Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Приложение 3 Высоцкий и официальные поэты

Поскольку данная тема неоднократно привлекала внимание исследователей[3105], остановимся на двух наиболее знаковых фигурах: Вознесенском и Евтушенко, по произведениям которых в Театре на Таганке было поставлено несколько спектаклей.

Валерий Золотухин так вспоминал о тех временах: «Правда, у Вознесенского есть поэма о Ленине “Лонжюмо” (которую он написал в 1962 — 1963 годах) и стихи “Уберите Ленина с денег” (которые он написал в 1967 году). Сейчас кое-кто упрекает его за эти сочинения. Но дело в том, что он писал всё это не как конъюнктурщик, а как дитя своего времени, воспитывавшийся в советском духе, и писал всё это от души. Тогда в нашей стране было атеистическое время, люди не верили в Бога, но всем всегда хочется верить в какие-то идеалы, в какие-то высокие идеи. И поэтому советские люди верили в идеи социализма и коммунизма, верили в Ленина и в Сталина. И Вознесенский верил, когда был молодым. Тогда он и написал поэму о Ленине и стихи “Уберите Ленина с денег”, и написал это со всей силой таланта поэта-художника и с гражданским темпераментом… <…> А информации об этом [о красном терроре. — Я.К.] у народа не было. Ни о Ленине, который требовал расстреливать всех подряд: расстрелять! расстрелять! расстрелять! Ни о Сталине, который тоже не уступал ему в этом. Она появилась позже»[3106].

Однако вот ведь в чем закавыка: Высоцкий, который был младше Евтушенко и Вознесенского на пять лет, не прославлял в своих песнях ни Ленина, ни Сталина, ни коммунизм, ни Братскую ГЭС. Да и информация о преступлениях Ленина была у него еще с конца 50-х (от троюродного дяди Павла Леонидова), а о лагерях ему было известно в том числе от двоюродного брата Николая Гордюшина, прошедшего ГУЛАГ. Короче говоря: тот, кто хотел знать правду, тот ее знал.

Возможно, дело здесь еще в том, что Высоцкий принадлежал к другому поколению — 16-18-летних ребят, на которых обрушился 20-й съезд и поломал у них веру не только в Сталина, но и вообще в советский строй[3107], а Евтушенко и Вознесенский в 1956 году были уже сложившимися личностями и официальными поэтами и на подобную ломку мировоззрения решиться не могли. Кроме того, они любой ценой стремились напечататься, а для этого нужно было демонстрировать властям свою лояльность. Как рассказывал Вадим Делоне: «В ту нашу встречу Евтушенко искренне отговаривал меня от гражданских протестов. Говорил, что я гублю свой талант. Что становление поэта невозможно без публикаций. <…> Говорил, что сам он за одно настоящее стихотворение, опубликованное миллионным тиражом на всю Россию, готов написать 10 поденных, готов унижаться. Я спросил: “А не думаете ли Вы, что унижения равно убивают в Вас поэта?” Он возразил, что зато крепко стоит на ногах, набил руку, еще многое сможет…”»[3108].

В отличие от своего коллеги Александра Галича, не желавшего иметь дело с придворными поэтами и их покровителями и в итоге вынужденного покинуть страну, Владимир Высоцкий стремился найти свою нишу в советском обществе и с большим пиететом относился к тем, кто состоял в Союзе писателей, издавал свои книги и имел право на афишные выступления, поскольку и сам мечтал об этом.

По словам Давида Карапетяна, Высоцкий «чурался роли арбитра, считая, что талант искупает многое»[3109], и поэтому общался со многими деятелями культуры, в том числе с теми, у которых была сомнительная репутация.

Начнем с Евгения Евтушенко.

В своих стихах начала 60-х он позиционировал себя как антисталиниста (в 1962 году уже было опубликовано его знаменитое стихотворение «Наследники Сталина») и одновременно ярого коммуниста-ленинца. Вместе с тем он был вхож в любые кабинеты, включая КГБ, а 24 декабря 1962 году на расширенном заседании Идеологической комиссии при ЦК КПСС, организованном Сусловым по распоряжению Хрущева в здании ЦК КПСС на Старой площади по поводу выставки художников-авангардистов в московском Манеже 1 декабря, заявил следующее: «Если кто-нибудь на моем поэтическом вечере скажет что-нибудь антисоветское, я сам своими руками его отведу в органы безопасности. Пусть партия знает, что самый близкий и родной человек станет для меня в таком случае врагом»[3110]. Ну чем не Павлик Морозов?

Высоцкий же в 1962 году напишет: «Я был душой дурного общества, /Ия могу сказать тебе: / Мою фамилью-имя-отчество / Прекрасно знали в КГБ»[3111].

Тогда же, в 1962-м, Евтушенко создал целый гимн коммунизму: «Я коммунист по сущности своей, / Мне коммунизм велит быть злей и злей / К тому, что на пути его стоит. / И с толку я советами не сбит. / И нету во мне робости былой. / И — интересно жить, когда ты злой!»[3112]. Да и в 1960 году он говорил: «Не страшно, что плохо любится, / что грустен, как на беду, / но страшно, что Революцию / хоть в чем-нибудь подведу. / Мне еще много помучиться, / но буду тверд до конца, / и из меня не получится / вкрадчивого льстеца. / И пусть, не в пример неискренним, / рассчитанным чьим-то словам, / меня коммунистом! ” — / вся жизнь моя скажет вам»[3113].

А вот для контраста песня Высоцкого «Штрафные батальоны» (1963): «За этот час не пишем ни строки. / Молись богам войны — артиллеристам! / Ведь мы ж не просто так, мы — штрафники, / Нам не писать: “…считайте коммунистом ”».

Как говорится: «Почувствуйте разницу».

В 1962 году Евтушенко выступил и на заседании Идеологической комиссии при ЦК КПСС, где нагородил много всякой чепухи, но, помимо нее, прибег к жанру публичного доноса: «Сколько бы они ни старались представить нас как людей, якобы при помощи эзоповского языка, при помощи других методов нападающих на то святое, что было у нас в прошлом, это им не удается. Есть подонки, есть подонки вроде Есенина-Вольпина, сочинившего эту грязную, отвратительную книжечку. После того, как мне подсунули под дверь в Лондоне эту книжку, я мыл руки с мылом, и мне всё казалось, что исходит гнилостный запах от этой книжки[3114]. Есть подонки, привлекающие к себе иногда глупых, заблуждающихся парней, которые издают книжки, вроде “Синтаксиса”, “Коктейля” — два поэтических сборничка с несколькими статьями, которые пытаются доказать, что они литературоведческие. Но они не определяют подлинное лицо нашей молодежи. Не они!»[3115].

Воздержимся от нецензурных эпитетов в адрес Евтушенко, хотя он их, несомненно, заслуживает.

Дело в том, что в человеке нередко уживаются самые, казалось бы, несовместимые черты характера, да и мировоззрение часто бывает эклектичным. Недаром говорят: «Чужая душа — потемки».

Так и Евтушенко при всех своих вышеперечисленных «достоинствах» был большим поклонником творчества Галича (вот где простор для Оруэлла!): «Году в 1963-м Галич пригласил меня к себе домой и спел примерно двадцать песен в очень узкой компании. Песни меня поразили пронзительной гражданской афористичностью: “Но поскольку молчание — золото, то и мы, безусловно, старатели”; “Ах, как шаг мы печатали браво, как легко мы прощали долги, позабыв, что движенье направо начинается с левой ноги”.

Начинавшейся тогда попытке отката с позиций безоговорочного осуждения культа личности на позиции оговорочные, оправдывающие Галич противопоставил собственную безоговорочность. Уже в тот вечер это было совершенно ясно»[3116].

Кстати, о том, что Евтушенко всегда пытался «сидеть на двух стульях», говорили не только его оппоненты, но и даже близкие друзья — например, скульптор Эрнст Неизвестный: «Помню, как Женя Евтушенко пришел ко мне в мастерскую, где было восемьсот работ в бронзе, малой формы. И ни одна из них не выставлялась! И тысячи рисунков и гравюр. И вот он с пафосом рассказывал мне, что у него не напечатали двадцать стихотворений. Напечатали пятьсот, а двадцать нет. Лишили русский народ такого духовного богатства. Причем говорил Женя об этом чуть ли не со слезами на глазах. Я слушал и думал: “Как тебе хорошо живется. А меня вот совсем не выставляют…”. Я без этого просто задыхался. Говорю ему: “Я тебя не понимаю, Женя. Ты что, не знаешь, что я уже двадцать лет выкинут из жизни?!”.

<…>

Мы с Женей дружили больше, чем с остальными ребятами, потому что он подвижный человек, залетал с вытаращенными голубыми глазами и читал мне Окуджаву, Рождественского, Беллочку Ахмадулину, пел Галича. У него грандиозная память, всё шпарил наизусть! Иногда, хоть и было неловко, я вынужден был этот поток затыкать, потому что мне надо было работать. <…> Я Евтушенко прямо говорил: “Женечка, быть официальным поэтом совершенно не стыдно, будь им! Были же официальные поэты: Державин, Жуковский… Быть отщепенцем, изгоем вроде Франсуа Вийона или Артюра Рембо тоже не стыдно. Но у тебя, Женя, длинные ноги. Ты стоишь на двух стульях, и они едут из-под тебя в разные стороны. Переступи уже на какой-то один”. <.. > Женя раздражал еще и потому, что он постоянно непонятно в чем оправдывался. До сих пор оправдывается, что не стукач»[3117].

Более того, Владимир Войнович свидетельствует о связях Евтушенко с КГБ: «Когда в семьдесят пятом сотрудники КГБ отравили меня в номере 408 гостиницы “Метрополь” и я пытался донести это хоть до кого-нибудь, он ходил и везде говорил, что всё это — моя наглая ложь, что такого не было. Я даже не знаю, отчего это было так важно лично для него: какое тебе, казалось бы, дело — вру я или не вру, травили меня или не травили? Это для меня тогда в буквальном смысле было вопросом жизни или смерти: мне демонстративно угрожали, и гласность была тогда единственной моей защитой. Он повторял это и значительно позже, уже в иные времена, когда из числа прогрессивных членов Союза советских писателей была создана перестроечная организация “Апрель”. На собрании мне рассказывали, когда речь зашла обо мне, он вдруг вскочил и снова завел свое: “Вы ж понимаете, что у меня там есть достоверные источники информации, которые утверждают, что всё рассказанное Войновичем о его отравлении — фантазии”. Однако после того, как факт моего отравления был публично признан представителем Лубянки на конференции “КГБ вчера, сегодня, завтра”, и особенно после того, как я написал о случае в “Метрополе” книгу “Дело № 34840”, Евгений Александрович эти разговоры прекратил, но у него возникла новая тема. Он стал всем объяснять, что Войнович ненавидит его из-за мелкого тщеславия. В 1979 году в Москву приехали американские писатели Уильям Стайрон, Эдвард Олби и, кажется, Джон Апдайк. И они, дескать, запланированному американскими дипломатами визиту к диссиденту Войновичу предпочли поездку с Евтушенко в Переделкино, где он им читал свои стихи на могиле Пастернака. И этого я, дескать, до сих пор ему простить не могу, такой уж я злопамятный человек»[3118]; «Я не знаю, действовал ли поэт Евгений Евтушенко по чьему-то заданию или сам от себя старался, но в те дни он каждого встречного-поперечного и с большой страстью убеждал, что никто меня не травил (интересно, откуда ж ему это было известно?), всю эту историю про отравление я для чего-то наврал. Зуд разоблачительства по отношению ко мне у него не угас с годами, он через пятнадцать лет после случившегося, публично (на заседании “Апреля”) и ни к селу ни к городу вспомнил эту историю и опять повторял, что я вру, неосмотрительно хвастаясь своей осведомленностью: “Поверьте мне, уж это я точно знаю”. <.. > Уже в начале перестройки, приветствуя ее, но все еще распинаясь в верности своим детсадовским идеалам, обещал в “Огоньке” “набить морду” каждому, от кого услышит анекдот о Чапаеве.

Во время моего “диссидентства” Евтушенко очень старался подорвать мою репутацию и ухудшить мое и без того тяжелое и опасное положение, говоря, например, интересовавшимся моей судьбой иностранцам, что я плохой писатель, плохой человек, живу хорошо и их беспокойства не стою»[3119].

А генерал КГБ Евгений Питовранов прямо рассказал о том, что был куратором Евтушенко. Беседу с Питоврановым опубликовал журналист Евгений Жирнов: «Формально он прекращал отношения с агентами. Приглашал их на встречи и там сообщал, что писать всё подряд и обо всех больше не нужно: “Если узнаете что-то, что может повредить государству и партии, вы ведь нам и так сообщите?”. Однако на самом деле он делал всех этих людей своей личной агентурой — формально не связанными никакими обязательствами доверенными лицами.

А чтобы встречаться с ним было не зазорно, сам стал приходить на встречи с писателями, на собрания творческого актива. Он показывал мне книги с автографами, полученные после таких встреч. Самым примечательным было такое посвящение: “Страшнее, чем принять врага за друга,

Принять поспешно друга за врага. Питовранову от Евтушенко”»[3120].

***

Что же касается Высоцкого, то встреч с Евтушенко у него было довольно много — как в Театре на Таганке, так и за его пределами.

В дневниках Ольги Ширяевой читаем: «07.10.66. Не нашла, какой был спектакль, но приходил на него Евтушенко. Они потом прилюдно обнимались с В.В. и так в обнимку ушли к метро. Скорее всего, В.В. играл в этом спектакле»»[3121].

О другой встрече рассказал экс-декан естественно-географического факультета БГПИ (Благовещенского государственного педагогического института) Владимир Се-бин. Встреча эта состоялась в начале февраля 1968 года в Ленинграде, где Себин учился в аспирантуре и жил в общежитии: «Через неделю мой сосед по комнате объявил, что к нему придут Евгений Евтушенко и Булат Окуджава. Он пишет работу на их литературном материале, условился с ними о встрече и просит, чтобы я на время их общения минут шестьдесят где-нибудь погулял… Прихожу через час с четвертью, а вахтерша, молодая такая, удивляется: “Вот дает эта комната № 18! То Евтушенко с Окуджавой к вам пришли, то Высоцкий!”…Прибежал в 18-ю наш комсорг: “Уважаемые литераторы, артисты! Спуститесь, пожалуйста, в Ленинскую комнату на часок. Всё общежитие желает вас послушать!”. Евтушенко наизусть отрывок из поэмы “Братская ГЭС” читал. В общаге гитару нашли: первым Окуджава пел, потом Высоцкий. После концерта вернулись к нам в комнату, я за коньяком сбегал. Встреча очень интересной была. Самым молчаливым был Булат Окуджава. Высоцкий с Евтушенко спорили друг с другом, иногда даже чересчур в острой форме. Но не разругались. Видно, что все-таки с уважением относились друг к другу… Высоцкий много пел»[3122].

В своих интервью и воспоминаниях Евтушенко нередко рассказывал о том, что именно он познакомил Высоцкого и Влади. Формально так оно и было, но у Владимира Семеновича остались от того вечера не самые приятные воспоминания. Слово — Михаилу Шемякину: «Евтушенко мне говорил: “Ты знаешь, это же я устроил счастье Володе Высоцкому с Мариной Влади”. При случае.» спросил у Володи, так ли это? Он буквально позеленел от злости: “Да, уж этого я никогда не забуду. Была какая-то вечеринка на квартире в Москве. Пою. Мне уже сказали, что здесь Марина и потом меня с ней познакомят. Евтушенко: ‘Мариночка, вот, как я тебе и обещал, певец сегодняшний. Простой русский парень Володя Высоцкий. Погляди на него — на сцене-то он гигант, а как посмотришь вблизи — такой маленький, плюгавенький’. Я покрылся пятнами”. Слава Богу, Марине Высоцкий сразу понравился. Она на него запала в тот же вечер»[3123].

Однако Марина Влади в своих воспоминаниях пишет, что ее знакомство с Высоцким состоялось в Театре на Таганке после того, как она увидела его на сцене в роли Хлопуши. Это подтверждает и директор театра Николай Дупак, хотя ошибочно называет другой спектакль: «Знаете, ведь и познакомились-то Володя с Мариной после спектакля “Жизнь Галилея” в моем кабинете, а не в знаменитом Любимовском»[3124] ^{[3125] [3126]}.

Если же говорить об отношении Евтушенко к поэзии Высоцкого, то оно было в высшей степени скептическим. Сотрудник Отдела культуры советского посольства во Франции Валерий Матисов рассказал о таком эпизоде: «Однажды на одном из публичных выступлений спросили Евтушенко, что он думает о Высоцком. И вот что он ответил. Цитирую почти слово в слово: “Как артист — так себе; как певец — вызывает улыбку, да и как поэт — посредственный. Но все вместе дает личность яркую”»²!

Вот еще два похожих свидетельства Евгения Евтушенко: «У меня было определенное мнение по поводу стихов Высоцкого, и я ему это говорил. Может быть, это мнение ошибочное, но я считал, что его стихи должны существовать вместе с музыкой, что на бумаге они проигрывают. Во всяком случае, так я считал. Я, действительно, не бегал, а Вознесенский всё время бегал по редакциям с его стихами. У меня была другая точка зрения на этот счет, я старался помочь ему выпустить пластинку, старался устроить ему выступление, когда можно было, и так далее»22; «Мы оба делали всё, что могли, и Вознесенский в этом смысле делал больше, чем я. Но ни я, ни Вознесенский не были главными редакторами, и последнее слово было не за нами. Именно я ходатайствовал, чтобы Высоцкий, не напечатавший еще ни одной строки, выступил вместе с профессиональными поэтами в Париже. А сопротивление было довольно сильное»[3127] ^[3128].

Позднее, в своих воспоминаниях, Евтушенко напишет: «…столько, как Андрей, никто не обивал пороги издательств, хотя, увы, безуспешно. Да и я каждый раз натыкался на стену. Так, после письма с ходатайством о большой пластинке Высоцкого меня вызвал В.Ф. Шауро, зав. отделом культуры ЦК той самой партии, аббревиатуру которой не могла без смущения выговорить Марина Влади. По ходу долгой изнурительной беседы он решил передохнуть и, к моему изумлению, поставил песню Высоцкого: “У братских могил нет заплаканных вдов — Сюда ходят люди покрепче. На братских могилах не ставят крестов… Но разве от этого легче?!”. Мне даже показалось, что глаза собеседника увлажнились. Или это он хотел показать, что в глубине души тоже знает цену Высоцкому. И я обрадовался:

— Вот и выпустите наконец большую, настоящую пластинку. Для всех.

Но Шауро вздохнул и посуровел:

- “Я волком бы выгрыз бюрократизм” — лучше Маяковского не скажешь. Но не сразу Москва строилась. Надо проявлять выдержку и Высоцкому, и вам, — и возобновилась усыпляющая проповедь не спешить и советоваться, чтобы избежать необдуманных шагов»**.

Позднее Евтушенко так описал свою встречу с Шауро: «Он мне говорит: “Вы думаете, что я враг Высоцкого? Да что вы, Евгений Александрович!”. Он принес какой-то маленький плеер, поставил мне песню Высоцкого. У него выступили на глазах слезы. И он сказал: “Вот видите, как мне нравится! Но, Евгений Александрович, еще не дозрел наш народ до этого”. Я знаете, когда ушел от него? Я пришел к нему утром в 9 часов и ушел в 9 вечера. Мы сидели, разговаривали, оба голодали. — Не уговорили вы его, что дозрел народ до Высоцкого? — Нет»[3129] ^{[3130] [3131] [3132]}.

Другие подробности разговора с Шауро содержатся в самых ранних мемуарах Евтушенко: «…Шауро исчез в задней комнате и появился с японским кассетником <.. >. Что же услышал я в штабе нашей идеологии после того, как здесь при Поликар-пове2⁶ звучали песни “упадочного” Вертинского? Еще более “упадочные” песни Высоцкого, которые ни разу при его жизни не были выпущены официальной большой пластинкой. От кого же зависел выход этой большой пластинки? Как раз от того человека, который так любовно проигрывал мне неофициальную запись на японском кассетнике. Шауро, правда, все-таки помог выйти пластинке-крохотулечке Высоцкого. Но вот на большую пластинку Высоцкого его большой любви не хватило»^.

Более того, сам Брежнев хотел «приручить» Высоцкого, издав сборник его стихов, но эта идея встретила сопротивление со стороны официальных поэтов. Сотрудник личного аппарата Брежнева Александр Байгушев свидетельствует: «Про книжку — это мне Брежнев говорил: давай издадим Высоцкого, примем в Союз писателей, дадим дачу — будет советский поэт. Я к Маркову [председателю Правления Союза писателей СССР. -Я.К]. так и так, Георгий Мокеевич, нужно издать. Он отвечает: я знаю, чья это идея, но я на такой шаг не готов. Мы его примем в Союз, а он что-нибудь устроит, я не хочу за него отвечать. В итоге пришли к компромиссу — если кто-то из “левых” — Евтушенко, Рождественский или Белла, — возьмет его на поруки, тогда печатаем. Но все отказались, сказали, что он не поэт»2⁸.

Эдуард Володарский, выступая на одном из вечером памяти Высоцкого, также говорил о подобном отношении к нему со стороны коллег: «Чего греха таить, это уязвляло очень сильно, что песни его не воспринимали, как стихи. <.. > когда он видел, допустим, некое равнодушие в глазах Беллы Ахмадулиной, это его сразу просто убивало напрочь. “Она — поэтесса, — он мне один раз сказал, — понимаешь, а я кто?”»[3133].

Как вспоминает вдова Роберта Рождественского Алла Киреева, «…Андрюша с Женей устроили соревнование: кто первый поэт? Андрюша считал первым себя, Женя — себя… А их всех обскакал Высоцкий, которого они вообще никем не считали. <.. > Мы не были близкими друзьями [с Высоцким], и, надо сказать, Роберту очень тяжело дался этот сборник [ «Нерв»]. Он все время мучился и сомневался. “Не могу! — говорил. — Начинаю читать его стихи и пою. Не идет без музыки!”. Когда же сборник все-таки вышел, нам позвонила Марина Влади: “Робка, какое счастье, что это сделал ты, а не они [Евтушенко и Вознесенский]. Они его за человека не держали!”»[3134].

С последней фразой Марины Влади перекликается реплика самого Высоцкого, сказанная им Вадиму Туманову о Евтушенко, Вознесенском и других официальных поэтах: «Они считают меня чистильщиком»[3135] (ср. с автохарактеристикой Маяковского в поэме «Во весь голос», 1930: «Я, ассенизатор и водовоз…»).

А то, что Рождественскому тяжело дался сборник «Нерв», вышедший в издательстве «Современник» в конце 1981 года, подтверждает журналист Владимир Надеин: «Книга делалась в издательстве больше года. Там едва ли не все были членами ССП. Теми самыми, что дважды зарубили Высоцкого на приеме — даже многомерная интрига братьев Вайнеров не сработала. И тут едва ли не каждый норовил что-то выбросить, выправить, улучшить. Роберт Иванович, как овчар, пас каждую строку оригинала. Он упрашивал, упрекал, стращал, интриговал, матерился. Говорил, что как любимец Брежнева (иди, проверь!) этого так не оставит. Домой он возвращался без сил. И так весь год напролет.

Возьмите книгу, проверьте. Там не искажена ни одна строка»3[3136].

В действительности же, как вспоминает писатель Теодор Гладков: «…первое издание книги Высоцкого “Нерв”. Нина Максимовна тогда сокрушалось, что Роберт Рождественский, который издал книгу, лично внес 400 правок в стихи Высоцкого. Иначе не пропустила бы цензура»[3137] ^{[3138] [3139] [3140]}. Об этом же говорит ближайший друг поэта Всеволод Абдулов: «Что касается “Нерва”. Там, к великому нашему ужасу, оказалось до 300 грубейших ошибок. Это очень грустная история»34

Многие (но далеко не все) ошибки и правки перечислены в обстоятельной рецензии X. Пфандля3⁵.

Впрочем, сам Рождественский пытался убедить нас в обратном: «И мне выпала честь (и я это в буквальном смысле слова употребляю) быть его (я уж не знаю, как сказать) редактором — не редактором, потому что я, естественно, запятой… нет, запятые трогал. Потому что кое-где неграмотно было. Но, естественно, ни строчки, ни слова. Просто я составлял его эту подборку»3⁶.

А как вообще Рождественский относился к Высоцкому?

Первоначально его отношение было крайне негативным: «Однажды Р., известный поэт, активно радевший за свободу слова, пригласил Кочарянов на дачу. Они уже собирались ехать, но, как всегда неожиданно, появился Высоцкий. Отменить визит было неудобно, и Лёвушка предложил Володе поехать с ними. Предложение было принято, и они поехали втроем. Хозяин встретил гостей радушно, но, улучив момент, отвел Лёву в сторону: “Ты кого привез? Зачем он здесь, этот певец блатного мира?”. Лёва ответил, мол, зашел, когда они собрались, не бросать же товарища… Поэт ответил довольно жестко: “Он мне не товарищ”. Лёва вскипел и, ничего не объяснив удивленным Инне и Володе, повез их обратно в Москву. С тем поэтом он больше не знался. Володя допытывался о причине столь неожиданного отъезда, но ответа так и не получил. Рассказал мне об этом событии Лёвушка, предварительно взяв с меня честное слово, что никогда не обмолвлюсь о том Володе.

Слово свое я сдержал. А тот поэт после гибели Володи всенародно распинался о своих чувствах, скорбел о невосполнимой потере, что понесло советское искусство.

Было противно»[3141].

Об этом же случае рассказала Инна Кочарян: «Я помню, мы однажды приехали в Переделкино, где нас не приняли из-за Володи — не буду называть хозяина этого дома… Леве так сказали: “Вы можете войти. Только ‘этого’ оставьте где-нибудь”.

Лева сказал: “Спасибо. Мы уезжаем все”. И вышлюР[3142] ^[3143].

По словам Инны Кочарян, эта история произошла еще до рождения ее дочери Оли, то есть до 10 августа 1963 года.

