Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Тема судьбы

Разговор на эту тему будет логично начать с песни «Две судьбы» (1977).

Сюжет ее сводится к следующему: лирический герой плыл по реке на лодке, время от времени выпивая медовухи, и внезапно, «после лишнего глоточка», увидел, что плывет не один, а с Нелегкой, которая вскоре привела его на «рандеву» с Кривой.

О том, как родилась данная песня, рассказал Михаил Шемякин: «История создания этой песни началась у меня в парижской мастерской. Как-то рассуждали мы с Володей о преследующей нас “русской болезни” и о том, как же от нее избавиться. “Вшивки” мы перепробовали, и не один, и не два раза — не помогло! “Ждали помощи от Тибета” — шиш! — не помог желтый монах! В пресловутое кодирование и гипноз мы не верили. Может, психолог, психоаналитик сыщется, могущий нам помочь?..

И тут я рассказал Володе о выставке, посвященной творчеству душевнобольных детей, организованной ЮНЕСКО в середине 1950-х годов. На обложке журнала, выпускаемого ЮНЕСКО, был портрет больной девочки лет восьми на фоне ее работы, напоминающей абстрактные работы Сая Твомбли[2429]. И еще на обложке была напечатана фраза, сказанная этой девочкой: “Я рисую, и мои страхи исчезают”. Эти слова стали девизом выставки рисунков детей с покалеченной психикой.

Володю это очень заинтересовало, и буквально через месяц он довольный ввалился ко мне в мастерскую со словами: “Я понял, как бороться с водярой! Помнишь девочку душевнобольную, ну, что рисовала. Так я решил написать песню, поскольку рисовать не умею”. И он исполнил “Две судьбы”. В ней он поведал о том, что его му-ает, терзает. И он был трезв и счастлив в течение полугода без всякой “вшивки”, звонил мне и уверял, что ему это здорово помогло»[2430].

Отсюда вытекает автобиографичность главного героя песни «Две судьбы»[2431], тем более что Высоцкий в своем интервью на празднике парижской газеты «Юмани-те» (11.09.1977) назвал эту песню так: «Моя двойная судьба»[2432].

Данный вывод следует и из сопоставления «Двух судеб» со стихотворением 1975 года: «Я был завсегдатаем всех пивных» = «Брагу кушаю»; «И покатился я. и полетел / По жизни <…> А по уму — обычный обормот» = «Повезло мне, обормоту, потащило баламута / по течению» (АР-1-22); «А в общем — что? Иду — нормальный ход» = «Плыл, куда глаза глядели».

За год до стихотворения «Я был завсегдатаем…» появилась песня «Сначала было слово печали и тоски…» (1974), где описание странствующего острова также напоминает поведение лирического героя в «Двух судьбах»: «И, как морской бродяга, плыл остров-бедолага / [Плыл без руля, ветрил] Без курса, без названья, без фрахта и без флага / [Без карты плыл] / Плыл в никуда и не наверняка / Куда-нибудь подальше от глаз материка» (АР-10-110).

В последней строке очевидно стремление поэта спрятаться от «глаз» вездесущей власти. Примерно в это же время в черновиках «Таможенного досмотра» лирический герой говорил: «Вот меня глазами засекли!» (С4Т-3-285). Впервые же этот мотив встретился в «Невидимке»: «Я чувствую, что на меня глядит соглядатай, / Но только не простой, а невидимка».

Про остров сказано также, что он «плыл без руля, ветрил», как и лирический герой в «Двух судьбах»: «Кто рули да весла бросит…». Кроме того, остров назван бедолагой, а Кривая называет героя болезным: «Но спасу тебя, болезный…».

Еще одна параллель с «Двумя судьбами»: «И, как морской бродяга, плыл остров-бедолага <.. > Плыл в никуда и не наверняка» = «Плыл, куда глаза глядели». Это же движение «в никуда» упоминается в песне «То ли — в избу и запеть…»: «Навсегда в никуда — / Вечное стремленье». Да и в «Затяжном, прыжке» лирический герой «шагнул в никуда», как и в «Песне Билла Сигера»: «Из ниоткуда в никуда / Перешагнул, перешагнул!».

Другая характеристика, которой наделяется остров (то есть сам поэт), — это вечность или существование в течение многих веков: «Сквозь милионнолетья, эпохи и века / Менял свой облик остров — отшельник и бродяга». Такой же образ лирического героя и лирического мы встречается в «Гимне морю и горам», в «Балладе о Кокильоне» и в «Марше космических негодяев»: «Даже счет мы открыли векам [Вот у нас даже сколько веков] / Мы причислены к лику великих» (АР-10-157), «…Разбужен будет он / Через века. Дремли пока, / Великий Кокильон!», «Ведь когда вернемся мы, по всем по их законам / На Земле пройдет семьсот веков».

А поскольку «остров — отшельник и бродяга» находится в пути долгие века, всё это применимо также к лирическому герою и людям, подобным ему: «Без одёжи да без сна / Вечно он в дороге» («Разбойничья» /5; 363/), «Зря покоя хотят, / Души нам бередят / Души вечных бродяг» («Расскажи, дорогой»; АР-6-197). Последнее стихотворение содержит еще ряд автобиографических мотивов: «Кто виснет на волоске / Да стоит на песке» (АР-6-197) = «Подо мной песок зыбучий / да обманчивый» («Две судьбы» /5; 462/); «Сколько славных парней…» = «Славных малых, озорных чудаков» («Мореплаватель-одиночка»); «Загоняя коней…» = «Ну а вдруг коней загнал / Понапрасну?!» («Грустная песня о Ванечке»); «Под одеждой — оголенные нервы» (АР-6197) = «Эх, вы, мои нервы обнаженные…» («И душа, и голова, кажись, болит…»); «И еще раз садись на коня» = «И на лошадь он вскочил» («Разбойничья» /5; 361/).

Примечательно, что самым ранним произведением, которое можно рассматривать в качестве предшественника песни «Сначала было слово…», является вышеупомянутый «Марш космических негодяев» (1966): «На бога уповали бедного, / Но теперь узнали — нет его» (АР-17-112). Также и в самой первой строке песни «Сначала было слово печали и тоски…» присутствует полемика с евангелием от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». А в концовке песни читаем: «Но если уж сначала было слово на земле, / То это, безусловно, слово “море”». Перед этим же была создана новая концепция возникновения мира: «Сначала было слово, но не было идей, / Был хаос, мрак и уйма неполадок, / А в мире еще не было ответственных людей, / Чтоб навести какой-нибудь порядок. / Тогда из-за романтики, а может, от тоски, / Как утверждает точная наука и молва, / От суши отрывались огромные куски /Ив море уплывали, превращаясь в острова» (АР-10-106).

Очевидно, что поэт идентифицировал себя с этими островами, поскольку и романтика, и тоска уже встречались в стихотворении «Я не успел», имеющем подзаголовок «Тоска по романтике». Кроме того, слова «Рвались от суши в никуда» напоминают «Песню о двух красивых автомобилях» и «То ли — в избу и запеть…»: «Из кошмара городов / Рвутся за город машины», «Навсегда в никуда / Вечное стремленье» (да и лирический герой мечтал «отсюда в тапочках в тайгу сбежать» /2; 167/).

Теперь выявим другие сходства между «Сначала было слово…» и «Маршем космических негодяев»: «Менял свой облик остров — отшельник и бродяга» = «Песня космических бродяг»[2433]; «И острова вернутся назад наверняка» = «Ведь когда вернемся мы…»; «Сквозь миллионнолетья, эпохи и века» = «На Земле пройдет семьсот веков».

Как видим, «остров — отшельник и бродяга» был очень близок Высоцкому, поэтому он нередко выводил себя именно в таком облике (например, в «Дорожной истории» и в «Песне командировочного»: «Бродяжил и пришел домой / Уже с годами за спиной», «Но я докажу на деле, / На что способен аскет]»).

Кроме того, в обеих песнях разрабатывается мотив тоски: «Сначала было слово печали и тоски» = «Вечность и тоска — ох, влипли как!», — и присутствует полемика с официальной наукой: «Простит ли нас наука за эту параллель, / За вольность в толковании теорий?» = «…Если верить россказням ученых чудаков». Такое же настроение наблюдается в стихотворениях «Первый космонавт» (1972) и «У профессиональных игроков…» (1976): «Развитие идет не по спирали, / А перпендикулярно в никуда» (АР-3-176), «Я думал — вдруг ученые соврали? /Ия ответил самому себе: / “Развитие идет не по спирали…”»(АР-3-178) = «Я думаю — ученые наврали, / Прокол у них в теории, порез: / Развитие идет не по спирали, / А вкривь и вкось, вразнос, наперерез» (АР-9-108). Несколько иначе эта мысль выражена в песне «Мы из породы битых, но живучих…» (1977): «Ученые, конечно, не наврали, / Но ведь страна искусств — страна чудес. / Развитье здесь идет не по спирали, / А вкривь и вкось, вразрез, наперерез» (АР-11-74).

В свете сказанного неудивительно, что и «Марш космических негодяев» содержит множество параллелей с «Двумя судьбами»: «…скольжу на звездолете» (АР-17112) = «Я по водной по лазури» (АР-1-6); «Как с горы на собственном заду» = «И тихонько задом пячусь» (АР-1-6); «…чтоб не сойти с ума» = «Греб до умопомраченья» (АР-1-6); «В космосе страшней, чем даже в дантовском аду» = «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”»; «…ох, влипли как!» = «…ох, пройдоха я!»; «На бога уповали бедного» (АР-17-112) = «Брось креститься, причитая, — / Не спасет тебя святая богородица» (АР-1-14); «Нам все встречи с ближним нипочем!» = «Слышал: с берега вначале / Мне о помощи кричали, / о спасении. / Не дождались, бедолаги…».

Из перекличек «Сначала было слово…» с другими произведениями следует остановиться на мотивах возвращения и невозможности оторваться от земли: «И острова вернутся назад наверняка» = «Потому что всегда мы должны возвращаться» («Прощание с горами», 1966); «Но цепко держит берег — надежней мертвой хватки!» = «Цепко держит земля, всё и так, и не так» («Лошадей двадцать тысяч…»). Об этом же сетовал лирический герой в «Моих капитанах» и «Человеке за бортом»: «Я теперь в дураках — не уйти мне с земли, — / Мне расставила суша капканы», «Я пожалел, что обречен шагать / По суше, — значит, мне не ждать подмоги».

Но самые поразительные сходства наблюдаются между «Сначала было слово…» и «Песней Билла Сигера» (1973): «Он повидал печальный край» = «Не в поисках романтики, а просто от тоски» (АР-10-110); «В аду — бардак и лабуда <…> Владыка тьмы / Его отверг» = «Был хаос, мрак и уйма неполадок <.. > Менял свой облик остров — отвергнутый бродяга» (АР-10-108) («бардак» = «хаос»; «тьмы» = мрак»; «отверг» = «отвергнутый»); «Что он с Земли / Вчера сбежал» = «…сбежавшие от суши острова» (АР-10-110); «И мы хотим / Отдать концы» = «Отдав концы, от суши отрывались корабли» (АР-10-108, 110); «Решил: “Нырну / Я в гладь и тишь”» = «И в море уплывали, превращаясь в острова» (АР-10-108); «Из ниоткуда в никуда / Перешагнул, перешагнул» = «Плыл в никуда и не наверняка» (АР-10-110); «И он — опять / В наш грешный рай» = «Но острова вернутся назад наверняка».

А теперь обратимся к источникам фольклорных персонажей «Двух судеб» — Кривой и Нелегкой.

Образ огромной уродливой старухи Нелегкой уже встречался в написанном годом ранее стихотворении «Расскажи, дорогой» (1976): «Может быть, дорогой, / Ты скакал за судьбой, / Умолял: “Подожди! Оглянись!” / Оглянулась она — / И стара., и страшна, — / Наплевать на нее — улыбнись!», — а в 1979 году он появится в посвящении хирургу Станиславу Долецкому «Поздравляю вовсю — наповал!»: «Бог с ней, с жизнею, старой каргой.» /5; 300/, - где жизнь фактически приравнивается к Нелегкой. А в черновиках песни «Ошибка вышла» (1976), где лирический герой подвергается пыткам, похожим образом будет охарактеризована медсестра: «И мне готовила укол / Сердитая карга» /5; 386/.

Образ старой и страшной судьбы находим также в черновиках «Баллады о маленьком человеке» (1973): «Но мнешь ты крылья об столбы, / И ржавый зад твоей судьбы / Заносит в поворотах» /4; 360/. А в другом варианте эпитет ржавый применяется к самому герою: «Но бьют твой ржавый бок в столбы» (АР-6-139), — типичный для Высоцкого прием, когда лирический герой и его судьба наделяются одинаковыми характеристиками.

Вообще лирический герой часто предстает ржавым: «Корявый, ржавый — просто никакой» («Всему на свете выходят сроки…»), «Глина жирно и ржаво / Залепила бока» («Купола»; черновик[2434]), «Расплеваться бы глиной и ржой / С колеей этой самой чужой!» («Чужая колея»).

Кроме того, строка «Но бьют твой ржавый бок в столбы» напоминает стихотворение «Я верю в нашу общую звезду…» (1979): «Пусть врежемся мы в столб на всем ходу», — и две более ранние песни: «“Мы врежемся в берег”, — / Сказал капитан» («Спасите наши души»), «Уж лучше гореть на земле\.. <…> Возьму да <и> врежусь. пусть он не гудит» («Песня самолета-истребителя»; черновик — АР-3-210).

А строки «И ржавый зад твоей судьбы / Заносит в поворотах» /4; 360/ отзовутся в «.Двух судьбах», где лирический герой скажет: «Занесет ли в повороте. / Завернет в водовороте, — / сам и выровню» /5; 464/. Восходят же они к песне «У нас вчера с позавчера…» (1967): «Мы в потемках наугад — нам фортуна кажет зад. / Ничего — мы разберемся со старухой» (АР-6-68) = «И ржавый зад твоей судьбы…» /4; 360/.

Как видим, уже задолго до появления «Баллады о маленьком человеке», «Двух судеб» и стихотворения «Расскажи, дорогой», судьба (фортуна) была представлена в образе старухи, повернувшейся спиной к лирическому мы.

Слова «Мы в потемках наугад» также найдут аналогию в «Двух судьбах», но уже будут произноситься от лица одного лирического героя: «Я впотьмах ищу дорогу» (сравним заодно с ситуацией в дилогии «Честь шахматной короны» и в песне «Еще не вечер»: «Наугад, как ночью по тайге», «Ответный залп — на глаз и наугад»).

Сначала у героев было всё в порядке: «У нас вчера с позавчера шла спокойная игра» = «Жил спокойно и при деле» /5; 460/. При этом они выпивали: «Вместе пили, чтоб потом начать сначала» /2; 353/ = «Ну а я ласкаю глотку / медовухою» /5; 461/. Но после этого в ранней песне к ним явились «шулера» (советская власть) и благодаря старухе-фортуне обыграли их. А в поздней, когда герой напился и забросил «рули да весла», явилась уже сама фортуна, представленная в виде огромной старухи Нелегкой, и у него также возникли большие проблемы.

В обоих случаях шулера и Нелегкая появляются неожиданно для героев, которые терпят поражение и испытывают страх: «Им — успех, а нам — испуг» = «Не вяжу от страха лыка»; «И пошла у нас с утра неудачная игра» = «“Горемыка мой нетрезвый”»; «…нам фортуна кажет зад» = «Но Кривая шла по кругу»; «И на них находит псих — зубы лязгают у них» (АР-6-72) = «И ты, Нелегкая, маманя <…> Больно нервная».

Единственное, но существенное различие состоит в том, что в песне 1967 года образ старой фортуны встречается мимоходом и только в черновиках, а в произведениях второй половины 70-х он станет одним из центральных.

Прообразы Нелегкой и Кривой встречаются также в песне «Я несла свою Беду…» (1971): «Ну а с ним Беда с Молвой увязалися». Беда здесь явно ассоциируется с Нелегкой, а Молва — с Кривой, которая скажет: «Воз молвы, везу».

Если в ранней песне сказано: «А Беда, хоть тяжела. то в поздней Нелегкая «ступает тяжкой поступью».

Кроме того, в песне «Я несла свою Беду…» героиня говорит: «И Беда с того вот дня / Ищет по свету меня, / Слухи ходят вместе с ней с кривотолками», — то есть Беду (Нелегкую) сопровождает та же Кривая. Причем если в ранней песне говорится: «Рядом с ним в седле Беда ухмылялася», — то и Нелегкая, оказавшись в лодке лирического героя («Берега текут за лодку»), будет вести себя точно так же: «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо». Поэтому лирический герой собирается «задушить» эту Молву: «Голыми руками задушу / Ложь и стоязыкую молву» («Баллада о любви», 1975 /5; 321/). А Ложь тоже ухмыляется: «.Ложь и Зло ухмыляются, лица грубы» («Баллада о борьбе», 1975; АР-2-193).

Наконец, если в песне «Я несла свою Беду…» сказано: «Что река меня спасла, / Знала голая ветла…» (АР-13-20), то и в «Двух судьбах» лирического героя тоже спасла река: «Огляделся — речка рядом <…> Греб до умопомраченья <…> А Нелегкая с Кривою / От досады с перепою / там и сгинули» (АР-1-10).

Но есть у «Двух судеб» еще один источник — далеко не столь очевидный.

Речь идет о песне «Красное, зеленое» (1961): «А ты всегда испитая, здоровая, небитая».

Сразу же бросается в глаза, что обе героини «здоровые», то есть огромные («И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо»; такой же внешностью обладает возлюбленная героя в «Несостоявшемся романе», 1968: «А она оказалась огромного роста» /2; 437/). Более того, в черновиках «Двух судеб» представлен мотив «огромности» и самого лирического героя: «И хоть стал я сыт да тучен…» /5; 454/.

Если в «Красном, зеленом» возлюбленная героя наливает ему «водку, ну и реже — коньяка», то в «Двух судеб» всё происходит наоборот — уже герой ставит Нелегкой и Кривой жбан с медовухой, чтобы они его «вывезли».

Если в «Красном, зеленом» возлюбленная героя испитая (как в песне «О нашей встрече»: «Не ври, не пей, и я прощу измену»), то в «Двух судьбах» «упали две старухи / У бутыли медовухи — / пьянь с ханыгою».

В «Красном, зеленом» возлюбленная героя небитая, а в «.Двух судьбах» он говорит про Нелегкую: «Глядь, уже и оскорбляет! / Мне ж нутро не позволяет / трогать женщину» /5; 458/. Вспомним еще несколько ранних песен с аналогичным мотивом — «Что же ты зараза»: «Я тебя не трону, а в душе зарою»; «У тебя глаза — как нож»: «А прибить тебя — морально нету сил»; «Я женщин не бил до семнадцати лет»; а также «Про любовь в каменном веке»: «Ну что глядишь? Тебя пока не бьют», — и стихотворение «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»: «Я тебя как-нибудь обойду стороной». Между тем в целом ряде произведений лирический герой угрожает своим женщинам рукоприкладством или осуществляет его: «Я ведь режу баб не каждый год» /1; 137/, «Потом, я помню, бил друзей твоих» /1; 120/, «Я ударил ее, птицу белую» /1; 86/, «И обрею тебя наголо совсем» /1; 36/, «Сегодня ж, касатка, тебя удавлю для порядка. <.. > И справа, и слева я ей основательно врезал… <.. > Бью больно и долго, / Но всех не побьешь — их ведь много» /1; 68/, «И бить ее — почти не бил, / Ну просто позабавились. <…> А после драки целовал / Ее в разбитые уста» /1; 431/, «Я же те ноги обломаю, в бога душу мать!» /1; 34/, «С агрономом не гуляй — ноги выдерну!» /2; 25/, «До трех считаю, после — задушу!» /2; 189/, «Гляди, дождешься у меня!» /4; 35/, «Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй» /5; 271/.

А сам Высоцкий мог и «по морде дать».

Актриса Раиса Лунёва, в конце 1950-х студентка Щепкинского училища, вспоминала: «…Года полтора-два один человек не давал мне покоя. Однажды на вечере в нашем училище какой-то шпендрик пригласил меня танцевать. У меня рост 165 плюс шпильки. Я отказала ему из-за того, что он был ниже меня ростом. И тогда он произнес: “Если с кем-нибудь будешь танцевать — попишу!”… А у нас на вечерах бывали только студенты театральных вузов, других не пускали. Я решила, что этот парень проник со стороны, у нас так не общались. А тут меня пригласил на танец будущий “Человек-амфибия” — Володя Коренев, красивый синеглазый мальчик. Я пошла с ним танцевать танго, и тут подлетает этот и говорит: “Я же тебя предупредил! Если не танцуешь со мной, ты не должна танцевать ни с кем”. Я попросила дежурного педагога его вывести. И тут выяснили, что он — не посторонний, а студент студии МХАТ Володя Высоцкий. Этот его террор продолжался очень долго. Если мы оказывались вместе на каком-нибудь вечере, он тут же меня находил в толпе, подходил и приглашал, я ему отказывала. И он мне всегда повторял эту фразу. Я стала его бояться, настроение было испорчено, я уходила с вечеров. Я его ненавидела!..»[2435].

Угроза Высоцкого «попишу» на блатном жаргоне означает «порежу бритвой». Отсюда: «Я тебе точно говорю — / Востру бритву навострю / И обрею тебя наголо совсем!» /1; 36/, «Я ведь режу баб не каждый год» /1; 137/. А синоним глагола «попишу» встречается и в стихотворении «Я не пил, не воровал…» (1962): «Запишите мне по глазу, / Если я соврал, — / Падла буду, я ни разу / Грош не своровал!».

Как видим, во всех этих случаях поэт говорит о самом себе, хотя и использует маску вора, хулигана и уголовника, прикрывающегося самоиронией.

Приведем еще несколько воспоминаний, в которых встречаются похожие эпизоды.

Режиссер Григорий Никулин: «Люду [Абрамову] он очень ревновал. К любому. А выражалось это в том, что он был жестким. Если видел, что она не так на кого-то посмотрела или не то сказала… Володя был парень жестковатый, он мог ей и врезать»[2436].

Поэт Игорь Кохановский: «В начале шестидесятых на какой-то праздник (я тогда еще был женат на первой супруге Миле) Высоцкий пришел с очередной “новой фотокарточкой”. Был такой фильм “Дело пестрых”. Официантку играла одна очень миловидная актриса, у Володи с ней был мимолетный роман. Сидели за столом, он напился. Подруга сделала замечание: мол, хватит пить. Высоцкий отвесил ей оплеуху. И поняв, что вечер испорчен, сказал мне: “Ладно, Васечек, мы уходим, прости”»[2437].

Писатель Юрий Нагибин: «В разгар ее [Марины Влади] разглагольствования пришел Высоцкий, дал по роже и увел»[2438] ^[2439].

Художник Михаил Шемякин: «Она [Марина Влади], бывало, получала от него такой втык, что влетала в шкаф»^п.

Художница Тамара Кормушина (высоцковедам известны записи Высоцкого, сделанные у нее дома): «Заезжаем в парк, подъезжаем к гостинице. Дождичек продолжается. Он начинает ко мне приставать. “Володечка, ты же знаешь, что я не по этому делу. Если тебе приспичило, давай, я тебя отвезу”. Там Кира Муратова где-то недалеко была, если я не ошибаюсь. “Давай, я тебя к ней отвезу, и всё будет в порядке”. “А она мне безразлична”. Я повторила. Он мне как залепит пощечину. А он знал, что Таня [Иваненко] обожала, когда он ее бил. Во всяком случае она говорила с таким удовольствием, типа, бьет, значит любит — по этому принципу»[2440].

Интересно также сравнить концовку песни «Что же ты, зараза» с письмом Высоцкого к Л. Абрамовой (Латвия — Москва, 27.07.1964): «.. Что тогда ты, стервь, от зависти загнешься» = «Яловичевская стервь уехала с позором, предварительно развязав язык, что Ялович ее обманул, обесчестил, завалил на экзаменах и т. д. и т. п. Генка это мужественно перенес, и уехала она под свист, улюлюканье и недоброжелательные взгляды».

Что же касается образа второй судьбы — Кривой, — то он восходит к казалось бы безобидной «Нинке-наводчице» (1964).

В самом деле:

И у Нинки, и у Кривой — «ноги разные».

Если у Нинки «глаз подбит», то Кривая — «кривоока»[2441] ^[2442].

Если Нинка — наводчица (то есть стукачка, нацелыцица, информатор), то Кривая везет «воз молвы» (сплетни и слухи).

Если Нинка жила со всей Ордынкою™, то к Нелегкой герой обращается со словами: «Ты же толстая — в гареме / будешь первая!».

Наконец, если в «Нинке-наводчице» герой говорит: «А мне плевать — мне очень хочется!», — то в «Двух судьбах» он просит Кривую: «Мне плевать, что кривобока, / Криворука, кривоока, — / только вывези!».

(Имеются, правда, и некоторые отличия: 1) в «Нинке-наводчице» главный герой ради своей возлюбленной отказывается от пьянки, к которой его склоняют друзья, а в «Двух судьбах» он и сам пьет, и наливает Кривой с Нелегкой; 2) если в «Нинке-наводчице» герой всячески домогается до Нинки, хотя друзья пытаются его от этого отговорить, то в «Двух судьбах» он всеми силами старается избавиться от Кривой с Нелегкой, так же как и в «Песне о Судьбе»: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу»).

Можно предположить здесь некий метафизический процесс превращения возлюбленных лирического героя из «Нинки-наводчицы» и ряда других песен Высоцкого в две его судьбы, персонифицированные в образе двух женщин — таких же огромных, уродливых и заодно постаревших. С эстетической точки зрения такая метаморфоза, конечно же, малоприятна, но факты, как говорится, налицо.

Впервые мотив «огромности» возлюбленной лирического героя встретился в «Красном, зеленом»: «А ты — всегда испитая, здоровая, небитая». Позднее он возникнет в черновиках «Несостоявшегося романа» (август 1968 года), где лирический герой рассказывает о том, как пригласил свою возлюбленную в ресторан и что из этого вышло: «Ох и ах — это всё, это смерть, это крах! / Всё не так, всё решилось до ужаса просто: / Я зашел — весь в цветах, как дурак, натощак, / А она оказалась огромного роста» (АР-17-176, 178). То есть самому герою поесть не удалось, поскольку его возлюбленная заказала множество блюд и оставила его без денег и голодным. Здесь повторяется ситуация из песен «Я любил и женщин, и проказы…» и «Я однажды гулял по столице…»: «На ее на пепельные косы, /На ее заманчивый овал, / На ее культурные запросы / Я истратил весь свой капитал» /1; 391/, «Молодая, красивая, белая...<…> Я икрою ей булки намазывал, / Деньги просто рекою текли» /1; 85/, - и из «Песни командировочного» (май 1968): «Пленительна, стройна — / Все деньги на проезд. / Наверное. она / Сегодня же проест» (кстати, если в песне «Я однажды гулял по столице…» герой вспоминает: «Выпил я и позвал ненаглядную / В привокзальный один ресторан», — то в черновиках «Несостоявшегося романа» он будет мечтать: «Приглашу в ресторан и все чувства открою» (АР-17-176). Поэтому одно из названий первой песни — «Грустный романс про первую любовь» /1; 383/, а второй — «Песня про несчастную любовь» /2; 437/.

Позднее все эти мотивы перейдут в песню «Про речку Вачу и попутчицу Валю» (1976): «Деньги по столу шныряли, / С Валей вместе и сошли» (процитируем еще раз «Красное, зеленое»: «На тебя, отраву, деньги словно с неба сыпались»!. Причем если в «Несостоявшемся романе» герой позвал свою возлюбленную в ресторан, то в «Песне командировочного» — в кафе: «Одну в кафе позвал. / Увы, романа нет». А про Валю он говорит: «Может, вам она — как кляча, / А мне — так просто в самый раз!». -что напоминает «Нинку-наводицу»: «Все говорят, что не красавица. / А мне такие больше нравятся». Все эти переклички говорят о том, что данные произведения на уровне подтекста объединены сознанием лирического героя Высоцкого.

Что же касается «Несостоявшегося романа», то он был написан на мотив поздней редакции «Песни про правого инсайда» (1968), поэтому совпадает не только стихотворный размер, но и лексические конструкции: «И пускай не дают от месткома квартиру» ч = «Ну а я ангажирую угол у тети»; «У меня, у меня — посерьезней задача» = «У меня, у меня на окне — ни хера»; «Справедливости в мире и на поле нет» = «И хотя справедливости в мире и нет…»; «Ничего! Я немножечко повременю»[2443] ^{[2444] [2445]} = «Ничего! Я куплю лотерейный билет» (вспомним заодно шахматную дилогию: «Ничего! Я тоже заводной»); «Пропаду, чует сердце мое — попаду / Со скамьи запасных на скамью подсудимых!» /2; 435/ = «Пропаду, но сегодня я к ней подойду, / Приглашу в ресторан и все чувства открою» /2; 436/.

В обоих случаях герой противопоставляет себя инсайду и своей возлюбленной: «Ох, инсайд! Для него — что футбол, что балет» = «У нее всё свое — и белье, и жилье»; «Посему я всегда только слева играю» = «Ну а я ангажирую угол у тети», — и всё его внимание сосредоточено, соответственно, на инсайде и на возлюбленной: «Я его вспоминал раз по десять на дню» = «Для нее всё свободное время мое».

В свою очередь, сюжет «Несостоявшегося романа» получит развитие в стихотворении «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…» (1971): «У нее, у нее у отца лимузин, / Ну а мать <в нем> по рынкам с корзинкой»¹ = «И шныряют по рынку супруга и мать, / И корзины в руках — словно гири» /3; 100/.

Как видим, роман все-таки состоялся, и герой женился на своей возлюбленной, поскольку одинаково описывается внешность не только ее мамы, но и ее самой: «А она оказалась огромного роста» = «Ох, боюсь, что придется мне дни коротать / С самой сильною женщиной в мире!».

А один из мотивов, встречающихся в черновом варианте «Несостоявшегося романа», повторится в стихотворении «Люблю тебя сейчас» (1973), обращенном к Марине Влади: «Ох и ах! Это всё, это смерть, это крах!» /2; 437/ = «Ах! Разность в языках. / Не положенье — крах!» (АР-2-6), — что опять же говорит о единстве авторской личности, выступающей в разных масках.

***

Если вернуться к сопоставлению ранних и поздних песен, то следует заметить, что в них зачастую встречается одна и та же негативная характеристика любимой женщины: «Ты не радуйся, змея, скоро выпишут меня!» («У тебя глаза, как нож», 1961), «Бывшим подругам в Сорренто / Хвасталась эта змея…» («Про любовь в эпоху Возрождения», 1969), «Я сжал письмо, как голову змеи, — / Сквозь пальцы просочился яд измены» («Она была чиста, как снег зимой…», 1969).

Это же касается и образа Иинки-наводчицы, который получит развитие в двух песнях, где невеста лирического героя окажется стукачкой: «А вот он мне недавно на работу написал / Чудовищно тупую анонимку. / Начальник прочитал, мне показал, а я узнал / По почерку родную невидимку. / Оказалась невидимкой — / Нет, не тронутый я! — / Эта самая блондинка, / Мной не тронутая» («Невидимка»), — и его жена: «Кто мне писал на службу жалобы? / Не ты? Да я же их читал! Я почерк знаю все-таки» («Диалог у телевизора»[2446]).

Вероятно, метаморфоза, подобная превращению возлюбленных лирического героя из ранних песен в Кривую и Нелегкую, произошла и с «рыжей шалавой» из песни «Что же ты, зараза», поскольку в песне «Ошибка вышла» она явится в виде «рыжей чертовки с волосяным кнутом», чтобы пытать лирического героя.

Высоцкий наверняка знал, что рыжий цвет с древности считается цветом дьявола, — неслучайно в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита», который он очень любил, фигурирует рыжая чертовка Гелла, — и поэтому такая метаморфоза вполне закономерна. Причем один раз — в песне «Про личность в штаском» (1965) — эпитет рыжий прямо отнесен к сотруднику КГБ: «Личность в штатском, парень рыжий, / Мне представился в Париже…». Впервые же чертовка была упомянута Высоцким в капустнике «Божественная комедия», написанном осенью 1957 года во время учебы в Школе-студии МХАТ: там фигурируют «чертовочка Люба»[2447] и «главная чертовка» Адочка Асмодеева[2448]. По сюжету капустника студент попадает в «ад», каковым является Школа-студия, а в песне «Ошибка вышла» лирический герой попадает в психиатрическую тюрьму, которая тоже напоминает ад («чертовка с волосяным кнутом», «шабаш калился и лысел», «пятки станут жечь» и т. д.). Правда, в капустнике вся «адская» атрибутика воспринимается лишь как остроумная пародия, а в песне «Ошибка вышла» дело обстоит уже в высшей степени серьезно и трагично.

Между тем капустник «Божественная комедия» является самым ранним произведением Высоцкого, которое обнаруживает параллели с «Двумя судьбами».

Если студент попадает в ад, то лирический герой — в «гиблое место», что одно и то же: «Пройдя земную жизнь едва до трети, / Я очутился в этом кабинете»21 = «Жил я славно в первой трети / Двадцать лет на белом свете».

Лирический герой оказывается в «гиблом месте», основательно напившись, и студент тоже попадает в ад, будучи пьяным: «Ступай за мной, оставь одежду и ступай! Постой, друг, да ведь ты пьяный». — «Во-первых, я для храбрости, а потом Харон может лодку перевернуть, так пьяному море по колено»22.

Приведем еще две параллели между репликами студента и лирического героя: «Нет никого! Эй! Кто-нибудь, хоть грешный! / А темнота — ну просто ад кромешный»^³ = «Ни души вокруг единой <…> Я бреду во тьме кромешной» (АР-1-18); «А я еле на ногах стою!»2⁴ = «На ветру меня качает».

Примечательно также, что реплика черта-конферансье: «После каждого номера мученики должны изображать адский хохот. Если они не смеются, их посылают к чертовой матери — вернее, обратно на Землю. Этого никто не хочет, и поэтому у нас весело — все смеются»[2449] ^{[2450] [2451] [2452] [2453]}, - напоминает реплику «бога» из песни «Переворот в мозгах из края в край…» (1970): «Уйду от вас к людям ко всем чертям — / Пускай меня вторично распинают!», — что лишний раз говорит о взаимозаменяемости у Высоцкого рая и ада, бога и дьявола. В этой же песне Вельзевул провозгласил с трибуны: «Рай, только рай — спасение для Ада!», — а в капустнике черт говорит поэту: «Пиши-ка лучше пьеску вот, / Давай спасай наш ад, /А то уже который год / Сует нам Гарин свой “Мандат”»26 (впоследствии на своих концертах Высоцкий неоднократно цитировал реплику Эраста Гарина из этого спектакля по пьесе Николая Эрдмана: «Маман, когда придут красные, вы эту картину переверните: там Карл Маркс»).

Что же касается «Нинки-наводчицы», то в ней главный герой приравнивает «согласие» возлюбленной к поворотному моменту своей судьбы: «Сегодня Нинка соглашается, / Сегодня жизнь моя решается». Вот и получается, что, выбрав себе уродливую возлюбленную и добившись ее согласия, он вскоре получил такую же судьбу, которая пришла к нему уже против его воли.

То, что такая метаморфоза стала реальностью, подтверждает еще одна буквальная перекличка на лексическом уровне. Обращение к возлюбленной в песне «О нашей встрече» (1962): «И я клянусь — последний буду гад! — / Не ври, не пей, и я прошу измену». - повторится в песне «Грусть моя, тоска моя» (1980), где судьба-тоска лирического героя будет персонифицирована в образе женщины2⁷: «С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй — / Гадом буду, я не приревную!». - причем в ранней песне герой тоже боялся «ночевать» со своей возлюбленной: «Боюсь тебя, боюсь ночей интимных»; другой вариант — «речей интимных» — опять же имеет аналогию в песне «Грусть моя, тоска моя»: «А она мне шепчет: “Как ждала я!”»28 (любопытно еще, что строка из ранней песни: «Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий», — отзовется в черновиках стихотворения «Я всё чаще думаю о судьях…», посвященного Марине Влади: «Взлет ее, как бедствие, стихийный» /2; 438/).

