Высоцкий и Ленин

«Бытовало и с легкой руки “аналитиков-высоцковедов” продолжает бытовать расхожее мнение, что Высоцкий был скрытым, а порой и явным антисоветчиком, противником существующего режима. Опомнитесь! Послушайте, почитайте Высоцкого. Ничего и никогда даже близко не было. Владимир Высоцкий до последнего дня своей недолгой жизни был и оставался сыном своего народа, своего времени, своей советской страны. Читайте и слушайте Высоцкого, перечитайте его тексты, перечитайте, наконец, его знаменитую анкету. Он был и оставался советским. И гордился этим», — так писал в 1996 году Сергей Зайцев, главный редактор журнала «Вагант», посвященного Владимиру Высоцкому[46].

В данной цитате упоминается анкета, составленная рабочим сцены Театра на Таганке Анатолием Меныциковым (еще до его прихода в театр) и заполненная Высоцким 28 июня 1970 года. На вопрос «Самая замечательная историческая личность» он ответил так: «Ленин. Гарибальди»[47].

Через год с небольшим в том же журнале «Вагант-Москва» был опубликован фрагмент воспоминаний ближайшего друга Высоцкого — Вадима Туманова, отсидевшего в свое время восемь лет в сталинских лагерях: «Помню, как-то пришли мы к нему вечером домой. И заговорили о том, кто такие есть мерзавцы. Он схватил со сто-а два листа и предложил написать имена людей, нам не симпатичных. Что интересно: первая четверка у нас сошлась. Только у него список начинался с Ленина, а у меня с Гитлера»[48].

В более раннем варианте воспоминаний Туманова упоминается другая последовательность фамилий: «Первая четверка была одинаковой — Ленин, Сталин, Гитлер, Мао, только у него Сталин на первом, а у меня на втором месте. '14-м номером у обоих стоял Дин Рид — он тогда много мельтешил по телевизору. Володя вспомнил историю, как Дин Рид представился Василию Аксенову в полной уверенности, что тот упадет от счастья, а Аксенов сделал вид, что не знает, кто он такой. Дин Рид сму-ился, стал говорить: я тот, который сжег американский флаг. Аксенов еще больше недоумевает: зачем же вы это сделали, такой прекрасный флаг. Посмеялись. В общем, совпали на 70 %»[49].

Известен и третий вариант, который дает возможность установить более-менее точную дату заполнения этой анкеты: «Как-то мы пришли к нему, он включил телевизор — выступал обозреватель Юрий Жуков, который всегда это делал примерно так. Из одной кучи писем брал письмо: “А вот гражданка Иванова из колхоза ‘Светлый путь’ пишет…”. Потом из другой: “Ей отвечает рабочий Петров…”. Володя постоял, посмотрел и говорит:

— Слушай, где этих… выкапывают?! Ты посмотри… ведь все фальшивое, и мерзостью несет!

С этого начался разговор о людях, которые нам несимпатичны. Потом он схватил два листа бумаги:

— Давай напишем по сто человек, кто нам неприятен.

Мы разошлись по разным комнатам. Свой список он написал минут за сорок, может быть, за час, когда у меня было еще человек семьдесят. Ходил и торопил меня:

— Скоро ты?.. Скоро ты?..

Процентов 60 или 70 фамилий у нас совпало. Наверно, так получилось оттого, что многое было переговорено до этого дня. В списках наших было множество политических деятелей: Сталин, Гитлер, Каддафи, Кастро, Ким Ир Сен, только что пришедший к власти Хомейни… Попал в этот список и Ленин. Попали и люди в какой-то степени случайные, мелькавшие в эти дни на экране. Что интересно, — и у него, и у меня четвертым был Мао Цзэдун, а четырнадцатым — Дин Рид»[50].

Упомянутый здесь аятолла Хомейни стал главой Ирана в феврале 1979 года. Следовательно, примерно этим же временем датируется и заполнение анкеты.

Итак, две анкеты и два противоположных ответа. Возникает справедливый вопрос: чему (или кому) верить? Прежде, чем попытаться ответить на него, приведем еще ряд документальных свидетельств на данную тему.

В 1975 году, находясь за границей, Высоцкий вел дневник. И вот какую запись он сделал, посмотрев американский фильм «Айседора» о Сергее Есенине и Айседоре Дункан: «Портреты Ленина во всех ракурсах, и всё красно от кумача.[51] Господи, как противна эта клюква. Стыдно» /6; 285/. А через несколько лет он предварит исполнение песни о Бермудском треугольнике саркастическим комментарием: «Я, например, однажды слышал лекцию — Зигель[52] читал лекцию в Доме литераторов — давно, при том взлете разговоров о летающих тарелках, который был лет двенадцать тому назад. И он все время… С ним был летчик, по-моему, фамилия не то Аккуратов[53], не то еще как-то, который их уже… Он просто их видит все время… И рассказывает об этом с большим удовольствием. <.. > Как однажды выступала у нас одна женщина, которая работала в 17-м году, по-моему, телефонисткой. У нее так было просто по плану — она всегда вдруг как вскакивала и говорила (имитирует голос): “Владимир Ильич был самым дисциплинированным работником Совнаркома. Бывало…”. Потом она, значит, рассказывает: “Владимир Ильич был самый человечный человек…”. Такими формулами, знаете. Ну вот, и этот самый Аккуратов, он тоже примерно так все время… Ему говорят: “Пожалуйста”. Он: “В прошлом году, когда мы летели…”, - и шли разговоры о летающих тарелках»[54].

Или вот, например, фрагмент домашней беседы у Высоцкого (июнь 1980 года), в которой принимали участие его бывший одноклассник Владимир Баев, на тот момент работавший заведующим отделом кадров ГАИ СССР, и доктор медицины, пнев-монолог Леонид Корзюк, а также личный врач Высоцкого Анатолий Федотов. Обилие нецензурной лексики делает затруднительным цитирование этой фонограммы, однако небольшой фрагмент, в котором Высоцкий обращается к Баеву, мы все же приведем: «Вообще, в принципе, я начал этим делом заниматься из-за тебя[55], б…дь. Ты помнишь, б…дь, когда ты читал поэму “Владимир Ильич Ленин”, б…дь (хохот), когда у нас была завуч в очках. — А как же! — Как ее имя-отчество?».

Известно, что в 1978 году Высоцкий записал на листке несколько палиндромов, подаренных ему Борисом Гольдштейном, среди которых были и хулиганские, например: «Мочились с Ильичом!» (а чуть выше — зачеркнутое: «Я с Ильичем мочился!»[56]; обращает на себя внимание разное написание отчества вождя).

Подобное отношение к Ленину сформировалось у Высоцкого еще в Школе-студии МХАТ, о чем рассказала его сокурсница Елена Ситко: «Тогда обязательным предметом был марксизм-ленинизм, а это же просто катастрофа, мы на занятиях умирали со скуки. И Вова нас часто выручал. Садился за первую парту и с умным видом задавал преподавателю вопросы, тот с упоением рассказывал про марксизм с ленинизмом, а мы в это время по очереди тихо выплывали из аудитории по своим делам, потом возвращались»[57].

В той же Школе-студии Высоцкий придумывал сатирические сценки, в которых высмеивал коммунистическую риторику. Вот, например, что вспоминает в одном из интервью будущая поэтесса Карина Филиппова-Диодорова, также познакомившаяся с Высоцким во время учебы в Школе-студии: «…появился Володя, и сейчас будет игра в “Товарища Иванова”, когда просто падаешь на стол от хохота». — «Что это такое? Расскажите». — «Ой, замечательная игра! Это когда товарищ Иванов отвечает на вопросы корреспондентов. Вот, например, задается… ну, задайте мне любой вопрос, спрашивайте! Я — товарищ Иванов». — «А товарищ Иванов — это кто такой вообще? Рабочий или колхозник?» — «Товарищ Иванов — это очень такой передовой рабочий, его к микрофону приглашают. <.. > Вы задавайте, а я примерно расскажу, что на это отвечалось. Всё равно эта игра-то во мне так и осталась с юности». — «Ну, например… не знаю… расскажите, там, о своей работе, скажем!» — «“О работе в нашей коммунистической бригаде мы рассказываем всегда с радостью, потому что мы большие герои, не то что США! Правда, Нюра?” Вот это вот начало игры»[58].

Поэтому никакого почтения к марксизму-ленинизму Высоцкий не испытывал. Это видно и на примере его отношения к такому обязательному предмету, как История КПСС. В Приложении к «Протоколу производственного совещания педагогов 1 курса актерского факультета» от 05.11.1956 давались характеристики на всех студентов и, в частности, отмечалось, что «Высоцкий очень недисциплинирован на истории партии; мешает занятиям»[59]. Разумеется, после этого с ним провели «воспитательную работу», и ему пришлось умерить свой характер, что и было отмечено в «Протоколе производственного совещания» на Кафедре мастерства актера от 30.10.1957: «Высоцкий <.. > лучше ведет себя на Истории партии»[60].

Не любил он посещать и такой предмет, как диалектический материализм, о чем свидетельствует Приказ № 98 за подписью и.о. директора Школы-студии Г.А. Герасимова от 23.09.1958: «За пропуск лекции по диалектическому материализму студентам III курса Актерского факультета ВЫСОЦКОМУ В.С., ВИЛЬДАН Р.М., ИВАНОВУ А.А., ПОПОВУ В.В. СТАВЛЮ НА ВИД»[61].

Чуть позже, 25 января 1959 года, стенограмма заседания педсовета Школы-студии зафиксировала, что на экзамене по этому предмету Высоцкий получил тройку: «По диалектическому материализму — 5 отличных оценок, 7 хороших, 6 удовлетворительных — у студентов Большакова, Бурова, Высоцкого, Епифанцева, Попова, Савчен-ко»[62]. А летом 1960 года ему снова пришлось в обязательном порядке сдавать экзамен по диалектическому и историческому материализму. В протоколе заседания Государственной экзаменационной комиссии от 15 июня 1960 года было перечислено содержание билетов, доставшихся всем студентам-выпускникам IV курса. Высоцкому выпал билет № 4, состоявший из следующих вопросов: 1. Закон перехода количественных изменений в качественные. 2. Социалистический способ производства. 3 Партийный документ «За тесную связь литературы и искусства с жизнью народа»[63]. Последний пункт этого билета Высоцкому удалось воплотить в жизнь лучше, чем кому-либо другому.

В свете сказанного неудивительно, что самые первые его песни были откровенно антисоветскими. Вспоминает Ольга Петровна Леонидова, жена троюродного дяди Владимира Высоцкого — Павла Леонидовича Леонидова: «У Володи было трудное время [1963 год], когда КГБ ходил за ним буквально по пятам. И он часто скрывался в нашем доме. Однажды прибежал Паша: “Уничтожай пленки! За Володей охотятся!”. И все записи, все песни пришлось уничтожить. Бобины были большие, они были раскручены, и мы мотали, мотали тогда с этих бобин… Ведь вся черновая работа над песнями шла в нашем доме. Приезжал Володя в 2–3 часа ночи в очень тяжелом душевном состоянии, потому что он метался. А он же был искренний, и всё это выливалось в песнях. А песня — это была импровизация: садился за гитару и начинал играть. Они писали на стационарном “Днепре”, потом прослушивали и что-то исправляли. А дети были маленькие, и я все время ругалась: “Володя, тише! Я тебя выгоню! Я не могу это терпеть: нас арестуют вместе с вами!” <.. >

В течение года было такое тяжелое состояние. Самый тяжелый период его гонений. Это было до 1964 года, до работы в Таганке. Оле [дочь Ольги и Павла Леонидовых. — Я.К.} было лет 5–6. В 12-1 час ночи мы закрывались на кухне, и тут он всё высказывал нам. Кроме тех песен, что знает народ, были еще песни и другие. И были черновики <…> и я ходила собирала, и все это сжигалось, выбрасывалось. Уничтожено столько писем, столько записей <…>

Жили, как на пороховой бочке. Ведь Леонидов был такая личность — у Советской власти был на учете <.. > То, что сейчас говорят об этой партии, они говорили тогда, 30 лет тому назад. Я узнала о Ленине от них — Паша глубоко знал всё это <.. >

Приезжал Володя, подвыпивши. Никогда не ел почему-то. Выпивал. Брал гитару, и пошло… Они пели про всё, и про Советскую власть. Они от этого умирали, наслаждались, а я боялась, что кто-то услышит, дрожала»[64].

Сам же Павел Леонидов приводит в своей книге следующее высказывание Высоцкого: «Помнишь, как Ленин о поэзии Маяковского говорил: “Не знаю, как насчет поэзии, насчет политики правильно”. Так вот я тоже, хоть, слава Богу, не Ленин, не знаю, как у меня насчет поэзии. А песни — в крови, в душе, в мозгу, в мускулах. У меня в костях ломит, когда я долго не пою»[65].

Да и по словам Геннадия Яновича, антикоммунизм был характерен для большинства сверстников Высоцкого, мировоззрение которых сформировалось во многом благодаря 20-му съезду КПСС: «От недостатков нашего общества нам тоже было больно, они были у нас в крови, но всё это как бы поглощалось, втягивалось в искусство, в орбиту творчества, а не политики. Иначе мы бы пошли в диссиденты. Но никто из нас туда не пошел… Мы же были убежденные антикоммунисты, убежденные антисоветчики, но ни Володя, ни Сева (Абдулов) туда не пошли! А пошел Андрей Донатович Синявский. Да и он тоже пошел через творчество. Посадить-то могли и любого из нас! Завтра же!.. Когда посадили Синявского, мы думали, что Володе кранты! Всё — вместе с Синявским погорел и Володя. Я не помню, как эта ситуация разыгрывалась, но помню, было ощущение, что надо Вовку спасать»[66] [67]. После ареста Синявского КГБ действительно «взялся» за Высоцкого. По словам второй жены поэта Людмилы Абрамовой: «Вскоре после того, как Синявского взяли, за Высоцким была установлена слежка. Время от времени кто-то подъезжал к Театру на Таганке, и Володю увозили на беседу, предупредив, что телефон его будет прослушиваться»22.

Да и сам Высоцкий, написавший в 1968 году «Охоту на волков», был уверен, что его тоже арестуют. Как вспоминает Андрей Синявский: «Кстати, я уже сидел, мне рассказывала Мария, моя жена. Он как-то пришел к ней в таком немножко истерическом состоянии, — что, в общем, его возьмут, что его посадят. И он как раз тогда сочинил эту песню, которая, я думаю, песня о диссидентах. Замечательная песня — “Идет охота на волков”. Жена мне эту песню рассказывала, когда на свидании была»2[68].

Для полноты картины процитируем Марию Розанову: «А однажды приехал ко мне Высоцкий и спел “Охоту на волков”. Он был сильно выпивши — и всё требовал, чтобы мы вместе, сейчас, немедленно! поехали в лагерь! И что Володя через “запрет-ку”, через колючую проволоку споет “Охоту на волков” прямо там! И что Андрею Донатовичу это будет приятно!..»[69] [70] [71]; и редактора издательства «Советский писатель» Людмилу Сергееву: «Высоцкий остался верен своему учителю Синявскому — не побоялся прийти к Марии Васильевне сразу после ареста Андрея Донатовича и спеть: “Говорят, что арестован / Лучший парень за три слова…”. Высоцкий приходил на дни рождения Андрея Донатовича, пил за его здоровье и скорейшее возвращение домой и пел любимые Синявским песни. Раза два это было при мне. Высоцкий снимал гитару со стены, настраивал ее и говорил: “Сейчас спою что-нибудь, что так любил Андрей Донатович. Почему любил?! Любит!” И пел “Только не порвите серебряные струны!”. Про Нинку, которая “спала со всей Ордынкою… А мне плевать, мне очень хочется”. “Зачем нам врут — народный суд, народа я не видел” и другие»25.

