уж не меньше, чем вы…». Таких слов, она, разумеется, не произносит. Славу Богу, врожденного такта ей не занимать, но это осознание излучают ее глаза, все ее поры, и оно тотчас передается собеседнику…

— Да, не на пустом месте возникают у людей и храбрость, и талант рассказчика, и чувство собственного достоинства: гены, гены. А что можно было бы нового узнать о родне Владимира Семеновича со стороны отца?

— Прежде всего вспомним Володиного деда с отцовской стороны, его полного тезку: Владимира Семеновича Высоцкого. Это был высоко образованный человек. Три вуза кончил, а работал по преимуществу адвокатом. Это одна из его профессий, и он ее прекрасно мог осуществлять, потому что был и эрудитом, и превосходным оратором. И красавец, и физически здоровым был на редкость. В последний раз женился уже шестидесяти лет, на молодой женщине, еще и ребенок у него появился в этом-то возрасте, — родной дядя, получается, Володе. Дядя, который моложе своего племянника.

Отец Володи, Семен Владимирович жив, относительно здоров. Он — человек порядка, серьезных правил. Во время Великой Отечественной войны служил в штабе армии, уважал устав, всегда отличался дисциплинированностью. Но об всем этом многие почитатели его сына, конечно, знают. Знают, что он в 1991 году издал двухтомник стихотворений Владимира Высоцкого. Но мало кто, наверное, осведомлен о том, как он трудился в ЦГАЛИ, где он упорно проводил долгие годы, отбирая стихи. И, конечно, не все знают, что он полностью оплатил издательству работу, бумагу, словом все, что полагается оплачивать в таких случаях. Сто шестьдесят тысяч, если я не ошибаюсь, и это при прежних, еще не повышенных ценах! Конечно, такую сумму кто бы мог собрать из людей среднего достатка для того, чтобы были напечатаны стихотворения его сына? Кто бы решил остаться в одних носках на голом полу, чтобы такое осуществить? Поступок, конечно, самоотверженный и экстраординарный. Думаю, что и сам Володя, если б когда-нибудь предполагал в Семене Владимировиче такой потенциал отцовского долга, простил бы ему многое, в чем, может быть, считал его виноватым.

Семен Владимирович исправно служил в армии и в отставку вышел полковником. Но это не значит, что он сухой, черствый служака, так называемый синий чулок в брюках. Когда он был помоложе, он любил веселье, дом его всегда был открытым, много друзей, вино, угощенье. Словом, он не скаред какой-нибудь. Поесть вкусно, выпить в компании — любил. Но всегда подчеркивал: пить надо уметь! Володя-то — не умел… Кстати, в этом отношении о Нине Максимовне: она не просто никогда ни капли в рот спиртного не брала, но даже панически боялась этого зелья. Поверите ли: если дома вдруг заводилась бутылочка, она ее откупоривала, а содержимое… выливала в умывальник. Ей почему-то — и, видимо, не напрасно! — казалось, что она такой запрет получила от предков, что какие-то старинные гены не велят ей приобщаться к бутылке, предупреждают об опасности. А Володя… предки не охранили его!

— А что Вы можете сказать о Евгении Степановне Лихалато-вой, второй жене Семена Владимировича, заменявшей Владимиру Высоцкому мать во время его житья-бытья в Германии?

— Да, в детстве, как известно, Володя несколько лет жил у отца с мачехой в Германии. Но, знаете, что-то совестно называть Евгению Степановну мачехой. Володя-то звал ее мамой, а потом мамой Женей, когда она внушила мальчику, что мама у человека может быть одна. А по обращению с ним, по любви к нему, Евгения Степановна была матерью родной. Красавица, каких мало, она не имела своих детей потому, что поклялась маленькому, ревнивому Володе в их бытность в Германии, что одного его будет любить и воспитывать как сына… Володя любил ее, советовался с ней во многом, даже не имел от нее тайн в своих сердечных делах. Ее радушие держало открытыми двери Высоцких для тех, кто любил этот дом.

Ее уже нет в живых. Странная случайность оборвала жизнь этой веселой, здоровой женщины: огромный кусок льда, упавший с крыши ей на голову. Евгения Степановна уже вошла было в свой подъезд, держа в руках сумку с хорошими фруктами, которые она только что удачно купила для мужа: Семен Владимирович лежал в это время в госпитале. Она протянула было руку — поздороваться с соседями, выходящими из подъезда на улицу, — и в эту секунду ее не стало. Так и погибла, с приветливой улыбкой на лице! Семен Владимирович горевал страшно, но вот постепенно — что поделаешь? — примирился с необратимой действительностью. Хотя бы потому, что умерла она без болезней, без мучений, ничего не подозревая о том, что ее ждет. Да…

— Дядя Владимира Высоцкого с отцовской стороны сыграл большую роль, как говорят, в формировании личности своего племянника, имел на него влияние, — что Вы об этом расскажете?

— Да, — Алексей Владимирович Высоцкий был человеком ярким во всех отношениях. Родной брат отца Володи, он совсем не походил на Семена Владимировича, ни внешностью, ни характером. Отец Володи небольшого роста и, как я уже сказала, уравновешенных качеств человек. Дядя Алеша — огромного роста, широченный в плечах, красавец собой (впрочем, справедливости ради, надо отметить, что и Семен Владимирович в молодости был красивым), храбрый до самозабвения. Честолюбия в нем не было, поэтому чинов своих он достиг личной отвагой, без всякого специального старания.

Есть люди, которые бросаются в бой с противником, как д’Артаньян, словно это не крайняя опасность для жизни, а праздник. Так вдохновенно и Алексей Владимирович воевал. Может быть, оттого, что опасность для страны была огромной. Солдаты его — обожали! И если его родной брат выслужил полковничий чин на склоне своей военной карьеры, то Алексей Владимирович стал полковником, не прожив на свете и четверти века. Он вообще был человеком талантливым… А уж какой бесшабашный! Дважды разжаловали его во время войны за разные проступки, далеко-о-о выходящие за рамки уставного поведения…. Один раз за белый «Мерседес», второй раз, — за белого дога, собаку.

