Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Тема двойничества

Любой из нас чертой неровной На две личины разделен: И каждый — Каин безусловный, И в то же время — Авель он.

И. Губерман

В произведениях Владимира Высоцкого двойничество бывает позитивным и негативным. Рассмотрим сначала последнюю разновидность.

Лирический герой не скрывает от себя, что психология конформизма проникла глубоко в его сознание: «В восторге я! Душа поет, / Противоборцы перемерли, / И подсознанье выдает / Общеприемлемые перлы» (1971; АР-2-74), «Во сне <и> лгал, и предавал, / И льстил легко я» («Дурацкий сон, как кистенем…», 1971; АР-8-66).

Таким образом, во сне в душе героя происходила борьба, в которой над его истинным «я» верх одержало второе «я», его негативный двойник. А герой не хотел верить в то, что все эти негативные качества скрываются в глубинах его души, и стремился убедить себя, что это на самом деле не так: «Вам снились сны, в которых ложь — / Почти как правда» («.Дурацкий сон, как кистенем….»; АР-8-66). Однако беспощадный самоанализ приводил его к другим выводам: «Коль этот сон — виденье, мне / Еще везенье. / Но если было мне во сне / Ясновиденье?! / Сон — отраженье мыслей дня? / Нет, быть не может! / Как вспомню — и всего меня / Перекорежит».

Во сне лирический герой чаще всего уступает в борьбе: кроме только что упомянутых стихотворений «Дурацкий сон…» и «В восторге я! Душа поет», можно упомянуть «Мои похорона», в которых он предпочитает перетерпеть кровопийство вампиров во сне, чем проснуться и столкнуться с ними в реальности. Но во сне же герой стремится вырваться из оков несвободы и избавиться от врагов: «И снова вижу я себя в побеге, / Да только вижу, будто удалось!» /5; 505/, «Во сне душа стучится из-под гипсовых оков. / Мне снятся драки, рифмы и коррида» /3; 402/, «В снах домашних своих, как Ролан<д>, я бываю неистов: / Побеждаю врагов — королей и валетов тре-фей» (АР-14-13 6), «Лучше я еще посплю, — / Способ — не единственный. / Но теперь перетерплю, / Я во — сне воинственный. / Снова снится вурдалак, / Но теперь я сжал кулак — / В кости, в клык и в хрящ ему! / Жаль, не по-настоящему…» /3; 319/.

Кроме того, во сне лирический герой мечтает о настоящем творчестве: «Мне снятся свечи, рифмы и коррида» («Баллада о гипсе», 1972), «Лишь во сне долгожданные встречи, / Лишь во сне яркий факел горит»[2590] («Я скольжу по коричневой пленке…», 1969). Об этом же Высоцкий напишет Михаилу Шемякину в конце 1975 года: «Только во сне вижу часто, что сижу за столом и лист передо мной, и всё складно выходит — в рифму, зло, отчаянно и смешно»[2591].

В 1979 году Высоцкий сыграл роль Свидригайлова в спектакле Театра на Таганке «Преступление и наказание». Как вспоминает его дублер — актер Михаил Лебедев: «Я репетировал, он мне все время говорил: “Я так бы сыграл Свидригайлова… Я сам в душе Свидригайлов”. Ему очень хотелось самому сыграть его»[2592]. А вот что говорила актриса Казанского БДТ им. В. Качалова Юнона Карева: «…Володя меня потряс. Он нашел в Свидригайлове какие-то, известные только ему, точки соприкосновения с самим собой, со своим состоянием… И, возможно, Свидригайлов помог Володе понять что-то очень важное в себе…»[2593]. Приведем еще фрагмент из воспоминаний актрисы Театра на Таганке Татьяны Журавлевой: «Любимов всегда говорил актерам: “Соблюдайте даже знаки препинания, потому что у каждого писателя своя музыка”. Так как Высоцкий был необыкновенно музыкальным человеком и настоящим поэтом, то эта музыка речи — например, Свидригайлова — была им соблюдена просто филигранно. Он относился к тексту автора свято, и переврать что-то у Достоевского, да и у кого бы то ни было, ему казалось немыслимым. Для него это были музыкальные фразы.

Я считаю, Свидригайлов — его лучшая роль. Любимов тоже так говорит всегда. И это последняя его роль. Он был такой Свидригайлов, какого никому не снилось»[2594].

О том же, чего этого стоило Высоцкому, рассказал врач-реаниматолог Леонид Сульповар: «Он мне говорил: “…и зачем все это нужно, кому?”. Говорил о двойственности своего существования. Одно свое “я” он ощущал реально, но было и его второе “я”… Они боролись между собой, и ни одно не могло побороть другого. Как, почему до этого дошло? В “Преступлении и наказании” он играл Свидригайлова. Эта роль его страшно изматывала. Он говорил, что в этой роли не может без допинга. Но не ДО того, а ПОСЛЕ того, как сыграет: “Иначе не могу, она забирает полжизни”. Поэтому он и пришел к тому, к чему пришел»[2595].

Вскоре был опубликован более подробный рассказ Сульповара. По его словам, этот разговор с Высоцким состоялся во второй половине 1979 года, хотя до этого они уже были знакомы в течение десяти лет, но «Володя был закрытым человеком». Вот что сказал ему тогда Высоцкий: «Понимаешь, Леня, все, чем я занимаюсь, все мое творчество требует от меня полной отдачи и каких-то невероятных сил: физических, эмоциональных. Требует невероятного эмоционального настроя, который находится где-то на грани возможного — для меня. Я играл Галилея, играю до сих пор Гамлета — эти роли требуют от меня нечеловеческого напряжения. Я сутки болею после этих спектаклей, они оказывают на меня огромное психически-эмоциональное воздействие. Не влияние, а именно воздействие! А роль Свидригайлова в “Преступлении и наказании” я вообще не могу сыграть так, как я хочу, без допинга. Это для меня сейчас невозможно.

Сейчас у меня… со мной происходят какие-то странные вещи. Я раздваиваюсь: чувствую, что живу не один — нас двое. И куда бы ни пошел, за мной постоянно ходит второе “я”. Оно мне начинает мешать жить — всему мешает! У меня в жизни наступил момент, когда я хотел бы остаться с первым “я”- без второго! Можешь ты мне в этом помочь? Есть ли у медицины какие-то средства или методы, которые могут помочь мне освободиться от второго “я”? Я люблю жизнь, хочу работать… Сначала попробую из этого выбраться сам, своими силами. Поможешь мне?»[2596].

О раздвоении личности у Высоцкого в последний год его жизни говорили также Михаил Шемякин и Николай Тамразов: «…у него самого предчувствие смерти было, депрессии бывали страшные… Володя ведь многого не говорил. А у него начиналось раздвоение личности… “Мишка, это страшная вещь, когда я иногда вижу вдруг самого себя в комнате!”»[2597]; «Я уже говорил, что мы жили в одном номере[2598].

Володя лежит на кровати, нормально со мной разговаривает, потом вдруг говорит:

— Ты хочешь, я тебе расскажу, какой чудак ко мне приходит?

— Ну, давай.

Нормальный разговор: вопросы, ответы… И вдруг — это.

— А что тебе рассказать? Как он выглядит?

— Ну, расскажи, как выглядит…

Володя кладет голову на подушку, закрывает глаза и начинает рассказывать… Какие у него губы, какой нос, какой подбородок…

— Ну как — хороший экземплярчик меня посещает?

Совершенно спокойно он это говорит. Потом я попросил продолжения. Мне было интересно: он фантазирует или это на самом деле? Непонятно, как это происходит. Я закрою глаза — и могу надеяться только на свою фантазию. А он — видел! Через некоторое время спрашиваю:

— А “этот” еще не отстал от тебя?

— Сейчас посмотрим.

Снова закрывает глаза и продолжает описывать с той точки, на которой остановился. Володя мог с “ним” разговаривать!

— Сейчас он мне говорит… А сейчас спрашивает…

Открывает глаза, и мы продолжаем разговор. Про уход из театра, про желание создать театр авторской песни. Идет нормальное развитие темы. Я снова его спрашиваю: “А ‘этот’ где?”.

Володя лежит на боку, теперь ложится на спину, закрывает глаза.

— Здесь. Порет какую-то ахинею…

Один раз я это видел, но общее состояние у него было приличное»[2599] ^[2600].

Довольно жуткая картина, надо признать. Впрочем, Высоцкий со свойственной ему беспощадностью рассказал об этом двойнике в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…».

А свою зависимость от наркотиков он не мог преодолеть потому, что это была для него фактически единственная возможность самокомпенсации за тот гнет, который он испытывал от советской власти. Достаточно убедительно по этому поводу высказался врач-анестезиолог Института им. Склифософского Станислав Щербаков, к которому Высоцкий обращался за помощью: «В некоторых случаях наркомания, по сути дела, является социальной защитой, формой социальной защиты. И каждый по-своему приспосабливается к нашей жизни, к нашей социальной среде…

Один эмигрирует за границу, другой эмигрирует в самого себя — как сейчас принято говорить: “внутренняя эмиграция”… Человек уединился, сел за стол и потихонечку скрипит пером: что-то выдает или не выдает… А у Высоцкого был совсем другой характер — характер достаточно сильный и открытый. Но и ему был нужен, что называется, подпор…

Кстати, на чем еще держится наркомания… Любое живое существо — и человек тоже — само себя вознаграждает. Вознаграждает чувством радости или каким-то удовольствием. <.. >

Так вот, Высоцкий от общества не получал адекватного вознаграждения: зажимали, не давали, давили… А он по своей сути не мог сидеть и кропать потихоньку — ему нужен был выход. Ведь личность очень сильная… А любая сильная личность в условиях тоталитаризма или спивается и деградирует, или этого человека просто убивают (способов много, в том числе и самоубийство)»¹!

Но вернемся к теме двойничества и опять же к спектаклю «Преступление и наказание».

Слова Свидригайлова «Где только не таится добродетель!» относятся в первую очередь к нему самому: это та самая раздвоенность (ведь не случайно же он отпускает Дуню). Напомним, что в трактовке Юрия Любимова Свидригайлов является двойником Раскольникова (которого Высоцкий намеревался сыграть еще в 1967 году, — дневниковая запись В. Золотухина от 21.10.1967 гласит: «Вчера Элла [Левина] снова сказала при свидетелях, что я буду играть Раскольникова. Высоцкий в поезде мне сказал, что он очень хочет сыграть этого человека»). Вот что говорил об этом Высоцкий на концерте, состоявшемся сразу после генеральной репетиции спектакля: «Я играю такого человека, который уже “оттуда” — потустороннего такого господина, Свидригайлова, в этом спектакле. У меня настроения сейчас все — потусторонние»[2601]. И после этого объявляет песню «Веселая покойницкая», написанную во время репетиций «Гамлета», где потусторонняя тематика также играла важную роль.

Приведем фрагменты еще нескольких рассказов Высоцкого: «Я играю там роль Свидригайлова, и в этой инсценировке ему <дана> очень большая нагрузка, и, в общем, он как-то так вышел на первый план как постаревший Раскольников»[2602] (как видим, Свидригайлов в данной трактовке является двойником Раскольникова, который совершает убийство, так же как и другой театральный герой Высоцкого — в стихотворении «Мой Гамлет», 1972: «Но я себя убийством уравнял / С тем, с кем я лег в одну и ту же землю»); «Во-первых, у самого Достоевского в дневниках написано, что он должен выглядеть как будто бы приведение, как с того света, тем более он разговор все время о привидениях ведет. И Раскольников после первой встречи спрашивает у Разумихина: “Ты его видел?”. Тот говорит: “Видел”. — “Ты его ясно видел?”. -“Ну да, ясно видел”. — “Ну, слава богу, а то мне показалось, что это было привидение”. Так что я знаю, как там, на том свете, и поэтому не грех будет спеть еще одну песню, которая называется “Веселая покойницкая”»[2603].

Здесь нужно учесть, что за месяц до этого концерта Высоцкий пережил в Бухаре клиническую смерть, поэтому слова «Так что я знаю, как там, на том свете» следует воспринимать буквально. Об этом же вспоминал конферансье Николай Тамразов: «.. Володя мне сказал, что побывал на том свете…

— Тамразочка, я там побывал…

— Ну и как там?

— Хреново. Темно»[2604].

Впервые же он пережил клиническую смерть в 1969 году: «После первой клинической смерти я спросила, какие ощущения у него были, когда он возвращался к жизни. “Сначала темнота, потом ощущение коридора, я несусь в этом коридоре, вернее, меня несет к какому-то просвету. Он все ближе, ближе, превращается в светлое пятно; потом — боль во всем теле, я открываю глаза — надо мной склонившееся лицо Марины”»[2605].

Поэтому и лирический герой часто возвращается «с того света»: «Песня Билла Сигера», «Райские яблоки», «Я прожил целый день в миру / Потустороннем…».

А в 1974 году для фильма «Иван да Марья» Высоцкий пишет песню «Солдат и привидение», где также разрабатывается тема двойничества: «Я — привидение, я — призрак, но / Я от сидения давно больно. / Темница тесная, везде сквозит. / Хоть бестелесно я, / А всё ж знобит. <…> Жаль, что вдруг тебя казнят, — ты с душой хорошею. / Можешь запросто, солдат, звать меня Тимошею» /4; 191/. Сравним с вышеприведенной репликой Высоцкого: «У Достоевского в дневниках написано, что Свидригайлов должен выглядеть, как привидение, как с того света». А его Гамлет в известной сцене

обращается к призраку своего отца, который в любимовской трактовке был двойником Гамлета: «Вот, например, в “Гамлете” у нас было 17 вариантов решения встречи Гамлета с Призраком. Среди них был очень неожиданный и эффектный — с огромным зеркалом. Гамлет как бы разговаривал с самим собой, со своим отражением..»[2606].

Кстати, реплика привидения «Я от сидения давно больно» повторяет черновой вариант «Песни Алисы» (1973): «Но я сделалась словно больной» /4; 320/, - причем это произошло с ней тоже от «сидения», поскольку ее не выпускают из дома.

Еще одно высказывание привидения: «Темница тесная, везде сквозит», — год спустя перейдет в «Балладу о времени», где будет произноситься уже от лица самого поэта: «И темница тесна, и свобода нужна».

И, наконец, обращение привидения к солдату: «Жаль, что вдруг тебя казнят», — в совершенно другом контексте возникнет в концовке «Палача» (1977): «Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье / И образ доброго чудного палача» («жаль» = «как жаль»; «тебя казнят» = «мне… палача»). Если в первом случае реплика произносится на полном серьезе, то во втором — с автосарказмом. А ненависть к врагу вкупе с сочувствием к нему уже встречались в черновиках песни «Про второе “я”»: «Я ненавижу “я” мое второе, / Но жаль мне не мое второе “я”» (АР-4-143) (ср. в «Палаче»: «“Но ненавижу я весь ваш палачий род!”. <.. > И посочувствовал дурной его судьбе»).

По воспоминаниям Юрия Карякина, Высоцкий мечтал, кроме Свидригайлова, сыграть еще и роль Ставрогина в «Бесах» Достоевского — тоже как некоего двойника, воплощение негативных черт своего «я»: «То, что сделал Высоцкий в роли Свидригайлова, мне в моих мозгах и не снилось. Он шел к Свидригайлову из своего собственного житейского, бытового. Он потрясающе совершенно произносил: “Щенок!”, -в адрес Раскольникова. Владимир Семенович мечтал сыграть Ставрогина. Мы об этом с ним много раз говорили. И его Свидригайлов — это как бы подготовка к Ставрогину. В “Бесах” есть и реплика соответствующая Ставрогина: “Вы говорите, а хозяин разговора — я”. <.. > Высоцкий был крайне плотоядный человек, а человек должен быть плотоядным и одолевать это духом. И вот как-то мы с ним сидели вместе после некоторого возлияния и говорили о Свидригайлове. И он сказал, что Свидригайлова надо играть с точки зрения Ставрогина. До меня это сразу не дошло, что не делает чести моему уму, а потом уже это вспомнил. Ни у кого, кроме Высоцкого, такой мысли не возникло. <.. > А Высоцкий, как я уже говорил, играл Свидригайлова в представлении Ставрогина. <.. > Он мечтал сыграть Ставрогина. Вопросы, которые он мне задавал в период работы над ролью Свидригайлова, были фантастические совершенно, я уже об этом говорил. Он знал не так, как всякие дураки знают кое-что. Он, если хотите, проигрывал вариант какой-то судьбы. Я не сразу это понял. Все разговоры с Владимиром Семеновичем были проигрыванием судьбы, которая в любых вариантах должна была быть героичной»[2607].

Нетрудно догадаться, что Высоцкий проигрывал варианты своей судьбы. Это же касается и роли Гамлета, поскольку тема двойничества там была представлена во всей полноте: «Для меня Гамлет не совсем такой, каких я видел на сцене и каким от души аплодировал. Он принц крови, он жил в жестокое время, когда ели мясо с ножа, дрались на поединках. Он 30 лет варился в этом соку и готов управлять государством. Чингисхан говорил: “Диктатор должен быть человеком с короткой шеей”. Мой Гамлет — “с короткой шеей”. Но это лишь одна грань сложного и тонкого образа. Гамлет учился в университете, вдохнул новых идей… Он не принимает всего, что происходит вокруг, ему отвратительны эти методы борьбы, но и сам он не может действовать иначе, чем другие, и мучится именно от того…»[2608].

Более того, в одном из разговоров с Геннадием Полокой Высоцкий признался, что мечтает сыграть… лидера религиозной секты! Вот цитата из воспоминаний режиссера: «В Америке часто возникают такие религиозные общины, которые едут куда-нибудь в Южную Америку — с детьми, живут там очень изолированно, какой-то необыкновенной жизнью, которую они моделируют по своим убеждениям. И кончается всё это трагически: все умирают — или отравляются, или, когда их окружает полиция, чтобы взять штурмом и арестовать их лидера, они все добровольно сжигают себя. И вот Высоцкий говорил: “Я бы хотел такого лидера сыграть. Что он за человек? Почему он способен людей, как тот крысолов, привести к такому финалу?[2609] Он чудо или чудовище?”»[2610]!

И что самое интересное — во время съемок немецкой телекомпании WDR в 1975 году в Переделкино Высоцкий сказал, что хотел бы сыграть Калигулу по одноименной пьесе (1938) Альбера Камю. Объяснение этому находим в черновиках «Лекции о международном положении» (1979): «Война нас пропорола сильно и Гулаг, / А то б — могли историю открыть. / Ведь по замашкам нашим был Калигула, / И Юлий Цезарь — очень может быть» /5; 546/. Сравним со словами Маргариты Тереховой: «Мы снимались вместе с ним в фильме “Четвертый”. Недавно посмотрела ленту еще раз, посмотрела именно из-за Высоцкого. Да, он был одним из самых лучших актеров нашего времени. В “Четвертом” снимались А. Джигарханян, А. Кайдановский, С. Шакуров, Ю. Будрайтис, М. Лиепа… И все-таки В. Высоцкий выделялся своей игрой — так глубоко проникнуть в природу зла мог только очень талантливый и (как это ни кажется парадоксальным) хороший человек»[2611] ^[2612].

А актер Валентин Никулин, учившийся с Высоцким в Школе-студии МХАТ, заметил в 1981 году, что если бы Владимиру Семеновичу довелось поучаствовать в спектакле «Мастер и Маргарита» (1977), то он «просто обязан был как индивид сыграть и Воланда, и в каких-то гранях — это свидетельствует только о наличии граней — он бы мог играть и Иешуа тоже. Я говорю не о прямом, лобовом, а об амплитуде, об охвате многого»2³.

Известно, как рвался Высоцкий сыграть роль Воланда, хотя ее репетировал Смехов, а самому ему дали роль Ивана Бездомного: «А с какой силой, безаппеляцион-ностью, в конце концов, он буквально выколачивал роль Воланда в уже подмалеванном рисунке из-под Смехова. Это было на моих глазах — он выходил на сцену, примерялся, разгуливал с тросточкой без тени сомнения, что Любимов скажет: “Начинай, Володя!”. Я был потрясен до восхищения. И оправдывал его!!»[2613].

Эти слова подтверждаются дневниковыми записями Вениамина Смехова от 21.02.1977: «Мотив Высоцкого — вымолить роль Воланда»2[2614]; и от 27.02.1977: «“Павшие”. Очень даже хорошо. Высоцкий: “Ты уж поактивнее, я сегодня хриплю, ты уж постарайся, хоть я тебя и подсиживаю в Воланде…”»2[2615].

По словам Смехова: «Когда, после премьеры “Мастера”, был подписан контракт на гастроли в Париже, Лионе и Марселе, Володя попросил Любимова о репетициях… в роли Воланда. Из соображений товарищества попросил скрыть это от меня. Забавно было следующее. Любимов отговаривал актера, но отказать Высоцкому не сумел, попросил: покажи, мол, первую сцену. Володя, по секрету от меня, отрепетировал с Бездомным и Берлиозом, вышел как-то после конца репетиций на сцену, и тут я стал свидетелем казуса. Репетируя без режиссуры, Высоцкий сам себя уверил в том, что главное в сцене — напугать зрителей и партнеров “дьявольщиной”. В самом начале разговора на Патриарших прудах он крикнул со сцены в будку осветителей: “Гаси свет!”. И страшным голосом проговорил об Иммануиле Канте, затем чиркнул зажигалкой и в темноте открыл рот, оттуда брызнуло пламя. Любимов прервал показ, сказал “спасибо” за цирковой трюк, и они удалились в кабинет. Через пару дней Высоцкий, по правилам дружбы, подошел за кулисами ко мне и признался, что хотел “подсидеть” меня в роли Воланда. Мы обменялись шутливыми репликами, и конфликт был исчерпан»[2616].

Более подробно обо всех перипетиях рассказал актер Театра на Таганке Михаил Лебедев (март 2001): «…в 1977 году я выпускал премьеру — это был спектакль “Мастер и Маргарита”. И Володя был назначен на одну роль. То есть мы были назначены с ним на одну роль — поэта Ивана Бездомного. А Володя не репетировал, не приходил. Он был несколько обижен. Ему очень хотелось сыграть Воланда. Я репетировал сначала с Вилькиным, потом показали Любимову. И Юрию Петровичу это понравилось. Потому что он сам не знал, как и с чего начать, с чего подступиться к “Мастеру и Маргарите”. <.. > Володя пришел. Один раз он вышел на сцену. Увы, он как-то относился, очень нехотя к этой работе. И было уже поздно, потому что спектакль уже шел, уже был на мази, уже был в работе, а он очень сильно отстал. И вот один раз он вышел, немножко попробовал себя — и после этого уже не выходил. <.. > Потом, уже после репетиции, он подошел ко мне и к Александру Исааковичу Сабинину, есть у нас такой актер, который играл Берлиоза. Он говорит: “Ребята, помогите мне. Я хочу сделать несколько сцен Воланда”. Как раз первая сцена: встреча Воланда с Берлиозом и с Бездомным, с этого начинается спектакль. И мы с ним репетировали, без режиссера, без всего. Просто с ним, чтобы он как бы знал сценически. Тем не менее, Любимов так и не выпустил его. Не знаю, почему. <…>- Высоцкий Любимову показывал, как хотел сыграть? — Да. Он один раз показывал. Тем более спектакль был уже в той стадии, когда Любимов уже как бы утверждался в актере. И ему, даже если ты и будешь играть немного лучше, он как бы уже в актере — и всё. Его трудно было как-то переубедить. Он вот видел уже всё. На мой взгляд, Высоцкий обладал большим даром и был бы гениальным Воландом. <.. > Так что Володя, конечно, очень хотел сыграть. Ну потом, когда он увидел, что Любимов как бы так: ну да, ну ладно… Было ясно по настроению, что не хочет. И Высоцкий перегорел. Поначалу же просто был обижен, что Любимов ему эту роль не дал. Ведь Любимов знал, что он очень хотел сыграть Воланда. <.. > Это было буквально перед премьерой. Потому что репетировали мы только вот наши сцены: встреча Берлиоза и Ивана Бездомного на Патриарших прудах. Вот только эти сцены мы делали. Потому что там как бы основные сцены его. <.. > Там было наполнение совершенно другое. Извините, конечно, за Веню Смехова. Все было гораздо глубже: по нерву, по мысли — иначе совершенно. Энергетический заряд был совершенно по-другому. Венечка — он несколько внешне такой. Он играл как бы немножко по своей фактуре, немножко на поверхности. Володя шел изнутри, изнутри шло. У него глаз совершенно другой, даже в репетиции. И как Любимов мог не заметить?! И то, что он не дал сыграть, для Володи это была травма. Но спектакль уже шел на выпуск, и поэтому Любимов уже всё… Это уже карета катилась, уже шло к премьере»[2617] ^[2618].

Кроме того, в одном из поздних стихотворений поэт отождествит себя с Каином: «Но выбирал окольный путь — / С собой лукавил. / Я знал, что спросит кто-нибудь: / “Где брат твой Авель?”» («Казалось мне, я превозмог…», 1979).

А в 1978 году Софья Милькина и Михаил Швейцер начали снимать фильм «Маленькие трагедии» по Пушкину, и, как вспоминает Милькина, «поначалу предполагалось, что Высоцкий будет играть не только Дон Гуана, но и Мефистофеля в прологе фильма»29 Да и сам Высоцкий 30 апреля 1979 года на концерте в Ледовом дворце спорта «Прогресс» г. Глазова сказал: «Работаю я сейчас в кино — начинаю сниматься в фильме “Маленькие трагедии”. Буду играть роль дон Гуана и, возможно, Мефистофеля. Значит, две роли в одной картине».