Как видим, Рождественский Высоцкого тоже «за человека не держал». Но так было лишь в 1960-е годы, когда Высоцкий зачастую ассоциировался с циклом «блатных» песен. А в 1970-е отношение Рождественского к Высоцкому изменилось в лучшую сторону, и они неоднократно встречались между собой, хотя, по словам Екатерины Рождественской, у них были «очень, очень мелкие какие-то отношения. То есть они были знакомы, они общались, особенно когда папа и Высоцкий отдыхали в Юрмале. Высоцкий там снимался, по-моему, в “Арапе Петра Великого”. Вот это было такое лето большого общения. Но так — не очень» з9

В своих мемуарах Екатерина Рождественская описала ту встречу отца с Высоцким более подробно: «Один год на Балтике мне запомнился встречей с Высоцким, он приезжал на все лето с Мариной Влади, когда Митта снимал фильм “Про то, как Петр арапа женил”. Съемки проходили в Юрмале, и все актеры жили в гостинице “Юрмала”. <…> Папа с Высоцким в это лето много общались, хотя знакомы были еще с институтских времен, папа учился в Литинституте, а Высоцкий в школе-студии МХАТ, и на совместных вечерах они часто общались. Вечером, после съемочного дня, когда с Высоцкого смывали негритянский грим, он часто приезжал в гости к нашему другу Олегу Рудневу, председателю местного горисполкома. Тот устраивал шикарные застолья, был добрым и компанейским человеком, большим другом родителей. Жил в маленьком коттеджике на одной из центральных юрмальских улиц. <.. >

Ели юрмальские деликатесы, пили русскую водку. По-моему, Высоцкий тогда не пил. Хозяева, зная о его пристрастиях, приготовили простую русскую еду помимо всего прочего: на закуску была селедка с картошкой, икра, малосольные огурчики, а на горячее, точно помню, был именной бефстроганов с гречневой кашей, любимое блюдо Высоцкого.

Он был очень общительный и легко находил с людьми общий язык. Мог говорить обо всем, просто и ясно. Заговорил о Солженицыне, которого только что выгнали из Союза, не побоялся номенклатурного хозяина дома. Но все эти умные разговоры были так, прелюдией к самому важному — чувствовалось, что гости и хозяева ждут того момента, когда поглощение пищи будет, наконец, закончено и ВС возьмет в руки гитару. Было очевидно, что и сам Высоцкий хочет спеть, то есть пообщаться с людьми в другой манере, близкой и очень для него органичной. Он чуть подождал, пока все закончат жевать, хотя, видимо, его это совсем не раздражало, и начал свой миниконцерт, хитро поглядывая на Марину. Сначала классику — “Коней”, “Влюбленных”, “Переселение душ”, “Альпинистку”. <.. > И вот Марина тронула его за плечо и улыбнувшись, мягко сказала: “Володья, покажи новую, разбойничью”. Володья очнулся, перешел из параллельного мира в наш и произнес:

— Да, специально для “Арапа” написал, — сказал он.

И затянул: “Ах, лихая сторона, / Сколь в тебе ни рыскаю, / Лобным местом ты красна / Да веревкой склизкою…”. <.. >

Потом, уже после Юрмалы, общались и в Москве, ходили на “Гамлета”, где он рвал горло монологом и, по-моему, на “Вишневый сад”»[3144].

В целом же, повторим, отношение официальных поэтов к Высоцкому было снисходительным, если не презрительным. Как говорит Евгений Попов: «Белла мне рассказывала, что в свое время обращалась к тем людям, которые потом написали о нем прочувствованные некрологи, монологи и стихи, с просьбой посодействовать публикации хоть каких-либо его поэтических текстов. По ее словам, один известный поэт ответил ей тогда: “Перестань, Белла, какой из Володи поэт? Он же актер, бард, песенник, знаменитость, хороший парень”»[3145].

Еще хуже отзывались о Высоцком поэты, выступавшие перед строителями завода КамАЗ в Набережных Челнах в начале 1970-х. годов: «Приезжавшие на гастроли поэты говорили о его творчестве как об уличном шансоне, ничего общего не имеющем с высокой поэзией»4[3146].

А главный редактор Одесской киностудии художественных фильмов Станислав Стриженюк прямо говорит: «Я, когда слушаю Евтушенко или Вознесенского, или покойного Рождественского, мне неприятно, потому что в то время они считали его просто графоманом..»4[3147] ^{[3148] [3149]}.

И действительно, они ценили Высоцкого в лучшем случае как барда, исполнителя своих песен: «Очень переживал, когда его собратья по перу мило похлопывали его свысока по плечу: “Ну, Володя, спой! Чего ты там сочинил?..”», — рассказывает Юрий Любимов44.

Однако случались и редкие исключения. Детский хирург Станислав Долецкий свидетельствует: «Скажу любопытную вещь: Женя Евтушенко не ценил Володю как поэта, считал, что он — прекрасный бард. Но когда прочел посвященное мне стихотворение, на этих словах45 сказал: “Это высокопоэтические строки”»[3150] ^[3151].

Со своей стороны, Высоцкий знал подлинную цену официального признания Евтушенко и Вознесенского. Двоюродная сестра Высоцкого Ирэна рассказала о состоявшемся в 1972 году разговоре в поезде между ее братом и отцом Алексеем: «.. разговор о “Мастере и Маргарите” случится между дядей и племянником спустя несколько лет, пока же в мчащемся из Ленинграда в Москву поезде Вовка с горечью сетует на то, что его стихи не печатают, что добиться разрешения на концерт даже в захудалом ДК — огромная проблема. В этом контексте всплывает имя более удачливого “коллеги” — Евгения Евтушенко. И Володя жестко, рубанув рукой воздух, заявляет: “А я никогда не прогибался и прогибаться не буду!”)/⁷

В том же 1972 году была еще одна встреча двух поэтов, о которой мы узнаём из мемуаров Валерия Иванова-Таганского: «Во время одной репетиции поэмы “Под кожей статуи Свободы” к Евгению Александровичу неожиданно подошел Высоцкий с листом бумаги. Оказывается, это были стихи, написанные Володей накануне. Народу в верхней гримерке было много. Все замерли. Ждали, как оценит нашего пиита всесоюзная и даже мировая знаменитость. Евтушенко достал ручку, прошептал губами всё стихотворение и вдруг стал его править, переставляя четверостишья.

— Вот так будет хорошо, — бросил он с чувством мастера, преподавшего урок подмастерью.

Володя, не прогибавшийся ни перед кем, вдруг с каким-то благоговением принял переданный листок и отошел в сторону. Репетиция продолжилась, но неприятный осадок у многих присутствующих остался».

А сам Иванов-Таганский «потом чуть ли не отругал Высоцкого за то, что он позволил так себя унизить. Но тот ответил: “Женя обещал помочь напечатать. Тут не до обид”. Высоцкому очень хотелось выпустить свой сборник. Не случилось!»[3152]

Не исключено, что именно об этом случае рассказал и аккомпаниатор Высоцкого Анатолий Бальчев: «Одному известному поэту Володя дал свои стихи для публикации в литературном журнале. Увидев поэта в следующий раз, Володя спросил: “Что сказали в редакции?”. — “Не понравились стихи”, - был ответ. Позже Высоцкий узнал, что в редакцию стихов не приносили)/[3153].

Впрочем, то же самое могло относиться и к Вознесенскому: «Вот Андрей Вознесенский пообещал показать Володины стихи в журнале “Юность”. И что? Уже после похорон мы спросили главного редактора:

— Почему вы ничего не напечатали?

— Они до меня не дошли, я их точно бы прочитал, даже если бы и не напечатал, — ответил он.

Приезжает однажды Евтушенко:

— Володя, у меня гостит мой редактор из Италии. Давай я вас познакомлю.

Высоцкий обрадовался, засобирался. А Женя просит:

— Только не забудь гитару.

Взгляд Володи мгновенно потух.

— Прости, Женя, совсем забыл, у меня есть неотложное дело, — и не поехал.

Не хотел, чтобы к нему относились как к шуту. Он был Поэтом. “Меня переполняют стихи, — говорил Володя. — А в театре остаюсь, только чтобы давали характеристику для выезда к Марине”»[3154] ^{[3155] [3156]}.

Когда же Высоцкого не стало, Евтушенко начал заниматься мифотворчеством по поводу их взаимоотношений. Например, в обзоре его поэтического вечера, состоявшегося 18 июля 2005 года, говорилось: «На днях на очередном своем вечере в Политехническом Евгений Евтушенко представил зрителям присутствовавшего в зале Вадима Туманова — первого официального советского капиталиста и главного золотодобытчика страны во времена от Сталина до Ельцина.

Евтушенко рассказал зрителям любопытную историю: когда Высоцкий собрался жениться на Марине Влади, выяснилось, что ему просто некуда привести молодую жену. И тогда они с Тумановым и гитарой облетели на вертолете все доступные глазу (где горит ночью костер — там и садились) артели золотодобытчиков, собирая деньги на первую в Володиной жизни квартиру)/¹.

В действительности же свадьба Высоцкого и Влади состоялась в 1970 году, знакомство Высоцкого с Тумановым — в 1973-м, собственная квартира у Высоцкого появилась в 1975-м, а упомянутый полет на вертолете имел место в июне 1976-го…

Еще один пример мифотворчества от Евгения Евтушенко: «У нас никогда не было ни одной маленькой ссоры. <.. > Так вот, я виделся с Володей не меньше, чем раз четыреста, и нас никому не удавалось поссорить, — не удастся это и после его смерти. Мы были товарищами в жизни и останемся товарищами навсегда»52.

Подобные заклинания чем-то напоминают интервью Семена Владимировича Высоцкого, который при жизни своего сына терпеть не мог его песни, а в 80-е годы клялся, что всегда любил и понимал их.

***

Как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А у пьяного Евтушенко на языке была зависть к бешеной популярности Высоцкого. Обратимся к свидетельству Константина Мустафиди, с 1972 по 1974 год записывавшего Высоцкого в своей домашней студии: «Однажды мы пришли в ресторан ВТО — Сева Абдулов, который был его близким другом, Володя и я. Сели перекусить, взяли пива. За одним из столиков сидел наш великий поэт Евтушенко со своей компанией. В какой-то момент он, уже “хороший”, подходит к нам и говорит: “Ну что, поставил всю Россию на колени? Доволен?”. В общем, нес какую-то ахинею. Володя сидел молча, только кулаки сжимал. Потом говорит: “Сева, убери его, пока я ему не дал…”»[3157] ^{[3158] [3159]}.

Похожую историю рассказал со слов Всеволода Абдулова младший редактор редакции художественной и детской литературы Центрально-Черноземного издательства г. Воронежа Юрий Кургузов: «К Высоцкому Абдулов относился, как к иконе, кумиру; слово, мнение Высоцкого о чем-то или ком-то было для него истиной в последней инстанции. Да, помню, он рассказал, как однажды на… пикнике, что ли, в общем, на природе, с шашлыками и прочим, довольно жестоко избил некоего известного тогда поэта, который терпеть не мог Высоцкого, всюду гадил ему и там, “на природе” же, начал (а вернее, продолжил) хамить во все тяжкие. Сам Владимир Семенович, стиснув зубы, отвернулся, а Всеволод отворачиваться не стал — расквасил зарвавшемуся “инженеру человеческих душ” морду и сбросил в речку остудить пыл. И, по-моему, за все годы нашего знакомства то был единственный раз, когда я услышал от Абдулова непечатные выражения, — разумеется, в адрес того поэта»54

Будучи под хмельком, Евтушенко говорил о своей зависти к Высоцкому также и его друзьям. Римма Туманова, жена Вадима Туманова, вспоминала (1986): «Были вместе с Володей у Евтушенко на даче в Переделкино… Дом такой бревенчатый… Там было много народа, и англичане тоже… А Женька — кокетка… Он же немного актер. Так он тост говорил сначала по-английски, а потом по-русски… И еще Женька не любит, когда кого-нибудь любят больше, чем его. А он еще и завидовал этим людям… Он тогда мне прямо сказал: “Я завидую Володе… ”»55.

А вот что вспоминал журналист Николай Володько, посетивший вечер Евтушенко в ЦДЛ во второй половине 60-х: «Евтушенко, конечно, фарисей. Помню, была возможность где-нибудь в зале остановить его и запросто о чем-нибудь спросить. И вот я обратился с вопросом: “Как вы относитесь к творчеству поэта Высоцкого?”. Он ответил: “Я такого поэта не знаю!”.

В общем, многие из тех, кто сейчас претендует на дружбу с Высоцким, на самом деле друзьями вовсе не являлись. Они пытались делать вид, что его нету, — это выглядело очень смешно на фоне растущей популярности Высоцкого.

Думаю, что и Евтушенко ответил так не без умысла, тем более что ревниво относился к чужой славе. И все-таки, когда мы разговорились, он сказал, что знает некоторые песни и одна из них ему нравится: “На нейтральной полосе цветы…”»[3160] ^{[3161] [3162] [3163] [3164]}. Эта песня была написана в 1965 году, и тогда Евтушенко даже пытался помочь Высоцкому добиться официального признания. Как вспоминает Георгий Епифанцев: «В 64 м или в 65-м году, когда было уже довольно много песен, мы с Володей были у Евгения Евтушенко. Да, точную дату можно определить так — только что была написана песня “На границе с Турцией или с Пакистаном…”. Евтушенко пригласил каких-то комсомольских работников, и Володя пел. Женя тогда пытался, так сказать, протолкнуть его песни»57.

И тот же Евтушенко, услышав на Севере, где он гостил у моряков, песню «Охота на волков», прислал Высоцкому телеграмму: «Слушали твою песню двадцать раз подряд. Становлюсь перед тобой на колени»^⁸.

Была и другая телеграмма от Евтушенко, о которой рассказал Давид Карапетян: «Однажды он получит из Коктебеля полную восторгов телеграмму, подписанную “Женя Евтушенко и буфетчица Надя”. Судя по тексту и стилю телеграммы, ее составители прослушивали Володины записи или под струи “Массандры”, или под брызги “Абрау Дюрсо”. Выше всех оценивалась “Песня об истребителе”, хоть и отмечалась в одной из строф неудачная рифма. Володя выглядел расстроенным: “Хоть и комплимент с виду, а все равно без капли дегтя не обошлось. То говорили: ‘где твоя лирика?’ — а теперь вот: ‘рифма глагольная’. Ничего, все равно я докажу им, что я лирик”»59

О подобных поучениях упоминал и сам Евтушенко в частном разговоре, состоявшемся в 1983 году на пляже поселка Гульрипш, в нескольких километрах от Сухуми: «Я говорил Володе: “Нельзя писать ‘хочу-торчу’, это рифмы в стиле ‘Синей блу-зы’”…»б0.

Высоцкий, естественно, запомнил все эти «уроки» и отразил их в стихотворении «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «И мне давали добрые советы, / Чуть свысока похлопав по плечу, / Мои друзья — известные поэты: / Не стоит рифмовать “кричу — торчу”».

Вот еще два примера того, как Евтушенко рассказывал о своих «добрых советах» Высоцкому: «Когда он начинал писать стихи, у него была масса недочетов. Кстати, как и у Булата Окуджавы. Оба грешили так называемыми усеченными рифмами, которые пользовались популярностью в 20-е годы, но были немузыкальны, мешали восприятию. Я уговорил Володю отказаться от этих конструкций, он даже в старых песнях всё исправил»[3165] ^[3166]; «Высоцкий очень дорожил моим мнением, и когда я ему указал на неуклюжесть усеченных рифм типа “заря — говорят” в ранних стихах, впоследствии или переделывал такие рифмы, или перестал их употреблять»62.

Чтобы убедиться в несостоятельности этих утверждений, достаточно просто полистать германский семитомник Высоцкого и обнаружить там многочисленные усеченные рифмы.

***

Если при жизни Высоцкого Евтушенко завидовал ему и фактически игнорировал как поэта, то и после его смерти продолжил высказываться в весьма уничижительном тоне — например, в фильме Эльдара Рязанова «Четыре встречи с Владимиром Высоцким» (1987): «Мне кажется, что Высоцкий не был ни великим актером, ни великим поэтом, ни великим музыкантом, автором музыки к своим стихам. Я считаю, что Окуджава, например, гораздо сильнее по мелодиям», — или в предисловии к пьесе Эдуарда Володарского «Мне есть что спеть…»: «Высоцкий, по моему мнению, не был ни большим поэтом, ни гениальным певцом, ни тем более композитором. Но все-таки вместе компоненты его жизни слагаются в крупную поэтическую фигуру»[3167].

Вслед за ним эту эстафету подхватили многие другие: слабый поэт, плохой певец, никудышный композитор, а всё вместе — гениально… Впрочем, первенство в этом отношении принадлежит журналисту Марку Дейчу, в 1974 году бравшему у Высоцкого интервью: «Умеренно талантливый актер, скорее характерный, чем универсальный, и уж во всяком случае — безо всяких признаков выдающегося; весьма слабый поэт, а композитор — и вовсе никакой»[3168] ^{[3169] [3170]}.

Да и сам Высоцкий с горечью признавался болгарскому поэту Любомиру Лев-чеву: «В России никто не признает во мне даже графомана. То, что я артист, — да. Композитор — возможно. Певец — да. Но поэт? — Гордое молчание»6⁵. Об этом же вспоминает Вадим Туманов: «Я помню, однажды мы ночью как раз затронули разговор о поэзии. И я коснулся, наверное, самого больного для Володи: “А что думают поэты?”. Он так улыбнулся, улыбка была болезненной, и говорит: “Знаешь, Вадим, меня они все считают чистильщиком”»66.

Однако на своих концертах он всегда говорил о Евтушенко (равно как и о Вознесенском) только добрые слова и даже защищал его перед своими друзьями, иллюстрацией чему могут послужить воспоминания того же Туманова о поездке с Высоцким в Иркутск летом 1976 года: «Володя теребил проводницу: обязательно предупредить, когда будет станция Зима. В купе снова взял в руки гитару, запел вполголоса.

Он хотел видеть станцию, где вырос Евгений Александрович Евтушенко. Его расположением Володя очень дорожил. Не скажу, что они часто встречались (во всяком случае, с момента нашего с Высоцким знакомства), но каждый раз, когда в каких-то московских кругах всплывало имя знаменитого поэта, и кто-то позволял себе осуждать его — в среде московских снобов это было модно — Володя решительно восставал против попыток бросить на поэта тень.

Однажды, еще не будучи знакомым с Евтушенко, я попал в Москве на его выступление. Вместе с ним со сцены читал свои стихи кубинский поэт, который произвел на меня отталкивающее впечатление. Мне всегда был неприятен Фидель Кастро и все вокруг него. Я вообще не люблю певцов революций. И когда Евтушенко, приветствуя гостя, обнял его, меня покоробило. Ну не должен был Евтушенко, тонко чувствующий людей, так искренне обнимать революционера.

Своей досадой я поделился с Володей.

— Понимаешь, Вадим, когда советские войска в августе шестьдесят восьмого вторглись в Чехословакию, не кто-то другой, а Евтушенко написал “Танки идут по Праге…”. Когда государство навалилось на Солженицына, снова он послал Брежневу телеграмму протеста. Никто из тех, кто держит фигу в кармане, не смеет осуждать Евтушенко.

И добавил, подумав, как бы ставя точку: “Женька — это Пушкин сегодня!”»[3171] ^{[3172] [3173] [3174]}.

Еще одно похожее высказывание приводит Михаил Шемякин (28.10.1997): «Вспоминаю свой разговор в Париже с Володей Высоцким. С каким трепетом и восхищением произнес он слово “Мастер”, говоря о поэзии Евтушенко)/⁸.

По словам Э. Володарского: «Он любил восхищаться друзьями, хвалить их, часто преувеличивая их достоинства»/⁹.

Эту черту его характера отметил и Давид Карапетян, говоря о Вознесенском с Евтушенко: «Меня всегда огорчала Володина завышенная оценка этих двух “властителей дум”, его странная терпимость к их бескрылой и услужливой музе. Ведь как же нужно не уважать себя, чтобы опубликовать “Ленин в Лонжюмо” и “Братскую ГЭС”. А вот Андрей Тарковский говорил мне о них с откровенной брезгливостью: “Ради популярности эти двое готовы на всё. Если они ее вдруг лишатся, то побегут по Москве нагишом, лишь бы снова оказаться в центре внимания”»7°.

Однако Высоцкий был гораздо более терпимым и за талант готов был простить многое. А в 1972 году, когда его попросили посодействовать в организации выступления Евтушенко в Ленинградском институте ядерной физики, даже бросил, по слухам, такую фразу: «Я попробую. Да, мы с Женей делим славу на Руси..»[3175] ^[3176].

Сам же Евтушенко рассказал, что однажды Высоцкий обратился к нему с творческим предложением: «Он предлагал мне написать сценарий про Вадима Туманова, чтобы в Америке это поставить и чтобы он сыграл. Он часто к этой идее возвращался, говорил мне: “Ты хорошо знаешь Вадима, ты его чувствуешь”.

Действительно, Вадим был моим гидом по Колыме. Он нежно любил Высоцкого, обожал его просто. Он носил с собой маленький магнитофон и всё время заводил песни Высоцкого.

Володя правильно чувствовал, что он мог бы сыграть молодого Туманова — парня, морячка, боксера, которого посадили за то, что он любил стихи Есенина, а Маяковского не любил»72.

Разумеется, сценарий этот так и не был написан, зато в соавторстве с Леонидом Мончинским Высоцкий написал первоначальный вариант романа «Черная свеча», где Туманов был выведен под фамилией «Упоров».

Вместе с тем, по свидетельству Туманова, один из рассказов Евтушенко послужил основой песни «В младенчестве нас матери пугали…» (1977): «Где-то в этих местах, на берегу Берелеха, бульдозеры, вскрывая на полигонах торфа, стали подавать с песком на гидроэлеватор извлеченные из мерзлоты кости. Человеческие кости. Возможно, бульдозерный нож задел лагерное захоронение, ничем не обозначенное, ни на каких картах не указанное. Когда-то Евтушенко, побывавший здесь со мною, рассказал эту историю Высоцкому. “Про всё писать — не выдержит бумага…”, - вздохнул Володя. Мы еще не раз об этом говорили, а потом прочли в его стихах…»[3177] ^[3178].

Иначе эту историю излагает фотохудожник Дмитрий Чижков: «Володя, приезжая к Вадиму на Ленинградское шоссе, где тот жил, не возражал, чтобы во время их бесконечных ночных разговоров магнитофон был беспрерывно включен на запись. И вот одна из пленок сохранила звуковое свидетельство удивительного эпизода.

Вадим рассказывал Володе, как однажды они промывали породу на участке, по которому когда-то уже прошла промышленная драга. И вдруг из-под струи гидромонитора полетели во все стороны человеческие кости. Дело понятное: видно, когда-то здесь без лишнего шума и хлопот, чтобы в мерзлоту не вгрызаться, схоронили заключенных. И вот теперь, чтобы намыть золото, приходилось перемывать прах этих несчастных.

Володя внезапно прерывает Вадима и говорит негромко, как бы самому себе: “Значит, наши кости перемыла дра^^…”. “Ну да!” — подтверждает Вадим, еще не осознавший, что Володя — уже далеко, не здесь. <.. > А наутро Володя пропел песню, посвященную Вадиму»7⁴.

Туманову же была посвящена и другая лагерная песня 1977 года — «Побег на рывок».

Что же касается Евтушенко, то он часто дарил Высоцкому сборники своих стихов с теплыми автографами, которые, правда, относились к его личности, а также к актерскому и бардовскому таланту, но не к поэтическому дарованию.

«Братская ГЭС: Стихи и поэма» (1967): «Дорогому Володе Высоцкому с любовью и даже с обожанием и к нему и к его таланту».

«Под кожей статуи Свободы: Поэма // Неман. Минск. 1970. № 8. С. 3 — 37»: «Володе — с нежностью и благодарностью за его существование. Женя Евтушенко».

«Идут белые снеги…» (1969): «Марине и Володе, чтобы даже разлучаясь, они не разлучались никогда. Ваша любовь благословенна Богом. Ради него не расставайтесь. Я буду мыть Ваши тарелки на Вашей серебряной свадьбе. Женя Евтушенко. 9.П.71 г.».

«Избранные произведения: В 2 т.» (1975) — [На т. 1]: «Дорогим нежно любимым Марине Влади и Володе Высоцкому на счастье, с дружбой. Евг. Евтушенко».

«Отцовский слух» (1975): «Дорогому Володе Высоцкому с любовью к его таланту. Евг. Евтушенко»[3179].

Вообще отношения у них были достаточно сложными: от взаимного обожания до взаимного же отталкивания. Вот пример, иллюстрирующий первый тип взаимоотношений, — из воспоминаний самого Евтушенко: «За два дня до предпремьерного показа “Гамлета” “для папы и мамы”, что актерам бывает не менее важно, чем премьера, Володя вдруг исчез, и никто не знал, где он. До спектакля оставалось полчаса. Зал уже буквально разламывался, а члены худсовета собрались в кабинете Ю.П. Любимова и смотрели на телефон. Наконец, Любимов не выдержал и встал из-за стола.

— Сядьте к телефону, Женя. Если он позвонит, лучше вам разговаривать с ним, а не мне. Но если он сорвет спектакль, больше его здесь не будет.

Сразу же зазвонил телефон, к нашему ужасу, — междугородный. Я взял трубку.

— Алло! — откуда-то издалека донесся почти детский виноватый голос. — Юрий Петрович, это я, Володя.

— Володя, это Женя Евтушенко. Где ты сейчас?

— Ой, как хорошо, что это не Юрь Петрович. Женечка, милый, я на коленях перед Юрь Петровичем и перед всеми вами. Я во Владивостоке. Позавчера загулял во внуковском ресторане, когда все другие закрылись, а там была летчицкая команда, улетавшая в ночь. Чудные ребята. Уговорили слетать вместе. Гарантировали вернуться на следующий день. А тут нелётка двое суток. Объясни, что метеоусловия так сложились. И предложи вместо спектакля почитать свои стихи. Лады, Женечка? Только ты уж упроси Юрь Петровича меня не увольнять. Я же вправду не виноват. Приеду — хоть полы в театре буду драить… — и короткие гудки.

