Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Приложение 2 Высоцкий и Бродский

Они были почти ровесниками: Высоцкий родился в 1938 году, Бродский — в 1940-м. И хотя они были очень разными, испытывали друг к другу приязнь и встречались неоднократно.

Самое первое публичное высказывание Иосифа Бродского о Владимире Высоцком датируется 1981 годом, когда он давал интервью для фильма американского режиссера Михаила Богина «Пророков нет в отечестве своем»: «Принято относиться к поэтам-песенникам с некоторым, мягко говоря, отстранением, предубеждением, если угодно. И, в общем, до Высоцкого мое отношение ко всем этим бардам было примерно вот таким. Но, именно начав не столько читать, сколько слушать это более или менее внимательно, я просто понял, что мы имеем дело, прежде всего, с поэтом. Более того, я бы даже сказал, что меня в некотором роде даже и не устраивает, что это всё сопровождается гитарой, потому что это действительно само по себе как текст совершенно замечательно. То есть я говорю именно о том, что он делал с языком, о его рифмах. Это гораздо лучше, чем всякие Кирсанов, Маяковский, — я уже не говорю о более молодых людях вроде Евтушенко и Вознесенского. Дело в том, что он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами. То есть до известной степени гитара скорее помогала ему скрадывать этот невероятный труд, который, на мой взгляд, он затрачивал именно на лингвистическую сторону своих песен. Потому что, в принципе, я думаю, что они поражают, то есть они действуют таким образом на публику благодаря не столько, скажем, чисто музыке или содержанию, но бессознательному усвоению этой языковой фактуры. И в этом смысле потеря Высоцкого — это потеря для языка совершенно ничем не восполнимая».

Пятью годами позже, в 1986-м, во время выступления в Парижском университете Сорбонна Бродского спросили «Как вы относитесь к Высоцкому?». На что он дал такой ответ: «Самый талантливый человек из всех этих людей, которые взяли в руки гитару, — это, безусловно, Владимир Высоцкий. Это действительно поэт, то есть там есть чрезвычайно высокий элемент именно поэзии. Если вы посмотрите на то, какими рифмами он пользуется, вам все станет ясно. Обидно, что это всё — то есть в известной степени обидно, но и не обидно, но мне обидно лично, — что он действительно писал песни, а не стихи».

Такое же отношение к жанру авторской песни продемонстрировал Бродский в разговоре с Анатолием Михайловым, но при этом вновь выделил Высоцкого: «Я не совсем это понимаю. Гитара… — он пожал плечами, — какая-то цыганщина. <…> Бродский признался: “Мне нравится Высоцкий. Больше никто. <…> Просто я хочу сказать, что ничего не понимаю в гитаре”»[3070].

А в 1991 году на вопрос «Как вы относитесь к его песням?» Бродский ответил: «В высшей степени положительно — не ко всему, но существует несколько замечательных. Впервые я услышал его из уст Анны Ахматовой — “Я был душой дурного общества”. Я думаю, что это был невероятно талантливый человек, невероятно одаренный, совершенно замечательный стихотворец. Рифмы его абсолютно феноменальны. С одной стороны, его трагедия, с другой — удача то, что избрал карьеру барда, шансонье. И чем дальше, тем больше им становился. Прежде всего он был актером, и всё больше заигрывался, и всё больше в этом было даже не театра, а телевидения»[3071].

Впрочем, Бродский признавал Высоцкого и как певца. В июле 1976 года они познакомились в Нью-Йорке на квартире у танцора Михаила Барышникова. Как говорил сам Бродский: «У нас был один общий приятель. Мы познакомились у Миши Барышникова»[3072]. И в одном из его поздних стихотворений («Театральное», 1994 — 1995) встретятся две любопытные реминисценции: «Не думайте, что я для вас таю / опасность, скрывая от вас свою / биографию. Я — просто буква, стоящая после Ю / на краю алфавита, как бард сказал»[3073].

Здесь имеются в виду, во-первых, песня «Кони привередливые» (1972): «Хоть немного еще постою на краю» (Высоцкий поет: «на краю-ю-ю-ю-ю»); а во-вторых — стихотворение «Общаюсь с тишиной я…» (май 1980): «Жизнь — алфавит: я где-то / Уже в “це-че-ша-ще”, - / Уйду я в это лето / В малиновом плаще. / Попридержусь рукою я / Чуть-чуть за букву ‘я’. / В конце побеспокою я, / Сжимаю руку я». Это стихотворение было опубликовано в третьем томе нью-йоркского трехтомника (1988), составленного А. Львовым и А. Сумеркиным на основе рукописей, которые Марина Влади после смерти мужа передала Бродскому и Шемякину.

Между тем задолго до выхода этого трехтомника в Америке вышел двухтомник Высоцкого под редакцией Бориса Береста, который уверенно сообщал: «Известен, например, факт, что Иосиф Бродский сделал неудачную попытку перевода на английский язык нескольких его песен»[3074].

Таким образом, Высоцкий оказался настолько сложен для перевода, что даже Бродский, в совершенстве владевший английским языком и писавший на нем стихи, потерпел неудачу.

Между тем известно, что «в 1981 году Бродский предлагал издательству “Ардис” издать сборник стихов Высоцкого. Вспоминает В. Янклович: “Бродский при мне позвонил Профферам [хозяевам “Ардиса”]. Ему ответили, что рынок в Америке насыщен книгами Береста (так называемый “американский двухтомник Высоцкого”). Бродский сказал, что это будет совершенно другое издание. “Тогда делайте — будем издавать”. А Марина уговорила Бродского стать редактором этого издания. Он согласился при условии, что все рукописи будут разобраны, а он будет редактировать подготовленный материал»[3075].