Итак, выстраивается следующая цепочка негативных двойников Высоцкого (не претендующая, разумеется, на полноту): «хромой нахальный проходимец» («Песня про второе “я”»; АР-4-141), «мохнатый злобный жлоб» («Меня опять ударило в озноб…»), «злая бестия» Нелегкая («Две судьбы»), лагерный надзиратель Максим Григорьевич Полуэктов («Роман о девочках»)[2619], лидер религиозной секты, Свидригайлов, Ставрогин, Калигула, Каин, Воланд, Мефистофель. А плюс к тому — Иван Рябой («Хозяин тайги»), фон Корен («Плохой хороший человек») и Глеб Жеглов («Место встречи изменить нельзя»).

Впрочем, и последние три персонажа так же, как, скажем, Свидригайлов, наделялись Высоцким не только отрицательными, но и положительными чертами. Играть стопроцентного мерзавца он не хотел, и поэтому даже такому, казалось бы, одномерному персонажу, как фон Корен, старался добавить что-то привлекательное: «.. в роли фон Корена его мучила одна мысль, — рассказывает режиссер фильма «Плохой хороший человек» Иосиф Хейфиц. — Он — человек очень добрый, и я чувствую, что его что-то такое всё время гложет, какая-то мысль. Он говорит: “Ну, что же я такой мерзавец?! Вот я всё время готов слабых людей уничтожить, вроде, так сказать, какой-то фашист. Ну, неужели во мне нет ничего хорошего?”.

Это идея чрезвычайно близкая любому чеховскому характеру. Потому что в любом, даже самом страшном, самом черном человеческом характере Чехов всегда ищет резервы доброты, которая есть в каждом человек, и этот резерв бывает только задавлен чем-то, бывает заглушен и в какую-то нужную минуту просыпается. И мы с Володей долго сидели и думали: по роли фон Корена нет места такого, в котором он мог бы проявить себя человеком добрым. Тогда перешли мы к его занятиям. “Ну, что ж, — говорит, — я медуз, там, ловлю, исследую медуз! Ну, что такое медуза? Кому интересно? Кто пожалеет медузу?”. Тогда мне пришла в голову идея вот какая: что он любит собак. Володя за эту идею ухватился: “Ведь это очень хорошо! Я знаю, что люди, которые любят собак, сами очень добрые!”. Я говорю: “Давайте такую штуку: у вас нет собаки, но вас любят все собаки этого маленького городка. И поэтому в какой-нибудь момент давайте снимем такой кусок: вы возвращаетесь домой, подходите к своей калиточке, и вдруг из всех подворотен, из ворот, откуда только ни возьмись, бегут всякие псы! С такими хвостами всякими, дворняги, и ластятся к вам, потому что вы их, видимо, каждый день подкармливаете”. Он был дико счастлив. И мы такой кусок сняли. Примерно двадцать собак было найдено, их всех приручили, потом спрятали в подворотнях. Когда фон Корен возвращался домой, мы их выпустили: они с диким восторгом к нему бросились. Он сказал: “Теперь мне хотя бы легче! Это дает зрителю понять, что все-таки в душе у меня есть что-то хорошее и человеческое, проявляющееся в любви к животным!”»[2620] ^{[2621] [2622]} (Интересно, что о своей роли Гитлера в спектакле «Павшие и живые» Высоцкий рассказывал совсем по-другому: «Я начинаю говорить такие тексты этого бесноватого фюрера, например: “Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак”»3²).

То же самое повторится несколько лет спустя с ролью Глеба Жеглова. Как вспоминали братья Вайнеры: «Нас часто спрашивают — почему в кино Жеглов оказался мягче, человечнее, чем в романе? Ответ прост: при всей любви к своему романному персонажу Володя не мог просто “сфотографировать” его, он вдохнул в него черты собственной личности, а значит, и присущей ему мягкости, человечности. Например, обсуждая один из заключительных эпизодов фильма — побег Левченко, — Высоцкий сказал горько:

— Не могу я, как у вас в романе, хладнокровно, да еще “с озорной улыбкой” (была такая ремарка) убить человека в пяти шагах… В крайнем случае, меня должно что-то к этому вынудить… Давайте думать…

И сам же предложил:

— Если побег Левченко будет реальным… Ну, если через секунду он скроется — тогда мой выстрел будет хоть как-то оправдан… А то получаюсь я каким-то “вологодским” из собственной песни: “шаг в сторону конвой считает за побег, стреляет без предупреждения”.

Так и сняли, как предложил Володя…»33.

Как видим, в обоих случаях (с фон Кореном и Жегловым) Высоцкий воспринимал своих персонажей настолько личностно, что отождествлял их с самим собой: «Ну, что же я такой мерзавец?! Вот я всё время готов слабых людей уничтожить, вроде, так сказать, какой-то фашист», «Не могу я, как у вас в романе, хладнокровно, да еще “с озорной улыбкой” убить человека в пяти шагах…» и т. д.

А что касается Ивана Рябого из «Хозяина тайги», то для него Высоцкий даже написал песню «На реке ль на озере…», главный герой которой наделяется чертами лирического героя из других произведений: «Он тоже не совсем уж плохой, хотя он, в общем, докатывается до преступления. Он, например, искренне любит девушку. Я пытался показать и то, и другое в его характере. А мы снимали это на реке Мане в Сибири под Красноярском. Потом в Дивногорске на Красноярской ГЭС все эти съемки проходили. <.. > И там бригадиром этих сплавщиков был такой человек с рябым лицом. И я очень много взял от него. Так что если роль получилась, то пятьдесят процентов это на его совести, потому что я у него чему-то научился. Его манере разговаривать с людьми, его чувству собственного достоинства, силе какой-то. Но только он был человек положительный, а вот мой Рябой — подмоченный. И я режиссера попросил даже, чтобы он назвал моего персонажа, фамилию ему дал Иван Рябой»[2623] ^[2624].

Вообще применительно к актерской игры Высоцкого имеется одно его важное признание — о том, что в большинстве случаев он старается играть самого себя (это же относится и к его многочисленным «ролевым» песням): «Я никогда не подчиняю себя никакой роли, никакой песне. Я никогда не играю каких-то других людей. Мне интересно немного пожить другой жизнью, но меня всегда интересует в той или иной роли присутствие личности. Значительная личность. А какой он — хромой, косой, слабый, с таким голосом или с таким, — это меня меньше всего интересует. Я не очень люблю просто играть роль ради роли. Поэтому когда есть синтез роли с песней, тогда мне интересно»3⁵.

***

Если вернуться к стихам, то легко заметить, что лирический герой Высоцкого все время стремится избавиться от своего двойника: «Но тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел» («Песня самолета-истребителя», 1968), «Я от себя бежал, как от чахотки» («Я уехал в Магадан», 1968), «Оторвите меня от меня!» («Я скольжу по коричневой пленке…», 1969), «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски» («Я не успел», 1973; эпиграф), «Дразня врагов, я не кончаю / С собой в побеге от себя» («Мне скулы от досады сводит…», 1979).

Но если в конце 60-х годов он был уверен в победе: «И поборю раздвоенную личность, / И не мое мое второе “я”!» (АР-4-138), — то к концу 1970-х придет понимание, что все бесполезно, поскольку его второе «я» слилось с первым в единое целое: «Он не двойник и не второе “я”, / Все объясненья выглядят дурацки, — / Он плоть и кровь — дурная кровь моя, — / Такое не приснится и Стругацким» («Меня опять ударило в озноб…», 1979).

Речь идет о двух повестях братьев Стругацких: 1) «Понедельник начинается в субботу (Сказка для научных работников младшего возраста)» (М.: Детская литература, 1965), в которой фигурирует «двуликий Янус» — директор НИИЧАВО Янус Полу-эктович Невструев (не исключено, что Высоцкий позаимствовал отсюда и фамилию для своей героини в «Романе о девочках» — Тамары Полуэктовой); 2) «Дело об убийстве, или отель “У погибшего альпиниста”» (Юность. 1970. №№ 9 — 11). Один из персонажей этой повести — Хинкус — закутанный в шубу «жилистый остролицый типчик лет тридцати пяти», «ходатай по делам несовершеннолетних», а в действительности — «опасный гангстер, маньяк и убийца, известный в преступных кругах под кличкой Филин», то есть фактически тот же самый «мохнатый злобный жлоб с мозолистыми, цепкими руками». Кстати, эпитет «жилистый» будет упомянут в 1979 году и самим Высоцким: «Мы бдительны — мы тайн не разболтаем: / Они — в надежных, жилистых руках». А его администратор Валерий Янклович датирует стихотворение «Меня опять ударило в озноб…» июлем 1980-го: «В эти дни Володя еще работал… Пишет “Меня опять ударило в озноб”, начинает дорабатывать второй “Аэрофлот”… Еще до “Гамлета” [то есть до последнего исполнения этой роли 18 июля 1980 года. — Я.К.] он написал “Грусть моя…” — это его последнее поэтическое произведение. Я говорю это с полной убежденностью. Стихи “И снизу лед…” Володя привез весной из Венеции»[2625] ^{[2626] [2627]}. Если так, то стихотворение «Меня опять ударило в озноб…» родилось после просмотра фильма «Отель “У погибшего альпиниста”» (Таллинфильм, 1979), снятого по повести Стругацких (премьера в Москве состоялась 14 июня 1980 года).

В этом стихотворении произошло «срастание» лирического героя со своим двойником, чего он постоянно опасался, и поэтому теперь все его попытки «убежать» ни к чему не приводят, а избавиться от двойника можно, лишь убив и себя: «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — / Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил!». Такая ситуация уже была предвосхищена в «Песне самолета-истребителя»: когда убивают «того, который во мне сидит», погибает и сам герой: «Но что это, что? Я — в глубоком пике, / И выйти никак не могу!».

Примечательно, что в песне «Про второе “я”» лирический герой высказывает два взаимоисключающих намерения: «Я воссоединю две половины / Моей больной раздвоенной души!». И тут же следом: «Искореню, похороню, зарою, — / Очищусь, ничего не скрою я! / Мне чуждо это ё-мое второе, — / Нет, это не мое второе “я”!». Одно из двух: либо ты «воссоединяешь две половины» и, таким образом, становишься цельной личностью, либо уничтожаешь одну из них, а значит — себя, что в итоге и произойдет в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…».

Тема негативного двойничества разрабатывается также в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» (1971), которое необходимо сопоставить с «Меня опять ударило в озноб…». В этом стихотворении вновь встретится эпитет дурацкий, но уже в форме наречия: «Все объясненья выглядят дурацки». И если здесь герой говорит: «Такое не приснится и Стругацким», — то и раннее стихотворение начинается с упоминания дурного сна: «Дурацкий сон, как кистенем…».

Если в первом случае лирическому герою «противно, как во сне, / В котором продал» /3; 315/, то во втором он говорит: «И всех продам гуртом и в одиночку».

В первом случае герой «трусйл и трусил. <…> Мне было стыдно, как во сне, / В котором струсил», и в черновиках второго представлена такая же характеристика двойника: «Он мелочен, расчетлив и труслив» /5; 550/. Такое же сходство наблюдается в следующих цитатах: «А я и не подозревал / В себе такое. <…> Я перед сильным лебезил, / Пред злобным гнулся» = «Во мне живет мохнатый злобный жлоб»; «А слабых мучил» = «И стану я расчетлив и жесток».

В обоих произведениях герой стремится разделаться со своими врагами: «Ударю я не как во сне — / Упруго» (АР-8-69) = «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю», — несмотря на то, что его бросает в дрожь: «Я вымыл руки — он [сон] в спине / Холодной дрожью» = «Меня опять ударило в озноб», — как в черновиках «Баньки по-белому» (1968): «Ох, знобит меня в бане от прошлого» з^?, - где героя ударило в озноб от былой веры в Сталина, который живет внутри него, в том числе в виде татуировки на телеЗ⁸; в стихотворении «Я скольжу по коричневой пленке…» (1969): «Я проснусь — липкий пот и знобит» (здесь предвосхищена смысловая связка «сон — озноб» из стихотворения «Дурацкий сон…»; а «липкий пот» упоминается и в черновиках «Горной лирической», 1969: «.. Что слабость липкую я смог / В себе убить»; АР-2-60); и в черновиках «Диагноза» (1976): «Мне сердечное светило улыбнулося с портрета, / И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50).

Однако самое первое появление «липкого пота» обнаруживается в наброске 1966 года, где лирический герой, так же как в стихотворении «Дурацкий сон…», видит себя во сне тираном: «Мне приснился сон, будто я — Наполеон! / Я проснулся весь в поту холодном» /1; 571/ = «Дурацкий сон <…> в спине / Холодной дрожью. <…> Я перед сильным бил поклон, / А слабых мучил» (АР-8-67).

Наблюдается также примечательная перекличка стихотворения «Меня опять ударило в озноб…» с «Песней про стукача» (1964), где лирический герой говорит о «внешнем» негативе — стукаче как агенте власти, который первоначально прикинулся другом: «А мы — его мы встретили как брата! / А он назавтра продал всех подряд…». И то же самое говорит герой о себе, когда его одолевает «внутренний» негатив (мотив «власть во мне»): «И всех продам гуртом и в одиночку»[2628]. Неудивительно, что при этом лирический герой использует одни и те же речевые обороты — в надежде, что ему удастся добраться до своего врага: «Я сохраню хотя б остаток сил» (черновик: «Я сберегу хотя б остаток сил» /1; 407/) = «Но я собрал еще остаток сил — / Теперь его не вывезет Кривая». Такое же намерение будет у него в песне «Ошибка вышла»: «Нет, надо силы поберечь, / А то ослаб, устал». Впервые же этот мотив появился в стихотворении «Путешествие в будущее в пьяном виде» (1957): «Собрав остаток сил и воли, / Я встал — и снова вихрь понес»[2629] ^{[2630] [2631]}. Кстати, здесь же предвосхищен мотив алкоголя, который получит развитие в «Песне про стукача» и стихотворении «Меня опять ударило в озноб…»: «Он пил, как все, и был как будто рад», «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю». А между двумя последними произведениями наблюдается еще одно важное сходство — стремление лирического героя уничтожить стукача и внутреннего двойника: «Ведь это я привел его тогда, / И вы его отдайте мне, ребята!» = «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — / Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил!»/¹.

Более того, негативный двойник напрямую приравнивается к фашистам, так же как и советская власть (врачи) в повести «Дельфины и психи»: «Он мелочен, расчетлив и труслив, / Жесток и подл, как капо в Бухенвальде»/² = «Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах…» /6; 25/.

Неудивительно, что негативный двойник оказывается тождественным и правителям советского государства: «Он ждет, когда закончу свой виток — / Моей рукою выведет он строчку, — / И стану я расчетлив и жесток. / И всех продам — гуртом и в одиночку» = «Злобный король в этой стране / Повелевал. / Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал» («В лабиринте»). Так же ведут себя представители власти в стихотворении «Копошатся — а мне невдомек…» и в «Побеге на рывок»: «Подступают, надеются, ждут, / Что оступишься — проговоришься», «И гляжу — кумовья / Поджидают меня».

О негативном двойнике говорится и в следующих цитатах: «Я уверен, как ни разу в жизни — / Это точно, — / Что в моем здоровом организме — / Червоточина» /2; 180/, «И гены гетт живут во мне. / Как черви в трупе» (С5Т-4-204). Гены гетт, если абстрагироваться от еврейского компонента, являются в данном случае метафорой рабской психологии, которая «въелась» в организм лирического героя на генетическом уровне: «.. Видно, в детстве, слепые щенки, / Мы, волчата, сосали волчицу / И всосали: нельзя за флажки!» («Охота на волков»), «И нас, хотя расстрелы не косили, / Но жили мы, поднять не смея глаз. / Мы — тоже дети страшных лет России, / Безвременье вливало водку в нас» («Я никогда не верил в миражи…»). А «непоэтичный» образ черви в трупе лирический герой уже применял к себе в песне «Про любовь в Средние века»: «Я буду пищей для червей — / Тогда он женится на ней».

В предыдущей главе мы показали, что Высоцкий широко использует прием персонификации двойника в образе судьбы как воплощении своих негативных душевных качеств. А поскольку душой лирического героя наполовину завладел мохнатый злобный жлоб, являющийся олицетворением власти (как следует, например, из черновиков «Палача»: «…Но он залез в меня, сей странный человек, — / И ненавязчиво, и как-то даже мило» /5; 475/), то на судьбу переносятся черты и характеристики власти. Потому и постоянен в творчестве Высоцкого мотив неполадок с судьбой и противодействия ей: «Путь мой сглазили в самом начале» /1; 512/, «И в судьбе — как в ружье: / То затвор заест, / То в плечо отдаст, то — осечка» /4; 191/, «Может, были с судьбой нелады» /4; 135/, «Судьба моя лихая — давно наперекос» /3; 264/, «За мною пес — Судьба моя, беспомощна, больна» /5; 104/, «Ты судьбу в монахини постриг, / Смейся ей в лицо просто» /2; 291/, «То ль судьбе он влепит точку, / То ль судьба — в лопатки клин» /3; 45/, «Не грубейте душой, ставьте палки в колеса судьбе» /5; 436/, «В колесо фортуны палки / Ставим с горем пополам» /4; 159/, «Схвати судьбу за горло, словно посох» /5; 288/, - а также: «За что мне эта злая, / нелепая стезя?» /3; 264/, «Век свободы не видать из-за злой фортуны' /1; 42/, «Стоял рояль на возвышенье в центре, / Как черный раб, покорный злой судьбе /3; 225/, «Слышу упрек: “Он покойников славит!” / Нет: я в обиде на злую судьбу» (С4Т-3-106), «Известен мало, не богат, — / Судьба к нему жестока, / Но рыцарь был, как говорят, / Без страха и упрека» /5; 10/, «Может быть, дорогой, / Ты скакал за судьбой, / Умолял: “Подожди, оглянись!”. / Оглянулась она — / И стара., и страшна. / Наплевать на нее, улыбнись!» /5; 91/, «И огромная старуха / Хохотнула прямо в ухо, / злая бестия! <…> Чтоб вы сдохли, выпивая, I Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!» /5; 465, 467/, «Мы в потемках наугад — нам фортуна кажет зад. / Ничего — мы разберемся со старухой»(АР-6-68).

Итак, лирический герой ведет борьбу на два фронта. С одной стороны, он стремится уничтожить «внешнюю» власть: «Никогда с удовольствием я не встречал / Откровенных таких подлецов. / Но теперь я доволен: ах, как он лежал, / Не дыша, среди дров!» («Не однажды встречал на пути подлецов…», 1975). А с другой — «внутреннюю» (негативного двойника): «Но часто вырывается на волю / Второе “я” обличье подлеца»[2632]. Такая же характеристика внутреннего двойника встретится в черновиках стихотворения «Меня опять ударило в озноб…»: «Он мелочен, расчетлив и труслив, / Жесток и подл, как капо в Бухенвальде». Да и в песне «Живучий парень» (1976) о главном герое сказано: «Без трех минут — герой, / И без одной — подлец».

Приведем еще несколько аналогичных автохарактеристик самого поэта: «Я такая гадина, такой подлец… У Марины во Франции умерла старшая сестра Таня — от рака. Я дал слово, что приеду на похороны. А не могу — видишь, в каком я состоянии…»[2633]; «…мне пришлось быть свидетелем его похмельных тяжелейших состояний. Помню эпизод: “Который час? Всё, я пропал. Ужас. Утром была назначена запись на радио. Я — гад, я — подлец.. ”. Он подводил людей и страшно переживал»[2634] ^[2635]; «Васечек! Дорогой! Сука я! Гадюка я! Падлюка я!»46.

А самобичевание лирического героя проявляется также в следующих цитатах: «Все с доски толкаются, как люди. / Ну а я — как будто выродок какой» (АР-14-108), «И отношение ко мне — / Ну как к пройдохе» /5; 56/, «Ох, пройдоха я!» /5; 463/, «Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» /5; 467/, «Типичный люмпен — если по науке, / А по уму — обычный обормот, / Нигде никем не взятый на поруки» /5; 35/, «И впервые узрел я, насколько чиста моя совесть. <…> Ночь из ста, обормот, с ней бывал не в ладах» (АР-3-105), «И раньше был я баламут, / Мне ёрничать не внове» /5; 391/, «Я — ротозей, но вот не сплю ночами <…> Неймется мне, шуту и лоботрясу» /5; 188/, «Взвод вспотел раза три, / Пока я куковал. / Он всю ночь до зари / С мене дурь выбивал» (АР-4-10), «Дурь свою воспоминаю, / Дурь великую» (АР-1-12), «Променял я на жизнь беспросветную / Несусветную глупость мою» /2; 133/, «Тупицей я не понимал интриги» (АР-12-12), «Ну кто я есть, пока я мыслю, — идиот» (АР-13-5 8), «Но в моей защите брешь пробита, / Дай сам дурак я дураком» /3; 383/, «Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза! / Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!» /4; 226/, «А я тут гибну — и не за грош, а по глупости гибну!» /6; 49/, «Я теперь в дураках — не уйти мне с земли — / Мне расставила суша капканы» /3; 69/, «Он апостол — ах, я остолоп]»⁴¹, «Ах, дурак я, что с князем великим / Поравняться в осанке хотел!» /4; 71/, «Взвыл чабан: “Ах, я ишак]”» (АР-8-38), «Я пошел — весь в цветах, как дурак, натощак… / А она оказалась огромного роста» /2; 437/, «О, я глупец]. Смиренье

— только маска» /2; 497/, «А я, глупец, так ждал ее ночами!» /2; 510/, «Тогда я уважаем был народом, / Но я, глупец, купил автомобиль» (АР-9-9).

Сюда примыкают мотивы стыда: «Я — мерзавец, я — хам, / Стыд меня загрызет!» /6; 628/, «Стыд меня терзает, хоть кричи!» /3; 64/, «Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу, / Разденут — стыд и срам! — при всех святых» /4; 240/, «Мне сердечное светило улыбнулося с портрета, / И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50), «Оформлен, как на выданье, / Стыжусь, как ученица» /5; 70/, «Я же минусов стыжусь

- / Сразу зачеркнуть стремлюсь» (АР-1-121), «Живу, не ожидая чуда, / Но пухнут жилы от стыда» /5; 231/, «В век каменный — и не достать камней, — / Мне стыдно перед племенем моим!» /2; 188/, «Это же моральное страдание! / Вынести его не хватит сил!» /3; 51/, «Если правда оно — ну хотя бы на треть, / Остается одно — только лечь-помереть!» /2; 28/, - и позора: «Только кровь одна с позором / Пополам» /1; 132/, «Знаю, мне наденут лавровый венец. / Может, смою я позор с себя, сотру. / Может, все-таки я стану, наконец, / Официальным человеком-кенгуру» (АР-3-108), «Снимок дома у меня — два на три метра — / Как свидетельство позора моего» /3; 63/, «Хорошо, что за ревом не слышалось звука, / Что с позором своим был один на один» /4; 30/, «К позорному столбу я пригвожден, / К барьеру вызван я языковому» /4; 58/, «А в лобовое грязное стекло / Глядит и скалится позор в кривой усмешке» /4; 66/, «Как наши сабли острые / Позор смывали кровью» /5; 572/.

Если вернуться к борьбе лирического героя с внешним и внутренним двойниками, то нагляднее всего ее идентичность можно проследить, сопоставив песню «Про второе “я”» (1969) с «Вратарем» (1971): «Во мне хромой нахальный проходимец…» (АР-4-141) = «Лишь один упрямо за моей спиной скучает»; «Во мне вторая дьявольская примесь» (АР-4-141) = «Искуситель змей, палач! Как мне жить?!»; «Моей больной, раздвоенной души» = «Хватит, парень, душу бередить!» /3; 61/; «Во мне два “я”, два полюса планеты, / Два разных человека, два врага» = «Я — вратарь, но я уже стал фотографом в душе, / Ну а крайности нельзя совместить», «Потому что я уже стал фотографом в душе, / С вратарем его нельзя совместить» (АР-17-66); «Но я борюсь, давлю в себе мерзавца» = «Я весь матч борюсь с собой»; «Я больше не намерен бить витрины / И лица граждан — так и запиши!» = «Вам сегодня будет нечего ловить, / Так что лучше берегите ваши лица» (АР-17-68); «О, участь беспокойная моя!» = «Я голкипер с очень трудной судьбой» 13; 62/; «Боюсь ошибки: может оказаться, / Что я давлю не то второе “я”» = «Только с той поры, как я фотографу потрафил, / Мучаюсь в теченье всей игры» (АР-17-66).

Поэтому в ранней песне лирический герой сетует: «Во мне одном — как будто два лица» (АР-4-141). Эту же мысль — но уже в положительном контексте — он повторит в посвящении В. Фриду и Ю. Дунскому: «Един в двух лицах ваш совместный бог» («У вас всё вместе — и долги, и мненье…», 1970).

***

Итак, внешний и внутренний образы власти в произведениях Высоцкого совпадают до мелочей. Приведем еще несколько примеров.

В стихотворении «Вооружен и очень опасен» (1976) власть персонифицирована в образе центрального персонажа, который наделяется такими же характеристиками, как и «мохнатый злобный жлоб», живущий внутри лирического героя в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» (1979).

Первый вооружен «злобой, завистью, ножом», а второй назван злобным (как и в песне «Про второе “я”», где герой, проигрывая своему двойнику, говорит: «Но вот я груб, я нетерпим и зол»; кроме того, в этой песне герой пускается в запой: «Но вот сижу и тупо ем бокалы», — и так же он поступит в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…»: «Когда, мою заметив маету, / Друзья бормочут: “Снова загуляет...”»).

Первый «жаден, зол, хитер, труслив» и «расчет его точен и ясен», а второй «мелочен, расчетлив и труслив» (черновик /5; 550/).

Если первый готов «продать» кого угодно: «Он здесь, он слышит, он предаст» (АР-6-182), — то и лирический герой, когда его одолевает внутренний двойник, констатирует: «Во сне и лгал, и предавал, / И льстил легко я» («Дурацкий сон, как кистенем..»), «И всех продам — гуртом и в одиночку» («Меня опять ударило в озноб…»).