Теперь вернемся еще раз к реплике Геннадия Яловича о том, что «мы же были убежденные антикоммунисты, убежденные антисоветчики».

Для доказательства данного тезиса разберем фрагмент одного из многочисленных устных рассказов Высоцкого, который называется «Рассказ о двух крокодилах»: «…маленький крокодил всё время надоедает большому, и говорит ему: “Скажите, пожалуйста, а вот это вот как дерево называется?” — Тот говорит: “Баобаб!” — “Скажите, пожалуйста, а это как дерево называется?” — “Не знаю!” — “Так мы щас где плывем-то — в Красном море, что ль?” — “В Красном море!” — “Скажите, пожалуйста, а мы до Ростова отсюда доплывем?” — “Пошел к ебене матери!”. Надоел он ему. И, значит, мы начали выяснять с Мишкой Тумановым^, кто такие эти два крокодила — надо выяснить было. Маленький крокодил, оказывается, доплыл до Капри и там встретился с Горьким, и они там очень с ним подружились. А большой крокодил умер по пути. После этого маленький крокодил специальным водным путем попал в Ростов и стал секретарем обкома. А большой — там его и похоронили, он — в Египте, около пирамид, он — похоронен. Потом они, когда, значит, еще плыли, маленький крокодил всё время цитировал стихотворение: “Сидели два медведя / На ветке золотой, / Один медведь был маленький, / Другой болтал ногой”. Надо выяснить, кто это были два медведя. Мы выяснили со всей достоверностью, со всей принципиальностью мы выяснили, что маленький медведь, который был с кудрявой головой, — это был Владимир Ильич[72]. А большой медведь, который систематически болтал ногой и мешал маленькому мыслить, был Александр Второй2[73]. Это совершенно точно! Когда я посмотрел на картину Шишкина, которая висела у нас в Третьяковской галерее, и смотрю — там оказалось не два медведя, а три! И еще — большая медведица. Большая медведица — это была Надежда Константиновна Крупская»[74].

Итак, в рассказе прямым текстом говорится, что «маленький медведь, который был с кудрявой головой, — это был Владимир Ильич». Более того, об этом «маленьком крокодиле» сказано, что он «доплыл до Капри и там встретился с Горьким».

Как известно, в 1907 — 1910 годах Горький находился на острове Капри в Италии и, как он сам пишет в воспоминаниях «В.И. Ленин» (1924): «После Парижа мы встретились на Капри»[75] [76]. Первый раз Ленин приехал туда в апреле 1908 года, а второй — летом 1910-го31.

Таким образом, смысл данного фрагмента рассказа о крокодилах сводится к следующему. Ленин поехал на Капри, встретился там с будущим «буревестником революции», после чего «специальным водным путем попал в Ростов», то есть в бронированном вагоне перебрался из Цюриха в Петроград, «и стал секретарем обкома», то есть председателем Совета Народных Комиссаров (25 — 27.10.1917). Как видим, в рассказе предельно кратко и вместе с тем в сатирической форме обозначены некоторые вехи политической биографии Ленина.

Кроме того, «маленький крокодил» (Ленин) читает стихотворение про «одного маленького медведя», а этим медведем, как мы только что выяснили, тоже является Ленин. Таким образом, получается, что Ленин читает стихотворение о себе самом…

Артур Макаров упоминает еще один устный рассказ Высоцкого про Ленина, но, к сожалению, он не сохранился: «Были у него потрясающие устные рассказы, которые, к сожалению, все теперь потеряны: про штрафной батальон, про… [разрыв записи] полковника, про детство Владимира Ильича. Всё это сочинялось и для себя, и к каким-то годовщинам, и всё это было невероятно интересно»[77] [78].

В общих чертах этот подтекст понимали и представители власти, у которых рассказ о крокодилах и другие рассказы Высоцкого вкупе с его песнями вызывали большое беспокойство. Это нашло отражение в письме Высоцкого Игорю Коханов-скому от 20.12.1965: «Помнишь, у меня был такой педагог — Синявский Андрей Донатович? С бородой, у него еще жена Маша. <.. > Дело в том, что его арестовал КГБ <.. > При обыске у него забрали все пленки с моими песнями и еще кое с чем похлеще — с рассказами и так далее.33 Пока никаких репрессий не последовало, и слежки за собой не замечаю, хотя — надежды не теряю» /6; 356 — 357/.

И очень скоро «надежды» Высоцкого оправдались — его вызвали на допрос в КГБ: «Высоцкий потом рассказывал мне, — вспоминает Мария Розанова, — что его вызывали на Лубянку, грозили, что, если он “не заткнется”, ему придется плохо. Ему было тяжело, очень тяжело это время. Но держался он удивительно достойно»3[79].

Позднее Мария Васильевна рассказала, что она «очень долго скандалила, чтобы мне эти пленки вернули. И в один прекрасный день я “доскандалилась”! Пленки мне вернули. Но предупредили, что один из рассказов стерт, потому что он антисоветский. Это был рассказ, который мы называли “Рассказом о двух крокодилах” <…> Как только я пришла домой, сразу же поставила эту пленку — и ожидала на месте этого рассказа “дырку”. И вдруг слышу вполне нормальное звучание! То есть у них там техника барахлила…»[80].

Сохранился протокол обыска у Синявского от 23 декабря 1965 года, и там имеется одна весьма примечательная фраза: «Пленки на кассетах № 1, 4–9, 12 и 13 содержат записи песен и рассказов на воровском жаргоне с употреблением нецензурных выражений, а на пленке 6-й кассеты среди подобных песен записан пасквильный рассказ, порочащий имя В.И. Ленина и Н.К. Крупской»[81] [82].

А вот какой разговор состоялся у Высоцкого с переводчиком Давидом Карапетяном — вскоре после публичного «покаяния» диссидентов Петра Якира и Виктора Красина в сентябре 1973 года: «Показывая мне у себя дома фотографию Солженицына в журнале “Пари матч”, Володя с расстановкой произнес: “Ну, его-то они никогда не сломают”. <…> Тогда же, сразу после реплики с Солженицыным, я спросил у Володи напрямую: “Ну а в себе-то ты уверен, не сломаешься сам-то? Вдруг решат тебя приручить? Соблазн ведь велик”.

Володя отлично знал, какого ответа я от него жду. Он сказал так: “Никогда этого не будет. Через это я уже проходил. Как-то написал я стихи под ноябрьские праздники. Хотел видеть их напечатанными. Совсем плохи дела были тогда. Там и красные знамена были, и Ленин. Утром перечел — порвал и выбросил. Понял — это не для меня”»37.

Есть все основания предположить, что эти стихи были написаны примерно в то же время, что и интересующая нас анкета 1970 года.

В 2003 году один из журналистов спросил главного режиссера Театра на Таганке Юрия Любимова: «Однажды на вопрос, кто его любимые герои, Владимир Высоцкий ответил: “Ленин и Гарибальди”. Это было в 1969 году. Как вы думаете, он шутил?». Любимов ответил: «.Думаю, шутил. Он не любил этот строй»[83] [84].

Советский строй Высоцкий действительно не любил (по словам одного из создателей подпольного альманаха «Метрополь» Виктора Ерофеева: «Он явно не любил советскую власть. Он сдержанно об этом говорил, без пафоса, но явно было, что он противник режима, и не потому, что он участвовал в “Метрополе”, а просто ему это не нравится»39), однако при заполнении анкеты ему было не до шуток.

Как известно, период с 1968 по 1971 год был для Высоцкого особенно тяжелым: в 1968 году его творчество и личность подверглись массированной травле в советской прессе: «Высоцкого не допускали на эстраду даже с шефскими концертами. Несколько лет до 1971 года — если удавалось получить разрешение, он выступал как актер с роликами из фильмов, исполняя только литованные песни от Бюро пропаганды киноискусства» /8; 11/.

А вот как сам поэт комментировал сложившуюся ситуацию в своем письме в высокие инстанции (предположительно, в Министерство культуры) от 09.06.1969: «Уважаемые товарищи! Я обращаюсь к вам, ибо в последнее время для меня и моей творческой работы сложилась неблагоприятная ситуация. <…> К песням своим я отношусь столь же серьезно и ответственно, как и к своей работе в театре и кино. Любое творчество, а тем более песенное, требует аудитории — а ее-то я сейчас фактически лишен. Такая ситуация создалась в результате некоторых выступлений в печати. Например, газета “Советская Россия” опубликовала статью “О чем поет Высоцкий?”, по поводу которой я обращался в отдел пропаганды ЦК КПСС, так как в статье имелись грубые ошибки, цитировались песни, мною не написанные, — и на них-то в основном строились обвинения в мой адрес, будто я “пою с чужого голоса”»[85] [86] [87].

В то же время в другой «анкете» (о которой говорит Вадим Туманов), изначально не предназначенной для посторонних глаз, он позволил дать себе волю, назвав Ленина самым ненавистным человеком, ведь именно он был основателем советского государства и того режима, который впоследствии глушил и Высоцкого. Как вспоминает Туманов: «…мы с Володей и с Аксеновым спорили: сколько продержится эта ерунда (социализм)? Я говорю: “Спорим, на ящик коньяка — обязательно рухнет!”. А Вовка: “Да я тебе целую машину привезу… Только система устоит… ”»41.

Итак, на данном этапе можно сделать предположение, что, находясь в состоянии крайнего отчаянья от невозможности пробиться сквозь «ватную стену», как он сам называл чиновничий аппарат, Высоцкий сдается и пишет упомянутые Д. Карапетяном «нужные» стихи — с Лениным и красными знаменам^2 — в надежде, что хоть их-то, наконец, опубликуют (в «Песне автомобилиста» встретятся такие строки: «Но понял я: не одолеть колосса. / Назад, пока машина на ходу!»). Но, к счастью, находит в себе силы отказаться от такого шага и решает продолжить борьбу.

Более того, у нас есть возможность установить примерное время написания этих «нужных» стихов. На одном из частных концертов, рассказывая про свою «Детскую поэму», посвященную Ивану Дыховичному, Высоцкий упомянул такую деталь: «Одно время, когда уж меня прижали совсем, я начал писать детские стихи»[88] [89]. А работа над поэмой была начата в середине 1970 года /3; 37/, то есть примерно в то же время, когда была заполнена пресловутая анкета… Впрочем, Высоцкий говорил Карапетяну, что написал «нужные» стихи «под ноябрьские праздники», то есть, видимо, чуть позже анкеты… Трудно сказать, имелась ли в виду та самая «Детская поэма» (так как никаких вариантов с красными знаменами и Лениным там нет — есть лишь «пионервожатый Юра», да еще пародийные строки: «Гневный протест в “Пионерку” пошлем / Или вообще — в “Комсомолку”!») или какой-то другой текст, действительно уничтоженный.

Высоцкий же в 1970 году, помимо написания стихов с Лениным и красными знаменами, сыграл роль революционера Сухэ-Батора — своего рода «монгольского Ленина» — в радиоспектакле Феликса Бермана «Богатырь монгольских степей», запись которого (в Государственном Доме радиовещания и звукозаписи Гостелерадио СССР) состоялась 20 января 1970 года, то есть за пять месяцев до заполнения анкеты. В свете сказанного можно рассматривать эту роль как вынужденный шаг, рассчитанный на то, что власти отменят официальные запреты на публичные концерты и дадут возможность сниматься в кино. А пока Высоцкий был вынужден участвовать в радиоспектаклях и озвучивать фильмы — такие, как, например, картина Евгения Осташенко «Ильф и Петров» (киностудия «Центрнаучфильм», 1969), где он читал текст от автора (кстати, в титрах фамилия Высоцкого не упомянута).

Итак, ответ «Ленин. Гарибальди» был частично продиктован отчаяньем от безысходности. Вот что вспоминает составитель анкеты Анатолий Меныциков: «На вопрос: “Что тебя в последний раз огорчило?” Высоцкий ответил: “Всё”. Вот это “всё” нуждается в комментариях. Семидесятый год был, наверное, наиболее суровым для Высоцкого — именно на него падает пик неприятия его. Теми, кто тогда “руководил” культурой. Он записал в “Мелодии” большое количество песен, но вопрос о выпуске диска-гиганта всё оттягивался <.. > ему запрещали выступать, причем запрещали унизительно. Он, например, выезжал в отдаленный район — тогда у него еще не было машины, ехал на перекладных — и сталкивался с объявлением: концерт отменяя-ется в связи с болезнью артиста Высоцкого. Таких отмен было много. Поэтому он так выдохнул это слово: “Всё!”2*4.

Меныциков вспоминает также: «“Всё” — это не печатали ни строчки! Я помню, что в газете “Советский спорт” появилась статья об альпинистах, которая называлась “Лучше гор могут быть только горы…”. Радости Высоцкого не было предела! Он вырезал этот заголовок. Он с ним носился!

— Меня напечатали!

“Всё” — это отменяли концерты! Я однажды попросился с ним на концерт… Знаете подмосковный Калининград? <…> Приехали мы в этот город, подъезжаем к Дому культуры — и такая картина: стоят люди и висит объявление: “В связи с болезнью артиста Высоцкого концерт отменяется”.

А ведь Володя звонил перед самым выездом:

— Ну как, всё в порядке? Все билеты проданы? <.. >

Володя вышел из машины, быстро вернулся — и сказал только одно грубое слово… Он очень огорчился, курил одну за одной, и за все время, пока мы ехали домой, не сказал ни одного слова.

Еще был такой случай… Я сидел за столом, курил. Володя выходит из гримерки. Спрашиваю: “Ну, как дела?” — такой дежурный вопрос… А Володя сел в кресло рядом — и вдруг выдал монолог минут, наверное, на десять! Как ему всё осточертело. Как ему жить и дышать не дают! Как каждый день удары — под дых! И этот его монолог был наполнен таким отчаяньем! Что же огорчало? — “Всё!”»[90] [91] [92] [93] [94] [95] [96]

Обратим внимание на фразу: «Володя вышел из машины, быстро вернулся — и сказал только одно грубое слово…».

С большой долей уверенности можно предположить, что это слово — «суки», поскольку именно так Высоцкий зачастую именовал представителей власти.

Рассказывая об отмене концерта в Минске (1979), Владимир Бобриков пишет: «Высоцкий пошел к организаторам. Если мне не изменяет память, “сук” (Высоцкий иначе, как “суки”, эту власть не называл) представлял зав. отделом горкома.

Высоцкий подошел к нему и прорычал:

— Если Вы больны, то вешайте объявление о своей болезни/6.

Более подробно об этой встрече Бобриков рассказал в интервью 2009 года: «…повесили это объявление. И я вот так, как дурак, подхожу и говорю: “Концерт отменили в связи с Вашей болезнью!” Он подбежал… был такой Бартошевич — по-моему, секретарь горкома партии, — и Володя заорал на него: “Если вы вешаете объявление о своей болезни…”. А тот сначала спокойно с ним разговаривал. А потом, когда Высоцкий: “Вот вы, б…ь, понимаете, вот сейчас стоит 300 человек, они пришли на мой концерт! А вы повесили объявление, что концерт отменяется в связи с болезнью… ну, вот как вы думаете, после этого кто-нибудь будет верить вашей советской власти, вашим словам горкомовским?”. И тут этот Бартошевич уже как начал: “Мы здесь хозяева, Владимир Семенович! А вы садитесь, так сказать, уезжайте в свою Москву и там командуйте! А здесь мы хозяева!” И Высоцкий в бешенстве швырнул гитару… по-моему, она даже треснула — такой звук раздался… вскочил в “Мерседес”, сразу на 2-ю скорость или на 3-ю врубил машину и уехал в Москву»/7.

По воспоминаниям Вадима Туманова, реакцией Высоцкого на вторжение советских войск в Афганистан в том же 1979 году был сплошной мат: «С порога — поток непереводимых выражений: “Совсем, суки, одурели!..”»/8.