Однако из этой идеи ничего не вышло, так же как и из попытки издать сборник стихов Высоцкого во Франции, о чем 1 марта 1989 года на пресс-конференции в Москве рассказала Марина Влади: «Французы хотят слушать этот необычный голос, этот нерв, этот крик! Но теперь они хотят еще знать, о чем поет Володя… Будет издание его стихов, а там знают, что делают… Они уверены, что книгу будут покупать. Предисловие согласился написать Иосиф Бродский — единственный крупный поэт, который назвал Высоцкого поэтом»[3076].

Необходимо также остановиться на следующих строках из «Пятой годовщины» (4 июня 1977) Бродского: «Я вырос в тех краях. Я говорил “закурим” / их лучшему певцу. Был содержимым тюрем. / Привык к свинцу небес и к айвазовским бурям».

Приведем комментарий Евгения Рейна, в котором он говорит о подаренном ему Бродским 4 октября 1988 года экземпляре своей книги «Урания»: «От слов “их лучшему певцу” стрелка и надпись: “Е. Рейн, хозяин этой книги”.

Оставляя на совести Бродского столь невероятное определение, я должен заметить следующее. Несколько раз я слышал, что эта строчка имеет в виду Владимира Высоцкого. На мой взгляд, это невозможно. Всё это стихотворение ретроспективно, написано из настоящего в прошлое, из нынешней эмигрантской жизни в былую, ленинградскую. А с Высоцким он познакомился только в эмиграции (кстати, он подарил мне фотографию, сделанную в день этого знакомства). Так что “лучшего певца” следует искать среди прежних, еще доотъездных сотоварищей Бродского, и, кроме того, “певец” в данном случае представлен в традиции XIX века — это просто поэт, сочинитель»[3077].

Данная версия подтверждается более ранним стихотворением Бродского — «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» (1974), — в котором также фигурирует «певец»: «В паутине углов / микрофоны спецслужбы в квартире певца / пишут скрежет матраца и всплески мотива / общей песни без слов».

Вторая двух поэтов состоялась 20 августа 1977 года — также в Нью-Йорке. Именно тогда фотограф Леонид Лубяницкий сделал упомянутый Рейном снимок, запечатлевший момент разговора Высоцкого и Бродского, и оставил краткие воспоминания: «В Нью-Йорке Володя и Марина жили в квартире Михаила Барышникова, к ним в гости пришел Бродский. Разговоры были, конечно, о поэзии. Помню, Иосиф шутил: “чай Высоцкого — сахар Бродского”. До революции были две известные компании: чайная — Высоцкого, и сахарозаводчики — Бродские.

Было много разных фотографий этой милой встречи. Там не было лишних людей.

Когда и как Бродский познакомился с Высоцким, я не знаю. У меня сложилось впечатление, что они встречались и до этого. Иосиф хорошо знал Володю и высоко ценил его как поэта»[3078]; «Деталей я, конечно, не помню, но запомнилось, что Володя и Иосиф очень горячо, азартно спорили о каких-то поэтических проблемах»[3079] ^[3080].

Другие детали встречи приводит латвийский театральный режиссер Алвис Херманис (21.08.2015): «А однажды у него в Нью-Йорке гостил Высоцкий. Миша пошел спать и оставил обоих поэтов наедине. Для Высоцкого всегда было важно, чтобы его воспринимали не только как автора песен, но и как полноценного поэта. Часа через два Бродский разбудил Мишу — Высоцкий внезапно побледнел и отключился. Оказалось, что Высоцкий перед этим читал свои стихи и спросил у коллеги его мнение. Выслушав, он взял из холодильника бутылку водки и вышел на балкон. Тогда у него была вшита ампула, и алкоголь был опасен для жизни»^и.

Во время этой встречи Бродский надписал Высоцкому сборник своих стихов «В Англии»: «Лучшему поэту России как внутри нее, так и извне»[3081]. Об этом событии подробно рассказала Марина Влади: «К счастью, на следующий день у нас свидание с Иосифом Бродским — русским поэтом, к которому ты испытываешь большое уважение. Мы с тобой сидим в маленьком кафе в Гринвич Виллэдж, пьем чай, ты наслаждаешься разговором, перескакивающим с одной темы на другую. Ты читаешь Бродскому свои последние стихи, он тебя внимательно слушает, затем он приглашает нас прогуляться по городу. Это квартал Нью-Йорка, в котором он живет уже много лет. Здесь довольно холодно, и ты мне покупаешь смешную шапочку, чтобы защитить мои уши. <.. > Бродский рассказывает о трудной и опасной жизни города, во что мы с трудом верим, так как сейчас улицы такие тихие и мирные, почти провинциальные. Мы приходим к нему, его малюсенькая квартира заполнена книгами до потолка — настоящая пещера поэта. Он готовит нам необычный китайский обед и читает свои стихотворения, написанные прямо на английском; перед нашим уходом он дарит тебе свою последнюю книгу с автографом. Волнение душит тебя. Впервые настоящий поэт, поистине большой поэт, признает тебя равным. <…> Что касается “почестей”, тебя признал самый лучший из вас, и твои увлажненные слезами глаза блестят от его признания. Эту книгу ты будешь показывать каждому приятелю, каждому посетителю, и она всегда будет на самом почетном месте в твоей библиотеке. Меня умиляло, когда я видела, как ты часто перечитывал посвящение, сделанное тебе этим поэтом»[3082].

По словам Михаила Шемякина, «целую неделю он меня изводил тем, что он привез сборник Бродского под мышкой и, приходя ко мне, — мы тогда работали над записями его песен, — время от времени восклицал: “Посмотри, Бродский написал мне — великому поэту, большому поэту Владимиру Высоцкому. Бродский считает меня большим поэтом!”. Володя был так горд. Я думаю, что Иосиф написал это от чистого сердца. Иосифа я знал, конечно, не так близко, как Высоцкого. Человек он был жесткий и суровый, и если ему что-то не нравилось или он о ком-то думал, что это не поэт, то он это врубал, как говорится, не в бровь, а в глаз. <…> Володя неделю ходил с томиком Бродского, постоянно обращаясь к этой теме»[3083].