Про этого двойника сказано также, что он — «с мозолистыми цепкими руками». В произведениях Высоцкого таким атрибутом часто наделяются представители власти: «Я попал к ним в умелые цепкие руки» («Затяжной прыжок», 1972), «Они в надежных жилистых руках» («Мы бдительны — мы тайн не разболтаем…», 1979), «Я взят в тиски, я в клещи взят <.. > Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык» («Ошибка вышла», 1976). Причем если у внутреннего двойника — мозолистые руки, то такие же руки (и ноги) — у самого героя (правда, здесь эта характеристика не носит негативного оттенка): «Да на ногах моих мозоли прохудились / От топотни по комнате пустой» («Смотрины», 1973), «На руках моих — мозоли, / Но руля по доброй воле / я не выроню» («Две судьбы», 1977; черновик /5; 464/).

Вообще характеристика злобный жлоб часто применяется Высоцким как к внутреннему, так и к внешнему образам власти: это тот же огромный лоб из песни «Ошибка вышла»; те же здоровенные жлобы из «Лукоморья»; тот же здоровый черт из «Сентиментального боксера»: «А он всё бьет, здоровый черт, ему бы в МВД» (АР-574); тот же злобный клоун из стихотворения 1979 года, где он, как и в предыдущей песне, избивает лирического героя: «Мой черный человек в костюме сером!.. / Он был министром, домуправом, офицером. / Как злобный клоун, он менял личины / И бил под дых внезапно, без причины»; те же злые шуты из «Песни Бродского»: «И будут в роли злых шутов и добрых судей <.. > Но мы откажемся, — и бьют они жестоко»; и те же злые бесы из стихотворения «Слева бесы, справа бесы…» и «Песни-сказки про нечисть»: «Не поймешь, какие злей», «.. Где такие злые бесы / Чуть друг друга не едят».

Кстати, в разговоре с Анатолием Меныциковым (1970 год) Высоцкий прямо назвал представителей власти жлобами: «Я должен напечататься, чтобы люди могли прийти к этим жлобам, ткнуть их носом в ‘Комсомольскую правду’ и сказать: “Вот! Его в ‘Комсомолке’ печатают! Вот так!”…»[2636] ^[2637].

Сравним также у Окуджавы: «Покуда полоумный жлоб / Сулит дорогу нам к острогу…» («Союз друзей», 1967). Полоумный жлоб здесь вновь является собирательным образом власти: это те же полоумные ворожихи из песни Высоцкого «Приговоренные к жизни» (1973), те же полубезумные ораторы из стихотворения «Новые левые — мальчики бравые…» (1978)49 и те же бесноватые псы из «Побега на рывок» (1977). Причем черновой вариант «Новых левых» — «Слушаю осатаневших ораторов» /5; 530/ — напоминает характеристику секретаря парткома колхоза «Путь Ильича» Шпаковского из романа Высоцкого и Мончинского «Черная свеча» (1976 — 1980). О нем сказано, что он «подарил Упорову осатаневший взгляд» (С5Т-5-467). Такой же характеристикой наделялся главврач в песне «Ошибка вышла» (1976): «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело / И что-то на меня завел, / Похожее на дело».

***

С избавлением от двойника у Высоцкого часто связан мотив очищения: «Но я борюсь, давлю в себе мерзавца <.. > Искореню, похороню, зарою, / Очищусь — ничего не скрою я» («Про второе “я”», 1969), «В борьбе с самим собой — побью рекорды» (там же; АР-4-139), «Я весь матч борюсь с собой» («Вратарь», 1971), «Вижу с каждым годом я, / Что себя калечу я» («Есть здоровье бычее…», конец 50-х[2638] ^{[2639] [2640]}), «И усталым, больным каннибалом, / Что способен лишь сам себя есть, / Я грызу свои руки шакалом, — / Это так, это всё, это есть» («Я скольжу по коричневой пленке…», 1969), «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» («Палач», набросок 1975 года /5; 474/), «Но я собрал еще остаток сил, / Теперь его не вывезет Кривая. / Я в глотку, в вены яд себе вгоняю, — / Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил!» («Меня опять ударило в озноб…», 1979), «И хлещу я березовым веничком / По наследию мрачных времен» («Банька по-белому», 1968), «И я не клевещу — подобно вредному клещу, / Впился сам в себя, трясу за плечи5', / Сам себя бичую я и сам себя хлещу. / Так что никаких противоречий» («Грусть моя, тоска моя», 1980). В последней цитате лирический герой бичует сам себя, а в концовке этой песни он скажет о своей грусти-тоске: «Поутру не пикнет, как бичами ни бичуй».

К мотиву бичевания тесно примыкает мотив бани: «И хлещу я березовым веничком / По наследию мрачных времею/² («Банька по-белому», 1968), «Ох, сегодня я отмаюсь, / Эх, освоюсь! / Но сомневаюсь, / Что отмоюсь» («Банька по-черному», 1971), «Не стремись прежде времени к душу, / Не равняй с очищеньем мытье. / Нужно выпороть веником душу, / Нужно выпарить смрад из нее»[2641] ^[2642] («Баллада о бане», 1971), «Начинал мытье моё с Сандуновских бань я, / Вместе с потом выгонял злое недобро» («Ах, откуда у меня грубые замашки?!», 1976).

Злое недобро — это «внутренний» образ власти (тот же злобный жлоб). А вот «внешний» образ власти — из песни «Ошибка вышла» (также — 1976): «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери / И озарился изнутри / Здоровым недобром». Это еще один пример совпадения различных образов власти (аналогично описывается и ситуация в стране в целом — как сказано в «Погоне»: «Али воздух здесь недобром пропах?!»; другой вариант: «Дождь, как яд с ветвей, / Недобром пропах»).

Впервые же мотив избавления от внешнего двойника появился в стихотворении «Прошлое пусть останется только здесь, в Музее древностей» (1966): «Хватит гоняться за мной по пятам, / Мрачное напоминание! / Хватит с меня — ты останешься там / В этой приятной компании / Насовсем, насовсем!», — а справа дается прозаическая ремарка: «Захлопнул двойника крышкой» (АР-5-89). В этом стихотворении лирический герой оставляет свое прошлое (негативного двойника) в музее, а в стихотворении «Посмотришь — сразу скажешь: “Это кит…”» (1969) он скажет: «Привязанности все я сдам в музей — / Так будет, если вывезет Кривая!». А о том, что Высоцкий не любил музеи, есть и прямое свидетельство. Во время гастролей Театра на Таганке в Тбилиси в 1979 году поэт встретил своего давнего знакомого — волгоградского писателя Юрия Мишаткина, приехавшего в гости к своим родителям, — и спросил, какие местные достопримечательности стоит посмотреть: «“Только не музеи, это неинтересно”, - поставил условие актер»54

***

В главе «Тема пыток» (с. 734, 735) мы подробно говорили о стремлении лирического героя избавиться от своего двойника (как внешнего, так и внутреннего) — например, от летчика в «Песне самолета-истребителя» (1968), наездника в «Беге иноходца» (1970) и микрофона в черновиках «Песни певца у микрофона» (1971): «Убит. Наконец-то лечу налегке!», «Что же делать? Остается мне / Выбросить жокея моего», «Вы видите, кошмары у певца: / На микрофон накладываю руки!» /3; 340/.

Такое же стремление возникает у него в песне «Про второе “я”» (1969): «Искореню, похороню, зарою, / Очищусь — ничего не скрою я! / Мне чуждо это ё-мое второе, / Нет — это не мое второе “я”!».

Объясняется данное стремление тем, что именно негативный внутренний двойник является источником «буйного» поведения лирического героя и неприятных последствий для него: «Поверьте мне: не я разбил витрину, / А подлое мое второе “я”!». Такая же ситуация описывалась в «Путешествии в прошлое» и в песне «Вот главный вход…»: «Выбил окна и дверь, и балкон уронил», «Вхожу я через черный ход, а выходить стараюсь в окна. <…> Я вышел прямо сквозь стекло...»[2643].

Однако если в последнем случае «выход в окна» подчеркивал индивидуальность героя, его непохожесть на других людей и стремление противопоставить себя официозу, то в остальных случаях ему стыдно за то, что он натворил в пьяном виде: «Если правда оно — / Ну хотя бы на треть, — / Остается одно — / Только лечь-помереть» («Путешествие в прошлое»), «И я прошу вас: строго не судите!» («Про второе “я”»).

Через год после песни «Про второе “я”» появляется стихотворение «В голове моей тучи безумных идей…» (1970), где у героя — такая же душевная раздвоенность: «Но вот я груб, я нетерпим и зол <…> И плачу, гладя кошек и собак» (АР-4-138) = «Дома я раздражителен, резок и груб. — / Домочадцы б мои поразились, / Увидав, как я плакал, взобравшись на круп, / Контролеры — и те прослезились» (АР-7-192).

В том же 1970 году пишется «Песня про первые ряды», где лирический герой вновь оказывается в ситуации, похожей на ту, что была в песне «Про второе “я”»: «А суд идет — весь зал мне смотрит в спину» = «Затылок мой от взглядов не спасти», — и в черновиках песни «Я не люблю»: «Я не люблю, когда тяжелым клином / В затылок мне врага направлен взор» (АР-9-185) = «.Тяжелый взгляд, недоброе дыханье». Чуть раньше этот мотив встречался в песне «Еще не вечер»: «На нас глядят в бинокли, в трубы сотни глаз», — а играя роль Гамлета, Высоцкий будет исполнять под гитару стихотворение Пастернака «Гул затих. Я вышел на подмостки»: «На меня наставлен сумрак ночи / Тысячью биноклей на оси». Процитируем также в этой связи «Песню певца у микрофона» и «Песню конченого человека»: «Я весь в свету, доступен всем глазам», «Я весь прозрачен, как раскрытое окно».

Еще один важный мотив встречается в черновиках песни «Про второе “я”»: «Бываю тих, умерен чрезвычайно, / Когда живу от первого лица, / И вдруг во мне проявится печально / Разгульный нрав московского купца» /2; 469/. Именно так Высоцкий сыграет в 1976 году роль купца Ермолая Лопахина в спектакле «Вишневый сад» (постановка Эфроса). Те, кто слышал фонограмму третьего акта, где Высоцкий-Лопахин произносит знаменитый монолог «Я купил!», могут в полной мере оценить этот разгульный нрав московского купца.[2644]

В свете сказанного становится ясно, что в лице Лопахина Высоцкий сыграл одну из граней своего «я». Эту же грань он упомянет в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…» и в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…»: «Когда, мою заметив маету, / Друзья бормочут: “Снова загуляет”, — / Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу! / Он кислород вместо меня хватает», «.Лучше я загуляю, запью, заторчу». И вообще поэт часто предстает «загульным»: «Тогда я гуляю, / Петляю, вихляю» («Песня о Судьбе»), «А потом до утра можно пить и гулять» («Город уши заткнул…»), «Прогуляю я всё до рубля!» («Камнем грусть висит на мне…»). Поэтому: «Я люблю загулъных, но не пьяных» («Палата наркоманов»). И именно так ведут себя его друзья и люди, близкие ему по духу: «Кореша приходят с рейса / И гуляют от рубля» («Про речку Вачу»), «Гуляй, рванина, от рубля и выше!» («Штрафные батальоны»), «Мы выли, друга отпуская / В загул без времени и края» («Памяти Шукшина»).

А впервые тема душевной раздвоенности и, соответственно, негативного двойничества появилась в песне «Я женщин не бил до семнадцати лет…» (1963), которая является прямой предшественницей песни «Про второе “я”».

В обоих случаях лирический герой предстает, с одной стороны, интеллигентом и интеллектуалом: «Но как же случилось, что интеллигент, / Противник насилия в быте…» = «Могу <…> Шиллера читать без словаря». А с другой — занимается «мордобитием»: «Себя осквернил мордобитьем <…> Я вдарил по морде профоргу»[2645] ^{[2646] [2647]} = «Я больше не намерен бить витрины / И лица граждан…». Причем между этими песнями наблюдается и буквальное сходство: «Бью больно и долго, / Прошу не судить меня строго»5⁸ = «И я прошу вас: строго не судите!».

Различие же состоит в том, что в ранней песне герой не может остановиться и продолжает заниматься «мордобитием», а в поздней — оказавшись перед судом, обещает с этим завязать.

Интересно еще, что строки «Могу одновременно грызть стаканы / И Шиллера читать без словаря» имеют своим источником роман «Братья Карамазовы» (премьера фильма по нему состоялась 10.01.1969 и 03.02.1969), где Ипполит Кириллович говорит: «Мы любители просвещения и Шиллера и в то же время бушуем по трактирам»59

***

Помимо негативного двойничества, в поэзии Высоцкого имеет место и двойни-чество позитивное. Впервые оно появилось в стихотворении «Про меня говорят: он, конечно, не гений…» (1960), и, на первый взгляд, оно там совершенно незаметно. Однако вчитаемся в текст повнимательнее: «Я однажды сказал: “Океан — как бассейн”[2648] ^[2649], - / И меня в этом друг мой не раз упрекал, — / Но ведь даже известнейший физик Эйнштейн, / Как и я, относительно все понимал. / И пишу я стихи про одежду на вате, — / И такие!.. Без лести я б вот что сказал: / Как-то раз мой покойный сосед по палате / Встал, подполз ко мне ночью и вслух зарыдал. / Я пишу обо всем: о животных, предметах, / И о людях хотел, втайне женщин любя, — / Но в редакциях так посмотрели на это, / Что — прости меня, Муза, — я бросил тебя! / Говорят, что я скучен, — да, не был я в Ницце, — / Да, в стихах я про воду и пар говорил… / Эх, погиб, жаль, дружище в запое в больнице — / Он бы вспомнил, как я его раз впечатлил! / И теперь я проснулся от длительной спячки, / От кошмарных ночей — и вот снова дышу, — / Я очнулся от белой-пребелой горячки — / В ожидании следующей снова пишу!»61.

Сначала герой упоминает своего друга, упрекнувшего его за фразу: «Океан как бассейн»; далее — «покойного соседа по палате», из чего следует, что действие происходит в больнице; после этого он сожалеет: «Эх, погиб, жаль, дружище в запое в больнице»; и, наконец, констатирует: «Я очнулся от белой-пребелой горячки».

Таким образом, сосед героя по больничной палате погибает от запоя, но и сам он еле-еле выбирается из такого же запоя: «Я очнулся от белой-пребелой горячки». Потому герой и называет его своим другом, что это две стороны авторского «я». Обратим также внимание на две реплики героя — в начале и в конце стихотворения: «И меня в этом друг мой не раз упрекал», «Эх, погиб, жаль, дружище в запое в больнице». Вполне очевидно, что речь идет об одном и том же человеке — соседе героя по больничной палате, который сначала упрекнул его за фразу «Океан — как бассейн», а затем «впечатлился» его стихами «про одежду на вате». Причем сожаление героя об умершем друге: «Эх, погиб, жаль, дружище в запое в больнице». - повторится через несколько лет в другом больничном произведении — «Песне о госпитале» (1964): «Помер мой сосед, что справа».

Как известно, во время белой горячки человек часто видит чертей, и именно до такого стояния нередко допивался сам Высоцкий и, соответственно, его лирический герой: «У меня запой от одиночества — / По ночам я слышу голоса… / Слышу вдруг — зовут меня по отчеству, / Глянул — черт. Вот это чудеса! («Про черта», 1966), «И не вижу я средства иного — / Плыть по течению… / И напиться нам до прямого / Ума помрачения!» («Склоны жизни — прямые до жути…», 1975).

Итак, впервые лирический герой напился до белой горячки в стихотворении «Про меня говорят: он, конечно, не гений…». Позднее этот мотив (в откровенно политической форме и в саркастических тонах) будет развит в повести «Дельфины и психи» (1968), где герой-рассказчик также является пациентом больницы и иронизирует по поводу выражения «белая горячка»: «Почему, интересно, горячка всегда белая? Надо поменять. Эго нам от прошлого досталось — от белогвардейщины. А теперь должна быть красная горячка. А то — белая. Некрасиво, товарищи, получается! Так-то!».

Скорее всего Высоцкий придумал этот каламбур сам, но при этом не знал, что «изобретает велосипед»: «Саксаганский: “Ты для них не коммунистка, а плевок растертый. А я для них, какой ни есть, все-таки коммунист, и они меня ненавидят, а боятся!..” Аня: “Ты что — бредишь? Белая горячка у тебя?” Саксаганский (с нескрываемой ненавистью): “Я бы сказал: красная горячка…”»[2650].

А о том, что сам Высоцкий допивался «до чертиков» и до белой горячки, свидетельствуют, например, Павел Леонидов: «Помню, в шестьдесят каком-то году я приехал навестить Вову в Люблино, а у него белая горячка. Я с доктором Воздвиженской вошел в палату, а Володя старательно вбивал в стены “бесконечные гвозди”»[2651] ^{[2652] [2653] [2654]}; Тамара Кормушина: «Он носился из угла в угол. Какие-то чёртики ему кажутся, по стенкам ползают, и как-то он с ними общается. Хватает меня: “Малыш, честное слово, я тебе не вру, смотри, чёртики…”»64 писатель и сосед Высоцкого по лестничной площадке в доме на Малой Грузинской Теодор Гладков: «Всякое бывало: и с подоконника снимал, и чертей вместе “отгоняли”… Не хочу об этом говорить/⁵; и Георгий Юнгвальд-Хилькевич, рассказавший о том, как Высоцкий, ударившись в запой, едва не сорвал съемки «Опасных гастролей» (1969): «Когда ломка — человек в аду реальном, с потерей своего “Я”, со всеми харями этими рогатыми, чертями, которые тебе являются. Нескончаемой чередой перед тобой возникают ужасные морды, морды, изъеденные червями. И не можешь отличить — то ли это сон, то ли явь.

И я понял, что пропал. Но не мог потерять картину с Высоцким»66.

Так что описание черта в песне «У меня запой от одиночества…» основано на личном опыте Высоцкого: «Черт мне строил рожи и моргал… Целоваться лез, вилял хвостом». Сравним с описанием черта в воспоминаниях Александра Подрабинека: «.. помню, что ночью я осознал, что значит допиться до чертиков.

Нет, их не было много. Он был один. Не уверен, что у него были рога и хвост, но что это был черт — несомненно. Я не спал. Он выпрыгивал откуда-то из угла комнаты и кружился около моей кровати, издевательски повизгивая и строя гримасы. В ужасе я накрывался с головой одеялом, понимая, что это, конечно, не спасет. <.. > Но как только я вылезал из-под одеяла, он снова откуда-то выпрыгивал, паясничал и угрожающе приближался»[2655] ^{[2656] [2657] [2658] [2659]}.

Поразительно, но так же вели себя и сотрудники КГБ во время суда над Сергеем Ковалевым 12 декабря 1975 года: «Гебисты со всех сторон обступили нас, начали кричать, паясничать, некоторые приседали перед нами на корточки и прыгали, как обезьяны, гримасничали; другие пищали. Это было отвратительно и страшно»6⁸ (ср. в ранней редакции «Палача», 1975: «Я ненавижу вас, паяцы, душегубы!»; АР-16-188).

Еще одно сходство между чертями и чекистами отметил Леонид Блехер в своих воспоминаниях о проводах в эмиграцию Александра Галича 25 июня 1974 года (место действия — аэропорт Шереметьево): «Гэбисты вокруг. У них интересная такая манера, они как бы бесшумно возникают, а потом дёрг! — и нету, уже в другом месте. Опытные люди говорят, что так бесы передвигаются в физическом пространстве, в силу неполной совместимости. Занятно: стоит посмотреть на гэбиста, как он сдвигается, буквально смывается с глаз»69

Вернемся к стихотворению 1960 года: «Про меня говорят: он, конечно, не гений… / Да, согласен: не мною гордится наш век». Этот факт поэт признавал и в конце 50-х: «Нету во мне гения, / Пушкина не лучше я» («Есть здоровье бычее…»7°). А его реплика героя «Океан — как бассейн» через восемь лет будет реализована в повести «Дельфины и психи», где в одном из двух главных сюжетов действие происходит в океанариуме, который является «бассейном, оборудованным для содержания морских животных и рыб с целью их наблюдения и исследованию^¹.

В последней же строфе герой говорит: «И теперь я проснулся от длительной спячки». А возникла эта спячка в результате «белой-пребелой горячки». Похожим образом ведет себя лирический герой в стихотворении «Приехал в Монако какой-то вояка..» (1967): «Вот я выпиваю, потом засыпаю, / Потом просыпаюсь попить натощак, — / И вот замечаю: не хочется чаю, / А в крайнем случае — желаю коньяк».

И, наконец, еще одно наблюдение. Лирический герой «оправдывается» за сказанную им фразу «Океан — как бассейн»: «Но ведь даже известнейший физик Эйнштейн, / Как и я, относительно все понимал». Шесть лет спустя эта мысль почти буквально повторится в песне «Всё относительно» (1966): «Ведь даже Эйнштейн, физический гений, / Весьма относительно все понимал».

А от друга героя, который «не раз упрекал» его за сравнение «Океан — как бассейн», рукой подать до его знакомого из стихотворения «День на редкость — тепло и не тает…» (также — 1960): «Пить таких не советуют доз, но / Не советуют даже любить! / Есть знакомый один — виртуозно / Он докажет, что можно не жить», — с чем герой явно не согласен: «Нет, жить можно, жить нужно и много: / Пить, страдать, ревновать и любить, / Не тащиться по жизни убого / А дышать ею, петь её, пить!».

По сути, здесь перед нами опять возникает тема двойничества в связи с гамлетовским вопросом «быть или не быть?». Друг лирического героя «виртуозно» доказывает, что «можно не жить», а герой доказывает ему (и себе), что жить нужно. Поэтому в «Дельфинах и психах» герой-рассказчик будет размышлять: «То Ье ог по! to Ье — вот в чем вопрос». А в 1971 году Высоцкий сыграет роль Гамлета и одновременно напишет «Песню конченого человека»: «Пора туда, где только “ни” и только “не”».

***

Ситуация «Я и мой друг-двойник», рассмотренная на примере стихотворения «Про меня говорят: он, конечно, не гений…», разрабатывается и в «Татуировке».

По свидетельству однокурсника Высоцкого Романа Вильдана, эта песня, обычно датируемая июлем 1961 года, была написана еще во время учебы в Школе-студии МХАТ: «В течение учебы в студии мы каждое лето почти на каникулы ко мне ездили. Каждый год. Он у меня останавливался, у меня жил там. Тут недавно, кстати… позавчера, да… брат приезжал мой из Ленинграда (у меня все родные в Ленинграде, я ж сам — из Ленинграда)… И вот мы разговорились о Володе, и он говорит: “Ты знаешь, я рылся недавно в бумагах и нашел.. — “Писульку какую-нибудь?”. — “Писульку. А было так: это в одно из посещений — летом, что ли, каникулы — был тоже там — гуляли, гуляли… Пришли домой, и он за пианино и говорит: “Подожди, сейчас я видел тут татуировку, и счас у меня что-то родилось”. Про татуировку песня. Он там стал чего-то подбирать на рояле, и вот черновик этой песни до сих пор лежит…”. — “Да??? Так это было что, еще во время учебы?”. — “Да, это было после третьего курса где-то”. -“С ума сойти! А считалось, что это шестьдесят первый год…”. — “Нет, тогда… Мы гуляли, и он говорит: ‘Вот ты не видел сейчас, прошел — весь татуированный…’. Я <брату> говорю: ‘Так давай сюда ее [рукопись песни — Я.К.] притащи, я ее в музей отдам, и всё…’”»[2660] ^[2661].

Данную версию подтверждает Марина Добровольская: «Та же “Татуировка” — это пришло в студии к нам!»73.

То же самое можно сказать и о другой ранней песне — «Правда ведь, обидно», — черновик которой «записан Высоцким в одной тетради с текстами ролей в спектаклях выпускного курса Школы-студии МХАТ. Последняя — роль Ситти из “Золотого мальчика” (премьера 6 апреля 1960)»[2662] ^{[2663] [2664] [2665]}.

Поэт Давид Маркиш, чьи песни «Мир такой кромешный…» и «Мечется стрелка спидометра…» сохранились в исполнении Высоцкого, в интервью Льву Черняку также называет как минимум одну авторскую песню, которую Высоцкий пел во время учебы в Школе-студии: «Высоцкого Вы увидели впервые, надо понимать, в 60-м году? Но тогда он песни почти и не писал!» — «Возможно, это было в 59-м году. Володя учился тогда на последнем курсе Училища. Песни он пел, действительно, ранние: “Что же ты, паскуда…”, “На Перовском на базаре…”. Чужие песни он петь не любил, разве что иногда тюремно-блатные: “Течет речка да по песочку, камешки моет…”»7⁵. Понятно, что речь идет о песне «Что же ты, зараза», которую, по словам Маркиша, Высоцкий даже назвал своей первой: «Я его как-то спросил об этом. Он сказал, что первой его песней была “Что же ты, зараза…”»7⁶. А вот что он сказал на одном из концертов: «Дело в том, что когда-то давно, лет, наверное, так четырнадцать-пятнадцать назад, когда я начал писать песни свои, еще будучи в Школе-студии МХАТ, я писал свои песни только для друзей»77. Процитируем также его слова, сказанные в разговоре с сотрудником Отдела пропаганды ЦК КПСС Борисом Григорьевичем Яковлевым в июне 1968 года (после публикации в «Советской России» разгромной статьи «О чем поет Высоцкий»): «Коли об этом зашла речь, скажу, как на духу, и о своих промахах, ошибках. Ведь я начинал работать в песне совсем молодым, еще в школе-студии МХАТа. Мои первые песни рождались в узком кругу друзей»[2666]; и дневниковую запись режиссера Анхеля Гутьерреса от 16.03.1959: «Приходил Володя Высоцкий. Он прекрасно пел свои песни»7⁹.