Когда писатель Юлиан Семенов пригласил Высоцкого и Туманова поехать к нему на день рождения в Пахру, Высоцкий послал его на три буквы, а потом, когда Туманов спросил его, почему он отказался, — ответил: «Да я с этой КГБшной сукой за один стол никогда не сяду!»/9.

Марина Влади говорила в одном из интервью: «.. именно невыносимый зазор между тем, как Володю любила публика и как не терпела власть, бесил. Он орал: “Почему эти суки мне отказывают?”. Дальше не буду, потому что он употреблял мат на-стоящий»5°.

Режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич вспоминал: «Ведь он “завязывал”, у него был этот опыт, и он завещал его мне: “Хватит, Хил, для этих сук счастье, когда мы квасим”»51

19 января 1979 года после концерта в Квинс-колледже (Нью-Йорк) Высоцкий сказал писателю Аркадию Львову: «Ох, суки… — он добавил еще неприличное слово, — как они там, в Москве, мотают душу мне!»[97].

В 1980 году Высоцкий намеревался снять фильм «Зеленый фургон» по сценарию, написанному им совместно с Игорем Шевцовым, и однажды у него вырвалось: «Не буду я снимать это кино, — сказал он мне на кухне, — вспоминает Шевцов. — Всё равно не дадут снимать то, что мы хотели. Если уж сценарий так мурыжат, то будут смотреть каждый метр материала. <.. > Они, суки, почти год резину тянут»5[98] [99] [100].

В дневнике 1975 года Высоцкий, рассказывая о своем присутствии на церемонии вручения Синявскому французской премии «Лучшая иностранная книга года» за его повесть «Голос из хора», записал: «Занервничали мы. Как они все-таки, суки, оперативны. Сразу передали по телетайпу — мол, был на вручении премии /6; 291/*4

Всеволод Ханчин, организовавший концерты Высоцкого в 1967 году, вспоминал о газетной травле, которая развернулась на следующий год: «По жизни я с Высоцким пропустил через себя клеветнические наветы на него в газете “Советская Россия”, органе ЦК КПСС, от 31 мая 1968 года со статьей “Если друг оказался вдруг” о его концертах у нас во Дворце спорта 29 ноября 1967 года, которые я не только организовывал, но и представлял его со сцены. И статья от 9 июня того же года “О чем поет Высоцкий”. Володя позвонил мне и спросил, читал ли я эти статьи, ответил, что не читаю эту газету. Тогда, он говорит, я тебе сейчас расскажу, и 3 минуты был его монолог, где самым культурным словом было “суки”.

Он сказал, что послал письмо в ЦК КПСС, и просил меня послать письмо туда же, защитив его по статье о нашем Дворце спорта. Я тут же послал. И через три дня вызов в КГБ, где я изо всех сил защищал ВВ по нашим концертам и доказывал им, и доказал, что песни, о которых напали на ВВ во второй статье, не его»55.

А осенью 1968 года между Высоцким и другим его самарским знакомым, коллекционером Геннадием Внуковым, состоялся следующий разговор:

— Случилось что-нибудь?

— Опять, суки, звонили. Пытали, да мозги пудрили, — отвечает зло.

— Звонили? А кто? — интересуюсь я.

— С одной из четырех площадей, из Поргретбюро! <.. > Сметут когда-нибудь и меня, как всех метут…, вот и получается — от ЦК до ЧК — один шаг! Один лишь шаг… через площадь![101]

Не менее выразительно свидетельство каскадера и постановщика трюковых сцен Николая Ващилина о реакции Высоцкого, когда чиновники велели выкинуть его песни с музыкой Вениамина Баснера из фильма «Стрелы Робин Гуда» (1975) и заменили их стихами Льва Прозоровского с музыкой Раймонда Паулса: «Проснулся я от Володиного крика в коридоре гостиницы. Не понимая, что происходит, выглянул из номера и лицом к лицу столкнулся с Хмельницким. “Коля, — крикнул он, — иди помоги Володе!” А что происходит? “Его музыку не приняли!” Как не приняли? Ведь вчера… Так! Будет писать другой композитор. Не то Паулс, не то Раймонд. Володя не подходит! Я заглянул в его номер. Лицо у Высоцкого было бордовым, жилы на шее раздуты, глаза лопались от гнева. Марина стояла перед ним на коленях. Он сидел на диване, обхватив голову руками, и глухо рычал: “Суки, суки, суки!”»[102] [103] [104].

Леонид Мончинский вспоминает, что на его вопрос о «Стрелах» Высоцкий в сердцах воскликнул: «Так они, суки, все песни выбросили!»58.

А сотрудник Отдела культуры советского посольства во Франции Валерий Матисов рассказал о таком эпизоде: «Дело было в начале мая, и я, занимаясь еще общественной работой, попросил его выступить 9 мая в клубе. Я знал, что он откажется. Он все время старался держаться в тени. Приходил, правда, исправно отмечаться в консульство, что, мол, вот я сейчас нахожусь во Франции (к жене ведь приехал, а не на гастроли). Я настаивал. Сказал, что народ не поймет, что среди сотрудников сов-колонии много фронтовиков, что, как везде, есть и обыватели, и что болтают про него всякое. “Ну, суки, — сказал Володя, — я буду петь, а они, бля, будут плакать”.

И действительно, многие плакали»59

Этим же словом — суки — Высоцкий и в своих стихах характеризует представителей власти, которые ловят беглецов из лагеря: «А на вторые сутки / На след напали суки, / Как псы, на след напали и нашли. / И завязали суки / И ноги, и руки, / Как падаль, по грязи поволокли» («Не уводите меня из Весны!», 1962); сажают в тюрьму друга лирического героя: «Говорю: заступитесь! / Повторяю: на поруки! Если же вы поскупитесь, / Заявляю: ждите, суки! / Я ж такое вам устрою, я ж такое вам устрою! / Друга Мишку не забуду и вас в землю всех зарою!» («Простите Мишку!», 1963); избивают самого героя: «Дежурный по предбаннику / Всё бьет, хоть землю с мелом ешь, /Ия сказал охраннику: “Ну что ж ты, сука, делаешь?!” <.. > Вчера я подстаканником / По темечку по белому / Употребил охранника — / Ну что он, сука, делает?!» («В тюрьме Таганской нас стало мало…», 1965); и тех, кто завел на него «дело» и подвергает пыткам: «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» («Ошибка вышла», 1976).

Сохранился и самый подробный рассказ Меныцикова, опубликованный в 1996 году журналом «Вагант»: «Однажды я сидел в актерском фойе и курил. Подошел Высота, закурил, сел в кресло рядом. (Я внутренне зажмурился от счастья — подобных мизансцен за всё время общения с Высоцким было не много.) Молчим. Я нарушил тишину: “Как жизнь, Володь?” И вдруг его прорвало. “Плохо!” — горько сказал он. И начал рассказывать о том, что концерты срываются: из десяти восемь — отменяются по воле партийных сошек и КГБ, по распоряжению Суслова на Апрелевском заводе уничтожен тираж его первого диска-гиганта, о выпуске которого он мечтал всю жизнь. Власти пошли на гигантские потери в угоду идеологии. Стереофонический миньон с “Утренней гимнастикой”, превысивший тиражом в десятки раз количество имеющихся в стране стереопроигрывателей, разошелся в один день. Ни одной строчки нигде не печатают. Из кинорецензий выбрасывают не только целые абзацы о нем, но и просто не упоминают о его участии в картине. Я пытался его убедить в том, что признание властей — не главное, что все люди его любят и в каждом доме есть пленки с его песнями. Он грустно поглядел на меня, положил руку на плечо и сказал: “Мне иногда кажется, что я делаю что-то преступное. У солдат в армии, у студентов в общагах мои пленки отбирают, людей наказывают, исключают из комсомола. Я должен напечататься, чтобы люди могли прийти к этим жлобам, ткнуть их носом в ‘Комсомольскую правду’ и сказать: “Вот! Его в ‘Комсомолке’ печатают! Вот так!”…»[105].

Аналогичными переживаниями поделился Высоцкий с художником Михаилом Златковским: «Гляди-ка, и этот туда же — знаю, знаю, дали заслуженного Катьке, Соньке, Петьке, Ваньке… Гуляй, татарва! Машке, Дашке, Сушке, Душке — всем… Налетай — не хочу! А Вовке не дали! И не дадут!.. Как “чего переживаю”?! Да не обидно мне, при чем здесь обида? Нужно мне позарез! Последнему прохиндею ткнуть в морду этим званием! Вы понимаете — нужно!.. Да, и “народного” нужно! Это же возможность иметь сольный двухчастевой концерт! Все ж регламентировано! Им-то это звание — вроде цацки, медальки, а мне — для работы, чтоб не унижаться, чтоб по праву, по положению, по приказу за номером “мать-твою” по Минкульту! Вынь да положь — и два отделения, и персональную ставку, и плакат, и, глядишь, книжицу протолкнем под звание-то!»[106] [107] [108].

И так же страстно хотел Высоцкий стать членом Союза писателей, что дало бы ему официальный статус. Это желание было настолько сильным, что встречалось в произведениях 1969 и 1970 годов, причем было выражено одинаковым стихотворным размером: «Пусть я еще пока не член Союза, / За мной идет неважная молва…» «Песенки плагиатора» /2; 508/), «Я вас люблю — не лгу ни на йоту. / Ваш искренне — таким и остаюсь — / Высоцкий, вечный кандидат в Союз, / С надеждой на со^г^^с^'тнуто работу» («В день рождения В. Фриду и Ю. Дунскому»). Автохарактеристика «вечный кандидат» говорит о том, что сам Высоцкий прекрасно понимал, что его никогда не примут в Союз писателей, но все равно мечтал об официальном признании: «Знаю, мне наденут лавровый венец. / Может, смою я позор с себя, сотру. / Может, все-таки я стану, наконец, / Официальным человеком-кенгуру» б2 («Про прыгуна в длину»; АР-3-108).

Этой же теме посвящена «Песня Алисы про цифры» (1973): «Я же минусов боюсь, / Их исправить тороплюсь. / Черкни сразу — выйдет плюс: / Крестик — это плюсик. / Эх, раз, еще раз! / Есть пятерочка у нас. / Рук — две, ног — две, / Много мыслей в голове! / И не дразнится народ — / Не хватает духа, / И никто не обзовет: / Голова — два уха».

Подтекст этих строк очевиден: Высоцкий страдал от негативных оценок («минусов») в свой адрес и хотел, чтобы коллеги и официальная власть оценили его «на пять». Вспомним заодно, как обиделся Высоцкий, когда Михаил Златковский подарил ему его первый самодельный плакат, на котором сердце, изображенное в виде динамометра и выжимающее капли крови, остановилось на отметке «4»: «Неужели я на “отл.” не вытягиваю?!», — спросил поэт63.

В этих же воспоминаниях приведено несколько высказываний Высоцкого, из которых становится ясно, как он страдал от официального непризнания: «“Ну, что тебе далось это звание, что тебе? Тебе\ Эти жалкие подачки!” — все в один голос. <.. > Нет, нет и нет — хочу! Надо! Ну, книгу-книжонку! Не могут — не хотят, плакатик бы хоть, концерт объявить! А то — втихаря, татем шмыгаешь на сцену и обратно…”. В другой раз: “Ехал сейчас… Вон у этого… у этой… какой уже по счету, во всю стену, плакатище! Эх!” <.. > И опять его где-то достали: “У NN вон пишут сороковой Золотой диск!”. Так сказал, в никуда… в сердцах сорвалось…»[109] [110] [111]. О том, кто скрывается за инициалами NN, известно из поздних интервью Златковского: «Как-то Володя пришел домой расстроенным: “Еду по Москве — всюду плакаты Лещенко висят в три ряда. У меня никогда таких не будет”. А я ему: “Будет тебе, Володя, и белка, и свисток”. И сделал серию. Сам придумал ход, основанный на игре букв в словах “поёт — поэт”.

Как-то мы решили один плакат тиражировать: Володя хотел, чтобы перед его приездом в городах всюду были его плакаты. Ребята в типографии дождались, когда директор ушел в отпуск, и запустили печать. Не успели лишь сделать черный прогон: на нас кто-то донес.

Однажды глубоко за полночь зазвонил телефон — Володя: “Сейчас с тобой одна дамочка будет говорить”. Слышу в трубке голос Пугачевой: “Мишенька, я тут плакаты совершенно потрясающие увидела, а мне все время такую-то х… ню делают — не могли бы вы за меня взяться?” В то время эстрадный плакат стоил до 80 рублей — она предложила 300. Но я был категоричен: “Я только для Володи делаю”. Алла возмутилась: “Что за ерунда, вы же профессионал, подумайте”. Я стоял на своем. Тут трубку взял Володя: “Ну чё, согласился?” — “Нет!” — “.. молодец!”.

В другой раз Высоцкий расстроился, что у “нее” — шестой золотой диск, а у “него” — ни одного, при том, что все его слушают. В итоге я договорился с одним секретным заводом, который делал продукцию для космоса, что те изготовят диск из бериллиевой бронзы. Дома я сделал по краю пластинки надпилы в форме зубных надкусов, поместил в раму с бронзовыми уголочками, заказал у ювелира табличку… Потом подъехал к театру и вручил “от имени благодарного народа”. Володя очень радовался, как ребенок»65.

***

Если вернуться к анкете 1970 года, то можно заметить, что большинство ответов Высоцкого на вопросы, в которых требовалось называть конкретные фамилии, были даны им как актером Театра на Таганке (в меру оппозиционного, но по большому счету достаточно лояльного), а не как поэтом и гражданином (в самом верху анкеты написано от руки: «ВЛАДИМИР СЕМЕНОВИЧ ВЫСОЦКИЙ — актер»66). Соответственно, такие ответы выглядят либо банальными, либо конформистскими.

Анкета заполнялась Высоцким в промежутках между двумя спектаклями, в которых он был занят, — «Павшие и живые» и «Антимиры».

Первый спектакль — о войне. Этим и объясняется ответ «Любимая песня — “Вставай, страна огромная”». А ответ «Самая замечательная историческая личность — Ленин. Гарибальди» был частично продиктован вторым спектаклем, игравшимся в тот день, — «Антимирами», где Высоцкий исполнял фрагменты из поэмы Андрея Вознесенского «Лонжюмо» (1963), посвященной Ленину. Удивительно, но в те времена эта поэма рассматривалась как антисоветская. Сам Вознесенский говорил, что поэма была антисталинской, а такие вещи «трудно было и напечатать, и произнести»: «…вы знаете, наверное, поэта Олега Хлебникова, он из Ижевска: он рассказывал мне, что когда в десятом классе их собрал учитель в школе, то сказал, что “Лонжюмо” — это антисоветская поэма. То есть тогда Ленин, нормы ленинские — такое было кодовое клишевое название, это означало антисталин, антисталинизм. И борьба шла, не на жизнь, а на смерть»[112]. Именно как антисталинская она и была поставлена на Таганке. По словам Вениамина Смехова: «Ленин — это была фигура условная, которая единственная могла быть в помощь против Сталина: “Закрытое письмо съезду”, там, мало ли что… <…> Мы Ленина оберегали во имя того, чтобы не наступила снова сталинская ночь, потому что она грозила на каждом шагу: сокращения, и то, что по Любимову бомбили эти мерзавцы — так называемые начальники культуры, ничего в культуре не понимавшие, и как запрещали спектакли “Современника”/[113].