Один из экземпляров своей книги «В Англии» Бродский надписал также актеру Михаилу Козакову и попросил Высоцкого передать ему по возвращении в СССР. О том, как дальше развивались события, рассказал сам Козаков: «Во время поездки в Штаты Володя Высоцкий, с которым я приятельствовал, побывал у Бродского на Мортон-стрит, а когда вернулся, мы встретились с ним на Таганке — какой-то там был юбилей. Подходит Володя в красивом американском костюме: “Миша, я тебе подарок привез”. — “Какой?”. Не так уж мы были близки, чтобы он тащил мне издалека джинсы или блок “Мальборо”, не те были у нас отношения, а Володя сказал: “Бродский надписал тебе книгу”. Я готов был его расцеловать: “Ну, порадовал!”.

У меня уже была к тому времени книга с автографом Бродского, но он всем делал одну и ту же надпись: “Такому-то — свою лучшую часть”, а тут — персональное посвящение. “Где же она?” — спрашиваю, а Высоцкий: “Погоди, разберусь с вещами, найду и отдам”. Багаж он распаковал, но книжки той не нашел. При встрече я ему попенял: “Володя, ну как же так?”… -…имей, дескать, совесть! — “Ты меня так обрадовал, а теперь что же?”. — “Миша, ума не приложу — куда-то эта книга запропастилась”. — “Как же она могла пропасть? Тебя что, шмонали?”. — “Нет”. — “Ты дал кому-то ее почитать?”. — “Нет”. Я даже обиделся на Володю, хотя его обожал.

Это был 78-й год. В 80-м Высоцкий умер, в 96-м не стало и Бродского, я съездил в Израиль, вернулся, и вдруг в 98-м звонит мне Володина мама Нина Максимовна (она еще была жива): “Миша, приезжай — у нас для тебя радость”. Я сразу догадался, в чем дело. Оказывается, она разбирала сундук со старыми журналами и нашла “Огонек”, в котором лежала тоненькая-тоненькая книжка-малышка. “В Англии” она называется — издана к дню рождения Бродского тиражом 50 нумерованных экземпляров. Там на фронтоне изображена ниша и по обе стороны две фигуры: справа Геркулес с копьем, слева — Смерть с косой, и надпись такая: “Входящему в роли / стройному Мише, / как воину в поле — / от статуи в нише”»[3084].

Итак, 20 августа 1977 года состоялась вторая встреча двух поэтов, а уже 25-го числа во время телефонного разговора с переводчиком его песен Мишей Алленом Высоцкий назвал Бродского своим товарищем: «Переводы уже есть этой пластинки. <…> Есть на английском, да, очень хорошие переводы. <…> Это переводы… Такой есть человек, звать Барри… я забыл, как фамилия. Он в Нью-Йорке живет, он переводчик [Барри Рубин. — Я.К.\. Но — которые доправлены Бродским. <…> Вы знаете Бродского? <.. > Это мой товарищ, так что он уж, как говорится, проследил за тем, чтобы всё соблюдалось. Вот. Но… Этой пластинки <перевод> — есть, но я собираюсь сейчас в Париже сделать еще одну, и новую»[3085].

Сюда примыкает свидетельство автора докторской диссертации о творчестве Бродского Захара Ишова: «Как сообщил Барри Рубин, присутствовавший на встрече между Бродским и Владимиром Высоцким, в то время самым знаменитым автором песен, Бродский просматривал оригиналы стихотворений Высоцкого, вычеркивая строки, которые, на его взгляд, не звучали правильно. Это происходило в присутствии Высоцкого во время его пребывания в доме знаменитого русского танцовщика балета Барышникова в 1978 году?[3086] По свидетельству из первых рук Сумеркина и Рубина, ни Шмаков[3087], ни Высоцкий внешне не протестовали против правок, внесенных Бродским. Оба были благодарны ему за сделанные изменения, признавая его превосходство как поэта во владении их родным русским языком»[3088].

Подобным же образом Высоцкий воспринял правку своих стихов со стороны Евгения Евтушенко в 1972 году, после чего актер Валерий Иванов-Таганский «потом чуть ли не отругал Высоцкого за то, что он позволил так себя унизить. Но тот ответил: “Женя обещал помочь напечатать. Тут не до обид”.

Высоцкому очень хотелось выпустить свой сборник. Не случилось!»[3089] ^{[3090] [3091]}

Сценарист Игорь Шевцов рассказал об одной из бесед с Высоцким в 1980 году: «Об Иосифе Бродском говорил с уважением и нежностью — да, с нежностью, это точно: “Гениально!”. И похвастался: “Он мне книжку подарил…”. Покопался и достал маленькую книжку стихов Бродского — авторское издание, кажется, лондонское, с автографом»^.

Примечательное свидетельство Всеволода Абдулова приводит друживший с ним Матвей Гейзер: «И еще из рассказов Севы: “Немногие сегодня знают, что Иосиф Бродский считал Высоцкого истинным поэтом. Володя, в свою очередь, восхищался не только стихами Бродского, но и его философией. Он часто повторял мысль Бродского о том, что истинная свобода наступает тогда, когда забывают имя тирана”»22 (имеется в виду строка «Свобода — это когда забываешь отчество у тирана» из стихотворения «Я не то, что схожу с ума, но устал за лето…», 1975).