Понравился ему этот «Мерседес», — вражеский. Что было об этом задумываться, тогда трофеи не запрещались, — он взял и «увел» его. Так-таки просто сел за руль и помчался на полной скорости. Но катался он на этом трофее недолго. «Мерседес» оказался не только заметным, но и принадлежащим какому-то высокому начальству. Дядя Алеша и «загремел» с ним. То же случилось и с белым догом. Пожалел красивую собаку, она ему бездомной показалась, взял ее с собой, такую огромную, великолепную. А хозяин потом нашелся и — новое разжалование! Но все-таки в конце войны — полковник. Уж очень он удалой был и обаятельный, не могли его не восстановить в прежнем звании.

Его любили, и он умел любить. Я говорю сейчас о его любви к жене, красивой украинке Шурочке. Всяческого восхищения заслуживает его любовь!

Во время войны он было потерял ее из виду: нет писем! А она, оказывается, была тяжко ранена. Лишилась руки. И из госпиталя решила больше ему не писать: на что, мол, нужна такая жена Алексею?

— Руки лишилась?

— Да, — и Людмила Владимировна показала ладонью, — да. По самое плечо. Но Шурочка жизнестойкая была, не сдавалась. Стала регулировщицей. И так ловко регулировала движение на дорогах, по которым уже во-всю наступали наши войска, что эта специальная палка так и летала в ее руке, как птица. Вроде бы можно было жить дальше, но вот личное счастье… Об этом, конечно, мечтать теперь было трудно… Так, на одной из дорог, и увидел ее из машины Алексей Высоцкий, случайно проезжавший там. Выскочил, выбил у нее из руки этот жезл регулировщика, схватил в охапку — и в машину. Так и увез! Никаких тебе прошений об увольнении с поста, с должности, из армии! Увез — и все! Как его за это наказало начальство, — я не знаю…

— Вот и Владимир Семенович такой же бесстрашный и решительный, таким он и остался в нашей общей, народной памяти…

— Да, бесстрашия и решительности Володе было не занимать. Когда дрался, вступаясь за кого-то или защищая себя, то забывал о том, что он один, а их много. Когда влюблялся, то в тот же час мог сделать предложение руки и сердца. Но постоянство у дяди было другое! Он всю жизнь только одну Шурочку любил. И старался, по мере сил человеческих, скрашивать ее жизнь сюрпризами. Если у жен его друзей было, например, по одному, по два кольца, то у его Шурочки — десять. Если к празднику кто-то своей жене купил одно платье — или ни одного — то Алексей Владимирович — три да еще закажет их в ателье «Люкс»…

Прошли годы, не стало ни Володи, ни его чудесного дяди Алеши. А тетя Шура и их дети живы и помнят своего мужа и отца, как будто он все еще рядом с ними.

Алексей Владимирович и его жена Александра Ивановна, — фронтовики и очень незаурядные люди — интересная часть среды, окружавшей Володю и формировавшей его личность. Не напрасно на пластинке «Алиса в стране чудес» Володя написал своему дяде: «Дорогому моему и единственному дяде и другу моему — с любовью и уважением к его прошлому и настоящему».

— Прошлое Алексея Владимировича Вы воззвали, можно сказать из далеких и славных военных лет. А как в дальнейшем осуществилась его жизнь? И каким конкретно, кроме его, безусловно, крайне важного личного примера в целом, было его влияние на племянника?

— Алексей Владимирович был человеком не только большой отваги и богатой души, но и талантливым. Если до войны он окончил артиллерийское училище, то после — стал литератором. Высшее образование получил уже совсем взрослым, годам к тридцати, на факультете журналистики Московского университета. Много писал, печатался. В конце жизни был директором отраслевой киностудии Министерства Речного флота. С Володей они встречались, вели длинные разговоры, интересные. Задумали вместе фильм сделать. Как видите, были связаны не только родственными, но и другими, невидимыми нитями…

Большое значение, конечно, имело то, что Володю окружали люди яркие, незаурядные, наделенные чертами, не каждому свойственными.

Людмила Владимировна права. И если теперь, на новом ее рабочем месте ее окружают портреты Высоцкого, его пластинки, его поклонники, постоянству которых мог бы позавидовать любой актер, любой поэт, то прежде, когда-то, в течение ряда лет она сама не только входила в его окружение, но и играла там одну из главных ролей.

Нижнетаганский тупик… Это место всегда хранило свое первоначальное название. Если обогнуть знаменитый Театр на Таганке, родной, многолетний, последний творческий дом Владимира Высоцкого, то перед нами откроется узкий, кривой тупичок с домиками прошлых веков, на крышах которых все еще дымятся зимой две-три трубы, как и сто лет тому назад.

Здесь всего одна современная, многоэтажная постройка. А остальное… вот, эти домики с трубами. С воротами, отнюдь не чугунными и не резными, а самыми простыми, наспех сколоченными из самых обычных досок. С покосившимися заборами, крашенными к каким-то очередным праздникам в голубой или зеленый цвета, ныне сильно полинявшими. Здесь жили когда-то бедные люди! Но есть приметы и былой состоятельности других прежних обитателей: узкие, узорчатые, из крепкого металла лестницы с перилами, редко встречающиеся в наши дни. Они странно затеряны среди чахлой травы и ведут в гору, если стоять внизу, и круто вниз, если смотреть сверху. По таким лестницам можно пройти к одноэтажным домикам, занятых теперь какими-то новыми СМУ и ДЭЗами, к другим улочкам и тупикам, маленьким, словно построенным понарошку, для игры. Время возникновения одноэтажных домиков, в которых жили когда-то какие-нибудь бедные старушки с дочерьми, старики со старушками — определить трудно. Зато двухэтажные, с узкими оконцами, окаймленными узорами из кирпича, явная принадлежность Москвы до пожара 1812 года. Они уцелели тогда, стоят и теперь. Хорошо бы и остались: сердце москвича радуется при виде такой старины: здесь Русью пахнет!

А вот и дом в три этажа, тоже старинной постройки, с закрытым, внутренним двориком, низкой, непробиваемой, многокирпичной кладки аркой. И надпись над одним из подъездов: «Музей Владимира Высоцкого на Таганке». Впрочем, слово «подъезд» совсем не точно определяет те толщенные, старые, деревянные двери, которые ведут в Музей. И Музей — он занимает пока бывшую коммунальную квартиру, которая, может быть, велика для одной современной обычной семьи, но слишком мала для Музея Высоцкого.

К кому сюда в антрактах заходил с Таганки Высоцкий? Вот и старушка, сфотографированная вместе с ним в этом дворе. Снимок — случайный. У него в руке небрежно зажатая сигарета, у нее, — самая обычная, старая кастрюля… Жильцов давно выселили отсюда, старушки на свете нет, — нет и ее знаменитого собеседника. А фотография висит на стене.