Надо заметить, что выражение «Гадом буду» Высоцкий употреблял и в повседневной речи. Обратимся к воспоминаниям Аркадия Свидерского о московском кинофестивале 1967 года: «…Володя там тоже принял на грудь и говорит: “Не Высоцким, а гадом буду, если на Маринке не женюсь!”»29. А в дневниковой записи Валерия Золотухина от 27.03.1976 зафиксирована следующая фраза Высоцкого, обращенная к нему: «Я не боюсь, гад буду, не боюсь соперничества»[2454].

Использует это выражение и главный герой киносценария «Как-то так всё вышло…» (1971), являющийся авторской маской, в разговоре со своей девушкой: «Ленка! Хорошая моя Ленка! Что-то я забыл тебе сказать… он наморщил лоб. — А! Вспомнил! Я без тебя очень скучаю. — Не может быть, — ужаснулась она. — Гад буду, — он ответил очень серьезно» /6; 118/.

Впервые же словом гад Высоцкий назвал себя в стихотворении 1955 года, обращенном к И. Кохановскому и написанном во время учебы в МИСИ: «Ты мне всё время помогаешь, / И хоть я гад и идиот — / Люблю тебя не только в мае, / Люблю тебя я круглый год. / Я — мелкий трус, я — гад без воли, / Таких ведь нужно убивать. / Ты ж ЧЕЛОВЕК, чего же боле, / Что я еще могу сказать… / Мне стало грустно почему-то, / Но я не буду дураком. / Когда попрут из института, / Пойду я в цирк Карандашом»[2455] ^{[2456] [2457] [2458]}. Упомянем также ироническую дарственную надпись Высоцкого на собственной фотографии (1959), адресованную сокурснику по МХАТу: «Лучшему другу, однокурснику, пролетарию Валюше Бурову от гада Вовки Высоцкого в день, когда мы оба поедем на свадьбу 28/Ш-59 г.»3², - и его письмо от 20.12.1965, также адресованное Кохановскому: «Васечек! Дорогой! Сука я! Гадюка я! Падлюка я!»33.

Теперь проследим общие мотивы в «Двух судьбах» и «Грусть моя, тоска моя».

Если в последней песне лирический герой «шел», «брел» и «наступал», то в первой — плыл на лодке (для сравнения — в «Погоне» он ехал на лошадях, «правил лесом») — используются разные метафоры продвижения по жизненному пути.

В ранней песне герой до появления Кривой и Нелегкой наслаждался, а в поздней он говорит: «Чувствую — дышу и хорошею». Такое же настроение у него было в черновиках «Песни о Судьбе»: «А я веселею — / Шучу, хохочу. / Живу, как умею, / Пою, что хочу» (АР-17-130). Приведем еще несколько цитат с аналогичным мотивом: «Мне хорошо, мне хочется смеяться» /1; 106/, «Мне славно жить в стране, / Во рву, на самом дне, / В приятной тишине. <.. > Но мне хорошо…» /5; 98/, «Волки мы! Хороша наша волчая жизнь» /5; 213/. Сюда примыкает мотив безудержного смеха: «Я просто давлюсь от веселого смеха» («Проделав брешь затишье…», 1972; АР-2-105), «Я смеюсь, умираю от смеха» («Не волнуйтесь!», 1970), «Вы втихаря хихикали, / А я давно вовсю» («Общаюсь с тишиной я…», 1980).

В «Двух судьбах» внезапно появляется Нелегкая, а в песне «Грусть моя, тоска моя» — соответственно, грусть-тоска, ставшая судьбой лирического героя: «Ломит, тварь, по пням-кореньям / тяжкой поступьюЗ⁴. <.. > А заносит ведь туда же, / тварь нелегкая!» = «Грусть моя, тоска моя — чахоточная тварь».

Чахоточной же грусть-тоска названа потому, что еще раньше лирический герой размышлял: «То ли взять да помереть / От туберкулезу» («То ли — в избу и запеть…», 1968), «Я от себя бежал, как от чахотки» («Я уехал в Магадан», 1968). Да и в раннем стихотворении «Эх, поедем мы с Васей в Италию» (1955) он мечтал: «Мы поедем в Италию с Васей — / Я там вылечу туберкулез»[2459] ^[2460]. Этот же мотив встречается в черновиках «Оловянных солдатиков» (1969): «Будет физика и математика, / Почести, долги, туберкулез» (АР-7-58). А в исполнявшейся Высоцким песне «Я сын подпольного рабочего партийца» герой говорит о своем отце: «.Туберкулез его в могилу уложил». Сравним еще в некоторых произведениях: «Знать бы всё — до конца бы и сразу б — / Про измену, тюрьму и рачок» (1975), «И утонул иль рак его настиг» («По речке жизни плавал честный Грека…», 1977), «Он всё латынью выводил / Про канцер вместе с комой — / С тех пор, когда я геном был / Совместно с хромосомой» («Ошибка вышла», 1976; АР-11-6336), «От дыма что? — Саркома лишь» («Баллада о маленьком человеке», 1973 /4; 360/), «Ну что же такого — мучает саркома?!» («Подумаешь — с женой не очень ладно!», 1969),

Наблюдаются переклички и с «Песней о Судьбе». Если здесь судьба «сзади прыгнув на меня, схватила за кадык», то в песне «Грусть моя, тоска моя» эта самая грусть-тоска «изловчась, мне прыгнула на шею».

А до появления грусти-тоски-судьбы или когда лирическому герою удавалось от нее избавиться, он чувствовал себя свободным: «Сам вою, сам лаю, / Когда пожелаю, о чем захочу» (1976) = «Сам себе судья, хозяин-барин» (1980).

Кстати, в черновиках «Песни о Судьбе» вновь используется прием персонификации судьбы в образе женщины: «Я стал из деликатности подпаивать фортуну — / Она, почти как женщина, слабеет от вина» (АР-17-130). И здесь же наблюдаются неожиданные сходства с наброском 1970 года, в котором речь шла о холере: «Не будь такой послушный и воспитанный я, — / Клянусь, я б просто стал ей кавалером: / Была розовощекая, упитанная, / Такая симпатичная холера!» = «Я стал из деликатности подпаивать фортуну» (основная редакция: «И стал я по возможности подкармливать фортуну») («послушный и воспитанный я» = «я стал из деликатности»; «упитанная… холера» = «подкармливать фортуну»). Как видим, холера описывается точно так же, как судьба (фортуна), из чего следует их тождество.

Лирический герой говорит: «Кто с холерой не в ладах — / Тот и чахнет на глазах», — в чем он и сам убедится в «Песне о Судьбе»: «Морока мне с нею — / Я оком грустнею, / Я ликом тускнею / И чревом урчу, / Нутром коченею, / А горлом немею».

Однако если с холерой (судьбой) обойтись, как с женщиной («Но жена всегда в бегах, / Как холера в сапогах»), то ситуация сразу изменится: «Клянусь, я б просто стал ей кавалером <.. > А кто с холерою в ладах — / Не испытывает страх» = «В обни-мочку с нею, / Люблю и лелею» (АР-17-130).

Одновременно с наброском «Не будь такой послушный и воспитанный я…» была написана «полноценная» песня о холере, в черновиках которой лирический герой говорит: «Нам наплевать на этот карантин, / Мы в карантине просидим и годы! <…> И я холеру даже пожалел, / Ведь ей, бедняге, некуда деваться!» /2; 543 — 544/, -так же как и в «Песне о Судьбе»: «Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну. / Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит. / Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну…» /5; 104/. Эта жалость выражается в следующих характеристиках: «Одной несчастной, бедненькой холере» = «За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна». Поэтому обе героини наделяются одинаковым эпитетом: «Ее я встретил бледную, как смерть» /2; 277/ = «.. Что и Судьба попятится, испуганна, бледна» /5; 105/.

В качестве предшественницы «Песни о Судьбе» можно рассматривать еще одну песню 1970 года. И это, как ни странно, «Прыгун в высоту», у которого имеется вариант названия: «О прыжках и гримасах судьбы»³¹, — напоминающий черновик «Песни о Судьбе»: «Куражилась, меняла лики, обернулась роком / И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» (АР-17-130).

Интересно, что в черновиках этой песни и стихотворения «В забавах ратных целый век…» (1975) лирический герой предстает в образе супермена, которому не страшен ни бог, ни черт: «Бывают дни я голову в такое пекло всуну, / Что и Судьба попятится: изыди, сатана!» /5; 427/ = «И был ему сам черт не брат, / Судьба к нему жестока» /5; 315/. А в основной редакции «Песни о Судьбе» встречается строка: «Что и Судьба попятится, испуганна, бледна». - явно напоминающая черновик того же стихотворения: «И он не раз судьбу смущал» /5; 315/.

Что же касается песни «Грусть моя, тоска моя», в которой тоска, ставшая судьбой лирического героя, представлена в образе женщины, то в целом ее сюжет напоминает песню «Я был слесарь шестого разряда» (1964): «Шлю посылки и письма в Ря- [2461] зань я, / А шалавам — себя и вино. / Каждый вечер одно наказанье / И всю ночь истязанье одно. / Вижу я, что здоровие тает, / На работе все брак и скандал. / Никаких моих сил не хватает / И плюс премии в каждый квартал» = «Поутру не пикнет — как бичами не бичуй, / Ночью — бац! — со мной на боковую: / С кем-нибудь другим хоть ночь переночуй, — / Гадом буду, я не приревную!».

Заметим, что здесь лирический герой хлещет свою судьбу-тоску: «Как бичами ни бичуй», — а в черновиках песни «Про любовь в каменном веке» (1969), обращаясь к своей жене, он говорил: «И жаль, у нас день порки запрещен. / Клянусь, я прогоню тебя домой» (АР-7-5). В этой же песне герой боится остаться наедине с женой: «Спокоен я, когда ты крепко спишь, / Мне боязно, едва лишь я усну: / Ведь ты зубами щелкаешь, сидишь. / Нельзя из людоедок брать жену!» /2; 471/. Похожая мысль проводится в песнях «О нашей встрече» и «То была не интрижка…»: «Боюсь тебя, боюсь ночей интимных», «Это страшно, как в сказке / Очень раннего детства», — и в стихотворении «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»: «Ох, боюсь, что придется мне дни коротать / С самой сильною женщиной в мире!».

А от жены-людоедки из песни «Про любовь в каменном веке» — прямой путь к «злой бестии» Нелегкой, ставшей судьбой лирического героя, который тоже будет ее бояться: «Не вяжу от страха лыка». Да и образ «самой сильной женщины в мире», у которой «корзины в руках — словно гири» («С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…»), также будет реализован в черновиках «.Двух судеб», где про Нелегкую сказано: «Весу в ней — пудов на десять: / Ну, как вздумает отвесить / мне затрещину?!» /5; 458/. Перед этим же лирический герой говорил: «Глядь, уже и оскорбляет![2462] ^[2463] / Мне ж нутро не позволяет / трогать женщину!». Поэтому Нелегкая — небитая, как и в ряде других произведений: «А ты — всегда испитая, здоровая, небитая» («Красное, зеленое», 1961), «Ну что глядишь — тебя пока не бьют» («Про любовь в каменном веке», 1969), «Я женщин не бил до семнадцати лет» (1963).

В «Красном, зеленом» герой называет свою возлюбленную здоровой, в черновиках «Несостоявшегося романа» (1968) «она оказалась огромного роста» /2; 437/ (напомним, что и холера в наброске 1970 года названа «розовощекой, упитанной» /2; 606/, то есть тоже «здоровой»). И вскоре эта женщина превратилась в судьбу героя: «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо» («Две судьбы»).

В 1972 году Высоцкий исполнил песню «Про любовь в каменном веке» с таким вариантом: «В век каменный и не достать камней — ай-ай-ай! — / Мне стыдно перед племенем моим»39. А год спустя он напишет «Песню Белого Кролика», где лирический герой также воскликнет: «Да потому что — ай-ай-ай! — таков уж мой удел».

Интересно, что первая строка песни «Про любовь в каменном веке» — «А ну, отдай мой каменный топор!» — через 10 лет будет повторена Высоцким перед началом спектакля «В поисках жанра» во время гастролей театра в Ижевске в апреле 1979 года: «Я не выйду на сцену, пока не вернете мне топор»[2464]. А вторая строка — «И шкур моих набедренных не тронь!» — восходит к песне «Всё относительно» (1966), в которой поэт надевает на себя различные маски и описывает реакцию окружающих: «Набедренный пояс из шкуры пантеры. / О да, неприлично! Согласен, ей-ей! / Но так одевались все до нашей эры, / А до нашей эры — им было видней». Здесь же лирический герой прямо говорит о себе как о жителе каменного века: «Оденусь попроще — как в каменный век, — / Вы скажете сами: / “Да это же просто другой человек!” / А я — тот же самый».

А за обращением героя к своей жене: «Соблюдай отношения / Первобытнообщинные!», — хотя и высказанным с явной иронией, скрывается тяга самого Высоцкого к первобытному обществу: «Я вижу первобытный мир, / Плутая в зарослях кораллов» («Упрямо я стремлюсь ко дну», 1977; АР-9-115), «И я вгребаюсь в глубину, / Чтоб стать мудрей и примитивней» (там же; АР-9-117).

***

Многие мотивы из песни «Про любовь в каменном веке» можно обнаружить и в более ранней «Песне про плотника Иосифа» (1967), где лирический герой ведет себя очень похоже, в том числе по отношению к жене.

Первоначально он пытается уговорить ее по-хорошему: «Я сперва-сначала с лаской — / То да сё» = «Отдай топор, добром тебя прошу». Но, видя, что это не помогает, начинает угрожать: «Я тогда цежу сквозь зубы, / Но уже, конечно, грубо» = «До трех считаю — после задушу».

Теперь рассмотрим другие переклички между этими произведениями: «Возвращаюсь я с работы…» = «Вернусь с охоты…» (АР-7-5); «Вдруг в окно порхает кто-то / Из постели от жены» = «…Что будто к тебе кто-то пристает»; «Я тогда цежу сквозь зубы, / Но уже, конечно, грубо» = «Куда уж мне, я — грубый» (АР-7-7). В стихотворении «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…» (1971) герой также обратится к своей жене: «Может, грубо сказал (так бывает со мной, / Когда я чрезвычайно отчаюсь)». Да и в другом спортивном стихотворении — «В голове моей тучи безумных идей…» (1970) — он признаётся: «Дома я раздражителен, резок и груб». Причем в «Песне про плотника Иосифа» и «Диалоге у телевизора» герой утверждает, что в его грубости виновата жена: «Машка — вредная натура — / Так и лезет на скандал» = «Ты, Зин, на грубость нарываешься». А «Машка» как раз «нарвалась на грубость»: «Я тогда цежу сквозь зубы, / Но уже, конечно, грубо».

В черновиках песен «Про плотника Иосифа» и «Про любовь в каменном веке» герой одинаково называет свою жену: «Машка — красная паскуда» (АР-4-60) = «Паскуда <ну> добром тебя прошу!» (АР-7-5); вовсю ее ругает: «Ты — шутить с живым-то мужем, / Ах, ты скверная жена!» = «А все твоя проклятая родня!» (АР-7-9), «Позоришь перед племенем меня» (АР-7-11); и хочет с ней расправиться: «Я взмахнул своим оружьем» = «Я высеку тебя не на скале» (АР-7-5). Причем в первой песне герой собирался убить свою жену кайлом, а во второй — задушить: «До трех считаю — после задушу!» (хотя и здесь фигурирует рабочее орудие: «А ну, отдай мой каменный топор!»).

Объясняется эта расправа тем, что жена героя смеется над ним и оказывается заодно с его врагами, поэтому он говорит ей: «Смейся, смейся, сатана!» = «Я вижу — ты сияешь неспроста» (АР-7-5), «Ты в коллективе, черт тебя возьми!» (АР-7-11). Такие же насмешки появятся в песне «Про любовь в эпоху Возрождения» (1969): «Всё ухмылялась Джоконда: / Мол, дурачок, дурачок! <.. > Женское племя смеется / Над простодушьем мужей».

Одновременно с песней «Про любовь в каменном веке» пишутся «Семейные дела в Древнем Риме», где Марк-патриций рассказывает о своей жене: «“Я, — кричит, — от бескультурия / Скоро стану истеричкою!”. / В общем, злобствует, как фурия, / Поощряема сестричкою» (то есть как та же «злая бестия» Нелегкая, «поощряемая» Кривой, и как та же людоедка из песни «Про любовь в каменном веке»). Напомним заодно исполнявшуюся Высоцким песню «И здрасьте, мое почтенье!», — где герой говорит о своей жене: «Она набросилась на мне, как лютый зверь», — и его собственную песню «Я любил и женщин, и проказы»: «Женщины — как очень злые кони».

А слова Марка-патриция «Опускаюсь я, патриции, — / Дую горькую с плебеями» находят соответствие в воспоминаниях Ивана Дыховичного: «Ведь когда он раскручивался на полную, то пил уже с такими людьми, с которыми, как вам сказать, не по чину и не по рангу, я имею в виду, а по человеческим качествам — в общем, это были часто недостойнейшие люди, которые его на это пихали, провоцировали»[2465]. Да и сам поэт незадолго до смерти признался своему другу: «Ну, душа пропащая, ты хоть, когда я в развязке, появляйся. Если бы ты видел, кто тогда меня окружает»4².

Но еще интереснее, что сетования «Опускаюсь я, патриции, — / Дую горькую с плебеями» семь лет спустя получат развитие в черновиках «Гербария», где лирический герой также будет вынужден «якшаться и знакомиться / С неравными себе» (АР-3-6). Приведем еще несколько общих мотивов между этими песнями: «Мне не справиться с обеими» = «Мне с нервами не справиться» (АР-3-6); «Мне ж рабы в лицо хихикают!» = «А бабочки хихикают / На странный экспонат»; «Только цикают и шикают» = «Сороконожки хмыкают, / И куколки язвят»; «Там сумею исцелиться, и…» = «Но нас свобода вылечит» (АР-3-14).

Вскоре после песни «Про любовь в каменном веке» Высоцкий пишет «Песенку плагиатора, или Посещение Музы» (1969), где появляется похожий образ любимой женщины, с которой у героя вновь возникают проблемы: «Он исторг из уст проклятия» = «Во мне заряд нетворческого зла»; «Она спуталась с поэтами» = «Засиживалась сутками у Блока, / У Бальмонта жила не выходя»; «Дую горькую с плебеями» = «С соседями я допил, сволочами, / Для Музы предназначенный коньяк»; «В общем, злобствует, как фурия» — «О, муза! О, безликая химера\» (АР-9-66) (а безликой предстает и его жена в первой песне: «Без душа она, без сердца… И…» /2; 473/); «Обидно мне, тоскливо, одиноко» (АР-9-64) = «Из печали скоро выйду я!» /2; 473/.

Различие же в том, что в первом случае герой сам хочет разойтись со своей женой, а во втором — уже муза покидает его («Немного посидела и ушла»).

Обратим внимание и на совсем уж неожиданную параллель между песней «Про любовь в каменном веке» и произведением на морскую тему: «Был однажды богатой добычи дележ — / И пираты бесились и выли» («Был развеселый розовый восход…», 1973) = «Там мамонта убьют — поднимут вой, / Начнут добычу поровну делить» («Про любовь в каменном веке», 1969). И далее оказывается, что слова героя-рассказчика последней песни предвосхищают поведение юнги: «Я не могу весь век сидеть с тобой — / Мне надо хоть кого-нибудь убитъ\» — «Юнга вдруг побледнел и схватился за нож, / Потому что его обделили». Кроме того, в последней песне сказано: «И плыл корабль навстречу передрягам», — как в песне «Еще не вечер» (1968): «Из худших выбирались передряг». В обеих песнях герои выступают в образе морских пиратов, плывущих на корсаре и бриге «под флибустьерским черепастым флагом». А образ пиратов родственен маске дикаря («Про любовь в каменном веке»).

Встречается маска пирата и в «Песне попугая» (1973), которая также обнаруживает удивительные параллели с песней «Про любовь в каменном веке»: «Я ей дом оставлю в Персии» = «Я гордо сидел на персидских коврах» (АР-1-138); «Он исторг из уст проклятия» = «“Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”»; «Мне ж рабы в лицо хихикают!» = «Продал меня в рабство за ломаный грош».

Решившись на развод, Марк-патриций заявляет: «Я нарушу все традиции», — что повторяет характеристику действий Жирафа из черновиков «Песенки ни про что, или Что случилось в Африке» (1968)43: «Пусть Жираф был неправ, / Все законы поправ, / Но кто-то крикнул из ветвей: / “Долой неравенство зверей!”» /2; 398/. Причем в основной редакции ликвидировать неравенство призывал не попугай, а сам Жираф: «Нынче в нашей фауне равны все пороговно!». А попранием законов в семейной жизни занимается и главный герой песни «Про любовь в каменном веке»: «Я первый из людей вступаю в спор[2466] ^{[2467] [2468]}, / Поправ законы, первый на земле, / А ты берешь мой каменный топор — / Я высеку тебя не на скале» /2; 471/. Позднее этот мотив будет развит в «Песне автомобилиста (1972): «Я в мир вкатился, чуждый нам по духу, / Все правила движения поправ». Другие его вариации встречаются в «Песне самолета-истребителя» (1968): «Запреты и скорости все перекрыв, / Я выхожу из пике!»; в черновиках «Охоты на волков» (1968): «И я прыгаю через запрет» (АР-17-152); и в черновиках «Горизонта»: (1971): «Я прибавляю газ до исступленья / В местах, где ограничено движенье» (АР-3-112), — то есть там, где действует запрет. Точно так же герой собирается «прибавить газ» в черновиках «Лекции о международном положении» (1979): «Эх, мне б сейчас / Залить до глаз / Отечественных вин / И дать на полный газ — / Аж до Афин!» (С4Т-3-278); в «Песне о двух красивых автомобилях» (1968): «…И, врубив седьмую скорость, / Светло-серый лимузин / Позабыл нажать на тормоз»; и в песне «В день, когда мы поддержкой земли заручась…» (1973): «Он увидел, что траулер встал на винты, / Обороты врубив на предел».

Если в песне «Про любовь в каменном веке» лирический герой говорит: «Я первый из людей вступаю в спор, / Поправ законы, — первый на земле» /2; 471/, - то и в «Конце охоты на волков» он признается: «Я был первым, который ушел за флажки / И всю стаю увел за собою» (АР-3-22). Именно это и произошло в первой серии волчьей дилогии — «Охоте на волков», — где герой тоже попрал законы: «Волк не может нарушить традиций <…> Я из повиновения вышел / За флажки — жажда жизни сильней!».

Разумеется, нарушать запреты любил не только лирический герой Высоцкого, но и сам поэт. По воспоминаниям фельдшера Владимира Мартынова, в сентябре 1977 года Высоцкий посетил Тульскую областную больницу, где лежал его друг Всеволод Абдулов, попавший в аварию, и при этом его «Мерседес» «стоял в самом центре площади перед главным входом в больницу, прямо под знаком “Стоянка запрещена”»/⁵. Сравним: «На табличке “Говорите тихо!” / Я второго слова не прочту» («Нараспашку — при любой погоде…», 1970). Данную цитату можно перефразировать и следующим образом: «На табличке “Стоянка запрещена” / Я второго слова не прочту».

Ну а если добавить к этому, что одинаковыми характеристиками наделяются Жираф («Все законы поправ»), Марк-патриций («Я нарушу все традиции») и главный герой песни «Про любовь в каменном веке» («Поправ законы — первый на земле»), то нетрудно будет сделать вывод: все эти персонажи являются авторскими масками (кроме того, черновой вариант реплики Марка-патриция напоминает слова героя в «Нинке-наводчице»: «А мне плевать — мне очень хочется!» /1; 103/ = «Наплевать мне на традиции» /2; 473/; оба героя «плюют» на общественное мнение, демонстрируя свою независимость, так же как и сам поэт в одном из интервью 1976 года: «А как Хрущев отреагировал на песню о Насере? — А никак. Я не знаю. И знать не хочу. Пишу, пою — и наплевать, кто, что, где и как..»46).

Марк-патриций говорит про свою жену и ее «сестру-мегерочку»: «Мне не справиться с обеими», — а в песне «Про любовь в каменном веке» герой признаётся: «Пять бы жен мне — наверное, / Разобрался бы с вами я, / Но дела мои — скверные, / Потому — моногамия».

Об этих же неполадках с женой говорится в «Лукоморье» (1967), но в более завуалированной форме: «.Леший запил, захандрил» (АР-8-124) = «Дую горькую с плебеями» /2; 191/, «Из печали скоро выйду я!» /2; 473/; «Ты ж жалеешь мне рубля — ах, ты, тля\» = «Без души она, без сердца… И…» /2; 473/, «Ста ругать свою супружницу / Выраженьями плебейскими» (АР-7-10). Причем если Леший называет лешачиху тля, то Марк-патриций говорит: «В общем, злобствует, как фурия». И оба начинают поносить своих жен, приняв дозу алкоголя: «Леший как-то недопил» = «Кассий Лютий, выпив кружицу / Золотого мавританского…» (АР-7-10).

Можно проследить также буквальные совпадения между «Семейными делами в древнем Риме» и «Диалогом у телевизора», у которого имеется уникальный вариант исполнения: «Мои друзья — моя компания. / И если пьют — так на свои! / Всё время недопонимание, / Уйду я, Зина., из семъи\»А.

Данное исполнение Высоцкий предварил таким комментарием: «Песня называется “Зарисовка”. Дело происходит в цирке». В таком свете становится понятным прозвучавший здесь вариант: «А на тебя, гляди-кось, Зин, / С галерки зыркает грузин. / Пойдешь, пойдешь ты в магазин?! / Подвинься, Зин!». А на одной из фонограмм автор объявил песню следующим образом: «Так она и называется — “Диалог у телевизора” или “Диалог в цирке” — кто как хочет, кому как удобней»[2469] ^{[2470] [2471]}.

А что касается сетования Вани из «Диалога у телевизора»: «Всё время недопонимание, / Уйду я, Зина, из семъи\», — то не напоминает ли оно жалобы Марка-патриция: «Эх, с почтенною Матреною /Разойдусь я скоро, братия!»? И дальше речь идет о том же «недопонимании»: «Она спуталась с поэтами, / Помешалась на театрах, / Так и шастает с билетами / На приезжих гладиаторов». Кстати, разойтись со своей женой на почве «недопонимания» хотел и главный герой песни «Про любовь в каменном веке»: «Клянусь, я прогоню тебя домой» (АР-7-5), «Не нравится — так можешь хоть сейчас / Обратно к своей матери идти» (АР-7-7).

Если Марк-патриций «пил нектар большими дозами / И ужасно нанектарился», то и Ваня тоже прилично выпивает: «“Или орешь, когда не пьян. / Ты что, Иван?” <.. > “А там — друзья, ведь я же, Зин, / Не пью один”». Причем его друзья пьют «хоть поутру, да на свои», и так же пьет лирический герой в других произведениях: «Я сам добыл и сам пропил» («Я в деле»), «Я один пропиваю получку / И плюс премию в каждый квартал» («Я был слесарь шестого разряда…»), «Вот я выпиваю, потом засыпаю…» («Приехал в Монако какой-то вояка…»), «Выпью бочку водки / За один присест» («И не пишется, и не поётся…»).

Ваня говорит о подругах своей жены: «От этих скучных образин / Дуреешь, Зин». А вот как Марк-патриций описывает свою жену и ее сестру: «В общем, злобствует, как фурия, / Поощряема сестричкою. <.. > Пусть берет сестру-мегерочку».

Ваня говорит Зине, чтобы она не смела плохо отзываться о его пьяной родне: «Сама намазана, прокурена, / А всё туда же — обсуждать»4‘9 Похожим образом высказывался герой песни «Про любовь в каменном веке»: «Выгадывать не смей на мелочах, / Не опошляй семейный наш уклад!» (а в черновиках: «Не хнычь и прекрати ненужный спор»; АР-7-4). Поэтому оба хотят, чтобы их жены замолчали: «Молчи, не вижу я тебя в упор» = «Уж ты бы лучше помолчала бы»; и даже угрожают им: «Смотри, тебя я в жертву принесу» (АР-7-8) = «Гляди, дождешься у меня!», — в том числе избиением: «Ну что глядишь? Тебя пока не бьют» = «Кто мне писал на службу жалобы: дескать, пьет, бьет и не приходит, а?»[2472] (другие варианты исполнения: «Кто мне

писал на службу жалобы, а? Дескать, пьет, бьет и не приходит?»[2473], «Что, мол, пьет, мол, бьет?.. Не ты? Да я же их читал!»5[2474]).

Обращают на себя внимание и другие совпадения: «Послушай, где мой каменный топор?» (АР-7-4) = «Послушай, Зин, не трогай шурина»; «Куда уж мне — я грубый» (АР-7-6) = «Ты, Зин, на грубость нарываешься»; «Позоришь перед племенем меня» (АР-7-10) = «К тому же эту майку, Зин, / Тебе напяль — позор один»; «Ведь ты зубами щелкаешь, сидишь. / Нельзя из людоедок брать жену!» /5; 471/ = «А у тебя подруги, Зин, / Всё вяжут шапочки для зим, / От ихних страшных образин / Дуреешь, Зин!»5[2475] ^[2476]; «Ты даже не могла купить камней — / Сказала, что камней не привезли» (АР-7-10) = «Сгоняла б лучше в магазин»54

Наконец, если в ранней песне из-за поведения жены героя власти хотят вызвать его «на ковер», то в поздней его вызывает начальство из-за жалоб, которые писала на него жена: «Старейшины собрались на совет / И, вероятно, вызовут меня» (АР-7-10) = «Сама ж в профком писала жалобы. / Что нет? Когда я сам читал»[2477] (ср. этот же мотив в черновиках «Баньки по-черному», 1971: «Ты ж сама донос писала на меня»; АР-14-105).

В песне «Про любовь в каменном веке» герой говорит жене: «Разбаловалась ты в матриархат», — что напоминает комментарий, которым Высоцкий часто предварял исполнение песни «Она была в Париже»: «…она посвящена такой женщине, которая часто уезжает в заграничные командировки. А он — нет. Ну и, в общем, это направлено против излишней эмансипации женщин. Это остросоциально направленная песня,»[2478]. Да и сама жена героя признаёт, что она «разбаловалась»: «Мол, я ездой по миру / Избалована и изнежена» («Мы с мастером по велоспорту Галею…»).

Совпадает даже одинаково отрицательное отношение героев к родственникам своих жен в песнях «Семейные дела в древнем Риме» и «Про любовь в каменном веке»: «.. Я заведу себе гетерочку. <.. > У гетеры пусть безнравственней, / Зато родственники умерли» ~ «А всё — твоя проклятая родня!»[2479] (так же как и в «Красном, зеленом»: «А бог с тобой, с проклятою…»; причем в черновиках герой называет «проклятой» и маму своей возлюбленной, то есть речь идет о той же «проклятой родне»: «Да ну тебя, проклятую, тебя саму и мать твою!» /1; 346/). Поэтому и в стихотворении «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…» (1971) герой, устав от войны, которую ему объявили жена с тещей (с той самой «мамой»), говорит своей супруге: «Может, грубо сказал (так бывает со мной, / Когда я чрезвычайно отчаюсь): / “Я тебя как-нибудь обойду стороной, / Но за мамину жизнь не ручаюсь”». Сравним с черновиками песни «Про любовь в каменном веке»: «Куда уж мне, я грубый» (АР-7-7), «Я высеку тебя и буду прав. <…> Послушай, где мой каменный топор? / Оденься и в пещере пол домой. / И жаль, у нас день порки запрещен! / Клянусь, я прогоню тебя домой / Или отдам кому-нибудь еще» (АР-7-5) (точно так же он хотел избавиться от своей жены в стихотворении «Чем и как, с каких позиций…», 1966: «Помогите хоть немного, / Оторвите от жены»; а в песне «Грусть моя, тоска моя» он захочет избавиться от судьбы-тоски: «С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй»; и здесь же он ее «высек»: «Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй»).

Между тем, в стихотворении «Вы учтите, я раньше был стоиком…» (1967) герой еще пытается воспринимать жену как неизбежное зло, предопределенное судьбой: «И откуда набрался терпенья я, / Когда мать ее — подлая женщина — / Поселилась к нам без приглашения / И сказала: “Так было обещано!”» /2; 14/, «Я к ней стал относиться с терпимостью / И с осознанной необходимостью» /2; 330/ (парафраз высказывания Энгельса: «Свобода есть осознанная необходимость»). Такой же оборот — но уже вне контекста семейных отношений — встретится в стихотворении «Неужели мы заперты в замкнутый круг?» (1972): «Я дождусь и не буду сжигать корабли, / Мне бы только набраться терпенья!» (АР-2-54).

Все эти мотивы семейных неполадок и желание нарушить устоявшиеся традиции четко проецируются на ситуацию, в которой оказался в конце 1960-х сам Высоцкий: развод с Людмилой Абрамовой и начавшиеся задолго до него романы с Мариной Влади и Татьяной Иваненко.

Об отношении поэта к этим двум параллельным романам известно со слов Давида Карапетяна: «Володю это многоженство вполне устраивало[2480]. Как-то он на полном серьезе посетовал мне, что мог бы жить с ними двумя, на две семьи, да эти капризные женщины почему-то против…»5[2481]. А в одном из его писем к И. Кохановскому встречается такое признание: «С бабами своими я абсолютно запутался, но ничего не хочу менять. Не хочу ничего менять, но запутался совершенно»[2482].

То же самое и в стихах. Например, строка «Неубраны пещера и очаг» из песни «Про любовь в каменном веке» является реальным отражением семейной жизни Высоцкого и Абрамовой. Дневниковая запись Валерия Золотухина от 24.02.1968 гласит: «Высоцкий смеется: “Чему ты расстраиваешься? У меня все пять лет так. Ни обеда, ни чистого белья, ни стираных носков»[2483]. При этом последняя реплика, выделенная курсивом, находила воплощение и в других стихах: «И в дому моем шаром кати» («Дом хрустальный», 1967), «А у меня зайдешь в избу — / Темно и пусто, как в гробу, / Хоть по подвалам поскребу, / Хоть по сусекам» («Смотрины», 1973; АР-3-69), «Уме-ня на окне — ни хера» («Несостоявшийся роман», 1968).

А о своих семейных неполадках он высказался даже в песне «Лукоморья больше нет» (1967), выступая в образе лешего (чуть выше мы уже перечислили некоторые параллели между этой песней и «Семейными делами в древнем Риме»): «Нету мочи, нету сил — леший запил, захандрил» /2; 40/. Сравним в других произведениях за этот же период: «Спросят “что с тобой?” — леплю: / “Так мол, сплин'”» /2; 571/, «Если я задурю, захандрю, / Зажигалки я вмиг раздарю» /2; 140/, «Он ругает меня: “Что ж не пишешь?! / Знаю — тонешь, и знаю — хандра» /2; 185/. Да и в том же «Лукоморье» присутствует рефрен, в котором автор прямо говорит о себе, упоминая тот же сплин и ту же хандру: «Ты уймись, уймись, тоска, / У меня в груди!».