— Вы готовы читать, Женя? — спросил припавший ухом к той же трубке Любимов.

— Готов. Только вы уж…

— Ладно, но увольнение пусть повисит денька два. Чтобы почувствовал»[3180].

А вот свидетельство журналиста Бориса Прохорова о его визите к Высоцкому домой 23 марта 1980 года. Тогда Высоцкий вспоминал о первом фильме Василия Шукшина «Живет такой парень», вышедшем еще в 1964 году (сохранилась фотопроба Высоцкого 1962 года на роль Пашки Колокольникова[3181]), и связанной с ним истории: «“Мы обмывали его фильм ‘Живет такой парень’ в кабаке. Вдруг явился Евтушенко, в потрясающей заграничной шубе. Как всегда — весь из себя, на козе к нему не подъедешь. А тут — Вася! Схватил вилку, давай гонять его вокруг стола, приговаривая: “Вот кто мне за банкет-то заплатит!”»[3182] ^{[3183] [3184] [3185] [3186] [3187] [3188] [3189] [3190]}.

В этой связи нельзя не процитировать слова Высоцкого, сказанные на одном из концертов: «…Женя Евтушенко написал стихи на смерть Шукшина, там несколько очень хороших строк было. Но они были такие однодневные стихи, под впечатлением. А я потом написал в посвящение ему песню. Ну это стихи написал, потом я их спел. И хотел их напечатать, но так как там было не только про него, а про всех друзей его, про которых я рассказывал, которые вместе жили, то они как-то так и остались… не прошли»7⁹.

Подобное же отношение к Евтушенко и Вознесенскому проскальзывало в следующем высказывании: «Я не знаю, как-то не понимаю, как поэты ездят, как в творческую командировку. Придет — бах! — и цикл стихов. Вот серьезно я говорю. Вообще не хочется писать стихи про то, что там увидал, потому что не очень сильно понимаешь это. Надо пожить в стране много, для того чтобы понять и, в общем, иметь право про это писать. А у нас поэты, значит, приезжают, отчитываются о поездке: “Стриптиз” всякие пишут стихий⁰ И Андрей вот пишет, и Женя, когда поедет, обязательно напишет американские впечатления в стихах»8¹.

С другой стороны, известно, что песню «О поэтах и кликушах» Высоцкий однажды посвятил им обоим: «Песня называется “Поэтам и прочим, но больше все-таки поэтам”. Эта песня посвящена Жене Евтушенко и Андрею Вознесенскому»8².

На протяжении многих лет Евтушенко повторял, что Высоцкий не является крупным поэтом, и лишь в феврале 2012 года написал о нем весьма выразительное двустишие: «Среди всех литвысокоблагородий / Один поэт останется Володей»83 А еще три года спустя даже назвал Высоцкого «поэтом с большой буквы»8⁴.

Видимо, что-то понял под конец жизни, хотя как был коммунистом в молодости, так и остался им на склоне лет: «…кстати, в Новосибирске стоит самый хороший памятник Высоцкому, и очень интересная одна деталь, вы задумайтесь об этом: всюду два портрета, впервые я их видел всюду сдвоенные — иногда, порознь, иногда сдвоенные: Высоцкий — Че Гевара. Этого никогда не было раньше. Ну что же, оба благородные люди»85; «С Владимиром Семеновичем мы проводили концерты в Ангарске, когда подобные встречи со слушателями были уже запрещены в Москве. Тогда даже появилась “Доска почета” на электролизном заводе, которая, увы, в постсоветское время потерялась. <.. > По дороге в Иркутск я сочинил стихотворение. Натолкнул меня на мысли портрет Владимира Высоцкого, который висел по соседству с фото Че Гевары в Красноярске. Я понял, насколько они были похожи, почему они были лидерами, за которыми надо идти. Именно поэтому моя новая баллада — о них»86.

***

Теперь перейдем к Андрею Вознесенскому, который оценил по достоинству песни Высоцкому еще до знакомства с ним. Обратимся к свидетельству болгарского театроведа Любена Георгиева: «Вспоминается, как летом 1963 года в гостинице “Ис-кыр” на Солнечном берегу, а потом и 1964 году в гостинице “Метрополь” на Золотых песках Вознесенский целыми днями подряд пел мне песни Высоцкого. Зная наизусть, диктовал мне их тексты, давал пластинки и кассеты, чтобы я мог снять с них копию.

Мне доводилось множество раз наблюдать взаимоотношения Андрея и Владимира — они были истинными братьями»[3191] ^{[3192] [3193]}.

Вот как Вознесенский рассказал об обстоятельствах знакомства с Высоцким: «Я встретил его впервые в 1965 году, когда “Таганка” ставила “Антимиры”. Был он так, один из “таганцев”, в вечно подростковой куртке своей, в арсенале его было пять-шесть песен, но огромная затаившаяся энергия уже угадывалась в нем»88.

Известно, что «в ноябре того же 1965 г. Андрей Вознесенский устраивает в Доме ученых выступление Высоцкого и Беллы Ахмадулиной. Высоцкий к тому времени уже успел побывать в Дубне в 1964 г., когда его с остальными модными поэтами пригласили выступить на Дне Советской Молодежи»89

Об особом отношении к Вознесенскому со стороны Высоцкого говорит хотя бы тот факт, что Вознесенский был одним из немногих, кто удостоился от него приглашения на свадьбу с Мариной Влади: «Помню, он подошел и торжественно-иронически произнес: “Имею честь пригласить вас на свадьбу, которая состоится 13 января [декабря. — Я.К.] 1970 года. Будут только свои”. На торжестве в снятой накануне однокомнатной квартирке на 2-й Фрунзенской набережной, за один день превращенной М.В. Влади в уютное гнездышко, мы с Зоей встретили лишь Ю. Любимова, Л. Целиковскую, В. Абдулова, режиссера А. Митту с женой Лилей, изготовившей сказочно роскошный пирог. Владимир был светлогрустен, молчал, ничего не пригубил»[3194] ^[3195].

Известны также фонограммы двух концертов Высоцкого на дому у Вознесенского (26.03.1967 и 28.02.1969)91 Для сравнения — у Евтушенко подобных записей не зафиксировано, хотя поэт Марк Сергеев рассказал об одном таком концерте в 1975 году: «Впервые я услышал Высоцкого не в записях, на вечере у нашего земляка Евгения Евтушенко: во время последнего съезда писателей СССР, пять лет назад, он пригласил на ужин своих московских товарищей, грузинских поэтов, да земляков — нас с Валентином Распутиным. Шумно беседовали, замолкая, когда кто-нибудь выходил “на лобное место” — прочесть стихи, спеть. Владимир Высоцкий показался мне усталым, видимо, пришел сюда после съемок или дневного спектакля. Со сцены он казался мне высоким, плотным, теперь наискосок сидел отнюдь не богатырь, с сероватым лицом, негромким голосом. Но вот пришла его очередь идти на “лобное место”, он взял гитару и вдруг стал как-то плотнее, выше, кровь прилила к лицу, и оно посвежело, засветились глаза, и горечь, едкая самоирония, звучавшие в песне, были столь естественны, что я впервые подумал, что неправ, не принимая песни Высоцкого всерьез»[3196] ^{[3197] [3198]}. По словам же самого Евтушенко: «Высоцкий ходил на мои концерты, а однажды после концерта в ЦДЛ в 1978(?) году пригласил не только меня, но и моих многочисленных гостей к себе на квартиру и пел для нас всю ночь»9з.

Более того, от Вознесенского известно, что Высоцкий часто помогал ему с выступлениями: «В жизни он был тих, добр к друзьям, деликатен, подчеркнуто незаметен в толпе. Когда я был под запретом, меня не печатали, я бедствовал — Володя предлагал устроить для меня чтения по частным квартирам — такими вечерами подкармливались многие»9⁴.

Если же говорить о Вознесенском-поэте, то он, как и Евтушенко, называл себя коммунистом, и поэтому в его стихах 50-х — 60-х годов часто встречались соответствующие мотивы. Например, первая книга стихов Вознесенского «Мозаика» (1960) открывалась стихотворением «Ленин на трибуне 18-го года». Вскоре появились «Секвойя Ленина» и «Я в Шушенском. В лесу слоняюсь» (оба — 1962), и, наконец, самая знаменитая его поэма «Лонжюмо» (1963), написанная после того, как Хрущев наорал на него во время встречи с деятелями культуры в Кремле 7 марта 1963 года. Нельзя не упомянуть и более позднее стихотворение (1967), исполнявшееся в спектакле Театра на Таганке «Антимиры»: «Я не знаю, как это сделать, / Но, товарищи из ЦК, / Уберите Ленина с денег, / Так цена его высока!»[3199].

Однако наряду с этими поделками были у Вознесенского и настоящие стихи, которые звучали, например, в тех же «Антимирах», в том числе в исполнении Высоцкого («Провала прошу, провала», «Ода сплетникам» и другие).

Много ценной информации содержится в дневниках Ольги Ширяевой. Приведем все фрагменты, касающиеся взаимоотношений Высоцкого и Вознесенского:

19.05.65. «Диалог о Театре на Таганке» (20–30). Обсуждение театра в Политехническом музее с участием артистов, в том числе В.В., а также Любимова, Аникста, Вознесенского.

<…>

12.12.65. Вечер А. Вознесенского в Комаудитории МГУ, с участием артистов Театра на Таганке (в том числе и В.В.). После вечера всей компанией перебираемся в ресторан ВТО отмечать.

По-моему, по дороге в ресторан В.В. куда-то исчезал, но потом появился. Был единственным, кто не пил ни капли спиртного. Сказал, что по случаю возвращения Андрея из-за границы написал новую песню. Зоя Богуславская (жена Вознесенского) просила спеть, но он отказался, потому что она у него «еще вся на отдельных листочках, как стихи у Андрея». К тому же и гитары не было.

У Зои появляется идея отметить Старый Новый год с Андреем, В.В. и таганскими мальчиками у каких-то их знакомых.

В.В. предупреждает, что ему надо уйти, прощается с Андреем, и минуты через две по-английски исчезает (правда, потом возвращается ненадолго в зал ресторана, но к нашему столу уже не подходит).[3200] ^{[3201] [3202] [3203]}

04.01.66 — концерт Высоцкого в Институте русского языка АН СССР. <…> Я предупредила Володю, что во всех случаях его попросят спеть «Нинку», потому что Вознесенский говорил, что это его любимая песня. Володя сказал, что Андрей любит «Нейтральную полосу», но я возразила, что он называл обе эти песни.97

16.01.66. Утренние «Антимиры». После видела В.В., который заметил у меня французскую пластинку Вознесенского. Долго с умным видом читал, что на ней написано и ничего не смог перевести. Я решила, что он по-французски — «ни в зуб». Пригласил меня в МГУ на «вечер советских шансонье» 19 января?⁸

01.06.66. В выходной день шли «Антимиры» в пользу пострадавших от Ташкентского землетрясения. Ни один театр не работает столько бесплатно во всякие фонды. Ночью из Ташкента прилетел Вознесенский и неожиданно явился на спектакль. Читал свои новые стихи по этому поводу. Потом сказал, что здесь такой талантливый актер Володя Высоцкий просил его прочесть «Прощание с Политехническим», что он и сделает. (Скорее всего, В.В. ни о чем не просил, но приятно, что именно он назван талантливым актером). Эти «Антимиры» были дневными. Вечером играли «10 дней…» для Московского горкома.99

29.01.1967 — вечером Вознесенского в Комаудитории МГУ. <…>

Вознесенский читал часа два, устал. Обещали, что приедут артисты из Иванова, но никто не объявился. И тогда Вознесенский сказал: «В зале присутствует…». Прежде чем он успел назвать имя, снова раздались аплодисменты. Вознесенский продолжал говорить о том, что чудесный Театр на Таганке знают повсюду и не далее как вчера его в Турине расспрашивали о нем. В Италии очень интересовались, как на Таганке поставлен «Галилей». И вот здесь присутствует (следуют хвалебные эпитеты) актер Владимир Высоцкий, который «очень здорово этого Галилея делает». Опять аплодисменты. Видно, что хлопают, зная, кому и за что. Однако, кажется, Высоцкий не очень доволен, что его тянут на эстраду. Ветреная публика, столь бурно проявляя свой восторг, кажется, легко готова променять одного кумира на другого. Но и ломаться, заставлять себя упрашивать, — не в правилах Высоцкого. Он выходит на сцену. В руках у него, как всегда, какие-то книжки, папка с бумагами. Вознесенский говорит, что в зале есть и гитара. Ее выносят из подсобки. <…> Володя кладет свои книжки на стол, отодвигает микрофон, пробует гитару и читает “Оду сплетникам” из спектакля «Антимиры». Под аплодисменты он уходит со сцены. И тогда Вознесенский говорит:

— Володя Высоцкий — автор таких чудесных песен, которые берут за что хотите, за душу в том числе. Если мы все очень попросим, то он исполнит «Нейтральную полосу».

Зал просит, но Высоцкий не выходит. Вознесенский, переговорив с ним за дверью еще раз, поправляется: вместо «Нейтральной полосы» будет исполнена песня о боксерах.

Вышел Высоцкий, но в этот момент какой-то неуемный поклонник его таланта выкрикнул просьбу спеть еще что-то. Мгновенно Высоцкий пригвоздил его взглядом. И каким взглядом! Я этого никогда не забуду. И всем все стало ясно. Бестактно на вечере поэта требовать песен другого автора, и если публика сама этого не понимает, то придется ей объяснить. Однако говорит Высоцкий очень мягко, с обаятельной улыбкой, но всем становится стыдно за свое поведение. Он объясняет, что здесь хозяин Андрей, а хозяину нельзя отказывать. Поэтому он споет песню о боксерах, но только одну, потому что он пришел сюда слушать, как и все. Вот когда у него будет собственный вечер, то он споет всё, что у него попросят.[3204]

12.06.67. Вознесенский пришел на Маяковского (18–30). Их с В.В. пытались фотографировать в антракте в темных гримуборных (Г. Перьян). В.В. сказал, что его зовут в Новосибирск на выступления. <.. >

15.06.67. Сотрудник «Советской культуры» Саша ищет В.В., чтобы сфотографировать: в субботу о нем пойдет заметка. А В.В. - в Ленинграде.

К сожалению, только сейчас узнала, что Вознесенский привез В.В. в подарок из-за рубежа голубую кепку¹⁰!

23.06.1967 — сегодня ночные «Антимиры». Пришла загодя, чтобы не пропустить Высоцкого и показать ему письмо-протест Вознесенского. Андрею Андреевичу отказали в визе в Америку, где были уже объявлены его вечера, и от его имени заявили, что он болен и не может приехать.

К моему изумлению, оказалось, что Володя уже в театре, только приехал из Ленинграда. <…>

Однако ведь я пришла показать Высоцкому письмо. Он читал внимательно, с расспросами: когда написано? кому адресовано? чем вызвано? Я объяснила всё, что знала. Письмо произвело на него сильное впечатление. Он сказал, что оно хорошо написано, хотя и есть в нем места, к которым могут придраться. Спросил, где сейчас находится Андрей, потому что сразу захотел ему позвонить, и, уже побежав было к телефону, остановился и иронично так спросил меня: “Как ты думаешь, это напечатают?”. — “Ну уж нет!”. И мы оба понимающе засмеялись. А вообще-то, я не думала, что он примет всё так близко сердцу. Вернулся он скоро, очевидно, не дозвонился»[3205] ^[3206].

19.09.67. Пошла в театр, чтобы между «Павшими…» (Гитлера играл Губенко) и ночными «Антимирами» поговорить с В.В. о Вознесенском. Он куда-то уходил, но минут за двадцать до начала «Антимиров» вернулся. Я рассказала, что Вознесенского обвиняют в стремлении сбежать за границу, что у него кризис «не-писания», просила морально его поддержать — например, позвонить по телефону. В.В. выслушал очень серьезно и пообещал написать Андрею в Новосибирск, где тот тогда находился.[3207]

А 26 марта 1967 года Высоцкий пришел в гости к Вознесенскому, к которому приехал американский поэт-переводчик Стенли Кюниц. Наиболее подробно об этой встрече рассказал поэт Петр Вегин: «Кирсанов говорил примерно так: “Меня абсолютно не интересует этот америкашка, я ими сыт по горло. Андрей мне сказал по телефону, что на пару часов до спектакля приедет Высоцкий. Это правда? Вы знаете об этом? А почему он не может приехать и после спектакля? Понимаете, Петр, я очень хочу петь вместе с ним. Одесские песни, наши знаменитые одесские песни. Он их наверняка знает!” <.. > Володя действительно приехал перед спектаклем, но не на два, а на полчаса. С концерта, который был где-то далеко, и счастливым слушателям удалось его задержать. Но раз обещал, то все же приехал. Внимание слегка захмелевшей компании сразу переключилось на Володю. Он даже как-то смутился, сел в уголок, стал шептаться о чем-то с Андреем. До меня доносились только обрывки слов: “Володька, ну я тебя прошу, сделай это для меня…”. Володя, ни слова не говоря, взял гитару, слегка тронул струны. От этого “слегка” все окончательно стихли, и Володя, повернувшись к Кирсанову, сказал: “Семен Исакович, если у вас есть время, подождите меня, пожалуйста два часа. Я обещаю, что вернусь. И тогда мы споем с вами в два голоса… А сейчас — для Андрея и его гостя из Америки: ‘Чем славится индийская культура?’…”. <…> Я помню, что Володя, как и обещал, приехал после спектакля, приехал не один (с кем?), хотя большинство гостей уже не верили и не ждали его. Он был оживлен, приподнят, говорил, что спектакль прошел очень удачно, и много еще пел»[3208]. По словам фотографа Генриетты Перьян, во время этой встречи «отмечали выход в Нью-Йорке книги Вознесенского “Антимиры”. У поэта собрались Эрнст Неизвестный, Василий Аксенов, Булат Окуджава с женой Ольгой, Владимир Высоцкий, из Америки приехал переводчик Стенли Кюниц. Высоцкий пришел с гитарой — пели песни, больше всех сам Владимир Семенович»[3209].

Как видим, отношения между двумя поэтами в тот период были вполне дружественными. Объясняется это тем, что Высоцкий еще не стал суперпопулярным и, соответственно, не являлся конкурентом Вознесенскому.

Сотрудник Лаборатории ядерных реакций г. Дубна Владислав Александрович Щеголев вспоминал о гастролях Театра на Таганке в январе 1969 года. По его словам, Высоцкий «с близкими был удивительно нежен, искренне восхищался стихами друзей-поэтов, ценил их замечания. “Андрюша, Андрюша, ты послушай:

— От зари и до зари пахал я землю на бульдозери. Как тебе?”.

Вознесенский морщился, а Володя расстраивался, что его поэтическая находка не нашла отклика, на который он рассчитывал..»[3210].

Нетрудно заметить здесь отсылку к «Песне Рябого»: «На реке ль на озере / Работал на бульдозере <.. > Вкалывал я до зари <.. > Из грунта выколачивал рубли».

Чуть раньше состоялась еще одна встреча двух поэтов, о которой рассказала Любовь Орелович: «6 ноября 1968 г. Высоцкий давал подпольный концерт на квартире сотрудницы Института И.Н. Кухтиной. Елена Горская пригласила в Дубну на ноябрьские праздники Андрея Вознесенского с Зоей Богуславской и Владимира Высоцкого: всех связывали уже крепкие узы дружбы. И через Институт заказала номера в нашей ведомственной гостинице. Андрей с Зоей приехали 4 ноября, а Высоцкий смог вырваться из театра только через пару дней. Вез его и Игоря Кохановского из Москвы знакомый таксист. Высоцкий собирался показать Вознесенскому свою новую песню “Охота на волков”. Однако в гостиницу его не пустили. Тогда Горская договорилась со своей подругой, что все соберутся у нее на квартире. Достали гитару, созвали друзей, и два часа Высоцкий пел свои песни.

Инна Николаевна вспоминает: “Высоцкий говорит: ‘Андрюша, я песню написал, послушай, мне интересно твое мнение’. И запел. Я помню, у меня мороз по коже пробежал, взрыв эмоций! И Вознесенский тоже отреагировал, как все мы — замечательно!”.

Спустя несколько лет Высоцкого уже принимали в гостинице, как дорогого гостя. Останавливался он в номере своего друга Вознесенского — в том самом, где завязался роман Андрея Андреевича с Зоей Борисовной. Надо сказать, что и Вознесенский, приезжая в последующие годы в Дубну, останавливался только в нем — в номере 326 (А или Б)»[3211].

Валерий Золотухин в дневниковой записи от 02.03.1969 приводит следующую реакцию Вознесенского на исполнение Высоцким «Баньки по-белому»: «Андрей повернулся: “Володя, ты гений!!”»[3212].

Однако вот его диаметрально противоположная оценка два года спустя — в изложении Михаила Шемякина: «Володя с обидой вспоминал один такой вечер, когда он пел свою недавно написанную, сильнейшую “Баньку по-черному”: “Пришли цыгане, пришел Андрей — в белом шарфе в своем, как всегда. Я стал им петь ‘Баньку по-черному’. Смотрю, у цыган слезы на глазах… Я вытер пот, вижу, что люди в восторге. И вдруг подымается Вознесенский, шарф поправил, подходит ко мне, положил мне руку на плечо и сказал: “Растешь!”»[3213] ^{[3214] [3215]}.

Очевидно, что успех Высоцкого вызвал у Вознесенского банальную ревность, и он решил его публично унизить.

Не исключено, что про Вознесенского шла речь и в воспоминаниях братьев Вайнеров: «…мы сами присутствовали при его разговоре с маститым поэтом — и очень, на наш взгляд, талантливым, — который снисходительно, со своих олимпийских высот, объяснял Высоцкому разницу между стихами и текстами песен, даже самыми лучшими текстами. Володя, стиснув зубы, играя желваками, не спорил, ни единым словом не возразив, спрятал в папку свои стихи. Взорвались, наоборот, мы — никакие не поэты — и сказали мэтру всё, что мы думаем о его снобизме и высокомерии. Но “выступали” мы непрофессионально, и поэт нас тоже снисходительно похлопал по плечу, как перед тем Володю»¹1°.

Высоцкий же по отношению к нему вел себя всегда очень корректно.

Например, 26 июня 1973 года на Таганке произошел весьма показательный эпизод, о котором рассказал Валерий Янклович: «Помню, как на одном из юбилейных спектаклей (“Антимиры” шли, кажется, в пятисотый раз)… Так вот, я сидел в зале (мы с Володей были еще мало знакомы). Вознесенский читал свои стихи. И вдруг в зале раздались крики:

— Пусть Высоцкий выступит!

Вознесенский насторожился, замолчал. Высоцкий вышел на сцену:

— По-моему, происходит, какое-то недоразумение. В афишах сказано, что это пятисотый спектакль “Антимиров” ВОЗНЕСЕНСКОГО, а не концерт ВЫСОЦКОГО.

Гром аплодисментов. Вознесенский продолжает читать»¹!

С другой стороны, так же как и Евтушенко, Вознесенский часто дарил Высоцкому свои книги и всегда оставлял на них трогательные автографы.

«Антимиры» (1964): «Володя, милый, спасибо за Ваш талант, подлинность, Вашу распахнутость — страшно за Вашу незащищенность в этом мире — Андрей Вознесенский».

«Ахиллесово сердце» (1966): «С Новым годом! Милому Володе Высоцкому. С любовью и восхищением его талантом. Андрей Вознесенский».

«Тень звука» (1970): «Милому Володе — с любовью. Андр. Вознесенский. Таганка — 70».

«Взгляд» (1972): «Милая Марина, с днем рождения! Володя и Марина — вы первейшие мои друзья, чудесные — дарю вам первый в мире экземпляр — Ваш Андрей».

«Выпустите птицу!» (1974): «Дорогому Володе в память о днях Антимиров. Андрей Вознесенский».

«Дубовый лист виолончельный» (1975): «Любимым Володе и Марине нежно — (героям моих стихов) — Андрей Вознесенский, 1975, Москва».

«Витражных дел мастер» (1976): «Любимому Володе — без слов — из сердца! — Андрей»[3216].

Как пишет о Высоцком журналист Феликс Медведев, «его стихи не печатались, он очень переживал и с завистью перелистывал сборники поэтов, с которыми дружил. Среди них, конечно же, был Вознесенский»[3217].

А в 1978 году стихи обоих поэтов появились в альманахе «Метрополь». По словам одного из создателей альманаха Виктора Ерофеева: «Бомба заключалась именно в смеси диссидентов и недиссидентов, Высоцкого и Вознесенского»[3218]1

Однако Андрей Андреевич отдал в «Метрополь» уже опубликованные стихи, но… под другими названиями. Осторожность превыше всего![3219] ^{[3220] [3221]} Однако и это не спасло его от суровых «проработок» в различных инстанциях: «Какой был год? 79-й? Да… Незадолго до этого Вася Аксенов подошел ко мне: “Мы делаем подпольный альманах. Совершенно безобидный. Надо, чтобы ты поучаствовал”. Я сразу согласился, дал туда свои стихи, а правильнее сказать — дал им свое имя. Сборник под названием “Метрополь” вызвал неожиданно великий гнев высоких начальников на Старой площади. Особенно недоволен был Зимянин. Да и не только он. Писатели на своих собраниях клеймили меня как изменника родины, требовали суровых кар. Исключить! Посадить! Почему власти так разозлились? Незадолго до этого я получил Госпремию и вроде бы по их правилам не должен был ввязываться в подобные истории. Ведь не все согласились участвовать в “Метрополе”, тот же Окуджава отказался, он был членом партии и счел это невозможным»¹¹¹⁵.

Желая сохранить статус официального поэта, Вознесенский не захотел усугублять свой конфликт с властями.

