Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» как литературные источники произведений В. Высоцкого

Влияние творчества Ильи Ильфа и Евгения Петрова на поэзию Владимира Высоцкого несомненно.

Первая группа стихотворений, в которой можно отчетливо проследить это влияние, датируется 1967 годом, когда Высоцкий пробовался на роль Остапа Бендера в фильме Михаила Швейцера «Золотой теленок». Причем намеревался сыграть ее на полном серьезе, о чем свидетельствует писатель Аркадий Львов, вспомнивший следующую реплику Швейцера: «Для Остапа Бендера Высоцкий слишком драматичен. Швейцер задумался и добавил: не только как актер драматичен, как человек — драматичен»[2405]. Поэтому на роль Остапа Швейцер выбрал Сергея Юрского.

Итак: «Я тут подвиг совершил — два пожара потушил. / Про меня в газете напечатали. / И вчера ко мне припер вдруг японский репортер — / Обещает кучу всякой всячины. / “Мы, — говорит, — организм ваш изучим до йот, / И мы запишем баш на баш наследственный ваш код”. / Но ни за какие иены / Я не продам свои гены, / Ни за какие хоромы / Не уступлю хромосомы! / Он мне “Сони” предлагал, джиу-джитсою стращал, / Диапозитивы мне прокручивал. / Думал он, пробьет мне брешь чайный домик, полный гейш, — / Ничего не выдумали лучшего. / Досидел до ужина — бросает его в пот: / “Очень, — говорит, — он нужен нам, наследственный ваш код”. <.. > Хоть японец желтолиц — у него шикарный блиц: / “Дай хоть фотографией порадую!” / Я не дал: а вдруг он врет? — вон, с газеты пусть берет — / Там я схожий с ихнею микадою. / Я спросил его в упор: “А ну, — говорю, — ответь: / Код мой нужен, репортер, не для забавы ведь?” <.. > Он решил, что победил, — сразу карты мне открыл, — / Разговор пошел без накомарников: / “Код ваш нужен сей же час — будем мы учить по вас / Всех японских нашенских пожарников”. / Эх, неопытный народ, где до наших вам?! / Лучше этот самый код я своим отдам» (АР-10-16).

Данное стихотворение написано в 1967 году /2; 68/. Именно тогда о Высоцком (как авторе и исполнителе песен) появились первые публикации в советской прессе: например, статья Л. Львовой «Азарт молодости», посвященная творческому вечеру Высоцкого в Доме актера и опубликованная 17 июня 1967 года в «Советской культуре». Здесь же был напечатан и портрет барда. Не он ли имелся в виду, когда герой-рассказчик на просьбу «Дай хоть фотографией порадую!» говорил: «Я не дал. А вдруг он врет? / Вон с газеты пусть берет…».

Можно с уверенностью сказать, что нет, поскольку «нужную» статью назвал сам Высоцкий в письме к И. Кохановскому (Москва — Магадан, 25.06.1967): «Сегодня приехал один парень из Куйбышева. Я недавно ездил туда на один день петь. Пел два концерта. Очень хорошо встретили. А этот парень привез газету, и в ней написано, что я похож на Зощенко» (С5Т-5-279).

Таким образом, речь идет о майских концертах в г. Куйбышеве (Самаре), которым были посвящены две публикации в местной прессе: 26 мая 1967 года в газете «Волжская коммуна» Г. Гутман напечатал заметку с фотографией Высоцкого (именно этот портрет и имел в виду герой-рассказчик стихотворения «Я тут подвиг совершил…»), а на следующий день в газете «Волжский комсомолец» появилась рецензия В. Шикунова под названием «Песня и гитара». И здесь как раз присутствует сравнение Высоцкого с Зощенко: «Персонаж многих песен Высоцкого очень похож на того типа, которого охотно выводил на люди М. Зощенко. Именуется он с той или иной степенью верности словами “современный мещанин”»[2406].

А «парнем», который привез Высоцкому газету осенью 1967 года, был организатор его концертов в Куйбышеве Всеволод Ханчин[2407].

Следовательно, строки «Я тут подвиг совершил — два пожара потушил. / Про меня вчера в газете напечатали» нужно истолковать буквально: «Я дал два концерта в Куйбышеве, и про меня напечатали в газете». А почему «подвиг совершил» — так это потому, что речь шла о первом выступлении Высоцкого на широкой аудитории (зал местной Филармонии вмещал «примерно 1000 человек»[2408]). Примечательно, что в программе выступлений Высоцкого, отпечатанной во время его второго приезда в Куйбышев (29 ноября 1967 года), фигурирует «Песня пожарного»[2409]. Судя по всему, речь идет как раз о стихотворении «Я тут подвиг совершил — два пожара потушил». Однако на концертах оно так и не прозвучало.

В этом стихотворении герой говорит, что после публикации к нему «припер вдруг японский репортер», который захотел узнать его «наследственный код», так же как и в «Песенке про метателя молота» (1968): «Сейчас кругом корреспонденты бесятся», — где речь идет вновь об иностранных корреспондентах: «Эх, жаль, что я мечу его в Италии: / Я б дома кинул молот без труда». И эти корреспонденты также хотят узнать «наследственный код» лирического героя: «Так в чем успеху моего секрет?».

Кроме того, возникает сходство с «Песней про Тау-Кита» (1966): «Я тау-китян-ку схватил за грудки: / “А ну. — говорю. — признавайся!”» = «Я спросил его в упор: / “А ну. — говорю. — ответь”». Такой же напор по отношению к своим врагам демонстрирует лирический герой в «Песне про джинна» (1967) и «Диагнозе» (1976): «Прямо. значит, отвечай: кто тебя послал?», «Отвечай же мне, будь скор…».

Однако сюжет с японским репортером по-прежнему остается непонятным. Поэтому пришло время обратиться к первоисточнику.