Поэтому становится ясно, что, предваряя рассказ о лешем — «Нету мочи, нету сил — леший запил, захандрил», автор на самом деле говорит о себе: он «запил, захандрил», поскольку у него нет больше сил на то, чтобы справиться со своей «лешачихой». Такая же ситуация возникала в песне «У тебя глаза — как нож»: «А прибить тебя морально нету сил». - и в песне «Я был слесарь шестого разряда…», где герой всё свое здоровье и деньги тратил на «двух шалав в Москве»: «Никаких моих сил не хватает». Поэтому если в «Лукоморье» леший обращался к своей лешачихе: «Дай рубля…», — то слесарю тоже не хватает «плюс премии в каждый квартал». И в обоих случаях герой пропивает или собирается пропить: «А не дашь — тады пропью долото!» = «Я один пропиваю получку…». Долото же заставляет вспомнить рашпиль из «Песни про плотника Иосифа». Во всех этих случаях представлена маска рабочего-пролетария (слесарь шестого разряда, плотник с рашпилем и леший с долотом), так же как и в более позднем стихотворении «“Не бросать!”, “Не топтать!”…» (1971), где лирический герой работает на заводе, а из-за семейных неполадок вновь испытывает хандру: «И точу я в тоске / Шпинделя да фрезы».

Кроме того, ситуация из песни «Я был слесарь шестого разряда…» в общих чертах повторится в песне «Про любовь в каменном веке»: «Ну и, кроме невесты в Рязани. / У меня — две шалавы в Москве. <…> Каждый вечер — одно наказанье, / И всю ночь — истязанье одно. <…> Я один пропиваю получку…» = «Пять бы жен мне — наверное, / Разобрался бы с вами я, / Но дела мои скверные, / Потому — моногамия!» (в первом случае герой — «один», а во втором у него одна жена — «моногамия»).

Теперь сопоставим отношения героя с его возлюбленной в «Красном, зеленом» и лешего с лешачихой в «Лукоморье»: «А ну тебя, патлатую» = «Лешачиху свою бил и вопил»; «Сколько раз я спрашивал: “Хватит ли, мой свет?”» = «А коры по скольку кил приносил?»[2484]; «С разных мест и с разных дел в дом к тебе тащил» (черновик /1; 346/) = «Я ли ягод не носил? <.. > Надрывался издаля, всё твоей забавы для» (точно так же он надрывался для своей возлюбленной в песне «У тебя глаза, как нож»: «С грабежу я прихожу, язык за спину заложу / И бежу тебя по городу шукать»); «А ты мне только водку, ну и реже — коньяка» = «Ты ж жалеешь мне рубля — ах ты, тля!».

Косвенным доказательством автобиографичности образа лешего служат и переклички с написанной в том же году «Песней про плотника Иосифа»: «А не дашь — тады пропью долото!» = «Я тады цежу сквозь зубы, / Но уже, конечно, грубо» б[2485]; «Ты ж жалеешь мне рубля — ах ты, тля!» = «Ах ты, скверная жена!». В обоих случаях герой разговаривает со своей женой и угрожает ей рукоприкладством: «Дай рубля, прибью а то…» = «Я взмахнул своим оружьем — / Смейся, смейся, сатана!».

Остановимся еще раз на обращении к жене и к другим женщинам со стороны лешего (в «Лукоморье» и в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город») и главного героя «Песни про плотника Иосифа»: «Ты ж жалеешь мне рубля — ах. ты тля!» (леший), «Ах. гнусные бабы!» (леший), «Ах ты. скверная жена!» (плотник Иосиф)[2486]. А впервые похожее обращение появилось в том же «Красном, зеленом»: «Бабу ненасытную, стерву неприкрытую…». И поскольку эта «стерва» названа неприкрытой, в черновиках песни «Про любовь в каменном веке» лирический герой скажет ей: «Оденься поприличней и прикрой / Свои уста и прочие места» /2; 472/.

Кроме того, в последней песне получают развитие еще некоторые мотивы из «Лукоморья», где леший обращается к лешачихе: «Дай рубля…» = «А ну, отдай мой каменный топор…»; «..прибью а то…» = «Тебя пока не бьют. <.. > До трех считаю — после задушу!»; «Я — добытчик али кто?» = «Я — глава и мужчина я!». А угроза избиения возникнет позднее в «Диалоге у телевизора»: «Но врежу — так закувыркаешься!» (АР-8-184), — что восходит к песне «Я женщин не бил до семнадцати лет»: «И справа, и слева / Я ей основательно врезал».

Во всех этих случаях поэт в иронической форме говорит о своем доминировании в отношениях с женщинами.

А что касается лешачихи, людоедки и других похожих образов, то они часто применяются к жене лирического героя, его возлюбленной или судьбе: «А ты всегда испитая, здоровая, небитая» («Красное, зеленое»), «И глаз подбит, и ноги разные» («Наводчица»), «Смейся, смейся, сатана!» («Песня про плотника Иосифа»), «Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» («Две судьбы»).

В свою очередь, эти женщины часто насмехаются над героем: «Ты не радуйся, змея, / Скоро выпишут меня!» («У тебя глаза — как нож»), «Ты шутить с живым-то мужем!» («Песня про плотника Иосифа»), «Женское племя смеется / Над простодушьем мужей» («Про любовь в эпоху Возрождения»), «И хихикали старухи / безобразные» («Две судьбы»).

В целом же отношения лешего с лешачихой: «Леший как-то недопил. / Лешачиху свою бил и вопил: / “Дайрубля, прибью а то…”», — буквально воспроизводят отношения Высоцкого с Л. Абрамовой. Как он сам признавался: «Сейчас даже вспоминать стыдно. Это самые чёрные дни моей жизни. Без работы, без денег, я каждое утро бессовестно выклянчивал у Люси целковый на опохмелку. И она мне его выдавала, хотя сама бедствовала. Ей как-то помогали родители»[2487] ^{[2488] [2489] [2490]} (а недопил позднее и лирический герой в «Песне автозавистника» и в «Сказочной истории»: «Недоедал, недопивал — пил только чай» бб, «А когда кабак закрыли, / Все решили: недопили» /4; 54/6⁷).

Более того, по воспоминаниям двоюродной сестры Высоцкого Ирэны, когда он развелся с Абрамовой, та не разрешала ему даже видеться с детьми: «.. я-то помню, как Вовка со слезами на глазах рассказывал: “Стою, как дурак, перед дверью, а она не открывает. Слышу голоса мальчишек, а обнять их не могу…”. До глубины души Володю обижало и то, что мальчишки стали Абрамовыми”»68. И это также нашло отражение в ряде произведений: «Бил, но дверь не сломалась — сломалась семья. / Я полночи стоял у порога. / И ушел. Да, тяжелая доля моя / Тяжелее, чем штанга, — намного!» («С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…», 1971), «Ну, что ж такого — выгнали из дома» («Подумаешь — с женой не очень ладно!», 1969), «Такие дела: Лешачиха со зла, / Лишив меня лешевелюры, / Вчера из дупла на мороз прогнала — / У ней с Водяным шуры-муры» («Куплеты нечистой силы», 1974). Заметим, что последняя реплика вновь принадлежит лешему…

Такие же семейные проблемы возникнут у Домового, которого тоже «выгнали из дома»: «А я — Домовой, / Я домашний, я — свой, / А в дом не могу появиться — / С утра и до ночи стоит дома вой: / Недавно вселилась певица. / Я ей — добром, а она — оскорблять: / Мол, Домового — на мыло!». Сравним эту ситуацию с песней «Две судьбы», где лирический герой говорит про Нелегкую: «Глядь, уже и оскорбляет!» /5; 458/. А слова Домового «Я ей — добром…» повторяют реплику лирического героя из песни «Про любовь в каменном веке»: «Отдай топор — добром тебя прошу!».

Примечательно, что «Куплеты нечистой силы» заканчиваются монологом Домового, который сетует о своих семейных неполадках, а «Лукоморье» — монологом Лешего, обращенного к Лешачихе. И оба эти персонажа — Домовой и Леший — наделяются чертами самого автора (более того, даже Водяной, с которым Лешему изменила Лешачиха, наделяется автобиографической характеристикой — сравним сетования Водяного с репликой лирического героя в черновиках «Смотрин», 1973: «Лежу под корягой простуженный, злой, / А в омуте мокро и сыро» = «А у меня зайдешь в избу — / Темно и сыро, как в гробу»; АР-3-68).

И, наконец, концовка «Лукоморья»: «А коверный самолет / Сдан в музей в запрошлый год <…> Понаехало за ей егерей!..», — повторяет ситуацию из набросков к «Зарисовке о Ленинграде» (1967): «Лезу в забияки я не из молвы! / Приезжают всякие, скажем, из Москвы. / Тут и Эрмитажи вам, и…» /2; 339/. А Леший (муж лешачихи, за которой «понаехало егерей») тоже «.лез в забияки»: «Лешачиху свою бил и вопил…», — и выпивал, как лирический герой в «Зарисовке о Ленинграде»: «Леший как-то недопил…» = «Если сильно водку пьешь / По пьянке — / Не захочешь, а дойдешь / К стоянке» (обратим также внимание на идентичность ситуации с «Фантазией на русские темы» Галича, 1969: «А московская наедет сволота» ~ «Приезжают всякие, скажем, из Москвы»).

Можно предположить, что симпатия Высоцкого к лешему имеет своим источником спектакль Бориса Равенских «Аленький цветочек» (Московский драмтеатр им. Пушкина, 21–25 сентября 1960 года) по сказке С. Аксакова. Игравшая в этом спектакле Елена Ситко вспоминала: «Володю-Лешего помню очень хорошо… <…> Это был очень добрый Леший, с грибочками на голове»[2491].

Помимо «Лукоморья», в том же 1967 году Высоцкий еще раз выведет себя в образе лешего в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город», где он тоже будет пить: «Пока Леший пил, надирался в кафе…». Сравним обращение лешего к ведьмам с обращением лирического героя к безликим кликушам в стихотворении «Тушеноши»: «Спросил у них Леший: “5ы камо грядешиТ. / “Намылились в город…”» (1967) = «Куда грядете — в Мекку ли. в Мессины?» (1977). И если в первом случае упоминаются ведьмы, то во втором сказано: «Куда спешите, полуобразины?».

Не менее интересно сходство лешего с мудрецом из стихотворении «Про глупцов» (1977): «Он залез в свою бочку с торца, / Жутко умный, седой и лохматый». А седым оказывается и Леший в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город»: «Ах, гнусные бабы! Да взяли хотя бы / С собою меня — старика». Причем если Леший «с дупла не выходит, — / В запое безумный старик» /2; 373/ (а в «Лукоморье» леший «как-то недопил»), то мудрец живет в бочке. И опять же формальная противоположность мудреца и «безумного старика» здесь не играет никакой роли, поскольку автор часто выступает в маске безумца («Дельфины и психи», «Песня о вещей Кассандре», «Баллада о Кокильоне», «Письмо с Канатчиковой дачи» и др.).

Однако перед уходом лешего в запой, «навстречу попался им врат-вурдалак». Врагом же он назван потому, что еще в «Песне-сказке про нечисть» (1966) выступал в роли слуги Змея Горыныча: «А от них был Змей трехглавый и слуга его Вампир».

Доверять вурдалаку, конечно, нельзя, но Леший проявил доброту, хотя и поставил условие: «Те к Лешему: как он? / “Возьмем вурдалака! / Но кровь не сосать и прилично вести!”».

Позднее поэт еще раз пригласит власть, представленную в образе нечистой силы, к сотрудничеству — с тем же условием: «Но не забудьте — затупите / Ваши острые клыки!» («Проложите, проложите…», 1972). Вурдалак так и поступил: «Тот малость покрякал, / Клыки свои спрятал — / Красавчиком стал, хоть крести!». Однако суть свою не изменил, в чем Леший и убедился: «Пока Леший брился, Упырь испарился, / И Леший доверчивость проклял свою» (этот же мотив встретится в стихотворении «Неужто здесь сошелся клином свет…», где противник лирического героя тоже прикинулся его другом, а когда тот поверил ему, ударил ножом в живот; поэтому: «Обманут я улыбкой и добром» /5; 266/).

И заканчивается «Сказка о том, как лесная нечисть приехала в город» подтверждением того факта, что вурдалак, даже если спрячет клыки, все равно останется вурдалаком: «Найдя себе вдовушку, выпив ей кровушку, / Спал вурдалак на софе» (вспомним заодно «Мои похорона»: «В гроб вогнали кое-как, / А самый сильный вурдалак <…> Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал»). А перед этим говорилось, что «Леший пил, надирался в кафе». Речь идет о Галерее Гранд-отель (Москва): «Поели-попили в кафе Гранд-отель, / Но Леший поганил своими ногами, / И их попросили оттель». Позднее такую же ситуацию поэт воссоздаст применительно к самому себе в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975): «Меня не приглашали на банкеты, / Я там горчицу вмазывал в паркеты, / Гасил окурки в рыбных заливных / И слезы лил в пожарские котлеты» (если леший «поганил своими ногами», то лирический герой «горчицу вмазывал в паркеты»). Да и в «Сказочной истории», где речь шла о банкете в «белокаменных палатах», поэт сетовал: «Если ты не из банкета — / Ох, с тебя сдерут за это!».

***

Вернемся вновь к тождеству образов судьбы и любимой женщины, которое видно также при сопоставлении песни «Про любовь в каменном веке» (1969) и «Песни о Судьбе» (1976): «Ведь ты глядишь, едва лишь я усну, / Голодными глазами на меня» (АР-7-9) = «За мною пес — судьба моя, больна и голодна. <.. > Глядит — глаза навыкате, и с языка слюна» (АР-17-130).

Герой изнывает от соседства с женой и судьбой: «Нет, правда, это скоро надоест» /2; 472/ = «Морока мне с нею» /5; 104/, - и хочет их прогнать: «Клянусь, я прогоню тебя домой» (АР-7-5) = «Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену» /5; 104/. Причем клянется он и во второй песне: «Я зарекался столько раз, что на судьбу я плюну» (черновик: «И не однажды клялся я, что на судьбу я плюну»; АР-17-130).

Успокаивается же герой только тогда, когда его жена-людоедка и судьба засыпают: «Спокоен я, когда ты крепко спишь» /2; 471/ = «Она, когда насытится, всегда подолгу спит. / Тогда я — гуляю..»/5; 104/.

Поэтому неудивительно, что в черновиках «Песни о Судьбе» судьба напрямую сравнивается с женщиной: «Она, почти как женщина, слабеет от вина», «В обнимочку с нею, / Люблю и лелею» (АР-17-130). И по этой же причине одинаково ведут себя судьба в «Песне о Судьбе» и жена в «Балладе о маленьком человеке»: «Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, / Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит» = «Цена кусается, жена ласкается, — / Махнуть рукою, да рука / Не подымается» («на Судьбу я плюну» = «жена… махнуть рукою»; «но жаль ее» = «да рука не подымается»; «ласкается» = «ласкается»).

В песне «Про любовь в каменном веке» герой хочет задушить свою жену: «До трех считаю — после задушу!», — а в «Песне о Судьбе» — снести судьбу к палачу: «Пусть вздернет на рею, / А я заплачу!». То есть, по сути, герой собирается совершить жертвоприношение, как и в первой песне: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу» = «Я завтра тебя в жертву принесу!» /2; 472/, «Я богу тебя в жертву принесу» (АР-7-7).

Подобным же образом прослеживается тождество «жена = судьба» на примере пары «Семейные дела в древнем Риме» (1969) и «Песня о Судьбе».

В обоих случаях лирический герой сетует на несовместимость с женой и судьбой: «Жить с ней больше не сумею я» (АР-8-105) = «И жить не умею <.. > Мне тяжко под нею» /5; 104 — 105/; «В общем, злобствует, как фурия» = «Хамила, безобразила».

В ранней песне герой хочет бросить жену и завести гетеру, поскольку «у гетер — бедней и явственней, но они не обезумели», в отличие от жены, которая обезумела, так же как и его судьба в «Песне о Судьбе»: «С тех пор она, безумная, — ни дня без стакана» /5; 427/. А самому герою от всего этого плохо на душе: «Из печали скоро выйду я!» /2; 473/ = «Я ликом грустнею» /5; 104/.

Таким образом, любимая женщина часто превращается в судьбу.

Но всё это только одна стороны медали. Есть и другая — более скрытая.

Огромная уродливая старуха Нелегкая («злая бестия») как воплощение судьбы лирического героя мало чем отличается от «мохнатого злобного жлоба», который сидит внутри него («Меня опять ударило в озноб…», 1979).

Говорят, что судьба — это глубинный характер человека[2492]. Если согласиться с таким утверждением, то получится, что Кривая и Нелегкая являются объективациями глубинного характера поэта. Соответственно, в «Двух судьбах» он персонифицирован в образе Кривой и Нелегкой, внешних по отношению к лирическому герою, а в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» — в образе внутреннего двойника героя, который не просто живет внутри него, но и даже слился с ним («Он — плоть и кровь, дурная кровь моя»).

И в «Песне о Судьбе», и в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» герой изнывает от соседства со своим двойником: «Мне тяжко под нею — / Гляди, я синею» = «Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу — / Он кислород вместо меня хватает» (то же — в «Песне самолета-истребителя» и «Про второе “я”»: «Но тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел», «Искореню, похороню, зарою, / Очищусь — ничего не скрою я. / Мне чуждо это ё-моё второе — /Нет, это не мое второе “я ”!»). Встречается этот мотив даже в «Письме с Канатчиковой дачи» (1977): «Мы движенью душ послушны, / Тесно нам в себе самом» (С5Т-4-254), — что напоминает слова «чистого» лирического героя: «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски» («Я не успел», 1973). Причем сравнительный оборот как камень в торбе повторится в стихотворении «Меня опять ударило в озноб»: «Грохочет сердце, словно в бочке камень». Еще раньше этот образ возникал в «Песне конченого человека»: «И сердце дергается, словно не во мне». А самое первое его появление наблюдается в песне «Пока вы здесь в ванночке с кафелем…»: «И видит, как прыгает сердце». Процитируем также песню «Солдат и привидение» (1974): «Непоседою сердце ерзает» (СЗТ-З-284). Очевидна глубинная взаимосвязь всех этих произведений.

А избавиться от двух судеб и от своего двойника лирический герой пытается одним и тем же способом: напоить алкоголем (Кривую и Нелегкую): «Чтоб вы сдохли, выпивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!», — и отравить алкоголем и наркотиками («мохнатого злобного жлоба»): «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — / Пусть жрет, пусть сдохнет, — я перехитрил!»[2493]. Такой же глагол применяется к персонифицированной советской власти (Быку Минотавру) в стихотворении «В лабиринте» (1972), где «Минотавр с голода сдох», и в черновиках «Штангиста» (1971), где герой говорит о штанге: «Сдыхает, неподверженный смертям!» /3; 334/.

Примечательно, что если в «Двух судьбах» образ хромающей Кривой (глубинного негативного характера лирического героя) представлен как внешний по отношению к герою, то в черновиках песни «Про второе “я”» встречается образ хромого двойника, который живет внутри него: «Во мне вторая дьявольская примесь / Одерживает верх — тогда держись! / Во мне хромой, нахальный проходимец / Ведет самостоятельную жизнь.[2494] / Тогда летят к чертям все идеалы, / Как раз тогда я — нетерпим и зол. / Как раз тогда я жадно ем бокалы, / Забрасывая Шиллера под стол» (АР-4-141) = «Я лежал, чумной от браги <.. > И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия. <…> Вдруг навстречу нам живая, / Хромоногая Кривая» («дьявольская» = «бестия»; «хромой» = «хромоногая»; «зол» = «злая»).

В «Двух судьбах» лирический герой «лежал, чумной от браги», а в предыдущей песне он тоже основательно напивался: «.. я жадно ем бокалы» (в основной редакции: «Но вот сижу и тупо ем бокалы»).

Сравним также строки «Во мне хромой, нахальный проходимец / Ведет самостоятельную жизнь» со стихотворением «Меня опять ударило в озноб…»: «Во мне живет мохнатый злобный жлоб / С мозолистыми, цепкими руками» («во мне… ведет… жизнь» = «во мне живет»; «нахальный проходимец» = «злобный жлоб»). В концовке последнего стихотворения высказывается уверенность: «Теперь его не вывезет Кривая», — из чего следует, что негативный двойник связан с Кривой. И именно по этой причине в «.Двух судьбах» он персонифицирован в том числе в образе Кривой: «Я воскликнул, наливая: / “Вывози меня, Кривая?'».

Негативный образ внутреннего двойника встречается также в черновиках песни «Ошибка вышла» (1976): «.Должно быть, в мутной глубине, / Где страх не отпускал, / Какой-то бойкий бес во мне / Скакал и понукал» /5; 399/, - что восходит к стихотворению «Я не пил, не воровал…» (1962): «Начал мной ОБэХаэС / Интересоваться, / А в меня вселился бес, / Очень страшный, братцы». Позднее этот бес окажется и внешним двойником героя, которого он также будет понукать: «Меня сегодня бес водил / По городу Парижу» («Французские бесы», 1978), — повторяя действия советской власти: «Слева — бесы, справа бесы <.. > И куда, в какие дали, / На какой еще маршрут / Нас с тобою эти врали / По этапу поведут?» (1976). А в другой строке из «Французских бесов»: «Канючил: “Выпей-ка бокал”». - очевидна отсылка к «Песне о Судьбе»: «С тех пор ни дня без стакана. / Еще ворчит она…». Впервые же бес как внешний двойник лирического героя появился в песне «Про черта» (1966).

Итак, если Кривая и Нелегкая олицетворяют собой характер героя, то и вести они себя должны одинаково: «И лечился я от страха / брагой этою» (АР-1-12) = «Ты, Нелегкая, маманя, / Хочешь истины в стакане / на лечение!» (АР-1-6); «.Дурь свою воспоминаю, / дурь великую» (АР-1-12) = «“Кто здесь?”. Дура отвечает: / “Я — Нелегкая!”» (АР-1-14).

Герой напился до того, что «лежал, чумной от браги. / в расслаблении. <…> Падал я и полз на брюхе», а Кривая с Нелегкой «упали <.. > у бутыли медовухи».

Герой говорит: «А во мне нутро от браги / Всё хихикает» (АР-1-12), — а через некоторое время он скажет о Кривой с Нелегкой: «И хихикали старухи / безобразные».

Герой «воет»: «Взвыл я, душу разрывая: / “Вывози меня, Кривая!”», — а в концовке песни этот глагол применяется и к двум судьбам: «Удалились, подвывая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая». В черновиках же они его преследуют: «А вдогонку, подвывая…» (АР-1-10).

Об одинаковой внешности героя и Нелегкой мы уже говорили в начале главы: «И хоть стал я сыт да тучен…» /5; 454/ = «Вот споткнулась о коренья / От большого ожиренья, / гнусно охая. <.. > “Ты же толстая — в гареме / будешь первая!”».

Все эти переклички подтверждают мысль о том, что лирический герой в этой песне пытается убежать от самого себя, от своего глубинного (негативного) характера, представленного в образе двойника.

Подробнее на эту тему мы поговорим в следующей главе, а сейчас остановимся еще раз на строке «И хоть стал я сыт да тучен…».

Такой же образ лирического героя находим в «Формулировке» (1964): «Наелся всласть, но вот взялась / Петровка, 38», — и в стихотворении «Осторожно! Гризли!» (1978): «Однажды я, накушавшись от пуза…», — где сам будет выполнять функцию Нелегкой для некоего француза в русском кабаке в Париже: «…Очнулся на коленях у француза, / Я из его тарелки ел без вилки / И тем француза резал без ножа. <…> Я сидел надежно, / Обняв его за тоненькую шею, / Смяв оба его лацкана в руке, / Шептал ему: “Ах! Как неосторожно! / Тебе б зарыться, спрятаться в траншею, / А ты рискуешь в русском кабаке!”. / Он тушевался, а его жена / Прошла легко сквозь все перипетии, — / Еще бы — с ними пил сам Сатана, / Но добрый, ибо родом из России»[2495](собственно говоря, это та же самая ситуация, что и во «Французских бесах», 1978: «Меня сегодня бес водил / По городу Парижу <…> Таскал по русским кабакам…»). Как видим, лирический герой действовал по отношению к французу («Я сидел надежно, / Обняв его за тоненькую шею») точно так же, как по отношению к нему действовала его собственная судьба: «И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» («Песня о Судьбе», 1976), и грусть-тоска, ставшая его судьбой: «Изловчась, мне прыгнула на шею» («Грусть моя, тоска моя», 1980).

Напрашивается также параллель с песней «Про черта» (1966). Здесь черт сел к герою на плечо, а в стихотворении «Осторожно! Гризли!» герой сел к французу на колени, обхватив его за шею. Однако если в первой песне герой сам кормил и «похме-лял» черта (позднее он так же поступит с судьбой в «Песне о Судьбе» и «Двух судьбах»), то и во второй герой ел сам и кормил француза («Я из его тарелки ел без вилки <…> А я совал рагу французу в рот»), а тот пытался прогнать его с колен, как и лирический герой в песне «Про черта»: «Слезь с плеча, а то перекрещусь!». Кроме того, если про француза сказано, что он «был напуган, смят и потрясен», то лирический герой при вторичном появлении черта, который съездил «к трем вокзалам» за новой порцией коньяка, говорит: «Просыпаюсь — снова он, боюсь» И далее герой высказывает предположение, что он сам может показаться черту… чертом: «Или он по новой мне пригрезился, / Или это я ему кажусь».

Формально стихотворение «Осторожно! Гризли!» посвящено Михаилу Шемякину, который рассказал об этом в интервью корреспонденту радио «Свобода» Татьяне Вольтской: «…есть такие моменты, которые могу разъяснить только я. Ну, например, “перелетел через ‘Пежо’ и приобрел повторное звучанье”. Дело в том, что когда Володя приезжал ко мне, он садился за стол на кухне и говорил: “Ну, рассказывай!”. При этом глаза у него блестели таким нехорошим огнем. Как-то так попадало, что он приезжал после очередного запоя ко мне. Естественно, после запоя мы все, как все грешники, каемся, чувствуем угрызения совести, глаза полны слез, поэтому мрачным голосом я поведывал, что я делал, вернее, то, что помню из данного загула, и Володя почти всегда валялся от смеха, чуть ли не падал со скамейки на кухне. И вот я рассказывал ему, как я вышел где-то на рассвете из кабака “Царевич” и мне показалось, что я могу летать. Я раскинул руки широко, оттолкнулся сапогами от земли и действительно перелетел через машину “Пежо”, но не рассмотрел, что за ней был столб. Я ухом, пролетая, здорово ударился об этот столб. Мне пришлось через несколько дней обратиться к врачу, потому что каждый звук повторялся, то есть сначала мне кто-то скажет “здрасьте!”, а потом, через некоторое время, я слышу опять голос. <…> Ну, еще песня “Осторожно! Гризли!”, допустим, — такая песня, которая тоже написана об одном моем загуле. И он говорит: “Ну, чем ты занимался?”. Я говорю: “Помню только, что я сел на колени к французу, стал резать ему бифштекс или сосиску, которую он заказал, и на вилке совать ему в рот”, то есть я его кормил как бы. Почему-то вот эта сцена у Володи вызвала приступ совершенно гомерического хохота, поэтому я сделал иллюстрацию, где я сижу на коленях у француза. В песне как раз он пишет: “И потому французский не учу, чтоб мне они не сели на колени”»[2496].

В действительности же эта история послужила для Высоцкого лишь поводом, чтобы написать о себе. Как вспоминает Вениамин Смехов: «Высоцкий в выпивке был превосходен — нежен, добр. Правда, не помнил адреса своего»7[2497]. Об этом же говорится в стихотворении «Осторожно! Гризли!»: «Да знали б вы, что я совсем не помню, / Кого я бью по пьянке и ласкаю», — а также в песнях «Путешествие в прошлое» и «Про попутчика», сюжет которых также связан с выпивкой: «Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей!». «И проснулся я в городе Вологде, / Но — убей меня! — не припомню, где». Это выражение Высоцкий употреблял и в повседневной жизни. По свидетельству актера Михаила Козакова: «Побывал Володя Высоцкий в Америке. Встречаемся после этого — он мне шепчет, как заговорщик:

— Миша, я тебе ' подарок привез. От Бродского. Книгу с надписью.

Как я был счастлив! Но Володя есть Володя. Потерял он эту книгу. (“Ну, Мишка, ну не знаю, куда я ее подевал, хоть убей”4»7[2498].

н* *

В черновиках «Двух судеб» лирический герой говорит: «Дурь свою воспоминаю — / дурь великую» (АР-1-13), — фактически повторяя свои слова из «Баньки по-белому» (1968), где он выступал в образе бывшего зэка: «Вспомню веру мою беззаветную <.. > Променял я на жизнь беспросветную / Несусветную глупость мою»[2499] (а о «беззаветной вере» шла речь и в песне 1964 года: «Потеряю истинную веру — / Больно мне за наш СССР: / Отберите орден у Насера — / Не подходит к ордену Насер!»).

Еще важная деталь: в «Двух судьбах» герой сел на Кривую, надеясь, что она его вывезет («Влез на горб к ней с перепугу»), а в песне «Грусть моя, тоска моя» (1980) <«госка змеингы» сама к нему «прыгнула на шею». Это напоминает «Песню о Судьбе» (1976), где судьба также «сзади прыгнув на меня, схватила за кадык», причем до этого лирический герой из жалости нес ее на себе: «И в гору, и с горки / Пьянчугу влачу». Такая же ситуация возникала в черновиках «Баллады о маленьком человеке» (1973), где автор иронически обращался к «маленькому человеку», то бишь к самому себе: «Свою счастливую судьбу / Несешь на собственном горбу» /4; 361/. Причем в «Двух судьбах» герой сам оседлал свою «счастливую судьбу» — Кривую: «Влез на горб к ней с перепугу, / Но Кривая шла по кругу — / ноги разные»[2500]. Это лишний раз говорит о том, что лирический герой и его судьба взаимозаменяемы, поскольку наделяются одинаковыми чертами. Например, «горбатым» предстает не только судьба героя, но и он сам: «А теперь некрасив я, горбат с двух сторон» («Затяжной прыжок», 1972), «Горбы на спины нам наваливает снег» («Километры», 1972; АР-287), «Нам там ломы ломали на горбу» («Летела жизнь», 1978), — и даже его друг, которого поэт наделяет своими собственными чертами: «Того, с большой душою в теле / И с тяжким грузом на горбу» («Памяти Шукшина», 1974).

Отметим и другие сходства «Песни о Судьбе» с «Двумя судьбами»: «За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна» /5; 104/, «Скулит — глаза на выкате, и слезы, как слюна» /5; 427/ = «А за мною по корягам, злясь и охая, / Припустились, подвывая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» (АР-1-22), «Спотыкаясь о коренья / От болезни, ожиренья…» (АР-1-4) («За мною» = «А за мною»; «судьба моя» = «.две судьбы мои»; «скулит» = «подвывая»; «больна» = «от болезни»); «За мной, как пес, — судьба моя, больна и голодна» (АР-17-130) = «Ты, Нелегкая, маманя, / Хочешь истины в стакане / на лечение?» (АР-1-6); «Мне тяжко под нею» = «Впереди меня ступает / тяжкой поступью. <.. > “Тяжело же столько весить!”»; «Кричу на бегу» = «Я кричу — не слышу крика»; «Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну» = «Я воскликнул, наливая: / “Вывози меня, Кривая!”»; «Много горя над обрывом» = «“Горемыка мой нетрезвый”»; «Коль выжить сумею…» (АР-17-130) = «Не до жиру — быть бы живым».

Если в ранней песне герой сам тащит свою судьбу; «А я ноги — в опорки, / Судьбу — на закорки»[2501], - то в поздней возникнет обратная ситуация: «Вот хлебнув, понюхав корки, / Посадила на закорки» (АР-1-16).

Лирический герой пытается обмануть судьбу: «Плету ахинею, / Что ласков я с нею» (АР-17-130) = «“Эй, Нелегкая, маманя, / На-ка истину в стакане”, - / Вру, как стерва, я» (АР-1-16); и одинаково называет ее: «И в гору, и с горки / Пьянчугу влачу» = «И припали две старухи / Ко бутыли медовухи — / пьянь с ханыгою».

В первой песне герой готов заплатить палачу, чтобы избавиться от судьбы: «Пусть вздернет на рею, / А я заплачу», — а во второй он обращается к самой судьбе (Кривой) и тоже предлагает ей своеобразную форму оплаты, чтобы она его спасла: «Я тебе и жбан поставлю, / Кривизну твою исправлю — / только вывези!». Причем уже в 1968 году герой был готов заплатить деньги, чтобы избавиться от судьбы или исправить ее: «Я сказал врачу: “Я за всё плачу — / За грехи свои, за распущенность. / Уколи меня, — я сказал врачу, — / Утоли за всё, что пропущено”». Сравним: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу. / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу».

В первом случае лирический герой собирается заплатить врачу, а во втором — палачу. Однако это различие не играет роли, поскольку в стихотворении «Палач» (1977) будет сказано: «Всё так не страшно, и палач — как добрый врач».

Такие же «торговые» намерения возникнут у героя в песнях «И душа, и голова, кажись, болит…» (1969) и «Грусть моя, тоска моя» (1980): «Двести тыщ тому, кто меня вызволит, / Ну и я, конечно, попытаюсь!», «Одари, судьба, или за деньги отоварь. / Буду дань платить тебе до гроба».

Обратим заодно внимание на следующие строки из «Песни о Судьбе»: «…Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну — / С тех пор ни дня без стакана, / Еще ворчит она: / “Закуски — ни корки! / Мол, я бы в Нью-Йорке / Ходила бы в норке, / Носила б парчу…” / Я ноги — в опорки, / Судьбу — на закорки, / Ив гору, и с горки / Пьянчугу влачу».

Как видим, уже в 1976 году Высоцкого посещали мысли о переезде в Нью-Йорк (впервые он приедет туда в июле этого года), поскольку в Советском Союзе уже давно задыхался. Как рассказал Михаил Шемякин: «Он мне говорил перед смертью, что самая его великая мечта — уехать в Америку. Нью-Йорк — это для него был город-бог! Когда Володя возвращался из Нью-Йорка, он говорил: “Мишка, Нью-Йорк — это… Это — всё!” Он мне сказал незадолго до смерти: “Мишуня, ты должен переехать только в одну страну, ты должен жить только — там. Эта страна — Ю-Эс-Эй. Всё. Ничего остального — нет, это всё — мелко для нас… Только там мы можем работать…”»[2502]. Послушаем также Павла Леонидова и Василия Аксенова: «Подошли к углу Третьей Авеню и семьдесят второй улицы. Тут Володя остановился возле дома, который строился и вырос уже наполовину. Он поглядел на недостроенный дом и сказал: “Здесь хочу жить! Знаешь, я много ездил. Шарик круглый и безуглый. По-моему, без балды, мир — провинция, а Нью-Йорк — столица. Сумасшедший город! Потрясающий город! Жди меня насовсем в восемьдесят втором. Только не трепи. А Марина тебя еще с Москвы не любит…”. Я спросил: “Может, оттого, что она, хоть и французская, но коммунистка?”.

“Нет, — сказал он, — не потому, а потому, что — собственница”. <.. > Он сказал: “Хочу и буду жить в Нью-Йорке. Как? Не знаю, но догадываюсь. Деньги? Деньги у нас найдутся… Ты говоришь, какая из двух моих половин хочет в Нью-Йорк, а какая боится порвать с Россией? Да обе хотят сюда, и обе хотят забредать туда. Раз в пять лет. Нет, раз в год. Приехать из Нью-Йорка на пароходе и подгадать рейсом прямо в Одессу. Мой город. Первый фильм, первые песни в кино, опять женщины жгучие, да!.. Но эмигрировать — нет!..”»[2503]; «Он ко мне приезжал, я помню, в Переделкино с Мариной — специально советоваться на эту тему: “Как ты думаешь, стоит ли мне уезжать на Запад? Я здесь не могу уже больше — задыхаюсь”.