В свою очередь, о более чем положительном отношении Бродского к песням Высоцкого свидетельствуют американский славист Сэмюель Рэймер и писатель Александр Генис: «Еще одно воспоминание касается вечера тем же летом, который мы провели дома у Вероники Шильц. Почему-то мы стали слушать записи песен Владимира Высоцкого. Это было примерно за месяц до его преждевременной и для нас неожиданной смерти. Я всегда предполагал, что Иосиф знал его песни, но тут я впервые понял, до какой степени он ими восхищался. Он явно получал огромное, почти физическое наслаждение, слушая их, и с необыкновенным энтузиазмом говорил о самом Высоцком»[3092]; «…Высоцкого Бродский любил, потому что он очень высоко его ценил. Вы знаете, он мне сам рассказывал однажды о том, как они встретились в Париже с Высоцким. “Мы загуляли”, - сказал Бродский, по-моему, чуть хвастливо. Он часто говорил о том, что Высоцкий на него производил впечатление своей поэзией, даже не песнями — Бродский не любил этот жанр. Он говорил, что у него блестящая версификаторская техника»[3093].

В последней цитате речь идет о третьей — и, вероятно, последней — встрече поэтов, состоявшейся в Париже в ноябре 1977 года после спектакля «Гамлет». Как вспоминал сам Бродский: «Помню, Володя прислал мне телеграмму из Парижа в Лондон. Я прилетел на спектакль, но свалил с первого действия. Это было невыносимо»2[3094].

А о той встрече в Париже имеется также свидетельство Давида Карапетяна со слов его жены Мишель Кан: «Позже Мишель подробно рассказывала мне, как она вместе с Высоцким и Бродским оказалась на домашнем вечере, устроенном приятелем Марины кинорежиссером Паскалем Обье. Это случилось в 1977 году, во время гастролей театра на Таганке, поэтому в числе гостей были Юрий Любимов и Алла Демидова. Бродского во Франции еще толком никто не знал, и Володя представил его собравшимся друзьям хозяина как крупнейшего из современных русских поэтов»[3095] ^{[3096] [3097] [3098]}. Однако согласно рассказу самой Мишель Кан, всё было ровно наоборот — это Бродский представил Высоцкого: «На одном из квартирных концертов в Париже Бродский жестом»2⁷. По словам Юрия Любимова, «Иосиф всё время просил Володю петь. И замечательно он слушал: то со слезой, то с иронией… Но сам стихи не читал..»2⁸.

Между тем отношение Бродского к Высоцкому было далеко не однозначным. Например, американская издательница Эллендея Проффер Тисли, автор книги воспоминаний «Бродский среди нас» (2015), утверждает: «Иосиф ревновал к его славе и всегда говорил, что Высоцкий относится скорее к фольклору, чем к стихам. Я с ним, конечно, не была согласна, однако я не русская, мое мнение не считалось»^.

Это подтверждается воспоминаниями художника Олега Целкова: «Когда умер Высоцкий, я спросил у Бродского, что он думает о Высоцком, останется ли Высоцкий в русской литературе. На что Бродский тогда мне ответил следующее: “Ну, в литературе вряд ли. Может быть, в фольклоре”. Это буквальные его слова»[3099] ^[3100].

С таким же равнодушием Бродский воспринял рассказ о Высоцком чешского писателя Богумила Грабала, с которым он общался в конце 1980-х: «Ему не нужен был поэт Высоцкий, и он мотал головой, когда я сказал, что увидел в Москве, имея в виду почет, который люди оказывали своему поэту-гитаристу-барду-актеру, ничего из этого ему было не нужно. Поэтому я переключился на Есенина, Сережу Есенина..»3'.

Поэтому нас не должны вводить в заблуждение его эмоционально-восторженные оценки — вроде той, которую привел Юрий Кублановский: «Я помню такой эпизод. Сборник “Нерв” вышел уже, конечно, после его кончины. Так получилось, что я жил в это время в Париже, этот сборник привезли в магазин “Имка-Пресс”, а мы там встречались с Иосифом Бродским. На наших глазах распаковывали пачку, и впервые я увидел книгу Высоцкого. Мы пошли с Бродским в кафе, и он сказал: “Ну вот, открой наобум и прочитай что-нибудь — сразу поймем, поэт это или не поэт”. Я открыл и прочитал строчки… Я даже не знаю, пел ли он это когда-нибудь. Строчки были такие: “Ей-ей-ей, трали-вали, / Кабы красна девица жила в полуподвале, / я б тогда на корточки / приседал у форточки, / мы бы до утра проворковали”. Бродский сказал: “Гениально!”. Действительно, очаровательнейшие строчки. И такого у него много»[3101].

***

От личных взаимоотношений Высоцкого и Бродского перейдем к обзору творческих параллелей, которых существует на удивление много. При поверхностном взгляде может показаться, что между двумя этими поэтами нет ничего общего. Однако это не так:

1) «Да будет мужественным твой путь, / да будет он прям и прост» («Прощай, позабудь…», 195 7[3102]) ~ «Мой путь был прост и ясен» («Она была чиста, как снег зимой…», 1969; АР-8-200);

2) «Еще нас не раз распнут» («Стихи под эпиграфом», 1958) ~ «А в тридцать три распяли, но не сильно» («О поэтах и кликушах», 1971);

3) «И мы завоем от ран» («Стихи под эпиграфом», 1958) ~ «Затихли на грунте и стонем от ран» («Спасите наши души», 1967; АР-9-124);

4) «Сойду когда-нибудь с ума» («Три главы», 1961) ~ «Я говорю: “Сойду с ума”» («Про сумасшедший дом», 1965);

5) «…во всем твоя одна, твоя вина, / и хорошо. Спасибо. Слава Богу» («Воротишься на родину. Ну что ж…», 1961) ~ «.. Да, правда — сам виновен, бог со мной, / Да, правда, — но одно меня тревожит: / Кому сказать спасибо, что живой?» («Подумаешь — с женой не очень ладно!», 1969);