Незадолго до разразившегося скандала Евгений Попов и Виктор Ерофеев были приняты в Союз писателей СССР, а потом, когда руководство СП получило в руки один экземпляр «Метрополя», то пригрозило исключить обоих писателей.

В ответ Василий Аксенов написал руководству СП открытое письмо, где заявил, что выйдет из Союза, если Попов и Ерофеев будут исключены. А когда он узнал, что их все же исключили, в тот же день подал заявление о своем выходе из СП^П7 и назвал акцию властей «экономическими санкциями». Также в знак протеста из Союза писателей вышли Семен Липкин и Инна Лиснянская, которых власти за это практически лишили средств к существованию. Но, как сообщают «Вести из СССР»: «Поэт А. Вознесенский, тоже участник альманаха, отказался присоединиться к группе писателей, поставивших руководству СП такой ультиматум. Он совершил поездку в США с чтением стихов. В июне подборку его стихов напечатала “Литературная газета”»[3222].

По словам Аксенова, «ГБ с целью расколоть авторов альманаха активно запускала версию о том, что я нацелился на отъезд и раскрутил всю историю, подставив коллег, с единственной целью — скандально покинуть родину. Между тем лично я вовлек в мероприятие единственного человека — Владимира Высоцкого, который при своей фантастической популярности был весьма удручен отсутствием у него бумажных публикаций. Я пришел к нему на Малую Грузинскую, и весь стол в квартире он завалил рукописями — мы отобрали двадцать с лишним стихотворений. Это и была первая его публикация в книге, если не считать стихотворения в “Дне поэзии” в 1975 году»[3223].

Иначе вспоминает об этом Евгений Попов: «Мне довелось тогда составлять и редактировать большую подборку стихов Высоцкого для “Метрополя”. Он принес на квартиру покойной мамы Аксенова, Евгении Гинзбург (возле станции метро “Аэропорт”), где я тогда временно проживал, несколько своих самиздатских книжек, отпечатанных на ксероксе. Кстати, на титульных листах этих книжек были такие уведомления: “Просим власти не преследовать Владимира Высоцкого, так как он не имеет к этим изданиям никакого отношения”[3224]. Я отобрал более двадцати стихотворений[3225]^ — в основном это были тексты таких знаменитых песен, как “Охота на волков”, “Банька по-белому”, “Гололед”, “На Большом Каретном”.

Потом Высоцкий пришел править свои стихи — и обнаружил в подборке текст песни Кохановского “Бабье лето” (которую он, кстати, тоже пел на своих концертах, — поэтому она и попала в самиздатский сборник). Этот текст мы с ним, конечно, убрали. И вообще он очень серьезно отнесся к редактированию своих стихов. Долго правил тексты, выбирал лучшие варианты, уже ночью потом позвонил мне, извинился и сказал, что придумал правильный вариант одной строки, — и я записал.[3226]

В тот же раз, помню, случился уникальный эпизод — когда Высоцкий был у меня, позвонил один известный поэт (уж не буду его называть, Бог ему судья) и сказал, что отказывается от участия в “Метрополе”, так как боится грозящих ему за это неприятностей. Я был огорчен, а Высоцкий спросил: “Что такое?” — “Да вот, один отказался…”. — “Ну и х… с ним!” — весело сказал Высоцкий, и мы вдвоем стали выдирать из уже готового экземпляра альманаха стихи этого поэта[3227]. <…> Между прочим, за все наши встречи я ни разу не видел его пьяным, и на общих застольях он пил в основном крепкий чай. Высоцкий очень тепло относился к собратьям по альманаху, сочинил даже песню про “метропольцев” и однажды исполнил ее у Беллы Ахмадулиной. Помню, там были слова: “Их было двадцать пять…”. Больше я эту песню никогда не слышал и не видел опубликованной»[3228].

Известно, что сразу несколько человек отозвали свои произведения из альманаха. Писатель Николай Климонтович, не ставший автором «Метрополя» из-за того, что не успел вовремя отдать свой материал, вспоминает: «По воле случая позже у меня в маленькой квартирке в Бибиреве — от греха — хранился метропольский архив, так что мне прекрасно известно — хотя бы из чернового варианта оглавления, — кто еще предполагался составителями в качестве авторов. Могу сказать лишь, что это были ныне известные драматурги, в последний момент вышедшие из игры, не желая, думаю, ставить под удар уже идущие пьесы или намечающиеся постановки. Знаменитый бард тоже, подумав, отказался, как и известная сочинительница дамской прозы. <…> Один лишь Евгений Евтушенко, насколько мне известно, напротив, сильно обиделся, что его не пригласили и в замысел не посвятили»[3229].

Обидевшись, Евтушенко спрашивал Попова, почему его, мол, обошли: «Знаю про Евтушенко. Он меня однажды спрашивает: “Женя, почему вы не взяли меня в альманах ‘МетрОполь’?”. Я отвечаю: “Мы с Вами, Евгений Александрович, люди разного поколения. Я в альманахе отвечал за своё поколение, а ваш друг Василий Павлович — за ваше. Вот вы его и спросите, почему”. Он говорит: “Если бы меня взяли, то никакого “МетрОполя” не понадобилось бы, мы бы и так все вопросы решили”. -“Вот потому, наверное, и не взяли”, - не удержался я»[3230].

В общем, правильно сделали, что не пригласили. Как вспоминает художник Анатолий Брусиловский: «Мы не пригласили Евтушенко просто потому, что сразу все сказали: “Ой, Женя потянет сразу одеяло на себя. Это будет его ‘Метрополь’, его заслуга…”. А нам хотелось предстать сообществом равных. Нас было много — 27 человек”»[3231].

Евгений Попов привел еще одну любопытную деталь во всей этой истории: «Встреч с Любимовым (и невстреч) было много. Одна из невстреч — 1979 год. Любимов был приглашен на вернисаж многострадального альманаха “Метрополь” в кафе “Ритм”, что в Миуссах… Но в тот же день ему позвонили “от Гришина” и настоятельно рекомендовали не участвовать в этой “антисоветской провокации”. Любимов ответил, что он вообще-то и не собирался туда идти, занят, но раз ему звонят из МГК КПСС, то он непременно пойдет и для этого даже отменит репетицию. Но отменили вернисаж, кафе закрыли “по техническим причинам”, а меня и Виктора Ерофеева выгнали из Союза писателей…»[3232].

Между тем у советских властей «Метрополь» вызвал такую тревогу, что в дело вмешался даже председатель КГБ Андропов, дважды направлявший по этому поводу письма в ЦК КПСС: 24 июня 1979 года («О провокационных намерениях отдельных участников так называемого альманаха «Метрополь») и 12 февраля 1980-го («О высказываниях некоторых участников так называемого альманаха «Метрополь»)[3233].

А 24 августа 1979 года под грифом «Совершенно секретно» в ЦК ушла записка «О работе Союза писателей с участниками сборника “Метрополь”», подписанная зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС Зоей Тумановой и зам. зав. Отделом пропаганды ЦК КПСС Владимиром Севруком. И в ней, в частности, можно было прочитать следующее: «По сообщению первого секретаря правления Союза писателей т. Маркова, продолжается работа по размежеванию участников “Метрополя”». С документом ознакомились и расписались М.А. Суслов и М.В. Зимянин.[3234]

***

Но вернемся к взаимоотношениям Высоцкого и Вознесенского.

Высоко ценя Высоцкого как барда, Вознесенский скептически относился как нему как к поэту. Валерия Смеловская — вдова капитана теплохода «Грузия» Анатолия Гарагули — вспоминала, что «Вознесенского Толя просил, и Володя просил, чтобы он походатайствовал, Володя хотел в Союз писателей. А тот сказал: “Какой ты, мол, поэт?!”»[3235]! Такую же реплику приписывает Евгению Евтушенко петрозаводский поэт Александр Коржавин (р. 1956): «Помню и ответ Евтушенко на просьбу В. Высоцкого посодействовать ему к вступлению в Союз Писателей, позволившему бы Высоцкому выступать перед массовой аудиторией: “Да какой ты поэт, Володя!”»[3236].

Чуть выше мы приводили воспоминания Валерия Янкловича: «Вот Андрей Вознесенский пообещал показать Володины стихи в журнале “Юность”. И что? Уже после похорон мы спросили главного редактора: “Почему вы ничего не напечатали?”. — “Они до меня не дошли, я их точно бы прочитал, даже если бы и не напечатал, — ответил он”»[3237] ^{[3238] [3239]}.

История с этой несостоявшейся публикацией имела место еще в середине 60-х, о чем рассказал Вениамин Смехов: «В Сухуми (это было в 1966 году) у нас были читки друг другу. После этого в Москве Высоцкий рассказал Андрею Вознесенскому, что я пишу [рассказы], и надо, дескать, подумать, где меня печатать. В это же самое время я агитировал Виктора Фогельсона⁰⁴, чтобы он набрался смелости и “пробил” публикацию Высоцкого в “Юности” или еще где-нибудь. Тогда же я написал предисловие к сборнику Высоцкого “Жизнеописание стихий” — так я назвал его»⁰⁵.

Позднее Высоцкий предпринял очередную попытку напечататься в «Юности»: «Как-то на моей выставке в редакции журнала “Юность”, - вспоминает художник Сергей Бочаров, — я подвел Владимира Семеновича к Андрею Дементьеву, которому отдал тетрадку, где Высоцкий своей рукой записал лучшие, по его мнению, свои стихотворения. Пока я просил Дементьева напечатать в “Юности” хоть что-нибудь из нее, Высоцкий стоял рядом, но был перепуган и сконфужен, и всё твердил, что это не его, а моя идея. Дементьев снисходительно похлопал его по плечу и отошел. Ни одной строчки из этой тетрадки, ни самой тетрадки я больше не увидел…»[3240].

Сохранился еще один — более полный — рассказ С. Бочарова: «Был случай, когда мы были в редакции модного тогда журнала “Юность”. Я же по наивности, не будучи другом его, но зная от него о страстном желании напечататься, позвал его с собой на открытие выставки художницы, моей хорошей знакомой, в помещении журнала “Юность”. Этакий вернисаж популярного журнала. Я его уговорил поехать со мной, посмотреть хорошие офорты, но сам мечтал познакомить Высоцкого с главным редактором журнала “Юность” Андреем Дементьевым. Я подвел Дементьева к Владимиру Высоцкому, а сам держал в руках тетрадку с его стихами, от руки записанными самим Высоцким.

Говорю Андрею Дементьеву: “Вы же главный редактор, Вы же можете несколько страниц в журнале дать для стихов Высоцкого”. И протягиваю ему тетрадку. А он как-то фамильярно так отвечает, похлопывая Высоцкого по плечу: “Пописываешь всё…”, и эту тетрадку взял у меня. Но так эти стихи и не появились.

<…>

А как осторожно он с тем же Андреем Дементьевым себя держал, как-то даже подобострастно»[3241].

Но вот три года назад, на обложке 2-го номера журнала «Юность» за 2015 год, в виде покаяния была размещена редакционная заметка, в которой Дементьев стыдливо представлен как некий безымянный чиновник: «На выставке молодых художников в “Юности” Высоцкого подвели к некоему чиновнику-редактору. Взяв рукописи поэта, “партейный”, упитанный и благоухающий чинуша от литературы, похлопал Высоцкого по плечу, приговаривая: “А ты всё пописываешь?!”. Через некоторое время поэт вновь оказался в редакции, чтобы узнать о судьбе своих стихотворений. И тот же чинуша сквозь ровный ряд безупречных зубов процедил: “Владимир Семенович, зачем вам печататься в ‘Юности’, вы же не член партии!”. Свидетели говорили, что у Высоцкого на лице заходили желваки, но он не вымолвил ни слова — прошел к огромному, тяжелому столу, забрал рукопись и твердыми шагами вышел из кабинета…

Повторимся: история эта уже стала легендой и передается из уст в уста, многих ее участников давно нет на свете… <…> Возможно, беспросветная ситуация с поэзией Владимира Высоцкого — это самая трагическая “непубликация” в истории нашего журнала».

А уже после его смерти многие прозрели и осознали масштабы потери. Свою вину перед Высоцким Дементьев частично искупил, напечатав у себя в «Юности» — правда, лишь через год после его смерти — стихотворение Евтушенко «Киоск звукозаписи»[3242] (кстати, очень унизительное для Высоцкого, поскольку он там был выведен как «полугамлет и получелкаш»): «…когда я написал стихи памяти Высоцкого, цензура выкинула их из журнала “Юность”, а я был членом редколлегии “Юности”, и мы с Андреем Дементьевым пошли в Комитет цензуры… Андрей Дементьев вел себя блистательно! Он сказал, что если моих стихов не напечатают, он положит свой партийный билет на стол. И чиновники пуганулись и напечатали мои стихи. Они называются “Киоск звукозаписи”. Они — о том моменте, когда Высоцкий появился в продаже и когда все, кому не лень, стали крутить его (его кассеты) во всех автомобилях»[3243].

Причем даже это стихотворение бьшо опубликовано с купюрами.

О том, что не понравилось цензорам, 2 июля 1990 года рассказал сам Евтушенко в своем письме в только что созданный музей Высоцкого на Таганке: «Я услышал о похоронах Володи запоздало по американскому радио, когда мы с друзьями на моторных лодках плыли в Монголии по Селенге.

В этом же году, осенью, на черноморском побережье уже вовсю развернулась торговля его записями — голос Высоцкого звучал почти из каждой машины, а надпись над одним из киосков у Сочи “В продаже — Высоцкий” меня глубоко пронзила своей рыночной вульгарностью. В декабре 1980 года, буквально перед началом моего концерта в Риге, я написал эти стихи и впервые прочел. Они были приняты в “Юности”, но, однако, Главлит в последний момент снял целый кусок со строк “Тебя хоронили, как будто ты гений…” до слова “…Хлопуши”. Как говорил мне редактор “Юности” А. Дементьев, шеф Главлита Романов сказал, что я отождествляю самого Высоцкого с каторжником, и, следовательно, всю советскую систему с тюрьмой. Также он сказал, что, говоря о “семидесятых” как о годах, небогатых гениями, я иду вразрез с тезисом о расцвете советской литературы. Кроме того, цензура восстала против сравнения Окуджавы с Чеховым, сочтя это чуть ли не богохульством. Впоследствии я эти строки восстановил»[3244]. И тот же Романов, когда Евтушенко написал «Киоск звукозаписи», выговаривал ему: «Что Вы, Евгений Александрович, преувеличиваете! Пройдут годы, и о Высоцком все забудут»[3245]!

Что же касается Дементьева, то теперь он нам рассказывает сказки о том, что, дескать, никогда не знал Высоцкого лично, но всегда любил его стихи и песни: «Я не был знаком с Высоцким, но всегда ценил его актерский и песенно-поэтический дар. Еще когда журналом “Юность” руководил прекрасный писатель и удивительный человек Борис Николаевич Полевой, а я тогда был его заместителем, мы решили опубликовать у себя подборку его песен. Однако “высшее начальство” категорически этому воспротивилось»[3246].

***

Как известно, по стихам Андрея Вознесенского на Таганке было поставлено два спектакля — «Антимиры» и «Берегите ваши лица», — в которых играл Высоцкий и декламировал, в том числе под гитару, многие тексты Вознесенского: «Мне Золотухин рассказывал, что, когда он где-то с Высоцким снимался и Володя писал свою “Баньку”, они пытались разгадать мой код. Брали стихи и разбирали по косточкам. Пытались развинтить по частям. Я думаю, Володя многое взял от меня. Тот же обрыв строки… Это еще Юрий Петрович Любимов виноват. Когда он ставил Лермонтова, “Героя нашего времени”, первый их неудачный спектакль, он сказал актерам: “Смотрите на Вознесенского! Он Лермонтов нашего времени”»[3247] (примерно как Высоцкий говорил Туманову о Евтушенко: «Женька — это Пушкин сегодня!»).

Влияние стихов Вознесенского на поэзию Высоцкого действительно имело место, и многочисленные переклички между их произведениями уже отмечались исследователями¹⁴⁴, но все же это влияние было вторичным, и переоценивать его не следует, хотя в 4975 году Высоцкий написал Вознесенскому целое стихотворное посвящение. Приведем из него первую строфу:

Препинаний и букв чародей,

Лиходей непечатного слова

Трал украл для волшебного лова Рифм и наоборотных идей.

Отдельно стоит остановиться на спектакле «Берегите ваши лица» по стихам Вознесенского, премьера которого состоялась 40 февраля 4970 года (сохранилась соответствующая фонограмма). Спектакль репетировали почти год, и за это время они почти не расставались, а в декабре того же 4970 года по приглашению Высоцкого Вознесенский посетил его свадьбу с Влади.

О самом спектакле Вознесенский вспоминал так: «В образе тети Моти Высоцкий исполнял мое стихотворение “Время на ремонте”. Эти стихи были центром композиции спектакля “Берегите ваши лица!”. Когда он их играл и пел, он понимал, что следующей песней будет “Охота на волков” и, как делал часто, сознательно шел на гротеск. В образе тети Моти, в дурацком и таком узнаваемом платочке, он был уморителен и упоителен. Стихи эти цензура всё время снимала. Власти потребовали изменить первоначальный текст, снять все бытовые подробности. Мое стихотворение начиналось так: “Как архангелына времен, / На часах над Воронцовской / Баба вывела “Ремонт” / И спустилась за перцовкой. / Верьте тете Моте: / Время на ремонте»¹,

Нетрудно догадаться, почему Высоцкому был близок образ «тети Моти». Строка «Время на ремонте» является метафорой застоя (еще в одном стихотворении Вознесенского, звучавшем в «Антимирах», говорилось: «Время! Остановись! Ты — отвратительно!»). В поэзии Высоцкого встречаются близкие по смыслу мотивы безвременья и замкнутого круга. Вспомним, например, его «Песню об обиженном Времени» (4973): «И тогда обиделось Время, / И застыли маятники Времени», — причем дальше говорится именно о «ремонте»: «Смажь колеса Времени не для первой премии — / Ему ведь очень больно от трения. / Обижать не следует Время, / Трудно и тоскливо жить без Времени», — или стихотворение «Я никогда не верил в миражи…» (4979): «Мы тоже дети страшных лет России — / Безвременье вливало водку в нас».

«Со сцены же, — продолжает Вознесенский, — звучал совсем другой текст: “Как архангельша времен, / На ночных часах над рынком / Баба вывела ‘Ремонт’, / Снявши стрелки для починки”. А строчки про тетю Мотю вообще запретили. Но все в зале знали, какие произвели изменения и, конечно, животики надрывали. Высоцкий очень хорошо понимал всю серьезность этого стихотворения. Неслучайно рефрен: “Прекрасное мгновение, не слишком ли ты подзатянулось”, - он не пел, а произносил, не заговаривал, а специально выговаривал, осознавая точность и важность этих слов. “Время остановилось, Время ноль-ноль. Как надпись на дверях”. <…> На разборке спектакля в ЦК партии требовали, помимо прочего, снять как раз место с “Прекрасным мгновением”. Там много чего требовали: отказаться от “Охоты на волков” и от Высоцкого вообще. Как они говорили: “Давайте снимем Высоцкого, и тогда будет легче разгова-

44, Сёмин А. Из Вознесенского в Высоцком (Часть I, театральная) // Владимиру Высоцкому — 70: Народный сборник. Николаев: Наваль, 2008. С. 473 — 487; Он же. Из Вознесенского в Высоцком (Часть II, литературная) // Владимиру Высоцкому — 74: Народный сборник. Николаев: Наваль, 2009. С. 220 -23i.

445 «Верьте тете Моте!». Сегодня Владимиру Высоцкому исполнилось бы 63 года // Общая газета. М., 2001.25–34 янв. № 4. С. 9.

ривать”. Но я писал роль Поэта именно для Володи, причем этот спектакль был единственным, где я, автор, разрешил исполнителю петь собственные стихи: Высоцкий специально для спектакля написал две песни. Для меня — и тогда, и теперь — он является единственно возможным исполнителем роли Поэта: только он умел так сочетать иронию и серьезность, бытовую хохму и высокий трагизм»[3248].

Действительно, наибольшую тревогу у чиновников вызвала «Охота на волков». Дадим слово жене Вознесенского Зое Богуславской: «Трудно забыть ту зловещую тишину на премьере, воцарившуюся в зале после исполнения В. Высоцким запрещенной “Охоты на волков” (единственный текст, вставленный в произведение Вознесенского), шквал аплодисментов, долго не отпускающий его зала, и сразу же острый холодок предощущения беды. “Я из повиновения вышел — за флажки, — жажда жизни сильней! Только сзади я радостно слышал удивленные крики людей”, - это звучало как призыв к действию.

Снимая спектакль, власти ссылались на присутствие (“без всякого предупреждения”) важных иностранцев, в том числе посла Канады Роберта Форда, которые стали свидетелями “ужасной крамолы”. Но публика была не дура, все понимали, что суть запрета в другом»^[3249].

Процитируем в данной связи также воспоминания фотографа Генриетты Перь-ян: «Это было потрясающее впечатление. Он пел на таком нерве, таком надрыве, видимо, переживая личную ситуацию (его как раз не выпускали во Францию), что, казалось, еще немного, и он разорвется на части». И далее она говорит: «Спектакль “Берегите ваши лица” запретили. Одна из причин была смешна и абсурдна одновременно. В финале актеры поднимали большое зеркало, до этого лежавшее на сцене, и зрители видели свое отражение. И вот якобы в первом ряду не оказалось никого из членов ЦК КПСС. Снимки, сделанные на премьере, Генриетта передала Вознесенскому и Богуславской только через несколько лет.

— Вот же из ЦК! Я его узнала! — воскликнула Зоя, взглянув на карточку. — Гета, где же ты была раньше?»^[3250].

Андрей Вознесенский называет еще одну причину закрытия спектакля: «Когда-то на Таганке был спектакль “Берегите ваши лица”, он начинался моим кругоме-том: “Тьма, тьма, тьма, тьма, тьма, тьма, мать, мать, мать, мать, мать, тьма, тьма, тьма”. Жизнь рождается из тьмы, мать уходит опять во тьму. Цензура зарубила спектакль, потому что это было непонятно. То ли Родина-мать для меня тьма, то ли кого-то посылаю к такой-то матери…»[3251].

Есть и другая причина, которая ярко характеризует советскую эпоху: «К несчастью для создателей постановки, именно в дни премьеры на Луне высадились американские астронавты. Яркая, зрелищная постановка, изобиловавшая изощренными аллюзиями с современностью, в конце которой участники спектакля поднимали перед залом огромное зеркало — берегите ваши лица! — пострадала от курьезной мелочи. “А луна канула”. Прочитайте это словосочетание слева направо и наоборот. — Андрей Вознесенский в свое время был большим любителем таких штучек <…> Эпизод с “канувшей” луной показался кощунственным выпадом против отечественной космонавтики, отдавшей пальму первенства американцам, первыми покорившим спутник нашей планеты»[3252]. Данную версию подтверждает и сам Вознесенский: «И там, кстати, вспоминали <…> один мой палиндром: а луна канула. Читается туда и обратно строчка. А в это время американцы высадились на Луне. И вот эта была одна из причин, почему закрыли спектакль, потому что Луна канула, что же, это для нас канула, а для американцев нет? Почему? В общем, безобразие было какое-то тогда»[3253].

Дополнительные детали приводит гример Таганки Галина Альферавичуте: «.. он же там эту знаменитую фразу спросил: “Какое сейчас московское время на Луне?”. Это же было, когда американцы полетели на Луну, а мы — нет. А он спросил. А сидел человек из Управления в зале. После этого спектакль сняли, он всего три раз прошел. С инфарктом слег начальник вот этого Управления. Там всех сняли. После этой фразы полетел спектакль, полетели те, кто его разрешил вообще показывать»[3254].

«Начальника Управления» звали Борис Родионов, а инфаркт у него случился после того, как ему было вынесено взыскание за разрешение «неправильного» спектакля: «18 февраля 1970 года МГК КПСС, рассмотрев вопрос “О спектакле ‘Берегите Ваши лица’ в Московском театре Драмы и комедии”, вынесло взыскание начальнику Главного управления культуры исполкома Моссовета Родионову Б.Е. за безответственность и беспринципность, проявленную при выпуске спектакля “Берегите Ваши лица”», — так писал в ЦК КПСС 25 февраля 1970 года первый секретарь Московского горкома КПСС В.В. Гришин[3255] ^{[3256] [3257]}.

В этом же письме говорилось: «Московский театр Драмы и комедии показал 7 и 10 февраля с.г. подготовленный им спектакль “Берегите ваши лица” (автор А. Вознесенский, режиссер Ю. Любимов), имеющий серьезные идейные просчеты.

В спектакле отсутствует классовый, конкретно-исторический подход к изображаемым явлениям, многие черты буржуазного образа жизни механически перенесены на советскую действительность. Постановка пронизана двусмысленностями и намеками, с помощью которых проповедуются чуждые идеи и взгляды (о “неудачах” советских ученых в освоении Луны, о перерождении социализма, о запутавшихся в жизни людях, не ведающих “где левые, где правые”, по какому времени жить: московскому? пекинскому? нью-йоркскому?). Актеры обращаются в зрительный зал с призывом: Не молчать! Протестовать! Идти на плаху, как Пугачев! и т. д.

Как и в прежних постановках, главный режиссер театра Ю. Любимов в спектакле “Берегите ваши лица” продолжает темы “конфликта” между властью и народом, властью и художником, при этом некоторые различные по своей социальнообщественной сущности явления преподносятся вне времени и пространства, в результате чего смазываются социальные категории и оценки, искаженно трактуется прошлое и настоящее нашей страны.

Как правило, все спектакли этого театра представляют собой свободную композицию, что дает возможность главному режиссеру тенденциозно, с идейно неверных позиций подбирать материал, в том числе и из классических произведений»¹⁵'¹.

Но истинной причиной закрытия спектакля, как уже отмечалось выше, была «Охота на волков». Прав был Вениамин Смехов, сказавший об этом: «…не будь Высоцкого среди нас, исполнителей, никому из начальства в голову бы не пришло чинить препятствия. Впрочем, не будь Высоцкого, не было бы и спектакля»¹!