Он еще связывал свои запои с пребыванием на Родине, наивно думая, что там этого не будет. Но, во всяком случае, у него было ощущение недостатка кислорода. Он говорил о том, что, может быть, откроет русский артистический клуб в Нью-Йорке — именно в Нью-Йорке, а не во Франции. <.. > я его активно отговаривал»8[2504].

А вот что вспоминал о первой поездке Высоцкого в Америку Вадим Туманов: «Вернувшись в Москву, Володя почти сразу приехал ко мне. Когда мы оба были в Москве, не было дня, чтобы не встречались. Говорили часами. Об Америке он рассказывал буквально взахлеб и с восторгом: “Теплая прекрасная страна. Страна свободная! Где заботятся о своих гражданах, уважают их…”»[2505].

С другой стороны, по словам аранжировщика его песен Константина Казанского, «для него Париж был символом свободы»[2506] ^[2507]. Тот же Казанский вспоминал: «За пять лет нашего общения в Париже таких загулов было два-три. И по сравнению с тем, что он творил в России, это, конечно, чепуха. Первые два с половиной года в Париже он был абсолютно непьющим. Потом произошел какой-то надлом в душе…»8⁵.

Поэтому в последние годы Высоцкий стремился именно в Америку. Кроме того, он понимал, что если бы переехал в Нью-Йорк, то у него всего было бы в достатке («ходила бы в норке, носила б парчу»), но все же гнал от себя эти мысли, продолжая нести свой крест. А соблазн «парчи», то есть роскоши, будет отвергнут и в песне «Мне судьба — до последней черты до креста…» (1977), где речь пойдет уже о методе «кнута и пряника», применяемом советской властью: «Даже если сулят золотую парчу / Или порчу грозят напустить — не хочу! / На ослабленном нерве я не зазвучу…».

Приведем на эту тему еще несколько воспоминаний Михаила Шемякина: «Он мечтал уехать, но он понимал, особенно на примере Галича, что как бард не сможет завоевать во Франции имя и быть такой фигурой, какой был в России.

В разговорах со мной он говорил, что если бы смог сделать актерскую карьеру на Западе, то уехал бы. С Володарским они писали сценарий фильма “Каникулы после войны”. Были даже распределены роли: Высоцкий должен был играть роль пленного русского офицера или солдата, Депардье — француза, а Даниэль Ольбрыхский — поляка. Очень интересный сценарий. Но, к сожалению, из-за преждевременной кончины Володи этот план так и не был реализован»[2508] ^{[2509] [2510]}; «…Володя полюбил Штаты с первого взгляда. Он был потрясен и масштабами, и ритмом. У него была мечта — работать в американском кино. Но Володя понимал, насколько это сложно»87.

***

Теперь проследим связь между «двумя судьбами» и советской властью.

После появления Нелегкой «пал туман», и лирический герой «оказался в гиблом месте», а в написанных в том же году «Райских яблоках» при описании увиденного им рая, оказавшегося лагерной зоной, он скажет: «И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых», — что, в свою очередь, повторяет ситуацию из «Чужого дома» (1974), где дом также представляет собой «гиблое место»: «И из смрада, где косо висят образа, / Я, башку очертя, гнал, забросивши кнут. / Куда кони несли и глядели глаза, / И где люди живут, и как люди живут».

Также несложно проследить связь между советской властью и Кривой: «Влез на горб к ней с перепугу, / Но Кривая шла по кругу — / ноги разные».

Во-первых, мотив «кривизны» пути уже разрабатывался в «Разбойничьей» (1975): «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге. / Та дорога привела / Прямиком в остроги» /5; 364/. «В остроги» — то есть в тюрьму или в «гиблое место».

Во-вторых, хождение по кругу символизирует тупиковую ситуацию, характерную для советской действительности: «Здесь, в лабиринте, / Мечутся люди — / Рядом — смотрите! — / Жертвы и судьи» («В лабиринте», 1972), «Толпа идет по замкнутому кругу, / И круг велик, и сбит ориентир» («Мосты сгорели, углубились броды…», 1972), «Неужели мы заперты в замкнутый круг? / Только чудо спасет, только чудо!» («Пожалуйста, не уезжай», 197288), «На дорогах у машин / Нету замкнутого круга» («Песня о двух красивых автомобилях», 1968; черновик /2; 441/), «Смыкается круг — не порвать мне кольца!» («Надо уйти», 1971), «Вокруг меня смыкается кольцо — / Меня хватают, вовлекают в пляску» («Маски», 1970), «Замкнулся круг, кругом барак, а круг — барак» («Дорожная история», 1972; СЗТ-2-250), «Вбили в стену в крюк, / Раскрутили круг, / В нем держусь, что есть силы, я» («Поздно говорить и смешно…», 1971 /3; 368/), «На вертящемся гладком и скользком кругу / Равновесье держу, изгибаюсь в дугу» («Мне судьба — до последней черты, до креста…», 1977), «Всё вернулось на круг, ангел выстрелил в лоб аккуратно» («Райские яблоки», 1977).

И все попытки лирического героя порвать это кольцо или вырваться из замкнутого круга обречены на провал: «Но покорежил он края, / И шире стала колея. <…> Чудака оттащили в кювет, / Чтоб не мог он, безумный, мешать / По чужой колее проезжать!» /3; 449/, «Ничье безумье или вдохновенье / Круговращенье это не прервет» («Мосты сгорели, углубились броды…», 1972), «Если ломке не сбыться — / Торжествую не я: / И опять возвратится / Всё на круги своя...» («Оплавляются свечи…», 1972; черновик /3; 419/) («безумный» = «безумье»; «круговращенье» = «на круги»; «не прервет» = «ломке не сбыться»). Хотя такие попытки он предпринимает постоянно, в том числе пытаясь пробить ватную стену.

Мотив замкнутого круга возникает как следствие «искривленности» всего советского общества и также встречается довольно часто: «Всюду — искривленья, аномалии, / Парадоксы странные вокруг» /5; 433/, «Но вот он, перегиб и парадокс» /5; 223/, «Переворот в мозгах из края в край, / В пространстве — масса трещин и смещений.» /2; 251/, «Или с неба возмездье на нас пролилось, / Или — света конец, и в мозгах — перекос» /5; 212/, «А я — с мозгами набекрень — / Чудно протягивал ремень / Смешливым санитарам» /5; 382/, «Двери наших мозгов посрывало с петель» /2; 270/, «Но ветер дул и расплетал нам кудри / И распрямлял извилины в мозгу» /5; 191/.

Этот же мотив встречается в спектакле «Гамлет», где Высоцкий от лица своего героя произносил следующий текст: «Век расшатался — и скверней всего, / Что я рожден восстановить его!» (перевод Михаила Лозинского). Более точен, правда, перевод Анны Радловой: «Век вывихнут. О, злобный жребий мой! / Век вправить должен я своей рукой» (поскольку у Шекспира речь идет именно о «вывихнутости» века: «The time is out ofjoint; — О cursed spite, That ever I was bom to set it right!»). Как уже отмечалось исследователями: «В спектакле использовались переводы А. Радловой — “Век вывихнут”; М. Лозинского — “Век расшатался”; и искаженная строка из перевода А. Кронеберга: “Распалась связь времен”. У Кронеберга эта строка выглядит так: “Ни слова боле: пала связь времен!”. В переводе Пастернака эти слова Гамлета звучат так: “Порвалась дней связующая нить… ”»[2511].

Ощущение того, что «распалась связь времен», отчетливо видно в произведениях начала 1970-х годов: «Утекло с позументов / Золотое шитье» («Оплавляются свечи…», 1972 /3; 418/), «Что-то испортилось, что-то ушло, и шитье расползается» («У кого на душе только тихая грусть…», 1970 /2; 604/). Впрочем, этот глагол может использоваться также для описания любовных отношений: «И любовные узы / Расползлись, как медузы!» (набросок 1973 года), и отношений с друзьями: «Вы порас-ползлись все по семьям в дома» («Здесь сидел ты, Валет…», 1966).

К мотиву замкнутого круга примыкает мотив отсутствия выхода: «Отсюда не пускают, а туда не принимают» («Москва — Одесса», 1967), «Но выход мы вдвоем поищем и обрящем» («Люблю тебя сейчас…», 1973), «Ищу я выход из ворот, / Но нет его — есть только вход, и то не тот» («.Дорожная история», 1972), «Вот вышли наверх мы, но выхода нет!» («Спасите наши души», 1967), «Словно в час пик, / Всюду тупик — / Выхода нет. <.. > Хаос, возня… / И у меня — / Выхода нет!» («В лабиринте», 1972), «Значит, выхода нет, я готов!» («Охота на волков», 1968 /2; 422/), «И перекрыты выходы, и входы» («Мосты сгорели, углубились броды…», 1972), «Закрыт запасный выход из войны» («Приговоренные к жизни», 1973; АР-6-101), «Да куда я попал — или это закрытая зона?» («Райские яблоки», 1977; АР-3-166), «Всё перекрыто, как движение / На улицах, когда приедет Мао» («Не покупают никакой еды…», 1970 /2; 543/), «Всё взято в трубы, перекрыты краны» («Побег на рывок», 1977), «Всё закрыто: туман, пелена…» («Аэрофлот», 1978 /5; 560/).

И даже в одном из стихотворений 1960 года можно найти этот мотив: «Закручена жизнь, как жгуты из джута, / Завинчена ржавою гайкой» /1; 323/.

Упомянем также реплику Высоцкого, брошенную им во время беседы в Ижевске с нижнетагильским коллекционером Александром Сысоевым (апрель 1979): «Зашел разговор о литературе. Высоцкий: “Вы посмотрите: всё зажато. Вспомните хоть одно произведение, которое можно прочесть. Литература безликая”»[2512] ^[2513].

В принципе это вариация мотива безвременья, который впервые встретился в черновиках «Песни об обиженном времени» (1973): «И теперь в безвременьи / Вспоминают гении» (АР-1-157). А в октябре 1974-го Высоцкий недвусмысленно высказался на эту тему в одном из интервью: «“А вот недавно вышла ваша пластинка с шуточной песней ‘Утренняя гимнастика’, ‘Черное золото’, ‘Мы вращаем землю’… Это компромисс с властью, для того чтобы выпустить пластинку, или вы сознательно уходите от острых тем?”. Высоцкий нахмурился, поискал, куда бы сунуть окурок… <…> Понимаете, в чем дело, ребятишки… — Он смотрел на нас, как на приятелей, которым вынужден сообщить досадную весть. — Дело в том, что мы живем в безвременье… <.. > Не буду пытаться цитировать Высоцкого — не много запишешь, когда человек смотрит тебе в глаза. Вот ответ Высоцкого, как он запомнился.

Безвременье — это когда ничего не происходит. Если после двадцатого парт-съезда начались перемены, был разоблачен культ личности, в обществе запахло весной, народ-победитель услышал хотя бы часть правды о происходившем в стране, то сейчас все затянуто ледком равнодушия, народ не чувствует себя народом, всё решается без него.

…Безвременье — это безвременье…

Высоцкий проверил взглядом гитару в углу, стряхнул пепел и назидательно поднял палец: “И поэтому, если мне удается в фирме “Мелодия” издать пластинку с “Утренней гимнастикой”, - это хорошо! Я знаю — придет уставший человек с работы, поставит мою пластинку, и ему станет чуточку легче жить… Давай следующий воп-рос!»91

Как сказано в «Песне об обиженном времени» — на этот раз в основной редакции: «…И тогда обиделось время — / И застыли маятники времени. <…> Обижать не следует время — / Плохо и тоскливо жить без времени». Позднее этот мотив будет развит в «Аэрофлоте» (1978): «Но в Хабаровске рейс отменен — / Там надежно застрял самолет. / Потому-то и новых времен / В нашем городе не настает», — и в стихотворении «Я никогда не верил в миражи…» (1979): «Мы тоже дети страшных лет России, / Безвременье вливало водку в нас».

В свете сказанного неудивительно, что советский режим казался Высоцкому вечным: «Когда-то я поспорил с Высоцким и Аксеновым, — вспоминает Вадим Туманов, — с каждым на ящик коньяку. Оба не верили, что Советский Союз развалится при нашей жизни… Столько лет прошло! Володя мне часто об этом напоминал: “Ну когда же наш нерушимый развалится? Я б тебе десять ящиков припер!”»[2514].

Известно и другое высказывание Высоцкого, где он говорит об «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицына: «Он один сотряс такую махину, которая казалась вечной»[2515] ^{[2516] [2517]}.

А образы, аналогичные махине, можно найти и в следующих цитатах: «Но понял я: не одолеть колосса. / Назад, пока машина на ходу!» /3; 143/, «Такую неподъемную громаду / Врагу не пожелаю своему» /3; 103/, «Многотрубные увальни вышли в почет» /5; 107/, «Марш футбольной команды “Медведей”» /4; 145/, «Появился дикий вепрь огромадный — / То ли буйвол, то ли бык, то ли тур» /1; 237/, «Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал» /3; 155/.

Как писал Николай Бердяев, «личность неизбежно восстает против государства, этого “холодного чудовища”, которое давит всякое личное существование»94.

И, наконец, третье сходство между двумя судьбами лирического героя и советской властью состоит в том, что обе старухи — Кривая и Нелегкая — смеялись над ним, так же как и представители власти: «И хихикали старухи / безобразные» = «Вон тот кретин в халате / Смеется над тобой» («Баллада о манекенах», 1973), «И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили / И засмеялись, плетью приласкав» («Я скачу позади на полслова…», 1973; черновик-АР-14-192).

А в одном из вариантов «Двух судеб» содержится прямой намек на советскую власть: «Знать, по злобному расчету / Да по тайному чьему-то / попечению / Не везло мне, обормоту, / И тащило, баламута, / по течению». Этот же «злобный расчет» упоминается в «Горизонте» (1971): «Кто вынудил меня на жесткое пари — / Нечистоплотны в споре и расчетах» (в черновике: «Те редко ошибаются в расчетах»; АР-3-113). Вспомним заодно песню «Свой остров» (1970): «У кого-нибудь расчет под рукой, / Этот “кто-нибудь” плывет на покой», — и дальше эти «расчетливые» люди противопоставляются лирическому герою и таким, как он: «Ну а прочие — в чем мать родила — / Не на отдых, а опять на дела». И не случайно поэт скажет про «мохнатого злобного жлоба», который сидит внутри него («Меня опять ударило в озноб…», 1979): «Он мелочен, расчетлив и труслив, / Жесток и подл, как капо в Бухенвальде»9⁵, - а потом и про себя, когда этот «жлоб» одолевает его: «И стану я расчетлив и жесток / И всех продам гуртом и в одиночку». Этим же эпитетом характеризуются представители власти в «Песенке про мангустов» (1971): «Приготовьтесь — сейчас будет грустно: / Человек появился тайком / И поставил силки на мангуста, / Объявив его вредным зверьком. <.. > Вот за это им вышла награда / От расчетливых, умных людей…».

«Злобный расчет» и «тайное попечение» как неотъемлемые характеристики власти встречаются также в стихотворении «В лабиринте» (1972): «Кто-то хотел парня убить — / Видно, со зла»; в частушках к спектаклю «Живой» (1971): «Что ни делал, как назло, / Завертело, замело» /3; 45/ (речь идет о тюремном заключении героя); в черновиках «Гербария» (1976): «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/; в стихотворении «Вооружен и очень опасен» (1976): «За маской не узнать лица, / В глазах — по девять грамм свинца, / Расчет его точен и ясен. <…> Сегодня — я, а завтра — ты, / Нас уберут без суеты. / Зрачки его черны, пусты, / Как дула кольта».

Во всех случаях расчет связан с убийством главного героя или покушением на его жизнь, как в «Прерванном полете»: «Покусились на плод, что не спел» /4; 364/, -или в «Горизонте»: «Кто вынудил меня на жесткое пари — / Нечистоплотны в споре и расчетах. <.. > Но из кустов стреляют по колесам».

Тождество «судьба = власть» явствует также из сопоставления «Двух судеб» со стихотворением «Копошатся — а мне невдомек…» (1975), где «зеленый сквалыга», лезущий в карман к лирическому герою, является персонифицированным образом власти: «Копошатся — а мне невдомек: / Кто, зачем, по какому указу?» (АР-2-204) = «По какому-то расчету, / По веленью по чьему-то, / попечению / Повезло мне, обормоту, — / Потащило баламута / по течению» (АР-1-20); «Кто, зачем, по какому указу?» = «Кто же это, мать честная?» (АР-1-4); «Бродит в сером тумане сквалыга» (АР-2-204) = «Пал туман, и оказался / в гиблом месте я. <.. > И припали две старухи / Ко бутыли медовухи — / пьянь с ханыгою»: «Слышь, приятель, играл бы лото»[2518] (АР-2204) = «Слышь, Кривая, четверть ставлю» (АР-1-6); «И какой-то зеленый сквалыга / Под дождем в худосочном пальто…» (АР-2-204) = «Снег пошел, и оказался / в гиблом месте я» (АР-1-14). Здесь следует заметить, что в целом ряде произведений перед встречей лирического героя со своим противником портится погода: «Был туман, узнать не мог, темно, на небе тучи» («Рядовой Борисов!..»), «Я вижу: тучи / По нему мчатся. / Конечно, лучше б / Нам не встречаться» («Я склонен думать, гражданин судья…»), «Там стеною — закаты багровые, / Встречный ветер, косые дожди <…> Там ненужные встречи случаются» («В темноте») и т. д.

Отметим еще одно важное сходство между стихотворением «Копошатся — а мне невдомек…» и наброском к «.Двум судьбам», также датируемым 1975 годом: «С головою бы в омут и сразу б /В воду спрятать концы — и молчок!» (С5Т-3-398) = «И хоть стал я сыт да тучен, — / Вынул весла из уключин / в тихой заводи, / И ослабшими перстами / Спрятал все концы с хвостами /в воду загодя. <…> Как по злому навороту в черном омуте» (АР-1-20).

Желание «спрятать концы» высказывается также в «Мистерии хиппи» (1973): «Мы рвем — и не найти концов», — и в двух стихотворениях начала 1976 года: «Черны все кошки, если ночь…» и «Живу я в лучшем из миров…»: «Мой черный цвет, как ни кляни, / Хорош хотя бы в одном, — / Что мало виден я в тени. / Быть белым — боже сохрани! — / Как на глазу бельмом. <.. > Меня попробуй разгляди, / В меня попробуй попади, / Мне ночь — надежный дом», «Мне славно жить в стране — / Во рву, на самом дне — / В приятной тишине». А восходит этот мотив к песням «Лечь на дно» и «Мой друг уехал в Магадан» (обе — 1965): «Лечь бы на дно, как подводная лодка, / Чтоб не могли запеленговать». «А может, тоже в Магадан / Уехать с другом заодно / И лечь на дно?!»; к черновикам «Марша аквалангистов» (1968): «Нам дно для здоровья полезней» /2; 404/; и к песне «Спасите наши души» (1967): «Лежим и не дышим, чтоб пеленг не дать» /2; 349/, «На дне мы на воле, на дне, а не там!» /2; 349/. У последней песни имеет вариант названия: «Песня о подводной лодке» /2; 349/, - что перекликается с вышеупомянутой песней «Лечь на дно» и с черновым вариантом песни «Я уехал в Магадан» (1968): «Лечь бы на дно, как подводная лодка» = «Однажды я уехал в Магадан, / Лежал на дне я остовом подлодки» (АР-11-104).

Во всех приведенных цитатах прослеживается один и тот же мотив: стремление лирического героя скрыться от постороннего внимания, чтобы никто ему не досаждал. В то же время, когда герою ничего не хочется и он чувствует упадок сил, то его «не тянет выпрыгнуть с балкона, лечь на дно / И вид из окон нанести на полотно» («Песня конченого человека», 1971). Но когда он в порядке, то говорит: «Упрямо я стремлюсь ко дну», — поскольку «спаслось и скрылось в глубине / Всё, что гналось и запрещалось». С этим связано и погружение героев на дно в «Марше аквалангистов»: «В пучину не просто полезли». Однако в «Прерванном полете» сказано, что «не добрался он до дна, не докопался до глубин».

***

Еще одним ярким примером, на котором можно проследить тождество советской власти и судьбы, является стихотворение «Вооружен и очень опасен» (1976), в котором власть персонифицирована в образе центрального персонажа: «Кто там крадется вдоль стены, / Всегда в тени и со спины? Его шаги едва слышны, — / Остерегитесь!». А в черновиках то же самое говорится о Судьбе: «Поберегитесь! / Чья тень крадется вдоль стены? / Судьба заходит со спины, / В затылок вам устремлены / Чужие взгляды» (вариант: «Глаза и дула») (АР-13-188).

Точно так же крадется со спины и «сквалыга» в стихотворении «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «За друзьями крадется сквалыга / Просто так — ни за что, ни про что. / Ах! Приятель, играл бы в лото! / В мой карман, где упрятана фига, / Из знакомых не лазил никто. / И какой-то зеленый сквалыга / Под дождем в худосочном пальто / Нагло лезет в карман, торопыга, — / В тот карман, где запрятана фига, / О которой не знает никто» /5; 330 — 331/.

Вообще глагол крадется Высоцкий постоянно применяет к своим врагам — например, в черновиках песни «Ошибка вышла» и в «Песне автомобилиста»: «Ко мне подкрались со спины / И сделали укол» /5; 393/, «Прокравшись огородами, полями, / Вонзали шило в шины, как кинжал» /3; 143/. Подобным же образом ведет себя и Смерть в одном из последних стихотворений Высоцкого: «Словно фраер на бану, / Смерть крадется сзади — ну, / Я в живот ее пырну — / Сгорбится в поклоне…» («Песня Сашки Червня», 1980 /5; 571/). И вообще враги лирического героя часто атакуют его сзади: «Вот сзади заходит ко мне мессершитт» («Песня самолета-истребителя»), «Мне в хвост вышел “мессер”» («Песня летчика-истребителя»), «Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей» («Черные бушлаты») и др.

Неудивительно, что поведение того, кто «вооружен и очень опасен», совпадает с поведением Судьбы в «Песне о Судьбе» (к тому же оба текста датируются 1976 годом): «Она, почти как женщина, слабеет от вина» (АР-17-130) = «Когда он пьет, тогда слезлив»; «И сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» = «Судьба заходит со спины. <…> Кто доверял ему вполне, / Уже упал с ножом в спине» (АР-13-188); «Куражилась, меняла лики» (АР-17-130) = «За маской не узнать лица».

А глаголом «куражиться» охарактеризованы и действия персонифицированной власти: «Покуражьтесь еще, а потом — / Так и быть — приходите вторично» («Про глупцов», 1977), «Гид без ума, куражится, / А беглецы все дома» («Гербарий»; черновик — АР-3-16), «Царь о подданных печется / От зари и до зари! / “Вот когда он испечется — / Мы посмотрим, что внутри! / Как он ни куражится, / Там вряд ли что окажется!”» («Частушки Марьи», 1974).

Еще более редкие глаголы применяются к Кривой в черновиках «Двух судеб» и к царю Евстигнею в «Частушках Марьи»: «На подмогу мне живая кривоногая Кривая, / кандыбачила» (АР-1-20) ~ «Вот царь-батюшка загнул — / Чуть не до смерти пугнул! / Перестал дурачиться, / А начал фордыбачиться!» /4; 199/.

Не менее интересны общие мотивы в «Двух судьбах» и «Чести шахматной короны»: «Я недаром шастал по тайге» /3; 387/ = «Только топи да трясины — / непролазные» /5; 458/ (а топи и трясины — это «наиболее коварные препятствия в тайге»[2519]).

В основной же редакции шахматной дилогии герой говорит: «Наугад, как ночью по тайге», — что вновь напоминает «Две судьбы»: «Я впотьмах ищу дорогу». А герои песни «У нас вчера с позавчера…» сетовали: «Мы в потемках — наугад, нам фортуна кажет зад!» /2; 353/. Такова же и вся ситуация в стране, где «сплошь лабиринты», поэтому лирический герой «и слепоту, и немоту — / Всё испытал» («В лабиринте», 1972), а в «Двух судьбах» он констатирует: «Вижу плохо я».

Рассуждая о пешках, которые «примитивнее орла и решки», поскольку у них «не развит интеллект», герой все же их оправдывает: «Но зато она не изменяет. / Ей кричат: “Родная, вывози!”». И рядом — другой вариант: «Я кричу: “Родная, вывози!”» (АР-13-75). Вывозит же, как известно, Кривая, поэтому имеется и третий вариант: «Но когда противник наседает, / Ей кричат: “Кривая, вывози!”» (АР-13-75), — как и в «Двух судьбах»: «Я воскликнул, наливая: / “Вывози меня, Кривая, — / я на привязи!”». Кроме того, обращение «Родная, вывози!» напоминает обращение к коням, символизирующим судьбу, в «Погоне»: «Ты куда, родной, / Почему назад?».

Все эти переклички подчеркивают единство авторской личности, выступающей в разных масках.

***

Как было показано выше, жена и возлюбленная лирического героя часто становятся его судьбой. Но поскольку судьба обнаруживает также сходства с властью, то это же относится и к жене (возлюбленной) героя — например, в песне «Про любовь в каменном веке», где поведение жены-людоедки буквально повторяет действия карточных шулеров из песни «У нас вчера с поза^^^]^^…»: «И шерстят они нас в пух — им успех, а нам испуг <.. > Зубы щелкают у них — видно, каждый хочет вмиг / Кончить дело и начать делить добычу» = «Спокоен я, когда ты крепко спишь, / Мне боязно, едва лишь я усну: / Ведь ты зубами щелкаешь, сидишь. / Нельзя из людоедок брать же-ну!»/2; 471/.

Поэтому и главные герои оказываются в одинаковом положении: «И пошла у нас с утра неудачная игра» = «Но дела мои скверные»; «А ну, отдай мой каменный топор» = «Может, мы еще возьмем, да и всё свое вернем» /2; 353/. Похожим образом обращается лирический герой к своему противнику в «Дворянской песне» (1968): «Закончить не смогли вы кон, верните бриллианты.».

А раз жена, судьба и власть наделяется одинаковыми характеристиками, то вполне закономерными будут выглядеть следующие переклички: «Мы в потемках наугад — нам фортуна кажет зад. / Ничего — мы разберемся со старухой!» («У нас вчера с позавчера…», 1967; АР-6-68) = «Пять бы жен мне — наверное, /Разобрался бы с вами я!» («Про любовь в каменном веке», 1969); «Не вяжу от страха лыка <…> Весу в ней — пудов на десять: / Ну как вздумает отвесить / мне затрещину?!» («Две судьбы», 1977; черновик /5; 458/) = «Ох, боюсь, что придется мне дни коротать / С самой сильною женщиной в мире» («С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…», 1971), «Потому у супруги такое житье, / Каждый день у нее тренировки» (там же; черновик /3; 332/) = «У него ни дня без тренировок.» («Честь шахматной короны», 1972; черновик /3; 393/) = «Черные силы всегда в тренаже.» («Веселая покойницкая», 1970; черновик — АР-1-70).

Эти же черные силы встретятся в стихотворении «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979), где смерть кружила возле лирического героя и «побаивалась только хрипоты». Точно так же вела себя его судьба в «Песне о Судьбе»: «Бывают дни — я голову в такое пекло всуну, / Что и Судьба попятится, испуганна, бледна». Здесь же герой говорил: «Сам вою, сам лаю». А в стихотворении его «хрип порой похожим был на вой», после чего герой «со смертью перешел на ты»[2520], то есть устал от всех издевательств со стороны «черного человека» и кликуш, и решил умереть, как в «Песне о Судьбе»: «Я не постарею — / Пойду к палачу: / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу» (в стихотворении он также будет готов «заплатить»: «Я всё отдам — берите без доплаты / Трехкомнатную камеру мою»).

В обоих случаях герой зарекается: «Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну» = «Я даже прорывался в кабинеты / И зарекался: “Больше — никогда!”»; немеет от мучений, которым его подвергают судьба и «черный человек»: «А горлом немею» = «И я немел от боли и бессилья»; и тащит свою ношу: «Судьбу на закорки / Взвалю я и с горки / Пьянчугу влачу» (АР-17-130) = «И худо-бедно, но тащил свой воз» (кроме того, характеристика худо-бедно вновь напоминает черновик «Песни о Судьбе»: «Живу, как умею»; АР-17-130).

Примечательно также, что судьба склоняет лирического героя к эмиграции: «Мол, я бы в Нью-Йорке / Ходила бы в норке, / Носила б парчу». И такую же цель будут преследовать кликуши в «Моем черном человеке»: «Пора такого выгнать из России! / Давно пора, — видать, начальству лень». Между тем герой говорит, что его судьба «беспомощна, больна», а о себе он скажет: «И я немел от боли и бессилья», — как уже было в «Песне микрофона», в «Балладе о ненависти» и в «Гербарии»: «Я бессилен — чудес не бывает» (АР-3-170), «Мы в плену у бессилия бьемся сейчас» (АР-2-202), «Лежу я обессиленный» (АР-3-14). Опять налицо взаимозаменяемость лирического героя и его судьбы.

***

В главе «Конфликт поэта и власти» мы выдвинули гипотезу о политическом подтексте песни «Про Мэри Энн» (1973): Мэри Энн = персонифицированная власть (с. 373, 374). Но эта героиня имеет общие черты и с судьбой лирического героя: «Толстушка Мэри Энн была» = «Ты же — толстая, в гареме будешь первая!» («Две судьбы»); «Так много ела и пила. / Что еле-еле проходила в двери. <…> Спала на парте Мэри / Весь день, по крайней мере» = «Она, когда насытится, всегда подолгу спит» («Песня о Судьбе»)[2521]; «Но в голове без перемен / У этой глупой Мэри Энн» (АР-1-133) = «“Кто здесь?”. Дура отвечает: / “Я — Нелегкая!”» («Две судьбы»; АР-1-14).

Интересные сходства обнаруживаются между предводителями дикарей (вождем и колдуном) в «Песенке про Кука» и Кривой с Нелегкой в «Двух судьбах»: «Ди-карий вождь — он целый день палил из лука» (АР-10-170) = «На подмогу мне живая кривоногая Кривая, / одичалая» (АР-1-20); «Есть вариант, что ихний вождь Большая Бука…» = «И огромная старуха…»; «…Что всех науськивал колдун — хитрец и злюка» /5; 109/ = «Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия. <.. > Вдруг навстречу нам живая / Колченогая Кривая — / морда хитрая».

Если в черновиках «Песенки про Кука» сказано, что «всюду — искривленья, аномалии» /5; 433/, то в «Двух судьбах» появится их источник — Кривая, ставшая судьбой лирического героя.

В ранней песне «в полном мраке жили дикари» (АР-10-172), а в поздней лирический герой скажет: «Я бреду во тьме кромешной» (АР-1-18). Поэтому закономерно, что совпадает образ Кука с образом лирического героя: «Открывал до жизни жадный Кук» /5; 432/ = «Не до жиру — быть бы жИвым!»; «Подплывал покойный ныне Кук» = «Плыл, куда глаза глядели, — / по течению»; «…и на реку, / Появился Кук, / Сделав полный круг / по шарику» (наброски; весна — лето 1972 /5; 433/) = «Огляделся — речка рядом» (АР-1-22); «Вместо крови дал им пить вино» /5; 433/ = «Я воскликнул, наливая: / “Вывози меня, Кривая!”».

Тождество «судьба = власть» можно проследить также, сопоставив «Песню о Судьбе» с трилогией «История болезни» (оба произведения датируются 1976 годом).

Если Судьба лирического героя «схватила за кадык», то так же поступил и главврач: «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык».

Судьба атакует героя сзади: «И, сзади прыгнув на меня…» (этот же мотив встречается в стихотворении «Вооружен и очень опасен»: «Судьба заходит со спины»; АР-13-188), — как и врачи: «Ко мне заходят со спины / И делают укол».

Помимо того, они хватают героя за шею: «Не надо за шею!» = «Мне обложили шею льдом». И поскольку ему обложили шею льдом, в «Песне о Судьбе» он скажет: «А горлом немею» (вспомним также песню «Отпустите мне грехи / мои тяжкие…», 1971: «Горло смерзло, горло сперло: / Мы — покойники»). От всего этого героя охватывает тоска: «Морока мне с нею: / Я оком тускнею, / Я ликом грустнею» = «Но тут смирят, но тут уймут — / Я никну и скучаю», и он попадает в одинаковую ситуацию: «Бывают дни — я голову в такое пекло всуну…» = «Жар от меня струился, как / От доменной печи», — и ведет себя одинаково: «И петь не хочу. <.. > Без водки пьянею — / Мне всё по плечу» (АР-17-130) = «Идешь, бывало, и поёшь — / Все волны до колен» (АР-11-58); «Я чувствую: смею / Пойти к палачу» (АР-17-130) = «Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!» (АР-11-58); «А сам я наглею, / Врываюсь в аллею» (АР-17-130) = «Яобнаглел и закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 386/.

Но ярче всего связь судьбы с советской властью прослеживается при сопоставлении с медицинской трилогией «Двух судеб» (1977).

И врачи, и Нелегкая появляются внезапно и обладают одинаковой внешностью: «Огромный лоб возник в двери» /5; 77/, «И мне готовила укол / Сердитая карга» /5; 386/ = «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия». Причем если старуха «хохотнула», то и врачи смеются над героем: «Всё разом хохотало» /5; 382/, «И грохнул персонал» /5; 388/ = «И хихикали старухи / безобразные» /5; 462/[2522].

К тому же эти «безобразные старухи» мало чем отличаются от «рыжей чертовки». Таким образом, врагами лирического героя оказывается нечистая сила: шабаш и чертовка («Ошибка вышла») и Кривая с Нелегкой — «злой бестией» («Две судьбы»).

Герой одинаково обращается к врачам и к двум судьбам: «Вы, как вас там по именам?» = «“Кто здесь?” Слышу — отвечает: / “Я, Нелегкая!”», «Я спросил: “Ты кто такая?” / А она мне: “Я — Кривая…”». Причем главврач является «полномочным представителем» этой Кривой: «А он кряхтел, кривился, мок…».

В песне «Ошибка вышла» герой предстает «с похмелья», а в «Двух судьбах» выпивает: «Лежал я, голый, как сокол» /5; 390/, «И это был не протокол: / Я перепил вчера» /5; 400/ = «Ялежал, чумной от браги. / в отключении» /5; 460/.

В обоих случаях герой упоминает свое «нутро»: «Когда давили под ребро, / Как ёкало мое нутро]» = «А во мне нутро от браги / всё хихикает» /5; 456/, «Мне ж — нутро не позволяет / трогать женщину…» /5; 458/; и у него возникают проблемы со зрением и слухом: «Уже я свой не слышу крик, / Не узнаю сестру» = «Я кричу, не слышу крика <…> вижу плохо я». А кроме того, он испытывает страх: «По телу ужас плелся» = «Не вяжу от страха лыка», — связанный с приближающейся смертью: «Я едва живой остался» («Диагноз»; АР-11-52) = «Блажь нашла — остаться жйвым» («Две судьбы» /5; 463/); «И, конечно, испугался — / Думал, до смерти забьют» (АР-11-52) = «Влез на горб к ней с перепугу, / Но Кривая шла по кругу…» (единственное различие связано с тем, что в песне «Ошибка вышла» герой говорит: «Но не поверил я ему» /5; 381/, - а в «Двух судьбах» он скажет: «Я поверил с перепугу»; АР-1-6; хотя еще в песне «Корабли постоят…» поэт заявлял: «Я не верю судьбе, а себе — еще меньше»).

Если в песне «Ошибка вышла» героя избивают, то такую же возможность он предполагает и при встрече с Нелегкой: «Когда ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 387/ = «Ну, как вздумает отвесить /мне затрещину?!» /5; 458/.

