Экран и Владимир Высоцкий

«Четвертый» — так называется последняя пьеса Константина Симонова. Он написал ее в 1961 году, когда ему было сорок пять, и прожил еще восемнадцать, но пьес больше не сочинял никогда. Выше было упомянуто, что Симонова всегда интересовала судьба четвертого, — четвертых, — то есть тех, кому повезло остаться в живых после войны. Как сложились их судьбы? Какими стали эти люди?

Пьеса посвящена одному из четвертых, американскому радисту, от истории его жизни в плену в немецком концлагере и побега оттуда — до времени, в котором происходит действие пьесы, — лет через десять после окончания второй мировой войны. Действующих лиц Симонов в основном назвал по-брехтовски: ОН; ЖЕНЩИНА, которую ОН любил; ЖЕНЩИНА, на которой ОН женился; ЧЕЛОВЕК, которого ОН давно не видел и т. п.

Главный герой пьесы был бы тривиальным конформистом, но… у него не окончательно «заглохла» совесть. Есть и здравый смысл, сильны и колебания «влево», и воспоминания о ситуациях, в которых он справедливо не выглядел трусом. Но были и обстоятельства, когда он предавал идеалы своей молодости. Что из этой «мешанины» в решающий, критический момент одержит верх? Такой вопрос перед данным Четвертым, а значит — перед каждым четвертым — ставил Симонов, русский поэт и писатель, посвятивший свое творчество темам защиты отечества, фронтовым друзьям и дорогам, упорной борьбе за мир на Земле и широко известной любовной лирике.

— Константин Михайлович, — рассказывает в интервью А. В. Караганов, друг и биограф писателя, — признавал, что часть общих упреков по адресу героя «Четвертого» могут быть приняты им и по отношению к себе. Речь шла, разумеется не о вопросах войны и мира (чему также посвящается пьеса), ибо здесь отношение каждого порядочного и нормального человека однозначно. Но моменты колебаний в литературно-общественных и нравственных вопросах, — вот в чем обвинял себя иной раз писатель.

— Недаром говорят, что и на солнце есть пятна. Но многие готовы просто воинственно защитить честь человека, никогда не прятавшегося на войне от пуль, написавшего «Жди меня», — это солдатское заклинание, — и очень, очень часто помогавшего и морально и материально многим людям, нуждавшимся в этом. Я знаю, что он помогал деньгами студентам, что буквально за два-три дня до своей кончины он нашел в себе силы придти к тогдашнему руководителю Госкино, чтобы походатайствовать о конкретных режиссерах и фильмах, положенных «на полку». Он резко отличался от многих эгоистичных, холодных снобов, причисляющих себя к «лику» писателей.

— Да, Симонов обладал многими замечательными качествами. И самообвинения, как раз по поводу тех самых пятен, тоже неплохая черта. Ведь многие свои пятна старались запудривать. Он же воевал с открытым забралом не только на фронте, но и со своими преследователями. Например, со Всеволодом Кочетовым, Николаем Грибачевым, Анатолием Софроновым, открывшим огонь против писателя за его выступления в защиту малых народов. Симонову ведь и завидовали, что греха таить. Молодой, талантливый, знаменитый, он был последовательно и главным редактором «Литературной газеты», и главным редактором «Нового мира». Вот тут иной раз приходилось лавировать, как тому же Четвертому. Но Симонов умел и отстаивать свои решения. Напечатал в «Новом мире» роман «левого» Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», чем навлек на себя гнев различного рода руководителей. И Симонову надоела, в конце концов, эта «мышиная возня», и он решил отринуть свое восхождение на литературно-административный олимп, бросить недостойные дрязги, — словом, совершить финальный поступок Четвертого… Он бросил все свои влиятельные посты и уехал в Ташкент, подальше от столицы, чтобы писать…

— Александр Васильевич, так Вы считаете, что эти свои колебания, соблазны и преодоления Симонов спроецировал на Четвертого?

— Конечно. Пусть они утрированы в пьесе, но чем больше личного опыта писатель вкладывает в создаваемый образ, тем больше у него надежды сделать его убедительным.

…Снять фильм «Четвертый» по пьесе изъявил желание Александр Столпер. Это было уже пятое произведение Симонова, экранизированное его другом Столпером.

Пригласили хороших актеров: Армена Джигарханяна, Маргариту Терехову, Юрия Соломина, Льва Дурова и совсем молоденькую Татьяну Васильеву. Даже Марис Лиепа долго и лицедейски танцевал в кадре, выражая в своей суперпластике духовное состояние героя.

Роль Четвертого Высоцкому предложили сразу и безоговорочно, в этом случае конкурентов у него не было.

Художником по костюмам на фильме была Ганна Владимировна Ганевская. Она вспоминает:

— Столпер любил актеров, и они любили его. Он бы не смог работать с человеком чуждым, не понимающим или не любящим его. Вы работали во ВГИКе и, может быть, помните эти огромные, темные глаза, прекрасные, всегда заглядывающие Вам в душу с нежностью и корректным вниманием? Столпер взглядом сокращал расстояние между собой и актером, между собой и собеседником, заставляя людей совершать достойные поступки. Именно так, не навязывая свои режиссерские директивы, он общался с каждым, с кем работал. Он видел актера, видел и его возможности. Высоцкого пригласил, потому что знал, что Четвертого не сыграет тот, кто сам — не Четвертый. Этого сыграть нельзя, этим можно только быть или не быть, иметь хотя бы задатки, — или не иметь.

— Что же, Вы считаете, что Высоцкий — карьерист? Приспособленец, конформист, как этот Четвертый? Он, который всегда рисковал всем, вплоть до свободы? И не шел на компромиссы, а был храбрым, решительным, принципиальным? Может быть, Вы за что-то на него сердиты? Были очень не дружны?

— Я, конечно, не могу сказать, что мы дружили. Я вообще наблюдала его в основном издали. Неофициальная встреча у нас была одна-единственная, на «Живых и мертвых» еще, в один из промозглых, осенних дней, когда мы основательно замерзли все. Ну, и наварили картошки, выпили «горячительного», согрелись. Он пел нам тогда… А вообще общались только по делу, без рассказов, чаепитей и прочих «питий». И возраст, и характеры, и отношение к жизни у нас были разные. Но это не значит, что я могу к нему быть несправедливой. В нем на самом деле заложено так много не вяжущихся друг с другом особенностей, что это просто трудно представить в одном человеке, в одном организме. Не стану утверждать, что он был «близнецом» того Четвертого, которого сыграл в нашем фильме. Но биологические зачатки не могли не быть. Я вообще уверена в том, что у человека, у актера непременно есть биологические зачатки того субъекта, которого он играет. Но это, конечно, мое мнение, я никому его не навязываю. Имея такие задатки, даже в малой степени, актер их развивает, раздувает на требуемое время перевоплощения в искомый образ. Для этого он начинает шаманить, камлать — перерождаться. А вот как он перерождается, это его, актерское, человеческое дело. Шаманство большого актера я вообще отнесла бы к действам необъяснимым. И сами «шаманы» не могут ничего объяснить. Массальский, — кстати, мастер Высоцкого по Школе-студии МХАТа, — например, проделывал волшебства с костюмами. Костюм при первой примерке мог быть ему велик или мал, но он умел так его надеть, что это было как раз то, что надо. Мы смеялись: Массальский «договорился» с костюмом. Но это ремарка в сторону от фильма «Четвертый»!