Теперь обратимся к «Татуировке», где герой и его друг наделяются одинаковыми чертами: у героя «светлый образ» Вали запечатлен в душе, а у его друга — выколот на груди; герой говорит: «Я не забуду в жизни Вали»; но и друг не отстает: «“А я тем более”, - мне Леша отвечал»; оба исколоты: один — физически, другой — душевно: «У него твой профиль выколот снаружи, / А у меня душа исколота снутри». Но потом они становятся неотличимы друг от друга, поскольку один из друзей лирического героя наколол ему на грудь Валин профиль, скопировав его «с груди у Леши».

В 1968 году появится «Банька по-белому» (написанная во время съемок «Хозяина тайги» в селе Выезжий Лог Красноярского края), где лирический герой также будет говорить о татуировке любимой женщине: «И на грудь мою твой профиль наколол» = «А на левой груди — профиль Сталина, /А на правой — Маринка, анфас»*®.

Взаимозаменяемость лирического героя и его друга видна также в тех случаях, когда речь идет об их отношениях с женщинами: «Он за растрату сел, а я — за Ксению. <…> Она кричала, блядь, сопротивлялася» («Зэка Васильев и Петров зэка», 1962) = «Говорят, арестован добрый парень за три слова <…> Говорю, что не поднял бы Мишка руку на ту суку» («Простите Мишку!», 1963); «Потом — приказ про нашего полковника, / Что он поймал двух очень крупных уголовников» — «Мишка Ларин как опаснейший преступник аттестован».

Другим примером позитивного двойничества может послужить черновой вариант песни «Каждому хочется малость погреться…» (1966). Сюжет ее посвящен прилету пришельцев на Землю в эпоху питекантропов. И питекантроп, встречающий пришельца, наделяется отнюдь не «первобытными» мыслями: «Он думал: “Справедливости еще на свете нет, / И медленно идет вперед наука. / Вот прилетел бы ты, брат, к нам через мильоны лет — / Я б научил тебя стрелять из лука» /1; 490/.

Мысль, заключенная в первой строке: «Справедливости еще на свете нет», — напрямую отражает авторскую позицию и встречается в ряде других произведений и даже в комментариях Высоцкого на концертах: «Как много все-таки в мире несправедливости'» («Дельфины и психи», 1968), «Справедливости в мире и на поле нет» («Песня про правого инсайда», 1968), «И, хотя справедливости в мире и нет…» («Не-состоявшийся роман», 1968), «…не всё так уж хорошо в этом мире. Верно? Не всё в порядке. Надо чего-то поменять, надо чего-то изменять. Много несправедливости*' И я вот хотел такими обрывочными фразами об этом рассказать»*². Отсюда видно, что несправедливость этого мира Высоцкий ощущал особенно остро: «Мишка Ларин как опаснейший преступник аттестован, / Ведь это ж правда несправедливость!» («Простите Мишку!», 1963), «А потом — перевязанному, / Несправедливо наказанному…» («Вот главный вход…», 1966), «Несправедливо, грустно мне, но вот…» («Москва — Одесса», 1967), «И расчет в авторской песне только на одно — на то, что вас беспокоят точно так же, как и меня, какие-то проблемы, судьбы человеческие, — короче говоря, что нас с вами беспокоят одни и те же мысли и так же точно вам рвут душу или скребут по нервам какие-то несправедливости, горе людское»[2667] ^[2668]. Поэтому лирический герой обращается к судье: «И надеюсь я на справедливое / И скорейшее ваше решение» («Вы учтите, я раньше был стоиком…», 1967).

А мотив «медленно идет вперед наука» из песни «Каждому хочется малость погреться…» через год будет реализован в стихотворении «.Лекция: “Состояние современной науки”»: «Не отдавайте в физики детей, / Из них уже не вырастут Эйнштейны: / Сейчас сплошные кризисы идей — / Все физики на редкость безыдейны».

Высоцкому обидно за питекантропа: «Недавно все ученые обхаяли его: / Мол, питекантроп есть примат, не более того», — то есть фактически ему обидно за себя, поскольку в образе питекантропа лирический герой уже выступал в написанной годом ранее «Песне студентов-археологов», где студент Федя кричал: «…Что есть еще пока тропа, / Где встретишь питекантропа, — / Ив грудь себя при этом ударял»4 Еще через пару лет в образе питекантропа (первобытного человека) лирический герой предстанет в песне «Про любовь в каменном веке» (предыдущая глава). Отметим здесь еще одну перекличку между этими произведениями. Если Федя «стал бороться за семейный быт», то так же поступит и герой второй песни: «Не убрана пещера и очаг <.. > Соблюдай отношения / Первобытнообщинным!».

Более того, однажды Высоцкий прямо назвал себя питекантропом: «Мне глаз указкою проткнет экскурсовод / И скажет: “Вот недостающее звено!”» («Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…», 1971). Как известно, в 1960-е — 1970-е годы прошлого века ученые-дарвинисты вовсю искали останки питекантропа, который, по их мнению, был недостающим звеном между обезьяной и человеком.

Рассмотрим теперь более подробно «Песню студентов-археологов» (1965) в контексте всего творчества Высоцкого: «Он все углы облазил — и / В Европе был, и в Азии» = «И в Монте-Карло я облажу все углы» («Передо мной любой факир — ну, просто карлик!», 1964). Позднее, в «Лекции о международном положении», лирический герой тоже будет мечтать о поездке в Европу и в Азию (Ватикан, Тегеран, Афины, Тель-Авив, Пекин).

Если Федя «часто диким голосом кричал», то и лирический герой в черновиках песни «Ошибка вышла» скажет: «Тогда я дико заорал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 404/. Такая же ситуация возникнет в концовке стихотворения «На острове необитаемом…» (1968), где попугай обучил население острова «ужаснейшим словам»: «И вскорости над джунглями раздался дикий вой». Причем ужаснейшими словами пользовался и Федя: «При этом так ругался по латыни» (вспомним повесть «.Дельфины и психи»: «Пишу латынью, потому что английского не знаю» /6; 25/). А в стихотворении «На острове необитаемом…» поясняется, каким словам научил аборигенов попугай: «Слова все были зычные, сугубо неприличные». Именно так зачастую ведет себя лирический герой Высоцкого: «Я отвечал ему бойко — / Может, чуть-чуть неприлично» («Я тут подвиг совершил…» /2; 365/), «Ни приличий не знал, ни манер» («Натянутый канат» /3; 426/). И так же действует его друг в посвящении братьям Вайнерам «Я не спел вам в кино, хоть хотел…» (1980): «Младший брат был небрит и не брат — / Выражался, как древний пират». А про Федю-археолога, который «ругался по латыни», сказано, что он «диплом писал про древние святыни, / О скифах, о языческих богах». Причем если «младший брат был не брит и не брат», то и лирический герой часто предстает в таком же облике: «Мореплаватель, простите, одиночка / Важно держится, хотя и не брит» («Мореплаватель-одиночка»), «“Права со мной качаете, / А вас еще не брили”'» («Вот я вошел и дверь прикрыл…»). Вновь возникает ситуация, когда герой и его друг наделяются одинаковыми чертами.

Если в песне «Что же ты, зараза» герой обещает своей бывшей подруге: «Ну а я себе такую бабу отхвачу, / Что тогда ты, стервь, от зависти загнешься». - то эту же мысль повторит и студент Федя: «Я, — говорил, — жену найду такую — / От зависти заплачете навзрыд». А поскольку оба персонажа являются авторскими масками, становится ясно, что это предсказание осуществилось в полной мере, так как Высоцкому удалось на зависть всем «отхватить» Марину Влади…

К песне «Что же ты, зараза» возвращает и концовка «Песни студентов-археологов», в которой герой нашел любимую женщину: «.. И вскоре откопал свой идеал, / Но идеал связать не мог / В археологии двух строк, / И Федя его снова закопал» = «Я тебя не трону, а в душе зарою». При этом выражение откопал свой идеал перейдет в четверостишие, подаренное Высоцким руководителю Отделом культуры горкома партии Набережных Челнов Инге Щербатых во время гастролей Таганки на КАМАЗе летом 1974 года: «Где откопал тебя геолог, твой супруг? / В степях белесых — черная крупинка… / Жена — и педагог, и политрук… На круг — очаровательная Инга!»[2669] ^{[2670] [2671]}.

Добавим, что образ археолога Феди как авторская маска получит развитие в «Случае на шахте» и особенно в «Гимне шахтеров»: «Наш Федя с детства связан был с землею» = «Не космос — метры грунта надо мной»; «Студентом Федя очень был настроен / Поднять археологию на щит» = «Вперед и вниз! Мы будем на щите»; «Он древние строения / Искал с остервенением» = «Но роем глубже — голод ненасытен. <.. > Вгрызаясь вглубь веков хоть на виток…».

Что же касается имени героя, то оно встречается еще в двух произведениях 1965 — 1966 годов: в «Песне Федора» («Почему-то всегда / От насиженных мест…»8⁶) и «Песне про конькобежца на короткие дистанции»: «Но сурово эдак тренер мне — мол, надо, Федя!». Позднее такое же имя будет носить герой частушек, написанных Высоцким к 8-летию Театра на Таганке (1972): «Кузькин Федя — мой живой» (АР-4197). И в том же году этот прием встретится в стихотворении «Мой Гамлет».

Возвращаясь к разговору о песне «Каждому хочется малость погреться…», заметим, что не только «наш предок» является alter ego автора, но и пришельцы: «.. Но в их тщедушном тельце — / Огромный интеллект, / И мозгу у пришельцев — килограмм примерно шесть…». В тот же период будут написаны еще две песни, в которых появится автобиографическая маска великого ученого: «Он брал производные даже во сне / И сдачу считал в интегралах» («Быть может, о нем не узнают в стране…»), «На съезде в Рио-де-Жанейро / Пред ним все были мелюзга. <.. > Но огромное это светило, / К сожалению, было еврей» («Он был хирургом, даже “нейро”…»). Таким же огромным светилом, обладающим «огромным интеллектом», предстанет и «учитель скромный» Кокильон в «Балладе о Кокильоне»: «Титан / Лабораторию держал <.. > Простой безвестный гений безвременно угас».

Много интересного содержится в набросках к песне «Каждому хочется малость погреться…»: «Вот он протянул ему руку от сердца — / Мол, нету в руке ничего, / Но, верно, неверно был понят пришельцем, / И тот отскочил от него» /1; 490/. В песне «Простите Мишку!» (1963) герой также протягивает руку: «Так возьмите же вы Мишку на поруки — вот вам руку».

А в черновом варианте письма Высоцкого к Демичеву (весна 1973) по поводу разгромной статьи «Частным порядком» говорилось: «Я спрашиваю себя: “Зачем это? Кому это надо?”. Я протягиваю руки к сотрудничеству, я хочу поставить свой талант на службу пропаганде идей нашего общества, а мне говорят: “Не надо. Без вас обойдемся”. Справедливо ли такое положение?»8^?.

О пришельце сказано, что он «горд, как современный шизофреник» /1; 490/, -как и лирический герой в «Побеге на рывок» и в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Я гордость под исподнее упрятал» /5; 172/, «…И я дрожал притом / Больным, подорванным своим, / Но гордым существом» /5; 383/. А автобиографическую песню «Диагноз» автор однажды объявил так: «Про пугливого шизофреника»[2672] ^[2673].

Следующие строки: «И эти чумные пришельцы / Сели и начали греться» /1; 489/, - напоминает слова лирического героя в стихотворении «Я не успел»: «И все мои чумные ложа смертные / Захвачены и отданы другим» (АР-14-199). Кроме того, он называет себя чумным в черновиках стихотворения «Напролет целый год — гололед…» (1966): «День-деньской, как чу<мной>, за тобой» /1; 512/. А герои стихотворения «Быть может, покажется странным кому-то…» (1972) скажут о себе в третьем лице: «До чего же чумные они, человеки: / Руки на баранке, и — вечно в пыли!».

Что же касается паранормальных способностей пришельца, то они напоминают описание кита в «Дельфинах и психах»: «Пришелец был, наверное, шутник и телепат» /1; 490/ = «…профессор постарался не отмечать про себя ничего лишнего, только одно напоследок: “Э! Да он еще и телепат”. — “И очень давно”. — Кит кашлянул и снял улыбку» /6; 31/; «А из зубов своих наделал стрелы» /1; 490/ = «…и кит показал профессору вмонтированный в плавник зуб акулы» /6; 31/. Причем дельфины и киты выведены именно как пришельцы: «Какие-то жуткие существа, похожие на рыб. <.. > Но нет, они улыбаются, они распахнули настежь все входы и выходы <.. > Я понял всё. Это они, они! Те, что пришли очистить мир для тех, кто прилетит. Отдать под школы! А может, это они и прилетели» /6; 47/.

А в концовке песни происходит единение героя со своим двойником: «Пришельцев робот два часа хозяина искал, / Ну а в пещере рядом, между прочим, / Обнявшийся с пришельцем, питекантроп засыпал, / Забыв сказать пришельцу: “Доброй ночи!”» /1; 491/. И такая же картина возникает в «Дельфинах и психах», где пришельцы (дельфины) объединяются с бывшими узниками психбольницы, которых они освободили: «На берегу океана и вдоль его берегов, на воде и под водой бродят какие-то тихие существа. <…> К ним все время подплывают дельфины, и они гладят их по спинам или дельфины гладят их. И существа позволяют дельфинам залезать им на спину и щекотать себя под мышками, и даже улыбаются. Как будто им приятно. А может быть, им и в самом деле хорошо! Кто знает» /6; 47 — 48/.

Здесь дельфины и люди гладят друг друга, а в песне «обнявшийся с пришельцем, питекантроп засыпал».

Как видим, тема объединения с двойником реализуется в этих произведениях одинаково, и о таком же единении будет мечтать лирический герой в песне «Про второе “я”»: «Я воссоединю две половины / Моей больной раздвоенной души».

Кроме того, если пришелец был «шутник и телепат», то сам Высоцкий очень интересовался телепатией. По воспоминаниям Бориса Стругацкого: «Мы много говорили, помнится, о различных чудесах (телепатия, “летающие тарелки”, снежные люди, Несси и т. д.), причем Владимир был большим энтузиастом всего этого, а я его всячески разубеждал. Очень было мне забавно, что он так в это верил. Я-то в них никогда не верил. Помню, что мы с ним спорили обо всех этих штуках..»8⁹.

Продолжая разговор о черновиках песни «Каждому хочется малость погреться…», обратим внимание на сходство с песней «Одна научная загадка, или Почему аборигены съели Кука»: «И вот теперь ученые гадают много лет: / Чей рядом с питекантропом другой неясный след» /1; 491/ = «Аборигены почему-то съели Кука. / За что — неясно, — молчит наука. <.. > Ломаем голову веками, просто мука: / Зачем и как аборигены съели Кука?» /5; 434/ («ученые» = «наука»; «гадают много лет» = «ломаем голову веками»; «питекантропом» = «аборигены»).

В последней песне героя убивают те, кому он пытался передать свои знания: «Задарил подарками / разными, бесплатными, / Дикарей с дикарками / вместе с дика-рятами, / И сказал: “Друг друга есть грешно!” / Вместо крови дал им пить вино» (набросок 1972 года /5; 433/), — но, несмотря на это, «аборигены съели Кука», а в одном из вариантов песни «Каждому хочется малость погреться…» пришелец прилетел на Землю, чтобы передать свой опыт питекантропам («Он обменяться опытом / С землянами хотел»; С4Т-4-237), но его тоже убили: «И предок пристукнул его» /1; 490/ (сравним: «Тюк прямо в темя — и нету Кука!»).

Похожая ситуация была в «Притче о Правде» и в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!», где лирического героя подвергли репрессиям и убили те, для кого он старался: «Принарядившись для сирых, блаженных, калек. <.. > Двое блаженных калек протокол составляли / И обзывали дурными словами ее» = «Вы же слушали меня, затаив дыхание, / И теперь ханыжите, только я не дам. <…> Был раб божий, нес свой крест <.. > Отрубили голову…».

А в роли учителя лирический герой уже выступал в стихотворении «На острове необитаемом…» (1968), где попугай, приплыв на корвете к берегу, подобно Куку, отучает аборигенов от поедания друг друга: «И вскоре львы с шакалами / Усильями немалыми / С концами и началами / Забыли прежний быт» /2; 575/.

Как видно из последней цитаты, герою удалось перевоспитать дикарей, но в песне про Кука его просто съели, хотя и «из большого уваженья», а цитата про подарки так и осталась в набросках и ни в одну из редакций не вошла, так как Высоцкий, видимо, убедился, что «перевоспитания» не получится.

В целом же в этих произведениях используется одинаковый прием: лирический герой в образе пришельца прилетает на Землю; в образе Кука подплывает к Австралии; и в образе попугая подплывает к необитаемому острову, который оказывается обитаемым, поскольку и Земля, и остров, и Австралия являются олицетворением Советского Союза. И во всех трех случаях герой хочет либо обменяться опытом с землянами, либо отучить их от людоедства.

Не менее интересны переклички между песней «Каждому хочется малость погреться…» и «Чужим домом» (1974).

В обоих случаях герои сталкиваются с негостеприимными хозяевами: «Нет бы — раскошелиться и накормить пришельца, / Нет бы — раскошелиться, а он ни мычит, ни телится» = «Кто хозяином здесь? Напоил бы вином\ / А в ответ мне: “Видать, был ты долго в пути / И людей позабыл — мы всегда так живем”».

В первом случае лирический герой прилетает к Земле, а во втором — пригоняет своих коней к дому.

Если в «Чужом доме» герой говорит, что он «коней заморил», то и в песне «Каждому хочется…» у пришельцев вышло из строя средство передвижения: «Быть может, окончился ихний бензин, / А может, заглохнул мотор».

Если в ранней песне пришелец сталкивается с «кретином»: «Но навстречу им вышел какой-то кретин / И затеял отчаянный спор», — то и в поздней у лирического героя будет такой же собеседник: «И затеялся смутный чудной разговор <.. > И припадочный малый, придурок и вор, / Мне тайком из-под скатерти нож показал».

***

В главе «Конфликт поэта и власти» мы подробно разобрали карточную тематику (с. 95 — 100, 186 — 188, 194, 243, 281, 282, 392,461,462). обратимся теперь еще к одной азартной игре под названием «рулетка», но уже в свете темы двойничества.

Речь идет о стихотворении «Приехал в Монако какой-то вояка…» (1967), первая строфа которого исполнялась лишь однажды с таким началом: «Какой-то вояка заехал в Монако, / Зашел в казино и спустил капитал, / И внутренний голос воскликнул, расстроясь: “Эх, ёлки-моталки, — опять проиграл!”»⁹⁰. А следом Высоцкий исполнил песню «Передо мной любой факир — ну, просто карлик!» (1964), также посвященную игре в рулетку. В стихотворении действие происходит в Монако, а в песне герой просит взять ему «один билет до Монте-Карло», которое является крупнейшим районом княжества Монако и знаменито своими казино.

Однако если в раннем тексте герой был уверен: «Я привезу с собою кучу ихних денег / И всю валюту сдам в совейский банк», — то в позднем всё складывается иначе: «Приехал в Монако какой-то вояка, / Зашел в казино и спустил капитал. <…> Стрельнул себе в рот — и тотчас замолчал. / Не стало бедняги, и жаль капитал» (АР-10-14). Точно так же выстрелил себе в рот другой герой Высоцкого — поручик Брусенцов в фильме «Служили два товарища», съемки которого как раз проходили в 1967 году. Впрочем, герой песни «Передо мной любой факир…» тоже ожидает исполнения смертного приговора и весь свой монолог произносит в тюремной камере: «Шутить мне некогда — мне вышка на носу». А его призыв к сокамерникам: «Возьмите мне один билет до Монте-Карло», — повторится в другой тюремной песне: «Я буду мил и смел с миллиардершами — / Лишь дайте только волю, мужики!» («.Лекция о международном положении», 1979). Да и в «Песне Гогера-Могера» (1973) звучала похожая реплика: «Я, Гогер-Могер, — вольный человек, / И вы меня, ребята, поддержите!».

Интересно еще, что «вояка» поставил все свои деньги на одно число, как и лирический герой в «Песне Сашки Червня» (1980): «Под деньгами на кону / (Как взгляну — слюну сглотну) — / Жизнь моя, — и не смекну, / Для чего играю. / Просто ставить по рублю — / Надоело, не люблю, — / Проиграю — пропылю / На коне по раю». В первом случае герой «спустил капитал» и застрелился, а во втором он также сделал ставкой свою жизнь, предполагая, что придется ею заплатить. Вновь вспоминается поручик Брусенцов, сделавший ставку на Белую Россию: после того, как он убедился, что Белое дело (то есть дело всей его жизни) проиграно, кончает самоубийством. И это характерная черта самого Высоцкого: всё или ничего! Именно так рискует во многих произведениях его лирический герой — не на жизнь, а на смерть.

Что же касается игры в казино, то и сам Высоцкий любил делать рискованные ставки — например, в 1970-е годы Марина Влади привезет его в Монте-Карло, и он первым же делом засядет за рулетку. А позднее они прилетят в Лас-Вегас, где Высоцкий будет с бешеным азартом играть в «блэк джэк»: «Однажды я привезла его в казино Монте-Карло. Володя протянул крупье фишки и сказал “три”, но тот услышал “тридцать три” и поставил на это число. Удивительно, но шарик остановился именно на тридцати трех. Володя выиграл крупную сумму- десять тысяч франков. Хотел сразу же поставить снова, но я заставила его остановиться. Потом была сумасшедшая ночь в Лас-Вегасе. Он ринулся в игру, как безумный, отобрал у меня деньги, которые мы отложили на поездку, и все проиграл»¹”. То есть тоже «спустил капитал».

Возникают даже сходства с «Песней про Джеймса Бонда»: «Приехал в Монако какой-то вояка» = «Он к нам решил приехать в одеяле»; «Швейцар ему выход в момент указал» = «Швейцар его — за ворот» (то есть тоже «выход указал»).

90 Кельн, для работников советского посольства, 05.04.1979. Внешний сюжет вышеприведенного куплета опирается на реальные события: «Возможно ВВ слышал эту легенду о Монако, когда проигравшийся в казино капитан на следующий день поставил судно на рейде напротив казино и, направив пушки, потребовал вернуть проигрыш — деньги-то были из судовой кассы. С тех пор людей в форме в казино не пускают» (Белорусские страницы-160. «Комментарии к поэтическим текстам В.С. Высоцкого». Исследования В. Шакало, Ю. Гурова. Минск, 2016. С. 25).

9¹ Марина Влади: «Продаю дом, где мы с Володей жили» / Беседовал Юрий Коваленко // Культура. М., 2015. 24 — 30 июля (№ 25). С. 9.

Если в стихотворении герой иронически назван «воякой», то в песне — «суперменом» («И в позе супермена / Уселся у окна»). Разница состоит лишь в том, что «вояка» едет из СССР за границу, а Джеймс Бонд проделывает обратный путь — из заграницы в СССР. Но в обоих случаях швейцары (в зарубежном казино и в советской гостинице для иностранцев «Националь») ведут себя одинаково…

Еще две строфы посвящены сюжету с «воякой», а дальше начинается второй сюжет, в котором лирический герой говорит уже от первого лица: «Вот я выпиваю, потом засыпаю, / Потом просыпаюсь попить натощак, — / И вот замечаю: не хочется чаю, / А в крайнем случае — желаю коньяк. / Всегда по субботам мне в баню охота, / Но нет — я иду соображать на троих… / Тут врали ребяты, что есть телепаты / И даже читали в газете про их» (АР-10-14) (такая же разговорная форма встретится в черновиках «Побега на рывок»: «Где мои год за три? / Я на их уповал»; АР-4-14).

Строка «Всегда по субботам мне в баню охота» напоминает более позднее стихотворение «Прощу прощения зар^^сз…» (1971), где действие происходит в бане: «С тех пор обычно по субботам / Я долго мокну под дождем / (Хожу я в баню черным ходом…)», — да и в черновиках «Письма с Канатчиковой дачи» (1977) герои будут сетовать: «Вместо чтоб в субботу мыться…» (С5Т-4-254).

А мотив «соображания на троих» получит развитие в «Милицейском протоколе», где выпивка закончится дракой, как и в разбираемом стихотворении: «Обидно, однако, — вчера была драка: / Подрались — обнялись, гляжу — пронесло». Встречается этот мотив и в стихотворении «Много во мне маминого…»: «Мы стоим, нас трое, нам — / Бутылку коньяку… / Тишь в благоустроенном / Каменном веку» (АР-8-132).

В целом же можно утверждать, что источником стихотворения «Приехал в Монако…» послужила статья писателя-фантаста Ильи Варшавского «Лекции по парапсихологии»[2674] ^{[2675] [2676]}, в которой подробно говорится про телепатию и телепатов. Поэтому: «Тут врали ребяты, что есть телепаты / И даже читали в газете про их».

Более того, в первом сюжете стихотворения — где главный герой проигрывает в казино: «Эх, ёлки-моталки, — опять проиграл.» — нашла отражение реплика одного из персонажей этой статьи: «Об очень интересном телепат… извините, парапсихологическом явлении докладывалось на заседании Санкт-Петербургского Общества Телепатов 12 июля 1895 года.

Штаб-ротмистр Валетов, проживший со своей женой пятнадцать лет, уехал без нее на Кавказ. Через десять дней, угощая своих приятельниц кофе, в двенадцать часов дня жена неожиданно воскликнула:

— Колька мой, наверное, опять проигрался в карты!