Поэтому и врачи, и Нелегкая характеризуются им одинаково:

1) «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» = «И ты, маманя, сучья дочка, / На-ка выпей полглоточка…» (как мы знаем, поэт часто называет представителей власти словом «суки» — глава «Высоцкий и Ленин», с. 22 — 24);

2) «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно» (АР-11-40) = «Вот споткнулась о коренья, / От большого ожиренья / гнусно охая»;

3) «А он кряхтел, кривился, мок» /5; 78/, «А доктор бодро доктор сел за стол, / Икнул осатанело» /5; 383/ = «А она сопит, икает» /5; 461/.

Однако действия главврача напоминают поведение не только Нелегкой, но и Кривой: «Но и врач не лыком шит — / Он хитер и осторожен» = «Вдруг навстречу нам живая / Колченогая Кривая — / морда хитрая»

И главврач, и Кривая обещают лирическому герою спасение и обращаются к нему, используя похожую лексику: «Смени, больной, свой быстрый бег / На здравый смысл больничный!» /5; 375/ = «Ты, — кричит, — стоишь над бездной, / Я спасу тебя, болезный» /5; 459/ (а «над бездной» герой находился и в «Истории болезни»: «Я лег на сгибе бытия, / На полдороги к бездне, / И вся история моя — / История болезни»; похожа даже рифма в этих цитатах: «бездной — болезный» и «бездне — болезни»).

В песне «Ошибка вышла» герой говорит о своем состоянии во время пыток: «И слезы с искрами из глаз» (АР-11-39). Поэтому Кривая скажет ему: «…слёзы вытру я!».

В обоих произведениях герой оказывается в изоляции от людей: «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/ = «Ни души вокруг единой» /5; 458/. Но, ухватившись за возможность спасения, он готов даже выпить с врачами и угостить выпивкой Кривую: «И я воскликнул: “Свят-свят-свят!”, / И грохнул персонал <.. > Я, обнаглев, заверещал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 388, 390/ = «“Брось креститься, причитая: / Не спасет тебя святая богородица”. <.. > Я воскликнул, наливая: / “Вывози меня, Кривая! / Я на привязи”. <…> И упали две старухи / У бутыли медовухи» (АР-1-14, 16) («И я воскликнул» = «Я воскликнул»; «Свят-свят-свят!» = «святая богородица»; «за бутылкой» = «у бутыли»). Кстати, на привязи оказался герой и в песне «Ошибка вышла»: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья» (а реплика Нелегкой «Не спасет тебя святая богородица!» по сути повторяет слова ворона из первой песни: «И ворон крикнул: “NevermoreV»).

Перед этим же лирический герой унижался: «Я даже на колени встал, /Як тазу лбом прижался» = «Падал я и полз на брюхе», — так как понимал, что его может ожидать: «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/ = «Подо мной песок зыбучий / да обманчивый» /5; 462/; «Напоминает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 80/ = «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/.

Но наряду с этим герой называет себя баламутом: «И раньше был я баламут» /5; 395/ = «Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» /5; 467/. Поэтому он пытается вырваться на свободу: «Я злую ловкость ощутил / И прыгнул, как марран» /5; 404/ = «Озираюсь, задом пячусь, / с кручи прыгаю» /5; 133/.

И напоследок отметим еще один пример одинаковой лексики, что говорит в пользу единого подтекста: «Яздесь баклуш могу набить / Несчетное число!» /5; 407/ = «Занесет ли в повороте, завернет в водовороте — / Бью баклуши я» (АР-1-22).

Примерно в одно время с «Двумя судьбами» шла работа и над стихотворением «Палач», поэтому между ними также наблюдаются сходства — например, одинаковое обращение палача и Кривой к лирическому герою: «Он сказал мне: “Приляг”» (АР-16-188) = «Сядь, — сказала, — на закорки» (АР-1-16); «Успокойся, не плачь» = «Не горюй, — кричит, — болезный» (кстати, болезным, то есть вызывающим жалость, предстанет герой и со слов палача: «При ваших нервах и при вашей худобе / Не лучше ль чаю или огненный напиток?»); «Он взял салфетку и отёр меня шутя» (АР-16-188) = «Слёзы вытру я!»; «Я — твой верный палач» = «Я — Нелегкая!».

Да и сам герой одинаково реагирует на поведение палача и двух судеб: «Он сбросил черное, я взвыл и лег ничком» (АР-16-188) = «Взвыл я, ворот разрывая <…> Падал я и полз на брюхе» (АР-1-8, 10); «Я был настолько этим жестом ошарашен. / Что я замолк и шмыгнул носом, как дитя» (АР-16-18 8) = «Глядь, плыву не в одиночку — / со старухою. / Я молчал и удивлялся» (АР-1-15); «Я кричу: “Я совсем не желаю петлю!”» /5; 474/ = «Я кричу — не слышу крика»; «Я нахально леплю» (АР-16-192) = «Вру, как стерва, я» (АР-1-16).

Кроме того, палач говорит герою: «Право, я не шучу, / Я смотрю делово». А в черновиках «Двух судеб» уже сам герой обратится к Кривой: «Ты от веку деловая, вывози меня, Кривая» (АР-1-20). Такой же характеристикой наделяются «главный спец по демократам, бывший третий атташе» в «Инструкции перед поездкой за рубеж»: «Но инструктор — парень дока, I Деловой, попробуй срежь!», — и власть в черновиках «Дня без единой смерти»: «Указ составлен делово: / Не нужно пулям бить поклонов, / Во имя жизни миллионов / Не будет смерти одного» (АР-3-89). Этот мотив был разобран в главе «Тема пыток» при сопоставлении «Палача» с «Таможенным досмотром» (с. 939).

Но продолжим анализ «Палача» и «Двух судеб».

И палач, и Кривая обещают герою помощь: «Чем смогу — помогу» = «Я, мол, вывезу».

В «Палаче» герой иронически признаётся: «И исчез к палачу / Неоправданный страх», — и этот же страх у него возникал перед Нелегкой: «Не вяжу от страха лыка».

И палач в «Палаче», и «гиблое место» в «Двух судьбах» обращаются к лирическому герою шепотом: «Вдруг сзади тихое шептанье раздалось» = «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/ (а в первом случае у героя тоже заканчивалась жизнь: «… Что завтра — пытка, завтра — казнь, и кончен бег» /5; 475/).

В концовке «Палача» читаем: «Но мне хотя бы перед смертью повезло», — и в «Двух судьбах» герой говорил о невезении: «Не везло мне, обормоту» /5; 467/.

И, наконец, если с палачом герой пьет чай, то Кривой он наливает медовуху, причем в обоих случаях занимается самобичеванием, так как испытывает симпатию к Кривой и к палачу: «Посадила на закорки. / Это было даже мило <..> И упали две старухи / У бутыли медовухи» (АР-1-16) = «Я почти раздавил свой неострый кадык, / Когда в келью вошел этот милый старик» /5; 474/ (а конструкция «это было даже мило» находит еще более точное соответствие в «Палаче»: «Но он залез в меня, сей странный человек, — / И ненавязчиво, и как-то даже мило» /5; 475/); «Я воскликнул, наливая» = «Друг другу льем — беседа льется — благодать!» /5; 474/.

Если же сопоставить стихотворение «Палач» с «Песней о Судьбе», то и здесь можно заметить одинаковое обращение с лирическим героем Судьбы и палача. Например, оба «пугаются» его активной деятельности: «Бывают дни, когда я голову в такое пекло всуну, / Что и Судьба попятится, испуганна, бледна» = «Когда я об стену разбил лицо и члены / И все, что только было можно, произнес, / Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены»; и берут его на жалость: «Скулит, глаза навыкате, и слезы — как слюна» /5; 427/ = «Мы гоняли чаи — / Вдруг палач зарыдал» /5; 142/.

В свою очередь, и герой одинаково обращается к своим врагам: «Не надо за шею!» /5; 105/ = «Я не очень люблю, / Когда душат меня» (АР-16-192); «Уже сатанею…» /5; 105/, «Плету ахинею, / Что ласков я с нею» (АР-17-130), «А сам я наглею» (АР-17-130) = «Я нахально леплю, / Сам себя сатаня» (АР-16-192)[2523]; «В обнимочку с нею, / Люблю и лелею» (АР-17-130) = «Накричали речей / Мы за клан палачей»; «А сам я балдею» (АР-17-130) = «Я совсем обалдел — / Чуть не лопнул, крича»; «Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну» /5; 104/ = «И посочувствовал дурной его судьбе» /5; 140/; «Кричу на бегу: / “Не надо за шею!”» /5; 105/ = «Я кричу: “Я совсем не желаю петлю!” <…> Что завтра — пытка, завтра — казнь, и кончен бег» /5; 474–475/ («кричу на бегу» = «кричу… бег»; «Не надо за шею!» = «не желаю петлю!»).

Различие же наблюдается в том, что в «Песне о Судьбе» лирический герой говорит: «Палач мне поверит — / Зайду невзначай» (АР-17-130). А в ранней редакции «Палача» (1975) так поступит сам палач: «Печальный тихий человек — случайный гость» (АР-16-190). Здесь же герой изъявляет желание повеситься, поскольку не в силах больше биться головой о стену: «Ну хоть бы крюк, ну хоть бы верный ржавый гвоздь» (АР-16-190) (как в стихотворении «Свечи потушите…», 1972: «Иль поглубже вбейте под карниз гвоздок. <…> Без палача / (Палач освистан) / Иду кончать / Самоубийством»). А в «Песне о Судьбе» он сам хочет пойти к палачу, чтобы тот его повесил: «Неужто старею? / Пойти к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу».

***

Особый интерес представляет сравнительный анализ таких, казалось бы, разных произведений, как «Баллада о брошенном корабле» (1970) и «Две судьбы».

В обеих песнях лирический герой плывет — в образе корабля («С ходом в девять узлов сел по горло на мель») и человека («Берега текут за лодку»).

В балладе ему «брюхо вспорол… коралловый риф», а в черновиках «Двух судеб» он «дно корябнул о корягу — / течь не малая»[2524] /5; 454/.

В балладе он говорит: «Я под ними стою / От утра до утра, / Гвозди в душу мою / Забивают ветра», — а в «Двух судьбах»: «На ветру меня качает».

В первом случае герой мечтает избавиться от ветров: «Захлебнуться бы им в моих трюмах вином». - а во втором обращается к Кривой и Нелегкой: «Чтоб вы сдохли, выпивая. / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!».

В балладе герой предполагает альтернативу: «Или с мели сорвать меня в злости», — а в «Двух судьбах» он просит Кривую: «Вывози меня, Кривая, — / я на привязи!». Причем выражение «на привязи» означает то же, что и «сел по горло на мель».

Находит аналогию в «Двух судьбах» и «злобность» ветров («Или с мели сорвать меня в злости»), поскольку Нелегкая названа «злой бестией». Кроме того, Нелегкой герой говорит: «И ты, маманя, сучья дочка…». И так же он охарактеризует бросившую его команду: «Эти выродки сучьи бросали меня» (вариант исполнения).

А одинаковая внешность двух судеб и лирического героя в балладе подтверждает тезис о том, что эти две судьбы являются персонификацией его глубинного характера: «Корпус мой — безобразный, / Таи не таи» (АР-4-167) = «И хихикали старухи / безобразные» /5; 462/.

В «.Двух судьбах» лирический герой говорит, что из-за «злобного расчета» и «тайного попечения» властей ему не везло в жизни. Этот мотив уже встречался в «Разбойничьей» (1975): «Гонит неудачников / По миру с котомкою», — и достаточно подробно разрабатывался в стихотворении «Напролет целый год — голодед» (1966), где говорилось о запретах, созданных властью: «Сколько лет ходу нет! В чем секрет? / Может, я невезучий? Не знаю. / Как бродяга, гуляю по маю, / И прохода мне нет от примет. / Может быть, наложили запрет? / Я на каждом шагу спотыкаюсь. / Видно, сколько шагов — столько бед. / Вот узнаю, в чем дело — покаюсь. / В чем секрет, почему столько лет / Хода нет, хода нет?» (а в черновиках вновь появляется «безымянное» называние представителей власти: «Будто кто-то идти запретил» /1; 512/). Сравним еще в песне «Как всё, как это было…» (1971): «Не везло нам с тобой и в наслыш-ках, / Не поверилось, экий бес ты!», — и в черновиках «Аэрофлота» (1978), где встречается каламбур: «Уж если не везет, то не везет Аэрофлот» /5; 557/.

Поэтому лирический герой, находясь в заключении, говорит о своей «злой судьбе»: «У меня гитара есть — расступитесь, стены! / Век свободы не видать из-за злой фортуны!» («Серебряные струны»). А возникает эта «злая фортуна» из-за «злобного расчета» тех, кто заключил героя в тюрьму, то есть в несвободу: «Знать, по злобному расчету / Да по тайному чьему-то / Попечению / Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» /5; 467/.

Будет уместно также сопоставить «Песню певца у микрофона» (1971) и «Две судьбы», поскольку микрофон наделяется теми же чертами, что и Кривая с Нелегкой: «Он, бестия, потоньше острия. <.. > Мой микрофон “ТИП-3”, он злой старик» (АР-3142) = «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия!» («бестии… злой старик» =.. злая бестия»); «Он ни за что не выпрямит Кривую» = «Но Кри

вая шла по кругу — / ноги разные»; «Прожорлив он, и с жадностью птенца / Он изо рта выхватывает звуки» = «И припали две старухи / Ко бутыли медовухи…».

Да и сам герой ведет себя одинаково: «Я должен петь до одури, до смерти!» = «Греб до обморочной дури» (АР-1-6); «Нет, это я молюсь и бью поклоны» (АР-13-10) = «Падал я и полз на брюхе…»; «Что есть мой микрофон — кто мне ответит?» = «Я спросил: “Ты кто такая?” / А она мне: “Я — Кривая…”».

Главное различие состоит, пожалуй, в том, что микрофон сравнивается с лампадой и образами, а Кривая и Нелегкой являются нечистью. То есть перед нами вновь возникает ситуация, когда крайности сходятся. Микрофон же в первом случае становится, по сути, судьбой лирического героя, так как он вынужден иметь с ним дело каждый день («Опять не будет этому конца!»).

Чуть позже «Песни певца у микрофона» был написан «Горизонт» (1971), который также содержит многочисленные параллели с «.Двумя судьбами».

Одну из них мы уже разбирали выше при анализе стихотворения «Вооружен и очень опасен» — это расчет представителей власти, названных безымянными местоимениями: «Кто вынудил меня на жесткое пари — / Нечистоплотны в споре и расчетах» = «Знать, по злобному расчету / Да по тайному чьему-то / попечению…». А поскольку Нелегкая названа «злой бестией», то становится понятно, кому именно принадлежит «злобный расчет», ставший источником бед лирического героя. Причем эпитет злой появляется и в черновиках «Горизонта» применительно к его врагам: «И черные коты, и злые люди» (АР-3-116).

Разумеется, эти враги ведут себя одинаково: «Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут» = «Бегал я. что было духа, / И хихикала старуха / Безобразная» (АР-1-18).

Лирический герой знает, что его хотят обмануть: «Догадываюсь, в чем и как меня обманут» /3; 137/ = «Подо мной песок зыбучий / да обманчивый» /5; 462/, - и похоронить: «Я жив! Снимите черные повязки» /3; 138/ = «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/.

Поэтому он хочет, чтобы враги отсталиь от него: «А черти-дьяволы, вы едущих не троньте!» (АР-11-121) = «Ты забудь меня на время» /5; 466/ (заметим, что Нелегкая и Кривая — это те же «черти-дьяволы», то бишь нечисть). А вообще его главная задача — остаться в живых: «Я жив! Снимите черные повязки» /3; 138/ = «Не до жиру — быть бы жйвым» /5; 132/, «Блажь нашла — остаться живым» /5; 463/. Поэтому он гонит изо всех сил: «Я прибавляю газ до исступленья» (АР-3-112) = «Греб до умопомраченья» /5; 133/, - и даже упоминает руль: «И я сжимаю руль до судорог в кистях» /3; 137/ = «На руках моих — мозоли, / Но руля по доброй воле / я не выроню» /5; 464/ (а от того, что он «сжимает руль до судорог в кистях», как раз и возникают мозоли…).

Герой стремится оторваться от своих преследователей. В ранней песне ему нужно «успеть, пока бол ты не затянули», а в поздней — сбежать, пока не очухались Кривая с Нелегкой: «Огляделся — лодка рядом, / А за мною по корягам, / Злясь и охая, / Припустились, подвывая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» (АР-1-22).

В таком же ключе может рассматриваться и следующая пара: «Затяжной прыжок» (1972) — «Две судьбы», — поскольку лирический герой оказывается в одинаковом положении: «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму» = «Пал туман, и оказался / в гиблом месте я. <…> Я впотьмах ищу дорогу».

К Кривой он обращается со словами: «Ты от веку деловая, вывози меня, Кривая!» (АР-1-20), — а воздушные потоки характеризует как «бездушные и вечные».

Нелегкая названа «злой бестией», а воздушные потоки — «упруги и жестоки».

При этом и ветер, и Нелегкая ведут себя одинаково: «Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно» = «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо» (а скабрезность ветра напоминает раннюю редакцию «Разговора в трамвае», где лирический герой говорил своему оппоненту: «Ах, нехорошо, некультурно / На ухо шептать нецензурно!» /5; 498Г). Кроме того, если ветер шепчет лирическому герою, то так же будет вести себя и «гиблое место» в черновиках «Двух судеб»: «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/. Совпадает еще одно описание ветра и «гиблого места», поскольку оба стремятся погубить героя: «Ветер врет, обязательно врет!» /4; 34/ = «Подо мной песок зыбучий / да обманчивый» /5; 462/.

Воздушные потоки его «мнут, швыряют», а Нелегкая «заносит ведь туда же».

Ветер уговаривает: «Не тяни за кольцо — скоро легкость придет». Но герой знает, что без раскрытого парашюта он разобьется насмерть: «До земли триста метров — сейчас будет поздно!». А «гиблое место» уже напрямую призывает его к самоубийству: «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/.

При этом герой прыгает сверху вниз — название «Затяжного прыжка» говорит само за себя, а в «Двух судьбах» он спасается от Кривой с Нелегкой: «С кручи прыгаю». И в обоих случаях он сталкивается с бездной: «.. я шагнул в никуда» = «Ты, — кричит, — стоишь над бездной». Последняя реплика принадлежит Кривой, которая далее предлагает герою помощь: «Но спасу тебя, болезный, — / слезы вытру я!». А в концовке «Затяжного прыжка» воздушные потоки тоже демонстрируют ему свою заботу: «Мне охлаждают щеки / И открывают веки — / Исполнены потоки / Забот о человеке».

Отметим еще интересную параллель между «Затяжным прыжком» и песней «Грусть моя, тоска моя»: «За такие секунды огромные пенни / Уплатил я фортуне в ее финотдел» (АР-2-132) = «Одари, судьба, или за деньги отоварь^³ — / Буду дань платить тебе до гроба!» («огромные пенни» = «деньги»; «уплатил» = «платить»; «фортуне» = «судьба»). А в «Двух судьбах» лирический герой предлагает Кривой вместо денег «поставить жбан» и «исправить» ее «кривизну», лишь бы она его вывезла…

Кроме того, ситуация в «Двух судьбах» имеет своим источником стихотворение «В лабиринте» (1972): «Кто-то хотел парня убить, просто со зла. <…> Слышится смех: “Зря вы спешите”» (АР-2-30), «Так полагалось, что в этой стране / Зверь проживал. / Жертвы свои он в тишине / Подстерегал» (АР-2-32) = «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия. <.. > Тех Нелегкая заносит — / так уж водится» («со зла» = «злая»; «Слышится смех» = «Хохотнула»; «Так полагалось» = «так уж водится»; «Зверь» = «бестия»); «В городе этом — / Сплошь лабиринты. <…> И у меня дело неладно — /Я потерял нить Ариадны» = «Пал туман, и оказался / В гиблом месте я» (а лабиринт — это и есть «гиблое место»; кроме того, потерянной нити Ариадны соответствуют брошенные «рули да вёсла»); «И слепоту, и немоту — / Всё испытал» = «Вижу плохо я»; «Видно, подолгу / Ищут без толку / Слабый просвет. <.. > Здесь, в темноте, / Эти и те / Чувствуют ночь» = «Я впотьмах ищу дорогу».

В начале стихотворения автор предлагает: «Вспомните миф, древний, как мир» (АР-2-30). А в песне герой обращается к Кривой: «Ты от веку деловая» (АР-1-20). [2525]

В обоих случаях говорится о безымянных врагах, замышляющих зло: «Кто-то хотел парня убить — / Видно, со зла» /3; 153/ = «Знать, по злобному расчету / Да по тайному чьему-то попечению…» /5; 467/ («кто-то» = «чьему-то»; «видно» = «знать»; «со зла» = «по злобному»). И заканчиваются оба сюжета прорывом героя на свободу и гибелью его врагов: «…Вышел герой, а Минотавр / С голода сдох» = «А Нелегкая с Кривою / От досады, с перепою / Там и сгинули» (причем в другом варианте герой также желает своим врагам сдохнуть: «Чтоб вы сдохли, выпивая…»).

***

Важные сходства имеются между «Двумя судьбами» и «Погоней» (1974).

В ранней песне лирический герой во хмелю слегка правил лесом, а в поздней он чумной от браги плыл на лодке — используются разные метафоры продвижения по жизненному пути. И через некоторое время герой обнаруживает, что «пес стеной впереди — не пускает стена» («Погоня») и что он «оказался в гиблом месте» («Две судьбы»). В последней песне функцию стены выполняет туман, который закрывает собой всю видимость: «Где просвет, где прогал — не видать ни рожна\» = «Вижу плохо я<..> Я впотьмах ищу дорогу».

После этого на героя нападают волки («Погоня») и настигает Нелегкая («Две судьбы»). Этой внезапной перемене он был очень удивлен: «И вокруг взглянул — и присвистнул аж: / Лес стеной впереди — не пускает стена» = «После лишнего глоточку / Глядь — плыву не в одиночку — / со старухою. / И пока я удивлялся, / Пал туман, и оказался / в гиблом месте я» (словосочетание вокруг взглянул также имеет аналогию в концовке «Двух судеб»: «Огляделся — лодка рядом»).

В обоих случаях герой сталкивается со смертью: «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!» /4; 226/ = «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/ (а о том, что «бежать — не суметь», ему скажет и Нелегкая: «Не спасет тебя святая богородица'.»; да и в песне «Москва- Одесса» герой говорит: «Сказали мне: “Сегодня не надейся, / Не стоит уповать на небеса'.”»). Поэтому он ругает себя: «Вот же пьяный дурак!» = «Ох, пройдоха я!» (а в черновиках он тоже называет себя дураком: «Дурь свою воспоминаю, / дурь великую»; АР-1-13), — и одновременно проклинает своих преследователей: «Я ору волкам: “Побери вас прах!”» = «Я кричу — не слышу крика <.. > Чтоб вы сдохли, выпивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!».

При этом герой одинаково обращается к лошадям и к Кривой с просьбой о помощи: «Выносите, друзья, выносите, враги!» = Вывози меня, Кривая!»[2526]; и спасается из последних сил: «Греб до умопомраченья» = «В хлопьях пены мы — / Струи в кряж лились, — / Отдышались, отхрипели / Да откашлялись»; «Храп да топот, да лязг, да лихой перепляс» = «Лихо выгреб на стремнину»; «Мы на кряж крутой — / На одних осях» = «Снова я над самой кручей», «С кручи прыгаю». И в обеих песнях побег заканчивается удачно (добавим, что «кряж крутой» и «кручи» часто возникают в жизни лирического героя: «На кручах таких, на какие никто не проник, / Жило-поживало веселое горное, горное эхо» /4; 223/, «К крутизне мы — привычные» /5; 59/; и именно поэтому: «Я терт и бит, и нравом крут» /5; 78/).

Разница же состоит в том, в «Погоне» судьба (кони) помогает герою спастись от врагов, а в «Двух судьбах» его врагом становится уже сама судьба, от которой он вынужден спасаться бегством…

Кроме того, в «Погоне» герой называет себя «пьянью» («Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!»), а в «Двух судьбах» эта негативная характеристика переносится на его судьбу: «И припали две старухи / Ко бутыли медовухи — / пьянь с ханыгою», — как и в «Песне о Судьбе»: «И в гору, и с горки / Пьянчугу влачу».

Точно так же и с мотивом страха — только здесь обратная ситуация: если в «Двух судьбах» герою самому страшно: «Не вяжу от страха лыка», — то в «Погоне» страх переносится на судьбу: «А коней моих подгоняет страх», — как в той же «Песне о Судьбе»: «Бывают дни, я голову в такое пекло всуну, / Что и Судьба попятится, испуганна, бледна. / Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну — / С тех пор ни дня без стакана, еще ворчит она…». То есть, попросту говоря, герой испугался передряг, в которые влез, и выпил для храбрости вина. Точно так же он поступал и раньше — например, в песнях «Прошла пора вступлений и прелюдий…» и «Случай» (обе — 1971): «Я не хлебнул для храбрости винца», «Я ахнул залпом и разбил бокал».

В «Песне о Судьбе» герой столкнулся с уродливостью своей судьбы после того, как «перелил» ей: «Пошла, родимая, вразнос и изменила лик — / Хамила, безобразила и обернулась Роком, / И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык»[2527]. Такая же ситуация повторится в «Двух судьбах»: герой допился до того, что «лежал, чумной от браги, / в расслаблении». И после этого к нему явилась огромная уродливая Нелегкая — судьба, ставшая его роком (то есть повернувшаяся своей отрицательной стороной).

И напоследок обратим внимание на одинаковую ситуацию в «Двух судьбах» и в «Чужом доме», где дом тоже представляет собой «гиблое место»: «Всеми окнами обратясь в овраг. <…> Испокону мы — / В зле да шепоте» = «Много горя над обрывом, а в обрыве — зла»; «Ни души вокруг единой» = «Эй, живой кто-нибудь выходи, помоги! / Никого…»; «Я впотьмах ищу дорогу» = «Вечно жить впотьмах / Привыкали мы»; «Греб до умопомраченья» = «Я, башку очертя, шел свободный от пут»; «Занесет ли в повороте, / Завернет в водовороте — / сам и выровню» = «Жизнь кидала меня — не докинула»; «Плыл, куда глаза глядели» = «Куда кони несли да глядели глаза».

***

В книге Марины Влади описан интересный эпизод, произошедший в начале 1979 года, когда она ремонтировала свою виллу в Мезон-Лаффите: «Однажды вечером ты поздно возвратился домой, и по тому, как ты хлопнул дверью, я поняла, что ты рассержен. Из кухни я вижу тебя в конце коридора, ты швыряешь пальто, фуражку и большими шагами направляешься ко мне, помахивая маленькой серого цвета книжкой. “Это уж слишком, ты представляешь себе, этот тип, этот француз, он всё перенял у меня, он пишет, как я, это плагиат. Посмотри вот: эти слова, этот ритм — это тебе ни о чем не говорит? Он хорошо изучил мои песни, этот негодяй, а тот, кто переводил, вот нахал, даже не постеснялся!

Я не смогла прочесть название, ты быстро переворачиваешь страницы, затем ты начинаешь ходить туда и сюда по квартире, отбивая такт рукой, ты мне цитируешь места, которые больше всего тебя возмутили.

Я начинаю хохотать и не могу остановиться; отсмеявшись, я сказала тебе, чтобы ты не принимал его за негодяя, что тот, кто тебя разозлил, — это один из наших самых великих поэтов, живший почти сто лет тому назад: Артюр Рембо. Ты покраснел из-за такой оплошности. Но, будучи отходчивым, ты проводишь последние ночные часы, декламируя напечатанные стихи”»[2528].

Вдова писателя Юрия Трифонова рассказала о последствиях того парижского эпизода: «Высоцкий не был таким человеком, каким его сейчас изображают: эдаким рубахой-парнем. Он был очень умным и образованным человеком, книгочеем. Если чего-то не знал, находил 10 книг, чтобы это узнать. Однажды Володя сказал, что прочитал замечательное стихотворение Артура Рембо. Но ничего о нем не знал. Потом мы увидели у него в машине на заднем сидении 5 или 6 книг Рембо»[2529].

Речь идет о знаменитом стихотворении Рембо «Пьяный корабль», которое содержит массу параллелей с произведениями Высоцкого. Например, первая строка «Я плыл вдоль скучных рек, забывши о штурвале»[2530] представляет собой квинтэссенцию «Двух судеб»: «Плыл, куда глаза глядели, / по течению. / Думал: вот она, награда — / Ведь ни веслами не надо, / ни ладонями. <…> Кто рули да весла бросит, / Тех Нелегкая заносит…». Причем если у Рембо корабль назван пьяным, то и лирический герой Высоцкого «лежал, чумной от браги».

Вот еще ряд параллелей между «Пьяным кораблем» и «Балладой о брошенном корабле»: «О, были неспроста шторма со мной любезны! / Как пробка легкая, плясал я десять дней / Над гекатомбою беснующейся бездны, / Забыв о глупости береговых огней» ~ «Я под ними стою от утра до утра — / Гвозди в душу мою забивают ветра», «С меня блевоту смой и синих вин осадок, / Без якоря оставь меня и без руля!» ~ «А бока мои грязны — таи не таи <.. > Захлебнуться бы им в моих трюмах вином»: «А невозможный ветр сулил воскрылья мне» ~ «И гулякой шальным всё швыряют вверх дном / Эти ветры — незваные гости. / Захлебнуться бы им в моих трюмах вином / Или с мели сорвать меня в злости'. <…> Вздует мне паруса, будто жилы на лбу» («невозможный ветр» = «ветры… в злости»; «сулил воскрылья мне» = «вздует мне паруса»).

А строка Рембо «Европу вижу я лишь лужей захолустной» вызывает в памяти высказывание Высоцкого: «Париж — провинция хуже Тулы!»[2531] ^[2532].

С другой стороны, известно, что в 1971 году он уже упомянул Рембо в песне «О фатальных датах и цифрах», но тогда, видимо, его привлекала в этом поэте лишь его трагическая судьба (цифра 37, ставшая для него роковой): «На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, / А нынешние как-то проскочили». И лишь три года спустя, по свидетельству Леонида Мончинского, прочитал его стихи: «В июле 1974 года, ознакомившись с творчеством Артюра Рембо, с интересом заметил: “Мы так похожи…”»¹ Ч

***

Теперь сопоставим «Песню о Судьбе» (1976) и «Две судьбы» (1977) с «Разбойничьей» (1975) и «Райскими яблоками» (1977).

На первый взгляд, между двумя этими парами нет ничего общего, поскольку первая из них посвящена теме судьбы, а вторая — лагерной теме. Но мы уже знаем, что судьба является не только персонификацией глубинного характера поэта, но еще и олицетворением власти, то есть одновременно внутренним и внешним негативными двойниками, с которыми он ведет борьбу на два фронта. Поэтому между упомянутыми произведениями обнаруживаются многочисленные сходства.

Сначала выявим их на примере «Разбойничьей и «Двух судеб».

В первой песне действие происходит в «лютой, злой губернии», а во второй герой упоминает «злобный расчет» своих врагов («Знать, по злобному расчету…» /5; 467/). И в обеих говорится о препятствиях: «Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии» = «Дно корябнул о корягу — / течь немалая» /5; 454/, - и неприятностях: «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» — «Много горя над обрывом, / А в обрыве — зла».

Лирический герой одинаково выражает свои эмоции: «Смех, досада, мать честна'.» = «“Кто же это, мать честная?” / А она мне: “Я — Кривая…”» (АР-1-4).

Далее получает развитие мотив горя: «Ты не вой, не плачь, а смейся» = «Взвыл я, ворот разрывая»; «Слез-то нынче не простят» = «“.. .слезы вытру я!”».

В «Разбойничьей» герой назван неудачником: «Гонит неудачников / По миру с котомкою», — а в «Двух судьбах» Кривая обращается к нему: «Не горюй, — кричит, — болезный, / Горемыка мой нетр^: ^^^П^…».

Совпадает и описание злоключений героя: «Тех ветрами сволокло / Прямиком в остроги» = «Тех Нелегкая заносит — / так уж водится!»; «Знать, судьба его влекла / По кривой дороге» (АР-6-170) = «Знать, по злобному расчету <…> Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению. <.. > Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» /5; 467/ («Знать, судьба… влекла» = «Знать… тащило… судьбы»).

В первой песне упоминается «кривая дорога», а во второй лирический герой столкнется уже непосредственно с Кривой: «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге» /5; 364/ = «Но Кривая шла по кругу — / ноги разные» /5; 132/.

В «Разбойничьей» лирического героя «сволокло» в острог, а в «Двух судьбах» — в «гиблое место» («Пал туман, и оказался / в гиблом месте я»), что одно и то же, поскольку «в остроге — мать честна! — / Ни пожить, ни выжить» /5; 363/, а «место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/, поэтому герой будет мечтать: «Не до жиру — быть бы живым» /5; 132/.

А если учесть, что песня «Две судьбы», так же как «Разбойничья» и «Купола», создавалась для фильма «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» /5; 454/, то единство темы в них станет еще очевиднее.

Более того, первоначально «Купола» и «Две судьбы» были единым текстом — достаточно взглянуть на рукопись (АР-1-20). Поэтому между этими песнями много общего: «И порогами да перекатами / До истоков дойди, до начал» /5; 358/ = «Даже чертовы пороги мне не делали тревоги» (АР-1-20); «И побалуй ладони ожогами» /5; 358/ = «Перекаты до пороги мне оставили ожоги» (АР-1-20), «На руках моих — мозоли» /5; 464/. Наконец, если в черновиках «Куполов» лирического героя повезли «за тридесять земель, за триодиннадцать» (АР-6-166) (то бишь — в лагерь, как и в «Разбойничьей»), то в «Двух судьбах» Нелегкая занесла его в «гиблое место».

То же самое можно сказать и о «Разбойничьей», в рукописи которой встречается следующая строка: «Прямо по речке, прямёхонько правлю я к темному омуту» (АР-13-108). А в «Двух судьбах» лирический герой как раз плывет по реке на лодке, и в одном из набросков упоминает тот самый «темный омут»: «Как по злому навороту пронесло (водовороту) в черном омуте» (АР-1-20).

Теперь перейдем к общим мотивам в «Разбойничьей» и «Песне о Судьбе».

В первой песне лирический герой знает, что его должны повесить: «Сколь веревочка ни вейся — / А совьешься ты в петлю!». А во второй — судьба тоже хватает его за шею, то есть выступает в роли петли или удавки: «Не надо за шею — / Я петь не смогу!». И герой, устав от «мороки» со своей судьбой, хочет свести счеты с жизнью: «Должно быть, старею? / Пойду к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу». Сравним эту ситуацию с «Разбойничьей»: «Ни пожить, ни выжить!» /5; 65/, «Палачи не мешкают <…> Больно рано вешают» (АР-13-106) = «Не надо за шею — / Коль выжить сумею, / Я петь не <с>могу. <…> Я не постарею — / Снесу к палачу, / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу» («Песня о Судьбе»; АР-17-130) («ни выжить» = «Коль выжить сумею»; «палачи» = «к палачу»; «вешают» = «вздернет на рею»).

Однако в концовке «Песни о Судьбе» лирический герой решает прибегнуть к хитрости — вместо себя отправляет на виселицу свою судьбу: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу».

Таким образом, герой не поддался давлению своей судьбы, склонявшей его к самоубийству, пересилил себя и в итоге избавился от самой судьбы. Похожая ситуация была в песне 1968 года: «Камнем грусть висит на мне, в омут меня тянет». Как видим, здесь тоска тоже подталкивает героя к самоубийству, но он прибегает к уже знакомому нам приему, бросая в омут свою тоску: «Утоплю тоску в реке» (эта же тоска, ставшая его судьбой, появится в песне «Грусть моя, тоска моя»), а впервые данный мотив мимоходом возник в «Татуировке»: «И когда мне так уж тошно — хоть на плаху…». Позднее лирический герой тоже будет бороться с собой, чтобы не убить себя: «Нет, не сопьюсь» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится», 1973), «Не взрезал вены, не порвал аорту»¹¹¹ («Я уехал в Магадан», 1968), — хотя подобное желание возникает у него постоянно: «А не то воткну себя под ребра я / Нож — и всё, и будет кончен путь!» («Ядовит и зол, ну, словно кобра, я…», 1971).