— Вернемся к «Четвертому» — нам пора. А за красивую ремарку — спасибо. Я хотела бы спросить Вас, — что это за среда, в которую художник погрузил фильм? Условность?

— Да, это явная условность. И даже не среда, а какое-то отсутствие среды. Барак для военнопленных, например, это — ангар бывший. Он сделан из железных листьев, с подтеками и ржавчиной. Просто такой вот символ концлагеря. Квартира Кэтрин, бывшей жены Четвертого, построена с претензией на среднюю американскую квартиру. Правда, это уже не условность. Но в целом фильм — условно-плакатный…

— Потому что это — чистая публицистика, так любимая Симоновым?

— Да. И еще потому, что мы не хотели делать липу с претензией на заграницу, на зарубежную атмосферу, архитектуру, натуру. Хватит и того, что актеры были не зарубежные… Ведь большая часть нашей кинопродукции выглядит смешновато, когда мы стараемся стать похожими на американцев, французов…

— Высоцкий сразу согласился играть Четвертого?

— Что сказать по этому поводу? Главных свидетелей давно нет в живых, ни Симонова, ни Столпера, иначе к ним Вы бы и обратились с этим вопросом. Но я не погрешу против истины, если вспомню, что Высоцкий не был избалован предложениями на главные роли. К тому же, — это общеизвестно, — он очень любил кинематограф, его мобильность, выдумки авторов и актеров, колоссальные технические возможности по сравнению с театром. Популярность у него, конечно, была самая высокая в стране, но кто же стал бы протестовать против «лишней» популярности, которую дает кино?

…Впервые мы видим героя Высоцкого в бараке фашистского концлагеря. Трое его друзей, с которыми вместе он попал в плен — Дик, Второй пилот и Штурман, — собираются к лагерному начальству. Им тайно сообщили, что утром все заключенные, ввиду отступления немцев, будут расстреляны. Тогда они разработали трагический план: отвлечь на себя внимание начальства, войдя в кабинет, а в это время все смогут совершить побег через заранее вырытый подкоп. Трое идут на верную гибель, а герой Высоцкого, — он радист и когда-то летал с ними в одном экипаже, — предлагает себя Четвертым. Слово принимает иной смысл: он не останется в живых, этот Четвертый, погибнет с теми тремя. Но трое не взяли его, чтобы начальство не усмотрело ничего подозрительного в такой многолюдности. Трое уходят. Четвертый бежит со всеми узниками барака и в результате остается в живых: слову Четвертый возвращается его первоначальный смысл.

Прошли годы. Мы застаем этого человека уже отнюдь не в лагерном тряпье, а в щегольском английском костюме, человеком с виду благополучным, даже преуспевающим. Но взволнован он не меньше, чем перед тем, давним решением в бараке: идти Четвертым. Оказывается, вчера вечером его остановил «Человек, когда-то знавший Его» и заклял: ты летишь в Европу — «пробей» там в газете сообщение о том, что новый американский самолет должен лететь в Пакистан через Россию. Если его зафиксируют в небе русские, то быть беде. О полете должно стать известно через печать, и тогда самолет, конечно, не полетит. Это-то нешуточное требование и вывело из равновесия Четвертого.

…Он слишком долго и трудно добивался своего нынешнего видного положения в журналистике, чтобы так просто и быстро рискнуть им. Он оставил очаровательную и умную жену, которую любил, и женился на самодовольной дуре, потому что она — богата, а ее брат — влиятельная фигура в журналистском мире.

Как теперь поступит Четвертый, столь многим пожертвовавший ради карьеры?

…Женщина (М. Терехова) открывает двери на звонок. Входит, — нет, почти врывается, даже не глядя на нее, — Радист. Вдруг обняла, вдруг — оттолкнула. Это Она, которую Он любил и бросил.

— Зачем ты пришел?

— А к кому же придти? Ведь ты обещала, что если будет очень нужно…

— Но прошло пять лет!

Симонов не любит слишком длинных временных расстояний. Пять лет — это срок, за который можно еще не забыть, но какое-то время все-таки прошло.

Высоцкий в этой сцене играет очень искреннего человека, доверчивого ребенка с цельной натурой. В страшном волнении бывший Радист меряет пространство квартиры крупными, слишком быстрыми шагами. Он так скручен возникшими вдруг проблемами, что даже не глядит на ту, за которую сейчас уцепился, как за якорь спасения. Полное самоуглубление, прерываемое воспоминаниями, догадками, вопросами, опасениями.

Она осуждает его за многое. И не верит теперь даже в то мужское и храброе, что происходило с Четвертым когда-то на самом деле — в побег из лагеря! Впрочем, и не надо верить: побегом Радист прежде всего спасал свою жизнь. А вот чем он руководствовался, когда предложил себя Четвертым?! В этом он весь, сотканный из противоречий.

…«Женщина, которую Он любил», — ее зовут Кэтрин, — выходит из комнаты — надо приготовить ему ужин. Драматург «организовывает» ее выход для суда над Четвертым. Тот вызывает своих товарищей, погибших тогда, в роковой день побега. Они должны рассудить его с собственной совестью. Это, и почти все дальнейшее авторы показывают в ретроспективных кадрах. Следует подробный допрос бывшего Радиста, в ходе которого на экране показываются основные вехи его жизни.

…Вот к нему в редакцию приходит Бетси Говард. Они еще не женаты, но она та женщина, ради которой он оставит Кэтрин. Татьяна Васильева обольстительна, очень нарядна. Нарядна даже кожа на ее лице. Белая, с легким румянцем, она сверкает, словно некая круглая, большая драгоценность. Бетси извивается, капризно, нарочито растягивает слова и требует от него развода для Кэтрин и поцелуя для себя. Снуют люди. Это двое становятся рядом.

— Рядом, — говорит Ганевская, — но он стоит на возвышении: Васильева слишком высока ростом, чтобы Высоцкий смог стать с ней рядом, не применив никаких ухищрений. Я сделала ему котурны, чтобы он гляделся много выше. Но он ими не воспользовался. Что он чувствовал, глядя на эти котурны, я не знаю. Он никак не отреагировал, просто пренебрег. Интересно было вот что: роскошная, очень молодая женщина — и рядом мужчина, не блещущий ни юностью, ни здоровьем, ни красотой в общепринятом понимании. Если отвлечься от того, что он — Высоцкий, то взгляду не на чем задержаться. Но, тем не менее, чем дольше смотришь, тем больше ощущаешь, что он-то может ее и не любить, а она — не может к нему не тянуться. Сплошное шаманство — Высоцкий! Родился человек с избыточным темпераментом и все к себе притягивает, — и вещи, и зрителей, и стихи, и женщин: такая вот штука!