Везде — портреты Высоцкого, одиночные, в группе, с разными предметами в руке, в основном с сигаретами и гитарой. А кто это, — с острым носиком и огромными очками на глазах, с хвостиком, собранным из недлинных волос? Неужели Марина Влади? Да, это она. Так выглядит звезда экрана, когда стоит на деревенском крыльце, и не нужно переодевать сандалии на модные туфли или гримироваться в очередном фильме. Очень по-домашнему! Мы-то привыкли к другому ее облику.

А где же Людмила Абрамова, его бывшая жена, мать двух его сыновей? Ее нет ни на одной из фотографий. Догадываемся, что таково ее желание, иначе ее место среди других было бы одним из самых почетных.

В одной из книжек о Высоцком она сфотографирована дважды. На первом фото — красавица с огромными, серыми глазами, опушенными черными ресницами, с тонким небольшим носом, с четким рисунком прелестного рта. На другом — любительский снимок с годовалым сынишкой на руках. На левое ее плечо положил руку Владимир Высоцкий. Его взгляд, нежный и добрый, устремлен на маленького Аркадия. Узнать одну и ту же женщину, сфотографированную с временным интервалом, примерно, в года два — невозможно. Это — две разные женщины. Ибо если первое фото зафиксировало красивую, молодую актрису, то второе — затрапезную, забегавшуюся по хозяйству женщину, черты которой несколько уже расплылись, — а ей всего двадцать четыре! — волосы очень негусты, коротки и растрепаны. И это простенькое, вкривь и вкось сидящее платьишко, правда, на статной фигуре! Платьишко женщины, только что отошедшей от своего повседневного занятия — от плиты, от керогаза, от керосинки. Да, трудно в России остаться красавицей, даже если ты таковой родилась, даже если и годы твои еще молодые. Не так легка наша жизнь, лишенная средств, и не только комфорта, а часто и элементарных условий нормального бытия. Но взглянем еще раз на эту фотографию, внимательно взглянем. И мы увидим, что на лице этой женщины — счастье, на лице мужчины — тоже счастье. Это — оборотная сторона, прекрасная сторона медали: в нашем отечестве все-таки всегда предпочитали духовность! Наверное, она-то, генная духовность России, сохранит и наше государство и душу нашу живу.

Еще беседа с Абрамовой Людмилой Владимировной, — январь 1991 года

— Расскажите о себе Людмила Владимировна! Где родились, как учились, как жили-поживали на свете?

— Родилась я 16 августа 1939 года. Предки мои… Бабушка со стороны матери — родом из Петергофа. Она была замужем за Григорием Шелгуновским — это мой дед. Он занимался биологией, работал вместе со знаменитым профессором Чижевским. Бабушка главным образом занималась воспитанием моим и брата моего. Оба, дед и бабушка, были высоко образованными людьми, друг друга очень любили. И, почти в соответствии с милыми концовками рассказов Александра Грина — «они жили долго и умерли в один день» — покинули этот мир в один год, 1964-й. Володю они, конечно, знали, я и Володя к тому времени уже успели их сделать прадедушкой и прабабушкой…

Со стороны отца предки мои — с Северного Кавказа. Они жили там с тех пор, как стали образовываться первые казачьи станицы. Мало-помалу потомки их покидали станицу, получая в городе совсем не станичные профессии, — врачей, юристов. Таким образом семья моего деда оказалась в Тифлисе, а с 1916 года — в Москве. Это когда дед уже вышел в отставку… в чине статского советника. Все сыновья моего деда учились в Московском университете, а дочери на курсах, дающих высшее образование. Во время гражданской войны мой дед Абрамов Аркадий Иосифович служил в санитарном поезде. Эта была тяжкая служба, особенно в тех условиях антисанитарии, отсутствия лекарств, продуктов. Но дед был благородным человеком, он не думал о себе и по мере сил помогал людям выжить, вылечиться от ран. После войны (гражданской!) — жил в Москве, на улице Мархлевского, где потом жил и мой отец. Отец окончил химический факультет Московского университета. Во время Великой Отечественной войны занимался взрывчатыми веществами. Воевал под Ленинградом, блокадник. Выжил, вернулся в Москву в 1945-м. Он один из авторов ракетного горючего. Интересный, сложно мыслящий ученый. Когда вышел в отставку — он был кадровым военным — занялся лекарственной химией. С 1948 года работал в издательстве «Химия» главным редактором, там и прослужил сорок лет. Как видите, характер отца, как и деда, отличался постоянством. Ему было уже 75 лет, когда он вышел на пенсию — в 1988 году. Мама тоже в 1988-м вышла на пенсию.

Мама, как и отец мой, тоже училась в Московском университете, только на другом факультете, математическом. Когда началась война, она пошла работать на оборонный завод, там же окончила курсы медсестер, после чего продолжала свою военную страду уже в эвакогоспитале.

— То есть, по сути, тоже помогала раненым, как и Ваш дед со стороны отца…

— Да, судьбы русской интеллигенции никогда не были легкими. И это еще не все! Когда мы, — мама, и я с братиком вернулись из эвакуации в Москву, в 1943-м году, мама пошла работать на автобазу. Шофером. Водила «Студебеккер», тяжелую грузовую машину!

Жили мы в Староконюшенном переулке, д. 6. Это двухэтажный дом, он и сейчас стоит там же, в районе Арбата. Наша семья занимала одну комнату, в те годы отдельной квартиры не было ни у нас, ни у кого из наших знакомых.

— Школа оставила у Вас какие-нибудь интересные воспоминания?

— Особенно яркого я ничего бы не выделила. Но учились мы в те времена хорошо и — с удовольствием. И нам даже грустно было в тот день, когда мы окончили десятый класс. Теперь все иначе…

— А дальше — институт? Что Вас побудило стать актрисой? Что читали, смотрели, как обсуждали с друзьями этот сложный вопрос?

— Сейчас трудно вспомнить об этом в деталях. Помню, что поступила я на актерский факультет ВГИКа — в 1958-м году — без особых трудностей. Потом жалела, что поступила… Мне, наверное, надо было выбрать для себя все-таки филологический факультет, но по молодости мы, конечно, совершаем самые необдуманные поступки…

— А кто из педагогов Вас принимал? Кого помните — в процессе учебы? Во ВГИКе в те годы были интересные педагоги!