Интересно еще, что в черновиках «Разбойничьей» и «Песни о Судьбе» лирический герой использует одинаковые обороты, подтверждающие личностный подтекст обоих произведений: «Шел он пьяный без вина / Прямиком в остроги» /5; 364/ = «Без водки пьянею, / Мне всё по плечу — / Я чувствую: смею / Пойти к палачу» (АР-17-130) (похожий оборот встречается в черновиках «Баллады о любви»: «.. Что можно опьянеть и без вина»; АР-2-182).

Однако наибольшее количество параллелей содержится между «Двумя судьбами» и «Райскими яблоками» (обе — 1977).

Начнем с того, что в этих песнях встречаются одинаковая самоирония и самокритика лирического героя: «На себя в воде любуюсь — / очень ндравится\» (именно так поет Высоцкий) = «В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее на бок»; «Не везло мне, обормоту» /5; 467/ = «Он — апостол, а я — остолоп» /5; 509/.

Если в «Двух судьбах» лирический герой говорит: «Ползал я в грязи на брюхе» (АР-1-6), — то и в «Райских яблоках» он выскажет намерение поступить так же, хотя и после смерти: «В грязь ударю лицом…».

В обоих случаях герой попадает в «гиблое место»: «Пал туман, и оказался / в гиблом месте я. <…> Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/ = «И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых» (это же «гиблое место» упоминается в другой лагерной песне — «В младенчестве нас матери пугали…»: «Но если занесла судьба — гляди и не тужи», — а в «Двух судьбах» читаем: «Тех Нелегкая заносит…»). Да и в «Разбойничьей» тоже дается описание «гиблого места», каковым оказывается вся страна: «Ах, лихая сторона, / Сколь в тебе ни рыскаю — / Лобным местом ты красна / Да веревкой склизкою!». Поэтому здесь «ни пожить, ни выжить» (как уже было в «Погоне»: «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!»).

При виде Нелегкой и рая, оказавшегося лагерной зоной, герой вспоминает Богородицу: «“Не спасет тебя святая богородица”» (АР-1-8) = «Чур меня самого, матерь божья, знакомое что-то» (АР-3-156).

И «гиблое место», в которое занесла героя Нелегкая, и «рай», куда он попал, характеризуются им как огромная пустота: «Ни души вокруг единой: / Только топи да трясины / непролазные…» /5; 458/ = «Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел» /5; 175/ (вспомним в этой связи песню «.Лежит камень степи…», где также фигурировал аналог всеобщей пустоты — степь: «Кто направо пойдет — / Ничего не найдет, / А кто прямо пойдет — / Никуда не придет, / Кто налево пойдет — / Ничего не поймет / И ни за грош пропадет»; позднее мотив «пропадания ни за грош» разовьется в черновиках «Двух судеб»: «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/).

В «Двух судьбах» герой материт Нелегкую: «И ты, маманя, сучья дочка…».

Хочет он выругаться и в «Райских яблоках», но: «Лепоты полон рот, и ругательства трудно сказать».

Далее возникают сходства, связанные с мотивом старости врагов героя: «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо» = «Я подох на задах, на руках на старушечьих дряблых». Причем в «Райских яблоках» встретится образ, близкий «огромной старухе»: «Петр-апостол старик что-то долго возился с засовом» (АР-3-156).

Более того, внешность «апостола Петра» почти буквально повторяет внешность Кривой: «И хотя я кривобока, / Криворука, кривоока…» = «Близорукий старик, лысый пень, всё возился с засовом» (АР-3-166).

В первом случае перед нами — «кривоокая старуха», а во втором — «близорукий старик», что одно и то же (вспомним также «одноглазого циклопа» в черновиках «Набата» и «близорукое Зло» в стихотворении «Растревожили в логове старое Зло…»). Поэтому надежды лирического героя на то, что его вывезет Кривая, и надежды зэков на то, что «апостол Петр» откроет своими ключами «литые ворота» и впустит их в «рай», не оправдались: «Но Кривая шла по кругу — / ноги разные» = «И кряхтел и ворчал, и не смог отворить, и ушел».

А поскольку «Кривая шла по кругу, в «Райских яблоках» будет сказано: «Всё вернулось на круг, ангел выстрелил в лоб аккуратно» /5; 507/. В обоих случаях мотив замкнутого круга отражает безнадежность советской действительности.

После того, как Кривая прошла по кругу, а «апостол Петр» не смог отворить ворота в «рай», лирический герой и «этап-богатырь» стали унижаться перед своими мучителями: «Падал я и полз на брюхе» /5; 132/ = «Кто — упал на колени, кто — быстро на корточки сел..»/5; 509/.

В обоих произведениях упоминается «расчет», однако в «Двух судьбах» речь идет о расчете представителей власти, которые хотят погубить лирического героя («Знать, по злобному расчету / Да по тайному чьему-то / попечению / Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» /5; 467/), а в «Райских яблоках» уже сам герой всё «рассчитал»: «Эти яблоки мы на земл<е> и с земли подбираем, / А в раю — не хочу, и, к тому же, имею расчет: / Пусть вторично убьют — ведь застреленных балуют раем! / А оттуда — землей: береженого бог бережет»[2533].

Таким образом, «расчет» лирического героя сводится к следующему: на земле его убьют ножом в спину, далее он попадает в рай, набирает там яблок для любимой женщины и своих друзей, за это лагерные охранники всаживают ему пулю, после чего он вновь возвращается на землю, но уже с теми самыми яблоками.

Еще два произведения 1977 года, с которыми необходимо сопоставить «Дре судьбы», — это «Побег на рывок» и «Конец охоты на волков».

Если в «Двух судьбах» лирический герой убегает от Кривой с Нелегкой, то в «Побеге на рывок» — от лагерного конвоя с собаками: «А за мною по корягам, дико охая, / Припустились, подвывая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» = «А за нами двумя — бесноватые псы»[2534]; «Злая бестия» = «Те же черти с кнутом» (АР-411); «Бегал я, что было духа» (АР-1-18) = «Глупый, странный побег, / Что есть сил, со всех ног» (АР-4-12), «А я бежал и думал: “Добегу ли?”» (АР-4-14); «И хихикали старухи / безобразные» = «Тряслись ребята — до того смешно» (АР-4-12); «Озираюсь, задом пячусь / прямо к берегу» = «Нам — добежать до берега, до цели»; «Огляделся — речка рядом» (АР-1-10) = «Надо б нам — вдоль реки»; «Встал с трудом — меня качает» (АР-1-15) = «Дальше встал я, как мог» (АР-4-14); «Лихо выгреб на стремнину» = «Был побег на рывок — / Наглый, злой да лихой» (АР-4-12); «Дурь свою воспоминаю, / дурь великую» (АР-1-12) = «Целый взвод до зари / С мене дурь выбивал» (АР-4-10).

Но есть и некоторые отличия.

В «Двух судьбах» Нелегкая говорит герою: «Брось креститься, причитая, — / Не спасет тебя святая / богородица!», — что выглядит логично, так как Нелегкая является нечистой силой. Однако в «Побеге на рывок» используется саркастический прием наделения советской власти божественными свойствами, поэтому про стрелка на

вышке сказано: «И стал крестить нас знаменьем свинцовым / Очухавшийся заспанный стрелок» (АР-4-12).

Сюжетное же различие состоит в том, что в «Двух судьбах» побег герою удается, а в «Побеге на рывок» его ловит конвой и возвращает в лагерь (поскольку в первой песне «Кривая шла по кругу»).

Еще больше совпадений наблюдается между «.Двумя судьбами» и «Концом охоты на волков»: «Вижу плохо я» = «Отказали глаза, притупилось чутье»[2535] ^[2536]; «Падал я и полз на брюхе» = «Мы легли на живот»; «И хихикали старухи / безобразные» = «И потеха пошла в две руки, в две руки»; «Я кричу — не слышу крика» = «Я кричу обезумевшим братьям моим» (АР-3-34); «Не вяжу от страха лыка» = «Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб»; «Хромоногая Кривая — / морда хитрая» = «Ах, люди, как люди, премудры, хитры» (АР-3-26); «И припали две старухи / Ко бутыли медовухи — / пьянь с ханыгою» = «Я мечусь на глазах полупьяных стрелков»; «Чтоб вы сдохли, выпивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!» = «Вы собаки, и смерть вам собачья!»; «.Лихо выгреб на стремнину» = «Век наш краток и лих»^П5 (АР-3-23); «Бегал я, что было духа» (АР-1-18), «Греб до умопомраченья» /5; 133/ = «Сумасшедшему волчьему бегу» (АР-3-24); «…с кручи прыгаю» /5; 133/ = «Я скакнул было вверх, но обмяк и иссяк» /5; 535/; «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/ = «Смерть пришла из-за белых густых облаков» (АР-3-24); «Огляделся — лодка рядом, / А за мною по корягам, / дико охая, / Припустились, подвывая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» /5; 133/ = «И челюсти смерти сомкнулись за нами / Впустую» (АР-3-28); «Ни души вокруг единой…» (АР-1-18) = «Кончен бал — я один на своем берегу»[2537]; «Как по злому навороту, по дурацкому оскалу, / По стечению…» (АР-1-20) = «Вот у Смерти — красивый, широкий оскал»; «Вывози меня, Кривая!» = «Какие же зубы у жизни? <.. > У ней некрасивые зубы, кривые…»(АР-3-33).

В обоих случаях положение героев безнадежно: Нелегкая советует лирическому герою перестать креститься, поскольку «не спасет тебя святая богородица», а волки тоже обращались к высшим силам («К небесам удивленные морды задрав: / Или с неба возмездье на нас пролилось…») и сами «смирились, решив: все равно не уйдем!». Но, несмотря на это, они пытаются сопротивляться, и в «Двух судьбах» побег оканчивается успешно, а в «Конце охоты», хотя волчья стая была уничтожена, лирический герой (вожак) остается в живых. Тем не менее, назвать это победой нельзя, поскольку отныне он живет в окружении своих врагов: «Я живу, но теперь окружают меня / Звери, волчьих не знавшие кличей, — / Это псы, отдаленная наша родня, / Мы их раньше считали добычей».

***

В 1976 году Высоцкий пишет «Гербарий» (1976), где его лирический герой попадает в гербарий, а в «Двух судьбах» он оказывается в «гиблом месте». Отсюда и одинаковые мотивы: «А может, всё исправится» (АР-3-6) = «Тряханет ли в повороте, / Завернет в водовороте, — / всё исправится»; «Мне даже стали нравиться / Молоденькая осочка / И кокон-шелкопряд» = «Вот, хлебнув, понюхав корки, / Посадила на закорки. / Это было даже мило…» (АР-1-16); «Страх льется по морщинам» = «Не вяжу от страха лыка»; «Мы вместе горе мыкали» = «“Горемыка мой нетрезвый”»; «Мучители хитры» (АР-3-14) = «Колченогая Кривая — / морда хитрая»; «Я на пупе ворочаюсь» (АР-3-12), «Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною» (АР-3-10) = «Падал я и полз на брюхе»; «Все надо мной хихикают» (АР-3-20) = «И хихикали старухи / безобразные»; «Вон змеи извиваются» (АР-3-14) = «И шипело, и шептало: “Жизнь заканчивай!”» (АР-1-10); «Мы все живьем приколоты / Калёными иголками» (АР-3-14) = «Перекаты да пороги мне оставили ожоги» (АР-1-20); «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» = «Блажь нашла — остаться живым»; «Но кто спасет нас, выручит?» = «Вывози меня, Кривая!».

Но постепенно герой осознает, что ему никто не поможет, и поэтому сам совершает прыжок на свободу: «Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-314) = «.. с кручи прыгаю» (АР-1-10).

А через год после «Двух судеб» появилось стихотворение «Много во мне маминого…» (1978), в котором получили развитие некоторые мотивы из этой песни: «Озираюсь, задом пячусь…» = «Ходишь — озираешься / И ловишь каждый взгляд».

В первом случае речь идет об опасности быть пойманным Кривой и Нелегкой, а во втором — быть съеденным: «Малость зазеваешься — / Уже тебя едят!».

В «Двух судьбах» лирический герой «влез на горб к ней с перепугу», а в стихотворении «люди понимающие / Ездят на горбатых».

В обоих произведениях герой просит, чтобы его спасли: «Взвыл я, ворот разрывая: / “Вывози меня. Кривая!”» = «Встреться мне, молю я исто, / Во поле, элита! / Забери ты меня из то- / Го палеолита!».

Опять налицо тождество власти (элиты) и Судьбы (Кривой).

Данное тождество можно проследить также на следующих примерах.

В песне «Про джинна» (1967) и в «Двух судьбах» появление нечисти связано с алкоголем: «Я решил попробовать: бутылку взял, открыл…» /2; 12/ = «Бочку браги откупорю» (АР-1-12). А эта нечисть обладает похожей внешностью: «И виденье оказалось грубым мужиком» = «И огромная старуха / Хохотнула прямо с ухо».

Через двенадцать лет грубый мужик предстанет в виде мохнатого злобного жлоба, живущего внутри лирического героя («Меня опять ударило в озноб…»), то есть станет его внутренним двойником, а в песне «Про джинна» он также представляет собой персонификацию негативных черт его «я», получивших выход благодаря алкоголю, но уже в качестве внешнего двойника.

Лирический герой одинаково обращается к джинну и к Кривой: «И спросил: «“Товарищ Ибн, как тебя зовут?”» = «Я спросил: “Ты кто такая?”».

Если джинн ударяет героя: «Стукнул раз — специалист, видно по нему!», — то и от Нелегкой можно ожидать подобных действий: «Ну, как вздумает отвесить / мне затрещину?!» /5; 458/.

В первом случае герой «побежал — позвонил в милицию», и во втором он также мечется, пытаясь избавиться от врагов: «Бегал я, что было духа» (АР-1-18).

Чуть раньше песни «Про джинна» появилась «Песня-сказка про нечисть» (1966), где власть была представлена в образе нечистой силы, а Кривая и Нелегкая — это тоже нечисть.

В обеих песнях царит одинаковая обстановка: «В заколдованных болотах там кикиморы живут <.. > и на дно уволокут» = «Тех Нелегкая заносит <.. > Только топи да трясины...» (АР-1-14, 18) («болотах» = «топи да трясины»; «кикиморы» = «Нелегкая»; «уволокут» = «заносит»); «Кто зачем — кто с перепою, а кто сдуру в чащу лез» = «Я лежал, чумной от браги <.. > Пал туман, и оказался / в гиблом месте я».

Как видим, лирический герой попал «в дремучий лес» (то бишь в «гиблое место») именно «с перепою» и столкнулся там со злой бестией Нелегкой, в то время как в ранней песне упоминались злые бесы.

Если нечисть «в проезжих сеет страх», то и в «Двух судьбах» лирический герой, столкнувшись с Нелегкой, скажет: «Не вяжу от страха лыка».

Все, кто попадали в дремучий лес, «словно сгинули». А в «Двух судьбах» лирическому герою удалось переломить ситуацию, поэтому в «гиблом месте» сгинул не он сам, а Кривая с Нелегкой: «От досады с перепою / там и сгинули'.».

Продолжая тему нечисти, обратимся к «Моим похоронам» (1971).

В этой песне фигурируют вампиры, а в «Двух судьбах» — Нелегкая с Кривой. Поэтому герой испытывает страх: «Страшный сон очень смелого человека» (вариант названия) = «Не вяжу от страха лыка». Но до их появления у него всё было в порядке: «Здоровье у меня добротное, / А также и житье вольготное» (АР-3-39) = «Жил я славно в первой трети <…> Мне казалось: жизнь — отрада» (сравним еще в стихотворении «Вы учтите, я раньше был стоиком…», 1967: «До сих пор я на жизнь не сетовал: / Как приказ на работе — так премия»; и в наброске 1975 года «Что ни слух — ласкает ухо…»: «Жисть, жистяночка, житуха, /ЖитиеАР-1-22).

В «Моих похоронах» «умудренный кровосос» назван престарелым (АР-13-38), а Нелегкая — «огромной старухой». И ведет она себя так же, как «самый сильный вурдалак: «Сопел с натуги, сплевывал» = «А она сопит, икает» (АР-1-4) (этот же глагол применяется к чиновникам в песне Галича «За семью заборами»: «И, сопя, уставится / На экран мурло»). Но то же самое относится и к Кривой: «Крикнул главный вурдалак: / “Всё! С него довольно!”» /3; 316/ = «Не горюй, — кричит, — болезный»; «Когти-руки распростер» (АР-13-36) = «И хотя я кривобока, / Криворука, кривоока…»; «Вот завыл нестройный хор» /3; 316/ = «Припустились, подвывая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая» (АР-1-22); «Кровожадно вопия, / Высунули жалы, / И кровиночка моя / Полилась в бокалы» = «И припали две старухи / Ко бутыли медовухи».

Совпадает также обращение лирического героя к вампирам и двум судьбам: «Эй, постойте! Что за трюк?!» /3; 317/ = «Эй, Нелегкая, маманя…» (АР-1-6, 16); «Ангел или черт вы?» /3; 317/ = «Я спросил: “Ты кто такая?”»; «Нате, пейте кровь мою» = «На-ка, выпей полглоточка»; «Погодите — сам налью» = «Я воскликнул, наливая <…> “Я тебе и жбан поставлю”». Поэтому герой одинаково характеризует своих врагов: «Живые, зримые, весомые, / Мои любимые знакомые»[2538] = «Вдруг навстречу нам живая / Хромоногая Кривая…»; «Кровососы гнусные.» = «Комары, слепни да осы / Донимали, кровососы <.. > Вот споткнулась о коренья <.. > Гнусно охая»; «Ну, гад, он у меня допросится!» = «И ты, маманя, сучья дочка…».

Но и себя герой описывает одинаково: «Почему же я лежу, / Дурака валяю?» = «Ялежал, хлебнувши браги <…> Дурь свою воспоминаю» (АР-1-12); «А сам и мышцы не напряг» = «.. в расслаблении».

Однако наряду с апатией и бездействием герой не хочет сдаваться. Поэтому, несмотря на то, что у него «мурашки по спине / Смертные крадутся» и «место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай.”», он оказывает сопротивление: «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый!» = «Не до жиру — быть бы живым».

Интересно, что тема «Моих похорон» и «Двух судеб» активно разрабатывалась уже в песне «Про черта»[2539] (1966).

Во всех трех случаях лирический герой был удивлен появлением черта, вампиров и Нелегкой: «Глянул — черт, вот это чудеса!» = «Сон мне снится — вот те на! <…> На мои похорона / Съехались вампиры» = «Г^^дь, плыву не в одиночку — / со старухою. / И пока я удивлялся…»; и испытывает страх: «Просыпаюсь, снова он — боюсь'.» = «Страшный сон очень смелого человека» = «Не вяжу от страха лыка».

Тем не менее, черту и двум судьбам он наливает алкоголь, а вампирам — свою кровь: «Черта я хотел опохмелять» = «Погодите, сам налью! / Знаю, знаю — вкусная» = «Я тебе и жбан поставлю, / Кривизну твою исправлю…» (так же как и в «Песне о Судьбе»: «Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком»).

В свою очередь, нечисть с одинаковым удовольствием пьет и алкоголь, и кровь лирического героя: «Черт за обе щеки хлеб уписывал, / Брезговать не стал и коньяком» = «Он припал к моей щеке / Втихаря, паршивец» (АР-13-35) = «И припали две старухи / Ко бутыли медовухи».

Остановимся более подробно на сходствах между песней «Про черта» и «Двумя судьбами».

И черт, и Нелегкая появляются после того, как лирический герой основательно напился и, таким образом, потерял управление своей судьбой («рули да весла бросил»): «У меня запой от одиночества — / По ночам я слышу голоса» = «Я лежал, чумной от браги, / в расслаблении»; «Глянул — черт, вот это чудеса!» = «После лишнего глоточка — / Глядь, плыву не в одиночку — / со старухою».

Черт — нечисть, и Нелегкая — тоже, поскольку она говорит: «Брось креститься, причитая! / Не спасет тебя святая / богородица» (вспомним также стихотворение «Я бодрствую…», 1973: «И сам я не забуду осениться»). А в песне «Про черта» лирический герой еще только угрожал черту крещением: «Слезь с плеча, а то перекрещусь».

Кстати, черт ведет себя точно так же, как ворон в песне «Ошибка вышла», с той лишь разницей, что если черт сел на плечо к самому лирическому герою, то ворон — на халат к главврачу: «Раздался звон, и ворон сел / На белое плечо».

Между тем наблюдаются интересные сходства-различия между поведением черта и Кривой.

Как уже было сказано, черт сел к герою на плечо, а Кривая, наоборот, его к себе «посадила на закорки» (АР-1-16). Перед этим же была такая строка: «Вот, хлебнув. понюхав корки…», — которая возвращает нас к первой песне: «Черт за обе щеки хлеб уписывал, / Брезговать не стал и коньяком».

Черту герой наливает коньяк, а Кривой с Нелегкой — медовуху. Но если с чертом он просто собутыльничает, то двум своим судьбам наливает для того, чтобы они его вывезли, то есть при помощи алкоголя пытается «исправить» свою судьбу (попросту говоря — пьет сам). Кроме того, если в ранней песне герой смеялся над чертом («Насмеялся я над ним до коликов»), то в поздней — уже Кривая и Нелегкая издеваются над ним: «Падал я и полз на брюхе, / И хихикали старухи / безобразные».

Концовка же песни «Про черта»: «Я не то, чтоб чокнутый какой, / Но лучше с чертом, чем с самим собой», — напоминает другую песню Высоцкого, которой должна была начинаться и заканчиваться пьеса Георгия Епифанцева «У моря моего детства» (1966): «24 часа в сутки, / Если кривить душой, / Будет тебе неприятно и жутко / Перед самим собой»[2540]. Здесь встречается тот же мотив одиночества, что и в песне «Про черта» («У меня запой от одиночества»), и во многих других произведениях — например, в черновиках «Песенки плагиатора»: «Я снова — сам с собой, как в одиночке, / Мне это за какие-то грехи!» /2; 510/, - и в «Мореплавателе-одиночке».

Ночное же столкновением лирического героя с нечистой силой встретится и позднее: «Ночью снятся черти мне, / Убежав из ада» /2; 168/, «Плевать, что снится ночью домовой!» /2; 176/, «Сон мне снится <…> На мои похорона / Съехались вампиры» /3; 83/, «Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я / Гоню их прочь, стеная и браня…» /5; 265/, - причем в стихотворении «Слева бесы, справа бесы…» (1976) происходит прямое отождествление бесов с советской властью: «И куда, в какие дали, / На какой еще маршрут / Нас с тобою эти врали / По этапу поведут?!». А забыть про них лирический герой хочет так же, как избавиться от Кривой с Нелегкой: «Нет! По новой мне налей! <…> Пей, дружище, если пьется. Кстати, в этом стихотворении, подобно «.Двум судьбам», используется образ плывущей лодки как метафора жизненного пути: «Что искать нам в этой жизни? / Править к пристани какой?». Встречается он и в двух других автобиографических произведениях за тот же период: «По речке жизни плавал честный Грека…» и «Склоны жизни прямые до жути…»: «И не вижу я средства иного — / Плыть по течению» (сравним этот прием с «Двумя судьбами», песней «Парня спасем, парня — в детдом» и «Сказкой про дикого вепря»: «Жил бездумно, но при деле, / Плыл куда глаза глядели — / по течению», «Вел я всегда жизнь, как вода, — / Жизнь бесшабашную». «В бесшабашной жил тоске и гусарстве / Бывший лучший, но опальный стрелок»), и так же, как в стихотворении «Слева бесы, справа бесы…», герои видят единственный выход в алкоголе: «И напиться нам до прямого / Ума помрачения!». Собственно, до такого состояния и напьется лирический герой в «Двух судьбах», после чего окажется во власти Кривой и Нелегкой[2541] ^[2542].

Можно проследить даже своеобразную эволюцию: песни «Про черта» и «Мои похорона» автор исполнял как комедийные, а песня «Две судьбы» уже глубоко трагична не только по содержанию, но и по форме, поэтому на публичных концертах она не исполнялась. Это же касается и «Песни о Судьбе», которая также содержит параллели с «Моими похоронами»: «Мои любимые знакомые» (АР-3-40) = «В обнимочку с нею, / Люблю и лелею. <…> Пошла, родимая, вразнос» (АР-17-130); «Почему же я лежу, / Дурака валяю?» = «И ваньку валяю, / И небо копчу»; «Ну почему, к примеру, не заржу, / Их не напугаю?» = «Сам вою, сам лаю»; «Я ж их мог прогнать давно…» = «Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену»; «Кровожадно вопия…» = «За мной, как пес, — судьба моя, больна и голодна» (АР-17-130); «Погодите, сам налью» = «Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну»; «Со стаканом носится» = «С тех пор ни дня без стакана, еще ворчит она»; «Я чую взглядов серию / На сонную мою артерию <…> Сейчас наверняка набросится» = «И, сзади прыгнув на меня, схватила за ка-дык»; «Еще один на шею косится…» = «Не надо за шею!».

В черновиках «Моих похорон» лирический герой предпринимает активные действия, чтобы избавиться от вампиров, хотя и во сне: «Снова снится вурдалак, / Но теперь я сжал кулак — / В кости, в клык и в хрящ ему! / Жаль, не по-настоящему…»/3; 319/. А в концовке «Песни о Судьбе» он собирается вздернуть судьбу на виселицу: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу».

***

Если, начиная с конца 60-х годов, лирический герой уповал на Кривую: «Нечего играть с судьбою в прятки. / Так давай, Кривая, вывози!» («Подумаешь — в семье не очень складно!», 1969, ред. — 1971), «Привязанности все я сдам в музей — / Так будет, если вывезет Кривая» («Посмотришь — сразу скажешь: это кит…», 1969)^ш, - то к концу 70-х все эти надежды будут исчерпаны, и тогда же придет понимание: «Судьбу не обойти на вираже / И на Кривой на вашей не объехать[2543], / Напропалую тоже не протечь, / А я? Я — что! Спокоен я — по мне хоть / Побей вас камни, град или картечь» («Я спокоен — он мне всё поведал», 1979). Очевидно, что «на вашей Кривой» и «побей вас камни» — это обращение к властям. Именно им принадлежит «Кривая»[2544], и именно они «искривили» судьбу лирического героя, который говорит об этом постоянно: «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге, / Та дорога привела / Прямиком в остроги» /5; 364/, «Судьба моя лихая / давно наперекос» /3; 264/, «…У меня ж, как прежде, дела / Продвигаются. / Всё не так, ни сяк, / Наперекосяк, / Всё никак не получится!» /3; 370 — 371/, «Всё как-то наперекосяк» (АР-3-58).

Вообще лирический герой часто говорит о неполадках с судьбой: «Путь мой сглазили в самом начале» /1; 512/, «И в судьбе — как в ружье: / То затвор заест, / То в плечо отдаст, то — осечка» /4; 191/, «Может, были с судьбой нелады…» /4; 135/, «За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна» /5; 104/, - и называет ее злой и жестокой: «За что мне эта злая, / нелепая стезя!» /3; 264/, «Век свободы не видать из-за злой фортуны!» /1; 42/, «Стоял рояль на возвышенье в центре, / Как черный раб, покорный злой судьбе» /3; 225/, «Слышу упрек: “Он покойников славит!” / Нет: я в обиде на злую судьбу» (С4Т-3-106), «Известен мало, не богат, — / Судьба к нему жестока, / Но рыцарь был, как говорят, / Без страха и упрека /5; 10/. Впервые же этот мотив встретился в стихах, написанных Высоцким еще во время учебы в МИСИ и в Школе-студии МХАТ: «Как судьба над человеком издевается!» («Я спою сейчас куплеты интересные…», 1955[2545]), «Болен я — судьба несправедлива. / Да чего теперь уже пенять… / Стыдно всё ж, фортуна, некрасиво! / Что скопытить именно меня! <…> Я б фортуне наплевал в глаза, / Коль она не женщина во плоти» («Болен я — судьба несправедлива», конец 1950-х[2546]).

Нередко лирический герой проклинает свою судьбу и всё вокруг: «Я выл белугой и судьбину клял» («Тот, который не стрелял»), «Я крест сцарапывал, кляня / Судьбу, себя — всё вкупе» («Таможенный досмотр»), «Нет! Проклинаю я нашу судьбу» («Веселая покойницкая»; АР-4-99), «А жизнь нашу и неудовлетворенность <…> Проклинаю!» («Плоты», 1968), «Я сегодня буду жизнь ругать» («Если стих подобен будет тленью…», конец 1950-х[2547]), «Приподнялся и я, / Белый свет стервеня» («Побег на рывок»), «Когда он зол на целый свет, / Коня по гриве треплет нежно: / “Погоня, брат, законов нет, / И только на тебя надежда”» («Живучий парень», 1976; АР-6-172), «И склоняю, как школьник плохой, / Колею, в колее, с колеей» («Чужая колея»).

Заметим, что мотив зол на целый свет и белый свет стервеня впервые встретился в наброске 1967 года: «Борясь с ее стервозностью, я к ней со всей серьезностью: / Мол, сбился с ног, мол, свет не мил, давно не вижу солнца» («Мать говорила доченьке…» /2; 564/). Здесь лирический герой выступает в образе «худого марафонца», которого подруга познакомила со своей мамой, но та его не одобрила, и он пытается «бороться» с ее «стервозностью». Похожая ситуация возникнет в другом спортивном стихотворении: «И с мамашей они мне устроили пост, / И моя худоба процветала. / Штангу я в трех попытках ронял на помост…» («С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…», 1971). В первом случае герой — легкоатлет, а во втором — тяжелоатлет.

А вообще вся ситуация наброска «Мать говорила доченьке…»: «Хоть, говорит, вы — лысенький, но вы, говорит, не физики, / А нам, грит, нужно физика — не меньше кандидата», — восходит к раннему стихотворению «Говорят, я не военный, не воени-стический…»(конец 1950-х): «Не люблю, — она кричит, — нет в тебе источника! / Ты — молодчик, но не летчик, а мне нужно летчика»[2548].

Что же касается отношения лирического героя к своей судьбе, то, наряду с недовольством ею и проклятиями в ее адрес, иногда высказываются прямо противоположные сентенции: «Не возводи напраслину на бога и фортуну!» («Подумаешь — с женой не очень ладно!», 1969; АР-2-96), «На свой Зодиак человек не роптал» («О знаках Зодиака», 1974), «Я помню, нас копили в накопитель, / Я помню, как на мне порвали китель, / Нечаянно, конечно, — не ропщу» («Аэрофлот», 1978; черновик /5; 563/). Да и на своих концертах Высоцкий говорил: «Я совсем никогда не ропщу на судьбу по поводу того, что многих фильмов нет, как вот было у меня в “Стрелах Робин Гуда” или, там, “Мак-Кинли” и еще другие картины. Я им продлеваю жизнь, как могу: иногда их пою в концертах своих, выступлениях, иногда собираюсь сделать пластинку. Так что я думаю, что они все-таки до вас дойдут, эти песни, так чего сетовать-то особенно? Надо работать, и всё»[2549].

***

Сделаем небольшое отступление.

Лирический герой любит, чтобы у него «стыли зубы» от холодной воды. Но когда ему плохо («Песня конченого человека»), то он констатирует обратное: «Не пью воды, чтобы стыли зубы, питьевой». Позднее этот мотив — в жизнеутверждающем ракурсе — будет реализован в «Конце охоты на волков»: «Сладко ныли клыки — из застывшей реки / Пили воду усталые волки», «…Из речной полыньи, из ничейной реки, — / Пар валил изо рта, и немели клыки». «…И ломило клыки, но глотки велики, — / От погони уставшая стая волков» (АР-3-29). Еще раньше он встречался в черновиках «Смотрин», однако сопровождался безнадежным настроением: «Хлебаю я колодезную воду, / И зубы стынут, и в кишках урчит» (АР-3-63). Сравним последний мотив с более поздней «Песней о Судьбе»: «Я ликом тускнею, / Я чревом урчу», — а также с черновиком «Аэрофлота»: «Я, как мог, успокоил живот» (С4Т-1-288).

Здесь можно провести еще одну любопытную параллель.

В «Песне о Судьбе» судьба персонифицирована в образе голодного пса: «Глядит — глаза безумные, и с языка слюна», «Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит». И, чтобы от нее отвязаться, лирический герой стал «по возможности подкармливать Фортуну, — / Она, когда насытится, всегда подолгу спит». Оба эти состояния — голод и сытость судьбы — уже имели место в черновиках «Смотрин», где судьба была представлена в образе свиньи: «А у меня свинья по огороду / От голода топочет и фырчит», «Доела свои свинские харчи», «Наевшись до отвала, топочит» (АР-3-63)[2550]. А в основной редакции «топочит» сам лирический герой: «Да на ногах моих мозоли прохудились / От топотни по комнате пустой», — типичный для Высоцкого прием, когда действия лирического героя переносятся на его судьбу, и наоборот. Например, в «Песне о Судьбе» герой, накормив и напоив своего пса и дождавшись, когда он уснет, сам становится псом: «Но пса охраняю — / Сам вою, сам лаю, / Когда пожелаю, / О чем захочу».

Кроме того, если в «Смотринах» свинья-судьба «от голода топочет и фырчит», то и пес-судьба в «Песне о Судьбе» ведет себя точно так же: «Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит <.. > еще ворчит она: / Мол, закуски ни корки..»[2551] ^{[2552] [2553]}.

Вообще у Высоцкого нередко обыгрывается пословица «Бог не выдаст, свинья не съест» (то есть: «Ничего плохого не случится; всё обойдется; из трудного положения будет найден выход»): «Я не боюсь! Авось, свинья не съест!» («Про любовь в каменном веке», 1969; черновик /2; 472/), «Не выдаст черт, не съест свинья» («Мистерия хиппи», 1973'11), «Но не пустует место свято, / Не выдаст черт, свинья не съест» («Театру “Современник”», 1974; черновик /3; 476/), «Бог не выдаст? Свинья же, быть может, и съест» («Растревожили в логове старое Зло…», 1976), «И если ты, мой бог, меня не выдашь, / Тогда моя свинья меня не съест» («Летела жизнь», 1978; АР-3-188). Заметим — «моя свинья» (читай: моя судьба). А годом ранее «съесть» лирического героя, то есть завладеть им, намеревались Кривая с Нелегкой в «Двух судьбах». Все это лишний раз подтверждает гипотезу о том, что в «Смотринах» свинья символизирует судьбу лирического героя, которая, в свою очередь, ведет себя так же, как и его жена в песне «Про любовь в каменном веке»: «А у меня свинья по огороду / От голода топочет и фырчит» (АР-3-63) = «Ведь ты глядишь, едва лишь я усну, / Голодными глазами на меня. <.. > Свинья не съест! Вот ты? С кольцом в носу» (АР-7-9). О тождестве «жена = судьба» уже говорилось выше.

Ну и напоследок — еще несколько цитат: «А у меня свинья по огороду / От голода топочет и фырчит» («Смотрины», 1973; АР-3-63) = «За мною пес — судьба моя, больна и голодна» («Песня о Судьбе», 1976; АР-17-130) = «И коней морил постным голодом» («Погоня», 1974; набросок^ш) = «Недосыту кормил, но бегут, закусив удила» («Райские яблоки», 1977; АР-3-160).

В первом случае перед нами — голодная свинья, во втором — голодный пес, а в третьем и четвертом — голодные кони. Таково многообразие и в то же время единообразие форм, в которых представлена судьба лирического героя.