Сцена «перетягивания» Бетси на свою сторону Четвертого, — очень естественная и заземленная. С ее стороны — будничные хитрости, — они стали ее оружием. Ему же — стыдно, неловко, совестно. Эти чувства у него еще не утрачены, и в какой-то мере пребудут с ним всегда. Он никак не решается произнести ложь — будто бы не любит больше Кэтрин. Высоцкий играет это как рубеж, границу, через которую он должен перешагнуть. Ему это трудно, мерзко, он испытывает отвращение к самому себе. Герой Высоцкого совершает насилие над собой, когда отвечает на деспотический вопрос Бетси: а сколько времени понадобилось ее сопернице для того, чтобы броситься ему на шею?

Преодолевая все эти постыдные барьеры, бывший Радист все ниже и ниже падает в собственных глазах, — таким показывает его актер. Звеном в этой низкопробной цепочке была и история с деньгами, которыми Бетси хотела купить Кэтрин: он солгал, сказав, что Кэтрин взяла деньги. На самом деле он положил их в банк на свое имя с завещанием в пользу Кэтрин. Тут Радист поднимает голову: даже такой, очень сомнительный поступок, он теперь желал бы считать благородным. У Симонова в пьесе Радист взял из вклада деньги лишь тогда, когда проходил сбор средств на посылки заключенным в Испанию. Он внес деньги на это дело, а потом, заработав, вернул их в банк. Но Столпер решил не украшать Четвертого благородным поступком. И факт сочувствия испанским республиканцам из его биографии — исключил. Думается, — напрасно. Метания из стороны в сторону так или иначе не украсили бы Четвертого, а такого рода подспудная черта в характере подготовила бы почву для объяснения финального поступка Четвертого, сделав его более логичным, понятным.

Сцена разговора (крупного!) с братом Бетси Чарлзом Говардом продолжала развивать образ Радиста в заданном авторами направлении: он жаждет нового положения в газетно-журнальном мире, и для этого готов унижаться и перед Бетси, и перед Чарлзом Говардами. Говард (Ю. Соломин) — обвиняет и диктует, издевается и ставит условия, а Радист понемногу оправдывается за каждую свою «ошибку», даже предполагаемую, даже несовершенную. Но вот терпение вспыльчивого Четвертого лопнуло, и он бросает несколько решительных фраз своему проектируемому благодетелю: «Полегче на поворотах!», «Я этого не люблю!». И еще: «Но для начала ты сам понюхаешь этот пол!». И снова: «Я уже сказал — полегче на поворотах!». Однако, как всегда, он снова и снова сдает свои позиции человека с самолюбием, отступает перед призраком краха своей карьеры.

Дальнейшая жизнь Четвертого — море житейского благополучия, благоденствия и длинная цепь предательских поступков, которые он совершил. Статью в защиту Шрейбера, унтер-офицера из барака для военнопленных, предупредившего тогда всех о грозящем расстреле — он не написал, и его напрасно прождали в аэропорту с этой обещанной статьей. И, наоборот, — состряпал писанину об иностранном легионе, воевавшем с вьетнамцами, лицемерно и выспренно назвав легионеров «тиграми джунглей». Была и драма с Гвиччарди (А. Джигарханян), тоже сидевшим с ним в памятном лагере. Тот пришел к Четвертому, когда бывший Радист благоденствовал вместе с Бетси в Неаполе. Ему Четвертый обещал придти на демонстрацию, затеянную против военных баз США в Италии: к тому времени он, уже известный журналист, мог бы «без вранья» описать суть дела в своей газете, о чем Гвиччарди его и просил. В гостиничном номере вспыхнула сцена, очень похожая на все, что обычно происходило с Четвертым: буря, возмущение с его стороны, а затем — раскаяние.

ОН храбрился — Говард оскорблял ЕГО.

И — новые унижения. Началось — с прихода Бетси. Она уведомила его о том, что они едут кататься на яхте, заночуют в море, и, — о, перспектива! — вернутся завтра к роскошному обеду. Нарушение слова, данного Гвиччарди, Бетси, по своему обыкновению, решает подсластить единственным известным ей способом: дает деньги на конфеты для детей Гвиччарди. Бывший Радист возмущен, он грубо гонит ее, а ему обещает завтра — теперь уж непременно! — быть на демонстрации. Но… он никуда не пошел, а нанял катер, догнал ее яхту в море и долго просил у нее прощения. А Гвиччарди убили полицейские в порту, и его вдова погнала Четвертого прочь с его денежной компенсацией. Что было дальше? То, что обычно и происходило с Четвертым в подобных случаях. Он напился с тоски. Правда, на этот раз он чуть было не повернул колесо событий в иную сторону: сунул себе в рот пистолет. В это время — совершенно случайно — в комнату ворвалась Бетси. Выстрела, естественно, не последовало, и он снова остался жить…

В фильме не показан или почти не показан страх, который то и дело овладевал Четвертым. Мы склоняемся к тому, что у актера неоднократно появлялись возможности выразить этот страх, составляющий, в общем, половину сущности бывшего Радиста, но Высоцкий, чьему характеру не была свойственна такая черта, решил демонстрировать своего героя не столько испытывающим страх, сколько скрывающим его. А это, согласимся, разные психофизические проявления. И, будучи разными, они меняют структуру личности персонажа, восприятие его зрителем.

Четвертый боялся многого. Прослушивания телефона, вызова в зловещую Комиссию, где он уже раз побывал, лишения престижной работы.

Да, он был трусоват той особой трусостью, которой может не быть у мужчины в бою, в драке, но проявляется перед начальством, перед угрозами жены. И Высоцкий скрывает эти страхи своего персонажа под рублеными, решительными фразами, короткими, произносимыми твердым, мужским тоном. Он отрывисто басит и нарочито прячет свой мрачный взгляд, застывшее, неулыбчивое лицо. К этому прибавляются манеры «своего парня», который способен и «послать подальше» наступающего на ноги собеседника. Словом, он делает вид, что ничего, никого — не боится. Он ведь хочет, чтобы его еще и уважали, входили в ситуации, которые он считает достойными сочувствия. Вот к чему прикладывает возможные усилия Высоцкий: он стремится показать двойственную натуру Четвертого!

Любил ли он Кэтрин, как то декларируется почти всеми персонажами фильма? Речи на эту тему то и дело произносятся. Бетси его то и дело ревнует. О своей любви неоднократно говорит и сам бывший Радист. Но любви героя Высоцкого к героине Тереховой мы не обнаруживаем, как внимательно не вглядываемся в происходящее на экране. Актер в это не поверил, не смог себя убедить, — не смог, следовательно и сыграть.

Интересно, а что думает об этом исполнительница роли Кэтрин Маргарита Терехова?

Звоню. Сразу узнаю голос Маргариты Борисовны. Отрекомендовываюсь. Задаю свой вопрос: любил ли ее героиню партнер?

— Партнер?! Это вы о Высоцком?! (Понимаю, что ее об этом уж не раз спрашивали). Он не играл любовь, ее сыграть нельзя! (?!) Он нес ее в себе! Высоцкий гений! Разве это не ясно каждому? Разве это не видно хотя бы по стихам его?! Он гениален!