Для начала заметим, что в романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» (глава VIII. «Голубой воришка») Остап Бендер представляется «инспектором пожарной охраны», а теперь откроем их роман «Золотой теленок» (глава XXXIV. «Дружба с юностью»), где рассказывается история, приключившаяся с землемером Бигусовым, и сопоставим ее со стихотворением Высоцкого: «Приходит он однажды со службы, а у него в комнате сидит японец» ~ «И вчера ко мне припер вдруг японский репортер»; «…не будете ли вы любезны снять толстовку, — мне нужно осмотреть ваше голое туловище» ~ «Мы, — говорит, — организм ваш изучим до йот» (этот мотив получит развитие в песне «Ошибка вышла», где главврач заявит лирическому герою: «И вас исследовать должны / Примерно месячишко»[2410]); «…ровно тридцать шесть лет тому назад проезжал через Воронежскую губернию один японский полупринц — инкогнито. Ну, конечно, между нами говоря, спутался его высочество с одной воронежской девушкой, прижил ребенка инкогнито. И даже хотел жениться, только микадо запретил шифрованной телеграммой. Полупринцу пришлось уехать, а ребенок остался незаконный. Это и был Бигусов. И вот по прошествии стольких лет полупринц стал умирать, а тут, как назло, законных детей нету, некому передать наследство…» ~ «Вы человек непосредственный — / Это видать из песен. / Ваш механизм наследственный / Очень для нас интересен!» (АР-11-126); «А Бигусов теперь принц, родственник микадо к к тому же еще, между нами говоря, получил наличными миллион иен» ~ «Я не дал: а вдруг он врет? Вон, с газеты пусть берет — / Там я схожий с ихнею микадою. <.. > Но ни за какие иены / Я не продам свои гены…» (ср. также у Маяковского: «.. но стих, бьющий оружием класса, — / мы не продадим ни за какую деньгу» // «Не всё то золото, что хозрасчет», 1927).

Как видим, в отличие от Бигусова, лирический герой отказался «продаться» японцу и тем, кто за ним стоял: «Но ни за какие иены / Я не продам свои гены, / Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!», — как и десять лет спустя: «Даже если сулят золотую парчу / Или порчу грозят напустить — не хочу! / На ослабленном нерве я не зазвучу, / Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!» («Мне судьба — до последней черты, до креста…», 1977)7, - несмотря на то, что японец прибегал даже к угрозам: «Он мне “Сони” предлагал, джиу-джитсою стращал». Сразу же вспоминаются образы бокса, «злого мордобоя» и «мордобития», рассмотренные в предыдущих главах. А «продаться» своему врагу лирический герой откажется и в «Куплетах Гусева» (1973): «Идет преступник на отчаянные трюки, / Ничем не брезгует — на подкуп тратит тыщи, / Но я ему уже заламываю руки: / Я — здесь, я — вот он, на то я — сыщик!».

Кстати, задолго до истории с Бигусовым Остап говорил: «Позавчера мне, например, снились похороны микадо, а вчера — юбилей Сущевской пожарной части» (глава VIII. «Кризис жанра»). Обе эти детали Высоцкий позаимствовал и вставил в свое стихотворение «Я тут подвиг совершил…». То есть, по сути, он ощущал себя Остапом Бендером, что подтверждают воспоминания Геннадия Внукова, относящиеся всё к тому же 1967 году, когда Высоцкий давал концерты в Куйбышеве: «Я осмелел, тщательно навел резкость и щелкнул раз, другой, третий… И тут вдруг сам Высоцкий: “Уберите фотографа!”.

Я растерялся, как-то сжался, все неудачи этого дня собрались вместе, и у меня вырвалось: “Тоже мне — Остап Бендер, сниматься он, видите ли, не хочет!”. Мне казалось, я сказал это про себя, разве что кто сидел рядом, слышали. Но, оказывается, Высоцкий — тоже. Он зажал ладонью микрофон, посмотрел на меня в упор и процедил сквозь зубы: “Однако ты, парень, нахал. Да еще дразнишься…” (Это был намек на мой хриплый голос, очень похожий на голос Высоцкого). <…>29 ноября снимал Высоцкого, он просил занести фото в театр и отдать ему лично в руки. <…> Высоцкий, увидев меня, воскликнул: “А, Самара, оперативно, оперативно… Боря [Хмельницкий], познакомься, это тот самый хрипатый, назвавший меня Остапом”. И обращаясь ко мне: “Я что — действительно похож на Остапа Бендера?”.

Я не знал, что ему нравилась эта роль и что он на нее готовился»[2411] ^[2412].

Фраза Высоцкого «Уберите фотографа!» дословно повторяет реплику Остапа Бендера во время его сеанса одновременной игры в шахматы в Васюках: «…Остап сердито замахал руками и, прервав свое течение вдоль досок, громко закричал:

— Уберите фотографа! Он мешает моей шахматной мысли!

“С какой стати оставлять свою фотографию в этом жалком городишке. Я не люблю иметь дело с милицией”, - решил он про себя» (роман «Двенадцать стульев», глава XXXVII. «Междупланетный шахматный конгресс»).

Кроме того, если Бигусов — землемер, то главный герой стихотворения «Я тут подвиг совершил…» — пожарник, что восходит к песне «Она — на двор, он — со двора…» (1965): «…A он носился и страдал / Идеею навязчивой, / Что, мол, у ней отец — полковником, / А у него — пожарником…». Точно так же в роли пожарника выступит «живучий парень» (alter ego автора) в одноименном стихотворении 1976 года: «Ваш дом горит — черно от гари, / И тщетны вопли к небесам: / При чем тут бог — зовите Барри, / Который счеты сводит сам!».

Встречается этот мотив и в повести «Дельфины и психи» (1968), где один из дельфинов обращается к профессору, ставившего до этого над ними опыты: «Мы говорили, мы давно говорили, но что толку. Цезарю говорили, Македонскому, Нерону, даже пытались потушить пожар. Люди, — говорили, — что вы? — а потом плюнули и замолчали, и всю дальнейшую историю молчали, как рыбы, и только изучали, изучали вас, людей».

Примерно в это же время Андрей Тарковский и Артур Макаров написали сценарную заявку «Пожар» и сообщили об этом Высоцкому: «Главный персонаж — цирковой артист, которого приглашают помочь в ликвидации пожара, — вспоминает Артур Макаров. <.. > Володя сразу сказал: “Эта роль — для меня!”. Я хорошо помню, что мы пришли к Геннадию Полоке — ему заявка понравилась. Не помню, почему, но она не прошла…»[2413]. В образе циркового артиста (а в сценарии «Пожар» главным героем был гимнаст на трапеции) лирический герой Высоцкого выступит также в стихотворении «Енгибарову — от зрителей» (с. 1150 — 1153) и в песне «Канатоходец» (оба -1972).

Так что во всех перечисленных случаях мы имеем дело с разными авторскими масками.

***

Теперь разберем переклички стихотворения «Я тут подвиг совершил…» с другими произведениями Высоцкого.

В черновиках этого стихотворения лирический герой говорит: «Я отвечал ему бойко, / Может, чуть-чуть неприлично. / Хоть по английскому тройка, — / Он меня понял отлично!» /2; 365/. О таком же знании иностранных языков идет речь в следующих цитатах: «За орфографию не отвечаю — / В латыни не силен» («У вас всё вместе — и долги, и мненье», 1968), «А по-польски — познания хилые» («Лес ушел — и обзор расширяется…», 1973). Короче говоря: «Я ж на ихнем — ни бельмеса, ни гугу!» («Инструкция перед поездкой за рубеж», 1974). Поэтому в январе 1975 года, находясь в Париже, Высоцкий запишет в своем дневнике: «Очень меня раздражает незнание языка. Я все время спрашиваю: Что? Что?» /6; 289/.