***

Вместе с тем для героев Высоцкого характерно не только недовольство своей судьбой, но и прямое противодействие ей: «Не грубейте душой, ставьте палки в колеса судьбе» /5; 436/, «В колесо фортуны палки / Ставим с горем пополам» /4; 159/, «Ставь фортуны колесо / поперек. <.. > Ты судьбу в монахини постриг, / Смейся ей в лицо просто» /2; 291/, «С судьбой пошути!» (АР-9-24), «То ль судьбе он влепит точку, / То ль судьба — в лопатки клин» /3; 45/, «Схвати судьбу за горло, словно посох» /5; 288/, «Отправляемся мы судьбам наперекор, всем советам вразрез» (С5Т-2-341). Этот же мотив встречается в известном монологе Гамлета, которого играл Высоцкий: «Что благородней духом — покоряться / Пращам и стрелам яростной судьбы / Иль, опол-чась на море смут, сразить их / Противоборством?».

Более того, в «Песне о Судьбе» и в стихотворении «Расскажи, дорогой» (оба -1976) встречается оддиаковос желанно «наппеввть на суудбб»: «Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну» = «Может быть, дорогой, / Ты скакне за судьбой… <.. > Наплевать на нее — улыбнись!» (в первом случае судьба «хамила, безобразила и обернулась Роком», л во втором — «оглянулась она — / И стара, и страшна»). Впервые же данный мотис сссретиася в стихотворении «Болен я — судьба несправедлива» (конец 1950-х): «Я б фортуне наплевал в глаза, / Коль онл не женщина во плдси»[2554].

Нередко происходит слияние лирического героя со своей судьбой. В таких случаях он становится на место судьбы, то есск исполняет ее функции и одновременно действует «за себя». В той же «Песне о Судьбе», когда герою удается напоить и зк-кормись судьбу, представленную в образе пса, он станосится свободным — «снаяет ваньку», но при этом: «…пса охраняю — сам вою, сам лаю, / Когда пожелаю, о чем захочу» (кстати, в стихотворении 1973 года герой уже предсттвна в обртае пса: «Я перетру серебряный ошейник / И золотую цепь перегрызу, / Перемахну забор, ворвусь в репейник, / Порву бока и выбегу в грозу»; впервые же этот мотив возник в «Доме хрустальном»: «Сам, как пес бы, так и рос в цепи»). А в песне «Грусть моя, тоска моя» судьба будет персонифицирована ктк в образе тоски-пса, так и в образе коня, которым на время становится сам герой: «Впрягся сам я вместо коренного под дугу — / С виду прост, к изнутри ковтрвн». Похожий прием используется в песне «Я из дела ушел» и в «Райских яблоках»: «Конь пкдет подо мной — я уже закусил удила», «Кони просят оссу, но и я закусил удила». Последний образ, но с другим смысловым наполнением (как метафора несвободы), встречтчсся ттоже в «Беге иноходца»: «Рот мой разрывают удила»; в «Плснв солдлтл на члскх»: «То ли — губы мне рсет уздечка!» /4; 393/; к также в «Расстреле горного эха»: «И эхо связнеи, и в рот ему всунули кляп».

Слияние героев с судьбой происходит еще в ряде произведений, где судьба выступает в образе лошадей или автомобиля: «Живет живучий парень Барри, / Не вылезая из седла» («Живучий парень», 1976), «На колесах — наш дом, стол и кров за рулем» («Мы без этих машин — словно птицы без крыл…», 1973).

Если же говорить о мотиве неполадок с судьбой, то он может быть рвнеизован как впрямую: «Судьба моя лихая / Давно нкпврвкос» («Тот, который не ссрваял», 1972), «Может, были с судьбой нелады / И со случаем плохи дела» («Прерванный полчс», 1973), — так и при помощи метафор: «Вот и ко мне пришла бедк — / Стартер заел» («Чужая колея», 1972), «И в судьбе — как в ружье: то затвор заест, / То в плечо отдаст, то — осеака» («Солдат и привидение», 1974).

В только что упомянутой «Чужой колее» имеется еще один квтобиогркфичес-кий образ — «чудак» (через год он встретится в стихотворении «Жил-был один чудак…»): «Но покорежил он края / И шире стнеа колея», — поскольку дальше лирический герой прямо раскрывает подтекст: «Ведь тем, что я ее [колею] сам углубил, / Я у задних надежду убил». Дк и в целом мечтк о широкой колее очень хкрактерна для Высоцкого: «Немногого прошу взамен бессмертия — / Широкий тракт да друга, да коня» («Две просьбы», 1980)[2555].

В пользу квтобиогеафианости образа «чудакк» говорит и его призыв: «А ну, пусти!», — напоминкющий набросок 1969 — 1970 годов: «Слушайте, дкйте пройти! / Что вы толпитесь в проходе?» /2; 596/, - и «Балладу о брошенном корабле» (1970): «Разомкните ряды! Всё же мы — корабли».

Кроме того, про «чудака» сказано: «Он в споре сжег запас до дна[2556] / Тепла души, / И полетели клапана / И вкладыши». - что вызывает в памяти «Сказочную историю» (1973) и «Песню о двух красивых автомобилях» (1968), в которых поэт вывел себя и Марину Влади: «…Вырвались со стоном IИиз сердца по салонам / Покатились клапана…». «Покатились колеса, мосты / И сердца или что у них есть еще там». Во всех этих случаях автомобильная терминология используется в качестве аллегории человеческих отношений и распада судьбы.

Если в «Песне о двух красивых автомобилях» высказывалось предостережение: «Поскорей, только б свечи не сжечь, / Карбюратор и что у них есть еще там», — то в «Чужой колее» лирический герой — «чудак» — несмотря на это, сжег всё дотла, в результате чего «полетели клапана и вкладыши».

На эту же тему можно процитировать более позднее стихотворение 1977 года: «Снова печь барахлит — тут рублей не жалей», — что напоминает песню «Жили-были на море — это, значит, плавали» (1974): «У черного красавца борт подгнил, / Забарахлили мощные машины» /4; 440/, - и «Смотрины» (1973), где лирический герой жалуется на свои беды: «А у меня — сплошные передряги <.. > То печь чадит от нехорошей тяги» (сравним: «Снова печь барахлит у моих “Жигулей”» /5; 627/). В общем, как сказано в песне «Всему на свете выходят сроки…»: «Он в аварийном был состоянье».

Кроме того, строка «Снова печь барахлит — тут рублей не жалей» напоминает черновик стихотворения «Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…» (1971): «Горит душа, а с ней горят мои рубли» /3; 310/. А сравнение печи с душой возникнет и в частушках к восьмилетию Театра на Таганке (1972): «Печь с заслонкой, но гляди — / С не совсем прикрытою», «Но есть отдушина в груди / С заслонкой неприкрытою» (АР-4196), — что явно повторяет мотив из песни «.Лошадей двадцать тысяч…» (1971): «У кого-то в душе не смыкаются створы» (АР-8-113), — а позднее отзовется в песне «Солдат и привидение» и первой редакции «Песни солдата на часах» (обе — 1974): «Во груди душа словно ерзает, / Сердце в ней горит, будто свечка. /Ив судьбе — как в ружье: то затвор заест. / То в плечо отдаст, то осечка» /4; 191/, «Непоседою сердце ерзает, / И коптит в душе моей свечка. / А винтовка моя: то затвор заест. / То в плечо отдаст, то осечка» /4; 393/. В свою очередь, образ несмыкающихся створов находит аналогию в «Песне о двух красивых автомобилях»: «Нет, развилка — как беда. / Стрелки врозь — и вот не здесь ты. / Неужели никогда / Не съезжаютсяразъездыГ.» А в концовке «Песни солдата на часах» лирический герой демонстрирует понимание того, что все его жизненные неудачи происходят из-за его внутреннего неспокойствия: «То ли порох сырой, то ли — черт знает! — / То ли губы мне рвет уздечка! / Нет! То в сердце моем — то затвор заест, / То в плечо отдаст, то осечка» /4; 393/.

Следовательно, образы неисправной печи (как детали автомобиля, так и обогревательного приспособления для дома) и «барахлящих машин» у корабля символизируют неполадки с судьбой лирического героя. С целью исправить их в стихотворении «Снова печь барахлит…» он обращается к «всемогущему блондину», под которым легко угадывается собирательный образ советских чиновников: «Снова печь барахлит — туг рублей не жалей… / “Сделай, парень, а то околею!” / Он в ответ: “У меня этих самых рублей… — / Я тебе ими бампер обклею”».

Кстати, при рассмотрении исключительно внешнего — автомобильного — сюжета стихотворения возникает множество безответных вопросов: кто такой этот парень, к которому обращается герой и у которого море «этих самых рублей»? Почему именно к нему? Почему, наконец, этот парень наотрез отказывается ремонтировать машину главного героя? Для ответа на эти и многие другие вопросы необходимо обратиться к указанному подтексту стихотворения.

Поскольку чиновники испортили лирическому герою судьбу, то вполне логично, что с просьбой ее исправить он обращается именно к ним. С этим связаны и многочисленные письма, которые Высоцкий направлял в высокие инстанции: например, главе Отдела пропаганды ЦК КПСС В.И. Степакову от 24.06.1968, в Министерство культуры от 09.06.1969 и будущему министру культуры П.Н. Демичеву от 17.04.1973.

Все эти письма были написаны Высоцким с целью обратить внимание властей на его травлю в печати и на запреты вокруг его имени, самой же властью и инспирированные. Высоцкий прекрасно понимал, что раз власть калечит его судьбу, то она — и только она — может и все исправить. Понимала это и власть и поэтому ничего менять в судьбе поэта не собиралась.

В свою очередь, образы барахлящей печи и заевшего стартёра или затвора, из-за чего лирический герой не может сдвинуться с места, являются вариациями мотива «лирический герой на мели»: «Плотно сел на мель я» («Моя цыганская», 1967; черновик — АР-4-37)[2557], «С ходом в девять узлов / Сел по горло на мель» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «Но душа чувствительна к ударам, — лопнула, и в ней дыра. И теперь сколько ни дуй — всё в дыру, и судно на месте» (прозаический набросок «Парус», 1971), «Приходят мысли грешные от скуки на мели» («О поэтах и кликушах», 1971; черновик — АР-4-193), «Что мне песни писать, если я на мели! / Звероловы, готовьте капканы» («Мои капитаны», 1971; черновик /3; 306/), «Мои контрабандистские фелюги / Худые ребра сушат на мели» («Я не успел», 1973), «Вывози меня, Кривая, — / я на привязи!» («Две судьбы», 1977), «Я здесь — как будто на стоянке» («Мне скулы от досады сводит…», 1979; черновик /5; 554/). А в основной редакции этого стихотворения лирический герой говорит: «Хоть всё пропой, протарабань я…» /5; 231/. Сравним две эти цитаты с вышеприведенным черновиком «Моих капитанов»: «Что мне песни писать, если я на мели!». - и заодно отметим еще одно сходство между этими текстами: «И оскомина во рту» = «Мне скулы от досады сводит». Кроме того, последнее стихотворение содержит и другие важные переклички с произведениями разных лет: «Мне кажется: здесь жизнь проходит» /5; 554/ = «Пусть жизнь уходит, ускользает, тает» («Меня опять ударило в озноб…»); «Твои резервы разгребают» /5; 554/ = «Растащили меня, и, как водится, львиную долю / Получили не те, кому я б ее отдал и так» («Я из дела ушел»); «Пустое всё: здесь — прозябанье» /5; 231/ = «Веселее коням гнать от мест этих гиблых, прозяблых», «Мне сдается, что здесь обитать — никакого резона» («Райские яблоки»; АР-3-160, 166).

Из-за того, что лирический герой «сел на мель», он рассчитывает на помощь извне: «И я прошу моих друзья <…> Забрать его, ему, меня отсюдова!» («Про сумасшедший дом», 1965), «Двести тыщ тому, кто меня вызволит, / Ну и я, конечно, попытаюсь» («И душа, и голова, кажись, болит…», 1969), «…Или с мели сорвать меня в злости» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «Неужели никто не придет, / Чтобы рядом лететь с белой птицей? / Неужели никто не решится? / Неужели никто не спасет?» («Романс миссис Ребус», 1973), «Спасите, спасите! О, ужас, о, ужас! / Я больше не вынырну, если нырну. / Немного проплаваю, чуть поднатужась, / Но силы покинут — и я утону» («Песня мыши», 1973), «Спасите наши души! / Мы бредим от удушья» («Спасите наши души», 1967), «Авось подъедет кто-нибудь / И вытянет?!» («Чужая колея», 1972)[2558], Но кто спасет нас, выручит, / Кто снимет нас с доски?!» («Гербарий», 1976), «Взвыл я, ворот разрывая: / “Вывози меня, Кривая, — / я на привязи!» («Две судьбы», 1977). Но помощи ждать ниоткуда не приходится: «И, видно, напрасно я жду ледохода. / И души надолго застряли во льдах» («Надо уйти», 1971; АР-3-54), «Напрасно жду подмоги я — / Чужая эта колея» («Чужая колея», 1972), «Я пожалел, что обречен шагать / По суше. Значит, мне не ждать подмоги — / Никто меня не бросится спасать / И не объявит шлюпочной тревоги» («Человек за бортом», 1969)[2559], «Без меня продолжался великий поход — / На меня ж парусами махнули» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «Ржавый и взъерошенный, / И командой брошенный / В гордом одиночестве лайнер» («Жили-были на море…», 1974).

Однако чаще всего лирический герой в своих бедах обвиняет себя самого: «Да, правда, сам виновен — бог со мной!» («Подумаешь — с женой не очень ладно!»), «И в конце-то концов — я ведь сам сел на мель» («Баллада о брошенном корабле»), «Сам виноват — и слезы лью, / И охаю — / Попал в чужую колею / Глубокую» («Чужая колея»), «Сам себя бичую я и сам себя хлещу, / Так что — никаких противоречий» («Грусть моя, тоска моя»). И в итоге он приходит к выводу, что рассчитывать нужно только на свои силы: «Пока в стране законов нет, / То только на себя надежда» («Живучий парень»), — и брать судьбу в свои руки: «На руках моих — мозоли, / Но руля по доброй воле / я не выроню. / Занесет ли в повороте, / Завернет в водовороте, — / сам и выровню» («.Две судьбы»; черновик /5; 464/). Потому в стихотворении «Мне, может, крикнуть хочется, как встарь…», формально написанном для фильма «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», лирический герой и говорит: «Я не кричу, я думаю: “Не ври! / Уже перевелись государи. / Да не на что, не на что уповать'.”». И в самом деле, «уповать» можно только на самого себя (вспомним в этой связи песню «Запомню, оставлю в душе этот вечер…», 1970: «Сегодня я сам — самый главный диспетчер, / И стрелки сегодня я сам перевел»).

Нередко в произведениях Высоцкого наблюдается метафорическое противопоставление земли, на которой его лирический герой находится «на мели» и где ему никто не поможет, — морю, где всё будет по-другому. Вот что происходит «на земле»: «Я пожалел, что обречен шагать / По суше. Значит, мне не ждать подмоги — / Никто меня не бросится спасать / И не объявит шлюпочной тревоги» («Человек за бортом», 1969), «Мне расставила суша капканы» («Мои капитаны», 1971), «А здесь, на суше, встречный пешеход / Наступит, оттолкнет и убежит» («Возьмите меня в море», 1972). Поэтому: «Друзья мои, бегите с суши!» («Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977).

Море же в таких случаях выступает как спасение: «Моря божья роса / С меня снимет табу, / Вздует мне паруса, / Будто жилы на лбу» («Баллада о брошенном корабле»), «Пусть в море меня вынесет, а там…» («Человек за бортом»), «А в море широко, и всяк плывет / Спокойно, и под винт не норовит» («Возьмите меня в море»), «Нет, я снова выйду в море» («Мои капитаны»), — поскольку «море — лучший колдун, чем земной чародей». Объясняется это тем, что именно в море лирическому герою, попавшему в беду, смогут помочь: «Они зацепят меня за одежду» («Человек за бортом»), «Но уже, я слышал, есть корабли с мотором, — они не подставляют щеки своих парусов под удары ветра. Они возьмут меня на буксир» («Парус»). По этой же причине в стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну…» лирический герой порывает с сушей и стремится слиться с подводным миром. А единственный случай, когда «на суше» приходит помощь, связан с любимой женщиной: «Кто меня ждет, знаю — придет, / Выведет прочь. <.. > Руки сцепились до миллиметра. / Всё — мы уходим к свету и ветру / Прямо сквозь тьму, / Где одному — / Выхода нет!» («В лабиринте»).

Иногда лирический герой выступает в роли наблюдателя: «Машины идут, вот еще пронеслась — / Всё к цели конечной и четкой» (АР-3-100), «Я вижу — мимо суда проплывают, / Ждет их приветливый порт» /2; 219/.

В первом случае мимо героя проносятся машины «всё к цели конечной и четкой», однако у него самого — состояние растерянности: «Куда я, зачем? — можно жить, если знать». Похожая ситуация возникнет во второй песне, где герой вновь окажется «за бортом» общества: «А скажут: “Полный вперед! Ветер в спину! / Будем в порту по часам. <…> Я вижу — мимо суда проплывают, / Ждет их приветливый порт». Как видим, эти суда тоже движутся «к цели конечной и четкой», а до лирического героя снова никому дела нет: «Так ему, сукину сыну, / Пусть выбирается сам! <.. > Мало ли кто выпадает / С главной дороги за борт!».

Вернемся еще раз к образам барахлящей печи и заевшего затвора, которые символизируют неполадки с судьбой. Подобно печи и затвору, может «засбоить» даже самолет: «Завтра я испытаю / Судьбу, а пока / Я машине ласкаю / Крутые бока» («Я еще не в угаре…»). Здесь лирический герой фактически приравнивает «машину», которую он завтра будет испытывать, к судьбе. В этом контексте можно упомянуть и «незаметный изъян», с которым легла струна на лады в «Прерванном полете», что также символизирует «с судьбой нелады».

Интересно, что даже в рамках одного произведения судьба может быть представлена в образах машины и коня. Например, в только что процитированной песне «Я еще не в угаре…» есть такие слова: «Под рукою — не скрою — / Ко мне холодок. / Я иллюзий не строю — / Я старый ездок. / Самолет — необъезженный дьявол во плоти! / Знаю, силы мне утро утроит, / Ну а конь мой — хорош и сейчас…». Поэтому, когда он говорит: «Завтра я испытаю судьбу», — то речь идет о том самом коне-самолете.

Соседство коня и судьбы наблюдается также в песне «Бросьте скуку, как корку арбузную…» (1969): «Парень лошадь имел и судьбу свою — / Интересную до войны». А в черновиках ее читаем: «Он судьбу сменил и коня» (АР-7-50). Год спустя в наброске «Цыган кричал, коня менял…» (1970) будет сказано: «Машину на коня менял» /2; 521/ (а машина — это и есть судьба, как следует из песни «Я еще не в угаре…»). В этом же наброске цыган говорит: «Не делай из меня меня, / С меня — меня довольно!» (1970), — предвосхищая слова «чистого» лирического героя: «.Дразня врагов, я не кончаю / С собой в побеге от себя» («Мне скулы от досады сводит…», 1979), «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски» («Я не успел», 1973). А «разорваться на куски» он хотел еще в стихотворении «Я скольжу по коричневой пленке…» (1969): «Оторвите меня от меня!», — что, в свою очередь, повторяет ситуацию из песни «Я уехал в Магадан» (1968): «Я от себя бежал, как от чахотки» (поэтому, кстати, «грусть моя, тоска моя» будет названа «чахоточной тварью»). А в стихотворении «Мне скулы от досады сводит…» лирический герой скажет: «Я каждый раз хочу отсюда / Сбежать куда-нибудь туда!». Таким образом, во всем этих случаях он хочет убежать от самого себя, а в песне «Две судьбы» этот мотив представлен в виде побега от двух своих судеб, которые являются персонификациями глубинного характера поэта — его негативного двойника.

Продолжая разговор о тождествах «кони = судьба» и «машина = судьба», обратимся к стихотворению «Быть может, покажется странным кому-то…» (1972), в котором есть, на первый взгляд, довольно странные строки: «Посылая машину в галоп, / Мы летим, не надеясь на бога!». Конечно, в галоп посылают лошадей, но поскольку у Высоцкого и лошади, и машины являются олицетворением судьбы, к ним применяются одинаковые характеристики: «И ударит душа на ворованных клячах в галоп» (СЗТ-3-300), «Но вот Судьба и Время пересели на коней, / А там — в галоп, под пули в лоб, / И мир ударило в озноб / От этого галопа» /5; 191/. Да и сам лирический герой нередко предстает в образе лошади: «Я скачу, но я скачу иначе» /2; 267/, «Мчусь галопом, закусивши удила» /1; 259/, «Конь падет подо мной — я уже закусил удила» /4; 42/, «Кони просят овсу, ну а я закусил удила» /5; 507/, «То ли — губы мне рвет уздечка» /4; 393/.

Что же касается сравнения езды на машине с ездой на лошадях, то оно присутствует и в стихотворении «Мы без этих машин — словно птицы без крыл…» (1973): «Сиди и грейся — болтает, как в седле». Поэтому закономерно, что лирической герой зачастую применяет к себе и к своей судьбе-машине одинаковые характеристики. Например, в песне «Я еще не в уга]^<^…» (1975) он говорит: «Вдруг она [машина] засбо-ит, не захочет / Из-под палки работать на нас?!» Но и сам герой может «засбоить»: «Засбою, отстану на скаку!» /2; 267/, «Я отставал, сбоил в строю» /2; 260/.

Кроме того, со строками «Посылая машину в галоп, / Мы летим, не надеясь на бога!» перекликается написанное примерно в это же время стихотворение «Я скачу позади на полслова…»: «Беру коня плохого из обоза, / Кромсаю ребра и вперед скачу. / Влечу я в битву звонкую да манкуо…». Данный пример еще раз подчеркивает тождество коня и машины в произведениях Высоцкого.

Теперь остановимся подробно на стихотворении «Снова печь барахлит…» (1977), которое является своеобразным продолжением «Песни автозавистника». Но для начала сделаем небольшой экскурс в историю.

В 1966 году СССР заключил договор с итальянской фирмой о покупке патента на производство Фиата в нашей стране. И с 1970 года новый Фиат под маркой «Жигули» стал выпускаться Волжским автомобильным заводом (ВАЗ), находящимся в Тольятти. Вспоминает Дмитрий Межевич: «А в октябре 1970 г. Нина Патэ — моя тогдашняя жена — попросила помочь организовать концерт Володи у них на работе, в РТИ АН СССР. Мы поговорили, и он согласился. На концерт поехали втроем, на его “Жигулях”»[2560]. Это была как раз самая первая модель «Жигулей» — ВАЗ-2101 серого цвета (как сказано в «Снова печь барахлит…»: «У меня же — ФИАТ, / А по-русскому — ВАЗ»). 19 марта 1971 года Валерий Золотухин записывает в дневнике: «Сегодня пришел Володя, необыкновенно рад я этому обстоятельству… Приехал на “фиате” собственном»[2561]. В июле он разбил машину, потом отремонтировал, но зарегистрировал лишь в октябре 1971 года[2562]! «Зарегистрированы они [ «Жигули»] были по доверенности дарения 11.10.1971 г. в Черемушкинском ГАИ, находившемся тогда на ул. Кржижановского. “Разве серые? — переспрашивает один из сотрудников этого отделения. — Мне помнится, что зеленые… Мы еще в оцеплении стояли, он приезжал в них на футбол. Недели через две он их снял для продажи через комиссионный магазин”»[2563].

Октябрем 1971 года датируется и первая известная запись «Песни автозавистника», сделанная дома у Высоцкого для киевлянина Владимира Гусева.

Теперь обратимся к стихотворению «Снова печь барахлит…»: «Экономя, купил на рубли / “Жигуленок”, “Жигуль”, “Жигули”».

Этот мотив уже разрабатывался в «Песне автозавистника», где лирический герой «недосыпал, недоедал, пил только чай», — и в итоге сделал «Жигули» из запчастей ФИАТа: «Но вскоре я машину сделаю свою. / Все части есть, но от владения уволь. / Отполирую — и с разгона разобью / Ее под окнами отеля “Метрополь”». Такое же намерение он выскажет и в «Снова печь барахлит…»: «Этот ВАЗ, “Жигули”, этот в прошлом ФИАТ / Я с моста Бородинского скину»

В обоих случаях, разбивая свою машину, лирический герой замещает этим свое самоубийство, то есть убивает не себя, а свою судьбу, представленную в образе машины. Такая же ситуация возникала в «Песне автомобилиста»: «Назад в метро, к подземным переходам! / Разгон, руль влево и — по тормозам!». Эти действия также имели своей целью разбить машину и покончить жизнь самоубийством (поскольку герой не выдержал травлю, которую ему устроили толпа и власть), тем более что следующая — заключительная — строфа выглядела так: «Восстану я из праха, вновь обыден, / И улыбнусь, выплевывая пыль: / Теперь народом я не ненавидим / За то, что у меня автомобиль!».

Возникает также перекличка с «Двумя судьбами», поздняя редакция которых датируется осенью 1977 года, как и «Снова печь барахлит…». Здесь герою удается избавиться от двух своих судеб (причем также «утопить» их): «Греб до умопомраченья, / Правил против ли теченья, / на стремнину ли, — / А Нелегкая с Кривою / От досады, с перепою / там и сгинули» = «Этот ВАЗ, “Жигули”, этот в прошлом ФИАТ / Я с моста Бородинского скину!».

Близкий мотив присутствует в «Песне о Судьбе»: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу!». Причем заплатить за изменение своей судьбы (или за избавление от нее) лирический герой предлагал еще в 1969 году: «Двести тыщ тому, кто меня вызволит, / Ну и я, конечно, попытаюсь» («И душа, и голова, кажись, болит…»), и позднее предложит то же самое «всемогущему блондину»: «Я рублем отплачу — почини поскорей» /5; 627/ (а в песне «Грусть моя, тоска моя» он с таким же предложением обратится к своей грусти-судьбе: «Одари, судьба, или за деньги отоварь — / Буду дань платить тебе до гроба!»). Но поскольку это не помогло, герою пришлось притворяться — доказывать, что он «свой», такой же, как все: «Кандидатскую я защитил без помех — / Всех порадовал темой отменной: / “Об этническом сходстве и равенстве всех / Разномастных существ во Вселенной”», — то есть, что, мол, «все мы одинаковы, все произойти от обезьян» («Эврика! Ура! Известно точно…»), — как, вслед за Дарвиным, утверждала коммунистическая идеология.

А в стихотворении «Снова печь барахлит…» герой, стремясь задобрить своего собеседника, стал дарить ему дорогие подарки: «Не в диковинку “Кент”[2564]? Разберемся, браток.[2565] / Не по вкусу коньяк и икорка? — / Я снимаю штаны и стою без порток: / “На-ка джинсы — вчера из Нью-Йорка”. <…> Но вернул мне штаны всемогущий блондин, / Бросил в рожу мне, крикнув вдогонку: / “Мне вчера за починку мигалки один / Дал мышиного цвета дубленку!”».

Тогда герой использует другой прием: «Я на жалость его да за совесть беру, / К человечности тоже взывая: / Мол, замерзну в пути, простужусь и умру, / И задавит меня грузовая!» А в «Двух судьбах» он скажет: «Взвыл я, ворот разрывая: / “Вывози меня, Кривая, — / я на привязи! / Мне плевать, что кривобока, / Криворука, кривоока, — / только вывези!”».

Если в стихотворении герой «почти зарыдал — / Может, тут повезет» (АР-9-94), то Кривая ему скажет: «…слезы вытру я!». И в обоих случаях герой просит, чтобы исправили его судьбу: «починили» (в «Снова печь барахлит…») и «выпрямили» Кривую, поскольку судьба тоже барахлит: «За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна» («Песня о Судьбе»).

Ситуация с неполадками в судьбе, в результате которых герой оказывается «на мели», встречается также в прозаическом наброске «Парус»: «Но душа чувствительна к ударам, — лопнула, и в ней дыра. И теперь, сколько ни дуй — всё в дыру, и судно на месте. И ветер напрасно тратит силы» /6; 165/; в «Моих капитанах»: «Что мне песни писать, если я на мели!» (черновик /3; 306/), — и в «Балладе о брошенном корабле»: «С ходом в девять узлов / Сел по горло на мель».

Мол, замерзну в пути, простужусь и умру…

То, что такая ситуация может возникнуть, доказывает стихотворение «Снег скрипел подо мной…» (1977), где олицетворением судьбы становится уже не автомобиль, а упряжка лошадей: «И звенела тоска, что в безрадостной песне поется, / Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи: / Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце, / И никто не сказал: “Шевелись, подымайся, не спи!”».

…И задавит меня грузовая!

Здесь приходят на память «Веселая покойницкая» (1970): «Всех нас когда-нибудь кто-то задавит, / За исключением тех, кто в гробу», — и стихотворение «Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…» (1971). Причем «грузовая» наехала на лирического героя и в «Балладе о гипсе» (1972): «Самосвал в тридцать тысяч кило / Мне скелет раздробил на кусочки!», «Жаль, был коротким миг, когда наехал грузовик». Вспомним также одно из поздних стихотворений: «Бил самосвал машину нашу в лоб» («Я верю в нашу общую звезду…», 1979).

«Друг! Что надо тебе? Я в аферы нырну!

Я по новой дойду до Берлина!..».

Вдруг сказал он: «Устрой-ка мою… не жену Отдыхать в санаторий Совмина!».

В одном из вариантов стихотворения имелась следующая концовка: «Что мне делать?[2566] Шатаюсь, / Сползаю в кювет. / Всё — иду, нанимаюсь / В Верховный Совет… / Эх, зазря я купил за рубли / “Жигуленок”, “Жигуль”, “Жигули”» (С4Т-1-224).

Видя, что власть непробиваема, лирический герой не видит другого выхода, кроме как исполнить просьбу «всемогущего блондина» («Устрой-ка мою… не жену / Отдыхать в санаторий Совмина!»; другой вариант: «Ты устрой мою тещу в торговлю — в буфет / В инвалютную сеть “Интуриста”!» /5; 629/), и нанимается в Верховный Совет, который в Советском Союзе был высшим органом государственной власти, то есть, по сути, он готов пойти в услужение к власти, лишь бы она уступила его просьбам и исправила его судьбу.

Лирический герой говорит также: «Шатаюсь, сползаю в кювет», — что уже имело место в «Песне микрофона» и в песне «Вот главный вход…»: «Я качаюсь, я еле стою», «А рано утром — верь не верь — / Я встал, от слабости шатаясь…»™⁶. Причем, в последней песне, как и в стихотворении «Снова печь барахлит…», лирический герой совершает действия, которые ему глубоко неприятны: он поступает так, как от него требует власть — выходит «в дверь», а не «в окно», и нанимается в услужение к власти. А «шатается» он потому, что истощен борьбой с этой самой властью, и у него нет сил — ни физических, ни духовных — поступать по-другому. Как сказано в «Песне конченого человека»: «И не волнует, кто кого — он или я».

И в «Песне микрофона», и в стихотворении «Снова печь барахлит…» герой просит своего оппонента о помощи: «Только вдруг, человече, опомнись» = «.. К человечности тоже взывая». И в обоих случаях тот игнорирует его просьбы: «Всё напрасно — чудес не бывает» = «Он не принял и этого дара. <.. > Но вернул мне штаны всемогущий блондин».

Ну и напоследок выдвинем гипотезу о возможном источнике образа «всемогущего блондина», который равнодушно реагирует на просьбы героя. Впрочем, послушаем самого поэта: «…после первого акта человек 50 уйдут, потому что ни черта не понимают там, и идут просто потому, что достали билеты. В основном это работники торговли, которые… Я однажды пришел к одному работнику торговли — мне нужно было к празднику что-нибудь. Меня представили ему. Я так робко ему говорю: “Хотите пару билетов на премьеру на сегодня, просто в благодарность вам за то, что вы мне быстро, без потерь времени поможете решить вопрос стола — сегодня у меня гости”. Он мне так со скучным лицом (он, по-моему, язвенник, потому что он в торговле работает) достал вот такую пачку всех пропусков: в Дом кино, в Дом литераторов, на все просмотры фильмов, на Таганку — на куда угодно. И я понял, что, в общем, даже предлагать ему нечего, и так говорю: “Ну и от вас мне ничего не надо”, - и ушел»[2567] ^[2568].

***

А теперь обратимся к одной из самых знаменитых песен Высоцкого — «Кони привередливые» (1972).

Участник альманаха «Метрополь» Виктор Тростников вспоминал: «Как-то мы, метропольцы, собрались, он спел две песни. Потом мы вдвоем вышли с ним в прихожую, и я спросил его: “Владимир Семенович, а это правда, что песня ‘Кони привередливые’ — это отражение Вашего загробного опыта?”. Он ответил: “Да, это правда”, - и сказал мне удивительную вещь. Сказал, что он лежал в морге… А потом ворвалась в больницу его жена Марина Влади, и только благодаря этому его из морга перевели в реанимацию. Так что эта песня — действительно отражение его опыта, но он при этом добавил: “Вы не подумайте, что я действительно видел там коней. То, что я там видел, человеческими словами описать невозможно, у нас таких слов нет. Поэтому я взял ближайшее, что вызывает сходные ощущения, — быстрота, обрыв, пропасть, неуправляемость”»[2569].

Между тем, по утверждению таджикского поэта Тимура Зульфикарова, у песни Высоцкого был еще один источник: «И, кстати, моя песня “Последняя лошадь в России” послужила прообразом “Привередливых коней”, вот этого шедевра. И Высоцкий как-то меня встретил в коридорах Мосфильма, на нем была желтая, очень симпатичная кожаная куртка <.. > он сказал: “Я написал парафраз твоей ‘Последней лошади в России’”»¹⁴⁹.

Впрочем, легко заметить, что у песни Зульфикарова имеются сходства не с «Конями привередливыми», а со стихотворением «Снег скрипел подо мной…»: «Снег летит, заметая поля вековые…» ~ «Снег кружит над землей, над страною моей»; «И возница уснул и поводья в ночи упустил» ~ «Тот ямщик-чудодей бросил кнут и — куда ему деться!.. <…> Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце»; «И заблудший возница надеется лишь на меня…» ~ «Тот ямщик заплутал, бросил кнут и — куда ему деться!..» (АР-3-150); «А метель прибывает, густеет, ярится, ярится, ярится» ~ «Вьюги стонут, поют, кто же выстоит, выдержит стужу?»; «И теперь ему снится, и снится, и снится, / Что Христос — Сам Христос! — ему двери родимой избы отворил…» ~ «Помянул о Христе, ошалев от заснеженных верст»; «И мой пьяный возница кнутом меня больше не бьет…» ~ «Он, хлеща лошадей, мог движеньем и злостью согреться, / Ну а он в доброте их жалел и не бил — и замерз»; «Отче! Ты хоть в метели не сгинь! не пади! не изникни!» ~ «Дай не лечь, не уснуть, не забыться!».

Да и сам Высоцкого в своих комментариях к «Коням привередливым» называл совершенно другие источники: «Я ее писал как стилизацию под такие старинные русские напевы. Там немножко есть от цыганского романса»¹⁵⁰.

Практически все исследователи сходятся на том, что это одна из вершин его творчества и в то же время пишут о противоречивости содержания песни:

«Поначалу Высоцкий заставляет слушателей вслед за собой проделать путь, который человек проделывает разве что во сне. Почему надо было сесть в эти сани? Но почему-то надо, и он сел. Почему-то надо было взять в руки тугую плеть и, поняв, что кони не слушаются, уже совсем вопреки разуму, стегать их и одновременно молить: ‘Чуть помедленнее…”»¹⁵!