На заседании Общества была продемонстрирована запись, подтвержденная нотариально заверенными показаниями, свидетельствующая о том, что именно в это время Валетов, объявив Большой Шлем на червях, остался без четырех взяток»^³. Да и сам Высоцкий нередко всё проигрывал — например, во время съемок фильма «Стряпуха» в 1965 году: «Как-то он говорил мне, что ему на съемках… “Я проиграл в карты..”. Он проиграл в карты все деньги… и три зарплаты вперед. Всё продул…»94

А следующую строфу из стихотворения «Приехал в Монако…» вообще нельзя понять, не обратившись к статье Варшавского: «У них есть агенты и порпациенты, / Агенты — не знаю, державы какой. / У них инструменты — магнитные ленты, / И нас они делают левой ногой». Правильно, конечно, — перципиенты, то есть люди, способ-бные воспринимать чужие мысли.

Этот термин наряду с агентами фигурирует в статье «.Лекции по парапсихологии»: «Индуктор и перципиент помещались в изолированных комнатах и в течение длительного времени лишались пищи. Затем им предлагалось записывать образы, непроизвольно появляющиеся в их сознании. <…>

Было установлено, что воздействие на кору головного мозга некоторых химических агентов значительно усиливает парапсихологическую связь.

Индуктор и перципиент, помещенные после введения им значительной дозы алкоголя в изолированные комнаты, ясно видели чертей и описывали их вид в одинаковых выражениях»[2677].

Ошибка Высоцкого — «порпациенты» — явно связана с привычным словом «пациент», каковым он сам бывал неоднократно, причем именно в связи с принятием «значительной дозы алкоголя».

Что же касается строки «Агенты — не знаю, державы какой», то здесь мы имеем дело со знакомым приемом аллюзий, когда речь заходит о Советском Союзе: «Это что за такая держава? / Не Россия ли эта страна?» («Купола», 1975; черновик /5; 359/, «В заповеднике (вот в каком — забыл)…» («Песенка про Козла отпущения», 1973), «Из-за гор — я не знаю, где горы те, — / Он приехал на белом верблюде, / Он ходил в задыхавшемся городе, / И его там заметили люди» (1961). Процитируем также исполнявшуюся Высоцким песню «Я сын подпольного рабочего партийца»: «Приехал в город — позабыл его названье».

А научный термин «агент» (химическое вещество, реактив) переосмыслен в привычном для советской эпохи значении: агент = сотрудник КГБ.

Обидно, однако — вчера была драка: Подрались — обнялись, гляжу — пронесло. A агент внушает: «Добей — разрешаю!». Добил… Вот уже восемь суток прошло.

И коль под «агентом» подразумевается агент КГБ, то становятся понятными следующие строки: «У них инструменты — магнитные ленты[2678], / И нас они делают левой ногой». То же самое будет сказано о «профессионалах» в «Песне о хоккеистах» (1967): «Бьет в зуб ногой и — ни в зуб ногой», — и в одном из вариантов исполнения «Чести шахматной короны» (1972): «Кто-то припугнул: “Тебе — баранка! / Фишер может левою ногой…”».

В черновиках про внутренний голос «вояки», спустившего капитал, сказано: «Это вовсе не голос души, / Ты вовне этот голос ищи. / Видно, где-то сидит Мефисто / И внушает тебе чёр<т->те что» (АР-10-15). Чуть позже все эти мотивы повторятся в черновиках «Песни про правого инсайда», «Вратаря» и «Прыгуна в длину»: «Я мог сквитать, но черт меня попутал» (АР-11-84), «Репортер сидит за мной» /3; 62/, «Все с доски толкаются, как люди, / Ну а я — как будто дьявол за спиной» (АР-14-108) (кстати, репортер тоже сравнивается с дьяволом: «.Искуситель змей, палач! Как мне жить?», — и внушает герою «черт-те что»: «Репортер бормочет: “Слушай! Дай ему забить! / Я бы всю семью твою всю жизнь снимал задаром…”», «Я ж тебе как вратарю / Лучший снимок подарю. / Пропусти — а я отблагодарю»). А строки «Видно, где-то сидит Мефисто / И внушает тебе чёрт-те что» одиннадцать лет спустя отзовутся во «Французских бесах», посвященных загулу Высоцкого с Шемякиным: «И бес, сидевший визави, / Хихикал по-французски».

Вот еще два сходства между стихотворением «Приехал в Монако…» и «Вратарем»: «Зашел в казино, чей-то голос позвал» (АР-10-15) = «Обернулся — слышу голос из-за фотокамер». И если в распоряжении агентов, занимающихся внушением, имеются «инструменты — магнитныеленты», то у репортера — фотокамера.

Первый сюжет стихотворения «Приехал в Монако…» заканчивается так: «Банкрот заорал: “Кто это сказал?!” / Крупье безучастно плечами пожал, / Швейцар ему выход в момент указал, / Тот в глаз ему дал, — ну, в общем, скандал. / А он все кричал: “Кто <это> сказал?! / Мне этот же голос число подсказал!..” — / Стрельнул себе в рот — и тотчас замолчал. / Не стало бедняги, и жаль капитал».

Бросается в глаза симметричность обоих сюжетов. Если «вояка» в ответ на действия швейцара «в глаз ему дал», то и во втором сюжете лирический герой тоже вступил в драку: «Добил… Вот уже восемь суток прошло». Этот же мотив встречается в песне «Я женщин не бил до семнадцати лет…», где главный герой «вдарил по морде профоргу», — и в шахматной дилогии: «Справа в челюсть — вроде рановато, / Неудобно как-то — первая игра». Именно так вел в себя в жизни и сам Высоцкий: «Парень узнал его и стал почему-то хамить: “А, — Высоцкий! Почему с людьми не здороваешься?”. Володя — мгновенно хаму в челюсть, и тот свалился на тротуар»[2679].

Кроме того, если в первом сюжете «вояка» после того, как внутренний голос подсказал ему в казино ложное число, застрелился, то и во втором сюжете, который дается в изложение уже самого лирического героя, тот после внушения «агента» был арестован на 15 суток, из которых на момент произнесения монолога отбыл восемь[2680].

То есть в обоих случаях постороннее внушение привело к негативным последствиям. Поэтому в концовке стихотворения герой обращается с призывом: «Мне эта забава совсем не по нраву: / Пусть гнусности мне перестанут внушать. / Кончайте калечить людям кажный вечер / И дайте возможность самим поступать» (АР-10-15).

Через год будет написана песня «Я не люблю» (1968), в которой поэт также выскажется о бессмысленных избиениях: «Неладно мне, когда без смысла бьют» (АР-9-182) = «И агент внушает: “Добей — разрешаю”. <…> Мне эта забава совсем не по нраву» (АР-10-15). Добавим еще один черновой вариант песни «Я не люблю»: «Не по душе мне связанные крылья» (АР-9-182). И здесь же лирический герой признаётся: «Я не люблю насилье и бессилье», — а позднее он повторит эту мысль в «Моем Гамлете» (1972): «Я — Гамлет, я насилье презирал». Но поскольку в самом герое живет негативный двойник, который его временами одолевает: «Я перед сильным бил поклон, / Пред злобным — гнулся» («Дурацкий сон, как кистенем…»; АР-8-67), «То гнемся бить поклоны впрок, / А то завязывать шнурок» («Случаи»), — в этих случаях герой будет говорить о презрении к самому себе: «Я не люблю себя, когда я трушу» («Я не люблю»), «И сам себе я мерзок был, / Но не проснулся. <.. > Мне будет стыдно, как за сон, / В котором струсил» («Дурацкий сон, как кистенем…»).

А заключительные строки второго сюжета стихотворения «Приехал в Монако..»: «Кончайте калечить людям кажный вечер / И дайте возможность самим поступать», — явно напоминают стихотворение «У меня друзья очень странные…» (1971): «Но позвольте самому / Решать: кого любить, идти к кому… / Но право, все же лучше самому!». Также и о калеченъи кажный вечер пойдет речь в двух песнях 1968 года: «М. не каждый вечер зажигают свечи <.. > И не хочу я знать, что время лечит — / Оно не лечит, оно калечит» = «И инсайд беспрепятственно наших калечит!», «А ему сходят с рук перебитые ноги» («Песня про правого инсайда»). В том же 1968 году появилась первая редакция «Разговора в трамвае», где также встретился данный мотив: «Он же мне нанес оскорбленье: / Плюнул и прошел по коленям» /5; 498/.

Отметим еще любопытное сходство с «Поездкой в город» (1969): «Какой-то вояка заехал в Монако <.. > Швейцар ему выход в момент указал» = «И снова на выход толкнуть норовят» («Поездка в город»; АР-3-198). И действует главный герой одинаково: «Тот в глаз ему дал» = «^ пускай я буду хам — / Двум невесткам по мордам» (АР-3-198).

* **

Продолжая разговор о «позитивном» двойничестве, обратимся к нескольким военным песням.

В «Песне летчика-истребителя» (1968) друг главного героя, Сергей, является его двойником (позднее таким же именем будет назван друг героя в «Милицейском протоколе») — он прикрывает герою спину: «Сегодня мой друг защищает мне спину», — но и сам герой говорит: «Уйди в облака, я прикрою», — и в том же 1968 году этот мотив встретится еще раз: «Значит, я прикрываю, а тот / Во весь рост на секунду встает» («У Доски, где почетные граждане…»). А в «Аэрофлоте» (1978) друг героя-рассказчика попросит его: «Слышь, браток, ты меня чуть прикрой» (АР-7-138). Поэтому и в «Балладе о времени» (1975) делается вывод: «И всегда хорошо, если честь спасена, / Если другом надежно прикрыта спина».

В песне «О моем старшине» (1970) лирический герой говорит: «И только раз, когда я встал / Во весь свой рост…», — но точно так же он описывал и своего друга в стихотворении «У Доски, где почетные граждане…» (1968): «Значит, я прикрываю, а тот / Во весь рост на секунду встает», — после чего его друг погибает от немецкой пули: «Поглядел еще раз вдоль дороги — / И шагнул, как медведь из берлоги. / И хотя уже стало светло, — / Видел я, как сверкнуло стекло». Похожая картина наблюдается в песнях «Мы вращаем Землю» (1972), «Штормит весь вечер, и пока…» (1973) и «Сыновья уходят в бой» (1969): «Кто-то встал в полный рост / И, отвесив поклон, / Принял пулю на вздохе»[2681], «Еще бы — взять такой разгон, / Пробить заслон, но пасть в поклон / И смерть принять у самой цели» (АР-9-152), «А я для того свой покинул окоп, / Чтоб не было вовсе потопа», — причем в последнем случае лирический герой тоже погибает от пули: «Я падаю, грудью хватая свинец». Впервые же «в полный рост» встал герой песни «Письмо» (1967): «Он шагнул из траншеи / С автоматом на шее, / Он разрывов беречься не стал», — и так же «не стал беречься» лирический герой Высоцкого в «Памятнике» (1973): «Не боялся ни слова, ни пули». А в «Песне певца у микрофона» (1971) поэт прямо сравнивает свою концертную деятельность с войной: «Я к микрофону встал, как к образам… / Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре!».

Впрочем, иногда мотив безрассудной смелости может фигурировать в негативном контексте — например, в той же песне «Сыновья уходят в бой»: «Вот кто-то, решив: “После нас — хоть потоп!”, - / Как в пропасть шагнул из окопа». И далее лирический герой противопоставляет этому человеку самого себя: «А я для того свой покинул окоп, / Чтоб не было вовсе потопа», — причем шесть лет он скажет то же самое в карточном стихотворении «Говорили чудаки…» (1975): «Потомуя не потоп, / Господи, прости, / Что игра мне — только чтоб / Душу отвести» /5; 612/.

В начале песни «О моем старшине» герой говорит: «Присохла к телу гимнастерка на спине», — что напоминает «Побег на рывок»: «Пробрало: телогрейка / Аж просохла на мне», — и далее: «Я отставал, сбоил в строю, / Но как-то раз в одном бою, / Не знаю чем, я приглянулся старшине». А годом ранее герой задавался вопросом: «Кто сменит меня, кто в атаку пойдет? / Кто выйдет к заветному мосту? / И мне захотелось: пусть будет вон тот, / Одетый во всё не по росту» («Сыновья уходят в бой»). Здесь герой сам выступает в образе старшины и выбирает себе преемника, который не такой, как все, и вообще кажется «непутевым» парнем, а в песне «О моем старшине» уже сам старшина выбирает себе близкого друга из такого же «непутевого» солдата, каким предстает лирический герой Высоцкого (неслучайно этот старшина напоминает одного из персонажей «Баллады о детстве», версия об автобиографичности которого была выдвинута в главе «Конфликт поэта и власти»: «И только раз, когда я встал / Во весь свой рост, / Он мне сказал: / “Ложись!” — и дальше пару слов без падежей» = «“А я за что, бля, воевал?” — / И разные эпитеты»).

В песне «Сыновья уходят в бой» герой хочет знать: «Кто сменит меня, кто в атаку пойдет?», — а в «Побеге на рывок» он мечтает: «Вот бы мне посмотреть, / С кем отправился в путь, / С кем рискнул помереть, / С кем затеял рискнуть!».

Еще одно важное сходство между этими песнями: «Мне чем-то знаком этот странный боец, / Одетый во всё не по росту» (АР-6-94) = «“Где-то виделись будтоГ, — / Чуть очухался я».

В первом случае герой называет своего преемника «странный боец», а во втором — говорит о напарнике: «Я к нему, чудаку. / Почему, мол, отстал?». Таким же странным и чудаком выведен друг лирического героя в песне «Он не вернулся из боя» (1969): «Он молчал невпопад и не в такт подпевал, / Он всегда говорил про другое, / Он мне спать не давал, он с восходом вставал, / А вчера не вернулся из боя». И лишь в самом конце герой осознает, что потерял свое alter ego: «Всё теперь одному, только кажется мне — / Это я не вернулся из боя». А год спустя в «Разведке боем» появится «тип из второго батальона», и лирический герой также лишь после его смерти поймет, кого потерял: «С кем в другой раз ползти? / Где Борисов, где Леонов? / И парнишка затих / Из второго батальона».

Теперь вернемся еще раз к песне «О моем старшине», где герой говорит о себе: «Я отставал, сбоил в строю». Год спустя подобная автохарактеристика встретится в «Беге иноходца» и в стихотворении «Нараспашку — при любой погоде…»: «Засбою, отстану на скаку!», «Я иду в строю всегда не в ногу, / Столько раз уже обруган старшиной! / Шаг я прибавляю понемногу — / И весь строй сбивается на мой».

В песне «О моем старшине» старшина советует герою: «Иди поспи — ты ж не святой, а утром — бой». И точно так же охарактеризует себя сам герой в «Песне певца у микрофона»: «Но я не свят, и микрофон не светит».

Концовка же песни «О моем старшине» выглядит следующим образом: «Над нами шквал — он застонал, /Ив нем осколок остывал, / И на вопрос его ответить я не смог. I Он в землю лег за пять шагов, / За пять ночей и за пять снов — / Лицом на Запад и ногами на Восток». Абсолютно идентичная ситуация уже возникала в «Письме» (1967), где речь тоже шла вроде бы о другом человеке (а на самом деле — о себе), и в песне «Сыновья уходят в бой» (1969), где лирический герой говорит уже от своего лица: «И в бою под Сурою / Он обнялся с землею» = «Сейчас глаза мои сомкнутся, / Я крепко обнимусь с землей». Похожий мотив встретится позднее в песне «Мы вращаем Землю» (1972): «Мы ползем, бугорки обнимаем, / Кочки тискаем зло, не любя, / И коленями Землю толкаем — / От себя, от себя, от себя!».

Таким образом, старшина фактически является двойником лирического героя, выступающего в образе рядового («А из меня — такой солдат, как изо всех»). Причем в черновиках герой говорит о старшине как о своем брате: «Он был убит за пять шагов, / За пять ночей и за пять снов <…> Загородил собой меня / Мой старшина, мой добровольный старший брат» (АР-6-32). А перед этим старшина предупреждал героя об опасности, так же как и его друг в «Том, кто раньше с нею был»: «И только раз, когда я встал / Под пули в рост, он закричал: / “Ложись!"…» (АР-6-30) = «Мне кто-то на плечи повис, — / Валюха крикнул: “Берегись! ”».

Примерно так же трактуется ситуация «Я и мой погибший друг» в песне «Он не вернулся из боя» и в «Том, который не стрелял»: «Всё теперь одному, только кажется мне — / Это я не вернулся из боя» = «Немецкий снайпер дострелил меня, / Убив того, который не стрелял», — что говорит о единстве авторского сознания в обоих произведениях: ролевые герои являются лишь авторскими масками, а военный сюжет — метафорическим обозначением современной поэту действительности. Позднее этот мотив — также облеченный в военную форму — возникнет в «Балладе о борьбе»: «И когда рядом рухнет израненный друг, / И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, / И когда ты без кожи останешься вдруг / Оттого, что убили его — не тебя…». Здесь — взвоешь, а в «Том, который не стрелял» лирический герой «выл белугой и судьбину клял». Для сравнения — в стихотворении «Киев — скучный город» (1958 — 1959) сказано: «Ну хоть ревмя реви белугой / И заливайся воробьем»[2682]; а в «Смотринах» (1973) герой будет «стонать в углу болотной выпью» (что буквально повторяет черновик стихотворения «Ах, дороги узкие…», написанного в том же году: «Я крикнул в унисон с болотной выпью» (АР-14-162); восходит же этот прием к «Песне про Уголовный кодекс»: «И сердце стонет раненою птицей, / Когда начну свою статью читать»), а в «М. оих капитанах» он говорил: «Ну а я не реву — волком вою»[2683].

И вообще воет лирический герой Высоцкого довольно часто: «Эх, бы взвыть сейчас! — Жалко, нету слез» («Бодайбо», 1961), «Я б отсюда в тапочках в тайгу сбежал — / Где-нибудь зароюсь и завою!» («И душа, и голова, кажись, болит…», 1969), «Мы выли, друга отпуская / В загул без времени и края» («Памяти Шукшина», 1974), «Мы вместе выли волками» («Гербарий»; черновик — АР-3-14), «И я под шизика кошу / И вою, что есть сил: / “Я это вам не подпишу, / Я так не говорил!”» («Ошибка вышла», 1976; черновик /5; 380/), «Но пса охраняю — / Сам вою, сам лаю» («Песня о Судьбе», 1976), «Взвыл я, ворот разрывая: / “Вывози меня, Кривая..”» («Две судьбы», 1977), «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете / И рычал, что есть сил, — только зубы не те» («Палач», набросок 1975 года /5; 474/), «Мой хрип порой похожим был на вой» («Мой черный человек в костюме сером!..», 1979).

***

Большой интерес в свете темы позитивного двойничества представляет стихотворение «Забыли» (1966): «Икона висит у них в левом углу — / Наверно, они молокане, — / Лежит мешковина у них на полу, / Затоптанная каблуками. <.. > Мне дали вино — и откуда оно! — / На рубль — два здоровых кувшина, — / А дед — инвалид без зубов и без ног — / Глядел мне просительно в спину. / “Желаю удачи!” — сказал я ему. / “Какая там на хрен удача!” / Мы выпили с ним, посидели в дыму, / И начал он сразу, и начал: / “А что, — говорит, — мне дала эта власть / За зубы мои и за ноги? / А дел до черта — напиваешься всласть / И роешь культями дороги”» (АР-3-98).

Есть все основания полагать, что в образе этого безногого инвалида Высоцкий вывел своё alter ego (соответственно, происходит «раздвоение» авторского сознания — диалог с самим собой), поскольку родственные образы мы находим в целом ряде произведений, объединенных личностным подтекстом: «Ноги стерты и светят костями» /3; 438/, «А ветер дул, с костей сдувая мясо / И радуя прохладою скелет» /5; 191/, «Поэты ходят пятками по лезвию ножа / И режут в кровь свои босые души» /3; 40/, «Душу, сбитую утратами да тратами, / Душу, стертую перекатами…» /5; 63/, «На пути каменья сплошь — / Резвы ножки обобьешь, / Бедолага!» /4; 212/, «Чистая Правда по острым каменьям шагала, / Ноги изрезала, сбилась с пути впопыхах» /5; 489/, «Пускай усталый и хромой, / Пускай до крови сбиты ноги…» /2; 319/.

Как было показано ранее, этот мотив символизирует душевную истерзанность поэта, что вызвано тяжелыми жизненными испытаниями (с. 488). Сюда примыкает мотив старости лирического героя, умудренного горьким жизненным опытом.

Вообще же образ безногого инвалида встречается во многих произведениях: «Если б был я не калека / И слезал с кровати вниз…» («Песня о госпитале», 1964), «Я ступни свои сзади оставил <.. > Руки-ноги — на месте ли, нет ли» («Мы вращаем Землю», 1972), «Это не веревка — / Это мой костыль!» («Песня инвалида», 1980). Приведем еще две цитаты: «Я ранен, контужен, я малость боюсь…» («Поездка в город», 1969), «Они — как острый нож для инвалида» («Баллада о гипсе», 1972).

Интересно, что между «Песней о госпитале» и стихотворением «Забыли» существует множество перекличек, подчеркивающих единый подтекст: «А теперь я — в медсанбате / На кровати, весь в бинтах» = «Кровати да стол — вот и весь их уют <.. > Я словно попал в инвалидный приют»; «Вдруг сказал: “Послушай, парень, / У тебя ноги-то нет!” <…> Если б был я не калека…» = «А дед — инвалид без зубов и без ног…»; «И однажды, как в угаре…» = «Мы выпили с ним, посидели в дыму»; «Если б был я не калека / И слезал с кровати вниз, / Я б тому, который слева, / Просто глотку перегрыз!» = «Эх, были бы ноги — я б больше успел, / Обил бы я больше порогов!».

А ситуация из «Песни инвалида»: «Проскакали всю страну, / Да пристали кони, буде! / Я во синем во Дону / Намочил ладони, люди», — уже встречалась в «Песне Вани у Марии» (1974): «Я полмира почти через злые бои / Прошагал и прополз с батальоном, / А обратно меня за заслуги мои / Санитарным везли эшелоном» («инвалида» = «санитарным везли эшелоном»; «проскакали» = «прошагал»; «всю страну» = «полмира почти»). Во всех этих цитатах лирический герой выступает в одном и том же образе.

В черновиках стихотворения «Забыли» у строки «А что, — говорит, — мне дала эта власть…» имеется более откровенный вариант: «А что, — говорит, — мне советская власть…» (АР-3-98). Бесспорно, Высоцкий вкладывал в монолог главного героя свои собственные мысли и зачеркнул эпитет «советская», поскольку монолог становился слишком уж политически откровенным.

Отметим еще одну важную деталь. Главный герой стихотворения «Забыли» — старик-молоканин, ненавидящий советскую власть: «В проповедях молокане и другие сектанты Советскую власть выставляют в образе дьявола, дракона и проч.»[2684].

Примерно через полгода пишется «Сказка о несчастных лесных жителях», где поэт вывел советских чиновников в образе Кащея, а себя — в образе Ивана-дурака, который «к Кащею подступает, кладенцом своим маша»[2685] ^[2686]. Да и сравнение советской власти (шире — противников лирического героя) с дьяволом постоянно у Высоцкого: «Мой соперник с дьяволом на ты!» /3; 384/, «Им власть и слава не претили — / Они и с дьяволом <на ты>» (АР-14-145), «Он, видно, с дьяволом, на ты» /5; 417/, «В аду с чертовкой обручась, / Он потешается сейчас» /5; 419/, «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» /5; 80/, «А он — исчадье века! — / Гляди пустился в пляс» /4; 370/, «Так неужели будут пировать, / Как на шабаше ведьм, на буйной тризне / Все те, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни?» /4; 303/.

Итак, чем же был близок поэту старик-молоканин? Во-первых, тем, что он был безногим инвалидом, в образе которого часто выступает лирический герой. Во-вторых, негативным отношением к советской власти. В-третьих, нищенской обстановкой в доме: «Кровати да стол — вот и весь их уют, — / И две — в прошлом винные — бочки, — / Я словно попал в инвалидный приют — / Прохожий в крахмальной сорочке». Такая же нищета царит дома и у самого героя: «И в дому моем — шаром кати» («Дом хрустальный», 1967), «У меня на окне — ни хера» («Несостоявшийся роман», 1968), «Лезу я, словно нищие в сумы, / За полтиной и за рутиной» («Как всё, как это было», 1971), «А у меня зайдешь в избу — / Темно и пусто, как в гробу» («Смотрины», 1973; АР-3-69).

В свете сказанного концовка стихотворения «Забыли»: «“Что надобно дед?” — я спросил старика. / “А надобно самую малость: / Чтоб — бог с ним, с ЦК, ну хотя бы ЧК / Судьбою интересовалась”», — прочитывается как желание самого поэта, чтобы власть обратила внимание на состояние его «выброшенности за борт», самой же властью и инспирированное. Леонид Филатов вспоминал: «Володя Высоцкий как-то спросил меня: “Ты такого-то знаешь?” — “Ну, знаю”. — “Знакомы?” — “Знакомы”. — “Ну так ты ему скажи — пусть он пародии на меня не поет”. — “Почему?” — “Потому. Меня нет в государстве. Как могут быть пародии на человека, которого нет?” Это показалось мне справедливым. Отовсюду выбросили, но при этом пародировать можно, оказывается…»^⁴.

Итак, дед в стихотворении «Забыли» — это alter ego поэта: «А что, — говорит, — мне дала эта власть / За зубы мои и за ноги? <…> Эх, были бы ноги — я б больше успел, / Обил бы я больше порогов! / Да толку, я думаю, — дед просипел, — / Да толку б и было немного». Сравним данную ситуацию с «Детской поэмой» (1971), где тоже есть дед, сетующий на то, что власть отвергла его изобретение и даже рекомендовала «остепениться»: «Дед разозлился: “Выходит, всю жизнь / Время я тратил напрасно!”».

В свою очередь этот дед, придумавший уникальную краску, является прообразом учителя Кокильона в «Балладе о Кокильоне», где тот изобрел коллоидальный газ.