А японский репортер из стихотворения «Я тут подвиг совершил…» явно послужил прообразом фоторепортера из песни «Вратарь», поскольку оба хотят сфотографировать лирического героя: «Дай хоть фотографией порадую!» /2; 67/ = «Ну зачем хватаешь мяч, дал бы снять!» /3; 301/, «Это лишь момент, а фотография — навечно. / А ну, не шевелись, потяни…”» /3; 63/, - и при этом добиваются того, чтобы герой сделал что-то для себя неприятное: во «Вратаре» репортер умоляет его пропустить гол, а в раннем стихотворении он хочет узнать у героя его наследственный код, но тот сразу же отказался продаться: «Но ни за какие иены / Я не продам свои гены, / Ни за какие хоромы / Не уступлю хромосомы!». Такая же ситуация повторится в песне «Вратарь»: «Я, товарищ дорогой, всё понимаю, / Но культурно вас прошу: пойдите прочь! / Да, вам лучше, если хуже я играю, / Но поверьте — я не в силах вам помочь».

Оба репортера продолжают «уламывать» героя. Вот как это делает японец: «Он мне “Сони” предлагал, джиу-джитсою стращал, / Диапозитивы мне прокручивал. / Думал он, пробьет мне брешь чайный домик, полный гейш, — / Ничего не выдумали лучшего».

Строка «Думал он, пробьет мне брешь…» трансформируется в черновиках шахматной дилогии (1972) следующим образом: «Но в моей защите брешь пробита» /3; 383/. Вспомним также в связи с «гейшами» и стойкостью лирического героя к соблазнам: «Баб держу я в черном теле, / А чтоб лечь в одну постелю — / Этим меня можно насмешить! / Даже если умоляет, / Даже в экстренном случае / Очень меня трудно уложить» /1; 100/, «Не соблазнят меня ни ихние красотки…» /1; 111/, «На Пикадилли я побыть бы рад. / Предупредили, правда, что разврат, / Но я б глядел от туфля до колена» (черновик «Аэрофлота», 1978 /5; 558/).

Репортер из песни «Вратарь» тоже обещает герою сделать подарок, если он пропустит мяч в свои ворота: «Я бы всю семью твою всю жизнь снимал задаром. <…> Я ж тебе как вратарю / Лучший снимок подарю. / Пропусти, а я отблагодарю!».

Но если в стихотворении герой японцу отказал, то в песне репортеру удалось «уломать» его, после чего он постоянно мучается угрызениями совести: «Снимок дома у меня — два на три метра — / Как свидетельство позора моего».

Но самое интересное заключается в том, что японец из стихотворения «Я тут подвиг совершил…» имеет своим источником еще и песню «О китайской проблеме» (1965): «Сон мне тут снился неделю подряд — / Сон с пробужденьем кошмарным: / Будто — я в дом, а на кухне сидят / Мао Цзедун с Ли Сын Маном!» (Мао — генсек ЦК коммунистической партии Китая, а Ли Сын Мал — бывший президент Южной Кореи).

Через два года эти китаец и кореец превратятся в японского репортера, который придет к лирическому герою домой уже не во сне, а наяву.

Вот что герой говорит в первой песне: «И что — подают мне какой-то листок: / На, мол, подписывай, ну же, — / Очень нам нужен ваш Дальний Восток — / Ох, как ужасно нам нужен!». А вот как он описывает действия японского репортера: «Очень, — говорит, — он нужен нам, / Наследственный ваш код».

Сходство более чем очевидно.

В обоих случаях оппоненты предлагают герою подписать договор, то есть, по сути говоря, «продаться». Но если в первом случае герой не выдержал натиска и то, что ему приснилось («Нас — миллиард, их — миллиард, / А остальное — китайцы»), предложил осуществить в реальности: «Левую — нам, правую — им, / А остальное — китайцам», — то в стихотворении 1967 года он уже бескомпромиссен: «Но ни за какие иены / Я не продам свои гены, / Ни за какие хоромы / Не уступлю хромосомы! <.. > Эх, неопытный народ! / Где до наших вам! / Лучше этот самый код / Я своим отдам! <…> Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!».

В двух последних строках герой проявляет свой патриотизм, а несколько лет спустя ему доведется уже пострадать за науку: «.. вошли два здоровых таких амбала и врач, очень милая женщина. <…> А он кричал: “Сволочи![2414] ^[2415] За науку!”, - когда его уносили вниз» (рассказ «Формула разоружения»¹1), «Но мученик науки, гоним и обездолен…» («Баллада о Кокильоне», 1973).

Как известно, в 1966 году Высоцкий впервые сыграл роль Галилея в одноименном спектакле Театра на Таганке. Галилей же, согласно легенде, вынужден был отречься от своих убеждений из-за угроз инквизиции. И как бы в противопоставление его поступку лирический герой в стихотворении «Я тут подвиг совершил…» говорит современному «инквизитору» — японскому репортеру: «Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!». А этот японец не только соблазнял его подарками, но и угрожал: «Он мне “Сони” предлагал, джиу-джитсою стращал».

Нетрудно догадаться, что и в этом стихотворении, и во «Вратаре» Высоцкий проецировал сюжетную линию на свои взаимоотношения с советской властью, которая хотела его либо «купить», либо «сломать», используя при этом метод кнута и пряника.

Кстати, сюжет спектакля «Галилей» реализовывался и во взаимоотношениях властей с главным режиссером Театра на Таганке Юрием Любимовым: «Один раз был и такой эпизод — они играли “Галилея”, а меня в это время молотили. Молотили меня часов шесть — насмерть:

Они: — Вон!! Не место ему тут жить! Пусть катится, не отравляет атмосферу! — на полную железку, как в “старые добрые времена”.

Я: — Разрешите быть свободным?

Они: — Идите!

Я пошел, а там панели кругом и в них дверь — и после шести часов я как-то не мог найти дверь и начал щупать, где дверь, — и они захохотали. А я дверь нащупал, повернулся и сказал:

— Что вы лыбитесь?! Я найду выход, а вы — нет! — И я так дернул дверь, что дверь заклинило. И они действительно ломились и не могли открыть дверь.