Этот герой Высоцкого старается скрыть постоянное чувство страха

Это было, наверное, одно из самых коротких интервью в истории кинематографа. Делать его более длинным не имело никакого смысла: Терехова пришла в страшное волнение, говорила в очень наступательном тоне, да у меня и не возникло желания ее переубеждать. Я сама ощущаю гениальность многих стихов Высоцкого, но при этом прекрасно сыгранных ролей на его счету было всё-таки совсем не так много. Однако последнее относится к другой теме, примерно, — «Кто виноват?» — не к разговору о «Четвертом», к которому мы возвращаемся ниже…

…Может ли произойти финальное «исправление» героя?

В финале Кэтрин и Четвертый едут на аэродром. Он чуть ли не цепляется за ее руку, берет с нее обещание, что если с ним случится «самое плохое» (увольнение, арест?), то она его не оставит. Он через час летит в Европу, там он обнародует в прессе материал, правду о самолете, готовящемся пролететь через Россию: «На этот раз я пойду с ними Четвертым…» Четвертый снова обретает другое значение. Симонов декларирует не возможность, а твердую уверенность в том, что Радист на этот раз утвердится как человек порядочный, живущий и духовными идеалами. Так же думает и Кэтрин. Но в этом не уверен Высоцкий! А, значит, не уверен и зритель! Четвертый снова может «подкачать», еще раз изменив значение этого слова…

Роль, в общем, не удалась, образ не выстроился, несмотря на то, что некоторые черты бывшего Радиста Высоцкий воспроизвел правильно, логично. Почему случилась неудача? Ведь актер был уже достаточно опытен (фильм поставлен в 1973 году, снимался в 1972-м). За плечами почти десять лет в Театре на Таганке, немало киноролей, среди которых есть и мастерские работы. Думается, актер здесь мало виноват, вся причина — в драматургии. Одноплановость каждого персонажа, даже и главного героя, однонаправленность переживаний, обусловленная текстом декларативным, не дающим возможностей для усложнений образа, — преграждали всем актерам, занятым в фильме «Четвертый», путь к новым творческим свершениям. Актеры вынуждены были показывать, не перевоплощаясь, вещать, не сопереживая своим героям.

Запомнился грустноглазый, прихрамывающий Джигарханян, — его Гвиччарди был наивен, искренен и внутренне эмоционален. Самая яркая роль безусловно принадлежит Татьяне Васильевой. Естественность недалекой, эгоистичной, избалованной бабенки, приправленная самой откровенной эксцентрикой поведения делает ее Бетси образом, обращающим на себя особое внимание зрителя. Маргарита Терехова, прекрасная актриса, в своей положительной роли вдруг оказалась наименее впечатляющей, не запомнившейся. Судите сами: такие деланные, мелодраматические фразы трудно выкликать, оставаясь при этом реальным, жизненным персонажем: «Я готова умереть, только бы ты сделал это! И я не хочу жить, если ты этого не сделаешь!». Вернее всего, и Высоцкому помешали претенциозные диалоги и весь подобный же антураж вокруг его Четвертого.

А какого мнения единственный живой свидетель-неактер, тонко разбирающаяся в искусстве кино Ганна Ганевская?

— Если подумать о том, каким актером был Высоцкий по своему рождению, то это, конечно, не воспитанное мастерами и собственным опытом среднее дарование, а дар Божий, с которым он и появился на свет. Почему не получился Четвертый? Из-за сухой схемы симоновской пьесы, слишком трезвой заданности каждой фразы героя, отсутствия особого авторского нерва. Может быть Симонов разрабатывал эту тему, когда у него не было вдохновения, поэтому оно и на страницы не вылилось и, конечно, актеру не передалось. Достижения Высоцкого как актера в «Четвертом» — не выше и не ниже уровня этой пьесы, вообще этой картины. Всему причиной, повторяю, конечно, особенности симоновского письма, вошедшие в противоречие с личностью Высоцкого. Ведь Высоцкий как актер — это прежде всего его личность, а не особые актерские импульсы и перевоплощения. Он никогда не отходил от собственной личности, он искал в себе те черты, которые хотел бы передать своему герою, или те, которые, как он считал, были его герою свойственны. Естественный и темпераментный Высоцкий не мог стать полноценным рефлексирующим и, главное, деланным симоновским Четвертым.

— Убедительно! А теперь очень и очень кстати вспомнить нам об изложенных Вами же мотивах приглашения Столпером Высоцкого! Помните: «Четвертого нельзя сыграть, им можно только быть или иметь его задатки…» Может быть, и прав был Александр Борисович, рассудив так о симоновском Четвертом, но не прав, приняв за Четвертого Владимира Высоцкого. Не потому ли не получилась роль, что Высоцкий Четвертым — не был?! Вот и резюме в отношении Высоцкого-Четвертого. Есть и еще соображение, не менее важное: существует много пьес разных авторов, знаменитых в том числе, которые — не подлежат постановке на сцене или экранизации. Так называемые «пьесы для чтения». «Четвертый» — я совсем не исключаю этого варианта, — именно одна из таких пьес.

А теперь, — расскажите ли Вы о житье-бытье на съемках, о Владимире Семеновиче?

— Высоцкий был окружен нашим общим, наибольшим вниманием. Начнем с костюмов, с моей профессии. У нас работал тогда знаменитейший, старый одесский портной, Исак Соломонович Затирка. Думаю, что таких тонких мастеров, чей характер еще и украшен специфическим юмором, теперь не найти днем с огнем. То был один из последних могикан старинного российского портновского искусства. Сняв мерки с фигуры Высоцкого, он погрузился в страшные волнения. Как, например, быть с таким узким тазом? Упомянутый таз сбивал с толку даже Затирку. «Как я буду шить ему пиджак?!» — такие восклицания в первые дни просто стояли у нас у всех в ушах. Но пиджак, как и весь «американский» костюм, был сшит, в результате, так элегантно, словно его отправляли на международный конкурс. Мы все ахали, приходили в восторг и были убеждены, что такой костюм произвел бы прекрасное впечатление и в Америке. А потом возникли проблемы с сорочкой, с галстуком. Высоцкий не переносил галстуков, и чем он становился старше, тем нетерпимее был к этим «удавкам». Ему казалось, что галстуки его душат. Мы тут же придумали, как ему помочь. Помните, когда он входит в квартиру Кэтрин, она провожает его в ванную: «Помойся, переоденься, вот твой свитер!» Твой — подразумевался тот, который остался здесь после его ухода к Бетси. Этой сцены, — кстати, наиболее человеческой, — у Симонова не было. И Высоцкий, — совсем не по симоновскому тексту, — моется до пояса, потому что ему после пиджаков и галстуков, — ему, не его герою, — необходимо было освежиться. Затем он переодевается в свитер, чтобы уже не вернуться к галстуку и костюму, чтобы играть и чувствовать себя свободнее. Мы старались создавать ему благоприятные условия, от ванной и свитера — до вызова из Парижа его жены!

— Петь — не просили?

— Нет, нет. Тогда уж он пел очень редко, только к месту. Высоцкий вообще никогда не был «душкой с гитарой». И люди, которые хоть раз наблюдали сверхчеловеческую отдачу при исполнении им песни, никогда не осмеливались обеспокоить его такими просьбами. Если, конечно, умели ощутить его напряжение и сопереживать ему. Некоторым, впрочем, и все равно, лишь бы послушать, понаслаждаться. А ведь каждая песня для Высоцкого — это его гладиаторский бой!