На одном из концертов Высоцкий рассказал о контексте, в котором звучала «Охота»: «В новелле, которая называлась “Убийство Кеннеди”, в конце этой новеллы, после стихов, я садился на самый верхний вот этот вот штанкет, и на гитаре была нарисована мишень, а сзади, в этот светящийся задник на две тени были такие удары, выстрелы, и в сердце врезывалась такая дыра. И она врезалась в сердце на каждый удар. И я пел песню “Идет охота на волков”»[3258].

Кстати, сам он лучше других понимал, что спектакль закроют: «В тот день шел спектакль “Берегите наши лица”, - вспоминает Юрий Кукин, — была премьера, Володя предложил посмотреть: “Сегодня играем, а дальше — не знаю, скорее всего спектакль снимут с репертуара”»[3259].

Незадолго до премьеры спектакля «Берегите ваши лица», а точнее — в июле 1969-го — Высоцкий пережил клиническую смерть, на которую Вознесенский откликнулся посвящением «Реквием оптимистический» (1970): «Владимир умер в два часа, / И бездыханно / стояли полные глаза, / как два стакана. <…> Спи, шансонье Всея Руси, / отпетый… / Ушел твой ангел в небеси / обедать. <…> 0 златоустом блатаре / рыдай, Россия! / Какое время на дворе — / таков мессия».

По его словам, Высоцкому юти стихи нравились. Он показал их отцу. Когда русалка [Марина Влади] прилетала, он просил меня читать ей их. Стихи эти долго не печатали. После того как “Высоцкий” было заменено на “Владимир Семенов”, они вышли в “Дружбе народов”[3260], но, конечно, цензура сняла строфу о “мессии”. Как Володя радовался публикации!..

На десятилетии Таганки, “червонце”, он спел мне в ответ со сцены: “От наших лиц остался профиль детский, / Но первенец не сбит, как птица, влет. / Привет тебе, Андрей, Андрей Андреич Вознесенский. / И пусть второго Бог тебе пошлет…”»[3261].

В этой строфе обыгрываются название запрещенного спектакля «Берегите ваши лица» (по произведениям Вознесенского) и первая строфа «Песни акына» (1971), исполнявшейся Высоцкий в спектакле «Антимиры» и на своих концертах: «.. Вознесенский — благо живой поэт — приносит иногда нам новые стихи, и мы их вставляем в наш спектакль. И вот не так давно он принес стихи, написанные специально для меня. Они называются “Песня акына, или Пошли мне, Господь, второго”. Я написал на них музыку и исполняю их в спектакле. Некоторые думают, что это моя песня — нет, просто там разговор… От имени поэта всё сказано. Поэтому это мог бы написать — ну, конечно, не так, как Вознесенский, по-другому — любой человек, который занимается поэзией»[3262]; «В последнее время мы обновили спектакль “Антимиры”, и Андрей Вознесенский специально для меня принес — ну, я не знаю, специально для меня ли написал — эти стихи, не думаю, что точно для меня, но иногда кажется, что это даже я написал. Так уж получилось, что есть стихи и гитарный ритм, который я даю. Называется это “Песня акына”»[3263]; «Вот не так давно — года полтора тому назад — он принес несколько новых стихотворений и сказал: “Володя, я специально для тебя написал вот эти стихи. Положи их на музыку и исполни их в спектакле”. Сейчас я вам покажу одно из таких стихотворений. Называется оно “Песня акына”»[3264].

В день, когда Высоцкого не стало, Вознесенский написал ему другое стихотворное посвящение — «Не называйте его бардом. / Он был поэтом по природе». Однако тут же следом допустил большую бестактность: «Меньшого потеряли брата — / Всенародного Володю». В общем, получилось почти по Есенину: «И зверьё, как братьев наших меньших, / Никогда не бил по голове». И так же Вознесенский относился к нему при жизни. Как говорила Нина Максимовна Высоцкая журналисту Феликсу Медведеву, «Володя мечтал о книге и страшно переживал, что его друзья — известные поэты — считали его как бы младшим братом “по цеху” и, как ему казалось, снисходительно относились к его творчеству»[3265]. Об этом же вспоминает композитор Александр Зацепин: «Рассказывали, как однажды с группой известных поэтов куда-то поехал и Володя Высоцкий. И кто-то из мэтров сказал в интервью, мол, едем мы, поэты, и наш меньший (или младший, не помню) брат Высоцкий. Володю это сильно обидело: в писательских кругах его не считали поэтом. А кто же тогда поэт?»[3266]. Да и режиссер Лесь Танюк на следующий день после смерти Высоцкого, 26 июля 6980 года, записал в своем дневнике: «Может, я ошибаюсь, но он был обижен на Вознесенского и Евтушенко. Не говорил об этом, но чувствовалось, что между ними — тень»[3267].

Впрочем, по воспоминаниям Леонида Жуховицкого, «сам Высоцкий воспринимал себя так же, меньшим. Помню, как он смотрел на Андрея — с восхищением, снизу вверх»[3268]. И на своих концертах говорил о нем исключительно положительные вещи: «Вот, например, Андрей Вознесенский, он выходит и сразу говорит: “Я — Гойя!”, а это была такая поэтория в консерватории: два хора, два оркестра. Зыкина пела, Андрей читал, а он пригласил друзей. И вот один маститый писатель, хороший очень, прекрасный человек, но они как-то пропустили начало и пересидели с Валерой Золотухиным в буфете, и когда вошли, он говорил: “Я — Гойя!”. Знаете, как Андрей… задиристый: “Я — Гойя!”. А он с таким ужасом вошел, этот писатель, и говорит: “Кто он?”. А Золотухин ему так же говорит: “Он говорит, что он — Гойя”. Он опять так по бороде по[гладил], говорит: “Кто?”. — “Гойя”. — “Ну, нахал!”. И ушел. Ну, он [Вознесенский] пытался сказать, что поэт — с такой же окровавленной душой, что он так же видит мир, как Гойя. Ну, это всё понятно. Это есть такой поэтический прием»[3269] ^{[3270] [3271]}.

А вышеупомянутое посвящение «Не называйте его бардом…» цензура встретила в штыки: «Ведь даже над гробом, даже друзья называли его бардом, не понимая, что он был великим поэтом. Стихи эти я отдал в журнал “Юность”. Но уже из верстки журнала их сняла цензура, сломав и задержав номер. Цензоры не могли перенести того, что подзаборного певца называют поэтом, да еще “всенародным Володей”. А ведь для них Всенародный Володя был один, который лежал в Мавзолее. Думал я, что делать, и решил пойти в “Комсомолку”. Тогдашний ее главный редактор, назовем его В.!68, любил стихи и предложил мне следующую лихую аферу.

Тогда еще газета выходила по воскресеньям, номер делали в субботу, и цензура в ней была минимальная. Подписывал рядовой цензор. В. предложил мне поставить стихи в воскресный номер, мол, все начальство пьет на даче и ничего сделать не успеет, потом, правда, утром прочитает и придет в ярость, но к вечеру опять напьется и в понедельник ничего помнить не будет.

“Может, они сами пьют под Высоцкого”, - усмехнулся В.

Так по плану все и вышло. Только в понедельник секретарь ЦК по идеологии позвонил в газету и орал по вертушке. И в итоге В. был снят. Так и после смерти поэт остался возмутителем»^⁹.

Впрочем, стихотворение Вознесенского все же было опубликовано, но лишь через два с половиной месяца спустя и без последней строфы: «Еще остался от Высоцкого / Судьбы неукротимой статус / И эхо страшного вопроса: / “А кто остался?”»[3272]. А еще через год с небольшим журнал «Дружба народов» опубликовал несколько стихов Высоцкого с предисловием Вознесенского[3273] ^{[3274] [3275] [3276] [3277] [3278]}.

Позднее, в конце 80-х, он высоко оценит Высоцкого именно как поэта, полемизируя, таким образом, со снисходительными оценками со стороны Евтушенко: «Понимаете, ведь даже некоторые приятели Володи считали, что его песни — это несерьезная поэзия, как бы годная для того только, чтобы отдыхать, скажем у костра. Но, смотрите, в его песнях стих очень крепок. Он идет от лучших образцов нашей отечественной поэзии XX века»1^?2.

И неслучайно именно Вознесенского актеры Таганки попросили выступить в роли ведущего на вечере памяти Высоцкого во Дворце спорта «.Лужники» 24 января 1988 года. В своем вступительном слове он, в частности, сказал: «Говорят, годы застоя — это были годы позора, это были годы страшных вещей, были годы лжи. Но все-таки это были годы Высоцкого, было его противодействие этой лжи. Он выражал то, что народ думал, он никогда не лгал. И историки будущего, и мы тоже должны вникнуть в его тексты, в тысячи стихов, оставшихся от него, и понять нашу эпоху..»1^?3.

***

Известно, как страстно Высоцкий хотел вступить в Союз писателей, что дало бы ему официальный статус и решило бы сразу массу проблем — например, с изданием сборника стихов, афишными концертами и оформлением поездок к Марине Влади.

По словам Георгия Вайнера (декабрь 2001): «У него была одна, но пламенная страсть. Стать членом Союза писателей СССР. Ничего особенного. Хотел быть признанным, равным среди равных. Но с какой стати его будут принимать в Союз писателей? Этот вопрос даже не обсуждался. — Нужны были книжки? — Ну да, а ни одной строчки не публиковали. Он же не сталинский был акын. И тогда Роберт Рождественский, который, как поэт, прекрасно понимал цену Высоцкому и, как хороший человек, всегда был готов к доброму поступку, предложил, чтобы десять наиболее видных поэтов страны обратились в секретариат Союза писателей СССР с письмом о том, что мы имеем дело с уникальным случаем, когда творчество реализовано не на бумаге. И чудовищность унижения была в том, что Высоцкий не смог собрать эти подписи. Часть тех людей до сих пор жива. Это сейчас выяснилось, как они его любили и почитали. А тогда на смех подняли — какой он, мол, поэт?»™.

Впрочем, сам Рождественский утверждал обратное: «Я сразу хочу сказать: кто-то пустил версию, что Высоцкий хотел вступить в Союз писателей, а его не приняли. Я не знаю автора этой версии, но этого не могло быть, потому что по существующему правилу в СП принимают только на основании уже выпущенного произведения»»⁷⁵. Однако данная версия все же имела под собой основания, поскольку, как говорит журналист Владимир Надеин, члены Союза писателей «дважды зарубили Высоцкого на приеме — даже многомерная интрига братьев Вайнеров не сработала»™.

Белла Ахмадулина пыталась уговорить хорошо относившегося к ней члена правления Союза писателей СССР и Первого секретаря Московского отделения СП Михаила Луконина принять Высоцкого в Союз. Этот разговор Мессерера и Ахмадулиной с Лукониным состоялся 4 июля 1976 года: «В течение всего застолья мы говорили с Михаилом Кузьмичем, с Мишей, о судьбе Володи Высоцкого и о том, что необходимо принять его в писательскую организацию.

Белла вспоминала этот разговор: “Миша, может, можно как-то Высоцкому помочь — он беззащитный человек, как всегда актеры, подвластный режиссерам. Но в театре ему уже разрешают петь его песни со сцены. Это уже немало, значит, нет полного запрета на его творчество. Может быть, все-таки примешь его в Союз писателей?

— Только через мой труп!»[3279].

Биограф поэта Валерий Перевозчиков задается вопросом: «Но было ли заявление — “Прошу принять меня…”. Такого заявления не было и не могло быть, — с этим согласны все близкие друзья Высоцкого.

В. Янклович: “Да никогда он бы не написал такого заявления! Чтобы так унизиться — проситься самому?! Нет, Володя никогда не пошел бы на это”.

В. Туманов: “Заявления не было. Просто Володя думал, что поэты сами поднимут этот вопрос. Все так и осталось — разговорами… ”»1[3280].

Не знаю, как насчет близких друзей, но вдова писателя Юрия Трифонова — Ольга Трифонова — свидетельствует о том, что такое заявление было, и датируется оно, судя по всему, зимой-весной 1980-го: «Юра пережил смерть Высоцкого с огромной болью. Особенно его мучило чувство вины: начальники в Союзе писателей волынили с заявлением Владимира Семеновича о приеме в члены Союза. Юра, конечно, ходил в секретариат, просил ускорить, но… Вот это его и мучило: “Надо было кулаком по столу, ведь ему почему-то это было важно. А мы не добились, а мы снисходительно говорили: ‘Ну зачем вам это! Вы так знамениты и без этого членства’. А ведь стольких бездарностей напринимали, столько г…на!”. И зачем было ждать, когда попросит, вот он никого не заставлял ждать»»[3281]; «Помню, Владимир Семенович все хотел вступить в Союз писателей. Он очень этого хотел! И он давал это понять моему мужу. И Юра как-то раз ему ответил: “Володь, ну зачем вам? У вас и так мировая слава”. И Высоцкий как-то очень горько улыбнулся, свернул разговор и больше к этому не возвращался. А Юра на самом деле пытался что-то сделать — ходил в секретариат, говорил о Высоцком — просто не получилось. И все равно, после того как Владимира Семеновича не стало, корил себя: “Ну как я ему мог сказать: ‘Зачем вам?’. Раз просил — значит, нужно было!”»[3282].

Кстати, за год с небольшим до того, как Высоцкий написал свое заявление с просьбой о приеме в СП, Юрий Трифонов отказался дать свои произведения в альманах «Метрополь», испугавшись неприятностей со стороны властей: «Юрий Трифонов с самого начала отклонил предложение организаторов альманаха, аргументируя свое решение тем, что этот эксперимент может иметь негативные последствия для расширения писательских свобод в Советском Союзе»[3283]81.

Несколько иначе сказал об этом составитель «Метрополя» Виктор Ерофеев: «Юрий Трифонов объяснил это тем, что ему лучше бороться с цензурой своими книгами; Булат Окуджава — что он единственный среди нас член партии»[3284].

Другой автор «Метрополя» — Евгений Попов — приводит следующую реплику Трифонова, прозвучавшую в ответ на предложение Василия Аксенова поучаствовать в альманахе: «Ребята, у меня своя игра», — и сопровождает своим комментарием: «Он в это время печатал в американском “Ардисе” роман “Отблеск костра” — про расстрелянного отца, про репрессии тридцать седьмого»[3285].

В общем, выбор Трифонова в качестве ходатая о приеме в СП был не самым удачным. Объясняется он тем, что Владимир Семенович очень любил прозу Трифонова — особенно его роман «Старик». А кроме того, зимой 1980-го на Таганке шли репетиции спектакля «Дома на набережной» по роману Трифонова (премьера состоялась 12 июня 1980 года). И, как говорит актриса Елена Габец, Высоцкий хотел играть в этом спектакле: «.. должны мы были репетировать “Дом на набережной”, и Высоцкий обещал мне, что буду играть с ним в паре. Он должен был играть то, что играл Феликс Антипов, и хотел, чтобы я играла Сонечку — главную роль»^[3286].

Хотя, скорее всего, Трифонов здесь совершенно не при чем, а виной всему был сам Высоцкий, раздражавший тогдашних правителей (в том числе руководство Союза писателей). Вдобавок ко всему еще не утих скандал с альманахом «Метрополь», где было опубликовано целых двадцать его песен, вызвавших начальственный гнев: «Я помню, что на обсуждении “Метрополя” Кузнецов и другие — как они ругали Высоцкого! Как блатаря, как пошляка, как бездарность полную. Это был 1979 год. За год до смерти. Ругали и ненавидели. Поразительно!»[3287].

На сохранившейся стенограмме расширенного секретариата Московской писательской организации (МПО) от 22 января 1979 года зафиксированы следующие слова первого секретаря правления МПО Феликса Кузнецова: «…сейчас я вас познакомлю с содержанием альманаха. (Читает нараспев и с выражением Высоцкого “Подводную лодку”, “Заразу”). А вот и образец политической лирики. (Читает “Охоту на волков”). Чувствуете, о каких флажках идет речь? <.. > Мне кажется, в альманахе 4 ведущих направления: 1) приблатненность (Высоцкий); 2) изгильдяйство над народом; 3) сдвинутое сознание (Горенштейн, Ахмадулина); 4) секс.

Мы не будет скрывать это <от> народа. Чем больше людей это прочитает, тем хуже для них. Это какая-то изощренная литературная мистификация. Здесь нет антисоветчины, но всё вместе складывается не в картину литературных исканий, а в зловещую картину»[3288] ^[3289].

Разумеется, ожидать от этих людей, что они примут Высоцкого в свой Союз, было в высшей степени наивно (как заявил поэт-переводчик Я. Козловский: «А Высоцкий для чего? Пускай себе на пленках крутится»^⁷). Впрочем, он и сам это понимал. Текстолог Сергей Жильцов со слов Валерия Янкловича рассказал о несостоявшемся афишном вечере Высоцкого в Политехническом музее в Москве 15 мая 1978 года, который назывался «Поэтический театр. Роль песенной поэзии в театре и в кино»: «Валера, вот тебе деньги, птица моя, слетай, дорогой, забери все билеты.

— Володя, там же 300 мест всего.

— Валера, сделай, возьми всё. Когда еще такое будет!

— Ну хорошо…

И Володя, у которого начались съемки Жеглова, записывалась любимейшая песня — в фильм “Забудьте слово Смерть”, планировались заграничные поездки, репетировался Свидригайлов, на подходе была куча новых — сильных песен и светил литературный… ЛИТЕРАТУРНЫЙ! альманах… Аксенов уже просил тексты… Стихи, которые никто не видел, возможно, даже новую прозу возьмет… Перспективы самые захватывающие… И Володя отложил это всё… Не было ничего важнее… ничего. Володя расчертил лист на 300 клеток. ив каждую стал вписывать имена, всех, кого не мог пропустить…

<…>

Звонил Валера. Из Политехнического.

— Валера, что за херня, я не верю, что тебе не отдали, возьми хоть сколько есть…

— Володя, ты мне не даешь сказать…

— Ну говори-говори, не тяни кота…

— Нет билетов. Концерт отменили.

— Кто-то — из зданий, что через дорогу, — потребовал объяснить, в каких ты отношениях с Союзом писателей. Эти послали гонца в совпис, а там сказали, что тебя не знают. Всё.

— Ну Андрею… нет, Белле. Гришу Поженяна, может, найти? Дэзика разыскать, что-то мы можем сделать? В Союз они меня, конечно, б…и, не примут никогда, но хотя бы ребята похлопочут? Булат, может.

— Нет, Володя, ты меня знаешь. И ребят этих знаешь. Я всё спросил и со всеми местными поговорил. Они тоже не первый концерт устраивают — тертые калачи. И в союзе, как ты понимаешь, у них было к кому обратиться, там ответ уже ждал. ОТВЕТ УЖЕ ЖДАЛ…»[3290].

Но наряду с этим Высоцкий хотел вступить в СП еще в 1975 году, когда просил об этом Андрея Вознесенского, и тот обратился за содействием к Петру Вегину: «Ну, старик, вот мы с тобой два поэта, мы знаем, какая это каторга, по-есенински говоря, а по Пастернаку “Каторга — какая благодать!” Верно? А Володька не может понять этого, да еще не понимает, с какими гадами нам приходится каждый раз воевать… Понимаешь, при его славе, потому что народ правда фантастически его любит, он хочет напечататься, книжку мечтает издать, в наш Союз говенный вступить… Я ему говорю: “Володя, опомнись, зачем тебе в такую неволю впрягаться? С твоим характером… чтобы какие-то шавки заставляли тебя править строчки и говорили, что можно, а что нельзя? Тебе что — мало твоей славы? На фига тебе быть начинающим поэтом? А он все свое — хочу печататься, мои стихи лучше того, что в журналах… Давай, старик, попробуем напечатать его у тебя в “Дне Поэзии”. Если хочешь, я поговорю с Женей Винокуровым, еще с кем-нибудь…»[3291].

Евгений Винокуров в то время занимал должность главного редактора альманаха «День поэзии», а Петр Вегин в 1975 году был его составителем. Он позвонил Высоцкому, который в это время снимался в «Арапе» у Митты и уезжал на съемки. Владимир Семенович выразил сомнения в том, что удастся преодолеть цензурный барьер, но отнесся к предложению Вегина со всей ответственностью: «Ты думаешь, напечатают? Пробьемся, говоришь? Я дам серьезные вещи, “Гамлета” дам, хочешь?»[3292] ^[3293].

Свои стихи он на следующий день оставил у Беллы Ахмадулиной, а сам уехал на съемки. Вскоре Вегин забрал их у Беллы, а та со своей стороны тоже принялась уговаривать Вегина, что стихи Высоцкого обязательно надо «пробить»: «Беллочка, что же ты меня-то агитируешь? Ты лучше подготовь свои стихи». — «Ах, да!.. Но ты не забудь, Богом тебя прошу, не забудь про Володины стихи…»¹⁹!

После этого Вегин взял инициативу в свои руки: «Я тогда пришел к Винокурову и сказал: “Надо попытаться напечатать Высоцкого. Ну, кто, если не мы?”.

Он согласился, сказал мне: “Давай попробуем. Сделаем вид, что мы не знаем, кто такой Высоцкий. Обманем там, в издательстве”.

Володя уезжал тогда на съемки и передал подборку стихов Белле Ахмадулиной. Передать мне у него уже не было времени, а с Беллой они чаще виделись, близко дружили. Нам удалось тогда опубликовать большое стихотворение, из которого главный редактор издательства две строфы все-таки вырезала. Но Володя всё равно был доволен, что его опубликовали…»[3294].

Высоцкий не просто был доволен, а, по свидетельству Леонида Филатова, находился на седьмом небе от счастья: «Я когда увидел его, чуть не расплакался. Он сидел, как ребенок, как пацан: такой расслабленный, обалдевший. “День поэзии” лежал на столе и был раскрыт на его стихотворении. И он подходил — но не перечитывал! — брал так бережно, подносил к лицу, вдыхал запах бумаги, типографской краски и не мог надышаться… Это был действительно непередаваемый восторг!..»[3295].

Однако когда он увидел, что его стихотворение изуродовано, жутко расстроился и даже сказал Белле: «Зачем ты это делаешь?»[3296]. А позднее говорил о цензурном вмешательстве на своих концертах: «Я такого стихотворения не писал даже — оно появилось в “Дне поэзии” страшно обрезанное, исковерканное, искореженное. И того, зачем я его писал, нету в этом стихе. Там есть — ну… нормальное… мог бы любой человек это написать»[3297].

Главного редактора издательства «Советский писатель», которое выпускало альманах «День поэзии», звали Валентина Карпова. По словам Лидии Чуковской, она «в литературных кругах славилась и славится своей патологической лживостью. Даже сложилась поговорка: “врет, как Карпова”»[3298].

Интересно, что, по утверждению Давида Самойлова, он тоже приложил руку к публикации в «Дне поэзии»: «Высоцкого интересовал не только конечный результат его песен и собственный успех. Ему важно было соизмеряться с современной поэзией, узнать о собственном поэтическом качестве. Именно для этого собрались однажды у Слуцкого он, Межиров и я.

Владимир не пел, а читал свои тексты. Он заметно волновался. Мы высказывали мнение о прочитанном и решали, годится ли это в печать. Было отобрано больше десятка стихотворений. Борис Слуцкий отнес их в “День поэзии”. Если память не изменяет, напечатан было всего лишь один текст. Это, кажется, первая и последняя прижизненная публикация Высоцкого»[3299].

Более подробно об этом Самойлов рассказал на одном из вечеров памяти Высоцкого: «Вы знаете, конечно, замечательного поэта Бориса Слуцкого? Ну, наверное, знаете его со стороны… Знаете, до чего он был человек строгий? Однажды он позвонил ко мне и очень директивным голосом сказал: “Пожалуйста, приходите ко мне. Важное дело”. Я прихожу к Борису. Оказывается, у него Межиров и Высоцкий. Володя решил первый раз напечатать свои стихи в “Дне поэзии”. И, вот, значит, происходила такая сцена, когда три важных поэта, мастера, так сказать, сидят и слушают, а Володя не поет, а ЧИТАЕТ свои стихи! Ну вот, после каждого чтения Слуцкий говорил: “Ну, как?”. Я говорил: “По-моему, это — пойдет!”. Или: “По-моему, это — не пойдет!”. Межиров, со свойственным ему лукавствам, говорит: “Это — замечательно, это — пойдет!”. Слуцкий после это высказывал мнение сам, третий, ну и обычно, у нас с ним совпадало. После этого Высоцкого мы отдали в “День поэзии”, он впервые был там напечатан. Вот так произошла “печатная” судьба Володи»[3300].

А несколькими годами ранее Высоцкий пел в гостях у Самойлова. Об этом рассказал Игорь Кохановский: «Когда я учился на высших литературных курсах, это 1971 — 1973 год, я был в семинаре у Александра Петровича Межирова, и как-то летом приходит [на семинар] Александр Петрович, и он говорит: “Вчера вечером часов в десять мне позвонил Дэзик Самойлов, сказал, чтобы я приехал, потому что приедет Володя Высоцкий и хочет нам показать свои новые песни. Это продлилось до четырех утра. С десяти до четырех он пел”»[3301].

Впрочем, сам Самойлов говорит, что Высоцкий тогда не пел: «До начала семидесятых годов мы встречались с Высоцким в театре и в том же круг знакомых. Однажды летом он приезжал ко мне на дачу в подмосковную Опалиху с поэтом Игорем Кохановским. На сей раз без гитары»[3302] ^{[3303] [3304] [3305] [3306]}.

После публикации в «Дне поэзии» Высоцкий решил, что раз удалось напечатать одно стихотворение, то почему бы не попытаться пробить целый сборник? Вспоминает журналист Феликс Медведев: «В 1975 году я встретил Высоцкого в издательстве “Советский писатель”, где тогда работал. Он общался с Виктором Фогельсоном, редактором отдела поэзии. Как только визитер ушел, я спросил у Виктора, зачем к нам приходил популярный бард и актер. “Понимаешь, он очень хочет напечататься, а начальство против”»201.