— Принимал меня Михаил Ильич Ромм. И, конечно, учеба во ВГИКе меня увлекла. Из педагогов любила Ольгу Игоревну Ильинскую, Бахмутского. Это — наша российская, высокая интеллигенция, обладающая глубочайшими знаниями в области западной литературы. Леонид Захарович Фрадкин был для меня чудом. Математик и искусствовед одновременно! Еще и потенциальный актер! С виду был грузный, неповоротливый, а в аудитории показывал чудеса актерского представления, «превращаясь» то в Мочалова, то в Каратыгина, — смотря о ком говорил на лекциях по истории театра. Он был горячим поклонником Льва Толстого и вегетарианцем, и этим еще больше привлекал к себе таких как я, для кого граф Толстой был святыней.

А с Румневым меня даже связывала многолетняя дружба. Он преподавал у нас пантомиму. Перенес во ВГИК традиции эстетского условного театра, — ведь прежде он работал в Камерном, у Александра Таирова. В качестве актерских учебных работ Румнев ставил различные сцены по пантомиме, и я с таким удовольствием у него занималась. В «Федре» играла…

— И кого Вы играли в «Федре»?

— Федру…

— I А сниматься в фильме «713-й просит посадку» Вас послали как дипломантку?

— Нет, в те годы вгиковским студентам-актерам не разрешали сниматься, считалось, что мы еще не постигли всех тайн мастерства и слишком рано нас обнадеживать, что мы, мол, уже настоящие актеры. Я попала на картину потому что Михаил Ильич Ромм был долго занят на собственных съемках, и мы оказались в непредвиденном своеобразном отпуске. Меня пригласила ассистентка сниматься, и я с удовольствием поехала в Ленинград, на студию.

— А после этой картины?

— А после этой картины я вышла замуж за Володю Высоцкого и рожала детей!

Беседа с актрисой Блиновой Ларисой Николаевной

— Кое-что рассказала о себе Людмила Абрамова, но хотелось бы о ней услышать и от ее друзей, однокурсников. И, конечно, если помните, то и о Владимире Высоцком!

— Владимира Высоцкого я хорошо знала. Да оно и не могло быть иначе: моя подруга Людмила Абрамова была за ним замужем и нас объединяла общая компания.

Взаимоотношения мои с Володей можно определить как нормально-доброжелательные. Но они не перерастали в дружбу. Видимо потому, что я всегда держала сторону Людмилы во всех ситуациях, готовая воевать за ее интересы и с Володей и со всем белым светом. В связи с этим Володя не раз мог быть недовольным мною, но ни взглядом, ни жестом не давал мне понять об этом. Я вообще ни разу не видала Володю, унизившего или оскорбившего кого-то. При мне такого не случалось. Правда, мы все знали, что он отлично дерется, но для этого надо было задеть его или его близких. Такого обидчика он мог, несмотря на то, что на вид отнюдь не был Голиафом, исколошматить вдребезги, к тому же красиво, как в ковбойских фильмах. А вообще вести себя умел, был уравновешенным. Поэтому, если его кто и не любил, то это происходило не по его вине. Причиной, по-моему, была элементарная зависть.

О, ему по многим мотивам могли завидовать. Вот отсутствие званий и наград — не все замечали. А его неслыханная-невиданная популярность радовала не всех собратьев по перу, по искусству. Если даже после смерти находятся люди, которых он числил в своих друзьях, заявляющие: «Что, он был таким уж гениальным актером? Нет. Певцом? Тоже нет. Поэтом? — тоже нет». Сочувствую завистникам, ведь среди них есть яркие люди. Но как, должно быть, съедает человека это недостойное чувство!

И обаянию Володиному завидовали, неотразимо действующему на женщин. Злопыхают до сих пор, что Володя трижды был женат, что его любили. Но просто не обращают зато внимания на тех, кто будучи один раз женатым имеет столько «левых» связей, сколько ни одному Казанове не снилось. И «Мерседесу» завидовали. Но разве он сам не заработал это теми концертами, которые так щедро дарил сотням тысяч людей, готовых слушать его стоя? Знают — и не могут пережить, что Марина Влади подарила ему маленький автомобиль «Рено». Но «Мерседес» он сам заработал, да и мало кто знает, что Марине он дарил никак не меньше, чем она ему. Володя в последние годы очень много зарабатывал, ему итальянское телевидение за один съемочный день платило тысячу долларов. Да что и говорить… это я так… вечная тоска по справедливости иной раз одолевает.

…Поскольку мы все вместе часто собирались, я не только слушала как Володя пел, но и бывала свидетелем тому, как он сочиняет свои песни. Я наблюдала напряженный процесс творчества и восхищалась трудолюбием и целеустремленностью автора. Условия были далеко не идеальными, но при всем шуме-гаме он умел в те молодые годы, по счастью, уходить в себя, отключаться. Кстати, — о выпивках! Ведь тоже — обвиняют! А сколько актеров пьет, снимая с себя адское напряжение после спектаклей! Гораздо больше, чем он. Он-то мог по году-два ни капли в рот не брать, тогда как они — не могут.

Я уже сказала, что Володя не относился ко мне «с распахнутой» душой потому, что как бы я его объективными достоинствами не восхищалась, но всегда принимала Люсину сторону. Поэтому мы с ним мало разговаривали. Но одну фразу я никогда не забуду: «Тебя Любимов два года ждал в свой театр». Я не стала уточнять у Юрия Петровича. Думала: если б очень была нужна, то нашел бы способ меня известить. Но вот Володя… Он уж очень любил радовать людей. Даже мимоходом кинуть такой вот букет радости, как мне о Таганке. Хотел ли мое настроение поднять или в самом деле Любимов меня ждал в своем театре? Не знаю. Подозревать можно и то, и другое!

— А что скажете о Людмиле Абрамовой, Вашей подруге?

— Многое. Она очень отличалась от нас в нашей с ней общей роммовской мастерской. Красавица, статная, высокая. С огромными серыми глазами. И взгляд… Такой взгляд, как будто она весь мир — белый свет заново для себя открывает.