— Как хорошо Вы сказали! Как гладиаторский бой! На этих съемках он был болен, нехорошо себя чувствовал? При таких обстоятельствах актер способен провалить роль.

— Ну, он был не в форме, это так. Пил, не мог остановиться, и пришлось нам вызвать Марину из Парижа. Она была единственным человеком на свете, имеющим на него влияние, оказывающим немедленное воздействие. Марина тотчас же прилетела, бросив все свои дела. И принялась выручать его и, значит, нас.

Увозила его на чью-то дачу, кажется, Ивана Дыховичного, точно не помню. Приводила его всеми известными ей способами в норму и сообщала нам, когда мы можем присылать за ним машину. Если ей иной раз этого не удавалось, она, человек дисциплинированный и умеющий держать слово, сообщала нам о неудаче, и мы, увы, отменяли съемки. Если бы не Марина…

— Увы! Значит, он чувствовал себя очень плохо и ему трудно было играть!

— Он никогда не давал нам понять, что ему трудно или плохо. На лице у него не отражались следы многолетнего разрушения организма, он нес это внутри. А владение собой у него было просто колоссальное.

— Что делать, — это тяжкое генное наследие от родного дедушки и теток со стороны матери, — ее отца и сестер, — сама-то Нина Максимовна великая трезвенница. Да еще дворовое, уличное воспитание, без отца, который с ними расстался, когда Володя был малышом. Да и без матери, уходившей на работу в восемь утра и возвращавшейся с работы в восемь вечера. Еще и жизнь с отчимом, жестоким и бездуховным человеком… А во дворе пили, стучали в домино, перебрасывались в картишки, пели блатные песни и произносили при мальчике бранные слова! Он от рождения был восприимчивым, чувствительным… Нет, пусть тот в него бросит камень, кто сам без греха… Однако же, это не отменяет тех неудобств, которые из-за Владимира Семеновича случались у вас на съемках.

— У нас бывали и нарядные, праздничные дни. В Риге, например, когда мы снимали Высоцкого и Васильеву — сцену на яхте. Это было интересно, как в театре. Она, Татьяна, красавица наша, была вся какая-то расписная, соблазнительная, извивающаяся, словно змея в раю. И очень обнаженная, — ведь задача Бетси была все время соблазнять Четвертого. Мы ахали, пугаясь обнаженности, непривычной в те времена для нашего глаза. Но если сравнить с теперешними «ню», то Васильева была почти что в шубе!

В Риге наша экспедиция встретилась с Карелом Готтом, чехословацким певцом. Готт имел сильный, красивый голос, да и сам был красивый, белозубый, улыбчивый, с хорошей пластикой на эстраде. Нам казалось, что Высоцкий по-детски ревновал к нему, хоть сам давно был популярней всех певцов, вместе взятых. Готт приходил к нам на съемки, — со Столпером беседовал, с Высоцким, конечно. Ему было интересно познакомиться с Высоцким и Влади. Столперу нравился Готт, но Высоцкий, по его мнению, был гораздо сильнее как актер. Да, не могу не добавить — вне логики рассказа, — но жаль упустить это: Владимир Высоцкий бывал и резок, и неприятен в обращении, но он никогда не совершал дурных поступков. Такое осталось впечатление, что были они ему — отвратительны, — ибо по природе своей, — это тоже было ясно для нас, — он был рыцарем.

В Риге, во время съемок упомянутой сцены на яхте, отдыхал известный актер Евгений Моргунов и его жена Наталья Николаевна, человек, отнюдь не чуждый кинематографу, — киновед, редактор Совэкспортфильма. Она рассказывает об атмосфере в этом месте Латвии в дни съемок:

— Это было в Кемери, в Латвии. Высоцкий и Влади жили в кемпинге, очень уединенно. В отличие от многих курортников, они, например, одевались совсем просто. Он — в джинсах и какой-то рубашке с отложным воротничком, она, — в ситцевых, хорошо сидящих, но не ярких платьях, совсем не желающая выделяться нарядами, показывать себя во всей красе. Ей это и не нужно было, она все равно была королевой — Марина Влади. Прической тоже не занималась: днем закалывала волосы в смешной и милый хвостик, а когда они вдвоем направлялись вечером в Дублты — поднимала все волосы вверх и становилась похожей на Нефертити, на современную Нефертити со своей лебединой шеей, необыкновенной грацией и своеобразной красотой. Дублты — это Дом творчества писателей, под крышей которого собиралось общество живущих и в этом Доме и во всей округе — литераторы, кинематографисты. В то время там отдыхали Шукшин, Параджанов. Параджанов много интересного рассказывал, собирал слушателей, сверкал глазами и речами. Шукшин — молчал. Все свои эмоции, как говорили, он выражал ночами на бумаге: много писал там. А Высоцкий тоже молчал — не пел, не говорил. Но совсем по другой причине. Да, по утрам он пел — Марине. Он был поглощен Мариной. Иногда, когда они где-нибудь вместе сидели, он клал ей подбородок на плечо, и они замирали в чем-то своем, серьезном и значительном, и это было трогательно. Нет, он совсем в Риге не пил. На съемках «Четвертого»? Ну, значит, этот неблагоприятный период был у него уже в прошлом. Может быть, и не без ее влияния.

Я считаю Высоцкого человеком молчаливым и замкнутым. Именно таким он остался в моей памяти, и не только по Кемери. Во второй половине шестидесятых годов часто устраивались концерты, в которых принимали участие популярные артисты. Площадки были разные, в основном клубы. В те годы мой муж, Евгений Александрович Моргунов постоянно брал меня с собой на эти концерты. Поэтому я видела всех выступающих.