Свое содействие в этом опять же пытался оказать Вознесенский, но безуспешно: «Что до публикаций его стихов при жизни, то, в частности, я неоднократно пытался пробить его стихи, проломить стену предубеждения. Так, в 1977 году я принес первую рукопись книги его стихов в издательство “Советский писатель” Егору Исаеву, который тогда заведовал отделом поэзии. Тот рукопись принял, однако дирекция издательства стояла насмерть»202.

Дирекция издательства — это Николай Лесючевский — известный в прошлом стукач, заявивший: «И сам Вознесенский неподходящ, и этого хрипуна принес…»^³.

По словам Вознесенского, Высоцкий «советовался не только со мной, но и с Александром Межировым и Давидом Самойловым о том, как составить рукопись, как отобрать стихи… Он хотел чувствовать себя поэтом, но даже друзья считали его бардом тогда. Несколько раз он советовался с Виктором Фогельсоном, который редактирует поэтические книжки… Рукопись — отпечатанные на машинке стихи (а печатал, вероятно, он сам, так как строчки в ней были неровные, скакали), папку с его стихами я показал Фогельсону, а затем Егору Исаеву… Исаев был за то, чтобы издать книгу… Но уже тогда мне было понятно, что рукопись надо “пробивать”. Был разговор о ней и с возглавлявшим тогда издательство “Советский писатель” Лесючевским, человеком 30-х годов. Можно сказать, что в том разговоре он высмеял меня: как можно печатать книгу, автор которой не может опубликовать ни строчки?..»^⁴.

Более того, в телепередаче Э. Рязанова «Четыре встречи с Владимиром Высоцким» (1987) Эдуард Володарский заявил, что Вознесенский носил не просто рукопись, а двухтомник Высоцкого: «Ему поклонники его — это было лет за семь до смерти — сделали такой двухтомник его стихов. Так вот, Вознесенский носил эти стихи по всем редакциям наших журналов, и ни один журнал не взял ни одного стихотворения». Далее высказался сам Вознесенский: «Я помню, как я приходил в это же издательство “Советский писатель”. Принес том его стихов. И на уровне редактора отдела поэзии [речь идет о вышеупомянутом Егоре Исаеве. — Я.К.] это удалось принять — он понимал в стихах. А дальше, конечно, это застопорилось. <…> Он был истинным поэтом. Ему хотелось и в Союз писателей поступить. Вот он приходил ко мне, к Ме-жирову. Мы как-то хотели это всё устроить, но, увы, не получилось».

Другие подробности сообщил литературный критик В. Огрызко: «Я помню рассказ Егора Исаева, который очень долго заведовал в издательстве “Советский писатель” редакцией русской поэзии. Однажды он, устав слушать восторги Вознесенского, предложил мэтру написать для издательства внутреннюю рецензию на стихи Высоцкого. И Вознесенский враз испугался. Ему власть еще не до конца простила сотрудничество с авторами альманаха “Метрополь”. Поэтому он начал предлагать Исаеву для рецензирования Высоцкого другие кандидатуры. Кончилась эта история тем, что Исаев отправил Высоцкого к своему приятелю в другое издательство — “Современник”. Но и там началась волокита»[3307].

А самая первая попытка Высоцкого издать сборник стихов датируется началом 1970-х годов. Об этом рассказал режиссер Геннадий Полока: «…у него была такая страсть: он хотел издать сборничек и сам его проиллюстрировать. Началось это со страшной вещи. Дело в том, что в Москве на старом Арбате полно особняков. Когда было принято решение превратить Арбат в такую заповедную зону Москвы, то эти особняки стали продавать, ну, сдавать, художникам. Как мастерские. И был там дом Герцена, дом Огарева — одноэтажные прекрасные особняки, очень хорошо сохранившиеся. И Володя… Началось всё с особняка. Он только что женился на Марине, и где-то надо было жить. И он говорит: “Я начну рисовать, чтобы стать членом Худфонда”. И начал он с помощью художника Диодорова рисовать. <…> а потом он увлекался этим и забыл, ради чего это делается. В результате этот особняк мы упустили. Пришлось снова начинать квартирную эпопею»^[3308].

Следующую попытку напечататься Высоцкий предпринял в октябре 1974 года, когда Театр на Таганке находился с гастролями в Ленинграде. Он предложил в журнал «Аврора» подборку из нескольких стихотворений, среди которых была и только что написанная песня «Памяти Шукшина»: «Но я написал большие стихи по поводу Василия, которые должны были быть напечатаны в “Авроре”, но опять там по всевозможным пертурбациям… они мне предложили там оставить меньше, чем я написал, и я отказался печатать ее полностью и считаю, что её хорошо читать глазами и ее жалко петь. Жалко, она очень… понимаете, я с ним очень дружил, с Васей… Ну, я не знаю, как-то вот… я спел один раз, а потом подумал, что, наверно, больше не надо»[3309]0^?; «Ну, о Шукшине. Сразу, как только Васи не стало, я написал в “Аврору”. У нас тогда были гастроли в Ленинграде. Я написал стихотворение, которое они схватили, а потом вернули мне с предложением напечатать вот в таком виде, в каком они мне предлагают. И я отказался, потому что они убрали строчки, которые я больше всего любил в этом стихотворении, а именно: “Жизнь самых лучших намечает[3310] / И дергает по одному. / Еще один ушел во тьму, / Не поздоровилось ему, / Не буйствует и не скучает”. Вот, они, значит, что он буйствовал или нет… Я им: “Мне-то виднее, как он себя вел в жизни — все-таки это мой близкий друг”. Но они решили — без этих стихов..»[3311]9

Аркадий Львов говорит, что Высоцкий предлагал в «Аврору» также «Канатоходца»: «В 1975 году текст этой песни <…> вместе с пятью другими был намечен к публикации в литературном журнале “Аврора”. Однако в последний момент публикацию стихов Высоцкого запретили» (С2Т-1-369).

Более подробно данную ситуацию обрисовал Михаил Орлов: «В 1975 году подборка его стихов — 5 или 6 — уже готовая к печати лежала в ленинградском журнале “Аврора”. Как правило, отказы печатать стихи аргументировались их известностью: дескать, не оригинальны — были напеты уже. Тексты же, предназначенные для “Авроры”, автор держал в тайне: ему необходима была первая публикация, для прецедента, чтоб пробиться.

— Понимаешь, я действительно ставлю на это, мне нужен хоть какой-то журнал, чтоб размахивать, поэтому не проси, ничего оттуда исполнять не буду, — говорил он по пути на концерт в Павловск (что под Ленинградом).

Редактор “Авроры” (тогда им был В. Торопыгин) почти пробил публикацию. Почти… “Никто не знает причину изъятия, — рассказывал мне член редколлегии, — стихи уже стояли в номере… Может, из-за ‘Песни канатоходца’”…

Было в замалчивании Высоцкого-поэта нечто иезуитское. Дескать, никакой он не поэт, а песенник»² ю.

По словам литератора Владимира Соловьева, публикацию в «Авроре» запретил горком КПСС: «Пару раз я видел Высоцкого: один раз — в кабинете Любимова, где нас познакомил Евтушенко после спектакля по его поэме “Под кожей статуи Свободы”, другой раз — в редакции питерского журнала “Аврора”, где Высоцкому обещали подборку стихов, но горком в последнюю минуту зарубил, а в промежутке, в благодарность, Высоцкий пришел с гитарой и два часа наяривал»211.

Однако жена Соловьева — Елена Клепикова, — работавшая тогда в «Авроре» редактором отдела прозы, называет другую инстанцию: «Высоцкий выслал подборку стихов — почти все о войне. Горько патриотичны, скупо лиричны, тонально на диво — для неистового барда — умеренны, — стихи эти не только не выставляли, а как бы даже скрывали свое скандальное авторство и были актуально приурочены к какой-то годовщине с начала или с конца войны.

Комар носу не подточит. И у обкома не нашлось аргументов, хотя искали и продолжали искать. Цепенели от взрывного авторского имени. Помню эту подборку стихов Высоцкого сначала в гранках, затем в верстке, в таких больших открытых листах. С картинками в духе сурового реализма — с военной тематикой. Поздно вечером

Высоцкий с гитарой (обещалась и Марина Влади, но не прельстилась “Авророй”) прибыл в редакцию, где его поджидали, помимо авроровских сотрудников и гостей, кое-кто и без приглашения, но это было нормально. Володя Соловьев пришел не один, а с Жекой, нашим 9-тилетним сыном. И два часа — с одним перерывом — Высоцкий честно отрабатывал — пока не потерял голос — свой единственный шанс стать советским поэтом. Только тогда обком среагировал как надо: запретил. Очень неприятно, судя по реакции Высоцкого, когда тебя подбивают у самого финиша»[3312] ^{[3313] [3314] [3315]}.

Журналистка Любовь Агеева, побывавшая на закрытом концерте Высоцкого в Молодежном центре Казани 1 марта 1979 года, говорила, что «фотографировать, писать об этом выступлении было нельзя — Высоцкого в ту пору внесли в запретительный список Главлита. И никому не хотелось проблем на свою голову»²^.

И лишь на таком фоне можно оценить усилия, с которыми была «пробита» статья Вениамина Смехова «Мои товарищи — артисты» в вышеупомяутом журнале «Аврора»: «…сдав в “Аврору” мои заметки о Славиной, Демидовой, Золотухине, Табакове и Высоцком, получив от смелой Людмилы Будашевской, редактора журнала, уверение в том, что все пять портретов идут в печать, я сообщил об этом Володе. В “Авроре” уже пробовали выпустить подборку его стихов, но проиграли битву с Главлитом. Меня не удивила резкая реакция Володи: “Врут они тебе! Меня им никто не разрешит!”. Как я сразу захотел его разубедить! “Давай на спор — напечатают, уже пошло в набор!”. Пари мы заключили. Я названивал Людмиле, дело шло к успеху. Сорвалось! Главному редактору нехорошо намекнули — он велел снять главу о Высоцком. Еще год прошел. Мне предложили опубликовать четыре портрета. Я не разрешал публиковать усеченный вариант и позвонил писателю, другу и автору Таганки, Федору Абрамову, а он, используя низовую лексику (по телефону, конечно) и возмущенный “трусами”, помог мне.

В мае 1980 года вышла красненькая книжка “Авроры” № 5, и в июне я дарил ее моим героям. Высоцкому — в последнюю очередь. К тому времени отношения наши усложнились, и мне казалось, что его расстроит моя грустная фраза о том, как он меняет “друзей — на фаворитов”… В начале июля, в нашей гримерной, Володя не попросил, а потребовал: “Золотухин сказал, что ты ему и Демидовой подарил и что я там есть! Неси мне, Венька!”. Я подарил Высоцкому журнал 7 или 8 июля, за два “Гамлета” до кончины… и надписал, не раздумывая, что благодарен судьбе за то, что я с ним знаком. Он ответил: “Спасибо, Венечка!”»214

По словам Вадима Туманова, прочитав статью Смехова, Высоцкий воскликнул: «Вот, блядь, впервые читаю про себя не на латинском шрифте..»215.

Вознесенский же в 1974 году попытался еще раз опубликовать стихи его, но сделал это так, чтобы… они не появились в печати. Послушаем рассказ журналиста Анатолия Иванушкина: «Вознесенский в жизни был очень осторожным человеком. Это мой вывод, основанный на деловом сотрудничестве с ним. Вот приехал он в журнал “Студенческий меридиан”, где в 70-х годах я работал, привез свою подборку стихов. Конечно же, посидел с главным редактором. Уходя, он отдал мне пять страничек текста. Стихи Владимира Высоцкого с его предисловием. Спрашивается, а почему эту подборку не оставил главному? Почему сам, лично не попросил главного опубликовать стихи артиста? Если кому-то хотят помочь, поступают именно так.

Вот передо мной давнее предисловие к стихам: “Песни В. Высоцкого, известного 33-летнего драматического и киноактера, звучат с экрана, с пластинок, их любят шахтеры, студенты, олимпийские чемпионы, бывшие фронтовики, таксисты. И я люблю этот хрипловатый, искренний, берущий за сердце голос. Я рад, что в ‘Студенческом меридиане’ будут впервые напечатаны лирические тексты Владимира Высоцкого”.

Согласитесь, что это написал ревностный завистник, понимающий: Высоцкий — это великая личность, поэт с большой буквы. Он даже нигде не употребил слово “стихи” — лишь “лирические тексты и слова”. Да и стихов-то в этой подборке он не предложил. Представил уже вышедшие на пластинках миллионными тиражами песни.

Тут еще есть момент. Вознесенский много печатался в комсомольских газетах, журналах, издательствах. Комсомольская верхушка Высоцкого официально не признавала. Поэтому Вознесенский и осмелился “похвалить” артиста, но представил для публикации официально изданные песни»[3316] ^{[3317] [3318]}.

Странно, однако, что в предисловии Вознесенского упоминается «33-летний» Высоцкий. Вряд ли он носил его стихи в «Студенческий меридиан» в 1971 году, когда Высоцкому действительно было 33 года. Но, возможно, предисловие было написано в 1971-м, а в редакцию журнала Вознесенский пришел лишь три года спустя…

Журналист Иван Гудов дает более подробную цитату из предисловия Вознесенского: «И вот Андрей Андреевич вроде сделал попытку напечатать даже не стихи, а уже исполняемые песни Высоцкого. Но каким иезуитским способом хитрейший Вознесенский осуществляет свой замысел! Идет к главному редактору и… договаривается о публикации своей очередной подборки в популярнейшем издании. А выйдя из его кабинета, направляется в отдел литературы и оставляет там, то есть в обычном порядке, несколько исполняющихся песен Высоцкого со своим предисловием? 17 Но как унизительно, высокомерно представил мэтр Андрюша великого Высоцкого:

“У Асеева в поэме ‘Маяковский начинается’ есть лунные строки о том, как примолкший поэт слушает песню ‘Мы на лодочке катались…’. Дослушав, Маяковский резюмирует:

Я б считал себя

законченным поэтом,

если б мог

такое

написать…

В этом есть непознанное чудо песни — она растет сама, как лес, трава, кустарник. Законы ее распространения и человеческого отклика пока необъяснимы. “Пошла песня” — и все тут. Песни В. Высоцкого, известного 33-летнего драматического и киноартиста звучат с экрана, с пластинок, их любят шахтеры, студенты, олимпийские чемпионы, бывшие фронтовики, таксисты. И я люблю этот хрипловатый, искренний, берущий за сердце голос. Содержание песенок Элвиса Пресли или Джонни Холидея — бездумно, облегченно: за словами В. Высоцкого стоит современный город, с его судьбой, болью, работой. Я рад, что в вашем издании будут впервые напечатаны лирические тексты Владимира Высоцкого”. Конечно, “тексты” не напечатали»?¹⁸.

Действительно, Вознесенский предстает здесь не в самом приглядном виде.

Свою версию событий приводит другой сотрудник «Студенческого меридиана» — Анатолий Курчаткин: «Это было в 1974 году. В период после окончания Лит-института и до вступления в Союз писателей (что произошло в 1977 г.) я работал редактором. В начале 1974 г. я пришел заведующим отделом литературы и искусства в только что созданный журнал “Студенческий меридиан”. Раздел поэзии самого первого номера открывался подборками стихов Степана Щипачева и Андрея Вознесенского. Должен сказать, что не имел к приглашению ни того, ни другого отношения: когда я пришел в редакцию, подборки их уже были в портфеле — поработал главный редактор Владимир Токмань. С Щипачевым я так и не увиделся, а с Андреем именно тогда, с той подборки, наши отношения и возникли.

И вот Андрей, когда мы немного присмотрелись друг к другу, в одно из своих появлений в редакции, вытащив из какой-то папочки, подал мне несколько машинописных листков не самого свежего вида и попросил: не получится ли напечатать?

Это были тексты песен Высоцкого. Свидетельствую: когда говорят, что его друзья-поэты пытались помочь ему с публикацией, это абсолютная правда.

Сделаю все, чтобы напечатать, сказал я.

И это оказалось совсем не трудно. Владимир Токмань (давно уже покойный, царствие ему Небесное), прочитав тексты, согласился на публикацию без всяких разговоров, тотчас. Попросив меня при этом не тянуть, как можно быстрее связаться с Высоцким, авторизовать тексты — и в набор.

После чего начался СЮЖЕТ.

До первого нашего с Высоцким телефонного разговора состоялось всего два-три промежуточных звонка. Сейчас нет, тогда-то будет, нет, еще не появился, а, вот как раз — и в трубке его характерный, с жестяной бархатистостью голос: “Слушаю”. Андрей передал, журнал готов, главный ответил согласием, сообщил я в трубку. Да, хорошо, без особого энтузиазма ответила трубка и смолкла. Я принялся договариваться о встрече: тексты нужно авторизовать, все же они получены не от вас, может быть, какие-то неточности, захотите что-то исправить… и прямо бы скорее, скорее, да вот хоть сегодня, после спектакля. Нет, сегодня не получится, отозвался Высоцкий. И завтра у него не получалось, и послезавтра. Давайте через неделю созвонимся, предложил он.

Через неделю созвонились. И опять не вышло встретиться. И еще через неделю…

Разговаривали мы, помню, через телефон заведующей литчастью — по нему Высоцкого было выцепить вернее всего; по домашнему телефону он напрочь не отвечал, разве что получилось связаться разок, не больше. Потом он перестал подходить к телефону и в литчасти. Я просил оставить ему записки, непременно написать, по какому поводу звонили, откуда… безрезультатно. Высоцкий не отзванивался.

Может быть, следовало ехать в театр и ловить его там? Но, черт побери, а ему-то самому нужна была эта публикация? Если она ему была не нужна, что же мне бегать за ним? Тем более что я уже понимал: чтобы выловить его в театре, мне придется поселиться там на неделю-другую (перед репетицией — опаздывает на репетицию, после репетиции — тоже куда-то опаздывает, перед спектаклем — не трогать, после спектакля — в уборной друзья и поклонники). У меня просто не было времени на это. Мне нужно было вести отдел, готовить, сдавать в каждый номер прозу, поэзию, писать самому да еще отбиваться от анонимок, которые писала на меня в ЦК КПСС моя сотрудница, жена одного заметного партийного журналиста. У меня была своя жизнь, и я не мог сделать ее частью его жизни!

Так это все продолжалось месяца три, если не четыре. Я переговорил о ситуации с Вознесенским, попросил о помощи в организации встречи. Да он, если не хочет, не встретится, сказал Андрей. В один прекрасный день, выслушав от меня очередной доклад о моих успехах в авторизации текстов Высоцкого, главный редактор просто запретил мне заниматься этим делом дальше. Ясно же, что не хочет он никакой публикации, сказал главный редактор. Кажется, я еще предпринял несколько попыток связаться, все они были безуспешны, и я перестал звонить по телефонам, которые к той поре уже выучил наизусть»[3319] ^{[3320] [3321]}.

В тот же день, 10 февраля 2016 года, Анатолий Курчаткин уточнил: «…на Ф<эйс>Б<ук> мне только что пришло сообщение поэтессы Надежды Кондаковой, работавшей в ж. “Октябрь”. Он туда пришел сам! Правда, тоже после перезвонов. Напечатан не был. Она мне пока не ответила, какой это год. Но в 1974 г. десять его текстов (сразу!) могли быть напечатаны. Почему он уклонился — по-настоящему для меня остается вопросом»22°. И он же два дня спустя сделал дополнение: «…как мне написала поэтесса Надежда Кондакова, работавшая в отделе поэзии ж. “Октябрь”, в 1976 г. после звонка Ахмадулиной и Вегина Высоцкий приносил ей рукопись — сам пришел. Однако тогдашний главный редактор журнала [Анатолий Ананьев. — Я.К.] уже за одно его появление в редакции сделал ей выговор. Но это было не указание “оттуда”. Это было поколенческое эстетическое неприятие. То, что “оттуда” запрета не исходило, показывает мой случай, двумя годами раньше»221.

Еще позднее, 29 февраля 2016 года, Анатолий Курчаткин сообщил, что среди десяти текстов Высоцкого, предложенных Вознесенским для публикации в «Студенческий меридиан», была «Песня самолета-истребителя»[3322] ^[3323].

А о том, почему Высоцкий не хотел печататься в «Студенческом меридиане», догадаться нетрудно, ведь это было развлекательное издание, рассчитанное на молодежную аудиторию. Он же хотел увидеть свои стихи в серьезном литературном журнале. Поэтому в том же 1974 году приходил в редакцию ленинградского журнала «Аврора», через год его стихотворение было опубликовано в альманахе «День поэзии», а в 1976-м он принес подборку своих стихов в журнал «Октябрь». Более того, по словам Эдуарда Володарского, «он обращался в “Неву”, когда был в Ленинграде, — они у него не взяли. Он предлагал в “Новый мир”, в “Знамя”…»223.

Вознесенский же в 1971 году написал для Высоцкого замечательную «Песню акына», которая впоследствии воспринималась уже как песня самого Высоцкого — настолько личностно она им исполнялась: «Ни славы и ни коровы, / Ни тяжкой короны земной — / Пошли мне, Господь, второго, / Чтоб вытянул петь со мной. / Прошу ни любви ворованной, / Ни милости на денек — / Пошли мне, Господь, второго, / Чтоб не был так одинок. / Чтоб было с кем пасоваться, / Аукаться через степь, / Для сердца — не для оваций — / На два голоса спеть. / Чтоб кто-нибудь меня понял, — / Не часто, но хоть разок, — / Из раненых губ моих поднял / Царапнутый пулей рожок. / И пусть мой напарник певчий / Забыв, что мы сила вдвоем, / Меня, побледнев от соперничества, / Прирежет за общим столом. / Прости ему. Он до гроба / Одиночеством окружен. / Пошли ему, Бог, второго — / Такого, как я и он!».

За это стихотворение Андрею Вознесенскому можно многое простить…

F.S.

Когда книга готовилась к печати, появилась информация еще об одной встрече Высоцкого и Вознесенского, которую также необходимо здесь упомянуть.

В воспоминаниях Александра Нонешвили (17.12.2017) рассказывается о встрече двух поэтов летом 1966 года в Тбилиси: «Владимира Высоцкого к нам домой привел Андрей Вознесенский. Андрей позвонил моему отцу, поэту Иосифу Нонешвили (он был секретарем Союза писателей Грузии) и сказал: “Я хочу вас познакомить с талантливым молодым человеком”. А Высоцкого в то время мало кто знал. <…> И вот они вдвоем, Высоцкий и Вознесенский, пришли к нам домой, в так называемый “писательский дом”, на улицу Гогебашвили, 43. И там почти до утра гуляли, было внушительное застолье. Тогда к нам пришли многие соседи по дому, известные писатели и поэты. <.. > И Высоцкий пел у нас свои песни. Я это точно помню, потому что меня как самого младшего из всех собравшихся (мне тогда было лет 10) послали к кому-то из соседей за гитарой. Всем тогда очень понравились его песни, все восхищались им. <.. > Кстати, Вознесенский, потом писал где-то, что одно из стихотворений отца, которое он перевел (посвященное первой женщине-альпинистке Александре Джапаридзе), очень понравилось Высоцкому и стало как бы исходной точкой для песни “Альпинистка моя, скалолазка моя”»[3324].

Приложение 4

Высоцкий и Ерофеев

Стоит задуматься, почему наше время полнее всего выразило себя на языке deliriinn — в поэме Венички Ерофеева «Москва — Петушки», корпусе песен Высоцкого. И почему русская культура, словесная по преимуществу, с ее пафосом высокого слова, не спешила признавать в них своих пророков.

Майя Туровская*

Венедикт Ерофеев (1938 — 1990) — едва ли не единственный писатель второй половины 20-го века, который, подобно своему ровеснику Владимиру Высоцкому, стал легендой еще при жизни. Это касается и его личности, и его знаменитой поэмы в прозе «Москва — Петушки» (1970).

«Конечно, он сам себя разрушил. Ну, что ж — он так и считал, что жизнь — это саморазрушение, самосгорание. Это цена свободы», — читаем в одном из мемуаров о Ерофееве[3325] ^[3326]. Но сказано, как будто о Высоцком.

Хотя во второй половине 1970-х они жили в одном регионе Москвы и у них были общие знакомые — например, Белла Ахмадулина, — пересечься им так и не довелось, хотя несколько раз встреча была очень близка.

Из воспоминаний подруги Ерофеева Натальи Шмельковой: «Только вернулась из Якутии. Иду со своим рабочим Славкой, который шурфы копал. Навстречу шел Высоцкий, под градусом, в длинном шарфе, с какой-то компанией с гитарами. И прямо ко мне: “Девушка, займите рубль!”. Я ему дала больше. Вдруг Слава говорит: “Ты знаешь, что это Высоцкий?”. Потом мы оказались в одном вагоне метро. Они продолжали играть. А Высоцкий пригласил меня на квартирный концерт»[3327].

Та же Шмелькова, рассказывая о жене Ерофеева Галине Носовой, записала в своем дневнике (февраль 1987): «Галя в своем отношении ко мне совершенно непредсказуема. Позвонила по телефону и пригласила приехать, чтобы всем вместе послушать выступление по телевизору Высоцкого. Веничка его очень любит»[3328].

Судя по всему, речь идет о трансляции Центральным телевидением 23 января 1987 года передачи «Владимир Высоцкий. Монолог», записанной в Останкино 22 января 1980-го.

Как вспоминал музыковед Александр Леонтович: «Например, Высоцкого я резко не люблю. А он его отстаивал. Правда, Веня никак это не аргументировал, он вообще никогда не спорил, если с ним не соглашались, — он просто замолкал»[3329].

Известно также, что Ерофееву нравился Высоцкий в роли Жеглова: «Ему все было интересно, — вспоминает Галина Носова. — Даже радио, газеты — читал и слушал он, а потом рассказывал. Он ничего не пропускал. Муравьев все удивлялся: Ерофеев Штирлица смотрит! А он смотрел и был в восторге, сколько раз ни передавали — раза три, наверное, — каждый раз смотрел. Или “Место встречи изменить нельзя”… Тем более что там Высоцкий. И программу “Время” всегда смотрел»[3330].