А поскольку Ленин для Таганки выступал в роли формального идола (хотя, как признавался тот же Смехов: «Все мы умели пародировать Ленина»6[114] [115]), в спектаклях звучало множество откровенно просоветских текстов — достаточно взять «Десять дней, которые потрясли мир» и другие инсценировки: помимо «Ленина в Лонжюмо», это, например, стихотворение Вознесенского «Уберите Ленина с денег» («Я не знаю, как это сделать»), исполнявшееся в «Антимирах» Валерием Золотухиным, да и самим Высоцким тоже, и поэма Евтушенко «Братская ГЭС» из спектакля «Под кожей статуи Свободы» (1972). А в спектакле «Послушайте!» (1967) по произведениям Маяковского Высоцкий вместе с Золотухиным, Смеховым и Хмельницким исполнял стихотворение «Разговор с товарищем Лениным»: «Товарищ Ленин, я вам докладываю не по службе, а по душе. / Товарищ Ленин, работа адова будет сделана и делается уже».

Казалось бы: нет ничего более противоположного поэзии Высоцкого, чем подобная халтура. Однако и здесь зачастую встречались разнообразные кукиши в кармане, которые перекликались с теми или иными мотивами из произведений Высоцкого и воспринимались зрительской публикой «на ура».

Что же касается анкеты 1970 года, то здесь будет уместно привести дневниковую запись В. Золотухина от 05.11.1967 (за два дня до всесоюзного празднования 50-летия Октябрьской революции): «Как-то ехали из Ленинграда: я, Высоцкий, Иваненко. В одном купе. Четвертым был бородатый детский писатель. Вдруг в купе заходит, странно улыбаясь, женщина в старом синем плаще с чемоданчиком и со связкой книг Ленина (“Философские тетради” и пр.). Раздевается, закрывает дверь и говорит: “Я поеду на пятой полке. Это там, наверху, сбоку, куда чемоданы суют, а то у меня нет такого капитала на билет”. У нас челюсти с Иваненко отвисли, не знаем, как реагировать. Моментально пронеслось в голове моей: если она поедет, сорвет нам беседу за шампанским, да и хлопоты и неприятности могут быть… Что делать? Высоцкий. Зная его решительный характер — к нему. <.. > Я и вышел посоветоваться. Не успел толком объяснить Высоцкому, в чем дело, — он туда. Не знаю, что, какой состоялся разговор, только минуты через три она вышла одетая и направилась к выходу»7°.

Вот вам и отношение к «самой замечательной исторической личности»[116].

А три недели спустя, 29 ноября 1967 года, дав два концерта во Дворце спорта г. Куйбышева, Высоцкий рассказал Геннадию Внукову о гонениях на него со стороны властей: «Что он пел, я сейчас не помню, но помню отлично, что ему кричали из зала: “Нинку”, “Татуировку”, “ЗК Васильев” — только такие песни. Сказки никого не интересовали, нужны были его блатные песни, или, как сейчас говорят, городской романс.

В какой-то момент Володя остановился, глотнул воды, подобрал записки, прочитал их и сказал: “Я уже говорил, что эти песни не мои, их мне приписывают. Эти песни я никогда не пел… да если бы и пел, никогда не стал бы петь здесь — вот из-за этих трех рядов..- и показал рукой на первые три ряда кресел в зале.

(Потом я его спросил: “Володя, а почему именно из-за “этих трех рядов” ты не стал петь?”. Он посмотрел мне в глаза и ответил: “Да потому что там сидит одно начальство, одни коммунисты. Наверняка есть и чекисты из КГБ. А от них я уже натерпелся. Но то, что это я пою, что мои пленки ходят по России, — этого не докажешь. Голос на пленке — не улика. Пусть они нам лапшу на уши не вешают и в кино не показывают — магнитофон, запись беседы… Посмотри Уголовный кодекс. Там прямо сказано, что магнитофонная запись не является доказательством”)»[117] [118].

В действительности же распространение магнитофонных записей с «антисоветчиной» могло повлечь за собой серьезные последствия, так как 16 сентября 1966 года указом Президиума Верховного Совета РСФСР была введена статья 1901, согласно которой «систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме произведений такого же содержания — наказывается лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей». Так что если бы Высоцкий уступил просьбам зала и спел что-нибудь из своих ранних песен, то ему бы «пришили дельце по статье Уголовного кодекса».

Еще один показательный эпизод произошел в том же 1967 году перед началом концерта во Всесоюзном электротехническом институте (ВЭИ) им. В.И. Ленина: «Высоцкий держал гитару, прижимая ее к себе, как мне показалось, инструмент был без ремня. Он очень добросердечно поклонился уважаемой публике. Но вдруг обернулся себе за спину. Там, у бордового бархатного занавеса, стоял большой белый бюст В.И. Ленина. Певец вопросительно приподнял руки с гитарой и с извинительной какой-то улыбкой сказал в зал: “Ну, соответственно, — и мой репертуар будет!”. Эти слова я хорошо запомнил. <.. > Дальше мы кричали, чтоб кумир исполнил наши любимые песни!.. Он иногда шел навстречу, делая рукой успокаивающий жест. Но было видно, что сдерживался, и исполнял в основном известные и законопослушные песни. Наверное, репертуар был как-то согласован с администрацией Института»73.

Примечательно, что три года спустя, во время свадебного путешествия Высоцкого и Влади на теплоходе «Грузия», капитан этого теплохода Анатолий Гарагуля, не имея ничего под рукой, подарит ему чугунный бюстик Ленина…

А 1 октября 1967 года Высоцкий и Смехов в шуточной форме поздравили с 40-летием Олега Ефремова, который был худруком театра «Современник», и при этом от души посмеялись над советской риторикой, включая имена главных идеологов коммунизма: «Говорят, актеру нельзя быть и в кино, и в театре одноЕфременно. А Вы еще раз подтвердили великую русскую пословицу, что “Марксло Квашей не Испортишь”. <…> За Ваши победы, за Ваши таланты Вас справедливо удостоили звания заслуженного Приятеля искусств Эфросэфэсэр. <…> Мы твердо верим, что Обыкновенная Чудотворная история, начавшаяся в эфемерных условиях и на Ефременной жилплощади десять лет назад, никогда не устанет всем Шатром жизнерадостно топать вперед к светлому своему Зорину и к творческому Свободину (который есть, по Энгельсу, осознанная необходимость)»[119] [120]. В концовке стоит подпись: «ВЕРНО: А. Луначарский».

Как указывает публикатор, в поздравлении обыгрываются: роль Карла Маркса, исполненная Игорем Квашой в фильме «Год как жизнь» (1965) («Марксло Квашей не Испортишь»); фамилия режиссера Анатолия Эфроса (контаминация «Эфрос + РСФСР = «Эфросэфэсэр»); названия спектаклей «Обыкновенное чудо» и «Обыкновенная история»; фамилии драматургов М.Ф. Шатрова, Л.Г. Зорина и А.П. Свободина.

Кроме того, Высоцкий и Смехов спародировали большевистский лозунг, появившийся еще до революции 1917 года: «…приступая к выпуску газеты в самый разгар репрессий, редакция газеты “За Правду” бодро смотрит вперед, она убедилась, что отдельную газету задушить можно, но рабочую печать в России уже не в состоянии задушить никакая сила. Не в состоянии задушить потому, что рабочий класс десятками тысяч рук поддерживает и будет поддерживать печатное знамя своего движения вперед, к светлому будущему»15 ~ «жизнерадостно топать вперед к светлому своему Зорину»; а также знаменитое изречение, приписываемое Фридриху Энгельсу: «Свобода — есть осознанная необходимость» (книга «Анти-Дюринг», 1877 — 1878) ~ «…и к творческому Свободину (который есть, по Энгельсу, осознанная необходимость)».

Позднее, осенью 1977 года, в день празднования 60-летия Ю.П. Любимова, на Таганке будет вывешен шуточный лозунг: «Ю.Пэ. Лэйных 200 грамм выпить не стес-няйтеся, / Пролетарии всех стран, присоединяйтесь!». Очевидно, что здесь обыгрывается знаменитый лозунг Маркса и Энгельса «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». А в 1968 году Высоцкий написал повесть «Дельфины и психи», где даже вступил в полемику с этим лозунгом: «Да здравствует международная солидарность сумасшедших — единственно возможная из солидарностей!» (АР-14-74).

В таком свете мы уже по-другому посмотрим на анкету 1970 года, в которой были и далеко не конформистские ответы:

За что ты любишь жизнь?

Какую?

<…>

Чего ты хочешь добиться в жизни?

Чтобы помнили, чтобы везде пускали.

<…>

Чему ты последний раз радовался?

Хорошему настроению.

Что тебя последний раз огорчило?

Всё.

<…>

Что бы ты сделал в первую очередь, если бы стал главой

Советского правительства?

Отменил цензуру.

<…>

Твоя мечта.

О луушей яшзнн.

Ты счастлив???

Иногда — да!

Как видим, целый ряд ответов Высоцкого свидетельствует о его отчаянном положении и представляет собой прямой вызов властям — эти ответы даны им уже как поэтом и гражданином. А с другой стороны, он на всякий случай постарался засвидетельствовать свою лояльность ответами типа «Ленин. Гарибальди», поскольку понимал, что эта вроде бы неофициальная анкета легко может попасть в высокие инстанции. И хотя, отдавая ее Меныцикову, сказал: «Только никому не показывай», и тот пообещал[121] [122] [123] [124] [125], однако, заполняя ее, не был в этом уверен, поскольку вообще не знал, с какой целью Меньшиков принес эту анкету (подобные же анкеты были заполнены В. Смеховым, В. Золотухиным, Б. Хмельницким и Л. Филатовым).

Вообще же подлинное отношение Высоцкому к Ленину лучше всего демонстрирует его поездка с Давидом Карапетяном в село Гуляйполе (Днепропетровская область) — на родину главного идеолога анархистского движения в России Нестора Махно. Состоялась она в августе 1970 года, через два месяца после заполнения той самой анкеты. А началась эта история весной, когда Карапетян загорелся сумасшедшей идеей написать сценарий о Махно, по которому Андрей Тарковский должен был снять фильм, а Высоцкий — сыграть ни больше, ни меньше как роль главного анархиста, да еще и исполнить в финальной сцене «Охоту на волков»! А вскоре Высоцкий сам к нему пришел и огорошил такой репликой: «Ты знаешь, оказывается, Махно никого не расстреливал, хотя постоянно грозился, мол, “лично расстреляю”. Это вранье, что нам про него рассказывают^.

Узнав о готовящейся поездке в Гуляйполе, Марина Влади попыталась ее сорвать: «Когда ты, наконец, повзрослеешь? — говорила она Карапетяну. — Да мы еще совсем девчонками бегали на все эти левацкие демонстрации..8 Давно уже этим всем переболели. Ты что, не понимаешь, в каком он положении? Как к нему относятся власти? А ты его своими дурацкими идеями толкаешь на конфронтацию. Только Махно ему не хватало!». Карапетян возражает: «Марина, но при чем здесь политика? Я просто не хочу, чтобы Володя стал официальной знаменитостью. На него же вся страна смотрит. А Махно — просто символ сопротивления, не более. Как, кстати, и Гамлет».9.

Причем Карапетян утверждает, что Влади в то время тоже находилась под влиянием идеологии Махно: «Чтобы помогать мужу и упростить быт семьи, Марина специально вступила во французскую компартию. Хотя и до этого придерживалась откровенно левых взглядов, увлекалась даже идеями батьки Махно»8°.

По воспоминаниям тогдашнего главного редактора музыкальных программ Донецкого телевидения Бориса Чернухи, относящимся ко времени приезда Высоцкого в Донецк (август 1970-го), «Высоцкий объяснил, что хочет снимать фильм под условным названием “Батька”, в котором планирует сыграть главную роль и для которого напишет музыку и тексты песен»[126].

Украинский исследователь Владимир Яковлев выдвинул интересную гипотезу, согласно которой фильм о Махно был задуман как продолжение запрещенного цензурой революционного фильма Геннадия Полоки «Интервенция» (1968). При этом он ссылается на дневниковую запись Валерия Золотухина от 21.11.1970: «19-го на “10 днях” был Полока. Поехали после спектакля к Володе и Марине. Марина быгла очень рада, жарила мясо, хозяйничала… А мы решали, что делать теперь Полоке, за какое полотно ему браться теперь. Мнения наши разделились: Володя предлагает вторую “Интервенцию”, я — за нормальную, хорошую советскую картину, потому что “Один из нас” — это все-таки плохо»[127] [128] [129] [130] [131] [132], - и сопровождает своим комментарием: «Вторая “Интервенция” — это, скорее всего, продолжение фильма “Интервенция”, который зритель на экранах так и не увидел, и продолжение не в сюжетном плане, а в тематическом и хронологическом. В нем должны были быть представлены события гражданской войны в Украине, где одним из персонажей должен был быть атаман Н. Махно. Тема одна: революция и гражданская война, а по хронологии — это продолжение, так как французская оккупация Одессы продолжалась с конца 1918 до начала 1919 г., а махновское движение наиболее активно развернулось во второй половине 1919 г.»83.

Заинтересовавшись фигурой Махно, Высоцкий наверняка не прошел мимо следующих знаменательных строк из манифеста анархистов: «Ныне царствующая самодержавная коммунистическая партия, установив рабовладельческий строй, превратила всех в безгласных и бесправных рабов, а сама, завладев фабриками и заводами, хлебом и всем, чем владела буржуазия и чем можно только владеть, стала неограниченно властвовать»^4. Кстати, в спектакле «.Десять дней, которые потрясли мир» (и потом уже отдельно на своих концертах) Высоцкий исполнял песню «На Перовском на базаре…», автором которой был одесский куплетист-конферансье начала XX века Лев Зингерталь. Правда, песня эта — совершенно аполитичная, однако в спектакле она звучала как «Песня анархистов», и перед ее исполнением Высоцкий выкрикивал: «Анархия — мать порядка.85 Жми, дави, спасай Россию!». Вместе с тем в воспоминаниях Д. Карапетяна зафиксирован следующий важный эпизод: «В ответ на мои слова, что его “Нинку” можно считать гимном анархическому своеволию, он очень серьезно возразил: «Нет, не “Нинка”, а “Охота на волков” — настоящий гимн Анархию^6. Позднее Высоцкий скажет детскому хирургу Станиславу Долецкому: «У меня свои “каноны” — анархия, ощущение свободы. <…> у меня свобода, когда я не чувствую себя обязанный^7; и даже напишет в набросках к сценарию фильма «Зеленытй фургон» (1979 — 1980): «Кстати, о [правых] левых — кого только не было в этой сапожной — но мне больше всего полюбились анархисты…» (АР-16-84).

Более того, в стихотворении «Новые левые — мальчики бравые…» (1978) поэт прямо выскажется о своем отношении к власти вообще: «Не разобраться, где левые, правые. / Знаю, что власть — это дело кровавое».

Что же касается истории с Махно, то, приехав в Гуляйполе, Высоцкий и Карапетян встретились, в частности, с двумя племянницами бывшего атамана. И одна из них рассказала, что ее дядя «был избран председателем Гуляйпольского совдепа, страстно агитировал за безвластные советы и вольные коммуны, где вместе с крестьянами-бедняками могли бы трудиться и кулаки, и «кающиеся» помещики. Очень лю-

бил выступать на митингах, был невероятно энергичен и целеустремлен. “Церкви он не трогал, — подчеркнула она. — Но попов мог расстрелять, если те шпионили”. (Оживленно обсуждая в машине на обратном пути наш визит, Володя выделил и этот момент: “Слышал? А церкви-то он не трогал…”)»[133]

Подтекст реплики Высоцкого «А церкви-то он не трогал» вполне очевиден — именно при Ленине начались массовое закрытие церквей и расстрелы священников.

Как известно, Махно воевал и против белых, и против красных (с последними у него даже одно время был альянс), и поддерживал лозунг «вся власть — Советам!», но с одной маленькой оговоркой: «за Советы без коммунистов». Еще в мае 1919 года в ответной телеграмме члену Политбюро ЦК ВКП(б) Л. Каменеву Махно писал: «В свою очередь заявляю вам, что я и мой фронт останутся неизменно верными рабочекрестьянской революции, но не институтам насилия, в лице ваших комиссариатов и чрезвычаек, творящих произвол над трудовым населением»[134].