Вот как описывается официальная реакция на дедово изобретение: «Дед эту краску кому-то носил, / Ну а ему отказали. / Кто-то там где-то там взял и решил: / Детская это забава. / И объявили затею опасной, / Вредной: не место алхимикам здесь! /

Цвет должен быть если красный — так красный, / Желтый — так желтый, без всяких чудес!» (АР-1-39). Здесь говорится о негативном отношении власти к алхимикам, а через два года гонениям подвергнется химик Кокильон, которого толпа тоже назовет алхимиком: «Всегда в глазах толпы он — алхимик-шарлатан».

Если Кокильон назван «простым безвестным гением», то про деда сказано: «Так, мол, и так — гениального дела / Странные люди понять не хотят!».

Деятельность обоих персонажей характеризуется в одинаковых выражениях: «И по ночам над чем-то там химичил Кокильон <.. > Бульон / Изобретателя потряс» = «Кстати, дед и сам всё время / Что-то там изобретал»: «Вдруг произнес он внятно: “Какая чертовщина!..”» = «И, бывало, приходил / Чем-то озабочен»; «И по ночам над чем-то там химичил Кокильон. <…> Титан лабораторию держал» = «Старый дедовский сарай / Вечно на запоре. / Раньше дед в нем проводил / Просто дни и ночи».

А возмущение деда тем, что Витька с Ваней не смогли улететь на ракете: «Как же Витькин дед ругался} / “Не умеешь — так не сметь! / Коли уж лететь собрался — / Надо было улететь!”» /3; 35/, - напоминает возмущение самого Высоцкого тем, что его троюродный дядя Павел Леонидов, эмигрировавший в 1973 году в Америку, попросился обратно в СССР: «“Поехал за свободой, так не позорь свободу!”, - орал тихо-тихо бледный Володя»[2687].

Что же касается стихотворения «Забыли» (декабрь 1966), то представленный в нем прием «остранения» (взгляда на себя со стороны) встречается также в стихотворениях «Экспресс Москва — Варшава» (весна 1966) и «Случай в ресторане» (декабрь 1966), в которых собеседниками героя-рассказчика являются соответственно майор и капитан. И во всех трех случаях герой выпивает с ними. Причем досада капитана в «Случае в ресторане»: «Я полжизни отдал за тебя, подлеца, / А ты жизнь прожигаешь, иуда!», — напоминает стихотворение «Забыли»: «А что, — говорит, — мне дала эта власть / За зубы мои и за ноги?». Позднее с такой же претензией выступит метростроевец в «Балладе о детстве»: «“А я за что, бля, воевал?” — / И разные эпитеты».

Кроме того, капитан в «Случае в ресторане» — это тот же снайпер из «Песни спившегося снайпера» и лейтенант из песни «День рождения лейтенанта милиции в ресторане “Берлин”» (оба — 1965). Во всех трех песнях действие происходит в ресторане, где герой {снайпер, лейтенант, капитан) сидит и пьет, так же как и старик-молоканин: «Мне дали вино — и откуда оно! — / На рубль — два здоровых кувшина». Логично предположить наличие во всех этих произведениях личностного подтекста — лирический герой «заливает тоску». Вспомним «Мою цыганскую» (1967): «В кабаках зеленый штоф, / Белые салфетки — / Рай для нищих и шутов, / Мне ж — как птице в клетке», — и песню А. Галича «Облака» (1961): «И по этим дням, как и я, / Полстраны сидит в кабаках». Причем майор в стихотворении «Экспресс Москва — Варшава» говорит ровно то же, что и капитан в «Случае в ресторане»: «Майор сказал мне после: “Сейчас не сорок первый, / А я-то — веришь, парень! — как снова пережил”» = «В сорок первом под Курском я был старшиной, / За моею спиной такое!». Здесь — капитан, который «никогда не будет майором», а в предыдущей цитате — майор.

Косвенным указанием на автобиографичность образа майора может служить перекличка «Экспресс Москва — Варшава»: «Майор сентиментален — не выдержали нервы», — с «Сентиментальным боксером» (также — весна 1966 года). А «не выдержали нервы» и у героя в «Пике и черве» (1964): «А потом не выдержали нервы».

В черновиках стихотворения имеется следующий вариант: «Майор сентиментален — о детях, о Марии: / “Мария провожала, я с нею говорил”» /1; 468/. Такое же имя будет носить жена лирического героя в «Песне про плотника Иосифа» (1967): «Я к Марии с предложеньем». Да и жена «прозаического» героя — тоже: «Извините, я позвоню домой… Мария! Это я!» («Дельфины и психи», 1 ^(^<8/6; 27/).

Кроме того, третья строка стихотворения «Экспресс Москва — Варшава» выглядит так: «Ведь я — всего до Минска, майор — всего до Бреста». Почему до Бреста? Да потому что там у него дом, как и у лирического героя в «Песне летчика-истребителя» (1968): «Вчера же мы Брест бомбили, / А в Бресте — дом мой и мать» /2; 387/.

Автобиографичность образа майора видна также на следующем примере: «Материально — он в полном порядке, / А морально… Плевать на мораль!». Сравним с репликой Владимира в «Венских каникулах» (1979): «Моралисты проклятые! Пить нельзя! А я хочу и буду!» /7; 395/; с заявлением хиппи, обращенным к властям: «Нам ваша скотская мораль — / От фонаря до фонаря! <.. > Плевать нам на ваши суеверия!» («Мистерия хиппи»); и с репликой героев в исполнявшейся Высоцким песне «Мы Шиллера и Гете не читали…»: «…За нравственность пижонскую за эту». А представители власти как раз любят читать мораль, отказываясь от этого лишь в случае крайней опасности: «И король ему прокашлял: “Не буду / Я читать тебе морали, юнец, — / Если завтра победишь чуду-юду, / То принцессу поведешь под венец”».

***

Продолжим анализ темы позитивного двойничества на примере стихотворения «У Доски, где почетные граждане…» (1968), которое уже упоминалось выше.

Герой-рассказчик вспоминает о себе и о своем друге: «Раньше оба мы были охотники», «Он колпашевский — тоже берлога! — / Ну а я из Выезжего Лога.[2688] / И еще (если друг не хитрит): / Белку — в глаз, да в любой, говорит».

Да ведь это же явно «бывший лучший, но опальный стрелок» из «Сказки про дикого вепря» (1966), «первый в мире лучник, славный парень Робин Гуд» из «Баллады о вольных стрелках» (1975), снайпер из «Песни спившегося снайпера» (1965), который, по его словам, может стрелять «на сто метров», и чемпион по стрельбе из «Как-то раз, цитаты Мао прочитав…»(1S>69): «Я был раньше чемпион <…> Я стрелял с колена, лежа, на бегу…» (черновик /2; 458/). При этом сюжет «Песни спившегося снайпера», где герой является снайпером: «Девятка — с сердце, десятка — в лоб», послужил прообразом ситуации в стихотворении «У Доски, где почетные граждане…», где таким же снайпером выведен друг героя: «И еще (если друг не хитрит): / Белку — в глаз, да в любой, говорит». Кроме того, в обоих произведениях речь идет о споре: «Который в фетрах, / Давай на спор» = «Ведь не вещи же, ценные в споре…».

А поскольку друг в произведениях Высоцкого часто является двойником лирического героя, то в стихотворении «У Доски, где почетные граждане…» герой, рассказывая о своем друге, фактически говорит о себе. Причем он характеризует себя как бывшего охотника, несмотря на то, что в это же время (1968 год) была написана «Охота на волков», где лирический герой, выступавший в образе волка, уходил от охотников. А позднее, в одном из набросков 1975 года, он еще раз выступит в маске охотника: «Что ж сидишь ты сиднем / Да еще в исподнем? / Ну-ка, братка, выйдем / В хмеле прошлогоднем! / Кабы нам в двустволку / Пули ли, пыжи ли, — / Мы б с тобой по волку / Насмерть положили» (а захмелевшие охотники, убивающие волков, явно напоминают черновик «Конца охоты на волков», где речь идет о представителях власти: «И рука не тверда у похмельных стрелков»[2689]). Как видим, образ лирического героя многогранен и может скрываться под диаметрально противоположными масками.

В стихотворении «У Доски, где почетные граждане…» герой говорит о своем друге: «Только спорить любил / Мой сибирский дружок». И эта же черта характерна для самого лирического героя (а также — его двойников). Этого мотива мы уже касались при разборе рассказа «Об игре в шахматы» (с. 284, 285). Поэтому здесь добавим высказывание самого поэта о том, почему в СССР не выходят пластинки с его песнями: «…вдруг, я смотрю, “Мелодия” вместе с болгарами издают пластинку, в которой есть еще несколько вещей — из этих вот, записанных. А у нас они так и не случились. Когда спрашиваешь о причине, там, непосредственно отвечающего за это человека, он говорит, что (имитирует голос) “ну, понимаете, не все песни бесспорны”. Я говорю: давайте спорить. А вот от споров они уходят»[2690].

Также герой-рассказчик вспоминает: «В самом ихнем тылу, / Под какой-то дырой, / Мы лежали в пылу / Да над самой горой». Точно так же ведет себя лирический герой и в других произведениях: «Прошли по тылам мы» («Черные бушлаты», 1972), «Я туда проткнул с тыла» («Сказочная история», 1973), «Я говорю как мхатовский лазутчик, /Заброшенный в Таганку — в тыл врага» («Олегу Ефремову», 1977). Но одновременно с этим: «Я ни в тыл не просился, ни судьбе под подол» («Песня о погибшем друге», 1975), — что опять же говорит о многогранности образа автора.

Теперь приведем неожиданную перекличку между стихотворением «У Доски, где почетные граждане…» и «Побегом на рывок».

В обоих случаях герой иронически называет своего друга дружком: «Только спорить любил / Мой сибирский дружок» = «Обернулся к дружку. / Почему, мол, отстал?» (АР-4-14). И того убивают — в раннем стихотворении это делают фашисты, а в позднем — охранники вологодского лагеря: «Что теперь и наган мне — / Не им воевать. / Но свалился к ногам мне — /Забыл, как и звать» /2; 137/ = «Кто в бегах со мной был, / С кем судьбу я пытал? / Про статью не спросил, / Как зовут — не узнал» /5; 504/ (причем строка «Забыл, как и звать» имеет еще более точную аналогию в набросках к «Побегу на рывок»: «Позабыл в суете, / Кто напарником был. <…> Про статью не спросил, / Как зовут — не узнал»; АР-13-186).

Похожая картина возникает в «Разведке боем» (1970): «А этот тип, которого не знаю, / Очень хорошо себя ведет». И так же «хорошо себя вел» напарник героя в «Побеге на рывок»: «Он был тоже не слаб». Но в обоих случаях его убили: «И парнишка затих / Из второго батальона» = «Ну а он — на боку, / И мозги распластал».

В первом случае герой берет в разведку незнакомого солдата, а во втором — уходит в побег с незнакомым заключенным. Ситуация идентична.

***

Прямое отношение к теме позитивного двойничества имеют также песня «Про двух громилов — братьев Прова и Николая» и стихотворение «Мы живем в большом селе Большие Вилы…»(оба — 1971[2691]).

Сюжет песни сводится к тому, что два брата «огромадной жуткой силы» своими действиями постоянно доставляют беспокойство жителям села, и в итоге те пошли на них войной.

В главе «Конфликт поэта и власти» мы говорили о том, что лирический герой часто выступает в маске простого рабочего парня или крестьянина (с. 64, 291, 292). Такая же ситуация представлена в песне «Про двух громилов»: «Как в селе Большие Вилы…»; в частушках к спектаклю «Живой» (1971): «Как однажды к нам в село / Гу-зенкова занесло»; в «Товарищах ученых» (1972): «Мы всем селом приедем к вам» /2; 414/; в «Смотринах» (1973): «На всю деревню хруст в хрящах»; и в «Письме из Москвы в деревню» (1966).

И лирический герой часто говорит о себе как о жителе села или человеке из российской глубинки: «Очень жаль, писатели не слышат / Про меня, про парня из села» /1; 392/, «Я сам с Ростова» /5; 157/, «Я сам вообще-то костромской» /5; 55/, «Я из города Тамбова» (АР-10-34), «.. валяйте к нам в Тамбовщину» /3; 201/, «Алтайский я, и родом из-под Бийска я» (АР-2-82), «Прошло пять лет, как выслан из Рязани я» /5; 545/, «Ну и, кроме невесты в Рязани, / У меня две шалавы в Москве» /1; 119/.

Рискнем выдвинуть гипотезу, которая представляется весьма плодотворной. А именно: в образе одного из двух «громилов» автор вывел самого себя, а в образе его брата — своего друга.

В этой песне «Николай, печась о брате, / Первый натиск отражал». Такая ситуация (лирический герой и его друг — против врагов) очень характерна для поэзии Высоцкого: «Мне кто-то на плечи повис, / Валюха крикнул: “Берегись!’» («Тот, кто раньше с нею был»), «Пусть вечно мой друг защищает мне спину, / Как в этом последнем бою» («Песня-летчика истребителя»), «Рванулся к выходу — он слева, — / Но ветеран НКВД / (Эх, был бы рядом друг мой Сева!) / Встал за спиной моей. От гнева / Дрожали капли в бороде» («Прошу прощения заране…»; С4Т-3-67), «Эх, спасибо заводскому другу'. / Научил, как ходят, как сдают» («Честь шахматной короны»; причем в этой песне лирический герой называет себя Севой: «Ход за мной — что делать? Надо, Сева!», — а в предыдущем стихотворении это имя носит его друг — намек на Всеволода Ханчина), «И всегда хорошо, если честь спасена, / Если другом надежно прикрыта спина» («Баллада о времени»). Именно так происходило и в жизни самого Высоцкого. Вспоминает актер Театра на Таганке Валерий Иванов-Таганский: «Если б я знал, что их будет тринадцать человек, я бы попытался отговорить Владимира, но тут отступать было поздно. “Самое главное, — сказал Высоцкий, — прикрывай мне спину”. И сразу ринулся на обидчика»[2692].

Этот же мотив реализуется в песне «Про двух громилов»: «От могучего напора / Развалилась хата. / Пров оттяпал ползабора / Для спасенья брата», — где Пров выполняет функцию друга лирического героя (Николая), прикрывая ему спину.

Кроме того, если Николай — это лирический герой, то возникают многочисленные переклички с «Инструкцией перед поездкой за рубеж» (1974), где главный герой охарактеризован как силач (к тому же в обеих песнях используется маска человека из российской глубинки: «Я из города Тамбова» (АР-10-34) = «Как в селе Большие Вилы…» /3; 96/): «Огромадной жуткой силы — / Братья Пров и Николай» = «Я, конечно, рад стараться — много сил» (БС-17-15). Тут же вспоминаются стихи второй половины 1970-х годов: «Так много сил, что всё перетаскаю» («Осторожно! Гризли!», 1978), «Один ору — еще так много сил» («Напрасно я лицо свое разбил…», 1976).

В «Инструкции» жена героя напутствует его в дорогу: «Ты же сильный, сдвинешь горы! / Силу чувствуют они, / А затеют разговоры, / Ты их, Коля, припугни!» /4; 446/. Точно так же «припугнул» толпу Николай в песне «Про двух громилов» (а его брат Пров тем временем «сдвигал горы»: «Рушил стены и входил», «С маху стену прошибал»): «Николаю это странно: / “Если жалко вам быка, / С удовольствием с братаном / Можем вам намять бока!”» Хотя на первых порах герои не решались применять свою силу: «Только мне инструктор драться запретил» /4; 447/ = «Неудобно сразу драться» /3; 97/. Однако когда доходит до дела, они готовы одолеть любого врага (и говорят об этом одинаковым стихотворным размером): «Молот мне — так я любого / В своего перекую!» = «Ну-ка кто попробуй вылезь — / Вмиг разделаюсь с врагом!»

Если в «Инструкции» Николай работает кузнецом: «До свиданья, цех кузнечный, / Аж до гвоздика родной!», — то в песне «Про двух громилов» сказано: «Пров — громила — наковальню / В сельской кузнице разбил» (АР-8-90). Такую же маску находим в «Песенке про метателя молота»: «Я был кузнец — ковал на наковальне я».

В черновиках «Инструкции» жена героя обращается к нему: «Я тебя неволю нетто? — / Сам затеивал бузу, / Говорил: “Из Будапешта / Черта в ступе привезу!”» /4; 447/. Такое же намерение было у Прова с Николаем: «Им хотя бы и гид, / Но — странная затея: / Ступу бабы-яги /Раздобыть музею» (АР-15-86). А музей упоминался и в черновиках «Инструкции»: «Но в музеи и на рынок похожу» (БС-17-7).

Все эти переклички говорят в пользу единого подтекста.

Что же касается имени «Николай», то его носят также главный герой «Романа о девочках» (1977), исполняющий свои песни под гитару, и герой «Письма из деревни в Москву» (1967), где жена пишет ему: «Ты уж, Коля там не пей, потерпи до дому». Сравним в песне «Про двух громилов»: «Как братья не вяжут лыка — / Пьют отвар из чаги, / Все от мала до велика / Прячутся в овраге». А «не вяжет лыка» лирический герой и в «Двух судьбах»: «.. Ну а я ласкаю глотку / Медовухою <…> Я кричу — не слышу крика, / Не вяжу от страха лыка».

Наконец, если «Николай, что понахальней, / По ошибке лес скосил», то в стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» Николай уже от своего лица говорит: «Я ошибочно скосил дубову рощу, / Брату это даже проще».

Здесь, кстати, возникает ложная перекличка с «Лукоморьем»: «Выходили из избы здоровенные жлобы, / Порубили все дубы на гробы». При всем внешнем сходстве разница здесь существенная: Николай «лес скосил» по ошибке, а «здоровенные жлобы» — намеренно, причем они «порубили все дубы на гробы», то есть уготовили смерть остальным людям (ср. с деревянными костюмами в «Песне Бродского»). Другое дело — что и лирический герой, и советская власть, представленная в образе этих жлобов, наделены большой физической силой, однако используют ее в разных целях.

Вообще силачом лирический герой предстает довольно часто: «Но супруге приятно, что я — человек / Самый сильный на нашей планете» /3; 101/, «Мне, кажется, такое по плечу — / Что смертным не под силу столько прыти!» /5; 233/, «И откуда взялось столько силы в руках!» /2; 28/, «Мне б по моим мечтам — в каменоломню: / Так много сил, что всё перетаскаю, — / Таскал в России — грыжа подтвердит» /5; 210/, «Один ору — еще так много сил, / Хоть по утрам не делаю зарядки. / Да, я осилить мог бы тонны груза! / Но, видимо, не стоило таскать…» /5; 128/.

Сюда примыкают образы стахановца, гагановца, загладовца («Случай на шахте»), штангиста («.Двухсоткилограммовую громаду / Я над собою с воем подниму!» /3; 333/, «Я же лежа жму сто пятьдесят!» /3; 177/, «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм / Я недавно вернулся из Штатов» /3; 100/), Геракла («Я от земли Антея поднимаю, / Как первый древнегреческий штангист» /3; 103/), Голиафа («Два пижона из “Креста и полумесяца” / И еще один из “Дейли Телеграф” / Передали ахинею с околесицей, / Обзывая меня “Русский Голиаф”» /2; 143/), Самсона (в «Дельфинах и психах»: «Долила — это несправедливость, а Самсон — это я» /6; 38/), титана («Титан лабораторию держал /Ив ней творил и мыслил, и дерзал» /4; 142/, «Я был раньше титаном и стоиком» /2; 329/, «Даже он — великий стоик — / Плачет: “Гибнем задарма!”» /5; 472/), супермена («Он — супермен, он — чемпион, / Прыгун из преисподней» /4; 383/, «Он в позе супермена / Уселся у окна» /4; 220/) и даже Гулливера («Себя я ощущаю Гулливером» /2; 544/).

Кроме того, этим образам вполне соответствовали физические данные самого Высоцкого: «…меня поразила <…> накачанность его фигуры. Я сразу увидел со стороны спины, как играют мощные тренированные мышцы спортсмена. Ни грамма лишнего жира, это было то, что сейчас в новом лексиконе определяется словом “качок”. Так что впоследствии меня уже не удивили кадры одной съемки, где он делал наклонную стойку на одной руке и другие акробатические штуки <…> Я любовался его фигурой, его абсолютно мужским, мощным торсом»[2693]. Сравним в «Чести шахматной короны»: «Ох, рельеф мускулатуры, / Мышцы крепкие спины!». И вообще на сцене он воспринимался как «гигант» (при росте метр семьдесят). Марина Влади говорила, что в жизни Высоцкий «совершенно не похож на ревущего великана из спектакля»[2694] ^{[2695] [2696]}.

На примере песни «Про двух громилов» можно еще раз убедиться в справедливости тезиса о том, что Высоцкий часто наделял друзей своими собственными чертами: «Ну а Пров укрылся в хате / И оттуда хохотал» (вариант — «громко ржал»). Точно так же ведет себя друг героя-рассказчика в черновиках «Аэрофлота» (1978): «Он ржал: “Меня считают идиотом, / Ноя всегда лечу Аэрофлотом”» /5; 560/.

Да и сам лирический герой всегда смеется от души: «Ну почему, к примеру, не заржу, / Их не напугаю?!» («Мои похорона», 1971), «Я смеюсь, умираю от смеха» («Нет меня — я покинул Расею!», 1969), «Я в хоровод вступаю, хохоча» («Маски», 1970), «Взял билет, лечу на Вачу, / Прилечу — похохочу!» («Про речку Вачу и попутчицу Валю», 1976), «И веселый манер — я на нем хохочу»^ш («Мне судьба — до последней черты, до креста…», 1977; черновик /5; 517/), «А я веселею — / Шучу, хохочу. / Живу, как умею, / Пою, что хочу» («Песня о Судьбе»; черновик — АР-17-130), «Вы втихаря хихикали, / А я давно вовсю» («Общаюсь с тишиной я…», 1980).

Впрочем, нередок у Высоцкого и смех сквозь слезы: «Смеюсь сквозь слезы я и плачу без причины» («Было так: я любил и страдал…», 1968), «Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал» («Маски», 1970), «Живу, как умею, — / Навзрыд хохочу» («Песня о Судьбе», 1976; черновик — АР-17-130), «Смех, досада — мать честна! — / Ни пожить, ни выжить!» («Разбойничья», 1975), «Я на Вачу еду — плачу, / Над собою хохочу!» («Про речку Вачу и попутчицу Валю», 1976).

***

Наблюдается множество параллелей между песней «Про двух громилов» и «Путешествием в прошлое» (1967).

В последней песне лирический герой «выбил окна и дверь, и балкон уронил» (об этом же он будет мечтать в «Балладе о гипсе: «Балкон бы что ли сверху или автобус пополам — / Вот это боле-мене подходяще»), то Пров «в опочивальни рушил стены и входил. <.. > в какой-то спальне с маху стену прошибал».

Если в «Путешествии в прошлое» герой говорит: «И откуда взялось столько силы в руках?!», — то братья Пров и Николай были «огромадной, жуткой силы»¹⁴. А черновой вариант последней песни: «Сила прет из них нахально» (АР-8-91), — заставляет вспомнить раннее стихотворение «Есть здоровье бычее…» (конец 1950-х): «Изнутри всё прет талант, / Словно из вулкану»[2697]. О том, что из него «прет сила», иронически говорил и сам поэт: «Ну откуда в тебе это? Почему именно на тебе сошлось?! Где в тебе это кроется — в уме, сердце, душе?..

— Не-с-а… Вот отсюдова, снизу подпирает… Тута я гигант!»¹⁶.

Сравним заодно лексику в строках «Сила прет из них нахально» и «Изнутри всё прет талант» с «Маршем космических негодяев» и черновиком «Марша антиподов»: «По пространству-времени мы прем на звездолете» /1; 219/, «Гостеприимство ну так и прет» (АР-1-116).

А теперь продолжим обзор параллелей между «Путешествием в прошлое» и песней «Про двух громилов».

Если лирический герой «всех хотел застращать», то так же ведут себя и Пров с Николаем: «Эти братья всю деревню колотили» (АР-8-91).

Если на лирического героя «навалились гурьбой, стали руки вязать», то на Прова и Николая «всей ватагой навалились — / Кто багром, кто батогом». Так же описываются действия толпы и в других произведениях: «Пошли туда гурьбой» («Сказка про старый дом на Новом Арбате, который сломали», 1966), «Поднявшись на три лестничных пролета, / Толпой ввалились, как на торжество» (там же; черновик /1; 457/). «Ко мне гурьбою движутся / Мои собраться прежние <…> Один брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме» («Гербарий», 1976), «Ко мне толпа валила злая» («Прошу прощения заране…», 1971). В последней песне толпа была вооружена примерно так же, как и мужичье в песне «Про двух громилов»: «Вооружась лопатами, ломами» = «Кто — багром, кто — батогом». А в стихотворении «Прошу прощения заране…» они «веники, в руках сжимая, / Вздымали грозно, как мечи» (АР-9-39). Имеются и другие сходства между последним стихотворением и песней «Про двух громилов»: «И в той толпе один ханыга /Вскричал…» (как уже было в «Песне о вещей Кассандре»: «Кто-то крикнул: “Это ведьма виновата!”») = «“Ну дак что, ребята, с богом!” — / Кто-то крикнул, и бегом» /3; 330/; «И, веники в руках сжимая, / Вздымали грозно, как мечи» = «С кольями, да слышь ли…»; «Встал за спиной моей. От гнева / Дрожали капли в бороде» = «Со спины заходят».

Здесь же следует отметить тождество между мужичьем и чертями в песне «Переворот в мозгах из края в край…» (1970): «Ну что ж, вперед, а я вас поведу, — закончил дьявол. - /С богом! Побежали!» = «“Ну дак что, ребята, с богом'.” — / Кто-то крикнул, и бегом» /3; 330/; «В Аду решили черти строить рай. <.. > Потребовал военного парада» = «Начинать вооруженье / И идти на усмиренье / Порешило мужичье».