Высоцкий часто пел на таких концертах. Подъезжала к клубу большая машина, выскакивали оттуда актеры, потом — стояли, о чем-то рассказывали, гомонили, курили, шумели. И Высоцкий стоял рядом, со своей гитарой, и курил. Но всегда молчал. Он уже пользовался легендарной славой, но я не понимала в то время, почему она так велика. Потому не понимала, что начиналась она от дворовых сборищ, а я черпала свои интересы в кругах, где собирались художники, актеры, где читали стихи Ахматовой, Волошина, Гумилева. Высоцкого же я поняла много лет спустя. Он высокого класса актер. Никто не заменил бы его в роли Жеглова в «Месте встречи…», никто не открыл бы нам такого чудесного Дон Гуана, каким он стал в «Маленьких трагедиях» М. Швейцера. Но особенно ценю его стихи и песни. Есть люди, которые считают, что если его песни воспринимать как стихи и вне его исполнения, то это — совсем «не то». Я могу таких людей извинить, потому что Высоцкий как поэт доходит до сердца сразу, а до разума, — надо вчитываться. Я и вчитываюсь в каждое слово, изумляясь необычным образам его поэзии. Кто бы еще мог написать «Мы вращаем Землю»? О том, как майор приказал наступать, «оттолкнувшись ногой от Урала»? Кони привередливые… До сих пор кони были и быстрыми, и вороными, и разными другими, но привередливые… Образы его поэзии — это явление, о них можно с изумлением, с восторгом говорить без конца. «Охота на волков», «Я не люблю», «Дом», «Песня о России», эпически значительная «Баллада о любви». Помните? «…И вечностью дышать в одном дыханье, // И встретиться — со вздохом на устах — // На хрупких переправах и мостах, // На узких перекрестках мирозданья». Великолепно почти все, что он написал при Марине Влади, высочайшему духовному и земному, человеческому этапу в его, я считаю, неприкаянной жизни. Счастье для него, для России, что он встретил Марину Влади. Незаурядная актриса, незаурядная личность! Помните, из прессы, когда горела гостиница «Ленинград», где она остановилась во время съемок на «Ленфильме», — она прыгнула сверху на пожарную лестницу — или в какое-то специальное приспособление? Потому что до ее окна лестницы не хватило! Но она сказала: «Я гореть — не буду!» А за несколько дней до этой драмы, увидев возле той же гостиницы, как подростки сдирали курточки с первоклашек, она раскидала в разные стороны юных грабителей и вернула детишкам их одежку! Наверное, это о таких как она некрасовские строки: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». И такая русская, размашистая щедрость, — большая сумма пожарнику, спасшему ее, еще кому-то из этой же команды. Все, любящие Владимира Высоцкого, гордятся тем, что его подругой, женой, любовью была Марина Влади. Хотелось бы, чтобы она почаще бывала у нас, с нами, в России, и чтобы мы знали, когда она здесь бывает… Я помню этот воздух в Кемери, в Дублты во время пребывания там Высоцкого и Влади. Он был напоен их любовью, вокруг них почти зримо сиял нимб редкого чувства. Они ходили всегда вместе, взявшись за руки. И я думала, — как прекрасна жизнь, если такое возможно… Вы понимаете, если б они не приехали на съемки «Четвертого», атмосфера в Кемери и в Дублты была бы такой обычной!

В феврале 1992 года в театре имени Маяковского я беседовала с Татьяной Георгиевной Васильевой. Здесь все выглядело так же по-старинке, как и десятки лет назад. И это было так же приятно созерцать, как и не спеша ходить по московским закоулкам, еще не тронутым бетонными многоэтажными зданиями. Служебный вход охраняют две почтенные, интеллигентнейшие дамы. Если бы не одна из них, которая проводила меня мимо таинственных закоулков с неожиданными поворотами по многочисленным лестницам и лестничкам, я бы, кажется, никогда не нашла гримерную Татьяны Васильевой. Но вот я у цели, и Татьяна Георги-евва любезна, проста и симпатична. Несмотря на неожиданность моего здесь появления, она тотчас согласилась дать интервью.

— А Вы знаете, — сказала она, — эта самая Бетси была моей первой ролью в кино!

— Роль очень колоритная, она из лучших в фильме. Или даже — самая лучшая. Там еще запомнился герой Джигарханяна, прихрамывающий, славный парень-итальянец, и герой Льва Дурова, очень эмоциональный, на грани истерики. У Высоцкого Четвертый неинтересен, он никакой…

— Фильм «Четвертый» — мрачный, как и эта роль, но лучше Высоцкого никто бы ее не сыграл…

— А Столпер действительно хотел на эту роль пригласить Высоцкого потому, что тот по сути своей был Четвертым? По мнению Столпера, разумеется.

— Да нет, он не Четвертый. Столпер хотел, чтобы он играл себя и по своему разумению, он и поднял со дна своей души Четвертого! Ведь почти у каждого человека где-то что-то сидит от Четвертого. Высоцкий в фильме был самим собой, без открытого темперамента, тоже, конечно, свойственного ему. Но здесь открытый темперамент не требовался. Это — фильм-провозглашение, фильм-констатация факта, его и играть надо было с таким вот обреченным спокойствием.

— Не все роли удавались Высоцкому…

— Не все, но он гений. Гений как личность, вобравшая в себя много данных, много разных талантов и возможностей. Природа уж очень много ему отпустила, выше высокого. У него стихи — поразительные. Может быть, потому их и не печатали, что они — поразительные. Он мог писать сколько угодно много и о чем угодно, и не уставал от этого, не чувствовал себя принуждаемым, а наоборот, ограждался ими от всех своих неурядиц, неприятностей, драматических минут. Ему не грозили годы, возраст. Если бы он дожил до пожилых лет, а потом и до старости, то не хуже, не слабее, а просто иначе передавал бы в слове или в образах воспринимаемый им мир. Не по-молодому, спокойнее и, может быть, потому даже и значительнее. Вот Пушкин… Если бы он еще пожил, какие бы у него были произведения, кто может себе это представить? Стихи бы не писал, перешел бы на прозу, как это кое-кто предполагал? Многие считают, что поэзия — это дар юности. А Гете? Пастернак? Тютчев? Им только вдохновение нужно было, но природа не лишала их эмоций, а возраст таким людям не помеха. Потому и влюбляются поэты чаще обычных людей — души их инстинктивно ищут вдохновения. Поэтому и Высоцкий не мог быть чуждым увлечениям. Он всегда был мужиком, — настоящим мужчиной, — и на сцене и в реальной жизни. А сейчас актеры-мужчины, — это что-то вроде наших подружек, это лица среднего пола. Помню, в 1967 году у Высоцкого был потрясающий роман с одной из моих однокурсниц по Школе-студии МХАТ. Красавица! Он к ней на третий этаж общежития в окно лазил, по карнизам и по трубам, как это делал бы любой идальго «с гитарой и шпагой». Подъезжал к подъезду на какой-то огромной машине, загораживал ею весь переулок, — и в окно! В женское общежитие после определенного часа не пускали, а он — после спектакля! Ох, и гулял же он, во-всю гулял! Но в каждом его поступке было столько романтики! Да, при такой трате сил долго не прожить… А актрисой эта красавица не стала. То ли режиссера на нее не нашлось подходящего, то ли она ничего не могла от природы… А в то время каждая из нас мечтала бы оказаться на ее месте! Иметь возлюбленным Володю Высоцкого!

Его отвергнуть — нельзя. А я не смела даже влюбиться в него: я имею в виду наш с ним совместный период съемок в Риге. Там была Марина Влади. Он каждый день писал ей стихи, а потом нам их читал в группе. Я в сравнении с ней была даже не актриса, а так, школьница в преддверии к актерской профессии. И — как мне повезло! — рядом с ним снималась, с гением. Я его даже побаивалась: Высоцкий, и это мой партнер! — И Васильева, высокая блондинка с тонкими, красивыми чертами лица, худенькая, трепетная, с огромными глазами, тяжко вздохнула, вспоминая о Высоцком.

— Снова и снова — гений…

— Четвертый — это не доказательство чего-то иного. Это был суровый материал, и я не согласна с Вами, что это — неудача. А возьмите его явные удачи? Мы должны судить творческого человека по его достижениям, а не выискивать спорные работы. Каким он показал Дон Гуана? Когда играют Дон Гуана, то этот герой — или воплощенная любовь или неисправимый демон — и все. А Высоцкий играл процесс, от бывалого развратника, а там, за кадром, может быть и пошляка, и циника и — до превращения в истинно влюбленного. У него — не чистая, благородная личность влюбляется, а забулдыга! И — превращается в благородную личность. Это — не по-школьному, это — играть интересно. Это — концепция.