«Парадоксальность человеческого существования, традиционные мысли о несовместимости личной жизни и вечного бытия находят новое воплощение в образе дороги. Герой и боится стихии (“сгину я — меня пушинкой ураган сметет с ладони”), и идет к ней навстречу. Он и погоняет коней, и старается остановить их. Противоречия таятся во всем на этом пути. Кони и спасают персонажа песни, и приближают к неотвратимому концу»¹⁵².

«Сознание лирического героя антиномично: сам коней погоняет и сам просит: ‘Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!”»!⁵³.

Однако если предположить, что вся описанная здесь ситуация: герой, сидящий в санях и погоняющий коней, — это метафора жизненного пути поэта, а кони являются олицетворением его судьбы, — то отпадет необходимость в вопросах типа: «Почему надо было сесть в эти сани?». К тому же тождество «лошади (кони) = судьба» следует из песни «Штормит весь вечер, и пока…» (1973): «Ах, гривы белые судьбы!», — где лошадиная грива напрямую приравнивается к судьбе.

При анализе «Коней привередливых» имеет смысл говорить о взаимодействии двух сюжетов — внешнего и внутреннего, то есть подтекста: «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю / Я коней своих нагайкою стегаю — погоняю, — / Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю, / Чую с гибельным восторгом: Пропадаю! Пропадаю! / Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! / Вы тугую не слушайте плеть! / Но что-то кони мне попались привередливые — / И дожить не успел, мне допеть не успеть. / Я коней напою, / Я куплет допою — / Хоть немного еще постою на краю! / Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с ладони, /Ив санях меня галопом повлекут по снегу утром, — / Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони! / Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту! <.. > Мы успели — в гости к богу не бывает опозданий, / Что ж там ангелы поют такими злыми голосами? / Или это колокольчик весь зашелся от рыданий, / Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?» (АР-8-12).

Для начала отметим, что первая строка — «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю» — представляет собой квинтэссенцию жизни поэта. В том же 1972 году похожий образ встретится в «Канатоходце»: «Он по жизни шагал над помостом — / По канату, по канату, / Натянутому, как нерв!»; а через два года — в «Грустной песне о Ванечке»: «Зря ты, Ванечка, бредешь / Вдоль оврага».

Кроме того, к образам обрыва и оврага примыкают образы кручи и бездны в других произведениях, также объединенных образом лирического героя (хотя и выступающего в разных масках): «Я лег на сгибе бытия, / На полдороги к бездне» («История болезни», 1976), «Ты, — кричит, — стоишь над бездной» («Две судьбы», 1977), «Снова я над самой кручей — / Подо мной песок зыбучий / да обманчивый, / Всё ползло и клокотало, / Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» (там же; черновик /5; 462/), «А раньше я думала, стоя над кручею: / “Ах, как бы мне сделаться тучей летучею!”» («Вторая песенка Алисы», 1973), «На кручах таких, на какие никто не проник, / Жило-поживало веселое горное, горное эхо» («Расстрел горного эха», 1974), «Дразню над пропастью Нечистого: / “Поддай нам жару, Асмодей!”, / А мне судьба кричит неистово: / “Бери левей!”» (из зонгов к несостоявшемуся спектаклю Леся Танюка по пьесе Брехта «Махагония», 1980), «В какую пропасть напоследок прокричу?» («В младенчестве нас матери пугачи…», 1977), «Мне указала в пропасть рука с командой “Пли”» («Тот, который не стрелял», 1972; АР-3-127). Другой вариант: «Вот руку опустили, и я услышал “Пли”» (АР-3-129). То есть кто-то дал отмашку, и взвод произвел выстрел. Сравним в «Письме с Канатчиковой дачи», где точно так же действует главврач: «Подал знак платочком — значит, / Будут дергать наугад» (АР-8-45). А «дерганье наугад» — это и есть фирменный почерк советской власти: «Вылетали из ружей жаканы, / Без разбору разя, наугад» («Охота на кабанов»), «Кто-то злой и умелый, / Веселясь, наугад / Мечет острые стрелы / В воспаленный закат» («Оплавляются свечи…»), «Мечут дробью стволы, как икрой» («В стае диких гусей был второй…»). Кроме того, в «Том, который не стрелял» лирического героя расстреляли возле пропасти, а в «Письме с Канатчиковой дачи» пациенты сетуют: «Нам осталось уколоться / И упасть на дно колодца, / И там пропасть, на дне колодца, / Как в Бермудах, — навсегда».

Теперь обратимся к «Коням привередливым» и попытаемся разобраться с «противоречивостью» песни на примере строки: «Я коней напою, я куплет допою».

Если рассматривать ее в контексте внешнего сюжета, то будет непонятно, зачем герой собирается напоить коней, ведь они его после этого еще быстрее повезут к смерти. Да и вообще: как он может напоить коней, если все время их бешено погоняет?!

Но если коней воспринимать как олицетворение судьбы, то можно понять, что герой хочет «напоить» свою судьбу, как «Песню о Судьбе» (1976): «Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну, / С тех пор — ни дня без стакана. Еще ворчит она…». А перед этим герой говорит, что он стал «по возможности подкармливать Фортуну — / Она, когда насытится, всегда подолгу спит». И в эти минуты герой становится свободным.

Аналогичный мотив встречается в «Двух судьбах»: «И упали две старухи / У бутыли медовухи <.. > Греб до умопомраченья, / Правил против ли теченья, / на стремнину ли, — / А Нелегкая с Кривою / От досады, с перепою / там и сгинули»¹-⁵⁴.

¹⁵⁴ Пррчем еесл в ««онях ппрвеееедлвых» ллирчеекии гфрй закклинет свою суддбу: ««уоляю ввс вскачь не лететь!», — то в «Двух судьбах» он уже проклинает ее: «Чтоб вы сдохли, вышивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!».

Судя по всему, такая же ситуация описывается и в «Конях привередливых»: герой хочет напоить своих коней, чтобы они его не так мчали к гибели, и благодаря этому надеется «.допеть куплет» и задержаться «на краю»…

И здесь имеет смысл более тщательно сопоставить «Коней привередливых» с «Песней о Судьбе».

Если кони привередничают, то судьба ворчит («Еще ворчит она.

Кони лирическому герою «не дают додышать и допеть» /3; 380/, а Судьба схватила его за горло, поэтому: «Не надо за шею — / Я петь не смогу.»; и в обоих случаях герой кричит: «Или я кричу коням…» = «Кричу на бегу…».

Коней он хочет напоить и благодаря этому допеть куплет, а в Судьбу он «как-то влил стакан вина», после чего Судьба уже «ни дня без стакана», и герой вновь становится свободным: «Тогда я гуляю…».

Коней герой «нагайкою стегает», а про грусть-тоску, ставшую его судьбой в песне «Грусть моя, тоска моя», он скажет: «Поутру не пикнет — как бичами ни бичуй, / Ночью — бац! — со мной на боковую» (о тождестве женщины, тоски и судьбы говорилось выше), поскольку «женщины — как очень злые кони» («Я любил и женщин, и проказы…»).

Интересно еще, что образ «коней привередливых» перейдет в песню «Я еще не в угаре…» (1975), где похожими характеристиками будет наделяться самолет, также являющийся олицетворением судьбы лирического героя («Завтра я испытаю судьбу, а пока / Я машине ласкаю крутые бока»): «Конь какой-то сюрприз мне наутро припас, / Так что только держись, не спускай с него глаз! / Видишь — мнется, скучает, тоскует.» /5; 347/. Неудивительно, что и кони, и конь-самолет-судьба, и Кривая с Нелегкой наделяются одинаковыми характеристиками. Если самолет — это «необъезженный дьявол во плоти», то Нелегкая названа «злой бестией». Если в самолете лирический герой видит «игрока, что пока и хитрит, и блефует» /5; 347/, то у Кривой — «морда хитрая». Причем герой хочет «объездить» и самолет, которого он сравнивает с конем («Самолет — необъезженный дьявол во плоти»), и Кривую: «Влез на горб к ней с перепугу, / Но Кривая шла по кругу — / ноги разные». Во втором случае ситуация повторяется уже как фарс.

Но все же главный вопрос — почему герой умоляет коней бежать помедленнее и одновременно бешено их погоняет — остается пока без ответа. По мнению одного из исследователей: «Оттого, что воздуху мало, оттого и подгоняет так коней лирический герой! Но с полным сознанием риска и даже необходимости гибели. И отсюда — другой сопутствующий и контрастирующий мотив — все же хочется замедлить бег, вопреки собственному подхлестыванию коней. Хочется, более того, хоть на мгновенье остановить его, чтобы успеть пропеть свой куплет до гибели в пропасти»[2570].

В целом замечено верно, но здесь необходимо уточнение: если рассматривать строку «Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю» в контексте внешнего сюжета, то будет не очень понятно, почему бы герою просто не прекратить эту бешеную скачку, ведь тогда он не будет задыхаться… Однако если обратиться к подтексту стихотворения, то мы увидим, что причина и следствие меняются местами. Отсутствие воздуха представляет собой характерный для поэзии Высоцкого мотив, так как в советские времена царила атмосфера тотальной несвободы: «Задыхаюсь, гнию — так бывает» /2; 271/, «Я задохнусь здесь, в лабиринте, / Наверняка / Из тупика / Выхода нет!» /3; 155/, «И кислород из воздуха исчез» /3; 224/, «Дайте мне глоток другого воздуха!» /2; 167/, «Спасите наши души! / Мы бредим от удушья» /2; 45/.

Таким образом, именно отсутствие воздуха в метафорическом смысле слова и является одной из причин бешеной скачки лирического героя, то есть бешеного темпа жизни самого Высоцкого. Он подгоняет свою жизнь, ускоряет ее темп («Я коней своих нагайкою стегаю — погоняю»), чтобы почувствовать воздух, а значит, и ощутить жизнь (так же и в том смысле, что, находясь на грани жизни и смерти, ежесекундно рискуя жизнью — «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю», — он ощущает истинную ценность каждого ее мгновенья). Но здесь может присутствовать и еще один парадоксальный смысл. Процитируем в связи с этим «Песню автомобилиста» (также — 1972): «Я не предполагал играть с судьбою, / Не собирался спирт в огонь подлить. / Я просто этой быстрою ездою / Намеревался жизнь себе продлить». Такая же ситуация представлена и в «Конях»: «Я коней своих нагайкою стегаю — погоняю <…> Хоть немного еще постою на краю!». А черновой вариант «Коней»: «Я еще на этом свете задержусь» (АР-13-103), — перейдет в стихотворение «Общаюсь с тишиной я…» (1980): «Попридержусь рукою я / Чуть-чуть за букву “я”» /5; 262/. Сравним еще раз последнюю цитату с «Конями»: «Хоть немного еще постою на краю» («попридержусь» = «еще постою»; «чуть-чуть» = «хоть немного»; «за букву “я”» = «на краю»). И если в стихотворении герой предчувствует скорую смерть: «Уйду я в это лето», — то в песне он говорит об это уже как о свершившемся факте: «Вот закончился мой путь» (АР-13-101). Кроме того, строки из «Общаюсь с тишиной я…»: «Еще побеспокою я — / Сжимаю руку я». - восходят к стихотворению «Дурацкий сон, как кистенем…»: «Еще сжимал я кулаки / И бил с натугой».

Многие мотивы из «Коней» разовьются в «Райских яблоках», так как в обоих случаях герой после насильственной смерти («И найдут меня, замерзшего, с пробитой головою» /3; 380/ = «Я, когда упаду, завалясь после выстрела на бок…»; АР-13-184) попадает в рай: «И в санях меня галопом повлекут по снегу утром. / Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони…» = «И ударит душа на ворованных клячах в галоп»; «Вот закончился мой путь, остановились мои сани. / Что же ангелы поют такими злыми голосами?» (АР-13-101) = «Херувимы кружат, ангел окает с вышки — отвратно» (АР-17-200); «Это где я» (АР-13-100) = «Да куда я попал — или это закрытая зона» (АР-3-166); «Колокольчик под дугою весь затрясся от рыданий.» /3; 380/ = «Рыдайте шибче али мало клюнули? / Молчать негоже, брата хороня! / Пусть надорвется колокол. звеня!» /5; 508/.

Однако главное противоречие «Коней привередливых» остается пока неразрешенным: почему лирический герой не может если не остановиться совсем (так как остановка жизни есть смерть), то хотя бы натянуть вожжи, то есть сбавить темп жизни, а потом снова начать хлестать коней? Разве он не властелин своей судьбы?

В поисках ответа на эти вопросы обратимся к стихотворению 1977 года: «Снег скрипел подо мной, — / Поскрипев, затихал, — / А сугробы прилечь завлекали. / Я дышал синевой, / Белый пар выдыхал, — / Он летел, становясь облаками. / И звенела тоска, что в безрадостной песне поется: / Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, — / Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце, / И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи! / Всё стоит на Руси / До макушек в снегу. / Полз, катился, чтоб не провалиться, — / Сохрани и спаси, / Дай веселья в пургу, / Дай не лечь, не уснуть, не забыться! / Тот ямщик-чудодей бросил кнут и — куда ему деться! — / Помянул о Христе, ошалев от заснеженных верст. / Он, хлеща лошадей, мог движеньем и злостью согреться, — / Ну а он в доброте их жалел и не бил, и замерз. <…> Снег кружит над землей, / Над страною моей, — / Мягко стелет, в запой зазывает. / Ах, ямщик удалой — / Пьет и хлещет коней! А непьяный ямщик — замерзает».

Процитируем сразу же несколько строф из стихотворения Ивана Сурикова «В степи» (1869), упомянутого во второй строфе стихотворения Высоцкого: «Кони мчат-несут, / Степь всё вдаль бежит, / Вьюга снежная / На степи гудит. / Снег да снег кругом, / Сердце грусть берет, / Про Моздокскую / Степь ямщик поет… / Как простор степной / Широко-велик; / Как в степи глухой / Умирал ямщик».

Сходство ситуаций во всех трех текстах очевидно. Между тем в стихотворении Сурикова, ставшем впоследствии народной песней, герой-ямщик поет о другом ямщике, замерзшем «в степи глухой». Высоцкий же упоминает этого, поющего, ямщика. Так что ситуация повторяется.

Однако, оценивая действия замерзающего ямщика («бросил кнут»), Высоцкий включает их в свою систему образов, вкладывая в них новый — символический — смысл: раз кони в творчестве Высоцкого являются олицетворением судьбы, несущей человека по жизни, то действия того ямщика из стихотворения Сурикова приобретают в стихотворении «Снег скрипел под мной…» образный, фигуральный характер, как и в «Конях». Потому и построено это стихотворение по принципу чередования строф, в которых лирический герой говорит о себе (о том, как он идет по снегу), со строфами, в которых говорится о ямщике из песни Сурикова (о том, как он не хлестал своих лошадей), что на уровне подтекста и ходьба по снегу, и гонка лошадей — это лишь разные образы жизни. И в стихотворении Высоцкого сравниваются образы жизни лирического героя и ямщика (кстати, в образе ямщика лирический герой уже выступал в «Смотринах»: «И я запел про светлые денечки, / Когда служил на почте ямщиком»).

Метафорически переосмысливается и сама ситуацию «замерзания» в суриковском стихотворении: ямщик замерз в холодной, «заснеженной» атмосфере страны. Высоцкий переносит образ снежной вьюги из той песни в современную ему советскую эпоху и придает ей символический характер. Как известно, образы вьюги и заснеженной, обледенелой России часто встречаются в его поэзии: «Кончилось лето, / Зима на подходе, / Люди одеты / Не по погоде» /3; 155/, «Куда я, зачем? — можно жить, если знать. / И можно без всякой натуги / Проснуться и встать, / Если мог бы я спать / И петь, если б не было вьюги» /1; 264/, «Следы и души заносит вьюга» /2; 115/, «За окном — / Только вьюга, смотри, — / Да пурга, да пурга…» /2; 605/, «Знаю я ту вьюгу зимы, / Очень шибко лютую!» /3; 53/, «Сигналим зря: пурга, и некому помочь!» /3; 234/, «Сквозь пургу маячит свет» /3; 279/, «Все пейзажи в январе — пустыри, / Снег метет к двери. / Всю ночь до зари / Подбираются сугробы к двери <.„> Холода всю зиму подряд / Невозможные!» /3; 150/, «Снег удлинил в два раза все столбы, / А ветер сбросил мощь свою со счетов» / 3; 157/, «Холодно, метет кругом: я мерзну и во сне, / Холодно и с женщиной в постели… / Встречу ли знакомых я — морозно мне, / Потому что все обледенели» /1; 242/, «В порт не заходят пароходы, / Во льду вся гавань, как в стекле. / На всей планете нет погоды — / Похолодало на земле» /2; 584/, «Гололед на Земле, гололед, / Целый год напролет гололед» /1; 245/, «На дворе уже не осень, / Скоро стану льдом боюсь» /1; 331/, «И души застыли под коркою льда» /3; 123/.

Поэтому лирический герой хочет взломать этот лед: «Лед надо мною, надломись и тресни!» («И снизу лед, и сверху — маюсь между…», 1980), «Я взламываю лед и прохожу Певек» («Километры», 1972), «Свет впереди! Именно там / хрупкий ледок. / Легок герой, — а Минотавр — / с голода сдох!» («В лабиринте», 1972’56). Да и о своей «маете между льдами» он уже говорил в черновиках «Человека за бортом» (1969): «И пусть не в море мой проляжет путь, / Путь преградят наземные торосы»[2571] ^[2572] (торосы — это нагромождения обломков льда).

Стоит также заметить, что метафорический образ льда встречался и до Высоцкого: «Смерть Сталина позволяет появиться и небольшим трещинам на толстом покрове льда, сковавшего страну»[2573].

Вернемся вновь к стихотворению «Снег скрипел подо мной…» и подытожим сказанное. Ямщик не гнал своих коней, то есть не ускорял свою судьбу, не жил в быстром, стремительном темпе, и поэтому замерз в ледяной атмосфере страны: «Он, хлеща лошадей, мог движеньем и злостью согреться, / Ну а он в доброте их жалел и не бил, и замерз».

А в концовке стихотворения проводится мысль, отражающая суть всей образной системы Высоцкого, связанной с конями: «Ах, ямщик удалой, — / Пьет и хлещет коней! / А непьяный ямщик — замерзает». Здесь представлены два противоположных способа жизни. Первый характерен, в частности, для самого поэта (а значит — и для его лирического героя). Чтобы не «заснуть» в ледяной и омертвелой атмосфере страны, чтобы не впасть в оцепенение и бездействие, нужно «похлестывать», ускорять свою жизнь, благодаря чему человек пробуждается от спячки и понимает, что надо действовать («Дай не лечь, не уснуть, не забыться!»).

Теперь вернемся к «Коням привередливым» и сопоставим их со стихотворением «Снег скрипел подо мной…». В «Конях» герой хочет напоить коней, но продолжает их хлестать. Здесь он хочет напоить коней или, иными словами, «споить» свою судьбу (то есть можно сказать, что поэт пьет сам), надеясь, что его «хлестание», которое он не может уменьшить, хоть ненамного замедлит его приближение к смерти.

А в стихотворении «Снег скрипел подо мной…» «ямщик удалой пьет и хлещет коней». При всем внешнем сходстве с «Конями» ситуация здесь совершенно другая. «Ямщик удалой», то есть авторский двойник, пьет для того, чтобы не «замерзнуть», и хлещет коней, чтобы «согреться», то есть «гонит» свою судьбу, намеренно ускоряя темп своей жизни[2574] — налицо резкое отличие от «Коней». К тому же в «Конях» он намеревается «споить» свою судьбу, а в стихотворении он пьет сам… Сравним также с двойственностью образа судьбы в песне «Погоня» (1974), где лирический герой, спасаясь от гонящихся за ним волков, обращается к коням: «Выносите, друзья, выносите, враги!». Друзья — потому что единственная надежда осталась на них, а враги — потому что они не смогли предвидеть нападение волков.

Но почему же все-таки лирический герой в «Конях» не может хлестать своих коней не так часто, как он это делает? Вот что говорил по этому поводу сам поэт: «Я иначе жить не могу. Если буду просто длить жизнь, просто небо коптить — так я жить не умею»[2575] ^[2576]. Но тут же вспоминается «Песня о Судьбе»: «Я ваньку валяю / И небо копчу». Это лирический герой говорит про те моменты своей жизни, когда ему удается «споить» и «закормить» свою судьбу, после чего он освобождается от ее опеки и начинает куролесить — «коптить небо», делать все, что ему вздумается. Но именно судьба лирического героя, хоть он и изнемогает под ее гнетом, направляет его действия, заставляя его исполнить свою миссию и «испить чашу» до дна. Как сказано в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…» (1977): «Только чашу испить не успеть на бегу, / Даже если разлить — все равно не смогу. / Или выплеснуть в наглую рожу врагу, — / Не ломаюсь, не лгу — не могу. Не смогу!»¹⁶!

Когда лирический герой избавляется от судьбы, то есть когда «судьбы нет», он, хотя и обретает свободу, но его жизнь не приближается к смерти и потому обесценивается, а когда «судьба есть», то появляется смерть, к которой эта судьба ведет героя, и жизнь тотчас приобретает ценность, так как каждое мгновенье становится на вес золота — особенно мгновенье такой короткой жизни, как жизнь Высоцкого.

Лирический герой хочет напоить коней, то есть «споить» свою судьбу, чтобы уйти от предопределенного ему скорого конца, но продолжает их нахлестывать, все время восклицая, умоляя: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!». Иными словами: «Вы не смотрите, что я вас так хлещу — по-другому я не могу, потому что не умею жить иначе, но чувствую, что не выдержу этого темпа, и поэтому вы “хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!”».

Вот в этой «противоречивости» и состоит трагизм «Коней»[2577]: остановиться и не хлестать коней невозможно, поскольку остановка жизни есть смерть (что и случилось с ямщиком из стихотворения «Снег скрипел подо мной…»), а хлестать их не так часто, то есть вести более-менее размеренный образ жизни, неприемлемо уже именно для Высоцкого. Процитируем черновик «Канатоходца»: «Всякий раз он ходил по канату, / Как последний, как последний. / И он иначе просто не мог» (АР-12-52). Именно так исполнял свои песни и сам Высоцкий: «.. я их всегда пою, как будто бы, ну знаете как, — как в последний раз»[2578]. Об этом же вспоминала партнерша Высоцкого по фильму «Маленькие трагедии» Наталья Белохвостикова: «Было ощущение, что каждый дубль, который он играл, — он играл, как последний. Он ни разу в жизни не сыграл вполсилы»[2579]. Также и строка «И он иначе просто не мог» повторяет слова Высоцкого из разговора с капитаном теплохода «Шота Руставели» Александром Назаренко: «Каждый раз перед исполнением своих “тяжелых песен”, независимо от количества и значимости слушателей, он заставлял в себе реанимировать накал нравственных страстей и пел на грани физических страданий. Он не играл, как актер, а натурально страдал. После концерта я видел его опустошенным и обессилевшим. На мой вопрос “зачем”, он отвечал: “Я по-другому не могу…”»[2580].

***

С темой судьбы тесно связан мотив грусти, печали и тоски.

29 июля 1980 года, на следующий день после похорон поэта, Михаил Шемякин написал: «Последний год он был раздираем какой-то необъяснимой и непреодолимой тоской. Это не зависело от внешних обстоятельств»[2581]. Чуть раньше он сказал об этом так: «Последние годы его раздирала какая-то мучительная тоска, совершенно необъяснимая, как он мне признавался»[2582] ^[2583].

Павел Леонидов, вспоминая о встрече с Высоцким в Нью-Йорке в конце 1970х, также свидетельствует: «Тоска какая! — он это простонал тихо-тихо, — такая тоска, и от питья тоска, и от непитья тоска, зажигаюсь только, когда нападу ночью на новую песню. Даже петь становится не интересно»^⁸ (сравним: «.Даже от песен стал уставать» /1; 164/, «И жить не умею, / И петь не хочу» /5; 104/, «Что мне песни писать, если я на мели!» /3; 306/, «Сказал себе я: брось писать!» /1; 178/).

Однако появилась эта тоска отнюдь не в последние годы, а гораздо раньше. Давид Карапетян рассказал о своем общении с Высоцким в конце 60-х годов: «Порой у Володи бывала беспросветная тоска, причины которой он не мог объяснить. Я иногда спрашивал: “В чем дело?! Посмотри — ведь все у тебя есть! Все! И Марина, и слава, и друзья…”. — “Не знаю. Тоска какая-то внутри — неизбывная”»[2584].

Упоминается она Высоцким и в письмах — например, к Людмиле Абрамовой (04.03.1962): «.. тело белое, волосы чистые, душа — в тоске» /6; 309/. Затем — в письме к Игорю Кохановскому от 25.06.1967: «Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно» (С5Т-5-279).

Это тоска (грусть, печаль) действительно была у него постоянной, что находило отражение в стихах: «А моя печаль, как вечный снег, / Не тает, не тает. / Не тает она и летом / В полуденный зной» («Свои обиды каждый человек…», 1966), «А у меня и в ясную погоду / Хмарь на душе, которая горит» («Смотрины», 1973). Как видим, и в «Смотринах» ролевой (якобы) персонаж является лишь авторской маской.

В целом же мотив тоски имеет в творчестве Высоцкого длинную историю: «И вот теперь имею средства, / Метраж, а жить скучней, скучней. / Так в чем тоски моей причины, / Зачем скучно мое [бытье] жилье? / Ведь я — в столице Украины, / В центральном городе ее»1[2585], «Ах, ты, грусть-тоска моя, / Горе и печаль!»[2586] ^{[2587] [2588]}, «Вливали в нас тоску-печаль, / По горло в нас печали» /5; 207/, «Сначала было Слово печали и тоски» /4; 232/, «В бесшабашной жил тоске и гусарстве / Бывший лучший, но опальный стрелок» /1; 237/, «В вечности тоска — ох, влипли как!» /1; 220/, «И засосало мне тоской / Под ложечкой, /Ия прошелся колеей / Немножечко» /3; 450/, «А на лицо его моя тоска / Легла корявой тенью микрофонной» (АР-13-12), «Ты уймись, уймись, тоска, / У меня в груди!» /2; 37/, «Тоска немая гложет иногда» /5; 53/, «Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска, / Изловчась, мне прыгнула на шею. <.. > Грусть моя, тоска моя, чахоточная тварь, — / До чего ж живучая хвороба!» /5; 271/, «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски, / Придав своей тоске значенье скорби, / Но сохранив загадочность тоски» 14; 73/, «А я лежу в гербарии, / Тоска и меланхолия» (АР-3-12), «Эй, тоска! Повремени!» /2; 379/, «Утоплю тоску в реке» /2; 125/, «Не послать ли тоску мою к черту?» /2; 227/, «Я быстро ник, впадал в тоску» /5; 380/, «Того гляди, с тоски сыграю в ящик» /3; 183/, «Скоро я от тоски околею»⁷², «Я скоро буду дохнуть от тоски» /2; 229/, «И умирал от скуки и тоски» /4; 218/, «Помереть от скуки! Голосуйте» /2; 363/, «Всё в прошлом — я зеваю от тоски» /2; 245/, «Глотал упреки и зевал от скуки» /5; 267/, «Подохнешь от скуки, а выхода нет» (АР-9-121), «Я страшно скучаю, я просто без сил» /4; 91/, «Я никну и скучаю» /5; 78/, «Ну, а я сидел, скучал, как в самый гнусный понедельник» /1; 124/, «С тех пор заглохло мое творчество, / Я стал скучающий субъект» /1; 52/, «Несправедливо, грустно мне, но вот…» /2; 82/, «У кого на душе только тихая грусть…» /2; 604/, «Грущу я в сумерки и в новолуние» /2; 139/, «Грустно / Вино мерцало, / Пусто / На сердце стало» /2; 223/, «Я ликом грустнею / И чревом урчу» /5; 104/1⁷³, «Спросят “Что с тобой?” — леплю: / “Так мол, сплин”» /2;

571/ (а глагол «леплю» встретится и в ранней редакции «Палача», 1975: «Я нахально леплю, / Сам себя сатаня: / “Я не очень люблю, / Когда душат меня”»; АР-16-192).

И трагический конец поэта объясняется во многом тем, что он взял на себя людские печали и не выдержал их груза: «Шут был вор: он воровал минуты, / Грустные минуты тут и там. <.. > Он у нас тем временем печали / Вынимал тихонько из души. <…> Крал тоску из внутренних карманов / Наших душ, одетых в пиджаки. <.. > Он смешного ничего не делал — / Горе наше брал он на себя. <.. > Первый клоун захлебнулся горем, / Просто сил своих не рассчитав» («Енгибарову — от зрителей», 1972). Подробнее об этом стихотворении мы поговорим в следующей главе.

Вместе с тем для Высоцкого были в равной степени характерны и радость, и печаль: «Как все, мы веселы бываем и угрюмы» («Песня Бродского), «Птица Сирин мне радостно скалится <…> А напротив тоскует, печалится, / Травит душу чудной Алконост» («Купола»). И избавляется поэт от своих печалей и бед традиционным для России способом: «Мы беду-напасть подожжем огнем <…> Меду хмельного до краев нальем / Всем скучающим и скукоженным» («Скоморохи на ярмарке»), «А беду, черт возьми, / Ты запей, задыми» («Расскажи, дорогой»).

***

В «Двух судьбах», сбегая от Кривой с Нелегкой, лирический герой фактически пытается убежать от самого себя. И побег здесь как будто бы удается, но победа эта фиктивная, поскольку от себя не убежишь, хотя лирический герой предпринимает такие попытки постоянно: «Я от себя бежал, как от чахотки» («Я уехал в Магадан», 1968), «Не послать ли тоску мою к черту? / Оторвите меня от меня!» («Я скольжу по коричневой пленке…», 1969), «Я снова — сам с собой, как в одиночке. / Мне это за какие-то грехи!» («Песенка плагиатора», 1969; черновик /2; 510/), «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски…» («Я не успел», 1973), «Дразня врагов, я не кончаю / С собой в побеге от себя» («Мне скулы от досады сводит…», 1979). А в фильме «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» (1976) Ибрагим Ганнибал, которого играл Высоцкий, произносит такие слова: «Нет у человека врага злее, нежели он сам. Да, от недруга можно укрыться, а от дури своей куда скроешься?».

Хотя тоска склоняет героя к самоубийству: «Камнем грусть висит на мне, в омут меня тянет», — он прибегает к хитрости — вместо того, чтобы самому броситься в омут, бросает туда свою тоску: «Утоплю тоску в реке» (позднее ему так же удастся избавиться от Кривой и Нелегкой, которые «от досады, с перепою там и сгинули»™; но если от судьбы-тоски можно избавиться таким способом, то от власти нельзя, — как сказано в черновиках «Баллады о любви», 1975: «…Ведь Ложь и Зло, увы, не утонули» /5; 322/), либо заменяет самоубийство побегом «от себя»: «Я повода врагам своим не дал — / Не взрезал вены, не порвал аорту. / Я взял да как уехал в Магадан, / К черту!» («Я уехал в Магадан», 1968).

Однако в ряде случаев он и сам бросается в омут: «Нас тянет на дно, как балласты» («Марш аквалангистов», 1968), «С головою бы в омут — и сразу б / В воду спрятать концы, и молчок!» («Копошатся — а мне невдомек…», 1975; АР-2-204), «В прорубь надо да в омут, но сам, а не руки сложа!» («Снег скрипел подо мной…», 1977), «И в омут головою я» («Общаюсь с тишиной я…», 1980 /5; 586/), «Мне — хоть щас на глубину!» («Здравствуй, “Юность”!..», 1977), «Бросаюсь головою в синий омут» («Реальней сновидения и бреда…», 1977), «Упрямо я стремлюсь до дну…» (1977).

В песне «Камнем грусть висит на мне…» герой планирует утопить в омуте тоску, тянущую его к самоубийству, и поэтому говорит: «Ты меня не дождешься, пет-

¹⁷⁴ В черновикеесть ввррант: «С^ттиооскдд перепою…»(АР-1-6), — что ещеббльшеууиилвветсходдтто с песней «Камнем грусть висит на мне, в омут меня тянет».

ля!»[2589]. Пытается он оттянуть самоубийство и в «Песне конченого человека» (1971): «Лежу — так больше расстоянье до петли». Однако в 1972 году все же решает свести счеты с жизнью: «Билеты лишние стреляйте на ходу: / Я на публичное повешенье иду. / Иду не зрителем и не помешанным — / Иду действительно, чтоб быть повешенным, / Без палача (палач освистан) / Иду кончать самоубийством» («Свечи потушите, вырубите звук…»), и не отказывается от такого намеренья позднее: «Неужто старею? / Пойду к палачу. / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу» («Песня о Судьбе», 1976), «…зарежусь — снимите с ножа» («Снег скрипел подо мной…», 1977). Последний мотив в одном из более ранних стихотворений был вызван «моральным похмельем» («У меня похмелье от сознания, / Будто я так много пропустил»): «Так что ты уж сделай дело доброе, / Так что ты уж сделай что-нибудь. / А не то — воткну себе под ребра я / Нож — и всё, и будет кончен путь!»⁷⁶ («Ядовит и зол, ну, словно кобра я…», 1971).

Высоцкий действительно совершал попытки самоубийства, в том числе при помощи ножа: «…однажды у меня в квартире Володя оставил какой-то портфель, где лежали брюки и рубашки. И сам уехал. Я ему позвонил: “Ты забыл портфель, как его лучше передать?” — “Кира, это все тебе! Рубашку, правда, я пару раз надевал, но тебе она понравится!” Оказалось, в самом деле, роскошная рубашка — розовая, джинсовая, с красивыми пуговицами. Мой щедрый друг был безумно рад, когда потом видел меня в ней. Правда, в области сердца я обнаружил… дырочку: “Володя, а что это такое?” — “Пустяки, я себя как-то пырнул!”. Впоследствии Сева Абдулов рассказал, что Володя действительно хотел покончить с собой и ножом прорвал рубашку. Тогда моя жена Ира на том месте вышила птичку»^⁷.

Об этой попытке самоубийства сообщает и Валерий Золотухин (дневниковая запись от 18.09.1974): «Дыховичный страхи рассказывает про Володю. Ударил себя ножом. Кое-как его Иван скрутил, отобрал нож. “Дайте мне умереть!”. Потом все время просил выпить… Никто не едет. Врач вшивать отказывается: “Он не хочет лечиться, в любое время может выпить — и смертельный исход. А мне — тюрьма”»⁷⁸.

Поэтому в стихах 1970-х годов особенно часто говорилось о смерти. Это могла быть простая смерть: «Все равно я сегодня возьму да помру / На Центральной спортивной арене» («Не заманишь меня на эстрадный концерт…»), «Ну всё — решил: попью чайку да и помру — / Невмоготу свою никчемность превозмочь» («Жизнь оборвет мою водитель-ротозей»), «Пора туда, где “ни” и только “не”» («Песня конченого человека»); смерть от самоубийства: «Я от горя утоплюсь» («Песня Алисы про цифры»; АР-1-120), «Без палача (палач освистан) / Иду кончать самоубийством» («Свечи потушите…»), «А станет худо мне — / Повешусь на сосне» («Живу я в лучшем из миров…»; АР-6-174); либо насильственная смерть: «Вот поэтому и сдох, / весь изжаленный» («Отпустите мне грехи / мои тяжкие…»). Как сказано в песне «О поэтах и кликушах»: «И — нож в него! Но счастлив он висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен». А в вышеупомянутом стихотворении «Снег скрипел подо мной…» у строки «…зарежусь — снимите с ножа» имелся черновой вариант: «…зарежут — дак снимут с ножа» /5; 501/, - напоминающий написанные тогда же «Райские яблоки»: «Съезжу на дармовых, если в спину зарежут ножом» (АР-3-156). Все эти мотивы уже были разобраны в главе «Тема пыток» (с. 863).

А к теме судьбы самым тесным образом примыкает тема двойничества, к которой мы сейчас и обратимся.