6) «Как хорошо, что некого винить, / как хорошо, что ты никем не связан, / как хорошо, что до смерти любить / тебя никто на свете не обязан» («Воротишься на родину. Ну что ж…», 1961) ~ «Как хорошо ложиться одному / Часа так в два, в двенадцать по-московски, / И знать, что ты не должен никому, / Ни с кем и ничего, как В. Высоцкий!» (04.03.1962) (восходит же этот мотив к песне А. Вертинского «Без женщин», 1940: «Как хорошо проснуться одному / В своем веселом холостяцком “флете” / И знать, что вам не нужно никому / Давать отчеты, никому на свете!»);

7) «Ох, Боже мой, не многого прошу» («Я как Улисс», 1961), «Бессмертия у смерти не прошу» (1961) ~ «Немного прошу взамен бессмертия <…> Ты эту дату, Боже, сохрани…» («Две просьбы», 1980);

8) «…Звони, звони по мне, / мой Петербург, мой колокол пожарный» («Бессмертия у смерти не прошу», 1961) ~ «Пусть надорвется колокол, звеня!» («Райские яблоки», 1977 /5; 508/);

9) «То, куда мы спешим, / этот ад или райское место…» («От окраины к центру», 1962) ~ «В рай ли, в ад ли, но явно куда-то спеша…» («Что быть может яснее, загадочней разно- и однообразней себя самого?», 1977);

10) «И душа, неустанно / поспешая во тьму…» («Стансы», 1962), «…Вряд ли / свидимся вновь, будь то Рай ли, Ад ли» («Памяти Т.Б.», 1968) ~ «В рай ли, в ад ли, но явно куда-то спеша, — / Врали? — вряд ли, готова к отлету душа» («Что быть может яснее…», 1977);

11) «Ты видел все моря, весь дальний край. / И Ад ты зрел — в себе, а после — в яви. / Ты видел так же явно светлый Рай…» («Большая элегия Джону Донну», 1963) ~ «…Он повидал печальный край: / В аду — бардак и лабуда, / И он — опять в наш грешный рай. <.. > Он видел ад…» («Песня Билла Сигера», 1973);

12) «Не хочу умирать. Не могу я себя убивать» («Письма к стене», 1964) ~ «Но лишь одно, наверное, я знаю: / Мне будет не хотеться умирать» («Когда я отпою и отыграю…», 1973);

13) «Я честно плыл, но попался риф, / и он насквозь пропорол мне бок» («Письмо в бутылке», 1964) ~ «Это брюхо вспорол мне / Коралловый риф» («Баллада о брошенном корабле», 1970);

14) «Вот оттого мой голос глуховат…» («Северная почта», 1964) ~ «Вот пишут: голос мой неодинаков — / То хриплый, то надрывный, то глухой» («Я к вам пишу», 1972);

15) «И вот бреду я по ничьей земле» («Новые стансы к Августе», 1964) ~ «Он пройтиться хотел по ничейной земле» («Нейтральная полоса», 1965);

16) «Я не имею родственницы, брата» («Я не философ. Нет, я не солгу…», 1964 или 1965) ~ «Мне так не хватало брата / Или хотя бы отца» («Судьба моя зла и горбата…»; набросок, приписываемый Высоцкому);

17) «Я созерцаю хмурые черты:, / щетину, бугорки на подбородке…» («Сумев отгородиться от людей…», 1966) ~ «Так откуда у меня хмурое надбровье?» («Ах, откуда у меня грубые замашки?!», 1976);

18) «Я от себя хочу отгородиться» («Сумев отгородиться от людей…», 1966) ~ «.Дразня врагов, я не кончаю / С собой в побеге от себя» («Мне скулы от досады сводит…», 1979), «Я от себя бежал, как от чахотки» («Я уехал в Магадан», 1968);

19) «Зная мой статус, моя невеста / пятый год за меня ни с места» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «До сих пор моя невеста — / мной не тронутая» («Невидимка», 1967);

20) «Я вообще отношусь с недоверьем к ближним» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Нам все встречи с ближним нипочем!» («Марш космических негодяев», 1966);

21) «Дворяне выведены под корень» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Говорят, уничтожили вместо борзых / Супостатов-аристократов» («Почти не стало усов и бак…», 1967);

22) «Ни тебе Пугача, ни Стеньки» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Вот и нету вожаков» («Письмо с Канатчиковой дачи», 1977);

23) «Я весь во власти галлюцинаций» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «У меня вернулись галлюцинации!» («Опять дельфины», 1968; С5Т-5-46);

24) «Дайте мне кислороду!» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Дайте мне глоток другого воздуха!» («И душа, и голова, кажись, болит…», 1969);

25) «Многим, бесспорно, любезней скотство» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Если бы спросили вас о том, / Хотите ли вы стать скотом, / Что бы вы ответили, что бы вы ответили? — / Ну-ка, скажите» (1976);

26) «Мне хватает скандальной славы» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «…будут бегать смотреть на Высоцкого, а не на фильм, и всем будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной популярностью» (из письма к С. Говорухину, март 1972);

27) «Но, пока нигде не слыхать пророка…» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Пророков нет в отечестве своем, / Но и в других отечествах не густо» («Я из дела ушел», 1973);

28) «Я себя ощущаю мишенью в тире» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Приходят мысли грешные от скуки на мели, / Что грудь твоя — мишень для стрел и копий» («О поэтах и кликушах», 1971; АР-4-192);

29) «Я сижу на стуле, трясусь от злости» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Нет, мне не понять — я от злости дрожу» («Поездка в город», 1969 /2; 457/);

30) «Я дразню гусей и иду к бессмертью» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Дразня врагов, я не кончаю / С собой в побеге от себя» («Мне скулы от досады сводит…», 1979), «Я нарочно дразнил остальных» («В стае диких гусей был второй…», 1980);

31) «Я беснуюсь, как мышь в темноте сусека!» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Я в бешенстве мечусь, как зверь по дому» («Песенка плагиатора, или Посещение Музы», 1969);