А сам Ерофеев 11 февраля 1976 года, извещая свою старшую сестру Тамару Гущину о предстоящем бракосочетании с Галиной Носовой 21 февраля, написал: «.. если учесть, что у меня на банкете 21/II будут Евг. Евтушенко (натура, мягко говоря, импульсивная и без единого царя в голове) и Вл. Высоцкий (его присутствие, правда, проблематичней, в связи с субботними спектаклями и пр.), не считая многих других, — участие Нины Фр<оловой> будет вносить диссонанс и что-нибудь еще»[3331].

Однако данная встреча не состоялась. Как свидетельствует упомянутая здесь Нина Фролова (вторая сестра писателя): «Они не были знакомы. Есть фотография: Венедикт лежит на диване, а рядом пластинка Высоцкого»[3332]. Точно ради заметим, что на этой фотографии, где запечатлен фрагмент беседы Ерофеева с Игорем Авдиевым, отчетливо видны две пластинки Высоцкого[3333].

Сын Ерофеева, тоже Венедикт, вспоминал, что когда его отца не стало, «Носова отказалась хоронить мужа на Ваганьковском кладбище, объяснив это тем, что там лежат конкуренты Венички: “Это кладбище Высоцкого, пусть Кунцевское будет за Ерофеевым!”»[3334] ^[3335].

Также Ерофеев-младший говорил о своем отце: «Из современных [писателей] он уважал Искандера и Высоцкого»!

Об этом же вспоминал фотограф Виктор Баженов: «Из современников Венедикт любил Высоцкого. Высоцкий грел ему душу, он не раз говорил об этом. Галя [Носова] мне сказала, он хочет встретиться, но не решается сделать первый шаг. Были у нас какие-то мосты, общие друзья, но мы не успели устроить им встречу»[3336].

Неудивительно, что в записных книжках Ерофеев прямо цитирует Высоцкого: «Да ну, чепуха, так просто. Чтобы чаще Господь замечал»[3337] ~ «Залатаю золотыми я заплатами, / Чтобы чаще господь замечал» («Купола», 1975; АР-6-164).

Ну а теперь перейдем к творческим параллелям и сосредоточим основное внимание на том, как оба писателя разрабатывают тему советской власти.

В «Москве — Петушках» Веничка задается вопросом: «Или где-нибудь у 105-го километра я задремлю от вина, и меня, сонного, удавят, как мальчика? Или зарежут, как девочку?» (глава «Никольское — Салтыковская»[3338]). Такую же возможность предполагает лирический герой Высоцкого: «Съезжу на дармовых, если в спину зарежут ножом» («Райские яблоки»; АР-3-156), «…зарежут — дак снимут с ножа» («Снег скрипел подо мной…»; АР-3-152).

Отчасти сбудется и Веничкино пророчество: «…у 105-го километра я задремлю от вина, и меня, сонного, удавят, как мальчика» — «Тут я почти совсем задремал <…> 105-й километр — Покров <…> Чуть только я забылся, кто-то ударил меня хвостом по спине».

Герою является Сфинкс, охарактеризованный им как «1екто без ног, без хвоста и без головы». Сравним в «Песне об Отчем Доме» (1974) А. Галича: «Как же странно мне было, мой Отчий Дом, / Когда Некто с пустым лицом / Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том / Я не сыном был, а жильцом». В обоих случаях разрабатывается мотив безликости советской власти, о котором мы подробно говорили и применительно к Высоцкому (с. 627 — 632). Кроме того, у Галича некто усмехнулся, у Ерофеева Сфинкс «по-людоедски рассмеялся», а у Высоцкого представители власти, издеваясь над лирическим героем, «засмеялись, плетью приласкав» («Я скачу позади на полслова…», 1973; АР-14-192). Так же вел себя и царь Митридат: перед тем, как резать Веничку ножом, он «захохотал, сверх того». А появившиеся после Митридата «двое этих верзил со скульптуры Мухиной, рабочий с молотом и крестьянка с серпом» тоже «ухмыльнулись», после чего «рабочий ударил меня молотом по голове, а потом крестьянка — серпом по яйцам». По голове ударят Веничку и один из четырех его настоящих убийц: «…сколько в нем было силы, хватил меня головой о Кремлевскую стену».

Один из главных символов СССР — скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница» — в поэме Ерофеева оживает и становится олицетворением жестокости власти. Оживает она и в одном из стихотворений Высоцкого (1976), причем в обоих случаях «сбегает» со своего места… во сне главных героев! Вероятно, только так можно было выразить абсурдность советской действительности: «Я юркнул с головой под покрывало / И стал смотреть невероятный сон: / Во сне статуя Мухиной сбежала, / Причем — чур-чур! — колхозница сначала, / Уперся он, она, крича, серчала, / Серпом ему — и покорился он» /5; 37/.

Однако у Высоцкого статуя сбегает не только со своего пьедестала, но вообще за границу…

Об использовании Высоцким образа серпа и молота как символа советской власти мы подробно говорили при анализе «Песенки про метателя молота» и стихотворения «Два пижона из “Креста и полумесяца”…» (оба — 1968). Но в них серп и молот представлены скрыто, на уровне подтекста. Открыто же свое отношение к этому символу поэт выразил в более позднем стихотворении: «Новые левые — мальчики бравые / С красными флагами буйной оравою, / Чем вас так манят серпы да молоты? / Может, подкурены вы и подколоты?!».

В «Москве — Петушках» это отношение выражено не менее откровенно:

Если уж вы хотите всё знать, — я вам все расскажу, погодите только. Вот похмелюсь на Серпе и Молоте, и

Москва — Серп и Молот

и тогда все, все расскажу. Потерпите. Ведь я-то терплю! <…>

Серп и Молот — Карачарово

И немедленно выпил.

Карачарово — Чухлинка

А выпив — сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, сколько чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность…

Здесь необходимо привести так называемое «Уведомление автора», предпосланное к поэме: «Первое издание “Москва — Петушки”, благо было в одном экземпляре, быстро разошлось. Я получал с тех пор много нареканий за главу “Серп и Молот — Карачарово”, и совершенно напрасно. Во вступлении к первому изданию я предупреждал всех девушек, что главу “Серп и Молот — Карачарово” следует пропустить, не читая, поскольку за фразой “И немедленно выпил” следует полторы страницы чистейшего мата <…> Добросовестным уведомлением этим я добился только того, что все читатели, в особенности девушки, сразу хватились за главу “Серп и Молот — Карачарово”, даже не читая предыдущих глав, даже не прочитав фразы “И немедленно выпил”. По этой причине я счел необходимым во втором издании выкинуть из главы “Серп и Молот — Карачарово” всю бывшую там матерщину. Так будет лучше, потому что, во-первых, меня станут читать подряд, а во-вторых, не будут оскорблены».

Однако очевидно, что здесь происходит обыкновенная игра с читателем: на самом деле не было никакого «первого издания», просто автор дает понять, что в главе Серп и Молот — Карачарово он матерится на Серп и Молот, то есть на советскую власть.

У Высоцкого также часто встречается матерщина, направленная на власть, — отсылаем читателя к анализу неформальной лексики в начале главы «Конфликт поэта и власти» (с. 80 — 88), а также к главе «Высоцкий и Ленин», где приведено множество примеров употребления поэтом слова «суки» применительно к властям (с. 22 — 24).

В целом же заключительная сцена поэмы Ерофеева («Москва — Петушки. Неизвестный подъезд») напоминает стихотворение Высоцкого «Неужто здесь сошелся клином свет…» (1980): «Они вонзили мне шило в самое горло» ~ «И было мне неполных двадцать лет, / Когда меня зарезали в подъезде <.. > И вдруг — ножом под нижнее ребро»[3339].

Оба героя были убиты в подъезде острыми предметами: лирический герой Высоцкого — ножом, Веничка — шилом, причем оба орудия были снабжены рукояткой: «И стукнула о кафель рукоять» ~ «громадное шило с деревянной рукояткой».

Похожи даже заключительные строки: «Но падаю — уже не устоять» (Высоцкий) ~ «И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду» (Ерофеев).

В обоих случаях убийство является метафорой массированного давления со стороны власти, оправиться от которого оба героя уже не в силах. Таким образом, то, что с ними произошло, можно назвать убийством замедленного действия.

Единственное различие состоит в том, что лирический герой Высоцкого убит ударом в ребро, а герой Ерофеева — в горло. В художественной литературе, особенно в поэзии, горло соотносится с темой удушья. Поэтому Веничка говорит: «Они даже не дали себе отдышаться — и с последней ступеньки бросились меня душить…». А у Высоцкого читаем: «Если будешь душить / Или, там удушать, / Не забудь пошутить / И начни отвлекать» («Палач», редакция 1975 года; АР-16-192), «Он сдавил мое горло рукой» («Песня микрофона», 1971), «Не давите вы мне горло» («Отпустите мне грехи / мои тяжкие…», 1971), «С горла сброшена рука» («Пиратская», 1969), «С ножом пристали к горлу — как не дать?!» («Пятнадцать лет — не дата, так…», 1979).

И когда в 1986 году власти не пустили Ерофеева во Францию для операции на горле, он сказал: «Умру, но никогда не пойму этих скотов»[3340].

В похожем ключе высказался однажды и Высоцкий: «Не понимает нас Политбюро. И — не надо. Надо, чтобы мы их поняли. Хоть когда-нибудь»[3341]. Эту же мысль находим в стихах: «И если б наша власть была / Для нас для всех понятная, / То счастие б она нашла, / А нынче — жизнь проклятая!» («Она — на двор, он — со двора…», 1965).

Но советских чиновников нельзя было не то что понять, но и увидеть: «Когда они там, наверху, к ним не добраться, а уж поговорить…», — сетовал Высоцкий[3342]. А по воспоминаниям Давида Карапетяна, после визита к Хрущеву в марте 1970-го Высоцкий сказал ему: «Они прозревают только тогда, когда это их лично коснется»¹⁹.

Что же касается слов «Они вонзили мне шило в самое горло», то много лет спустя они были реализованы на практике, когда Ерофеев скончался от рака горла. И, подобно этому, черновой вариант «Конца охоты на волков» (1977) Высоцкого: «Я скакнул было вверх, но обмяк и иссяк, / Схлопотал под лопатку и сразу поник» /5; 535/, - также был реализован в его жизни. Вспоминает организатор концерта в Люберцах 3 июля 1980 года Галина Репенкова: «Перед концертом Владимир Семенович попросил перевязать ему левое плечо, где возле лопатки была рана»’¹®.

Между тем царь Митридат, явившийся в Веничкином бреду в качестве предшественника четырех убийц, также ударяет его в ребра: «И тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что не было во мне силы даже рукою защититься от ножика… “Перестань, Митридат, перестань…”. Но тут мне пронзило правый бок, потом опять левый, потом опять правый, — я успевал только бессильно взвизгивать, — и забился от боли по всему перрону». Перед этим же Митридат отвечал на вопрос Венички, зачем у него в руках ножик: «Как зачем?., да резать тебя — вот зачем!.. Спросил тоже: зачем?.. Резать, конечно…». А лирического героя Высоцкого в стихотворении «Неужто здесь сошелся клином свет…» «зарезали в подъезде».

Теперь обратимся к предпоследней главе поэмы: «Они приближались — по площади, по двое с двух сторон… — Ты от нас? От НАС хотел убежать? — прошипел один и схватил меня за волосы и, сколько в нем было силы, хватил головой о кремлевскую стену».

Точно такой же вопрос задавали следователи КГБ отказнику Эфраиму Холмян-скому 5 июня 1980 года: «С кем вы вообще вздумали сражаться? С НАМИ?! Решили НАС победить?!»²1 (в обоих случаях местоимения «нас» и «нами» выделены самими авторами).

А кремлевская стена, подобно скульптуре «Рабочий и колхозница», является опознавательным знаком, символизирующим советскую власть. Да и убийцы легко узнаваемы: «В этом самом переулке навстречу мне шли четверо… Я сразу их узнал, я не буду вам объяснять, кто эти четверо… <…> Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического <.. > Где, в каких газетах, я видел эти рожиЪ>.

Нетрудно догадаться, что речь идет о четверке «отцов-основателей»: Марксе, Энгельсе, Ленине и Сталине, портретами которых были заполнены все газеты22. Сравним в рассказе Высоцкого «Формула разоружения» (1969): «…а мне сказали: “Скатертью дорога”. Я оглянулся — нету скатерти, а на дороге двое, руки в карманы. Я еще

¹⁹ Карапетян Д. Владимир Высоцкий: Воспоминания. 2-е изд., доп. М.: Захаров, 2005. С. 125.

20 Симакова Л. Высоцкий у нас. — в Люберецком районе Московской области // Высоцкий: время, наследие, судьба. Киев, 1994. № 18. С. 4.

21 Холмянский Э. Звучание тишины. Иерусалим, 2007. С. 90.

22 И не только газеты: «На красных кожаных обложках многих красивых книжек в пятидесятые годы была выдавлена эмблема-четвероглав: расположенные веером профили четверки Вождей — Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, причем Сталин был на переднем плане и, тем самым, крупнее других членов сборной» (Сечив С. Соцреализм. Вспоминая образы вождей // http://www.angelfire.com/poet-гу/гипп_ги881агп70008осгеа1й2п_оЬга7УагМ)а±1т1). А поскольку он был «крупнее» всех и кровожаднее, то именно его и имеет в виду Веничка, говоря о своем непосредственном убийце: «Один из них, с самым свирепым и классическим профилем…». Об этом же писал прототип одного из героев поэмы Игорь Авдиев («Черноусый»): «Но четыре профиля! — классических! — кто не помнит их, высовывающихся друг из-за друга! По всей родине и в братских странах социализма (простите!) на самых видных местах, на всех высоких зданиях, над всеми толпами — четыре профиля…» (Авдиев И. Некролог, «сотканный из пылких и блестящих натяжек» // Континент. 1991. № 67. С. 323). Кроме того, Высоцкий, как и Ерофеев, говоря о Сталине, использует прием аллюзий: «А четвертый был похож… впрочем, я потом скажу, на кого он был похож» ~ «Там этот, с трубкой… Как его? / Забыл — вот память!» («Я прожил целый день в миру / Потустороннем…», 1975).

подумал: где-то я их видел, но сначала как-то смутился, а потом запамятовал, да так и… ну… словом, не спросил…» /6; 68/, - и всё это кончилось для него тюрьмой.

У Ерофеева убийцы шли навстречу герою («В этом самом переулке навстречу мне шли четверо…»), и это тоже «высоцкий» мотив: «Я возвращался, / А он — навстречу» («Я склонен думать, гражданин судья…», 1969).

А «классический» вид четырех «профилей» напоминает и песню «Диагноз» (1976), в которой висящие на стене портреты светил медицинской науки на уровне подтекста оказываются портретами идеологов коммунизма: «На стене висели в рамках бородатые мужчины…».

Кстати, с четверкой своих убийц Веничка уже сталкивался за много лет до этого: «Помню, лет десять тому назад я поселился в Орехово-Зуево. К тому времени, как я поселился, в моей комнате уже жило четверо, я стал у них пятым» («Карачарово — Чухлинка»). И поведение этой четверки полностью совпадает с поведением его будущих убийц: «Эти четверо — собирательный образ: четыре классика марксизма, четыре монстра-пролетария из рабочего общежитты…»[3343] ^{[3344] [3345] [3346] [3347]}. В самом деле: «И вижу: все четверо потихоньку меня обсаживают…» = «А они подошли ко мне и меня обступили <…> а они, все четверо, тихо наступали»; «.. двое сели на стулья у изголовья, а двое в ногах» = «Они приближались по площади, по двое с двух сторон»2⁴; «Они своими угрюмыми взглядами пронзали мне душу» = «Они вонзили мне шило в самое горло»2⁵; «И смотря мне в глаза, смотря с упреком <.. > Они, все четверо, глядели на меня уничтожающе» = «Все четверо смотрели на меня в упор, и все четверо, наверно, думали: “Как этот подонок труслив и элементарен!”».

Подобным же образом власти относились к лирическому герою Высоцкого и другим авторским двойникам: «Хотя для них я глуп и прост. / Но слабо подымаю хвост» («Ошибка вышла», 1976), — и так же его обступали': «И глупцы подступили к нему» («Про глупцов», 1977; АР-7-198), «Подступают, надеются, ждут, / Что оступишься — проговоришься» («Копошатся — а мне невдомек…», 1975; АР-2-204), «Подступили с обычною меркой / Равнодушного гробовщика» («Памятник», 1973; АР-11122).

В поэме Ерофеева к главному герою, находящемуся в состоянии алкогольного опьянения, являются Сатана, Сфинкс, Митридат, рабочий и колхозница, а в самом конце — четверо убийц. Похожая ситуация описывается в песне «Ошибка вышла», где лирический герой, который «перепил вчера» /5; 400/, был доставлен в психбольницу, и к нему явился «огромный лоб» — главврач, начавший подвергать его разнообразным издевательствам.

Веничка говорит о себе: «…я с недельного похмелья» («Петушки. Садовое кольцо»), — а лирический герой Высоцкого: «Стоял я, голый, как сокол, / Похмельный со вчера»2⁶.

У первого начались «и озноб, и жар, и лихоманка» («Петушки. Перрон»), а второй находился «в полубреду, в полупылу».

Оба дрожат от страха при виде своих врагов и их действий: «И тут — началась история, страшнее всех, виденных во сне <.. > я весь превратился в сплошную судорогу» ~ Ах! Как задергалось нутро — / Как страшно бедолаге»27; «Я задрожал сильнее прежнего, я весь превратился в сплошную судорогу <…> Я весь издрог и извелся страхом» ~ «Дрожу от головы до пят, / По телу страх расползся» /5; 396/, - поскольку знают, на что те способны: «Хорошо, что я успел подняться на ноги — они б убили меня…» — «И, конечно, испугался — / Думал, до смерти забьют» (АР-11 -52).

Сравним также обращение Венички к Сфинксу с описанием пыток у Высоцкого: «Он опять рассмеялся и ударил меня в подлых» ~ «Потом ударили под дых» /5; 391/, «Смеялся медицинский брат — / Тот, что в дверях стоял» /5; 400/.

Кроме того, все характеристики Сфинкса соответствуют описанию врачей в песне «Ошибка вышла»: «Для чего ему, подлюке, загадки? — подумал я про себя. <.. > На кого намекает, гадина? <…> На кого он, сука, намекает?» ~ «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки (падлюки)!»[3348] ^[3349], «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» /5; 80/.

При общении со Сфинксом и врачами оба героя употребляют одинаковое восклицание: «Боже мой! Он что, с ума своротил, этот паршивый Сфинкс?» — «Я вдруг подумал: “Боже мой, / Мне, видимо, не лгут”» /5; 382/.

Из других параллелей с песней «Ошибка вышла» отметим запись Ерофеева: «Я такой тощенький»29 ~ «И тощ я был, и хил» /5; 383/.

Своим мучителям во сне и реальным убийцам Веничка задает одинаковый риторический вопрос: «Ты зачем меня бьешь?» (Сфинксу); «Убери нож, убери, зачем?» (Митридату); «Зачем-зачем?., зачем-зачем-зачем?.. — бормотал я…» (четверым убийцам).

Аналогичный вопрос задает и лирический герой Высоцкого, но с другой — требовательной — интонацией: «Зачем из вены взяли кровь? / Отдайте всю до капли!» («Ошибка вышла», 1976 /5; 398/). А в песне «Не уводите меня из Весны!» (1962), где героя арестовывают, он спрашивал: «Зачем меня увозят из Весны?».

И как будто бы противоположные описания внешности Сфинкса и четырех убийц: «Откуда берутся такие Сфинксы! <…> И с такою бандитскою рожей\..» ~ «Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с налетом чего-то классического…», — лишь подчеркивают их тождество.

Вот как реагирует Веничка на одну из загадок Сфинкса: «Чего это он несет? Почему в Петушках нет ни А, ни Ц, а одни только Б? На кого он, сука, намекает?». Очевидно, что Сфинкс намекает на возлюбленную Венички, которая ждет его в Петушках.

А в черновиках «Притчи о Правде» Высоцкого власти точно так же назовут самого поэта, который выведет себя в образе главной героини: «Дескать, какая-то Б называется Правдой, / Ну а сама пропилась, проспалась догола» (АР-8-162).

Про одного из своих убийц Веничка говорит: «…сколько в нем было силы, хватил меня головой о кремлевскую стену», — и так же поступят с alter ego автора в песне Высоцкого «Живучий парень» (1976): «Его тащили на аркане, / О камни били головой» /5; 409/. А перед этим Сфинкс тоже «тащил» Веничку: «…схватил меня за нос двумя суставами и куда-то потащил…»(«105-й километр — Покров»).

В «Прерванном полете» герой был сбит безымянными врагами («Кто-то высмотрел плод <.. > По чьей вине, по чьей вине?»), и поэтому «к ней в серебряном ландо / Он не доехал, и не до…». А Веничка был смертельно ранен и тоже не доехал до своей возлюбленной, хоть и не в ландо, а на электричке. И случилось это опять же из-за появления безымянного врага — Сфинкса, который охарактеризован как «некто без ног, без хвоста и без головы»: «Так слушай же. Перед тобою — Сфинкс. И он в этот город тебя не пустит». Что в итоге и произошло: Сфинкс вытащил Веничку из электрички и пересадил в другую, идущую в противоположном направлении: «Я допускаю: мой рассудок в некотором затмении, но ведь я не мальчик, я же знаю: если станция Покров оказалась справа, значит — я еду из Петушков в Москву, а не из Москвы в Петушки!.. О, паршивый Сфинкс!».

И Ерофеев, и Высоцкий разрабатывают мотивы гнили и абсурдности советского общества, следствием чего является «вывих в мозгу»: «Какая-то гниль во всем королевстве, и у всех мозги набекрень» («Москва — Петушки», 1970) ~ «А я — с мозгами набекрень — / Чудно протягивал ремень / Смешливым санитарам» («Ошибка вышла», 1976; черновик /5; 382/), «Или — света конец, и в мозгах перекос» («Конец охоты на волков», 1977 — 1978), «Лужи высохли вроде, / А гнилью воняет» («Схлынули вешние воды…», 1966), «Гнойным ветром сволокло / Прямиком в остроги» («Разбойничья», 1975; вариант исполнения) и др.

В стихотворении Высоцкого «Муру на блюде доедаю подчистую…» (1976) лирический герой говорит: «Вот с каждой рюмкой я твердею и мужаю» (АР-2-52). Похожая самоирония присутствует в «Москве — Петушках»: «.. к восемнадцати годам или около того я заметил, что с первой дозы по пятую включительно я мужаю, то есть мужаю неодолимо…» («Черное — Купавна»). При этом оба писателя сравнивают себя с Христом: «Хоть я икаю, но твердею, как спаситель» (Высоцкий), «Да брось ты, — отмахнулся я от себя, — разве суета мне твоя нужна? люди разве твои нужны? Ведь вот Искупитель даже, и даже Маме своей родной, и то говорил: “Что мне до тебя?”. А уж тем более мне — что мне до этих суетящихся и постылых?» (Ерофеев).

Поэтому власти часто распинают лирического героя Высоцкого: «А в тридцать три распяли, но не сильно» («О поэтах и кликушах»), «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь» («Что быть может яснее, загадочней…»), — и аналогичным образом расправляются с главным героем «Москвы — Петушков»: «…они пригвоздили меня к полу, совершенно ополоумевшего…».

В 1974 году Ерофеев записал себе в блокнот: «Казахстан, плоская шутка усталого Господа Бога»[3350] ^[3351]. А в декабре 1973-го появилась «Баллада о манекенах» Высоцкого, начинавшаяся так: «7 дней усталый старый бог <…> Творил убогий наш лубок…» (АР-6-154; АР-17-36).

И еще интресное сходство в отношении обоих писателей к религии.

Ерофеев в одном из интервью сказал: «Встретил как-то своего одноклассника… До чего же невозможно они себя ведут! <…> Я им сказал как-то: “Ну почему вы всё паскуднее год от года? Побойтесь если не Бога, то хоть меня\". Все хотят выйти в крупные начальники^¹. А вот что писал Высоцкий: «Концы хоронят — ишь чего удумали! / Побойтесь бога — если не меня» («Райские яблоки», 1977; АР-3-164), «Побойтесь бога., если не меня, / Не плачьте вслед — во имя милосердия!» («Две просьбы», 1980; АР-3-120).

Также обращают на себя внимание очевидные параллели сцены убийства Венички с «Песней автомобилиста» Высоцкого: «Они вонзили мне шило в самое горло» ~ «Вонзали шило в шины, как кинжал», — и с его же «Моими похоронами»: «один из них, с самым свирепым и классическим профилем» ~ «А самый сильный вурдалак»; «вытащил из кармана громадное шило с деревянной рукояткой» ~ «Высунули жалы»; «Густая красная буква “Ю” распласталась у меня в глазах…» ~ «И кровиночка моя / Полилась в бокалы». Кроме того, одного из вампиров лирический герой называет паршивцем («Мне два пальца на руке / Вывихнул паршивец»; АР-13-34). И так же называл Веничка предшественника своих убийц — Сфинкса: «Боже мой! Он что, с ума своротил, этот паршивый Сфинкс?» (в обоих случаях события происходят либо во сне, либо в бреду).

При описании пыток со стороны Митридата Веничка говорит: «И тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что не было во мне силы даже рукою защититься от ножика…», — как и у лирического героя Высоцкого в «Моих похоронах»: «Я все мускулы напряг — / Не сжимается кулак» (АР-3-38).

Совпадает и обращение Венички к Митридату с обращением лирического героя к вампирам: «Убери нож, убери…» ~ «Погодите, спрячьте крюк!».

Да и предыдущий мучитель Венички — Сфинкс — сродни вампирам: «…он рассмеялся, по-людоедски рассмеялся» ~ «Кровожадно вопия, / Высунули жалы».