Но это я был уже, конечно, в невменяемом состоянии. И я приехал уже к концу спектакля, и мне сказали:

— А ваши так играли, как никогда в жизни не играли, — то есть все приобрело чрезвычайную конкретность — выдержит он там или нет. “Ему покажут орудия пытки — он сдастся, не сдастся”, - и так далее. И актеры это почувствовали и играли сердечно чрезвычайно. Играли так по существу, что зал понял, что что-то происходит другое — и затих, и смотрел, затихший»[2416].

В данном отношении показателен знаменитый монолог Высоцкого-Галилея уже после его отречения, когда он обращается к своему ученику Сарти.

17 мая 1972 года, выступая на Таллиннском телевидении, Высоцкий прочитал этот монолог, в котором, в частности, были такие слова: «Но правители погружают большинство населения в искрящийся туман суеверий и старых слов. Туман, который скрывает темные делишки власть имущих. Наше новое искусство сомнения восхитило тысячи людей. Они вырвали из наших рук телескоп и направили его на своих угнетателей. И эти корыстные насильники, жадно присваивающие плоды научных трудов, внезапно ощутили на себе холодный испытующий взгляд науки. Они осыпали нас угрозами и взятками, перед которыми не могут устоять слабые души. Но можем ли мы отречься от большинства и все-таки оставаться учеными? <…> Самое главное, Сарти, я понял, мне никогда не грозила настоящая опасность. Одно время я был так же силен, как власти, но я отдал свое знание власть имущим, чтобы те их употребили или не употребили, или злоупотребили, как им заблагорассудится в своих собственных интересах. Я предал свое призвание. И человека, который совершил то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки».

Сразу обращают на себя внимание переклички с произведениями Высоцкого, написанными в 1967 году, когда он уже около года играл роль Галилея; «И эти корыстные насильники…» = «И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как тупой и ненасытный победитель («Песня о вещей Кассандре»); «Они осыпали нас угрозами и взятками» = «Он мне “Сони” предлагал, джиу-джитсою стращал» («Я тут подвиг совершил…»).

Но, в отличие от Галилея, который «отдал свое знание власть имущим», лирический герой не совершил такой ошибки: «Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!».

Сравним также реплику Галилея: «Но правители погружают большинство населения в искрящийся туман суеверий и старых слов», — с тем, что несколько лет спустя скажет другой герой Высоцкого — Гамлет: «А тот, кто снес бы ложное величье правителей, / Невежество вельмож, всеобщее притворство, / Невозможность излить себя, несчастную любовь / И призрачность заслуг в глазах ничтожеств…».

***

Следующее произведение Высоцкого, которое имеет своим источником роман «Золотой теленок», — это «Песенка про йога» (1967).

Откроем главу XXXIII — «Индийский гость». Остап приходит на прием к заезжему индийскому философу, чтобы узнать у него, в чем состоит смысл жизни.

И главный герой «Песенки про йога», и Остап констатируют, что индийский йог и индийский философ — это их последняя надежда: «Я на тебя надеюсь, как на бога» (АР-3-97) = «Пойду к индусу <.. > другого выхода нет».

Интересно, что если в «Песенке про йога» главный герой приходит к йогу, чтобы узнать его секрет («Я знаю, что у них секретов много. / Поговорить бы с йогом тет-на-тет!»), то в стихотворении «Я тут подвиг совершил…», которое будет написано несколько месяцев спустя, японец приходит с такой же целью к самому лирическому герою, который, таким образом, сам выступает здесь в роли «йога», как и через год в «Песенке про метателя молота», где героя обступили иностранные корреспонденты: «Так в чем успеху моего секрет?». Ситуация симметричная.

Анализируя в предыдущей главе стихотворение «Палач», мы сопоставили «Песенку про йога» с «Балладой о манекенах» и «Смотринами», выявив при этом множество буквальных совпадений, которые позволили выдвинуть гипотезу о едином подтексте: в образе йогов, манекенов и богатых соседей представлены советские чиновники, которым завидует лирический герой и стремится быть на них похожим.

Поэтому наряду с многочисленными отличиями между героем и этими персонажами прослеживаются некоторые сходства.

Если «индийские йоги в огне не горят, / Не тонут они под водой»[2417] /2; 322/, то и коллектив Театра на Таганке скажет: «Ну а мы — не горим, / Мы еще поговорим!» («Кузькин Федя — сам не свой…», 1972 /3; 279/), «А мы живем и не горим, / Хотя в огне нет брода, / Чего хотим, то говорим, — / Свобода, брат, свобода!» («К 15-летию театра на Таганке», 1979).

Лирический герой говорит про йогов: «Ни руки, ни ноги у них не болят, / И яд им не страшен любой» /2; 322/. А чуть раньше, в «Марше космических негодяев» (1966), герои констатировали: «Нам прививки сделаны от слез и грез дешевых, / От дурных болезней и от бешеных зверей». Да и яд лирическому герою тоже не страшен, о чем будет сказано в «Моих похоронах»: «Яду капнули в вино, / Ну а мы набросились. <.. > Здоровье у меня добротное, / И закусил отраву плотно я».

Йог в любой момент может прекратить свою жизнь: «Если чует, что старик / вдруг, / Скажет “стоп!”, и в тот же миг — / труп». А лирический герой в «Песне о Судьбе» (1976) скажет: «Когда постарею, / Пойду к палачу. / Пусть вздернет на рею. / А я заплачу».

Наконец, если йог — «необидчив на слова — два», то и сам поэт в «Песенке об индуизме, или О переселении душ» (1969) выведет мораль: «Уж лучше сразу в дело, чем / Копить свои обиды. / Ведь, если будешь мелочен, / Докатишься до гниды» /2; 452/. Заметим, что эта песня также посвящена индийской религии, о которой восторженно отзывается лирический герой: «Я от восторга прыгаю, / Я обхожу искусы, — / Удобную религию / Придумали индусы!». А про йогов он говорил: «Они выгодно отличаются / От простого и серого люда» /2; 322/. Тут же вспоминается ненависть самого поэта к «простому и серому люду»: «Средь своих собратьев серых белый слон / Был, конечно, белою вороной» («Песня про белого слона», 1972), «И взмолилась толпа бесталанная, / Эта серая масса бездушная, / Чтоб сказал он им самое главное, / И открыл он им самое нужно» («Из-за гор — я не знаю, где горы те…», 1961), «Бродят толпы людей, на людей не похожих» («Так оно и есть…», 1964), «И из смрада, где косо висят образа, / Я, башку очертя, гнал, забросивши кнут, / Куда кони несли и глядели глаза, / И где люди живут, и — как люди живут» («Чужой дом», 1974), «Мразь и серость пьют вино / Из чужих бокалов» («Нет прохода и давно…», 1971), «Мы прилетим, а нам скажут: “Земляне — / На некрасивом таком корабле? / Вот те и на!” — и решат венеряне, / Будто бы серость одна на Земле» («Детская поэма», 1970 — 1971), «Мы черноты не видели ни разу — / Лишь серость пробивает атмосферу» («Представьте, черный цвет невидим глазу…», 1972), «Без ярких гирлянд и без лавров / Стоите под серым навесом, / Похожие на динозавров / Размером и весом» (1973), «Мой черный человек в костюме сером!.. / Он был министром, домуправом, офицером»[2418](1979), «Еще в войну повелевали “ЯКи” / И истребляли серого врага!» («Юрию Яковлеву к 50-летию», 1978; черновик /5; 597/). Противопоставление себя серому противнику имеет место и на одной из фонограмм исполнения «Пики и червы» в 1964 году: «Я был белый, он был просто серый».