32) «Я помышляю почти о бунте!» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Людей и гор самосожженье / Как несогласие и бунт» («Водой наполненные горсти…», 1974);

33) «Непротивленье, Панове, мерзко» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «…жизнь ломает философию непротивления и пуританства» (дневник 1975 года /6; 288/);

34) «Откуда не ведаю что берется» («Речь о пролитом молоке», 1967) ~ «Куда всё делось и откуда что берется?» (1979);

35) «Зло существует, чтоб с ним бороться, / а не взвешивать в коромысле» («Речь о пролитом молоке», 1967), «Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем» («Время года — зима…», 1967 — 1970) ~ «Ложь и Зло — погляди, / Как их лица грубы! <…> И в борьбу не вступил / С подлецом, с палачом, — / Значит, в жизни ты был / Ни при чем, ни при чем!» («Баллада о борьбе», 1975) («Зло… бороться» = «Зло… борьбу»; «подлую власть» = «с подлецом, с палачом»);

36) «Я покидаю город, как Тезей — / свой Лабиринт, оставив Минотавра / смердеть…» («По дороге на Скирос», 1967), «…и в сем лабиринте без Ариадны <…> я останусь один и, увы, сподоблюсь / холеры, доноса, отправки в лагерь» («Прощайте, мадемуазель Вероника», 1967), «Точно Тезей из пещеры Миноса, / выйдя на воздух и шкуру вынеся, / не горизонт вижу я — знак минуса…» («1972 год», 18.12.1972) ~ «В городе этом — / Сплошь лабиринты <.. > И у меня дело неладно — / Я потерял нить Ариадны <.. > Вышел герой, а Минотавр / С голода сдох!» («В лабиринте», начало 1972);

37) «Огни, столпотворение колес, / пригодных лишь к движению по кругу» («Я выпил газированной воды…», 1968) ~ «Толпа идет по замкнутому кругу» («Мосты сгорели, углубились броды…», 1972);

38) «Генерал! Наши карты — дерьмо. Я пас» («Письмо генералу Z.», 1968) ~ «Позвольте, значит, доложить, / Господин генерал: / Тот, кто должен был нас кормить — / Сукин сын, черт побрал!» (1976);

39) «К пуле я безразличен. Плюс / я не боюсь ни врага, ни ставки» («Письмо генералу Z» 1968) ~ «Не боялся ни слова, ни пули» («Памятник», 1973);

40) «…я не солист, но я чужд ансамблю» («Письмо генералу Z.», 1968) ~ «Выбивался из общей кадрили» («Памятник», 1973; черновик /4; 260/), «Играют танго — я иду вприсядку» («Муру на блюде доедаю подчистую…», 1976);

41) «Отчаянье раскраивает мне, / как доску, душу надвое, как нож» («Горбунов и Горчаков», 1965 — 1968) ~ «И ужас режет души / Напополам!» («Спасите наши души», 1967);

42) «А мне оставь, как разность этих сумм, / победу над молчаньем и удушьем» («Горбунов и Горчаков», 1965 — 1968) ~ «Мы бредим от удушья» («Спасите наши души», 1967), «Наше горло отпустит молчание» («Белое безмолвие», 1972);

43) «И гребни, словно гривы жеребцов…» («Горбунов и Горчаков», 1965 — 1968), «…И море далеко внизу / ломает свои ребра дышлом мола, / захлестывая гривой всю оглоблю» («Друг, тяготея к скрытым формам лести…», 1970) ~ «Ах, гривы белые судьбы! <…> Взлетают волны на дыбы, / Ломают выгнутые шеи. <…> И рухнет взмыленная лошадь» («Штормит весь вечер, и пока…», 1973), «И волны с белыми головами ломали себе кости на скалах и на камнях пляжа» («<У моря>», 1973 или 1974 /6; 166/);

44) «Да, все мои конечности во льду» («Горбунов и Горчаков», 1965 — 1968), «Я неподвижен. Два / бедра холодны, как лед» («Натюрморт», 1971) ~ «Встречу ли знакомых я — морозно мне, / Потому что все обледенели» («Холодно, метет кругом, я мерзну и во сне…», 1966);

45) «Да, совершенно верно: душный вечер», «Вы правы, нынче очень, очень душно. / И тяжело, и совершенно нечем / дышать. И всё мешает. Духота. / Я задыхаюсь. Да. А вы? А вы?», «Поднимемся на палубу: здесь душно…», «Мне что-то душно. Ничего, пройдет», («Посвящается Ялте», 1969) ~ «Трудно дышать, / Не отыскать / воздух и свет. <…> И духоту, и черноту / Жадно глотал» («В лабиринте», 1972), «Задыхаюсь, гнию — так бывает» («Баллада о брошенном корабле», 1970);

46) «То ли дернуть отсюдова по морю новым Христом» («Конец прекрасной эпохи», 1969) ~ «Я, как Христос, по водам», «Я, как бог, на волнах» («Парус», 1971; АР-13-16).

47) «Но мир еще во льду и в белизне» («Разговор с небожителем», 1970) ~ «Во льду всю гавань, как в стекле» («В порт не заходят пароходы…», 1969), «Мы ослепли — темно от такой белизны» («Белое безмолвие», 1972);

48) «Везде дебил иль соглядатай / или талантливая дрянь» («Ничем, Певец, твой юбилей…», 1970) ~ «Сосед мой слева — грустный арлекин, / Другой — палач, а каждый третий — дурень» («Маски», 1970).