Такая позиция в целом была близка и Высоцкому. Обратимся в этой связи к воспоминаниям Николая Лукьянова, оказавшегося свидетелем приезда Высоцкого с Карапетяном в Донецк: «Оказалось, что в Донецке они проездом в Гуляй-Поле, где Володя хотел всенепременно прояснить для себя загадки личности Махно. Для 70-го года это было дико и неожиданно. В подробности он не вдавался, но утверждал, что все врут учебники и граф Алексей Толстой. Что Махно был за власть Советов[135] [136] и ни в кого лично не стрелял. Последнее он особенно акцентировал.

Недавние разоблачительно-образовательные публикации показали, что в принципе он был таки прав. Брехал Алексей Николаевич заодно с Кратким курсом. Но идеализировал батьку Володя сгоряча, лишь из лихой ребяческой отрицаловки. К сожалению, он тогда этого так и не узнал, но об этом позже»9'.

Заметим попутно, что если бы Высоцкий действительно считал Ленина самой замечательной исторической личностью, то поехал бы в 1970 году (год столетия вождя) не в Гуляй-Поле, а в деревню Горки или в село Шушенское. Кстати, по поводу последнего забавную историю вспомнил Вадим Туманов: «Кто-то ему рассказал, что Ленин в царской ссылке в Шушенском любил булки со сметаной… И если мы приходили куда-то, где было много жратвы, он говорил: “Ну, как Ленин в Шушенском!”»9[137](другой вариант воспоминаний: «Как говорил Володя Высоцкий, там, в Шушенском, “Ленин любил горячий хлеб обмакивать в свежую сметану”»[138]).

Помимо фильма о Махно, Высоцкий в последние два года своей жизни вместе с режиссером Московского драмтеатра им. Пушкина Лесем Танюком собирался ставить спектакль «Махагония» по Брехту, но за месяц до начала репетиций умер.

В сюжете этого спектакля прослеживается явное родство с несостоявшимся фильмом о Махно — только уже в виде откровенной сатиры на советское общество и коммунистическую идеологию: «Мы работали врозь, но давно хотели сделать что-то общее, — вспоминает Лесь Танюк. — Возник замысел создать мюзикл по пьесе Брехта “Махагония”. Действие Высоцкий хотел перенести в Мукачевский замок на Закарпатье. Он несколько раз там отдыхал. Здание хорошо сохранилось, и это производило впечатление на Владимира. Европа, старые рыцарские портреты на стенах, цветные витражи. И врывается банда ’’нового порядка” — ножами по старой культуре, по этике и морали. <…> Гангстеры из пролетариата во главе с проституткой штурмом берут провинциальный городок и начинают творить там “государство”. Над поселком вывешивают красный флаг. В случае чего готовы были — для цензуры — кивать на Китай. Володя уже и приносил некоторые тексты своих зонгов для спектакля. Но говорил, что их еще “нужно делать”. Он иногда использовал украинизмы. <…> В нашем спектакле Высоцкий хотел выкатить на сцену мотоцикл с коляской. На нем должно было висеть семь или восемь актеров — вся “банда”. Хотел показать “коммунизм бритоголовых”»[139]. Подробнее об этой работе — в следующей главе (с. 388, 514 — 521).

***

Итак, возвращаясь к анкете, на основе сказанного можно сделать вывод, что на вопрос «Самая замечательная историческая личность» Высоцкий в принципе должен был ответить так: Махно. Однако такой ответ был невозможен, во-первых, по идеологическим соображениям, а во-вторых, соседство Ленина и Махно было взаимоисключающим. Поэтому Высоцкий заменил Махно на другого, более приемлемого по тем же идеологическим соображениям «бунтаря» — Джузеппе Гарибальди (этого итальянского полководца 19-го века, ставившего своей целью объединение Италии под руководством короля Виктора Эммануила II, Ленин называл великим буржуазным революционером), — который проводил политику, во многом сходную с политикой Махно: в 1860 году на юге Италии сверг власть Бурбонов, стал диктатором Сицилии и провел там ряд преобразований — освободил политзаключенных, организовал школы и приюты, а часть государственных земель отдал крестьянам.

Несомненно, Высоцкий сравнивал себя с Махно и Гарибальди (а также с Лени-ным[140] [141] [142]), считая себя, так же, как и они, бунтарем. Да и в самом деле был таковым, хотя, в отличие от них, действовал исключительно ненасильственными методами?6 А символизировали эти фигуры необходимость бунта, революции в стране, которая «бредила от удушья» («Спасите наши души», 1967), так что подспудно это был еще и своеобразный вызов действующей власти.

Данная версия подтверждается начальной строфой «Гербария» (1976), где лирический герой сравнивает себя с «лихими пролетариями», то есть большевиками — сторонниками Ленина (другой вариант: «чужими карбонариями», то есть сторонниками Гарибальди, который сам был карбонарием — членом «тайного общества, руководимого передовыми представителями буржуазной интеллигенции и либерального дворянства»; это общество «включало много демократических элементов — мелких буржуа, ремесленников, крестьян»?7 и ставило своей целью борьбу за национальную независимость Италии), которые «спешат в свои подполия / Налаживать борьбу». Однако сам он не может вступить в борьбу с современным ему брежневским режимом, поскольку власть сковала его запретами и лишила возможности двигаться: «А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой, / И пальцами до боли я / По дереву скребу». Этот же мотив встречается в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» (1973): «Пожизненно до битвы недопущенный / За то, что раз бестактность допустил». Но все же он вырывается из оков, хотя у него «руки скручены» и он «брошен в хлеб вонючий на настил», и вступает в борьбу: «Влечу я в битву звонкую да манкую. / Я не могу, чтоб это — без меня!».

Неудивительно, что в «Гербарии» присутствует прямая отсылка к Октябрьской революции: «И, как всегда в истории, / Мы разом спины выгнули», — а точнее к поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924): «Рабы, разгибайте спины и колени! / Армия пролетариев, встань стройна! / Да здравствует революция, радостная и скорая! / Это — единственная великая война / из всех, какие знала история».

Таким образом, лирический герой Высоцкого выступает в образе нового Ленина, призывающего к бунту уже против брежневского режима. А его призыв «За мною — прочь со шпилечек, / Товарищи-жуки!»[143] [144] имеет очевидное сходство с репликой шахтера во втором варианте пьесы Маяковского «Мистерия-буфф» (1920 — 1921): «Эй, товарищи, за мной!»99. Да и мечта о свободе в «Гербарии»: «Но нас свобода вылечит <…> Сорвемся же со (АР-3-14), — вновь возвращает к Маяков

скому: «Лучше восстать посметь, / встать и стать свободным» («На цепь!», 1923).

Обратим внимание еще на одну отсылка к Ленину в «Гербарии»: «В лицо ль мне дуло, в спину ли, / В бушлате или в робе я, / Тянулся, кровью крашенный, / Как звали — к шалашу». Добавим сразу несколько черновых вариантов: «Всегда я только к нашему / Просился шалашу», «Но не к чужому — к нашему / Я вышел шалашу», «Стремился, кровью крашенный, / Обратно к шалашу», «Шел злой и ошарашенный / К родному шалашу» (АР-3-20).

Смысл этих цитат прост: лирический герой Высоцкого, возвращаясь из тюрем и лагерей («в бушлате или в робе я»), несмотря на все мучения, которым его подвергала власть («кровью крашенный»), всегда стремился назад, на родину. Но почему же именно к «шалашу»? Напрашивается единственно возможный ответ. В июле 1917 года В.И. Ленин был обвинен в шпионаже в пользу Германии (революция, как известно, была сделана на немецкие деньги) и вынужден был скрываться от преследований Временного правительства в шалаше на берегу Сестрорецкого Разлива (рядом с поселком Разлив) под видом финского крестьянина, нанятого на время сенокоса. До сих пор существует «Шалаш Ленина» — музейный комплекс в Разливе, посвященный этим событиям. И вот там-то, в шалаше, то бишь «в подполье», Ленин «налаживал борьбу»: к нему приезжали, например, Григорий Зиновьев, также находившийся в розыске, и Иосиф Сталин («Коба»), который, собственно, и привел Ленина в этот шалаш. Через них вождь отдавал директивы революционному движению и одновременно с этим писал книгу «Государство и революция». Однако уже 8 августа он вынужден был вместе с Зиновьевым переехать в Финляндию.

Что же касается лирического героя Высоцкого, то еще за пять лет до «Гербария» он уходил в подполье в «Песне автозавистника» (1971): «Ушел в подполье — пусть ругают за прогул. И здесь же он «недосыпал, недоедал, пил только чай». Именно такую рекомендацию даст ему позднее «главный спец по демократам, бывший третий атташе» в «Инструкции перед поездкой» (1974): «Будут с водкою дебаты — / Отвечай: / “Нет, ребяты-демократы, / Только чай!”».

Здесь, несомненно, пародируются многочисленные рассказы об аскетизме Ленина и других большевиков: «Однажды Владимир Ильич Ленин сидел в своем кремлевском кабинете и работал.

На столе стакан чаю. На блюдечке сухарь.

В те годы был ужасный голод. И население питалось чем попало. Кушали овес и картофельную шелуху.

Что касается хлеба, то хлеба выдавали людям по одному небольшому кусочку на целый день.

Конечно, для товарища Ленина можно было бы найти наилучшую еду. Но он запрещал это делать. Он не мог позволить себе сытой жизни, когда голодала вся страна. И он даже чай пил без сахара»»™.

Интересно, что за два года до «Песни автозавистника» лирический герой уже примерял к себе маску пролетария-большевика в «Поездке в город» (1969) и при этом пользовался такой же лексикой: «Чтоб список вещей не достался врагам. / Его проглотил я без страха. <.. > Зачем я тогда проливал свою кровь, / Зачем ел тот список на восемь листов…?!» = «За то ль я гиб и мер в семнадцатом году, / Чтоб частный собственник глумился в “Жигулях”?!»

Как видим, сравнение лирическим героем себя с «лихими пролетариями» в «Гербарии» имеет в творчестве Высоцкого длинную предысторию.

ННН

Однажды перед исполнением песни «Про любовь в каменном веке» (1969), Высоцкий сказал: «Она — первая песня из серии “История семьи”. Я не конкурирую ни с кем, потому что я только “Историю семьи” делал, и — в песнях»[145] [146].

С кем это — «ни с кем»? Да с Фридрихом Энгельсом, написавшим известную всем советским людям книгу «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884)![147] Однако Владимир Семенович здесь явно слукавил, так как о частной собственности через два года после песни «Про любовь в каменном веке» он написал ту самую «Песню автозавистника»: «Очкастый частный собственник / В зеленых, серых, белых “Жигулях”!». И когда он сказал на концерте: «Я только “Историю семьи” делал», — это не соответствовало действительности, поскольку «Песня автозавистника» уже была написана.

Таким образом, поэт подспудно «завидует» Энгельсу и другим «отцам-основателям» и конкурирует с ними, стремясь их превзойти. Этим и объясняется столь частое сравнение лирическим героем себя с пролетариями (хотя и в самоиронической форме) вкупе с пародированием соответствующих реалий. И отчасти именно поэтому Высоцкий написал, как и Энгельс, не только «Историю семьи», но также частной собственности[148], а уж советскому государству посвящено почти все его творчество.

А на одном из домашних концертов перед исполнением песен «Про любовь в каменном веке», «Про семейные дела в древнем Риме», «Про любовь в Средние века» и «Про любовь в эпоху Возрождения» Высоцкий дал комментарий, прямо противоположный тому, который он давал на публичных концертах: «У меня есть такая… Из истории семьи, частной собственности и государства — в нескольких песнях»[149].

Приведем в этой связи еще два его публичных комментария к «Песне автозавистника»: «Теперь — шуточная песня. Называется “Песня автозавистника”. Сейчас, в последнее время, очень многие приобрели себе в частное, в личное пользование автомобиль “Жигули”, а те, кто его еще не приобрел, имеют по этому поводу разные мысли недостойные. Вот. А потом, когда они сами его приобретают, мысли меняются, естественно, в связи с материальным положением экономическим. Потому что базис надстройку, как говорится, обуславливает. Вот поэтому»[150].

Здесь иронически обыгрывается известное изречение Маркса: «Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания»[151].

И еще два случая цитирования Высоцким Маркса — уже на полном серьезе: «Ну вот, если мы уж про автомобили начали с вами речь, я спою вам шуточную песню, которая называется “Песня автозавистника”. Ну, вы знаете, что многие сейчас приобретают в частное пользование автомобили, которые, правда, все время, как грибы, растут в цене, но все-таки, несмотря на это, покупаются, и достать их тяжело. Так вот, те, у которых их еще нет, — они имеют определенные мысли по этому поводу. Когда они приобретают — мысли, конечно, сразу меняются. В общем, бытиё определяет сознание — точная (формулировка»[152].

Имеется в виду другое знаменитое высказывание Маркса: «Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот — их общественное бытие определяет их сознание»[153], - которое обыгрывается и в черновиках песни «Мы взлетали, как утки…» (1975): «Сознание пока не потеряешь, / Всегда определяет бытиё» (АР-11-134).

А однажды, предваряя исполнение песни «Путешествие в прошлое» (1967), Высоцкий сказал: «Такая антиалкогольная песня, тоже старая, но я ее спою, ибо я тоже включился в борьбу с зеленым змием личным примером. <.. > А так как человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, как сказал один великий человек по фамилии Маркс, то мы вот и смеемся»[154].

Ну и напоследок — примечательный случай, рассказанный юристом Василием Мартышкиным.

Произошел он после вечернего 20-минутного выступления Высоцкого во Дворце культуры «Родина» г. Зеленодольска (октябрь 1977), откуда он сразу же должен был ехать на концерты в Казань: «В фойе к Высоцкому обратился ветеран войны: “Владимир Семенович, за встречу с Вами я заплатил целых три рубля. Не обижайтесь на ветерана, но спели-то по времени — на один рубль. Кто же вернет мне два рубля?”. Молча расчехлив гитару, Высоцкий там и продолжил свое выступление. Он пел, пока за ним не прибыла автомашина. Закончив выступление, Высоцкий обратился к ветерану: “Я отработал ваши два рубля?” Дед ответил утвердительно.

Владимир Ромашкин был восхищен талантливым исполнением Высоцкого, его уважительным отношением к ветерану, поэтому неоднократно и, видимо, излишне громко восклицал на мордовском языке: “Вот цёра (мужчина)! Вот ломань (человек)!”.

Полагая, что в адрес артиста выражаются неприлично, “некто” попросил администратора пригласить дежурного милиционера. Высоцкий, услышав это, пристыдил “защитника”: “Уважаемый, вы живете в Советском Союзе, но не можете отличить напевную мордовскую речь и похвалу артисту от хулы в его адрес…”. Остановившись около Владимира Ромашкина, высокого, костлявого, улыбчивого и с горящими от любопытства глазами, Владимир Семенович произнес: «“Цёра”, “Ломань” — так меня еще никто не называл! По глазам вижу: вы — не только обаятельный и поэтичный мордвин, но и даровитый студент. Не про такого ли Маркс писал другу: “Поэтичный мордвин, талантливый малоросс…”. Разве что самую малость я сократил цитату классика». Услышать такую похвалу от самого Высоцкого! Счастливее студента в тот вечер не было. На следующее утро в Казанской консерватории фамилия эрзянского юноши была у всех на устах. В одночасье став знаменитым, Владимир Иванович не зазнался. Наоборот, быстренько отыскал источник этой цитаты в трудах Маркса (Маркс К. Письмо Ф. Энгельсу от 12 февраля 1870 года)»[155]. Так что Высоцкий имел полное право сказать: «Цитаты знаю я от всех напастей» /5; 203/.