В заключительной главе поэмы — «Москва — Петушки. Неизвестный подъезд» — Веничка говорит о своих убийцах: «Они даже не дали себе отдышаться — и с последней ступеньки бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их и защищал свое горло, как мог». А в предыдущей главе перед тем, как избить, они его «обступили с тяжелым сопением».

В творчестве Высоцкого данный мотив также представлен очень подробно: «В гроб вогнали кое-как, / А самый сильный вурдалак <…> Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал» («Мои похорона»), «Но он не услышал — он думал, дыша, / Что жить хорошо, и жизнь хороша» («Сентиментальный боксер»). В последнем случае — «он не услышал», продолжая избивать героя, что напоминает описание Митридата: «А он уже ничего не слышал и замахивался, в него словно тысяча почерневших бесов вселилась». Примечательно, что бесом назван и противник героя в «Сентиментальном боксере»: «А он всё бьет, здоровый черт».

Вот еще несколько параллелей между этими произведениями: «Перестань, Митридат, перестань!» ~ «Устал ведь, отдохни!».

Митридат ударяет Веничку ножом «в левый бок», а потом ему «пронзило правый бок». Также и противник лирического героя Высоцкого бьет его по ребрам: «И думал Буткеев, мне ребра круша…».

В последнем случае герой не понимает, за что противник избивает его: «И что дерется, вот чудак! — / Ведь я его не бью». И ровно об этом же говорил Веничка: «Один размахнулся — и ударил меня по щеке, другой — кулаком в лицо, остальные двое тоже надвигались, — я ничего не понимал».

В обоих случаях мы сталкиваемся с хорошо знакомым нам мотивом избиения, который часто разрабатывается Высоцким: «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Били…» («Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю…», 1975). Одной из его вариаций является избиение ногами (в том числе сапогами), которое встречается у обоих писателей: «Ты ему в брюхо сапогами! Пусть корячится!» ~ «А какой-то танцор / Бил ногами в живот» («Путешествие в прошлое»), «И кулаками покарав / И попинав меня ногами…» («Вот главный вход…»), «Кто на мне до зари / Сапогами ковал? / Взвод вспотел раза три, / А майор всё кивал» («Побег на рывок»; АР-4-14). Отметим заодно еще одну параллель с «Побегом на рывок»: «.. я, как мог, отцеплял их руки и защищал свое горло, как мог» ~ «Дальше встал я, как мог» (АР-4-14).

Между тем герой Ерофеева на первых порах пытается не упасть: «Я все-таки устоял на ногах и отступал от них тихо, тихо, тихо, а они четверо тихо наступали…». Сравним в «Песне микрофона» Высоцкого: «Я качаюсь, я еле стою», — где микрофон схватили за горло («Он сдавил мое горло рукой»), а в «Москве — Петушках» Веничке вонзили шило в горло. Однако в «Неужто здесь сошелся клином свет…» поэт уже не выдерживает давления со стороны власти: «Но падаю-уже не устоять».

Веничка же пытается спастись бегством: «Беги, Веничка, хоть куда-нибудь, все равно куда!.. <.„> Я схватился за голову — и побежал. Они — следом за мной…».

Похожая ситуация была в «Погоне» Высоцкого: «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!». Однако тогда ему удалось уйти от смерти, но в стихотворении

«Неужто…» он понимает, что «бежать не суметь»: «Уже не убежать…» (набросок /5; 590/). Процитируем также «Конец охоты на волков» (1977): «И смирились, решив: все равно не уйдем!», — и поэму С. Есенина «Сорокоуст» (1920), где речь шла об угрозе индустриализации деревни: «Никуда вам не скрыться от гибели, / Никуда не уйти от врага».

Добираясь до Венички, «они, все четверо, подымались босые и обувь держали в руках — для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде? или чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я запомнил».

Советская власть часто расправлялась с неугодными людьми «втихаря», чтобы не оставлять следов. Об этом говорится и у Высоцкого: «Его шаги едва слышны, — / Остерегитесь!» («Вооружен и очень опасен», 1976), «Вошли без стука, почти без звука» («Песенка про Кука», 1971), «И вот, как языка, бесшумно сняли / Передний мост и унесли во тьму» («Песня автомобилиста», 1972), «Чтоб не было следов, повсюду подмели» («Горизонт», 1971).

Сравним также фразу «Они вонзили мне шило в самое горло» с черновиком «Гербария» (1976): «В меня гвоздочек вдели» (АР-3-12). Кроме того, в этой песне над лирическим героем «глумятся дети» (АР-3-18), как и в «Москве — Петушках» — над человеком, которого разрезало поездом: «И окурок всё дымился, а дети скакали вокруг — и хохотали над этой забавностью…».

Неудивительно, что и Ерофеев, и Высоцкий предчувствовали скорую смерть.

В «Москве — Петушках» Веничка признаётся: «И если я когда-нибудь умру — а я скоро умру, я знаю…» («Петушки. Вокзальная площадь»).

Такое же предчувствие было у Высоцкого.

Нина Максимовна Высоцкая: «Он сидел на диване, курил — и вдруг тихим-тихим голосом сказал: “Мамочка, я скоро умру”»[3352] ^{[3353] [3354] [3355] [3356] [3357]}.

Михаил Полицеймако, сын актрисы Театра на Таганке Марины Полицеймако: «В 1979 году они поругались, а через какое-то время Высоцкий к ней подошел: “Давай помиримся, а то я чувствую, что скоро умру”»зз.

Всеволод Абдулов: «Володя говорил сам… Он сказал: “Приготовьтесь, я скоро умру. Я готов, вы приготовьтесь!”»з⁴.

Ерофеев писал в своем дневнике: «…о переселении душ. Может быть, я когда-нибудь был птичкою? Почему меня тянет на север с наступлением лета?» з⁵ А вот похожая мысль у Высоцкого: «Почему ж эти птицы на север летят, / Если птицам положено только на юг?» («Белое безмолвие», 1972).

Оба переиначивают фрагмент поэмы Пушкина «Руслан и Людмила («У Лукоморья дуб зеленый…») в соответствии с реалиями советской эпохи.

Ерофеев (из записных книжек): «Идешь направо — дурь находит, / Налево — Брежнев говорит» з⁶.

Высоцкий: «Как направо — так поет, / Как налево — так загнет анекдот» («Лукоморья больше нет», 1967).

Аналогичным образом они пародируют пушкинскую «Сказку о царе Салтане»: «Стороны той государь, / Генеральный секретарю^⁷ ~ «И стоят в дверном проеме / На великом том приеме, / На дежурстве и на стрёме / Тридцать три богатыря. / Им потеха — где шумиха: / Там ребята эти лихо / Крутят рученьки, но тихо, / Ничего не говоря» («Сказочная история», 197з).

Также оба писателя обыгрывают известную цитату из поэмы В. Маяковского «Хорошо!» (1927): «Жизнь прекрасна и удивительна».

Ерофеев: «“Жизнь прекрасна” — таково мое мнение» («Москва — Петушки», 1970).

Высоцкий: «Вот что: / Жизнь прекрасна, товарищи, / И она удивительна, / И она коротка — это самое-самое главное» (1966).

Из биографии Ерофеева известно, что он провел три года в детском доме. А у Высоцкого таков же лирический герой: «Прошел детдом, тюрьму, приют» («Формулировка»), «Я сам с детдома, я вообще подкидыш» («.Летела жизнь»; черновик — АР-3-188).

Ерофеев иронически называл себя отщепенцем: «Я один только — пахну. Ну и еще несколько отщепенцев — пахнут…» («Василий Розанов глазами эксцентрика», 1973), — а лирический герой Высоцкого нередко выступает в образе изгоя. Поэтому в их произведениях часто встречаются мотивы бездомности и неприкаянности.

Оба сторонились диссидентского движения (хотя и были знакомы со многими его представителями), но одинаково отреагировали, прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына.

Владимир Муравьев: «…когда году в 1977-м Веничка прочел “ГУЛАГ”, был просто убит: закрыл дверь, задвинул шторы и долго так сидел»[3358] ^[3359].

Марина Влади: «…мы вместе в Париже читали “Архипелаг Гулаг”. Володя был потрясен! Он считал, что Солженицын сделал нужно дело, даже совершил подвиг, когда описал всё, что творилось при Сталине… Я тоже так считаю»39.

Нельзя не отметить и такое довольно странное сходство между ними.

Венедикт Ерофеев говорил: «Я ускорил смерть нескольких человек. После операции я сказал, что непременно доживу до Крещенья 1986 года, и два моих сопалат-ника умерли от смеха»[3360] ^[3361]. А по словам Георгия Епифанцева (1986), «Высоцкий перед тем, как умирать, дал задание своему администратору Янкловичу, подобрал фотографию, какая должна на его похоронах висеть, и музыку. И сказал: “Обязательно вставь “Лакримозу” из Реквиема [Моцарта]. И ставь ее раза четыре. По кусочку. Один человек на похоронах будет хохотать, умрет от смеху. Я хочу рассмешить его”»41.

Оба иронически полемизировали с Горьким — одним из столпов соцреализма: «Что говорил Максим Горький на острове Капри? “Мерило всякой цивилизации — способ отношения к женщине”. <…> Сержусь, конечно; думаю: “Мерило! Цивилизации! Эх, Максим Горький, Максим же ты Горький, сдуру или спьяну сморозил ты такое на своем Капри?!”» («Москва — Петушки», 1970) ~ «Маленький крокодил, оказывается, доплыл до Капри и там встретился с Горьким, и они там очень с ним подружились» («Рассказ о двух крокодилах», конец 1950-х), «Раньше была “борьба с безумием”. Хотя борьба и есть жизнь, как утверждает Горький (это ведь у него: “Если враг не сдается — его сажают”). Но борьба с безумием — не есть жизнь, дорогой Алексей Максимович. Борьба с безумием — это просто борьба с безумием! Так-то, дорогой основоположник!» («Опять дельфины», 1968; С5Т-5-45).

Но при этом оба широко использовали в своих произведениях пародийную маску пролетария, одним из примеров чего может служить «расширение кругозора» трудящихся масс: «Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, когда я им его расширял: особенно во всем, что касается Израиля и арабов. <…> А Абба Эбан и Моше Даян с языка у них не сходили» («Кусково — Новогиреево»).

В «Лекции о международном положении, прочитанной человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство» (1979) сокамерники также набрасываются на лирического героя Высоцкого с просьбой рассказать о последних событиях в мире, и он им, в частности, рассказывает про «Израиль и арабов»: «Моше Даян без глаза был и ранее — / Второй бы выбить, ночью подловив! / И если ни к чему сейчас в Иране я, / То я готов поехать в Тель-Авив».

Представляют интерес также пародирование коммунистических клише.

Ерофеев: «О, звериный оскал бытия!» («Москва. Ресторан Курского вокзала»). А у Высоцкого в «Песне автозавистника» читаем: «Вдруг мне навстречу нагло прет капитализм, / Звериный лик свой скрыв под маской “Жигулей”».

В обоих случаях обыгрывается выражение «звериный оскал капитализма».

Веничка часто выступает в роли Ленина — например, в главе «Кусково — Новогиреево»: «Я сказал им: “Очень своевременная книга, — сказал, — вы прочтете ее с большой пользой для себя”» (обыгрывается отзыв Ленина о романе М. Горького «Мать»). А в 1988 году Ерофеев напишет знаменитую «Мою маленькую лениниану», составленную из воспоминаний о вожде и цитат из его произведений, которые представляли вождя отнюдь не в сусальном свете. Например: «Надо поощрять энергию и массовидность террора» (из письма Зиновьеву в Петроград, 26.11.1918).

Также и Высоцкий нередко применяет на себя роль вождя (с. 33, 34, 1121, 1122). Например, во время гастролей в Калининграде после того, как его гостиничный номер посетила группа поклонников, «Володя немного повеселел и даже стал шутить: “Ходоки, как к Ленину”. Я стал называть его Владимир Ильич…»[3362] ^[3363]. И в стихах этот мотив появляется постоянно: «Лихие пролетарии, / Закушав водку килечкой, / Спешат в свои подполия / Налаживать борьбу, / А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой / И пальцами до боли я / По дереву скребу. <.. > За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!» («Гербарий»).

У Ерофеева же, начиная с главы «Орехово-Зуево — Крутое», пародии на Ленина и большевиков приобретают массовый характер:

— Что ты здесь делаешь, Тихонов?

— Я отрабатываю тезисы. Все давно готово к выступлению, кроме тезисов. А вот теперь и тезисы готовы…

— Значит, ты. считаешь, что ситуация назрела?

— А кто ее знает? Я, как немножко выпью, мне кажется, что назрела; а как начинает хмель проходить — нет, думаю, еще не назрела, рано еще браться за оружие…

<…>

— Ты что же это? — открываешь террор?

— Да так… Немножко…

— И какой террор открываешь? Белый?

— Белый.

— Зря ты это, Вадя. Впрочем, ладно, сейчас не до этого. Надо вначале декрет написать, хоть один, хоть самый какой-нибудь гнусный… Бумага, чернила есть? Садись, пиши. А потом выпьем — и декларацию прав. А уж только потом — террор. А уж потом выпьем и — учиться, учиться, учиться..?³

Второе масштабное произведение Ерофеева, хотя и известное в значительно меньшей степени, — это трагедия в пяти актах «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1985), где действие происходит в сумасшедшем доме. Как вспоминала Лидия Любчикова, «многое из “Вальпургиевой ночи” — это прямой бред, который он написал на Канатчиковой. Он был, правда, в так называемом “санаторном” отделении, но, очевидно, там все-таки лежали такие задвинутые»[3364] ^{[3365] [3366]}.

Легко заметить, что персонажи этой пьесы и «Москвы — Петушков» во многом одни и те же. Вдобавок все они являются персонификациями разных сторон авторского «Я», поскольку многие их высказывания находят буквальные соответствия в записных книжках Ерофеева. Вот две цитаты из обоих произведений:

1) «Москва — Петушки»: «Не спал и пленный, бывший предсельсовета Анатолий Иваныч, он выл из своего сарая, как тоскующий пес:

— Ребята!.. Значит, завтра утром никто мне и выпить не поднесет?..

— Эва, чего захотел! Скажи хоть спасибо, что будем кормить тебя в соответствии с Женевской конвенцией!..

— А чего это такое?..

— Узнаешь, чего это такое! То есть, ноги еще будешь таскать, Иваныч, а уж на блядки не потянет!..».

2) «Вальпургиева ночь»:

Прохоров. <…> Именем народа, боцман Михалыч, ядреный маньяк в буденовке и сторожевой пес Пентагона, приговаривается к пожизненному повешению. И к условному заточению во все крепости России — разом!

<…>

Прохоров. <…> Вставай, флотоводец. Непотопляемый авианосец НАТО. Я сейчас тебя развяжу, признайся, Нельсон, все-таки приятно жить в мире высшей справедливости?

Михалыч (его понемножку освобождают от пут). Выпить хочу…

<…>

Гуревич: <…> По нашей Конституции, адмирал, каждый гражданин СССР имеет право выпучивать глаза, но не до отказа…

Сходства очевидны: «Иваныч» = «Михалыч»; «пленный» = «заточению»; «тоскующий пес» = «сторожевой пес Пентагона»; «Значит, завтра утром никто мне и выпить не поднесет?» = «Выпить хочу»; «Женевской конвенцией» = «Конституции».

В «Москве — Петушках» символом убийства выступает Кремлевская стена, после чего герою вонзают шило в горло, а в «Вальпургиевой ночи» главный герой — Лев Гуревич — рассказывает доктору: «Я решил покончить с собой, бросившись на горкомовский шпиль <…> И когда уже мое горло было над горкомовским острием, а горкомовское острие — под моим горлом…»/⁵. Такой же образ находим в песне Высоцкого «О поэтах и кликушах» (1971): «И — нож в него! — но счастлив он висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен».

Живя в СССР, Ерофеев ощущал себя «как во чреве мачехи» («Вальпургиева ночь»), и именно так советская власть относилась к лирическому герою Высоцкого: «Унизить нас пытаются, / Как пасынков и падчериц» («Гербарий»; черновик /5; 368/).

В «Вальпургиевой ночи» доктор говорит Гуревичу: «С полгодика вам придется полежать». А в черновиках песни «Ошибка вышла» главврач заявляет лирическому герою: «Вы, милый, полежать должны / Примерно месячишко»/⁶.

Оба попадают в психбольницу с похмелья и называют врачей видениями: «Мы же психи… а эти, фантасмагории в белом, являются нам временами…» ~ «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери» /5; 77/, «В глазах — круги, в мозгу — нули. / Видение, исчезни!»[3367] (вспомним, что и в «Москве — Петушках» Веничка видит своих мучителей в бреду: Сфинкса, Митридата, рабочего и колхозницу).

В обоих случаях подробно разрабатывается тема всеобщей болезни.

Ерофеев: «И без этого внутри нас много цветочков: циститы в почках, циррозы в печени, от края до края инфлюэнцы и рюматизмы, миокарды в сердце, абстиненции с головы до ног…».

Высоцкий: «И предназначенные нам / С рождения недуги… / Ведь сколько органов во мне — / Их, стало быть, не меньше. <…> И человечество больно, / И все его частицы»[3368].

Гуревич предстает в образе командора (что отражено в названии пьесы — «Вальпургиева ночь, или Шаги командора), а лирический герой Высоцкого сравнивает себя с ним в «Памятнике» (1973): «Командора шаги злы и гулки».

Поэтому если Веничка лишь стремится убежать от советской реальности и от четырех своих убийц, то Гуревич уже планирует взорвать врачей: «Я их взорву сегодня ночью!». Подобные намерения нередко демонстрируют и герои Высоцкого: «Кромсать всё, что ваше, проклинать!» («Мистерия хиппи»), «Выбил окна и дверь, / И балкон уронил» («Путешествие в прошлое»).

При поступлении в больницу Гуревич говорит доктору: «Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится — так это запрет на скитальчество. И… неуважение к Слову. А во всем остальном…».

Запрет на скитальчество нашел отражение в «Притче о Правде» (1977) Высоцкого: «Искоренили бродяг повсеместно и сплошь» /5; 490/. А о всеобщем бегстве из страны говорилось в стихотворении «Я юркнул с головой под покрываю…» (1976): «И на тебе — в убежище нырнули / Солисты, гастролеры, первачи».

Гуревич сетует на отсутствие помощи со стороны: «У всех у нас крестные за бубликами поразошлись: кричи-кричи — ни до кого не докричишься». — так же как и герои Высоцкого: «Не дозовешься никого — / Сигналишь в вату» («Я груз растряс и растерял…», 1975; С5Т-3-278), «Помощи не будет ни от людей, ни от больных, ни от… эй, кто-нибудь!» («Опять дельфины», 1968; С5Т-5-46).

В «Вальпургиевой ночи» приводится стишок: «Дети в школу собирались — / Мылись, брились, похмелялись», — где, с одной стороны, пародируется стихотворение «Приглашение в школу» поэта 19-го века Л.Н. Модзалевского: «Дети! В школу собирайтесь, / Петушок пропел давно. / Попроворней одевайтесь, — / Смотрит солнышко в окно!»; а с другой — содержится параллель с частушками Высоцкого к пятилетию Театра на Таганке: «На Таганке — всё в порядке: / Без единой там накладки / Пятилео Пятилей / Коллективно отмечают, / Но дежурный докладает: / “В зале вовсе не народ, / А как раз наоборот!” / Что вы, дети! Что вы, дети! / Видно, были вы в буфете! / Что вы дети, ладно, спите! / Протрезвитесь — повторите!».

Обилие этих сходств тем удивительнее, что внешне Ерофеев и Высоцкий были очень разными.

Первый по каплям «выдавливал» из себя энергию и всячески приветствовал энтропию; второй же был воплощенным сгустком энергии.

Ерофеев, по воспоминаниям современников, «ел не жадно»[3369] и «всегда кушал медленно»[3370]; Высоцкий же «быстро ходил, быстро ел, быстро говорил»[3371].

Ерофеев пил практически постоянно, а у Высоцкого были лишь временные запои, вызванные запретами и издевательствами со стороны властей. Но вместе с тем оба были весьма устойчивы к воздействию спиртного.

Лидия Любчикова о Ерофееве: «Он в молодости не пьянел совершенно. Как-то при мне выпил литр водки и не изменился ни в чем: глаза чистые, живые, речь та же в интонациях, в занимательности, движения ловкие»[3372].

Валерий Нисанов о Высоцком: «Он схватил бутылку водки, вылил всю в пол-литровый бокал, открыл рот и отправил ее всю сразу внутрь, не глотая. <.. > Ну, думаю, сейчас начнет выключаться. Смотрю, общается, как ни в чем не бывало. Водку он пил, как воду. Но никогда ее не любил»[3373] ^{[3374] [3375]}.

По словам Ольги Седаковой, Ерофеев «часто говорил не только о простительности, но о нормальности и даже похвальности малодушия, о том, что человек не должен быть испытан крайними испытаниями. Был ли это бунт против коммунистического стоицизма, против мужества и “безумства храбрых”, за которое пришлось расплатиться не только храбрым и безумным, но миллионам разумных и нехрабрых»⁵4.

У Высоцкого всё иначе. «Крайние испытания» для него являлись критерием настоящего человека: «…для своих песен я стараюсь выбирать людей, которые находятся в самой крайней ситуации, в момент риска, в момент, когда они могут заглянуть в лицо смерти, короче говоря, людей, которые беспокоятся, нервничают в данный момент, а не тех, которые жуют или отдыхают, поэтому я нахожу их чаще в тех временах, в тех сюжетах»55. А ерофеевское малодушие («“Всеобщее малодушие” — да ведь это спасение ото всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!») было для него синонимом трусости.

Также и бунт Ерофеева против «безумства храбрых», воспетого Горьким в «Песне о Соколе», вступает в противоречие с позицией Высоцкого, выраженной в «Дельфинах и психах»: «Безумству храбрых поем мы песню. А просто безумству — нет». Но здесь речь идет уже о бунте против советской власти.

Единственное, в чем они сходятся, — это в отрицательном отношении к Зое Космодемьянской и другим героям из коммунистического пантеона.

Для начала сравним запись Ерофеева, сделанную в 1974 году: «В этом, конечно, есть своя правда, но это комсомольская правда»-[3376] ^{[3377] [3378] [3379]}, - с репликой Высоцкого на одном из концертов (1979): «Нет, нет, не было такой статьи в газете, а если и была, тогда претензии к “Комсомольской правде”. Значит, они неправду сказали, вот. И не комсомольскую еще к тому же>/⁷.

Ольга Седакова говорит, что Ерофееву «нравилось всё антигероическое, все антиподвиги», поэтому он испытывал «ненависть и к героям, и к подвигам. Чемпионом этой ненависти стала у него несчастная Зоя Космодемьянская: за свое поклонение этой Прекрасной Даме он дорого заплатил (говорят, что он был отчислен из Владимирского пединститута за издевательский венок сонетов, посвященный Зое)»5⁸. А Высоцкий однажды сказал Михаилу Златковскому: «Хоть как-то скрасить эту жизнь — вот задача романтизма. А иначе — где “луч света в темном царстве”? Отсюда все эти Данко, Павлики Корчагины, Матросовы. Что? Сказать правду о Зое Космодемьянской? Что не сумела даже сарай с сеном, никому не нужный, поджечь? Нет, страшно будет! Лучше так: “Есть место подвигу!”..»/⁹ (в последней фразе представлен усеченный вариант высказывания Горького: «В жизни всегда есть место подвигу», — который высмеивался и Ерофеевым в «Москве — Петушках»: «Я бы согласился жить на земле целую вечность, если прежде мне показали бы уголок, где не всегда есть место подвигам»).

Вместе с тем, в противоположность нелюбви Ерофеева ко всему героическому, Высоцкий и сам был героем, и прославлял в своих песнях героизм: «Мы на роли героев вводили себя» («Баллада о борьбе», 1975). Однако псевдогероизм, или героизм «советской закваски», был ему глубоко чужд: «Герой он! Теперь же смекайте-ка, / Нигде не умеют так больше, — / Чего нам Антарктика с Арктикой / И что нам Албания с Польшей!» («Пока вы здесь в ванночке с кафелем…», 1961).

Ерофеев не участвовал в общественной жизни и долгое время не имел даже постоянной прописки; Высоцкий же не мыслил себя без активной деятельности: «Влечу я в битву звонкую да манкую: / Я не могу, чтоб это — без меня!» («Я скачу позади на полслова…», 1973). Соответственно, пораженческие настроения Ерофеева были противоположны позитивному настрою Высоцкого и его вере в конечную победу: «Я с верой в победу, я с жаждой успеха» («Проделав брешь в затишье…», 1972; АР-2-104).

Но все эти и многие другие различия не должны заслонять для нас главного: конфликта художника и власти, который оба писателя реализуют во многом одинаково. И заканчивается этот конфликт гибелью главного героя.

Веничку убивают четверо «классиков» марксизма-ленинизма, а Гуревич гибнет в сумасшедшем доме от руки медбрата Бореньки по кличке Мордоворот.

Лирический герой Высоцкого также погибает в стихотворениях «В стае диких гусей был второй…» и «Неужто здесь сошелся клином свет…», в «Прерванном полете» и в песне «О поэтах и кликушах»; либо предсказывает для себя такую участь: «Он меня убьет циничным матом» («Честь шахматной короны»; черновик /3; 383/), «Меня ветры добьют» («Баллада о брошенном корабле»), «Думал, до смерти забьют» («Диагноз»; черновик — АР-11-52), «Всё равно там и тут / Непременно убьют» («В стае диких гусей был второй…»), «Сметут когда-нибудь и меня, как всех метут» (из разговора с Геннадием Внуковым, 1968[3380]), «Бьют уверенно, наверняка» («Охота на волков»), «.Лихо бьет трехлинейка» («Побег на рывок»), «Только били нас в рост из железных “стрекоз”» («Конец охоты на волков»).

Таким образом, произведения обоих писателей являются своего рода приговором советской власти.