49) «.. давно не видим двух рублей <.. > Прекрасна во поле, в постели / да и как Муза не дурна. <…> и так начать без суеты, / не дожидаясь вдохновенья: / “я помню чудное мгновенье, / передо мной явилась ты”» («Ничем, Певец, твой юбилей…», 1970) ~ «Она ушла, — исчезло вдохновенье / И три рубля — должно быть, на такси. <.. > Вот две строки: / “Я помню это чудное мгновенье, / Когда передо мной явилась ты!”» («Песенка плагиатора, или Посещение Музы», 1969);

50) «Я — homo sapiens, и весь я / противоречий винегрет» («На 22-е декабря 1970 года Якову Гордину от Иосифа Бродского», 1970) ~ «Я гомо был читающий, / Я сапиенсом был» («Гербарий», 1976), «Во мне — два “я”, два полюса планеты, / Два разных человека, два врага» («Про второе “я”», 1969).

51) «“Империя — страна для дураков”. / Движенье перекрыто по причине / приезда Императора…» («Post aetatem nostram», 1970) ~ «Всё перекрыто, как движение / На улицах, когда приедет Мао» («Не покупают никакой еды…», 1970 /2; 543/);

52) «Этот ливень переждать с тобой, гетера, / я согласен, но давай-ка без торговли: / брать сестерций с покрывающего тела / все равно, что дранку требовать у кровли» («Письма римскому другу», 1972) ~ «А на отцовские сестерции / Я заведу себе гетерочку» («Семейные дела в Древнем Риме», 1969);

53) «Я был как все. То есть жил похожею / Жизнью…» («1972», 18.12.1972) ~ «Я шел по жизни, как обычный пешеход» («Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…», 1971), «А из меня — такой солдат, как изо всех» («О моем старшине», 1969);

54) «Брал, что давали. Душа не зарилась / не на свое…» («1972», 18.12.1972) ~ «Своего не упускал, не брал чужого» («Песенка про Козла отпущения», 1973; АР-14-200);

55) «Всё, что творил я, творил не ради я / славы в эпоху кино и радио…» («1972», 18.12.1972) ~ «Я не желаю славы, и…» («Про сумасшедший дом», 1965), «Не жажда славы, гонок и призов / Бросает нас на гребни и на скалы» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…», 1976);

56) «…И ежели я ночью / отыскивал звезду на потолке, / она, согласно правилам сгоранья, / сбегала на подушку по щеке / быстрей, чем я загадывал желанье» («В озерном краю», 1972) ~ «Вот снова упала, и я загадал / Выйди живым из боя» («Звёзды», 1963);

57) «Мы не видим всходов из наших пашен» («Песня невинности, она же — опыта»,

1972) ~ «Нет! Выходит мы зря / сеяли» («Аисты», 1967);

58) «Не рассудок наш, но глаза ослабли, / чтоб искать отличье орла от цапли» («Песня невинности, она же — опыта», 1972) ~ «Куда идешь ты, темное зверье? / “Иду на Вы, иду на Вы!” / Или ослабло зрение твое? / “Как у совы, как у совы!”» («Заповедник», 1972; черновик /3; 465/), «Мы ослепли — темно от такой белизны» земли» («Белое безмолвие», 1972), «Потому что отвыкли от света глаза» («Мы искали дорогу по Веге…», 1962);

59) «Мы уходим во тьму, где светить нам нечем» («Песня невинности, она же — опыта», 1972) ~ «Уходим под воду <.. > Нам нечем, нам нечем, / Но помните нас!» («Спасите наши души», 1967);

60) «Он правил страной почти тридцать лет и все это время убивал» («Размышления об исчадии ада», 1973) ~ «Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал» («В лабиринте», 1972), «Сам дьявол и само исчадье Ада» («Переворот в мозгах из края в край…», 1970; АР-9-16);

61) «Он убивал и жертв и их палачей» («Размышления об исчадии ада», 1973) ~ «Здесь, в лабиринте, / Мечутся люди: / Рядом — смотрите! — / Жертвы и судьи» («В лабиринте», 1972);

62) «Непонятно стало, кого любить, а кого бояться» («Размышления об исчадии ада»,

1973) ~ «Кто за нас, кого бояться <.. > Не понять!» («В куски / Разлетелася корона…», 1965);

63) «Во избежанье роковой черты, / я пересек другую — горизонта» («Двадцать сонетов к Марии Стюарт», 1974) ~ «Конечно, горизонт я пересечь не смог» («Горизонт», 1971; АР-11-120);

64) «Всё разлетелось к черту на куски» («Двадцать сонетов к Марии Стюарт», 1974) ~ «В куски / Разлетелася корона <.. > всё к чертям!» (1965);

65) «Я застрелиться пробовал, но сложно / с оружием. И далее, виски: / в который вдарить?» («.Двадцать сонетов к Марии Стюарт», 1974), «То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом» («Коней прекрасной эпохи», 1969) ~ «Или выстрелить в висок, иль во врага» («В куски / Разлетелася корона…», 1965), «И вот легли на спусковой крючок / Бескровные фаланги офицера» («Попытка самоубийства», 1978);

66) «Чёрт! Всё не по-людски!» («Двадцать сонетов к Марии Стюарт», 1974) ~ «Чтоб, как у людей, я желаю жить с нею, / Ан нет — всё выходит не как у людей» («Приехал в Монако какой-то вояка…», 1967);

67) «Жил у моря, играл в рулетку» («Я входил вместо дикого зверя в клетку», 1980), «Если вышало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции у моря» («Письма римскому другу», 1972) ~ «Жил на вышасе, возле озерка» («Песенка про Козла отпущения», 1973), «А на рулетку — ну только б мне взглянуть!» («Передо мной любой факир — ну просто карлик!», 1964).

Теперь сделаем ряд общих замечаний о художественных мирах обоих поэтов.

Мир Бродского статичен. Мир Высоцкого динамичен.