Упомянем также реплику Высоцкого из беседы с Геннадием Внуковым осенью 1968 года: «Ты периферия, серятина и совейский человек. Так что не поймешь»[2419]. Да и в анкете 1970 года на вопрос о том, какие человеческие качества он считает отвратительными, Высоцкий ответил: «Глупость, серость, гнусь». А Леонид Мончинский вспоминал, что «толпа вызывала в нем раздражение»[2420] ^[2421].

В свете сказанного неудивительно, что в черновиках «Песенки про йога» лирический герой высказывает противоположные мысли — от противопоставления себя йогам до желания быть на них похожим: «Но если даже йог не чует боли / И может он не есть и не дышать, / Я б не хотел такой веселой доли: / Уметь не видеть, сердце отключать» /2; 323/, «Если б я был индийским йогом — / Я бы сердце свое отключил» /2; 322/. А в основной редакции песни герой иронически сравнивает с йогами весь советский народ: если йоги теперь «всё едят и целый год пьет», то и советские люди от них не отстают: «А что же мы? И мы не хуже многих — / Мы тоже можем много выпивать. / И бродят многочисленные йоги, / Их, правда, очень трудно распознать».

Позднее, в 1973 году, поэт еще раз сравнит (хотя опять же с горькой иронией) советский народ с индусами и их религией: «Но, как индусы, мы живем / Надеждою смертных и тленных, / Что если завтра мы умрем, / Воскреснем вновь в манекенах»^ («Баллада о манекенах»). Да и в 1971 году в черновиках «Песни певца у микрофона» лирический герой говорил: «А я индус — я заклинатель змей: / Я не пою, а кобру заклинаю» (АР-3-142). Поэтому «передо мной любой факир — ну просто карлик» (1964).

В целом же идея отождествления лирического героя с индийским йогом также была заимствована Высоцким из «Золотого теленка» (глава VI. «Антилопа-Гну»), где Остап Бендер дает представления в качестве «жреца (знаменитого бомбейского брамина — йога)» и «индийского факира». Однако в конце романа Остап хотя и получает желанный миллион, но выглядит растерянным и идет к индийскому философу, чтобы узнать, в чем состоит смысл жизни.

Кроме того, в главе «Антилопа-Гну» Остап Бендер именует себя Иоканааном Марусидзе и сыном Крепыша. Что это означает? «Почему Иоканаан — ясно: Иоанн Предтеча, почему Марусидзе — еще ясней: Марусидзе в переводе Марусьев, то есть сын Девы Маруси. Что же касается таинственного сына Крепыша, то это указание не на биологическую, а на духовную связь Крестителя со Спасителем: “Идущий за мною сильнее меня”»[2422] (кстати, «Мария» фигурирует и в полном имени Остапа: Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей). А в «Песенке про плотника Иосифа» (1967) лирический герой выступит в роли мужа Девы Марии.

Таким образом, в «Золотом теленке» Остап выступает не только в роли йога, но и в роли Иисуса Христа, о чем говорит также следующая реплика Остапа: «Ксендз! Перестаньте трепаться! — строго сказал великий комбинатор[2423]. — Я сам творил чудеса. Не далее, как четыре года назад мне пришлось в одном городишке несколько дней пробыть Иисусом Христом. И все было в порядке. Я даже накормил пятью хлебами несколько тысяч верующих. Накормить-то я их накормил, но какая была давка!» (глава XVII. «Блудный сын возвращается домой»), — как и лирический герой Высоцкого в целом ряде произведений: «На мой на юный возраст не смотри, / И к молодости нечего цепляться: / Христа Иуда продал в тридцать три, / Ну а меня продали в восемнадцать. / Христу-то лучше — всё ж он верить мог / Хоть остальным одиннадцати ребятам, / А я сижу и мучаюсь весь срок: / Ну кто из них из всех меня упрятал?» (1965), «Я как Христос по водам», «Я как бог на волнах» (черновик прозаического наброска «Парус», 1971; АР-13-16), «Мак-Кинли — маг, суперзвезда, / Мессия наш, мессия наш! <…> Мак-Кинли — бог, суперзвезда, — / Он среди нас, он среди нас!» («Песня Билла Сигера», 1973).

Более того, слова Остапа: «Не далее, как четыре года назад мне пришлось в одном городишке несколько дней пробыть Иисусом Христом», — явно послужили основной для одного из ранних стихотворений Высоцкого (1961), где автор также вывел себя в образе пророка, но только не христианского, а мусульманского: «Из-за гор — я не знаю, где горы те, — / Он приехал на белом верблюде, / Он ходил в задыхавшемся городе, / И его там заметили люди». И даже в одном из своих устных рассказов Высоцкий использует этот прием, хотя и в зеркально противоположном ракурсе: «В одном провинциальном городе — ну, предположим, что это был Бердичев, — приехала бродячая труппа под управлением Моти Рабиновича». И далее эта труппа разыгрывает представление — пародию на «Фауста» с главным героем «Мефистопулом»[2424].

А Остап Бендер ближе к концу романа еще раз сравнит себя с Христом: «Мне тридцать три года, — поспешно сказал Остап, — возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил…» (глава XXXV. «Его любили домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина — зубной техник»).

Когда Высоцкому исполнилось 33, он также размышлял на эту тему в стихотворении, обращенном к Марине Влади: «Мне тридцать три — висят на шее, / Пластинка Дэвиса снята. / Хочу в тебе, в бою, в траншее — / Погибнуть в возрасте Христа» («В восторге я! Душа поет!…», 1971).