В «Путешествии в прошлое» лирического героя после избиения «развязали, но вилки попрятали», а при появлении Прова и Николая «все от мала до велика / Прячутся в овраге» (образ оврага тоже не случаен — вспомним песню «Чужой дом», где дом, как и село Большие Вилы, стоит, «всеми окнами обратясь в овраг»; а в «Двух судьбах» лирический герой скажет: «Много горя над обрывом, / А в обрыве — зла»).

Кстати, Пров и Николай отнюдь не кровожадны: «Если встретим мы кого-нибудь дорогой, / Брат просит: “Не трогай!”» («Мы живем в большом селе Большие Вилы…»), и даже перед лицом смерти, когда их со всех сторон теснит толпа, «решили оба брата / С наступленьем погодить» («Про двух громилов»), поскольку если они применят всю свою силу, то «по мужьям да по ребятам / Будут бабы слезы лить». И им неловко из-за того, что они вынуждены переходить в наступление: «Неудобно сразу драться». - так же как и лирическому герою в песне «Честь шахматной короны» (1972): «Справа в челюсть — вроде рановато. / Неудобно как-то — первая игра».

Приведем еще несколько перекличек с шахматной дилогией: «Хватит, брат, обороняться, — / Пропадать так пропадать'. / Коля, нечего стесняться, — / Колья начали ломаться, — / Надо. Коля, нападать!» = «Чует мое сердце — пропадаю, / Срочно нужно дамку провести» /3; 391/. Такая же ситуация возникала в «Том, кто раньше с нею был»: «К чему задаром пропадать? / Ударил первым я тогда». Во всех трех случаях лирический герой чувствует, что оказался на краю гибели, и решает перейти в атаку (а призыв «Надо, Коля, нападать!» также находит аналогию в «Чести шахматной короны»: «Ход за мной — что делать? Надо, Сева'.»)

В черновиках песни «Про двух громилов» братья обращаются к наседающей на них толпе: «Эх, держитеся, ребята» (АР-8-82). А в «Том, кто раньше с нею был» герой крикнул своим врагам: «Держитесь, гады! Держитесь, гады!». Приведем еще некоторые сходства между этими песнями: «Иду с дружком, гляжу — стоят, — / Они стояли молча в ряд, / Они стояли молча в ряд — / Их было восемь» = «Эй, братан\ Гляди — ватага»: «Валюха крикнул: “Берегись!”» = «Гляди в оба, братень!»; «Мне кто-то на плечи повис» = «Со спины заходят».

В свете сказанного становится ясно, что перед нами — не ролевые персонажи, а один и тот же лирический герой Высоцкого, прикрывающийся разными масками, и одна и та же ситуация «Я и мой друг/брат против врагов».

Кроме того, в песне «Про двух громилов» у главных героев «от могучего напора / Развалилась хата», и во время шахматного матча возникает похожая ситуация: «Он мою защиту разрушает — / Старую, индийскую — в момент» (а защита упоминается и в первой песне: «Хватит, брат, обороняться»').

Подобно Прову и Николаю, лирический герой в шахматной дилогии — силач, которого боятся: «Все от мала до велика / Прячутся в овраге» = «Ну, еще б ему меня не опасаться, / Когда я лежа жму сто пятьдесят!».

В обоих случаях присутствует мотив выпивки: «Что же братьям объяснил он — / Без бутылки не понять!» /3; 330/ = «Эх, сменить бы пешки на рюмашки — / Живо б прояснилось на доске! <…> Под такой бы закусь — да бутылку!» /3; 175 — 176/. Этот же мотив встречается в других произведениях: «Нет, без хмельного не понять / Пойти бутыль побольше взять?» /2; 78/, «Чтоб во всем разобраться, / Нужно сильно напиться!» /1; 76/, «О да, я выпил целый штоф / И сразу вышел червой» /2; 101/.

Обе песни заканчиваются перемирием враждующих сторон: «Мужичье их попросило / Больше бед не сотворять» = «И хваленый, пресловутый Фишер / Тут же согласился на ничью».

И, наконец, если в песне «Про двух громилов» Николаю помогает его брат Пров, то в шахматной дилогии главный герой благодарит своего «заводского друга», который подготовил его к матчу.

В стихотворении «Снова печь барахлит…» (1977) лирический герой также упоминает своего брата: «Я мерзавец, я хам, / Стыд меня загрызет. / Сам дубленку отдам, / Если брат привезет». Кстати, характеристика мерзавец встречается и в песне «Про двух громилов»: «Пров ломается, мерзавец, / Сотворивши шкоду» (похожим образом охарактеризован его брат: «Николай, что понахальней, / По ошибке лес скосил»; и так же называет себя сам лирический герой в «Чужой колее»: «Но почему неймется мне? / Нахальный я»[2698]), — и в свете сказанного ее можно назвать автохарактеристикой, которая присутствует и в «Марше космических негодяев». Сравним с аналогичной самокритикой Высоцкого в письме к И. Кохановскому (1965): «Сука я! Гадюка я! Пад-люка я!»[2699]), — и с воспоминаниями его соседа по лестничной площадке Теодора Гладкова об июле 1980 года: «Я был в командировке в Берлине. О том, что происходило в начале июля, знаю со слов жены. Володя сильно запил. Пришел с очередной просьбой “налей” к моей жене. Она принялась его кормить. И тут он вдруг заплакал: “Я такая гадина, такой подлец… У Марины во Франции умерла старшая сестра Таня — от рака. Я дал слово, что приеду на похороны. А не могу — видишь, в каком я состоянии…”. Самое обидное — все документы, паспорт на выезд были уже получены»[2700].

А насчет «хамства» Высоцкого («Я мерзавец, я хам») высказывался и Михаил Шемякин: «Володя — он ведь такой, в своем характере он воплотил все уникальные черты, неповторимые, русского народа. Он так глаз прищурит — хитрый глаз! Ох, хитрый! Если захочет нахамить — уж я сам хам, мне и то становилось неловко!»[2701]. Об этом же говорится в начальном варианте «Палача» (1975): «Я совсем охамел, / Чуть не лопнул, крича, / Я орал: “Кто посмел / Притеснять палача?!”» (АР-16-192), — и в «Песне о Судьбе» (1976), где поэт переносит на судьбу свои собственные повадки, которые он продемонстрирует также в «Истории болезни» и других песнях:

1) «Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком» = «И это был не протокол: / Я перепил вчера» («Ошибка вышла»; черновик /5; 400/);

2) «Пошла, родимая, вразнос» = «Могу — вразнос, могу — враскрут» («Ошибка вышла»), «Пошел, как на таран» («История болезни»);

3) «И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» = «И прыгнул, как марран» («История болезни»; черновик /5; 404/);

4) «Хамила, безобразила», — как поступал лирический герой в «Путешествии в прошлое», «Французских бесах» и ряде других произведений;

5) «И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» = «Не тут-то было! Я сидел надежно, / Обняв его за тоненькую шею» («Осторожно! Гризли!», 1978);

6) «Но жаль ее, голодную, — ласкается, дрожит» = «Дрожал всем существом своим» («Ошибка вышла»);

7) «.. Что и Судьба попятится, испуганна, бледна» = «И, конечно, испугался — / Думал, до смерти забьют» («Диагноз»; черновик — АР-11-52);

Кроме того, в «Двух судьбах» и в «Песне о Судьбе» лирический герой и его судьба боятся друг друга: «Озираюсь, задом пячусь» = «.. Что и судьба попятится, испуганна, бледна» (в первом случае лирический герой сбегает от двух своих судеб, а во втором уже судьба сбегает от него).

Ну и, наконец, самое главное сходство. На протяжении почти всей «Песни о Судьбе» герой хочет избавиться от соседства своей судьбы и поэтому мечтает быть повешенным: «Должно быть, старею? / Пойти к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу». Но в концовке он всё же решает остаться жить и вместо себя отправляет на виселицу свою судьбу: «Судьбу, коль сумею, / Снесу к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу».

По поводу же «хамства» Высоцкого можно процитировать и воспоминания Владимира Конкина: «Иногда это был хам, грубый и прямолинейный человек. В отличие от меня. Но при этом он все равно оставался поэтом и нервы в клочья драл! Огромная внутренняя сила, личность пружинистая, мощная»[2702] ^[2703].

Да и в стихах он говорил о себе: «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» (1976), «Я сначала грубил, / А потом перестал» («Побег на рывок», 1977), «Может, грубо сказал (так бывает со мной, / Когда я чрезвычайно отчаюсь)…» («С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…», 1971), «И простите, если резок и груб» («Мореплаватель-одиночка», 1976), «Дома я раздражителен, резок и груб» («В голове моей тучи безумных идей…», 1970). В то же время про свое первое и второе «я» поэт говорит: «Первый голос был обычный — / И не резок, и не груб, — / Это Ваня Дыховичный, / Всем известный книголюб. / Ну а голоса второго / Трудно было не узнать — / Только Витьке Кораблеву / Мог такой принадлежать!» («Детская поэма», 1971). То есть голос Витьки Кораблева, в отличие от голоса Вани Дыховичного, был «и резок, и груб»

О «грубости» Высоцкого говорили также Юрий Емельяненко и Барбара Немчик: «Матерился сплошь и рядом…»^ш; «Как он матерился! <…> Кстати, он легко употреблял мат — но это у него выходило как-то очень естественно и красиво»[2704].

Что же касается «брата» лирического героя, который фигурирует в песне «Про двух громилов — братьев Прова и Николая», то он уже встречался в «Баньке по-белому» (1968): «Вспоминаю, как утречком раненько / Брату крикнуть успел: “Пособи!”, / И меня два красивых охранника / Повезли из Сибири в Сибирь». Позднее он будет упомянут в черновиках стихотворения «Я не спел вам в кино, хоть хотел…» (1980), посвященного братьям Вайнерам: «Уверен был бы я в своем родном братане, — /Я б в бане суток пять с едой, конечно, мог. <…> У нас на Колыме пока еще морозно, / Ну, минус пятьдесят — меняем полуось. / Я и мой брат Иван вам пишем: будет поздно! / Так требуйте свое от оторви и брось!» /5; 599/, - и в черновиках «Таможенного досмотра» (1974 — 1975): «Я, кстати, в церковь не хожу — / Хожу в пивную с братом, / Да Киссинджера не везу / На встречу с Арафатом» (АР-4-213). А о своих походах «в пивную» лирический герой скажет в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975) и в «Сказочной истории» (1973): «В кабаке старинном “Каме” / Мы сидели с мужиками» (АР-14-150).

Кстати, сюжет песни «Про двух громилов» будет в общих чертах воспроизведен во «Французских бесах» (1978), где описаны похождения Высоцкого и Шемякина в парижских кабаках (то есть в тех же «пивных»). Да и самого Шемякина он нередко называл братом — например, в эпиграфе к стихотворению «Две просьбы» (1 июня 1980): «М. Шемякину — другу и брату — посвящен сей полуэкспромт»[2705]. Примерно тогда же было написано еще одно посвящение Шемякину — «Как зайдешь в бистро-столовку…»: «Мишка! Милый! Брат мой Мишка! / Разрази нас гром! / Поживем еще, братишка, / По-жи-вьем! / Ро-gi-viom» (причем в этом стихотворении также встречается, хотя и в несколько иной форме, мотив «хожу в пивную с братом»: «Как зайдешь в бистро-столовку, / По пивку ударишь, — / Вспоминай всегда про Вовку — / Где, мол, друг-товарищ?!»).

Как видим, одной из разновидностей «брата» является «друг», который в произведениях Высоцкого часто защищает спину лирического героя.

Вообще же Высоцкий не только испытывал потребность в брате или друге, который бы его «прикрывал», но и сам чувствовал себя братом по отношению к остальным людям: «И ушли корабли — мой братья, мой флот. <.. > Как же так? Я ваш брат, / Я ушел от беды. / Полевее, фрегат, — / Всем нам хватит воды!» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «Братья, братья мои, микрофоны! / Жаль, что вам моих чувств не понять» («Песня микрофона», 1971; АР-3-170), «Все мы равны перед ликом войны, / Поторопитесь друг друга звать братом!» («Набат», 1972; АР-4-73), «Пани с панами, братья, здравствуйте! / И такие, кому не до братства, те — / Тоже здравствуйте, тоже здравствуйте!» («Лес ушел, и обзор расширяется…», 1973; АР-14-170), «Такой наш брат ушел во тьму! / Не буйствует и не скучает» («Памяти Шукшина», 1974), «Равны же во Антихристе / Мы, братья во Христе» («Что брюхо-то поджалось-то…», 1975), «Я ничего им не сказал, / Ни на кого не показал. / Скажите всем, кого я знал, — / Я им остался братом!» («Ошибка вышла», 1976), «Ах, побольше б нам немного юморочку! / Поскучнели, отрешась от земли. / Мореплавателя, брата, одиночку / Мы хотя бы, как смогли, развлекли» («Мореплаватель-одиночка», 1976; черновик /5; 441/), «Молчать негоже, брата хороня!» («Райские яблоки», 1977; черновик /5; 508/).

Этим же обусловлен тот факт, что многие свои выступления он начинал с песни «Братские могилы» (1963), в которой подчеркивалось единение людей, пусть и посмертное: «Здесь нет ни одной персональной судьбы — / Все судьбы в единую слиты». А в «Балладе о бане» (1971) иронически обыгрывался лозунг Французской революции 1789 года «Свобода, равенство, братство», впоследствии взятый на вооружение большевиками. Этому лозунгу Высоцкий противопоставляет подлинное братство: «Все равны здесь единым богатством, / Все легко переносят жару, — / Здесь свободу и равенство с братством / Ощущаешь в кромешном пару». В этой песне братство трактуется в духе христианского единения, и поэтому в конце песни встречается призыв к всеобщему крещению: «Загоняй поколенья в парную / И крещенье принять убеди! / Лей на нас свою воду святую / И от варварства освободи!».

Мотив всеобщего равенства-братства вкупе с сопутствующим мотивом отсутствия богатых и бедных, высокопоставленных и изгоев разрабатывается также в следующих цитатах: «На Земле нет больше тюрем и дворцов» («Марш космических негодяев»), «Забудем и чины, и ранги» («Упрямо я стремлюсь ко дну»), «Богачи и голь перекатная <.. > Раз в году вы все одинаковы!» («Скоморохи на ярмарке»), «Для всех здесь равные порядки, / Всем ломит голову в спине, / Всем дали точно по две грядки — / Без всяких званий-степеней» («Товарищи ученые» /3; 413/), «Там, в раю, всё равно — князь ты или беглый холоп» («Райские яблоки»; АР-3-166).

А пример подлинного братства находим и в «Балладе о вольных стрелках» (1975): «Нет их братства неразлучней» (АР-2-157). Такое же объяснение напрашивается столь частому употреблению в произведениях Высоцкого слов «брат», «братан», «братёнь», «братик», «браток», «братка», «братишка», «братья», «братья», «братцы», «братики», «брательники», «братия», «братва» и даже «браточки» (в «Сказочной истории»: «Расскажу я вам, браточки, / Без запиночки, до точки, / Не стесняясь, / Расскажу — не приукрашу, / На порядочность на вашу / Полагаясь» /4; 295/).

Поэтому и в отношениях с друзьями Высоцкий ценил прежде всего братство. Однажды он сказал: «Знаешь, мама, я прикинул — у меня не меньше тысячи друзей. Таких, с которыми у меня братские, открытые отношения…»[2706] ^[2707]. И ощущал он себя таким же человеком, как все (наряду с четким пониманием своей гениальности и исключительности). Приведем фрагмент одного из интервью (октябрь 1974): «Вы много видели, повидали разное… Жизнь вас кидала…» — «Э-э, — поморщился Высоцкий и неодобрительно покачал головой, — вот этого не надо. Жизнь, как жизнь! Как говорится, не сидел, не привлекался, не участвовал! Учился в строительном институте, но бог спас от этой нужной людям профессии и направил меня прямехонько в театральную студию! Обыкновенный московский парень1>»²⁽\

Данная мысль встречается и в стихах: «А из меня — такой солдат, как изо всех» («О моем старшине», 1970), «Я шел по жизни, как обычный пешеход» («Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…», 1971), «Ах, жаль, что я лишь — / Обычная мышь!» («Песня мыши», 1973; черновик /4; 334/), «Я чист и прост, как пахарь от сохи» («И снизу лед, и сверху…», 1980). Это же относится к таким распространенным иностранным именам, как «живучий парень Барри», «славный парень Робин Гуд», «мистер Джон Ланкастер Пек», и русским именам Иван, Федор, Николай, которые часто носят персонажи, являющиеся масками лирического героя Высоцкого.

***

Теперь вернемся к разбору песни «Про двух громилов».

Николай, что понахальней,

В тот момент быка ломал, Ну а Пров в какой-то спальне С маху стену прошибал.

Наблюдается множество перекличек между этой строфой и другими произведениями. Например, строка «В тот момент быка ломал» восходит к одной из первых песен Высоцкого: «Я недавно головой быка убил» («У тебя глаза, как нож»). Встречается этот мотив и в частушках к спектаклю «Живой» (1971): «Эй, кого там обломали? / Кто там ходит без рогов? / Мотякова обломали, / Стал комолый Мотяков» (Мотяков был председателем райисполкома, то есть представителем власти[2708] ^[2709]). А вот песня «Про двух громилов»: «Для чего, скажите, братцы, / Нужен вам безрогий бык?».

Данный образ встречается также в стихотворении «Хоть нас в наш век ничем не удивить…» (1968): «…И вот один отъявленный дельфин / Вскричал: “Долой общение!” — и сгинул. / Когда ж другой дельфин догнал того / И убеждал отречься от крамолы, — / Он ренегатом обозвал его /Ив довершенье крикнул: “Бык комолый\”»т.

Нетрудно догадаться, что в образе «крамольного» дельфина, крикнувшего «Долой общение!», автор вывел самого себя, поскольку мотив разрыва контактов с представителями власти и вообще с врагами очень характерен для поэзии Высоцкого: «Долой ваши песни, ваши повести! / Долой ваш алтарь и аналой! / Долой угрызенья вашей совести! / Все ваши сказки богомерзкие — долой!» («Мистерия хиппи», 1973), «Мы гоним в шею потусторонних, / Долой пришельцев с других сторон!» («Марш антиподов», 1973), «Мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали / И паучишек сбросили / За старый книжный шкаф» («Гербарий», 1976), «Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я / Гоню их прочь, стеная и браня» («Две просьбы», 1980), «Я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою» («Мои похорона», 1971), «Вместе с потом выгонял злое недобро» («Ах, откуда у меня грубые замашки?!», 1976).

Таким образом, в реплике героя, который в ответ на увещевания «агитатора-дельфина» «отречься от крамолы» крикнул ему «ренегат» и «бык комолый», помимо игры смыслов (дельфин назван быком), присутствует четкая гражданская позиция, так же как и в «Дельфинах и психах»: «Долой общение, никаких контактов» /6; 29/. И именно поэтому власти вынуждены констатировать: «Итак, с ним не налажены контакты, / И не ждем их. / Вот потому он, гражданы, / Лежит у насекомых» («Гербарий»).

Теперь рассмотрим действия Прова, который «в какой-то спальне с маху стену прошибал». Они явно напоминают действия лирического героя в «Путешествии в прошлое»: «Выбил окна и дверь, и балкон уронил». В обоих произведениях реализован мотив бунта против советского общества, что выражается в стремлении крушить всё подряд. Эта же тема поднимается в «Мистерии хиппи»: «Кромсать всё, что ваше, проклинать!», — и в «Зарисовке о Ленинграде», написанной чуть раньше «Путешествия»: «Лезу в забияки я не из молвы!» /2; 339/ (как и позднее в «Диагнозе», 1976: «Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал», — и в наброске 1969 года: «Говорят, лезу прямо под нож. / Подопрет — и пойдешь!» /2; 588/). Кроме того, данный мотив реализован в следующих цитатах: «Ох, как мне худо, ох, нашумел я, / Ох, натворил я, дров наломал!» /1; 442/, «По пьянке устроишь дебош» /1; 409/, «И вот пришлось затеять мне дебош и потасовку» /2; 101/, «Хоть вяжите меня — не заспорю я. / Я и буйствовать могу — полезно нам» /2; 570/, «Может, кажется кому-то — / Будто каждую минуту / Почему-то сею смуту» /2; 512/, «Когда я выпью, мне грозятся: “Не буянь!”» /3; 310/, «Я буянил в шахматном отделе / И добился (мне не запретишь…)» /3; 393/, «И раньше был я баламут — / Мне ерничать не внове!» /5; 388/.

Кроме того, если Пров «с маху стену прошибал», то и лирический герой вскоре выскажет подобное намерение: «Отполирую и с размаха разобью / Ее под окнами отеля “Метрополь”» («Песня автозавистника»[2710]), «Всё дело в том, чтоб, завершив движенье, / С размаха штангу бросить на помост» («Штангист»).

В черновиках песни «Про двух громилов» говорится об издевательствах, которым подвергались братья: «Чем ни попадя их били, / Всё ломается об них» (АР-8-91). Таким же стихотворным размером будет охарактеризован солдат в песне «На голом на плацу, на вахтпараде…» (1974): «Как бы в рог его ни гнули — / Распрямится снова он». - из чего следует автобиографичность данного персонажа. Также приходит на память ситуация, в которой оказался главный герой в «Живучем парне» (1976): «Его тащили на аркане, / О камни били головой, / Но он живучий парень — Барри: / Глоток воды — и вновь живой!» /5; 409/. Кроме того, и Барри, и Пров с Николаем выведены изгоями: «Вот послали нас всем миром — мы и плачем» (АР-8-89) = «Когда он зол на целый свет…» /5; 409/. Одинаково реагируют герои и на нападки своих врагов: «Стали прежде задираться: / “Для чего, скажите, братцы, / Нужен вам безрогий бык?” / Николаю это странно: / “Если жалко вам быка, / С удовольствием с братаном / Можем вам намять бока!”» = «Иу него готов ответ, / Коль свару заведет невежда» /5; 409/. Вместе с тем Пров, «сотворивший шкоду», назван мерзавцем, а «живучий парень» — подлецом: «Без трех минут — герой, / И без одной — подлец».

Помимо «Живучего парня», целый ряд перекличек с песней «Про двух громилов» и «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» содержит «История болезни» (1976): «Кто скажется — под дых ему!» /3; 92/ = «Я было пнул его под дых»1[2711]; «Николай, что понахальней <…> Что же братьям объяснил он? / Без бутылки не понять!» (АР-8-80, 84) = «Я обнаглел и закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 386/; «Пьют отвар из чаги» (АР-8-80) = «Я просто пил вчера» /5; 389/; «Гляди в оба, братень» = «Держусь на нерве, начеку»; «Со спины заходят» = «Ко мне заходят со спины»; «Ну а он сказал лишь: “Братья! / Как же вам не стыдно!”» (АР-8-84) = «Мне даже стыдно стало» (АР-11-46). Помимо того, Николай — «огромадной жуткой силы <…> В тот момент быка ломал», а лирический герой «здоров, как бык». Отсюда и другая перекличка: «Николаю это странно: / “Если жалко вам быка. / С удовольствием с братаном / Можем вам намять бока!”» = «Я был здоров, здоров, как бык. / Здоров, как два быка. / Любому встречному в час пик / Я мог намять бока». Тут же вспоминаются два поздних стихотворения: «Эй! Против кто? Намнем ему бока!» /5; 229/, «Да знали б вы, что я совсем не помню, / Кого я бью по пьянке и ласкаю» /5; 210/, - и одна из первых песен Высоцкого: «Я здоров, к чему скрывать! / Я пятаки могу ломать, / Я недавно головой быка убил» /1; 35/ (а про «двух громилов» сказано: «В жуткой силе они — / Гнут шутя подковы» (АР-8-90).

Теперь сопоставим песню «Про двух громилов» со стихотворением «Здравствуй, “Юность”, это я…» (1977)[2712]. В первом случае в окружении сельской толпы оказываются Пров и Николай, а во втором — молодая девушка Аня, от лица которой ведется повествование, и её любовник Митя: «Как в селе Большие Вилы <…> “Эй, братан, гляди — ватага / С кольями — да слышь ли, / Что-то нынче из оврага / Рановато вышли”» = «И пришли сто сорок рыл / С деревень и между» («в селе» = «с деревень»; «ватага» = «сто сорок рыл»; «вышли» = «пришли»); «Ну-ка кто попробуй вылезь — / Вмиг разделаюсь с врагом!» = «Если скажешь, то мы их… / Живо шею свертим» (АР-4-131) (сравним также в «Живучем парне»: «Да, на руку он скор с врагами»!. Но, несмотря на это, в обоих случаях героев ожидает смерть: «Хватит, брат, обороняться. / Пропадать — так пропадать!» = «Защити — тогда мы их… / Живо шею свертим — / Нас, двоих друзей твоих, / А не то тут — смерть им!».

Сюда примыкает перекличка стихотворения «Мы живем большом селе Большие Вилы…» с песней «Я однажды гулял по столице…»: «Мы с понятьем, конечно, не шутка — / Убьем по ошибке» = «Двух прохожих случайно зашиб», — что напоминает опять же «Историю болезни»: «Любому встречному в час пик / Я мог намять бока». Во всех этих случаях лирический герой Высоцкого выступает в образе супермена — «крутого парня», как и в исполнявшейся им песне «Сам я — вятский уроженец»: «Много турок покалечил / На дорогах, боже мой, ах, боже мой!».