Итак, конкуренция с «отцами-основателями» у Высоцкого шла постоянно, и себя он также считал «героем» и «вождем» — отсюда сравнение с Лениным[156] [157] и Гарибальди, которое позднее перейдет в «Гербарий», где будут упомянуты «лихие пролетарии» (сторонники Ленина) и «чужие карбонарии» (сторонники Гарибальди).

Что же касается анкеты, то ответом «Ленин. Гарибальди» Высоцкий, с одной стороны, засвидетельствовал свою лояльность к режиму (на случай, если анкета попадет «куда надо»), но вместе с тем дал понять, что стране необходима новая революция, иначе всё окончательно сгниет (об этом свидетельствуют такие ответы, как: «За что ты любишь жизнь? — Какую?», «Чего ты хочешь добиться в жизни? — Чтобы помнили, чтобы везде пускали», «Чему ты последний раз радовался? — Хорошему настроению», «Что тебя последний раз огорчило? — Всё», «Что бы ты сделал в первую очередь, если бы стал главой Советского правительства? — Отменил цензуру», «Твоя мечта — О лучшей жизни», «Ты счастлив??? — Иногда — да!»).

Если взять «самых отвратительных исторических личностей», то для Таганки (пусть формально) это Гитлер и Мао. Вспомним, что Высоцкий играл в «Павших и живых» Гитлера и заодно Чаплина, которого он назвал в этой анкете своим любимым кинорежиссером за фильм «Огни большого города»42; любимой песней — «Вставай, страна огромная», которая звучала в «Павших и живых»; любимым театром, спектаклем и режиссером — Таганку, «Живой» и Юрия Любимова.

Эпопея с пробиванием спектакля «Живой» по повести Бориса Можаева, начиная с 1968 года, объединяла всех актеров. Высоцкий должен был там играть председателя райисполкома Мотякова ив 1971 году даже написал для спектакля серию острых частушек. Однако в 1974-м спектакль был окончательно запрещен и, несмотря на все усилия, увидел свет лишь 23 февраля 1989 года.

То же самое касается и ряда других ответов из первой части анкеты: самым любимым поэтом Высоцкий назвал Беллу Ахмадулину, которая «всегда была верным и любимым другом Театра на Таганке. Была членом его знаменитого Художественного совета. Она всей силой своей поэтической речи всегда отстаивала все подвергавшиеся гонениям и запретам спектакли театра»[158] (хотя в различных интервью Высоцкий называл своим любимым поэтом Пушкина, что подтверждается воспоминаниями современников).

Самой любимой актрисой он назвал свою партнершу по «Доброму человеку из Сезуана» Зинаиду Славину, которая особенно потрясла его ролью Ниловны в спектакле «Мать» по роману Горького (за три недели до заполнения анкеты, 2 июня 1970 года, Валерий Золотухин записал в своем дневнике: «Мы с Высоцким пришли к выводу, что если кому-нибудь из нас поставят памятник за наши актерские создания, так это Зинке. <…> Ее Шен Те и Ниловна обрели жизнь, не боящуюся физической смерти актрисы…»[159]), а своим другом — исполнителя главной роли спектакля «Живой» Валерия Золотухина, хотя подлинным его другом на тот момент был Давид Карапетян, с которым Высоцкий практически не расставался и ездил повсюду (в Гуляйполе на родину Махно, в Минск к Виктору Турову, в Петрово-Дальнее к Хрущеву, в Армению и т. д.). Более того, 3 марта 1970 года он написал Карапетяну стихотворное посвящение, в котором прямо назвал его своим лучшим другом: «Мой друг, мой самый друг, мой собеседник, / Прошу тебя, скажи мне что-нибудь. / Давай презрим товарищей соседних / И посторонних, что попали в суть» («Тоска немая гложет иногда…»)[160].

И даже ответ на первый вопрос «Самые любимые тобой писатели — Булгаков», при всей его безупречности, тоже был связан с театральными делами: составитель анкеты Меныциков утверждает, что тогда «уже почти была готова любимовская инсценировка, в которой роль Ивана Бездомного предназначалась Высоцкому»[161]. И менее чем через два года, к восьмилетию театра, Высоцкий напишет частушки, в которых будет сказано: «И маячат впереди / “Мастер с Маргаритою”» /3; 279/. То есть на все перечисленные вопросы он давал такие ответы, которые на тот момент были близки всему театру. Однако в тех ответах, где не требовалось называть конкретные фамилии, он уже был более раскрепощен и выдавал то, что его мучило и беспокоило.

Итак, отношение Высоцкого к Ленину было двойственным. С одной стороны, он ненавидел его как символ коммунистической идеологии и инициатора репрессий против инакомыслящих, а с другой — Ленин был для него бунтарем, сломавшим, по выражению Юрия Галанскова, «гнилую тюрьму государства» (отсюда проистекает симпатия Высоцкого к анархистам), что было очень актуально в брежневское время, когда всё стремительно загнивало. Эту гипотезу подтверждает свидетельство драматурга Михаила Шатрова, чья пьеса «Большевики», посвященная красному террору, была поставлена в 1967 году театром «Современник», о его разговорах с Высоцким примерно в это же время: «Володю интересовало то, как в ситуации, очень похожей на ту, что переживали мы, Ленин находил ходы и выходы. Вот это вызывало у него интерес, уважение и восторг»[162].

Отметим еще некоторые странности анкеты 1970 года. На вопрос «Историческая личность, внушающая тебе отвращение» Высоцкий ответил: «Гитлер и иже с ним. Мао». Но почему он не упомянул также и Сталина (отрицательное отношение к нему поэта, кажется, никто не подвергает сомнению)? Да потому что упомяни он Сталина в таком контексте, и этот ответ напрочь перечеркнул бы Ленина как «самую замечательную историческую личность», поскольку во второй половине 1960-х годов начала постепенно, но неуклонно, проявляться тенденция по реабилитации «сверху» имени Сталина и его режима. А попади эта анкета «наверх», и впечатление от Ленина как «самой замечательной исторической личности» было бы сведено к нулю (можно себе представить, какие последствия ожидали бы Высоцкого, если бы на вопрос «Историческая личность, внушающая тебе отвращение» он ответил: «Ленин. Сталин»). И, чтобы окончательно показать себя благонамеренным патриотом, на вопрос «Твоя любимая песня» ответил: «Вставай, страна огромная!». Эту песню он действительно любил, но как-то совершенно случайно совпало, что своей любимой он назвал одну из тех песней, которые активно эксплуатировались советской пропагандой, причем, как свидетельствует Меныциков, Высоцкий заполнял эту анкету в течение пяти часов — видимо, тщательно взвешивая каждый ответ и учитывая все «за» и «против».

Для полноты картины приведем фрагмент из воспоминаний минчанина Владимира Бобрикова, в котором также идет речь об этой песне: «Как-то Высоцкий пришел на спектакль в разобранном, подавленном состоянии.

Валера Золотухин, желая как-то его развеселить, подходит к Володе и говорит:

— Недавно слышал твою песню в неожиданной интерпретации.

Тут надо заметить, что Высоцкий только что написал “Охоту на волков” и очень ею гордился <.. >

А у всех на слуху в то время была песня: “Скоро осень. За окнами август”.

И вот на мотив этой заезженной песни Золотухин спел надрывные слова Высоцкого: “Не на равных играют с волками / Егеря. Но не дрогнет рука. / Оградив нам свободу флажками, / Бьют уверенно, наверняка”.

Высоцкий заржал и говорит, повеселев:

— Это еще что. Вот мне недавно приснился сон. Я проснулся в холодном поту. Представляешь, я даю концерт и пою (тут надо отметить, что в анкете на вопрос “Ваша любимая песня” Высоцкий написал: “Вставай, страна огромная”) эти слова… И тут Высоцкий детским голосом запел эту великую песню Отечественной войны на мотив: “В лесу родилась елочка, / В лесу она росла…”.

Тут захохотал Золотухин, а Высоцкий пошел на сцену играть Гамлета»[163] [164].

Интересная деталь: в анкете 1970 года имеются два ответа с называнием конкретных имен, не связанных с Таганкой, но также имеющих отношение к театру, а точнее — к Школе-студии МХАТ, где Высоцкий учился с 1956 по 1960 год.

Отвечая на вопрос «Самые любимые тобой актеры», он написал: «М. Яншин». Во время учебы Высоцкого в Школе-студии Михаил Яншин ставил свои спектакли, а незадолго до заполнения анкеты, как вспоминает Анатолий Меныциков, Яншин запомнился Высоцкому и как актер. Он «именно в эти дни потряс театральную Москву гениальным исполнением роли Кузовкина в “Нахлебнике” Тургенева. Высоцкий этот спектакль видел и восторженно о нем отзывался»!9 («Тургеневским спектаклем “Нахлебник” с М. Яншиным в главной роли открывал сезон 1969/1970 гг. Московский художественный академический театр им. М. Горького»[165]).

И второй ответ на вопрос: «Любимый композитор, муз. произведение, песня» — «Шопен. 12 этюд. Песня: “Вставай страна огромная”».

С песней мы уже разобрались, а что касается 12-го этюда Шопена, то Высоцкий им восхищался еще во время учебы в Школе-студии.

Сохранился перечень «Самостоятельных работ студентов», выполненных ими в мае 1957 года, когда они заканчивали первый курс. И 20-й пункт этого перечня гласил: «Высоцкий — Шопен. Два революционных этюда»[166]! Справедливости ради заметим, что у Шопена был лишь один революционный этюд — тот самый за номером 12. Оддако с этаки же назввннем и номером впоследдттии пояяился еще оддн ээюд — написанный А.Н. Скрябиным. Их часто изучали в паре.

Так что прав был Анатолий Меныциков, когда писал, вспоминая историю с анкетой: «Высоцкий не мог отказаться, изменить своим первым ощущениям. То, что его однажды потрясло, — оставалось в нем навсегда»[167].

А интерес Высоцкого к революционному этюду Шопена, пробудившийся еще в школе[168], усилился осенью 1956 года, когда советские войска оккупировали Венгрию и подавили национально-освободительную революцию в этой стране (23 октября — 9 ноября 1956)[169]. И хотя позднее (в 1979 году) Высоцкий самокритично напишет: «Но, свысока глазея на невежд, / Дт них я отличался очень мало: / Занозы не оставил Будапешт / И Прага сердце мне не разорвала», — можно с уверенностью сказать, что это явное самоуничижение, тем более что и начинается стихотворение так: «Я никогда не верил в миражи, / В грядущий рай не ладил чемодана, — / Учителей сожрало море лжи / И выплюнуло возле Магадана». Заметим: никогда не верил (хвалебная ода Сталину, написанная в 15-летнем возрасте — в марте 1953-го, — не в счет). К тому же, например, о резко негативном восприятии поэтом вторжения советских танков в Прагу в 1968 году сохранилось как минимум два свидетельства.

Детский хирург Станислав Долецкий: «Кстати, летом 1968 года Мариночка должна была выступать в Зеленом театре парка им. Горького. А меня кто-то из них с Володей пригласил туда. Но вдруг объявили, что наши войска вступили в Чехословакию, и Марина заявила, что перед людьми государства, которое совершило такое, она выступать отказывается. Я точно помню эти слова, и горе, и огорчение: они с Володей приходили тогда ко мне. <.. > Значит, мы разговаривали об этом постфактум. Разговор я помню четко, потому что мой друг был командиром десантных войск, которые высадились в Праге, — он агрессию и осуществлял»[170].

Троюродный дядя поэта Павел Леонидов: «…совсем недавно мы вместе с ним орали на Семена, его отца, моего дядю, в день, когда советские танки подмяли Прагу. Семен, сияя глупыми синими глазами, сказал: “Верно! Надо бы еще заодно и в Румынию войти!”, и мы с Вовой заорали наперебой, а Семен сделался белый — в генеральском доме были тонкие перегородки, — и начал шептать: “Тише, ради Бога, тише!”»[171].

А позднее он столь же эмоционально отреагировал на вторжение советских войск в Афганистан в декабре 1979 года и на высылку академика А.Д. Сахарова в г. Горький в январе 1980-го. Как вспоминает Игорь Шевцов: «…еще у нас был такой серьезный разговор по поводу Афганистана… Я помню, какое-то ужасающее ощущение… Во-первых, Володя ругался, отчаянно ругался… И так же отчаянно ругался, когда узнал про высылку Сахарова. Я не помню точное содержание разговора, но хорошо запомнил мизансцену… На том шкафу, где у него пластинки лежали, стоял маленький транзисторный приемник… И как раз передали сообщение — вероятно, уже не в первый раз — об Афганистане… Я не помню точно содержание разговора, но помню ощущение полной подавленности..»[172].

На эту же тему сохранился еще ряд свидетельств: «Я с полной ответственностью заявляю: когда нам сообщили о вводе наших войск в Афганистан, он просто заболел, — рассказывает Валерий Янклович. — Он напился в этот вечер и говорил: “Этого не может быть!”»[173]; «…Володя был в шоке. Он был просто в шоке!.. — свидетельствует Оксана Афанасьева. — Причем даже не все как бы осознали… ну, как это было: ну, ввели войска — значит, так надо! Володя понял всю эту трагедию изнутри — чем это всё грозит, — и он всё понимал, вот сразу, моментально, он был в жуткой депрессии от этого!»[174]; «События в Афганистане потрясли его. Он с болью говорил, как потрясла фотография девочки, обожженной советским напалмом. Закрыв лицо руками, он почти кричал: “Я не могу после этого жить там, не могу больше!”»[175] [176]; «Буквально в первые дни афганской войны Володя вернулся из Парижа страшно возмущенный. За годы знакомства я видел его таким всего несколько раз. С порога — поток непереводимых выражений: “Совсем, суки, одурели!..” — И он рассказал мне о кадрах хроники, которую видел по французскому телевидению: обгоревшие останки афганской невесты после вторжения советских войск»13! «Афганистан был последней болью Володи. В Париже незадолго до смерти он увидел по телевизору кадры, обошедшие всю Европу, — вертолет с красной звездой преследовал афганскую девочку и жег ее напалмом. <…> Высоцкий, увидев это, начал биться головой об стенку. Была уже ночь, а он кричал: “Марина, поедем в советское посольство. Наверное, Брежнев просто не знает, что творится в Афганистане”. Марина его еле удержала»[177].

Знал Высоцкий и о вине Советского Союза (Сталина, в первую очередь), который не пришел на помощь варшавскому восстанию 1944 года и позволил Гитлеру его подавить (об этом говорится в стихотворении «Ах, дороги узкие!..», 1973)[178]. Так что неслучайно Высоцкий упомянул Польшу и при ответе на вопрос «Страна, к которой ты относишься с симпатией» — «Россия, Польша, Франция». Заметим: Россия, а не Советский Союз. Кстати, представители всех трех перечисленных стран будут фигурировать в киносценарии Высоцкого и Володарского «Венские каникулы» (1979), где трое заключенных — русский Владимир (Высоцкий), француз Жерар (Депардье) и поляк Даниэль (Ольбрыхский) — совершают побег из немецкого концлагеря. Причем с Ольбрыхским Высоцкий познакомился на VI Московском международном кинофестивале в июле 1969 года, и тот произвел на него большое впечатление, благодаря чему в скрытом виде и попал в анкету. Кроме того, предками Владимира Семеновича были именно поляки: «.. а у меня все оттуда, с Запада — все польские евреи. Но этого никто не знает», — напишет он в повести «Дельфины и психи» (1968; АР-14-60).

И можно предположить, что венгерская революция 1956 года не только усилила интерес молодого Высоцкого к революционному этюду Шопена, который, кстати, был поляком, но и послужила катализатором появления его первых авторских песен, которые с самого начала были пронизаны духом бунтарства. А его самого нередко сравнивали с древнеримским гладиатором Спартаком. В пересказе Аллы Демидовой известен эпизод, случившийся на гастролях Театра на Таганке в Набережных Челнах в 1974 году: «Вспоминаю наши гастроли на КамАЗе. Мы шли тогда по очень длинной, прямой улице к гостинице. Было жарко, все окна настежь. И изо всех окон на полную громкость звучали песни Высоцкого. Володя шел по этой улице, как Спартак, как гладиатор, выигравший победу»[179].