Более того, Остап сравнивает себя не только с Иисусом Христом, но и вообще с Богом: «Живу, как бог, — продолжал Остап, — или как полубог, что в конце концов одно и то же» (глава XXXIV. «Дружба с юностью»). А герой исполнявшейся Высоцким песни «Сам я Вятский уроженец…» сравнивал себя с пророком Магометом: «В Турции народу много — / Турков много, русских нет, / И скажу я вам по чести (с Алехой), / Жил я, словно Магомет». Остап же, которого намеревался сыграть Высоцкий, представлялся «сыном нурецкоподаанного». А сам Высоцкий однажды впрямую назвал себя богом. Об этом рассказал художник Михаил Златковский в интервью Инне Труфановой: «Володя обиделся, когда увидел рисунок, где рука сжимает сердце-динамометр. Стрелка доходила только до цифры 4. “Ну неужели я выжимаю только на четверочку? Ну поставь на ‘отл.’”. Я сказал: “Нет!”. “Ну почему?”. Я объяснил, что для меня 5 — это бог. “А я что, не бог, что ли?” — полушутя спросил Высоцкий. ‘Нет!”. Но ему было безумно приятно и безумно важно, что у него появился ЕГО плакат, пусть сделанный в единственном экземпляре»[2425] ^[2426]. Эта же мысль прозвучала в «Песне «Билла Сигера» (1973) и «Песне про Джеймса Бонда» (1974), где в образе главных персонажей угадывается сам поэт: «Мак-Кинли — бог, суперзвезда. — / Он среди нас, он среди нас!», «Был этот самый парень, — / Звезда. — ни дать ни взять, / Настолько популярен, / Что страшно рассказать. / Да шуточное ль дело? / Почти что полубог. / Известный всем Марчелло / В сравненье с ним — щенок!».

Продолжая эту тему, вернемся к стихотворению «Из-за гор — я не знаю, где горы те…» (1961), где лирический герой выступает в образе пророка (вариация на тему йога), приехавшего «на белом верблюде»22, а позднее он пересядет на белого слона: «Я прекрасно выглядел, сидя на слоне, / Ездил я по Индии — сказочной стране» («Песня про белого слона», 1972). Опять восточная тематика! Кроме того, в этой песне говорится о более чем тесных связях лирического героя с Индией: «И владыка Индии — были времена — / Мне из уважения подарил слона. / “Зачем мне слон?” — спросил я иноверца, / А он сказал: “В слоне большое сердце”». А когда герой потерял этого слона, индийский правитель снова сделал ему подарок: «…Мне владыка Индии вновь прислал слона: / В виде украшения для трости — / Белый слон, но из слоновой кости».

Можно утверждать, что эта песня также имеет своим источником роман «Золотой теленок», а точнее — историю о том, как бухгалтер Берлага притворился сумасшедшим (глава XVI. «Ярбух фюр психоаналитик»): «Я вице-король Индии'. — отрапортовал он, краснея. — Отдайте мне любимого слона!» = «И владыка Индии — были времена — / Мне из уважения подарил слона».

А в рукописи песни Высоцкий сделал следующую запись: «Может быть, я потому люблю слонов, что у них в груди большое сердце» (АР-7-155). Здесь сразу вспоминается несколько реплик Остапа Бендера: «У меня большое сердце. Как у теленка», «Мне очень плохо, Адам. У меня слишком большое сердце», «Между цветов он поместил записку: “Слышите ли вы, как бьется мое большое сердце?”».

***

И еще одна песня 1967 года, которая частично возникла под влиянием «Золотого теленка, — это «Сказка о несчастных лесных жителях».

В главе XXV «Три дороги» Остап сравнивает себя с Ильей Муромцем, Балага-нова с Добрыней Никитичем, Паниковского с Алешей Поповичем и произносит следующие слова: «Здесь сидит еще на своих сундуках кулак Кащей, считавший себя бессмертным и теперь с ужасом убедившийся, что ему приходит конец».

В песне Высоцкого Кащей говорит: «Я бы рад [умереть], но я бессмертный, — не могу!», — но в итоге ему также приходит конец: «И от этих-то неслыханных речей / Умер сам Кащей, без всякого вмешательства».

О том, что Высоцкий постоянно держал в уме романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», свидетельствует также приложение к повести «Дельфины и психи», где главврач говорит герою-рассказчику: «Вы ведь, батенька, в психиатрической клинике, а не…

(Ага, замешкался, скотина, трудно слова подбирать! Еще бы — шизофрения и склероз! Ха-ха! Посмотрим, однако, что он выдумает.)

…а не в Рио-де-Жанейро…

(Ну! Как банально! Фи! Прочитал одну книжку, небось, — и цитирует. Нет, он даже и эту книжку не читал — юмора нет)» (С5Т-5-46).

А в 1972 году родилась шахматная дилогия, которая обязана своим появлением не только матчу Спасский — Фишер, но и роману «Двенадцать стульев» (напомним, что незадолго до этого, в начале 1970 года, Высоцкий пробовался на роль Остапа Бендера в фильме Гайдая). Например, слова героя «Мне же неумение поможет <…> В первый раз должно мне повезти», «Выяснилось позже — яс испугу / Разыграл классический дебют!» явно напоминает сеанс одновременной игры, который Остап давал в Васюках: «На третьем ходу выяснилось, что гроссмейстер играет восемнадцать испанских партий. <…> Дело в том, что великий комбинатор играл в шахматы второй раз в жизни» (глава XXXIV. «Междупланетный шахматный конгресс»).

Да и готовность героя к «нестандартным» действиям: «Если он меня прикончит матом, / Я его — через бедро с захватом / Или — ход конем… по голове\», — также находит аналогию в эпизоде, когда Остап «зачерпнул в горсть несколько фигур и швырнул их в голову одноглазого противника». Причем сделал он это, «поняв, что промедление смерти подобно», как и лирический герой Высоцкого: «Чует мое сердце — пропадаю, / Срочно нужно дамку провести» /3; 391/.