Люся блистательно знала историю, философию. Ее — одну из курса — особенно ценил наш педагог-эрудит, философ Евгений Михайлович Вейцман. В конце учебы нас всех поразило то, что Люсю Абрамову, с отличием окончившую актерское отделение и уже снявшуюся в одном из фильмов, рекомендовали в аспирантуру… по кафедре философии. Событие, которое вряд ли имело аналогов в последующей истории ВГИКа. Но Люся рекомендацией не воспользовалась. К тому времени она была замужем за Володей Высоцким, у нее уже родились оба малыша… И потом — кто знает? — не угнетали ли ее мысли о подобной переквалификации, — из актрисы в педагоги по философии?

Людмила отлично владела английским языком. Это теперь стремятся овладеть языками, они нужны во многих сферах. Но в конце 50-х — начале 60-х такое встречалось очень редко, разве кто-то в педагоги себя готовил, в переводчики или в дипломаты. Люся же любила и знала язык для себя. Она могла совсем не ходить на занятия, да и что было ей там делать? — а просто во время экзамена открыть двери аудитории, сесть напротив преподавателя и, ни минуты не готовясь, сдать язык на пятерку.

Еще она знала русскую литературу. Собственно, для нее это была даже не область знаний, а стихия, в которой она чувствовала себя как рыба в воде. Гумилев, Ахматова, Цветаева… Знать наизусть сотни страниц, знать, наверное, все стихотворения Гумилева! И это в те времена, когда Николай Гумилев был полузапре-щенным в нашей, скрученной по рукам и по ногам литературе…

Как-то мы ее спросили: «Когда же ты успела так узнать Гумилева? И выучить наизусть?!». Мы — спросили как дети. Она — ответила как взрослая, как заправский философ: «Когда? Наверное, еще до моего рождения!».

В кругу Людмилы, в кольце ее знаний и воззрений я воспитывалась и становилась частью московской интеллигенции: ведь мои-то предки были из уральской деревни. Как не быть благодарной судьбе за то, что она свела меня с таким другом, с такой личностью, как Люся Абрамова. О ней, считайте, я почти ничего не рассказала. По-моему, сколько ее не открывай, до конца узнать этого человека невозможно. Может быть она и сама не знает себя…

По сходству творческой энергии, по мироощущению она напоминает мне Марину Цветаеву. Экзальтированная, непримиримая, такая яркая в жизненных проявлениях! Пусть все огнем горит, уж не говоря о том, что на сковороде, на плите может действительно все сгореть до основания, но она, если погрузилась в какой-то ей одной видимый, для нее необходимый мир, в какие-то духовные открытия, — не заметит, что творится у нее в кухне, в низменном, земном мире.

Люся до самозабвения любит природу. Мы с ней рядом дачи снимали, в Тарусе. Были как одна семья, даже няня была одна на всех наших детей. К слову сказать, второй сын Высоцких назван Никитой в честь моего мужа, кинорежиссера Никиты Георгиевича Хубова…

И — энергична она, когда надо осуществить что-то очень интересное, и она осознает, что это зависит и от ее усилий. В конце нашей учебы во ВГИКе она вместе с Игорем Ясуловичем и Евгением Харитоновым пробивала Театр пантомимы. И доказала, что такой театр необходим и для многих зрителей и как часть нашей общей культуры. Но вот принять участие в его уже конкретной организации и пойти туда работать — не смогла. Растворилась в Володе Высоцком, в его искусстве и детях. Она ведь из тех, кто любит фанатически, себя не помня. Я думаю, что ей нужно было вообще закрыть глаза на все Володины экивоки и уж терпеть все до конца. Он ведь ее и любил, и ценил, и уважал. И на коленях просил прощения за свои провинности. Она об этом не говорит, но я-то помню, как все происходило. Как иногда все неожиданно поворачивается! В конце концов, Володя вспоминал о ней, — если вспоминал, — как о прошлом, а Людмила не смогла отодвинуть это прошлое, оно осталось рядом с ней… Что ж? Тем тоньше и богаче ее внутренний мир!

А время идет. Летит время! И у нее теперь у самой — трое внучат, и, конечно, духовным становлением они будут обязаны и своей замечательной бабушке.

Я могу ее не видеть и не слышать по два-три года. Да, да, в нашей замотанной жизни и такое случается. Но она все равно — рядом. Я вдруг снимаю телефонную трубку и звоню, как будто мы общались только вчера. Советуюсь, рассказываю о плохом, о хорошем, о работе, о замыслах. Вот когда ее не было в стране, когда она со своим мужем, Юрием Овчаренко несколько лет жила в Монголии — тогда я чувствовала ее отсутствие. Это были тягостные годы для меня, — странная пустота и ожидание того времени, когда Люся Абрамова вернется домой.

Сама Людмила вспоминает о своей жизни в Монголии, как о времени беспечальном и беззаботном. Ее муж помогал там строить большой химический комбинат, а она тоже находила для себя массу полезных дел. Оба сына к тому времени стали взрослыми, хозяйственных забот, так отягощающих жизнь в Москве — там было совсем немного. И жила она спокойно, без треволнений.

Но почему-то из Монголии Люся вернулась постаревшей, молчаливой… Ее внешний вид напоминал человека усталого, долго шедшего по пыльной дороге. Я опечалилась. Где моя Люся, феерическая, роскошная? Но вскоре мое огорчение прошло. Я поняла, что Люся, как и каждый из нас, просто шагнула в другой отрезок своей жизни. Но по поводу ее безразличия к своей внешности я все-таки сделала ей робкое замечание. Ведь даже теперь, в свои пятьдесят три года, она могла быть еще очень красивой. Но нет! «Зачем, — говорит, — я буду пытаться быть более красивой, чем мне дано? Да это, наверное, и грешно даже…»

У меня есть свой литературный театр. И я предлагала ей в нем место с высокой оплатой. Зная ее энергию, целеустремленность, весь комплекс ее качеств ей я потом с великой радостью передала бы бразды правления. Но ее позвали в Музей Высоцкого, и она ушла туда. Я оплакивала как личную потерю, когда рухнули мои планы относительно литературного театра и Людмилы. Но ей-то надо быть в том музее, где она теперь служит. В Музее Высоцкого, рядом с Володей.

Беседа с Галиной Александровной Польских

— Галина Александровна, сейчас много людей, дальновидных и умных, говорят, что каждая строчка о Высоцком от тех, кто его знал, должна быть драгоценной. Вспоминается ли что-то из студенческих лет, — о Людмиле Абрамовой, с которой вместе учились, о Владимире Высоцком, с котором бывали в одних компаниях?

— Да, конечно. И я согласна с теми, кто говорит о том, что время надо ловить, иначе многое будет безвозвратно упущено. Из-за нашего невнимания к собственной культуре мы и так упустили очень многое. А это — горько.