Образу Спартака, поднявшего восстание римских рабов (вновь сходство с итальянцем Гарибальди), родственен образ беглого каторжника Хлопуши, которого Высоцкий сыграл в 1967 году в спектакле «Пугачев» по пьесе Сергея Есенина.

Разумеется, бунтарские мотивы являются доминирующими и в поэзии Высоцкого — вспомним, например, стихотворение «Водой наполненные горсти…» (1974), где речь идет вроде бы о черногорцах, а на самом деле о ситуации в Советской России: «То было истинное мщенье — / Бессмысленно себя не жгут! — / Людей и гор самосожженье / Как несогласие и бунт», — или песню «Мне судьба — до последней черты, до креста…» (1977): «И намерений добрых, и бунтов тщета — / Пугачевщина, кровь и опять нищета». И, несмотря на то, что остальные люди советовали ему успокоиться, не лезть на рожон: «Жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться» («Гербарий», 1976), «Гуси дико орали: “Стань в строй!” — / И опять продолжали полет» («В стае диких гусей был второй…», 1980), — он отвергал их советы: «А пресмыкаться, граждане, / Мне совесть не велит» (черновик «Гербария»; АР-3-12).

Именно в таком ракурсе и следует рассматривать анкетный ответ Высоцкого: «.Ленин. Гарибальди».

Вообще же в его песнях начисто отсутствуют прославления Ленина (для сравнения — у Вознесенского и Евтушенко они встречаются сплошь и рядом, наряду с революцией, Братской ГЭС и т. п.).

Более того, в 1970 году Высоцкий даже вывел Ленина в образе дьявола: «Переворот в мозгах из края в край, / В пространстве — масса трещин и смещений: / В Аду решили черти строить рай / Как общество грядущих поколений. <…> Тем временем в Аду сам Вельзевул / Потребовал военного парада, — / Влез на трибуну, плакал и загнул: / “Рай, только рай — спасение для Ада!” / Рыдали черти и кричали: “Да! / Мы рай в родной построим преисподней! / Даешь производительность труда! / Пять грешников на нос уже сегодня!”».

Сравним выделенную курсивом строку с песней Александра Галича «То-то радости пустомелям…» (1968): «А бойтесь единственно только того, / Кто скажет: “Я знаю, как надо!”, / Кто скажет: “Всем, кто пойдет за мной, / Рай на земле — награда!”»

Другими источниками песни Высоцкого могли послужить, во-первых, стихотворение Бориса Пастернака «Русская революция» (1918): «Он, — “С Богом. — кинул, сев; и стал горланить: — К черту! — / Отчизну увидав, — черт с ней, чего глядеть! / Мы у себя, эй жги, здесь Русь да будет стерта! / Еще не всё сплылось, лей рельсы из людей!”» ~ «Ну что ж, вперед! А я вас поведу, — закончил дьявол. — / С богом, побежали!»; а во-вторых, известный анекдот: «Почему черти боятся впускать коммунистов в ад? — Потому что они обязательно поднимут народ, чтобы построить там рай»[180].

Этот «рай на земле» обещали построить все большевики, начиная с Ленина, который еще в статье «Социализм и религия» (1905) писал: «Единство этой действительно революционной борьбы угнетенного класса за создание рая на земле важнее для нас, чем единство мнений пролетариев о рае на небе…»[181].

Кроме того, строка «В Аду решили черти строить рай» отзовется в стихотворении «Наши помехи — эпохе под стать» (1972), которое заканчивается саркастическим вопросом: «Это при том, что мы строим вовсю / С невероятным размахом?!».

Высоцкий же в этот «рай» никогда не верил: «Я никогда не верил в миражи, / В грядущий рай не ладил чемодана — / Учителей сожрало море лжи / И выплюнуло возле Магадана» (1979). Поэтому в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975) он ироничееки ооращался к одному из таких учителей: «…Но гдд ты, гдд, учитель мой, зануда? <…> Зря вызывал меня ты на завал — / Глядишь теперь откуда-то оттуда» /5; 36/. «Оттуда» — то есть из лагерей, в которые их «выплюнуло море лжи». Позднее эти «учителя», погибшие в лагерях (правда, уже не в магаданских, а в казахстанских), будут упомянуты в черновиках песни «Летела жизнь» (1978): «Да вот и склон, уставленный крестами. / Издалека покажется — стою, как ротозей. / Знакомых нет — остались в Казахстане / Учившие меня любить друзей» (АР-3-190).

По поводу отношения поэта к «грядущему раю» можно процитировать и фрагмент из его интервью журналисту Николаю Салькову в 1973 году в Донецке: «…мне хочется выступать перед простым народом, чтобы вдохнуть веру в себя, и кричать, что мы еще по-человечески не живем: “Люди, берегите в себе доброту. Не верьте обещаниям политиканов о грядущем рае...”»[182].

В том же году эта мысль нашла отражение в «Мистерии хиппи»: «Как знать, что нам взять взамен неверия!». И в этой же песне под маркой обличения «язв капитализма» говорилось о тех самых политиканах и об обещанном «рае»: «Долой / Ваши песни, ваши повести! / Долой / Ваш алтарь и аналой! I Долой / Угрызенья вашей совести! / Все ваши сказки богомерзкие — долой!».

Тема грядущего рая поднималась и в «Баньке по-белому» (1968), где лирический герой, выступавший в образе бывшего зэка, с горькой иронией вспоминал о своем лагерном прошлом: «Эх, за веру мою беззаветную / Сколько лет отдыхал я в раю! / Променял я на жизнь беспросветную / Несусветную глупость мою». Этим же словом характеризуется советская жизнь в набросках к «Песне мужиков», написанной в 1967 году для спектакля «Пугачев»: «И это жисть? Земной наш рай? / Нет! Хоть ложись и помирай!» (АР-11-126).

Данной теме также будут целиком посвящены «Райские яблоки» (1977), где лирический герой воскликнет: «Да не рай это вовсе, а зона!». Сравним с воспоминаниями Сергея Хрущева: «“Мы построим рай на земле”, - повторял отец и однажды добавил: “Но что это за рай, окруженный колючей проволокой?”»[183] [184].

Интересные детали привел Михаил Шемякин: «Каким-то образом Володе удалось прочесть “Град обреченный” братьев Стругацких и, часто беседуя со мной о рае, аде и чистилище и развивая идею Стругацких, он делал предположение, что, может, и наш благословенный социалистический рай является чистилищем или каким-нибудь филиалом ада. <.. > “А если там, куда уйдем после смерти, найдем, как в зеркале — нами же сотворенное?” — высказал он тогда страшную догадку, которая стала основной философской идеей его “Райских яблок” — глубочайшей и трагичнейшей из его песен, которую он посвятил ожидающей его из “рая” Марине»В9.

Процитируем также воспоминания Юрия Соколова, подвозившего Высоцкого на концерт на Томилинском заводе полупроводниковых приборов 26 декабря 1978 года: «Настроение у Высоцкого было отличное, дорогой шутил. Говорили об экологии, о трубах ЗИЛа, мимо которых проезжали. Рассказывал Высоцкий, какой у нас социализм: люди дохнут, дети уроды в пыли. Мы помалкивали»[185].

А фраза «Рай, только рай — спасение для Ада!» из песни «Переворот в мозгах из края в край…» — это очевидная пародия на лозунг Ленин «Вся власть — Советам!», брошенный им, когда он «влез на трибуну», то есть на броневик. Да и призыв «Даешь производительность труда!» пародирует коммунистическую риторику: «В обязательстве бригады коммунистического труда лауреата Сталинской премии Марии Ивановны Рожневой на Купавинской тонкосуконной фабрике в первом же пункте говорится: “Даешь самую высокую производительность труда — вот наш девиз!”»[186].

А в рукописи песни «Переворот в мозгах из края в край…» имеется следующая концовка: «Каков конец? — Наивен ваш вопрос: / И тут, и там растет боеспособность, / В Аду дошли до сотни душ на нос, / В Раю — террор и первая готовность» /2; 519/.

В самом деле, 9 августа 1918 года Ленин пишет «Телеграмму Пензенскому губисполкому»: «Получил Вашу телеграмму. Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию пустить в ход. Телеграфируйте об исполнении. Пред-совнаркома Ленин»[187].

Первое исполнение песни «Переворот в мозгах из края в край…» датируется 07.06.1970 (запись у коллекционера Валентина Савича) — за три недели до заполнения той самой анкеты! А написана она была, очевидно, еще раньше, и одним из побудительных толчков к ее написанию наверняка послужило столетие со дня рождения вождя российской революции, которое пришлось на 22 апреля 1970 года[188] [189].

И в том же году будет написана песня «Не заманишь меня на эстрадный концерт…», формально посвященная футбольному матчу (сохранилась единственная домашняя фонограмма песни, сделанная в мае 1971 года у того же Валентина Савича), и в ней встретится такая фраза: «Шлю проклятья Виленеву Пашке…».

Когда-то автор этих строк предположил, что фамилия «Виленев», происходящая от имени «Вилен», образована от инициалов «В.И. Ленин»[189]. Действительно, если вспомнить, что Центральная спортивная арена, на которой происходит действие в песне, носила имя Ленина (полное название: Центральная спортивная арена стадиона имени В.И. Ленина), то становятся понятными «проклятия», которые главный герой шлет «Виленеву Пашке»[190]. Между тем, исходя из воспоминаний коллекционера Михаила Крыжановского (1990), Высоцкий употребил эту фамилию, скорее всего, неосознанно: «У Вали [Валентина Савича] он керной поет “Не заманишь меня…”. <…> Валя очень горд тем, что в песне про футболиста, посвященной Яшину[191], он сделал Володе замечание про Ленина. Там был Виленин, Виленин Пашка или что-то вроде этого. Получалось В(ладимир) И(льич) Ленин. И Высоцкий сказал: “Надо же, я про это даже не подумал”»[192].

Но почему же именно «Пашке»? Можно предположить, что здесь присутствует — опять же подсознательная — отсылка к Павлику Морозову — одной из знаковых фигур коммунистической мифологии. «Пашка» — то есть «предатель», поскольку, как гласит легенда, тот донес в ОГПУ на своего отца, председателя сельсовета. Здесь можно упомянуть и более раннее «Письмо из Москвы в деревню» (1966), герой которого пишет своей жене: «Будет Пашка приставать — с ним как с предателем!». Также неслучайно в пьесе Венедикта Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1985) комсорг Еремин носит имя «Паша», а в частушках 1971 года, написанных Высоцким для спектакля «Живой», встретятся такие строки: «Воронку бы власть — любого / Он бы прятал в “воронки”, / А особенно — Живого, — / Только руки коротки! <.. > Пашка-Ворон, зря смеешься…».

Имя «Паша» с иронией упоминается и в «Песне попугая» (1973): «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша! Салам!” / И просто кондрашка хватила пашу, / Когда он узнал, что еще я пишу, / Считаю, пою и пляшу»[193].

А об отношении Высоцкого к Ленину говорят и следующие саркастические строки из черновиков песни «Летела жизнь» (1978): «Объединили немцев и чеченов / В один совхоз “Заветы Ильича”» (АР-3-192). Причем про тех, кто их объединил (то есть про советскую власть), сказано: «А те, что их в совхоз объединили, / Давно лежат и корчатся в гробу. / Их всех свезли туда в автомобиле, / А самый главный вылетел в трубу» (АР-3-184). К тому же у строки «.Давно лежат и корчатся в гробу» имеются еще более выразительные варианты: «.Давно лежат истлевшие в гробу», «Давно лежат, съебурившись, в гробу» (АР-3-192).

В продолжение темы обратимся к песне «Через десять лет — всё так же», которую далее мы для краткости будет называть «Аэрофлотом»[194]. В самом начале ее герой описывает разговор со своим начальником: «Хотя бы сплюнул, всё же люди — братья, / И мы вдвоем, и не под кумачом».

Кумач — это разговорное (и часто негативное) название красного (советского) флага — вспомним хотя бы песню А. Галича «Кумачовый вальс» (1973): «Но, увы — но и здесь — над платформой, / Над антеннами сгорбленных дач, / Над березовой рощей покорной / Торжествует всё тот же кумач! / Он таращит метровые буквы, / Он вопит и качает права… / Только буквы, расчертовы куклы, / Не хотят сочетаться в слова».

Также и Высоцкий в 1973 году упомянет в негативном контексте красный цвет: «Ихний Дядька с Красной Пресни / Заорал: “Он пишет песни — / Пропустите дурака!”» («Сказочная история»; АР-14-152), — что восходит к песне «Нет меня — я покинул Расею!» (1969[195] [196]): «Кто-то вякнул в трамвае на Пресне: / “Нет его — умотал, наконец! / Вот и пусть свои чуждые песни / Пишет там про Версальский дворец!”». Совпадает даже рифма Пресне (Пресни)песни, что подчеркивает единство темы в обоих произведениях.

1973-м годом датируется еще одно высказывание Высоцкого, в котором отражено его отношение к «кумачу»: «Как-то написал я стихи под ноябрьские праздники. Хотел видеть их напечатанными. Совсем плохи дела были тогда. Там и красные знамена были, и Ленин. Утром перечел — порвал и выбросил. Понял — это не для ме-ня»151. Вскоре эта мысль нашла отражение в дневнике 1975 года: «Портреты Ленина во всех ракурсах, и всё красно от кумача. Господи, как противна эта клюква. Стыдно» /6; 285/. Далее эти кумач с клюквой будут упомянуты в черновиках «Райских яблок» (1977): «Ай да рай для меня — словно я у развесистой клюквы» (АР-17-202), «Мне не надо речей, кумачей и свечей в канделябрах» (АР-17-204)[197], и в стихотворении 1978 года: «Новые левые — мальчики бравые, / С красными флагами буйной оравою…». Сюда примыкает ироническая реплика Высоцкого во время видеосъемки Юрия Дроздова на факультете журналистики МГУ для американского режиссера Уоррена Битти 17 мая 1979 года. Показывая на свою рубашку и иронически улыбаясь, он говорит: «Красный цвет — лояльный» (связано это с тем, что Уоррен Битти собирался снимать фильм «Reds» — «Красные» — по повести Джона Рида «10 дней, которые потрясли весь мир», и то ли актриса Натали Вуд, то ли режиссер Милош Форман порекомендовали ему Высоцкого[198]; фильм вышел в 1981 году, уже после смерти поэта).

Интересно, что в черновиках «Аэрофлота» строка «И мы вдвоем и не под кумачом» имела другой вариант: «Но кресло у него под Ильичем» (АР-7-118). А отношение Высоцкого к начальнику, который сидит «под Ильичем», то есть под портретом Ленина (как это было заведено во всех государственных учреждениях), видно хотя бы из неприличных инициалов этого начальника: Е.Б. Изотов[199] (подробный анализ «Аэрофлота» будет дан в главе «Тема двойничества» — с. 1116 — 1138).

Нередко Высоцкий высмеивает пафос коммунистического строительства — в этом мы уже убедились, анализируя песню «Переворот в мозгах из края в край…» (1970). Однако можно назвать и более поздние примеры — например, стихотворение «Наши помехи эпохе под стать…» (1972): «Вы поощряете сюрреализм, / Милый товарищ водитель! <…> Очень я, граждане, благодарю / Всех, кто решили бороться. <…> Это при том, что мы строим вовсю / С невероятным размахом?!» Речь идет о строительстве коммунизма, и при этом пародируются советские пропагандистские штампы: «История еще не знала такого гигантского размаха нового промышленного строительства. такого пафоса нового строительства, такого трудового героизма миллионных масс рабочего класса»[200] [201] [202] [203], - которые встречаются и в концовке стихотворения Б. Пастернака «В разгаре хлебная уборка…» (1957): «Какой во всем простор гигантский. / Какая ширь! Какой размах»

А в стихотворении Высоцкого «Революция в Тюмени» (1972) присутствует полемика с Энгельсом, который в работе «Эмигрантская литература» (1874 — 1875) утверждал: «Всякая действительная революция есть социальная революция...».