Лирический герой Бродского, как правило, пассивно принимает судьбу, почти всегда выступая в роли стороннего наблюдателя, и зачастую просто сидит: «Я сижу на стуле, трясусь от злости», «Я сижу у окна. За окном осина», «Я сидел в пустом корабельном баре», «Я сижу в своем саду, горит светильник», «Я сижу на скамье / в парке, глядя вослед / проходящей семье». Поэтому идеалом для Бродского является бездействующий персонаж: «Таков Герой. В поэме он молчит, / не говорит, не шепчет, не кричит, / прислушиваясь к возгласам других, / не совершает действий никаких» («Шествие», 1961).

Для Высоцкого подобное бездействие немыслимо («я почти никогда, даже для своих смешных песен, не беру людей, которые отдыхают или жуют в данный момент»[3103]), и возникнуть оно может только в результате действий со стороны власти: «Лежим, как в запечатанном конверте» («Приговоренные к жизни», 1973; АР-6-100), «Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я» («Лекция о международном положении», 1979). Но и даже с такой насильственной несвободой он никогда не смиряется, а предпринимает попытка вырваться на волю, пусть даже ценой смерти: «Мы не умрем мучительною жизнью — / Мы лучше верной смертью оживем!», «Сбегу, ведь Бегин тоже бегал». И вообще он, как правило, действует активно — созидает или разрушает, но не бездействует. Поэтому призыв Бродского: «Не выходи из комнаты» (1970), — прозвучит для него совершенно абсурдно. Те же редкие случаи, когда лирический герой Высоцкого ничего не делает, объясняются упадком сил: «И не хочу ни выяснять, ни изменять / И ни вязать и ни развязывать узлы» («Песня конченого человека», 1971).

Наряду с этим в произведениях обоих поэтов присутствуют мотивы холода, страха, отчаянья и удушья, которые испытывает любой нормальный человек, живя в тоталитарном государстве (эти же мотивы представлены у Мандельштама, жившего в еще более страшное время).

Центральной темой поэзии Высоцкого является противостояние поэта и власти, а Бродский подчеркнуто устраняется от любой борьбы, хотя свое отношение к советскому строю и коммунистической идеологии выражает недвусмысленно прямо, тем более что все прелести этого строя он испытал на собственной шкуре, побывав в лагере и психбольницах. Кстати, Высоцкий тоже побывал в психбольницах, чем отчасти и обусловлено появление у обоих поэтов темы сумасшествия: у Бродского есть стихотворение «Новый год на Канатчиковой даче» (1964), а у Высоцкого — песня «Письмо с Канатчиковой дачи» (1977).

В поэме Бродского «Горбунов и Горчаков» (1965 — 1968) врачи говорят Горбунову: «Со всем, что вы имеете в виду, / вы, в общем, здесь останетесь навеки». И этого же опасается лирический герой Высоцкого в песне «Ошибка вышла» (1976): «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/.

Поэзию Высоцкого закономерно называют «энциклопедией советской жизни», так как по его произведениям можно детально воссоздать советскую эпоху. Между тем у Бродского также присутствуют соответствующие реалии: КГБ, Ильич, Маркс, генсек, конвой, донос, срок, барак, лагерь, тюрьма, пайка, намордник… С другой стороны, упоминания событий XX века («1 сентября 1939 года», «На смерть Жукова») у него единичны, да и срез советского общества представлен далеко не с такой полнотой, как в песнях Высоцкого.

Вместе с тем, несмотря на свою так называемую аполитичность, Бродский говорит о власти без обиняков: «С государством щей не сваришь, / Если сваришь — отберет» («Лесная идиллия», 1960-е). А в «Разговоре в трамвае» (1975) Высоцкого лирический герой обратится к своему противнику с такими словами: «“Каши с вами, видимо, не сваришь…”. / “Никакой я вам не товарищ!”» (о политическом подтексте этого стихотворения был подробный разговор в главе «Конфликт поэта и власти»).

Лирический герой Бродского не нуждается в людях и прекрасно себя чувствует без них («Запрись и забаррикадируйся», «Я не люблю людей. <.. > Вещи приятней»), а лирический герой Высоцкого, напротив, если оказывается в одиночестве, то изнывает от него, и всегда стремится оказаться в гуще людей и событий.

Наряду с религиозными мотивами в творчестве обоих поэтов нередко появляются и богоборческие. Сравним, например, оборот «перед Господом, глупеющим под старость» из поэмы Бродского «Шествие» (1961) с «усталым, старым богом» из «Баллады о манекенах» (1973) Высоцкого.

Для Бродского богом являются вещи: «А я люблю безжизненные вещи / за кружевные очертанья их» («Курс акций», 1965), «Суть жизни все-таки в вещах» («Ничем, Певец, твой юбилей…», 1970), «Что интересней на свете стены и стула?» («Не выходи из комнаты…», 1970), «“Что ты любишь на свете сильней всего?” — / “Реки и улицы — длинные вещи жизни”» («Темза в Челси», 1974), — и язык: «Язык — начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык»[3104]. У Высоцкого же люди сами являются богами — творцами истории: «Сегодня не боги горшки обжигают, / Сегодня солдаты чудо творят. / Зачем же опять богов прославляют, / Зачем же сегодня им гимны звенят?» (1965).

Примечательно, что одиночество нужно Бродскому как раз для того, чтобы разгадать суть вещей, которая заключается… в одиночестве. Получается замкнутый круг: «Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже / одиночество…» («Колыбельная трескового мыса», 1975).

Многие произведения Бродского носят абстрактный характер, либо полны редких имен и сложных конструкций и содержат отсылки к малоизвестным литературномифологическим сюжетам, ' так что «их понимают лишь доценты МГУ» (Довлатов).

Высоцкий же в высшей степени демократичен, но вместе с тем ничуть не менее сложен — просто каждый понимает его на своем уровне.

Сказанное объясняет популярность Бродского главным образом в университетских кругах и популярность Высоцкого во всех слоях советского (ныне — российского) общества.