Я помню и Высоцкого, знаю и мать его двоих сыновей Людмилу Абрамову. Я училась вместе с ней в мастерской Ромма до тех пор, пока не отстала в связи со съемками в фильме «Дикая собака Динго».

Так получилось, что снимались мы с Людмилой на «Ленфильме» в одно время. Я — в «Дикой собаке Динго», она — в «713-й просит посадку». Мы и прежде с ней очень дружили домами, до ее встречи с Высоцким. А на «Ленфильме»…

Смотрю, все чаще и чаще стали появляться Людмила и Владимир Высоцкий вместе. То в буфете, то в других студийных местах я их то и дело встречала. Тогда начиналась их совместная жизнь.

После общений на «Ленфильме» наши прерванные было встречи возобновились, — мои и моего мужа с Людмилой и Высоцким. Теперь мы встречались все вместе. До этого было другое — отдельная, независимо от Высоцкого (тогда его еще не было в поле зрения Людмилы) моя и моего мужа дружба с Людмилой. И было еще, нечто боле удивительное: дружба моего мужа с Высоцким, когда Володя не был с Людмилой знаком. Так причудливо переплелись наши четыре судьбы!

Не забуду, как мой муж, режиссер Файк Гасанов, привел к нам с бабушкой (я рано осталась сиротой и воспитывалась бабушкой) этого парня, совсем молодого Володю Высоцкого.

Встречу предваряли эмоциональнейшие уверения Файка в том, что придет к нам невероятный певец, неслыханный актер, что мы с бабушкой будем просто осчастливлены его приходом и искусством петь и играть на гитаре. И он пришел, и пел, и играл…

Мне это посещение было приятно, я увидела, что Высоцкий не только поет свои песни, но и играет в них за действующих лиц, и очень образно играет. Я поняла, что этот парень — не просто так, гитарист с дворовыми песенками, а интересный актер. От этой встречи шока, восторга, я, правда, не испытала, но ведь и Высоцкий то время еще не был тем Высоцким, каким стал впоследствии.

Зато как реагировала моя бабушка! Эта реакция достойна того, чтобы ее воспроизвести.

— Файк! — Закричала она, как только закрылись за Высоцким двери, — как тебе не стыдно, Файк! Кого ты к нам, в приличный дом привел! Забулдыгу, блатного парня, Бог знает кого привел! И что за исполнение, там голос не ночевал! И что за внешний вид — ни кожи, ни рожи! Я думала, кто-то вроде Вадима Козина придет, думала задушевные романсы послушать вечером, а это что? Да открой ты любые двери Бутырской тюрьмы, и оттуда всякий ворюга сможет тебе такое произвести, даже еще почище! Ох, Файк, Файк, этого я от тебя никак не ожидала. А еще в искусстве разбираешься, деятель кино!

Бабушка, действительно, готовилась к этой встрече несколько часов подряд. Что-то пекла и жарила, цветы в вазу поставила, сама нарядилась в белую парадную блузу. И вот тебе — «задушевные старинные романсы», «Вадим Козин».

Но напрасно она тогда так поняла Файка. Он Козина нам не обещал. А бабушкино возмущение он подытожил так:

— Я думаю, что не очень много времени пройдет, он покажет себя. Володя Высоцкий — гейий, и имя его будет греметь на весь шар земной.

Так сказал мой муж, и это было давно, более тридцати лет тому назад. И на это моя бабушка вздохнула и махнула рукой, а я просто не поверила такому блестящему предсказанию.

Потом мы все встречались не очень часто. Как родственники: зайдут в дом, посидят, поедят-попьют, покурят — уйдут. Тепло и привычно, без волнений. Это была не та, особая дружба, когда люди должны видеться часто, общаться с горячностью и восторгом, и упрекать друг друга, если один день прошел без телефонного звонка. Но мне по сердцу были эти милые, тихие отношения между нашими семьями.

Жили мы тогда все бедно: студенты! Наши семьи вещичками детскими делились, — по-человечески, по-родительски. А до этого еще, когда родилась моя дочь Ирада, кто, как Вы думаете, Ираде приданое купил? Кто его в родильный дом принес, кто меня оттуда забрать пришел? Людмила Абрамова. Студенты, с ее подачи, собрали Ираде на приданое, из своих скудных средств, а Людмила все это купила и привезла мне.

Я к ней очень тепло отношусь, испытываю и чувство глубокого уважения. В студенческие годы она вообще была недосягаемой величиной для всех нас, студентов-роммовцев. Глубоко образованная, знающая языки, тонко разбирающаяся в такой запрещенной тогда поэзии, как стихи Гумилева, Ахматовой, Цветаевой. Поэтому ей-то было интереснее дружить не с такими «новорожденными», как я, а с эрудитами вроде моего мужа, поэта-студента Китайгородского, Ягодинскопо. Вся эта троица друзей погибла трагически…

Боже мой, какое тяжелое, безгласное было время! Ничего нельзя, ни читать, ни писать. Ни говорить. Запреты, цензура. Мальчикам стало тошно такое существование, и они ушли из жизни. Володе Высоцкому тоже все запрещали, «не пущали». Но он тверже других оказался. Выстоял. Но какой ценой!! Вечная ему слава за его великое искусство. И вечная ему память за его не менее великое мужество.

Беседа с Игорем Николаевичем Ясуловичем

— Что я помню о том времени, когда учился в мастерской Михаила Ильича Ромма? О Людмиле Абрамовой? О Владимире Высоцком?

— Да. Интересно мнение об актерской судьбе или, вернее, не-судьбе Людмилы Абрамовой. Чего ей нехватило? Мужества, таланта, трудолюбия? Ведь и Владимир Семенович мог бы помочь!

— Профессия артиста — очень трудная штука! Это какое же везенье должно быть, чтобы и режиссер был хороший, чтобы и роль тебе дал, для которой ты родился, как, например, Говорухин Высоцкому роль Жеглова! А тут берешь, что тебе предлагают, стараясь изо всех сил примерить на себя неподходящую одежду… Не напрасно Георгий Милляр — самая популярная Баба-Яга нашего кинематографа, — сказал, когда ему, наконец, — в восемьдесят пять лет! — присвоили звание Народного артиста РСФСР: «Спасибо, я думал совсем не дадут, — не тех генералов играл…»

Это я о мужчинах актерах, об их трудностях. А об актрисах и рассуждать нечего: тут просто необходим режиссер, который понимал бы ее возможности, развивал бы способности, двигал бы ее вверх по лестнице. И даже роли бы иной раз переделывал бы под ее индивидуальность Поверьте, кинематограф не пострадал бы от этого, наоборот, получил бы лучших профессионалов.