Вот еще некоторые переклички между романом и песенной дилогией: «Назвали бы вашу секцию <.. > “Потеря качества при выигрыше темпа”» ~ «Мне плевать на глупый ход в дебюте, / На потерю качества — плевать!» /3; 383/; «Обо мне не беспокойтесь. Я сегодня в форме» ~ «Я в прекрасной форме и на стар<т>е» (АР-13-66); «Он чувствовал себя бодрым…» ~ «Я поднялся бодрый спозаранка» (АР-9-169); «И никакие лекции не изменят этого соотношения сил. Если каждый из вас, братья, ежедневно, ежечасно не будет тренироваться в шашки!» ~ «Мне бы только дамку провести!»; «Ему хотелось есть до такой степени, что он охотно съел бы зажаренного шахматного коня» ~ «Я голодный, посудите сами <…> и я бы съел ферзя»; «…позорно назвал “ферзя” “королевой”» ~ «Помню: всех главнее королева»; «У него был приготовлен совершенно неожиданный выход для спасения даже самой безнадежной партии» ~ «В самой безнадежнейшей из партий / Я от поражения уйду» (АР-13-66); «Уберите фотографа! Он мешает моей шахматной мысли» = «Фоторепортеры налетели / И слепят, и с толку сбить хотят»; «“Пора удирать”, - подумал Остап» ~ «Надо что-то бить — уже пора!»; «…ударяя в наступившей темноте по чьим-то челюстям и лбам, выбежал на улицу» ~ «Справа в челюсть — вроде рановато»; «Пижоны! — огрызался гроссмейстер, увеличивая скорость» ~ «Я еще чуток добавил прыти»; «группа разъяренных поклонников защиты Филидора» ~ «Королевы у него и туры, / Офицеры грозны и сильны» /3; 383/; «Отступления не было. Поэтому Остап побежал вперед» ~ «Я давлю, на фланги налегаю, / У меня иного нет пути» /3; 391/; «Всем хотелось принять личное участие в расправе с гроссмейстером» ~ «Да, майор расправится с солдатом» /3; 383/.

А в 1969 году Высоцкий читал текст «от автора» в фильме Евгения Осташенко «Ильф и Петров», многие фрагменты из которого настолько точно ложились на его собственное эмоциональное состояние конца 60-х годов, что находили массу аналогий с его стихами (в том числе более позднего периода).

На похоронах Ильфа: «“Такое впечатление, будто сегодня и Вас хоронят”, -сказал кто-то Петрову. “Да, это и мои похороны”, - ответил он». Сравним в песне Высоцкого «Он не вернулся из боя» (1969): «Всё теперь одному, только кажется мне: / Это я не вернулся из боя».

«Говорили [Ильф и Петров] между собой: “Хорошо бы погибнуть вместе после какой-нибудь катастрофы!”» ~ «Взлетят наши души, как два самолета, / Ведь им друг без друга нельзя!» («Песня летчика-истребителя», 1968).

Высоцкий читает воспоминания Петрова: «И вот сижу я один против пишущей машинки. В комнате тихо и пусто. И в первый раз после привычного слова “мы” я пишу холодное и пустое слово “я”» ~ «Нам и места в землянке хватало вполне, / Нам и время текло для обоих. / Всё теперь одному…» («Он не вернулся из боя», 1969).

«Короткими, скупыми словами рисовал Петров портрет друга: “В этом человеке уживались кролик и лев”» ~ «Во мне — два “я”, два полюса планеты, / Два разных человека, два врага» («Про второе “я”», 1969); «В детстве Ильфа дразнили: “Рыжий, красный, человек опасный”» ~ «И дразнили меня: “Недоносок!”, - / Хоть и был я нормально доношен» («Баллада о детстве», 1975); «Человек скрытный, застенчивый. На первый взгляд, заносчивый» ~ «Заносчивый немного я, / Но в горле горечь комом: / “Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!”» («Гербарий», 1976).

Высоцкий продолжает читать воспоминания Петрова: «Я почти что схожу с ума от духовного одиночества». Эти же мотивы характерны для его лирического героя, например: «Я говорю: “Сойду с ума!” — / Она мне: “Подожди”» («Про сумасшедший дом», 1965). Что же касается мотива одиночества, то он присутствует и в письме к Кохановскому (Москва — Магадан, 25.06.1967): «Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти» (С5Т-5-279).

***

Теперь зададимся вопросом: почему же Остап Бендер был так близок Высоцкому? Вероятнее всего, по нескольким причинам.

Первая — подобно Высоцкому, Остап был лицедеем. Он постоянно менял маски и представлялся человеком разных профессий — от инспектора пожарной охраны до владельца «собственной мясохладобойни на артельных началах в Самаре». Да и в реальной жизни тоже не ограничился одной профессией: «Сын турецкоподданного за свою жизнь переменил много занятий. Живость характера, мешавшая ему посвятить себя какому-нибудь делу, постоянно кидала его в разные концы страны…». Такой же «кочевой» образ жизни вел лирический герой Высоцкого, да и сам поэт. Как говорил режиссер Александр Митта: «В Высоцком существовало одновременно несколько людей, и среди них, как равный с поэтом, мастером, авантюристом, мудрецом и лицедеем, жил ребенок, доверчивый, ранимый, дерзкий и застенчивый»[2427].

Вторая причина состоит в том, что лирический герой Высоцкого часто выступает в образе вора, заключенного, хулигана и разбойника, то есть изгоя советского общества, каковым был и Остап. Причем речь здесь идет не только о ранних песнях, но и о других, написанных значительно позже: например, «Разбойничьей», «Балладе о вольных стрелках» и стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных» (все — 1975).

В романе «Двенадцать стульев» описывается интересный эпизод в театре Колумба, когда Остап выудил у администратора два бесплатных билета в партер: «Когда все пропуска были выданы и в фойе уменьшили свет, Яков Менелаевич вспомнил: эти чистые глаза, этот уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда и сам сидел там по пустяковому делу» (глава XXX. «В театре Колумба»).

Таким же таганским арестантом предстает во многих песнях и сам Высоцкий (в том числе и тех, которые ему не принадлежат, но исполнялись им глубоко личностно): «Таганка — я твой бессменный арестант!» («Цыганка с картами, дорога дальняя»), «Ну да ладно, что ж, шофер, тогда вези меня в “Таганку”, - / По-гляжу, ведь я бывал и там» («Эй, шофер, вези — Бутырский хутор, / Где тюрьма…», 1963), «В тюрьме Таганской нас стало мало…» (1965), «Сидим в определяющем году, / Как, впрочем, и в решающем, в Таганке» («Театрально-тюремный этюд на Таганские темы», 1974).

В тех же «.Двенадцати стульях» Остап, украв у своей жены мадам Грицацуевой очередной стул, сообщает Воробьянинову: «Вдовица спит и видит сон. Жаль было будить». Это очень напоминает переживания о своей будущей жертве главного героя песни Высоцкого «А в двенадцать часов людям хочется спать…»(1965): «Не могу ей мешать — / Не пойду воровать, — / Мне ей сон нарушать / Неохота!»²4

Если же обратиться к «Золотому теленку», то и здесь наблюдается множество параллелей с «блатными» песнями Высоцкого. Например, в главе «Тридцать сыновей лейтенанта Шмидта» Остап говорит Балаганову: «Я, конечно, не херувим. У меня нет крыльев, но я чту Уголовный кодекс. Это моя слабость», — что отсылает нас к соответствующей песне Высоцкого: «Я, например, на свете лучшей книгой / Считаю кодекс Уголовный наш». Другая реплика Остапа из того же разговора: «Заметьте себе, Остап Бендер никогда никого не убивал», — напоминает действия лирического героя Высоцкого: «Не брал я на душу покойников» («Я был душой дурного общества»), «Не резал я, не убивал — / Я сам боялся крови» («Формулировка»; черновик /1; 408/).