В своих возможностях он был очень силен. Высоцкий — это не экспериментатор, он никогда бы не позволил себе того, чего бы ему не простили: кривлянья-ломанья, залезания не в свой стиль. Вообще, ему, по-моему, никаких бы неудач не простили…

Высоцкого каждый воспринимает по-своему. В сердцах у людей есть для него уголки. Его можно любить, обожать. Благодарить Бога за то, что родился с ним в одну эпоху и мог приобщиться к такому явлению, как Владимир Высоцкий. Но можно и ненавидеть. Ненавидят его обычно люди не широкого плана, чем-то зашоренные и, во всяком случае, ущербные.

— Вот он ушел из жизни в сорок два года. Но время шло, и он, если б был жив-здоров, становился старше и старше. В сорок два он играл своего Гамлета. А что было б в пятьдесят два, в шестьдесят два? Хватило бы сил на такое перенапряжение, или уж не было бы ни Гамлета, ни песен, которых все труднее ему было петь? А старость, которая отпечаталась бы на его лице?

— Я могу только повторить, что возраст не служил бы ему помехой в творчестве. А Гамлета, кстати, играли известные актеры, и как раз чуть ли не в шестьдесят. Здоровье, вот что нужно, а его-то и не было… Какой он был замечательный, красивый…

— Разве? Мне казалось, что красивым он не был ни в жизни, ни в ролях, за исключением Дон Гуана!

— Почему же… И черты лица неплохие, глаза очень выразительные, говорящие. Но главная красота его — в присутствии личности. Я бы из любой толпы его сразу выделила!

— Каковы были Ваши с ним партнерские взаимоотношения?

— Мне кажется, что к Маргарите Тереховой, которая играла в «Четвертом» первую жену героя, он лучше относился, чем ко мне. Столпер строил мою роль исключительно на своих подсказках. Может быть так и надо было в отношении совсем неопытной актрисы. Но как Высоцкий в глубине души реагировал на мою ломаку Бетси — я не знаю, потому что в данном случае он был очень деликатен. Может быть, решил, что Столпер хочет обязательно видеть Бетси такой? Может быть, он не симпатизировал мне из-за моего очень высокого роста, так не соответствовавшего ему? Не всегда можно было ставить его на ступеньку выше, чтобы он был вровень со мной. Иногда так бывало, что снять его и меня отдельно, а потом смонтировать вместе было очень трудно. Особенно если эти двое, Бетси и Четвертый должны одновременно смотреть друг другу в глаза. Любовную сцену между ними (в телефонной будке) очень непросто было осуществить. Но так или иначе, у Владимира Семеновича не было никаких комплексов, он, видимо, родился без них.

— Вам не кажется, что Высоцкого теперь не так часто вспоминают как прежде?

— Смешно… Пушкина еще реже вспоминают!

— Снова рядом с Пушкиным!

— Что ж, они похожи. По дарованию, по темпераменту, по отношению к жизни! Похожи! Мы никак не можем осознать, что среди нас жил гений, что мы его видели, слышали, говорили с ним. Я считаю, что важнейшее доказательство тому, — не говоря уже о результатах творчества, — что в создаваемых им образах не видно никакой работы, пота-крови, напряжения сил. Ни в стихах, ни в актерских образах. Он везде легок, как какая-нибудь серебристая рыбка, мелькнувшая в воде. Какая естественная грация! Тот же образ Жеглова, тот же Дон Гуан. А как его Дон Гуан чувствовал музыку стиха?!

— Часто допытываются, особенно киноведы, кинокритики: а как строился образ? Какие были «движки» — по Станиславскому? Как себя актер настраивал, с кем своего героя сравнивал, о методе какого актера вспоминал, работая над ролью?

— А зачем? Это зрителям совсем неинтересно, и мало кому из актеров помогает. Знаю, есть актеры, которые могут чуть ли не докторскую диссертацию написать на тему «как они будут играть» ту или иную роль. Что ими будет двигать, от чего они намереваются отталкиваться и тому подобное. Все это получит «научное» обоснование, а роли — все равно не будет. Как говорил об этом Владимир Высоцкий: людям не важно как ты это делал, важен конечный результат.

— Нужно бы в итоге беседы вернуться к Вашей фразе: «…Пушкина еще реже вспоминают!» Вы, кажется, хотели по-своему пояснить эту мысль, но я Вас, — простите! — перебила и «увела» от этого. Итак?…

— Да, Пушкина еще реже вспоминают. Правда, он и жил давно, но ведь его на протяжении долгих, очень долгих лет сотни раз переиздавали, в учебных заведениях, средних и высших обязательно проходили. Словом — культивировали. А вспоминают — реже. А я бы уточнила: буд то бы реже! Разве мы думаем о том, что у нас есть рука, нога? Просто они всегда с нами. И Пушкин всегда с нами и в нас. Бума нет, потому, что бум всегда не длителен, как не длительна сиюминутная истерия, массовое помешательство. Это совсем не значит, что он перестал иметь для нас прежнее значение.

И заметьте, — как нечто великое происходит и с Высоцким. Прошел бум, потому что мы перестали непосредственно от Высоцкого зажигаться. Он отодвинулся во времени. Но наше восприятие его творчества становится все серьезнее, проникает в нас все глубже. Мы перестали воспринимать его только эмоциями, а осознаем и разумом значение Высоцкого, смысл его жизни на Земле. Он продолжает развиваться, потому что мы вчитываемся в него! Это — великий процесс.

Беседа с Арменом Борисовичем Джигарханяном 4 марта 1992 г

— Армен Борисович, Вы снимались с Высоцким в фильме Говорухина «Белый взрыв». У него там роль капитана. Он в такой линялой гимнастерке, с усиками, очень естественный, говорит всего одну фразу, что-то вроде того, что, мол, шофера убило, а теперь вместо него другой, дельный малый, так, может быть, его и взять с собою в горы? Вот и вся роль! Речь шла о рискованном взрыве, который, при удачном его осуществлении мог бы образовать проход в горах для эвакуации беженцев от наступающего врага, — надо было спасать женщин, стариков, детей, выводить из этой местности. Так вот: нужно ли было Говорухину приглашать в картину Высоцкого для произнесения им одной-двух фраз?

— Ну, он там еще что-то произносит, не одну фразу, он командует отправкой альпинистов для этого взрыва… Впрочем, может быть, эти кадры и вырезали, — не могу сказать. Но что касается приглашения актера на одну-две фразы, — это сложный вопрос, несмотря на кажущуюся его простоту. Почему режиссер это сделал, почему актер на это пошел? Ведь содружество режиссера с актером — это своеобразный брак. Почему тот-то женился на той-то? Такой вопрос часто остается без ответа.

— Что Вы могли бы сказать о Высоцком, как об актере? Вы снимались с ним в трех картинах, — «Белом взрыве», «Четвертом» и «Месте встречи изменить нельзя»?