Конечно, есть мужья-режиссеры, снимающие своих бездарных жен. Но разве плохо, что Инна Чурикова обрела, можно сказать, своего Глеба Панфилова? Она только при этих обстоятельствах получила, наконец, настоящие роли, воочию доказала всему миру, какая она актриса! Вот я и подошел вплотную к вопросу о Людмиле Абрамовой, ибо вопрос этот требовал небольшой преамбулы…

На нашем курсе Людмила была самая умная и самая красивая. Этот ореол ума и красоты зримо освещал ее личность, саму ее головку, похожую каким-то чудом одновременно на русскую княжну с картин Боровиковского и на греческую богиню, мраморную и прекрасную. И талантливая была, уж поверьте!

— Верю, потому что видела однажды, как она в лицах, в форме занимательного рассказа, который сочинила тут же, на ходу, показала одну из телепередач, в которой почему-то все на свете сравнивалось с грибами, даже характеры человеческие. Она так образно говорила и представляла, что мне почудилось, как вокруг так и распространяются эти грибы, разные, в разноцветных шляпках, какие-то живые и выразительные, как люди!

— Вот видите! А мне можно особенно доверить мнение о Людмиле, потому что я не только на одном курсе вместе постигал тайны актерского мастерства, но и роли играл с ней в дуэте в «Белых слонах» по Хэмингуэю. Здорово она там играла, хороша и выразительна была. Но несмотря на то, что она не раз показывала свои возможности, как актриса она все-таки не состоялась. Так бывает у нас: вредит актрисе талант и внешность, да, не дай Боже, еще если и ум есть! Боятся приглашать! Неказистой ролью стыдились обидеть, а значительных было так мало, что свои ждали подолгу. Людмила же — не из тех, кто умеет просить, она просьбу считает унижением. Что ж Вы хотите, какая ж тут карьера актрисы!

— Вы встречались в те времена и с Высоцким. Как Вы его тогда воспринимали? Какие из тех, давних песен его — запомнились? Ведь он тогда уже становился знаменитым.

— Да, мы, конечно, виделись. И я, и Женя Харитонов, талантливый, рано умерший наш товарищ, и Люся Абрамова, и Володя Высоцкий. Все мы встречались в дружеских компаниях. Молодые были, пели, шумели. Тогда Володя пел так называемые «дворовые» песни. Я придерживаюсь именно такого определения, хоть многие называют их блатными.

— Да и сам Высоцкий в письмах к Людмиле Владимировне называет их блатными.

— Ну, вряд ли у него была задача в письмах к жене классифицировать песни по видам. Назвал — и назвал! Было в песне что-нибудь такое, разухабистое, не газетное и не советско-лирическое — ну и назвал. Но если подойти к вопросу по-настоящему, то выяснится, что блатные песни намного проще, грубее, я бы даже сказал, — скучнее, — дворовых. Те — жанровые! Есть такой рассказ у Горького — «Как сложили песню». Сели люди на крылечке, поднатужились, и соединили в куплеты свои монотонные, неуклюжие фразы. Вот так, примерно, и блатные песни сочиняются, большей частью не одним человеком. Красивые же, бессмертные народные песни сочиняются не «хором», а кем-то одним, талантливым. Возьмите такие песни, как «Вечерний звон» или даже «Выйду ль я на реченьку» — ведь придется заняться трудными розысками, прежде чем выяснится, а кто же авторы? И не сразу найдете, что автор последней Нелединский-Мелецкий, а текст первой — это даже перевод с английского. Много, очень много прекрасных песен конкретных поэтов вошло в народ и перестало за кем-то числиться С Володиными песнями я тоже таким же образом сталкивался. Поют, — а чья песня? — Народная, мол. — Как же, мол, народная, ее Высоцкий сочинил! — Да, мы слышали, он поет, но думали, что это он народную исполняет! Смешно…

Прошло двенадцать лет, как отгремел, отгрохотал последний год прижизненной славы Высоцкого, а песни живы. Его личность и его песни выдержали испытание временем, что об этом говорить, это ясно. Он не принадлежит к тем поэтам, которые остаются после смерти лишь в справочнике по литературе. Дмитрий Веневитинов, — при жизни зачитывались его стихами, а теперь никто не помнит даже о чем он писал. Испытание временем — жестокая штука для многих. Но не для Высоцкого!

— Мы отвлеклись от дворовых песен Высоцкого…

— Да… Итак, дворовые песни. Они много сложнее, чем те, которые поют «блатняги». Вот Вам пример: «Позабыт-позаброшен // С молодых, юных лет // Я остался сиротою // Счастья-доли мне нет… // На мою на могилку // Уж никто не придет, // Только раннею весною // Соловей пропоет». Это — из популярнейшего в 30-е годы фильма «Путевка в жизнь». Крайняя простота и доходчивость песни самоочевидна. А теперь возьмите те, якобы блатные песни Высоцкого, которые всем известны: «Я умру, говорят, // Мы когда-то всегда умираем. // Съезжу на дармовых, / Если в спину сподобят ножом…». А вот еще, раннее, 1963-го года: «За меня невеста отрыдает честно, // За меня ребята отдадут долги… // Мне нельзя на волю — не имею права // Можно лишь от двери до стены…» Его стихотворческое «Я», как видите, становилось сложнее с каждым годом, он ведь работал над словом день и ночь. «Где мои семнадцать лет на Большом Каретном» — старая песня 1962 года. Это еще была явная стилизация под простецкие дворовые песни. Раскованная, несложная стилизация…

— Подходит ли слово «стилизация» к творчеству Высоцкого?

— Зачем так страшиться слова? В раннем периоде все поэты подражали предыдущим, даже гении — гениям. Пушкин и Лермонтов, как известно, — Байрону, не так ли? В слове «стилизация» — никакой обиды нет. Известные поэты использовали и былинный строй, и песенный, а как же! Вспомните, что писал о стилизации Бахтин: «…слово здесь имеет двоякое направление — и на предмет речи как обычное слово и на другое слово, на чужую речь».