Кстати, в черновиках «Формулировки» имеется и такой вариант: «Неправда, я привык с людьми / Культурно обходиться» /1; 408/, - который вновь напоминает слова Остапа из разговора с Балагановым: «Идешь прямо к нему [миллионеру] на прием и уже в передней после первых же приветствий отнимаешь деньги. И все это, имейте в виду, по-хорошему, вежливо: “Алло, сэр, не волнуйтесь. Придется вас маленько побеспокоить. Олрайт. Готово”. И всё. Культура*. Что может быть проще?»2⁵.

Именно так отнимал деньги лирический герой в «Формулировке» и в песне «Позабыв про дела и тревоги…»: «Неправда: тихо подойдешь, / Попросишь сторублевку… / Причем тут нож, причем грабеж? / Меняй формулировку!», «“Гражданин, разрешите папироску”. - / “Не курю. Извините, пока!”. / И тогда я так тихо, без спросу / Отбираю у дяди “бока”» (то есть часы).

Да и в более поздней песне — «До нашей эры соблюдалось чувство меры…» (1967) — будут представлены «вежливые бандиты»: «Бандит же ближних возлюбил — души не чает, / И если что-то им карман отягощает — / Он подойдет к ним, как интел-

²⁴ Мотив женитьбы на богатой вдове найдет отражение в «Лекции о международном положении» и в «Путешествии в прошлое»: «Следите за больными и умершими: / Уйдет вдова Онассиса — Жаки!», «Хорошо, что вдова всё смогла пережить, / Пожалела меня — и взяла к себе жить». Да и в исполнявшейся Высоцким песне «Когда качаются фонарики ночные…» (по мотивам стихотворения Глеба Горбовского) герой говорит: «Одна вдова со мной пропила отчий дом».

25 А миллион, который Остап отнял у Александра Корейко, напоминает мечты главного героя «Баллады о Кокильоне» (1973): «Хотел он заработать миллион — / Любитель-химик Кокильон» (АР-17-8). лигент, / Улыбку выжмет / И облегчает ближних / За момент». (Бандит, то есть пролетарий, и интеллигент — это две основные маски лирического героя Высоцкого).

Очевидно, что во всех приведенных цитатах — при всей их пародийности и ироничности — автор говорит о самом себе, прикрываясь шутовской маской, которая ведет свою родословную от Остапа Бендера.

И даже в концовке «Лекции о международном положении», где лирический герой говорит своим сокамерникам: «Я буду мил и смел с миллиардершами», — угадывается реплика Остапа: «Как приятно работать с легальным миллионером».

Интересно также, что фраза: «Я, конечно, не херувим. У меня нет крыльев…», — предвосхищает «Песню Рябого» (1968): «Не ангелы мы — сплавщики». Причем Остап, так же как Иван Рябой и другие герои Высоцкого, демонстрируют критическое отношение к религии: «Эй, вы, херувимы и серафимы, — сказал Остап, вызывая врагов на диспут, — бога нет! <.. > Нету, нету, — продолжал великий комбинатор, — и никогда не было» («Золотой теленок». Глава 17. «Блудный сын возвращается домой») ~ «На бога уповали бедного, / Но теперь узнали — нет его / Ныне, присно и вовек веков!» («Марш космических негодяев»), «Недоступны заповеди нам» («Песня Рябого»).

В той же 17-й главе читаем: «Великий комбинатор не любил ксендзов. <.. > “Я предпочитаю работать без ладана и астральных колокольчиков”. <.. > Остап залез в автомобиль, потянул носом воздух и с отвращением сказал: “Фу! Мерзость! Наша “Антилопа” уже пропахла свечками, кружками на построение храма и ксендзовскими сапожищами”». А вот что говорит лирический герой Высоцкого: «В церкви смрад и полумрак: / Дьяки курят ладан» («Моя цыганская», 1967).

Еще один пример. У «Песенки плагиатора» имеется следующий вариант названия: «Песенка плагиатора, или Посещение музы. История Остапа Бендера»[2428]. И если вспомнить, что в январе 1970 года, через несколько месяцев после написания «Песенка плагиатора», Высоцкий пробовался на роль Остапа Бендера в фильме Леонида Гайдая «Двенадцать стульев», то личностный подтекст песни станет еще очевиднее.

Кстати, в концовке песни — «Я помню это чудное мгновенье, / Когда передо мной явилась ты!» — присутствует прямая отсылка к «Золотому теленку», где Остап говорит: «Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете электрической лампы: “Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты”. Правда, хорошо? Талантливо? И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика!».

Отзвук кинопроб на роль «великого комбинатора» нашел отражение и в «Детской поэме» (1970): «Запрещено его [стекло] вытащить, но / В Ване сидел комбинатор: / Утром стояло в сарае окно — / Будущий иллюминатор».

В том же 1970 году на Таганке шли репетиции спектакля «Гамлет», где Высоцкий играл главную роль. И здесь вновь появляется аналогия с Остапом Бендером, который говорил в романе «Золотой теленок»: «Сколько таланту я показал в свое время в роли Гамлета!» (глава XXX. «В театре Колумба»).

Очередная отсылка к «Золотому теленку» присутствует в киносценарии «Как-то так всё вышло», также написанном в 1970 — 1971 годах: «Она — нежная и удивительная, как сказал Остап Бендер» /6; 130/.

Вскоре после проб на роль Остапа в фильме Гайдая Высоцкий написал «Песню автозавистника» (1971), у которой имелся следующий иронический вариант названия — «Борец за идею». Не исключено, что это парафраз реплики Остапа из «Золотого теленка»: «Я не налетчик, а идейный борец за денежные знаки».

А концовка «Золотого теленка»: «Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы», — нашла частичное

отражение в песне «Всё относительно» (1966): «Вот трость, канотье, я из НЭПа, похоже? / Не надо оваций — к чему лишний шум?» (заметим, что у графа Монте-Кристо тоже были трость и шляпа). Причем уже в Школе-студии МХАТ, исполняя куплеты на одном из капустников, Высоцкий выступал с тростью и в «канотье», то бишь в знаменитом чаплинском..

Как видим, романы «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» были предметом самого внимательного чтения со стороны Высоцкого и послужили основой для целого ряда его собственных произведений.