У Высоцкого же говорится о другой революции: «Освобожденье от земных оков — / Есть цель несоциальных революций». А мотив преодоления земного притяженья очень характерен для его поэзии начала 70-х годов. Например, в «Песне конченого человека» (1971) лирический герой говорит: «Устал бороться с притяжением земли». Этот же мотив находим в двух стихотворениях 1972 года: «Мой Гамлет» («Груз тяжких дум наверх меня тянул, / А крылья плоти вниз влекли, в могилу») и «Первый космонавт» («Планета напоследок притянула, / Прижала, не желая отпускать»), а также в «Детской поэме» (1971), где про главных героев, собирающихся в космический полет, сказано: «Одолеют они, без сомнения, / Лишний вес и земли притяжение».

Далее в стихотворении «Революция в Тюмени» вновь происходит заимствование и переосмысление терминов коммунистической пропаганды: «Под визг лебедок и под вой сирен / Мы ждем — мы не созрели для оваций, — / Но близок час великих перемен / И революционных ситуаций».

Термин «революционная ситуация» был введен в оборот Лениным (1915): «Для марксиста не подлежит сомнению, что революция невозможна без революционной ситуации, причем не всякая революционная ситуация приводит к революции»156

Однако Высоцкий уточняет, что речь идет о сугубо мирных революционных ситуациях: «В борьбе у нас нет классовых врагов — / Лишь гул подземных нефтяных течений». Здесь налицо прямая полемика с Лениным и другими коммунистическими идеологами, которые проповедовали именно «классовый подход» и, следуя ему, уничтожали целые слои населения (классы): «Социализм есть уничтожение классов, — писал Ленин 30 октября 1919 года в своей работе «Экономика и политика в эпоху диктатуры пролетариата». — Чтобы уничтожить классы, надо, во-первых, свергнуть помещиков и капиталистов. Эту часть задачи мы выполнили, но это только часть и притом не самая трудная. Чтобы уничтожить классы, надо, во-вторых, уничтожить разницу между рабочим и крестьянином, сделать всех — работниками»15'. Также и термин классовый враг был придуман большевиками. Например, 5 сентября 1918 года было принято Постановление Совета Народных комиссаров «О красном терроре», в котором, в частности, говорилось: «…необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях»^8.

В следующих строках: «Но есть сопротивление пластов, / И есть, есть ломка старых представлений», — обыгрывается ленинская фраза: «Суть кризиса современной физики состоит в ломке старых законов и основных принципов, в отбрасывании объективной реальности вне сознания, т. е. в замене материализма идеализмом и агностицизмом»[204]. А в строках «Пробились буры, бездну вскрыл алмаз — / И нефть из скважин бьет фонтаном мысли, / Становится энергиею масс / В прямом и тоже в переносном смысле» угадывается известное высказывание Маркса: «…теория становится материальной силой, как только она овладевает массами»[205].

Как видим, в «Революции в Тюмени» вновь присутствует подспудное стремление Высоцкого конкурировать с Марксом, Энгельсом и Лениным — отсюда такое количество заимствований из их лексикона, вплоть до буквальных совпадений.

Так что в известном смысле Ленин для Высоцкого был действительно «самой замечательной исторической личностью», поскольку ни один другой персонаж не удостаивается в его произведениях такого гигантского количества пародий, включая скрытую или явную полемику.^[206]

С другой стороны, как мы уже говорили, Высоцкий разделял Ленина-бунтаря и Ленина — инициатора «красного террора» и создателя ГУЛАГа. Первой своей ипостасью Ленин был ему близок, так же как и Гарибальди, — этим объясняется столь частое появление в его произведениях иронической маски пролетария — заводского рабочего, крестьянина и «борца за идею» («Гербарий», «Песня автозавистника», «Поездка в город», «Муру на блюде доедаю подчистую…» и др.). Однако, в отличие от анкеты 1970 года, в своем творчестве Высоцкий ни на какие компромиссы не шел, и поэтому в его стихах ни одного прославления Ленина мы не найдем.

Подобным же образом Высоцкий относился и к другим героям коммунистической эпохи — например, к «двадцати шести Бакинским комиссарам». На фонограмме одного из публичных концертов зафиксирован следующий фрагмент его разговора со зрительным залом после исполнения дилогии «Честь шахматной короны»: «…а почему двадцать шесть? Вы хотите двадцать две, что ли? А почему двадцать шесть? По числу Бакинских комиссаров? (смех в зале.) Так это вроде как-то глупо. Их было двадцать семь, говорят»[207]. (Этот миф — подобно мифу о двадцати восьми героях-панфиловцах — усиленно культивировался советской пропагандой); или — к Зое Космодемьянской, о чем сохранился рассказ Высоцкого, приведенный художником Михаилом Златковским: «На каждом шагу человек получает сполна. На каждом шагу понимает, что он — дерьмо, все вокруг — дерьмо, вся жизнь до него была и после него будет — дерьмо! И не выбраться, особенно в одиночку. И вообще “зачем меня ты, мама, родила!” Но как-то жить все равно надо… Хоть как-то скрасить эту жизнь — вот задача романтизма. А иначе — где “луч света в темном царстве”? Отсюда все эти Дан-ко, Павлики Корчагины, Матросовы. Что? Сказать правду о Зое Космодемьянской? Что не сумела даже сарай с сеном, никому не нужный, поджечь? Нет, страшно будет! Лучше так: “Есть место подвигу!”…»[208].

Такое же отношение было у Высоцкого к казенным советским праздникам — например, к 8 марта. Вот фрагмент из его письма Людмиле Абрамовой (Свердловск — Москва, 07.03.1962): «Завтра 8 марта. Я не забыл. Хотя не очень люблю поздравлять с этим праздником. Очень он солидарный и охватывает всех баб на земле. А среди них не так много стоящих. И мне не хочется тебя с нестоящими отождествлять. Здесь все готовятся, мужики уже с сегодняшнего вечера стали болезненно галантными» /6; 311/. К тому же 1962 году, когда отмечалось 40-летие Всесоюзной пионерской организации им. В.И. Ленина, относятся воспоминания директора Дома пионеров г. Дубны Лидии Доценко: «Мы его даже не приглашали! Ему это не нужно было; он уже тогда мудрый такой был. Я ему вот рассказываю, как мы маршируем, — сияю от радости, а он смотрит так с улыбкой: “Марширу-у-ете? Ну, и маршируйте дальше!”»[209].

И в целом к советскому строю Высоцкий относился с нескрываемым презрением — однажды даже заметил режиссеру Георгию Юнгвальд-Хилькевичу, глядя на его туфли: «Не могу смотреть на тебя в этом совковом кошмаре»[210].

А певцу Александру Подболотову, который, оказавшись в тяжелом положении в середине 70-х, собирался перейти на исполнение конъюнктурных шлягеров в официозном Ансамбле советской песни, он неоднократно повторял: «Погоди, Саша, успеешь продаться. Всегда успеешь!», и в итоге отговорил от этого шага[211]. Когда же самому Высоцкому предложили написать песни для революционного фильма Романа Кармена «Чили. Время борьбы, время тревог» (1973), он также отказался[212], хотя наверняка знал, что, напиши он такие песни, власти тут же осыпали бы его наградами и дали бы звание заслуженного артиста РСФСР, а то и народного.

Известно негативное высказывание Высоцкого о Дине Риде — американском певце коммунистического толка: «И почему-то иностранных этих — мы все время привлекаем и говорим: “Ох, какой он! Смотрите — он сам всё сочиняет, пишет… Певец протеста!”. Вот Дин Рид — он уже двадцать лет как “певец протеста”, но я не знаю, против чего он протестует…»[213].

Столь же негативно он относился к актеру Стефану Данаилову (р. 1942), игравшему роли революционеров.

Приведем свидетельство Аркадия Свидерского о 1967 годе, когда Высоцкий снимался в «Интервенции», то есть тоже играл роль революционера-подпольщика: «…часто рассказывают о знаменитом в те времена болгарском актере, красивым торсом которого Лева [Кочарян] сломал диван. Тот бросил в лицо Высоцкому пачку денег, требуя, чтобы он пел. Володя был не в настроении, да и актер этот, игравший революционеров, не очень ему нравился. Поэтому вежливо, но наотрез, отказал, а Лева после нецивилизованной болгарской выходки культурно приподнял его и шлепнул о мебель»[214].

Более того, Высоцкий прямо говорил, что не собирается «прогибаться» под советскую власть. Об этом известно из воспоминаний его двоюродной сестры Ирэны: «В роли Ивана Бездомного в спектакле “Мастер и Маргарита” Юрий Петрович видел Высоцкого, и никого другого. Но Володя отказался. Категорически. Какие аргументы он приводил Любимову, очень долго пытавшемуся заставить его изменить решение, я не знаю, но слышала объяснение, данное братом моему отцу: “Я не хочу, чтобы люди проводили параллель между мной и этим бездарным ‘певцом революции’”[215] [216] [217].

Впрочем, разговор о “Мастере и Маргарите” случится между дядей и племянником спустя несколько лет, пока же в мчащемся из Ленинграда в Москву поезде Вовка с горечью сетует на то, что его стихи не печатают, что добиться разрешения на концерт даже в захудалом ДК — огромная проблема. В этом контексте всплывает имя более удачливого “коллеги” — Евгения Евтушенко. И Володя жестко, рубанув рукой воздух, заявляет: “А я никогда не прогибался и прогибаться не буду!”»71.

Этот последний разговор между Высоцким и его дядей состоялся в 1972 году, о чем Ирэна Высоцкая рассказала в своей мемуарной книге: «1972 год. Они столкнулись на Московском вокзале в Ленинграде. У моих родителей закончился слет однополчан, у Володи — театральные гастроли. В Москву едут вместе. Племянник перебирается в “СВ”, и они всю ночь втроем не спят и говорят, говорят… Володя — о поэзии, о поэтах, приспосабливающихся к строю и не желающих этого делать»172.

Исходя из предыдущих воспоминаний Ирэны, разговор между Высоцким и его дядей произошел за несколько лет до того, как Высоцкий объяснил ему, почему он отказался сыграть роль Ивана Бездомного в «Мастере и Маргарите»: «Я не хочу, чтобы люди проводили параллель между мной и этим бездарным “певцом революции» (премьера «Мастера и Маргариты» состоялась в 1977 году). Впрочем, постановка «Мастера» затевалась на Таганке уже в конце 1967 года и отчасти поэтому на вопрос «Самые любимые тобой писатели» Высоцкий ответил: «Булгаков».

Обращает на себя также внимание несоответствие между анкетным ответом «Ленин. Гарибальди» и резко отрицательным высказыванием Высоцкого о «певце революции» Иване Бездомном. Это еще раз говорит о том, что к заполнению анкеты Высоцкий подходил крайне осторожно, учитывая возможные последствия.

Кроме того, имеется немало противоречий между публичными высказываниями Высоцкого и его творчеством. Вот, например, что он говорил в интервью телекомпании СВ Б (Нью-Йорк, июль 1976): «Вы называете себя протестующим поэтом, но не поэтом-революционером. В чем разница между этими понятиями?» — «Видите ли, в чем дело… Я никогда не рассматривал свои песни как песни протеста или песни революции. Но если Вы спрашиваете, какая разница… Может быть, это разные типы песен, — песни, написанные в разные времена. В революционное время люди пишут революционные песни. В обычное, в нормальное время люди пишут песни протеста, они существуют повсюду в мире. Люди просто хотят, чтобы жизнь стала лучше, чем сейчас, чтобы завтра стало лучше, чем сегодня».

Итак, что мы видим? Сначала Высоцкий заявляет, что его песни не являются ни революционными, ни песнями протеста, а потом говорит, что в мирное время люди пишут песни протеста, «чтобы жизнь стала лучше». То есть он фактически признает, что его песни (которые пишутся «в мирное время») — это песни протеста.

Более того, в 1976 году во время беседы с запорожским фотографом Вячеславом Тарасенко Высоцкий сказал нечто, кардинально отличающееся от его интервью телекомпании СВ Б: «В том-то и дело, что настоящее искусство всегда развивается в условиях противоречий и противостояний, а не соглашательства и компромисса… Начинал тогда и сейчас, несмотря ни на что, продолжаю в том же ключе. И всегда, о чем бы ни пел, с юмором, шуткой ли, преследуется одна мысль — так дальше жить нельзя…»[218] [219]. Данную мысль он повторил на закрытом концерте в Казанском Доме актера 17 октября 1977 года: «Я хочу вам рассказать чуть-чуть про Театр на Таганке, в котором я работаю, если вас это интересует. Потому что так вроде какой-то есть театр, который критикуют, вроде он такой полулегальный. Ничего подобного. Начинался этот театр, конечно, в протесте. Безусловно. Как, в общем, всё настоящее. И поэтому в России и с литературой так хорошо обстоит, и с театром, что всегда это рождается в драматургии, в столкновении, в протесте»™.

Ну и для полноты картины приведем еще одно, более позднее высказывание, прозвучавшее в интервью председателю ижевского киноклуба «Зеркало» Александру Наговицыну: «Все простукиваются в одно и то же, чтоб стало лучше. Все работают ради этой цели. Даже разрушители, работающие в протесте и критически, — все равно конечной целью их является улучшение того, что есть, и изменение его. И в основном это — через человека. Все этим занимаются — работающие в искусстве и литературе — усовершенствованием человека»[220].

Да и каждому, кто не страдает поэтической глухотой или отсутствием слуха, ясно, что поэзия Высоцкого — это, в первую очередь, именно поэзия протеста. Причем в своих стихах он говорил об этом совершенно открыто: «Я не дурю и возражаю, протестую» («Муру на блюде доедаю подчистую…», 1976; АР-2-52).

Так что подробное знание «внешней» биографии Высоцкого зачастую только мешает и сбивает с толку при изучении его поэтического наследия?[221] И неслучайно, когда в 1967 году во время концертов в Куйбышеве одна бойкая поклонница спросила его: «Володя, это правда, что ты живешь с Мариной Влади?», Высоцкий сначала опешил от такой наглости, а потом ответил: «Вся моя жизнь — в моих песнях, слушайте внимательно, там всё есть»[222] [223].

Вообще в своем песенно-поэтическом творчестве Высоцкий никогда не позволял себе таких метаний, как в театре и в кино (где он в значительной степени был человеком подневольным — играл то, что дают178). Можно сказать, что литературная деятельность — это единственная сфера, в которой он был абсолютно свободен, последователен и бескомпромиссен.

Такого же мнения придерживались Александр Митта: «Внешне он никак не выражал неприятия чужого образа мысли и действия. Не спорил и не говорил плохо за спиной. Этот предельно открытый человек был самым скрытным из известных мне людей. Всё неугодное ему прятал вовнутрь. Там это варилось и наружу выходило только в песне»[224]; и Леонид Филатов: «А Володя никогда, к слову сказать, не полемизировал не песней. <…> Всё сказано в песнях, поэтому он предпочитал своими словами на эту тему не объясняться»[225] [226].

Да и сам он на своих концертах, отвечая на записки, прямо говорил: «Всё, что я думаю и об искусстве, и о жизни, и о людях, — всё это заключено в моих песнях. Я так самовыражаюсь. Слушайте их и сами смотрите..»181

Именно поэтому основной акцент в данной книге будет сделан на анализе поэтического наследия Владимира Высоцкого.

Загрузка...