— Высоцкий в одном из писем к Людмиле Абрамовой спрашивает: «Напиши, что делают пантомимы». Ведь это при Вас происходило — начало Театру Пантомим положено во ВГИКе. Что Вы можете вспомнить об этом?

— Хорошо помню, ведь мы с Абрамовой имели к созданию этого Театра непосредственное отношение. Утвердил такой Театр бывший мим — Иван Александрович Пырьев. И назывался он Театр Пантомимы при Бюро пропаганды Союза кинематографистов. Но просуществовал Театр только два года, с 1962-го по 1964-й. Потом перевели его как группу в Театр-студию киноактера. С Румневым, который преподавал у нас в мастерской пантомиму, мы дружили только год, потом наша дружба врозь пошла…

— Почему врозь? Почему Театр Пантомимы перестал существовать как самостоятельный?

— В этом, думаю, виновата недальновидность его труппы, актеров, то есть — наша недальновидность. Тогда «Современник» был в большом почете. И нам захотелось раздвинуть «мимические» рамки, сделать наше артистическое поле более широким и массовым, и, значит, театр более посещаемым. Наш руководитель, наш замечательный Румнев был только за пантомиму. Он ведь свою жизнь посвятил этому искусству. Поэтому и раздружился с нами уже через год. И ушел из театра, как только почувствовал наши «антими-мические» настроения.

— В первом же письме Людмиле Владимировне из Свердловска Высоцкий передает Вам привет: «Привет всем родным, и Ясу-ловичу с Харитоновым», В третьем письме: «И что «Белые слоны», и что пантомима — нравится мне»… Как Вы это прокомментируете?

— Приятно, что Володя обо мне в письме к Люсе вспомнил, ведь я дружил с ним не больше, чем каждый из той нашей молодой компании. Что же касается «Белых слонов» и упоминания Володи о пантомиме — это вот то, о чем я уже рассказывал, мы с Людмилой вдвоем там играли. Вообще, конечно, упоминание Высоцкого о «Белых слонах» и о пантомиме вообще — немалые факты Людмилиной биографии: Володя, наверное, вначале думал, что Людмила должна найти себя в актерской профессии, вот и искали на первых порах. А потом пошли дети, и трудная жизнь с Володей, и — по-боку профессия.

— Вы встречались с Абрамовой и Высоцким в одной компании, это было в начале 60-х. Помните ли, что и как тогда Высоцкий исполнял?

— Конечно, помню. Это и были, в основном, упомянутые «дворовое» песни. Исполнял он их с таким тонким, и в то же время ярким юмором. И в голосе этот юмор звучал, и в мимике он смотрелся, — ведь Володя же актер от природы. Одну песню помню даже наизусть. Конечно, не всю, только отрывок: много времени прошло! А содержание такое: как на Северном полюсе один мужик сам себе операцию аппендицита делал.

— Ничего себе, юмор! И слова можете воспроизвести?

— Не все. Но вот, что помню:

— Уже не первая ли эта публикация такой песенки? Она ведь очень несовершенная, и он ее мог потом просто выбросить. Но нам все дорого им написанное. Поэтому — со — хра — ним![19]

— Да, это первые опыты Высоцкого. Но экстраординарная ситуация, свойственная его сюжетам, уже имеется. И рифмы здесь совсем не простые. Дай Бог каждому признанному, лауреатствую-щему поэту так рифмовать: скальпелем — кафелем, сердце — смотреться. Складывается впечатление, что Высоцкий потом обдуманно упрощал рифмы. Упрощал, так как считал, что это полетать его поэзии. Но у него и очень сложные рифмы тоже — не редкость. Интереснейшие есть рифмы!

— Он считает Булата Окуджаву своим учителем и первооткрывателем современного городского романса. Но если быть справедливыми и дотошными, то начало современному романсу положил, конечно, фронтовой поэт Семен Петрович Гудзенко. Если помните: «На снегу белизны госпитальной // Умирал военврач, умирал военврач // Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем, // О своем ненаглядном, о милом не плачь…»

— Нет, этого стихотворения не помню, но, конечно, помню его другое стихотворение-песню: «Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели. // Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом чисты // На живых порыжели от крови и глины шинели, // На могилах у мертвых расцвели голубые цветы…». И это, конечно, было до Окуджавы. Но ведь городской романс имел свою длинную историю не только до Окуджавы, но и до Гудзенко, значит все это — преемственность, и все это — прекрасно Потому что живет, развивается, совершенствуется, каждый раз принимая современные приметы и формы…

— Хочу услышать от Вас ответ на вечный вопрос: из чего слагается невероятная популярность Владимира Высоцкого?

— Высоцкий воплотил в себе множество сочетаний. Тут и народные традиции в его песнях и стихах, тут и острое чувство времени, и глубина переживания, и личная биография, романтическая, необыкновенная, от беспардонных помех со стороны власть имущих до брака с Мариной Влади: согласитесь, все это не простая штука. Все его стихи-песни идут от первого лица, а это всегда усиливает впечатление. Потом — у него действующее лицо имеет свою конкретику, часто и профессию. Песни — всегда сюжетные, ситуации в сюжете — почти всегда очень острые, но так написаны, будто они — жизненные, взаправдашние. И еще — он начал все-таки с дворовой лирики, во времена его юности очень популярной. Популярность Высоцкого росла вместе с ним: можно так сказать. Помните, может быть, как популярна была в свое время такая лирика: «Я помню тот Ванинский порт…». Это, конечно, писал не Высоцкий, сразу и чувствуется. Но воздух этого «Ванинского порта» Высоцкий вдохнул. Если б барду наших дней, 90-х подов XX века начать с подобия «Ванинскому порту», то популярности он бы не дфетиг, потому что сегодня такие песни почти не поются. Сегодня выкрикивают совсем другое и совсем иначе.

— Но вот ведь и Визбор, и Галич, и Окуджава были и популярны, и они тоже писали песни глубокие, прелестные, сюжетные. Есть там и острое чувство времени…

— Значит, не столь острое! И сюжеты, значит, более камерные. Хоть и было у этих авторов чувство времени, но как-то это ощущалось очень мягко, тихо, слишком, что ли, интеллигентно. Визбор писал, в основном, туристские песни, Окуджава — задушевные романсы. У Галича много было фельетонно-упрощенного. А Высоцкий, как никто, коснулся всех струн человеческих.

И потом: не забывайте о главном, все качества этого человека объединяющем! Из всех Высоцкий был самым талантливым…