— В «Месте встрече…» я с ним по съемкам не общался, у нас диалогов не было. В «Четвертом»… неудачная роль, он там как бы не играет, а просто ходит, произносит, присутствует. В «Белом взрыве»… Тоже мало общались. Так что вопрос об актере Высоцком для меня еще труднее, чем заданный Вами первый вопрос. Главным образом потому, что мой ответ может оказаться неблагоприятным, неожиданным для Вас, а мнение — противоположным мнению многих. Я, например, считаю, что Высоцкий как человек и личность — это огромно! Ему было что сказать, и он высказывался в стихах, в песнях. Зачем ему еще понадобилось играть на сцене, сниматься в кино — не понимаю. С таким же успехом можно было начать рисовать, затем обнаружить у себя задатки скульптора или танцовщика, и осуществляться в том, в другом, в третьем! Его же осуществление, его призвание — это стихи, поразительные по глубине и форме. Он должен был трудиться лишь на том поприще, которое было самым большим подарком ему от матушки-природы. Слава Богу, он и трудился на том поприще. Но что такое Жеглов, что такое Дон Гуан? — И Джигарханян иронически пожимает плечами.

— Как? Эти две роли не его — с Вашей точки зрения? И Брусенцов — не его, из фильма «Служили два товарища»?

Джигарханян снова пожимает плечами, обходит вопрос о Жеглове и Дон Гуане и говорит о Брусенцове:

— Да, пожалуй, — Брусенцов. Но по какой причине? Брусенцов интересен тем, что там, как нигде больше в кинематографе, проявилась личность самого Высоцкого! То есть, опять-таки, не столько актер, сколько человек Высоцкий. Ведь что такое актер? Я вообще разделил бы актеров на три категории, что ли. Первые играют для того, чтобы покрасоваться, показать себя публике, сорвать аплодисменты. Вторые — перевоплощаются, становятся на время своими героями. Третьи… вот третьи… Это те, которые говорят о том, что думают, желают до человеческих сердец донести свои мысли, произнося чужие слова и как бы от чужого имени. Вот Гамлет. Потому он и бывает разным, что актеры вкладывают в этот образ себя, свою сущность. Сколько актеров — столько и Гамлетов! Гамлет может быть и нерешительным, слабовольным, может быть и воинственным, даже суперменом. Так же и другие образы из мировой классики. Каким актером был Высоцкий, уж если говорить о нем как об актере? Конечно, скорее всего, он был из категории номер три моей, так сказать, классификации. Это как раз и говорит о том, что в нем сильнее всего человек, которому необходимо высказаться. А высказываться Высоцкий должен был как поэт! Вспомним «Вертикаль». Когда Говорухин увидал Высоцкого «в деле», посмотрел, как тот намерен играть радиста Володю, он сказал: «Надо Высоцкого подкрепить его песнями. Тогда это будет то, что надо». Видите? Высоцкий нуждался в подкреплении собственной поэзией, которую еще тогда, когда он только начинался, ощутил умный и чуткий Говорухин.

— Нет! Говорухин в своих воспоминаниях утверждает, что он с самого начала надеялся на то, что Высоцкий своими песнями популяризирует фильм! Он вовсе не собирался «выручать» актера Высоцкого с помощью поэта Высоцкого!

— Вот видите! А я на том этапе слышал иное! Вот что такое мемуаристика! Каждый вспоминает об одном и том же со своей точки зрения! Где правда, где выдумка, где неумышленная, но неправильная интерпретация? Это уж пусть исследователи копают. Во всяком случае, выдумки, красивые сказки необходимы людям. Особенно о Высоцком, который был выразителем своего времени, великим отражателем состояния общества. Но не актером был. Не актером, а поэтом.

— Увы, мы не узнаем никогда, что он сам думал по этому поводу. В одном из своих последних интервью он говорил, что если б мог все повернуть вспять, снова родиться, то занялся бы литературой, лишь иногда играя одну из своих любимых ролей, Гамлета, допустим. Трудно сказать, почему он так ответил. Может быть, сказывалась отчаянная усталость от жизни, от постоянного перенапряжения на сцене, на концертах, а здоровье было уже плохим… Нет, он не мог не считать себя большим актером! Иначе, со всей своей искренностью и открытостью, он не стремился бы к этой профессии с юных лет!

— С юных лет! В юном возрасте он еще не был стихотворцем, поэтом, а сказать ему уже тогда хотелось многое! И ему было что сказать. Значит, в юности оставалась сцена — актер!

— Но вот ведь прошло двенадцать лет, как нет Высоцкого. А как его помнят и любят! Плохого актера не помнили бы!

— Вот тут Вас, горячую поклонницу Высоцкого, я могу и обрадовать. Для Высоцкого двенадцать лет — это не время, это чепуха. Его будут помнить, воспринимать, любить и ненавидеть сто, двести лет! Почему? Потому что Бог дал ему гиперобостренное восприятие жизни, точнейшую реакцию на переживания каждой личности. Этим он уникален. Он был как никто адекватен времени и России. Привязан ко времени и к месту, где родился, к воздуху, каким дышал, а это тоже — уникальный дар. Высоцкий великий человек и созидатель, но он не гений. Почему? Поднимемся на ступеньку выше Высоцкого — туда, где — гениальность. Один из признаков гения — это обратное Высоцкому, это неадекватность обществу и времени. Мы можем вспомнить жизнелюбивого Пушкина, скорбного, мрачного Лермонтова, но, несмотря на несходство их характеров и состояний духа, оба они неадекватны обществу, их творчество — это бурный процесс, полный иронии или негодования…

— Разве только Высоцкий адекватен времени и месту, где родился?

— Вы думаете, что многие адекватны? Лишь по той причине, что живут сейчас и здесь? О, нет!

— А что же они тогда?

— А ничто. Они из себя представляют пустоту, ничто, и только притворяются адекватными. А Высоцкий — это прежде всего поэт. Поразительный, пока еще не всеми понятый, несмотря на свою кажущуюся простоту. Самое трудное — написать о том, что у тебя болит. А он — написал, и как написал! Этим и велик.

— Еще два слова об адекватности и неадекватности… Ведь Высоцкий — обличитель! Он обнажал то, что официально прикрывалось, пряталось как можно глубже! Говорил и о грустных частностях, и о драматическом общем. Вспомните стихотворение, очень глубокое, о доме, в котором герой внезапно очутился. А в доме — люди — давно «так живут», во мраке и в пыли, без солнца и радости. Без духовного света! Разве это — адекватность? Это — не возмущение таким вот духовным обнищанием?

— Да, да, конечно. Но… он не бьет в набат! Не призывает к спасению, как это делали пророки, не издает клич! Он описывает, говорит от имени страдающих, обделенных и так далее, но все это идет как констатация фактов, как повествовательный рассказ, вызывающий то смех, то печаль. Он пишет летопись эпохи, а не собирает под знамена воинов!

— Летопись — это уже само по себе может быть обличением…

— Да, факты обличают. Высоцкий понимает каждого, пишет от имени каждого. Он весь в эпохе, он, повторяю, летописец, и в этом его адекватность. Но вспомните как яростно восставали гении: Пушкин, Лермонтов, принимающие всякую скверну не как грустную данность, а как зло, которое необходимо ниспровергнуть. А вообще — вопрос более, чем сложный, его за два часа раздумий и споров все равно до конца не разрешить…