Впрочем, чаще всего свои безумства братья совершают не нарочно, а просто потому, что не могут найти применение своей силе: «По ошибке лес скосил», «Я ошибочно скосил дубову рощу», «Мы с понятием, конечно, не шутка — / Убьем по ошибке», — так же как и другой авторский двойник — «добрый молодец Иван» — в черновиках «Сказки о несчастных лесных жителях»: «Скольких он пришиб со слепу» /2; 32/. Отметим заодно еще некоторые сходства между действиями Ивана-дурака и Прова с Николаем: «В этом здании царица в заточении живет. <.. > Добрый молодец Иван решил попасть туда» = «Отыскать решили дом на курьих ножках» (АР-15-86); «Счас, мол, бороду-то мигом отстригу!» = «Вмиг разделаюсь с врагом!» (как и в стихотворении «Здравствуй, “Юность”, это я…»: «Живо шею свертим!»).

И лишь когда ситуация для братьев стала угрожающей, они решили перейти в атаку: «Хватит, брат, обороняться, — / Пропадать — так пропадать! / Коля, нечего стесняться, — / Колья начали ломаться, — / Надо, Коля, нападать!». Причем слова «Пропадать — так пропадать!» напоминают сразу четыре песни: «К чему задаром пропадать?» /1; 38/, «Чует мое сердце — пропадаю: / Срочно нужно дамку провести» /3; 391/, «Пропаду, чует сердце мое — попаду / Со скамьи запасных на скамью подсудимых!» /2; 144/, «Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!»/3; 167/.

В строках «Гляди в оба, братень, — / Со спины заходят» возникает уже знакомый мотив — «враги атакуют со спины»: «Ко мне заходят со спины / И делают укол» («Ошибка вышла», 1976), «Вот он заходит со спины» («Вооружен и очень опасен», 1976; АР-6-184), «Вот сзади заходит ко мне мессершмитт» («Песня самолета-истребителя», 1968), «Мне в хвост вышел “мессер”» («Песня летчика-истребителя», 1968). Кстати, в последней песне лирический герой обращается к своему другу, а в песне «Про двух громилов» Николай обращается к брату: «Сбоку, Володя, правее смотри. / Слышишь — он сбоку заходит» (АР-8-124) = «Гляди в оба, братень, — / Со спины заходят». Соответственно, лирический герой прикрывает спину своему другу, а Николай — брату: «Уйди в облака — я прикрою» = «Николай, печась о брате, / Первый натиск отражал».

При этом в концовке песен «Про двух громилов» и «Ошибка вышла» конфликт нивелируется: «Ну а он сказал им: “Братья, / Как же вам не стыдно!”», «Они же просто завели / Историю болезни». Правда, в песне «Никакой ошибки» он получает развитие, так как «история болезни» оказывается средством для заключения героя в психбольницу, а вот у песни «Про двух громилов» второй серии нет (за исключением стихотворения «Мы живем в большом селе Большие Вилы…», которое является самостоятельным произведением), поэтому подтекст здесь далеко не очевиден: «Дело в том, что к нам в селенье / Напросился на ночлег — / И остался до Успенья, / А потом — на поселенье / Никчемушный человек. / И сейчас вот из-за крика / Ни один не услыхал: / Этот самый горемыка / Что-то братьям приказал. / Кровь уже лилась ручьями, — / Так о чем же речь-то? / “Бей братьев!” — / Но вдруг с братьями / Сотворилось нечто: / Братьев как бы подкосило — / Стали братья отступать, / Будто вмиг лишились силы. / Мужичье их попросило / Больше бед не сотворять. / Долго думали-гадали, / Что блаженный им сказал, / Но как затылков ни чесали — / Ни один не угадал. / И решили: “Он заклятьем / Обладает, видно”. / Ну, а он сказал им: “Братья, / Как же вам не стыдно!”».

Наблюдается параллель и с ранним стихотворением «Из-за гор — я не знаю, где горы те…» (1961). Здесь в некий «запыхавшийся город» (то есть в тот же «пыльный расплывчатый город» из песни «Так оно и есть»), под которым без труда угадывается Советский Союз, приезжает «на белом верблюде» человек (в исламской традиции пророк появляется именно на верблюде — явная аналогия с Иисусом Христом, въехавшим в Иерусалим на осле) и говорит людям «три самые нежные и давно позабытые слова». В черновиках поясняется, какие именно слова он произнес: «Но однажды прервал он молчание / И сказал: “Надо — к солнцу и свету!”» /5; 551/ (такую же мысль выскажет лирический герой в стихотворении «В лабиринте»: «Всё! Мы уходим к свету и ветру / Прямо сквозь тьму, / Где одному — / Выхода нет!»). А в повести «Дельфины и психи» эти «три слова» выглядят так: «.Люди! Я любил вас! Будьте снисходительны!», «Колите, доктор, и будьте снисходительны, я любил вас». Вариация этих «трех слов» представлена и в «Песне самолета-истребителя»: «И все-таки я напоследок спел: / “Мир вашему дому!”» (ср. с репликой Иисуса: «…а входя в дом, приветствуйте его, говоря: мир дому сему»; Мф. 10:12). Новая версия этих «трех слов» встречается в песне «Про двух громилов»: «Как же вам не стыдно!». Причем произнесший их «никчемушный человек» появился в селе «и остался до Успенья», то есть до одного из религиозных праздников, что также косвенно говорит о пророческой сущности этого человека[2713].

Но почему же он никчемушный! Да потому что именно таким себя часто ощущал сам Высоцкий: «Я был и слаб, и уязвим, / Я весь дрожал притом / Больным, подорванным своим, / Никчёмным существом» («Ошибка вышла», 1976; черновик /5; 386/), «Может, мой никчемный орган — плевра…» («Я уверен, как ни разу в жизни…», 1969), «Невмоготу свою никчемность превозмочь» («Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…», 1971), «И жаль мне себя до безумия, потому никчемный я человек!» (из письма к И. Кохановскому, 20.12.1965[2714] ^[2715]), «Я весь прозрачный, как раскрытое окно, / И неприметный, как льняное полотно» («Песня конченого человека», 1971). Да и свою борьбу с «баб-ягами» авторский двойник (Иван-дурак) называет никчемушной («Сказка о несчастных лесных жителях», 1967).

Кроме того, в песне «Про двух громилов» этот никчемушный человек назван «горемыкой». И такую характеристику часто применяют к себе лирический герой и лирическое мы: «Мы, неуклюжие, мы, горемычные, / Идем и падаем по всей России» («Препинаний и букв чародей…», 1975), «Мы вместе горе мыкали» («Гербарий»,

1976), «Нс горюй, — кричит, — бблезный,/ Ггрсмыкамойнстрезввш»(«Двесуддбы»,

1977), «Гopeмыйныймой, дошелл Тыдоораюшка. / Tыпoльбвoйyжeмтцвeл, / Ванн, Ванюшка!» («Грустная песня о Ванечке», 1974).

Но самое интересное, что в стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» горемыками названы оба брата — Пров и Николай: «Вот и мыкаемся мы с братом по свету, / А дела подходящего нету!». Точно так же лчрччеукий герой будет сетовать на отудтствче дела два года спустя, выступая в образе Алисы: «Ах, как я соскучилась без дела!» /4; 319/. А произошло это по приччне, о которой сказал сам герой: «Я из дела ушел, из хорошего, крупного дела»³*. В то же время в начале 60-х дела у него обстояли совсем иначе: «Ни разу в жизни я не мучился / И не скучал без крупных дел» («Я был душой дурного общества», 1962), «А после дела темного, / А после дела крупного…» («Она — на двор, он — со двора…», 1965), «Я в деле, и со мною нож» (1961), «Если выгорит дело, обеспечусь надолго» («А в двенадцать часов людям хочется спать…», 1965). Впрочем, даже в начале 1970-х герои скажут: «Но впереди — рубли длиною в километры / И крупные дела величиною в век» («Километры», 1972).

В песне «Про двух громилов» Николай говорит: «Вот и мыкаемся мы с братом по свету». Очевидно, что перед нами — мотив неприкаянности самого поэта, который встречается довольно часто: «Кузькин по миру побегал», «Он помыкался, побегал», «Блудный сын по белу свету» (частушки к спектаклю «Живой»; АР-10-72), «По миру с котомкою — / Разве жизнь для молодца?» («Разбойничья»; черновик /5; 363/), «Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах» («Притча о Правде»).

Что же отсюда следует? А то, что в песне «Про двух громилов» двойничество носит двойной характер: с одной стороны, это братья Пров и Николай, которые похожи друг на друга и являются alter ego автора (первое двойничество), а с другой — «никчемушный человек», который также является одной из сторон авторского «я», но при этом — антиподом Прову и Николаю (второе двойничество). Причем последняя вариация вызывает аналогию с песней «Про второе “я”» (1969), где у лирического героя — «.два “я”, два полюса планеты, / Два разных человека, два врага». Однако в песне «Про двух громилов» Пров и Николай не враждуют с «никчемушным человеком», а смиряется с его властью, так что двойничество носит здесь позитивный характер.

Вспомним также ответ Высоцкого на вопрос «Что вы цените в мужчинах?» — «Сочетание доброты, силы и ума. Я когда надписываю фотографии пацанам — ребятам, подросткам, даже детям, обязательно напишу ему: “Вырасти сильным, умным и добрым”»[2716] ^[2717]. Вот это и есть сочетание разных черт личности, которыми был наделен сам поэт (помимо ума, разумеется): с одной стороны, сила (Пров и Николай), с другой

— доброта («никчемушный человек»).

В свете сказанного можно предположить, что «никчемушный человек» является олицетворением совести главных героев, которым стало стыдно за свои буйства, после чего «мужичье их попросило / Больше бед не сотворять». Такой же была концовка «Путешествия в прошлое», где лирический герой после того, как ему рассказали о его «подвигах» в пьяном виде, сгорает от стыда: «Если правда оно — / Ну, хотя бы на треть, — / Остается одно: / Только лечь-помереть».

И неслучайно Пров и Николай являются верующими, которые крестятся при виде нечистой силы: «Гляди в оба, братень: / Вижу странный пень я. / Это оборотень

- / Сотвори знаменье» (АР-15-86). Несколько лет спустя точно так же поступит лирический герой при виде Нелегкой, которая ему скажет: «Брось креститься, причитая: / Не спасет тебя святая / богородица!» («Две судьбы»; АР-1-14).

А самым поздним произведением, в котором получил развитие сюжет «Про двух громилов», является «Песня инвалида» (1980), написанная для фильма «Зеленый фургон»: «Эй, братан! Гляди, ватага [Замиряться к нам идет] С кольями, да слышь ли? / Что-то нынче из оврага [Рано выбрался народ] Рановато вышли» (АР-9-80) = «Слышь-ка ты. казаче, / Супротив нас рать идет. / Землю и тем паче / Волю отбирать и скот»^П6 /5; 573/; «Кровь уже лилась ручьями» = «Сколь крови ни льется…»; «Хватит, брат, обороняться!» = «Хватить брюхо набивать!»; «Будут бабы слезы лить» = «Плачут бабы звонко».

***

Теперь обратимся к стихотворению «Мы живем в большом селе Большие Вилы…», в котором встречается характерный для поэзии Высоцкого мотив изгойства: Прова и Николая «послали <.. > всем миром <.. > к чертям собачьим» /3; 92/, причем «послали» их не от ненависти, а просто потому, что они не дают другим людям спокойно жить: «Нас все любят, но боятся жутко» (заметим, что выражение «к чертям собачьим» уже встречалось в «Песенке о слухах», где было связано с действиями власти: «Скоро всех к чертям собачьим запретят»[2718]).

И через некоторое время они «нашли… избавление от смерти / И сами вышли в собачьи черти», как и лирический герой в «Песенке про Козла отпущения», где его власть имущие «избрали в козлы отпущения» (напомним: песня была написана вскоре после появления в «Советской культуре» разгромной статьи «Частным порядком»), а потом он и сам решил: «Отпускать грехи кому — уж это мне решать: / Это я Козел отпущения!». Причем первоначально его, как и Прова с Николаем, все любили: «Пока хищники меж собой дрались, / В заповеднике крепло мнение, / Что дороже всех медведей и лис / Дорогой Козел отпущения»; а в черновиках стихотворения «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» братьев подвергли избиению, так же как и Козла отпущения: «Чем ни попадя их били» (АР-8-90) = «Враз Козла найдут, приведут и бьют» (более того, начало песни «Про двух громилов» совпадает с «Песенкой про Козла отпущения»: «Как в селе Большие Вилы <…> Жили-были два громилы» = «В заповеднике <.. > Жил да был Козел — роги длинные»).

А через некоторое время главные герои разобрались со своими врагами их же методами: «И с предшествующими чертями / Собачимся по-ихнему» = «А козлятуш-ки-ребятки засучили рукава / И пошли шерстить волчишек в пух и клочья. <.. > Росомах и лис, медведей, волков / Превратил в козлов отпущения» (впервые данный мотив появился в «Песне о хоккеистах»: «И их оружьем теперь не хуже / Их бьют, к тому же — на скоростях»). Кроме того, фраза «И с предшествующими чертями / Собачимся по-ихнему» напоминает метаморфозу, произошедшую с Козлом отпущения: «Он с волками жил и по-волчьи взвыл / И рычит теперь по-медвежьему», — что восходит к «Балу-маскараду»: «Я тоже озверел и встал в засаде», — где лирический герой оказался в зоосаде (аналоге заповедника из «Песенки про Козла отпущения»), — и к песне «Я в деле»: «Ко мне подходит человек / И говорит: “В наш трудный век / Таких, как ты, хочу уничтожать.’», — после чего герой разбирается с этим человеком его же «оружьем»: «А я парнишку наколол — / Не толковал, а запорол, / И дальше буду так же поступать».

В черновиках стихотворения «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» есть такие строки: «Покой забыли братья, позабросили постель — / Чего им только дома не хватало?» (АР-7-184). Похожим вопросом будут задаваться герои в «Белом безмолвии» и в стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну…»: «Что же нам не жилось, что же нам не спалось? / Что нас выгнало в путь по высокой волне?», «Зачем иду на глубину? / Чем плохо было мне на суше?». Впервые же данный мотив возник в песне «В холода, в холода…» (1965): «Почему-то всегда / От насиженных мест / Нас другие зовут города»[2719].

Кроме того, братья говорят о невозможности найти для себя дело по душе: «Жить можно бы, и даже смело, / Но нет подходящего дела», «Так и мыкаемся с братом по свету, / А дела подходящего нету»[2720]. Этот же мотив вынужденного бездействия встречается у Высоцкого постоянно: «Ну что, ребята, худо — без добра, / Ну что, ребята, трудно — от безделья» (АР-12-145), «Поменялись мечты, но рука его / Чуть соскучилась по клинку. <…> Только руки его и душа его / Стосковалися по клинку» (АР-7-51), «Задраены люки, соскучились руки» /2; 349/, «Ах, как я соскучилась без дела!» /4; 319/, «Вон Балда пришел, поработать чтоб: / Без работы он киснет-квасит-ся» /4; 173/ (автобиографичность образа Балды станет еще очевиднее, если вспомнить одну из самых любимых масок Высоцкого — маску Ивана-дурака или — шире — маску шута), «С тех пор заглохло мое творчество, / Я стал скучающий субъект» /1; 52/, «Но гитару унесли, с нею — и свободу» /1; 42/, - а также в других произведениях: «[Зачем живем?] <…> Чтоб наслаждаться и страдать» (АР-3-103), «Зачем, зачем я жил до сих пор? Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы» (АР-14-72), «Куда я, зачем? — можно жить, если знать» /1; 264/, «Что искать нам в этой жизни, / Править к пристани какой?» /5; 221/. Причем в этой связи даже возникает тема власти — Пров и Николай размышляют: «Вдруг нам вышестоящее тело / Предложит настоящее дело?!» /3; 329/, - но этого не произошло, и в итоге братья находят, вероятно, единственно правильное решение: «И задумали мы с братом думку / Вдвоем мы / В три смены… / Брат все двери искусал — и всё ж дотумкал: / Пойдем мы / В спортсмены!».

Если учесть, что стихотворение «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» написано в ориентировочно в июне 1971 года, «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…» и «Штангист» — в июле 1971-го, а работа над шахматной дилогией началась в августе того же года, то станет ясно, что намерение «двух громилов» найти применение своей физической силе в спорте сбылось, по крайней мере, для одного из них — для самого лирического героя (Николая).

Между тем не только «силовые» произведения содержат параллели с песней «Про двух громилов», но и даже такая «легкоатлетическая» песня, как «Вратарь» (1971), в черновиках которой лирический герой констатирует скопление своих врагов: «За моей спиной — ватага репортеров» (АР-17-68). А Пров говорит Николаю: «Эй, братан, гляди — ватага». Поэтому совпадает угроза лирического героя репортерам, и Николая — «мужичью»: «Я сказал: “Я вас хочу предупредить, / Что оставлю без работы ваши блицы. / Вам сегодня будет нечего ловить, / Так что лучше берегите ваши лица» (АР-17-68) = «Николаю это странно: / “Если жалко вам быка, / С удовольствием с братаном / Можем вам намять бока”».

С другой стороны, совпадают обращения репортера к лирическому герою и «мужичья» к Прову с Николаем: «Ну, зачем хватаешь мяч?» = «Для чего, скажите, братцы, / Нужен вам безрогий бык?!»

Н Н *

В стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» есть любопытные строки: «Два брательника из Энского села[2721] — / Те, что в прошлый год затеяли стреляться, — / Может, сдуру, ну а может, и со зла / Взяли ружья и решили прогуляться» (АР-15-86). Такой же образ «терминатора» применяет к себе лирический герой: «А я во всеоружасе / Шагаю по стране» («Баллада об оружии», 1973; АР-6-147), «Я пройду, как коричневый ужас / По Европе когда-то прошел» («Письмо в редакцию телепередачи “Очевидное — невероятное”», 1977; набросок /5; 468/), «Командора шаги злы и гулки. / Я решил: как во времени оном, / Не пройтись ли, по плитам звеня?» («Памятник», 1973) («со зла» = «всеоружасе» = «ужас» = «злы»; «ружья» = «всеоружасе»; «прогуляться» = «шагаю» = «пройду» = «пройтись»). Этого мотива мы уже касались в главе «Конфликт поэта и власти» (с. 512).

Личностную подоплеку разбираемого стихотворения подтверждает и следующий зачеркнутый вариант: «Два брательника из Энского села, / Как туристы и геологи немножко, / Из простого любопытства, не со зла, / Отыскать решили дом на курьих ножках» (АР-15-86). С таким же намерением приехал к Лукоморью и лирический герой Высоцкого, «командированный по пушкинским местам» в стихотворении «Бывало, Пушкина читал всю ночь до зорь я…» (1967): «Лежали банки на невидимой дорожке, / А изб на ножках — здесь не видели таких». Произошло же это потому, что в песне «Лукоморья больше нет» (1967) «явился всем на страх вертопрах» и уничтожил «дом на куриных на ногах»: «Ратный подвиг совершил — дом спалил!».

А зачем же братьям Прову и Николая нужно было искать «дом на курьих ножках»? Ответ на этот вопрос также дает рукопись: «Им хотя бы и гид, / Но — странная затея: / Ступу бабы-яги / Раздобыть музею» (АР-15-86). Тому самому музею, в который «в запрошлый год» уже был сдан ковер-самолет («Лукоморье»)[2722].

Все эти мотивы появились неслучайно, так как советская власть не только разрушила сказочный пушкинский мир, но и в буквальном смысле запретила сказки! В середине 1923 года Главполитпросвет выпустил в свет инструкцию «О пересмотре книжного состава библиотек к изъятию контрреволюционной и антихудожественной литературы», подписанную председателем Главполитпросвета Н.К. Крупской и опубликованную в журнале «Красный библиотекарь» (№ 12 за 1923 год).

В данной инструкции приводится «список из 1200 книг, подлежащих изъятию из массовых библиотек»[2723]^. Среди них — книги с детскими сказками и детские журналы, изданные до революции[2724].

И в заключение обратим внимание на перекличку стихотворений «Мы живем в большом селе Большие Вилы» и «Я прожил целый день в миру / Потустороннем…».

В первом случае герои говорят: «Ну, побыли мы чертями — и обратно» (в рукописи есть даже реплика: «Жал руки чертям я» /3; 93/), — то есть как будто вернулись с того света: «Но нашли мы избавление от смерти / И сами вышли в собачьи черти!». А во втором стихотворении лирический герой уже в буквальном смысле вернулся в этот мир из «мира потустороннего», где тоже виделся с чертями: «Так снова предлагаю вам / Пока не поздно: / Хотите ли ко всем чертям, / Где кровь венозна?» (сравним во «Французских бесах»: «Мы лезли к бесу в кабалу / С гранатами под танки»).

Все эти переклички подтверждают гипотезу о личностном подтексте в песне «Про двух громилов — братьев Прова и Николая» и стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…».

***

Продолжая разговор о позитивном двойничестве, обратимся песне «Мишка Шифман» (1972), посвященной еврейской эмиграции.

Повествование в ней ведется от лица персонажа по имени Коля (как в только что разобранном стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…», в «Инструкции перед поездкой за рубеж» и других произведениях). Любопытно при этом, что в черновиках он первоначально представал чистокровным евреем: «Ну, а мать с отцом — совсем евреи», «А мои отец и мама — просто стопроцентные евреи, / Да и брат с сестрою, слава богу», «Долго я готовился в дорогу, / Посещал исправно синагогу», «Это Мишка Шифман всё затеял», «Ну, за это я спокоен: / У меня лицо такое, / Что анкет<ы> заполнять не надо», «Вот последняя анкета с указанием на это, / Так что в этом смысле всё в порядке, слава богу» (АР-2-40).

Но в таком случае сюжет песни не получал развития, так как для Мишки Шифмана уже не нашлось бы места, и фраза «Это Мишка Шифман всё затеял» выглядела бы ни к селу, ни к городу. Поэтому Высоцкий меняет облик героя-рассказчика и вместо маски ортодоксального иудея надевает на него маску простого русского парня Коли, что соотносится с образами рабочего и крестьянина в других произведениях, и на той же странице рукописи читаем: «Ну, у меня проблема есть: я ведь не еврей».

В основной редакции Коля говорит: «Русский я по паспорту», — что дословно повторяет фрагмент письма Высоцкого к Л. Абрамовой от 04.03.1962: «Я — Высоцкий Владимир Семенович, по паспорту и в душе русский» /6; 309/. Однако в своем письме к ней от 24.08.1966 он скажет: «Я — горный житель, я — кабардино-еврейский-русский человек» /6; 369/. Вынеся за скобки «кабардино-» (то есть «горный»), в остатке получаем «еврейский-русский человек». Тем более что в письме от 18.07.1964 Высоцкий прямо заявил: «Сегодня впервые посмотрел на себя в зеркало, — зрелище удручающее — веснушки, краснота, волосы выгорели и глаза тоже (но стал похож на русского вахлака, от еврейства не осталось и следа)» /6; 342/.

Все эти высказывания вызваны тем, что сам Высоцкий был евреем (по отцу) и русским (по матери). И свое еврейство он ощущал постоянно.

Александр Городницкий: «Впервые я встретился с Владимиром Высоцким в январе 1965 года за сценой Центрального лектория в Политехническом музее в Москве, где мы вместе выступали в каком-то альманахе. Когда я подошел к нему, он, как мне показалось, хмуро взглянул на меня и неожиданно спросил: “Вы что, еврей, что ли?” — “Да, ну и что?” — ощетинился я, неприятно пораженный таким приемом. Тут он вдруг улыбнулся и, протянув мне руку, произнес: “Очень приятно, я имею прямое отношение к этой нации”»[2725].

Ирэна Высоцкая: «Да, конечно же, Вова очень серьезно осознавал свою еврейскую половину. Как и я. И мы с ним миллион раз об этом говорили»[2726].

Давид Маркиш: «Володя знал, что я проявляю интерес к израильским делам. Я никогда не скрывал своих израильских устремлений. Вышли с ипподрома, шли пешком к ленинградскому шоссе. Володя спросил без вступлений и переходов: “Расскажи об Израиле. Что там?”. Я ему на это резко сказал: “Володя, какое твое дело? Тебе-то что до этого?”. И тут он мне говорит: “Как — какое? Я еврей”. Я глаза на лоб выкатил. Нас в том узком кругу, где мы все вращались, никого не интересовало, кто какой национальности, но я был уверен, что он чисто русский человек. Володя говорит: “Есть Высотские — через ‘тс’ — это поляки, а Высоцкие с буквой ‘ц’ — евреи”. Это было для меня полным откровением»[2727]. Данный разговор состоялся летом 1962 года — во время съемок Высоцкого в фильме «Штрафной удар». А в 1968 году он напишет в «Дельфинах и психах»: «.. а у меня все оттуда, с Запада, — все польские евреи».

Но наряду с этим он ощущал себя русским поэтом[2728], а его лирический герой (выступающий в разных масках) почти всегда позиционирует себя как русского человека, упорно отрицающего свое еврейство: «Ну а так как я бичую, беспартийный, не-еврей» («Про речку Вачу», 1976), «Я не еврей, но в чем-то я — изгой» («Лекция о международном положении», 1979; С4Т-3-278), — что восходит к черновикам «Мишки Шифмана»: «Ну, у меня проблема есть: я ведь не еврей» (АР-2-40). То есть Высоцкий словно пытался убедить себя в том, что он не еврей, а русский.

Как видим, эта проблема (то, что он был полукровкой) не давала ему покоя. С одной стороны: «Я не еврей, но в чем-то я изгой» (черновик «Лекции о международном положении»), а с другой: «Вот место Голды Меир мы прохлопали, / А там — на четверть бывший наш народ» (основная редакция песни).

Пожалуй, известны только два случая, когда Высоцкий в своем творчестве напрямую отождествил себя с еврейским народом, — это раннее (написанное еще в Школе-студии МХАТ) стихотворение «В розоватой заре человечества…» (1957): «В дни, когда все устои уродские / Превращались под силою в прах, / В Риме жили евреи Высоцкие, / Неизвестные в высших кругах», — но даже оно сопровождалось иронической припиской: «Стихотворение не окончено, т. к. автор впал в антисемитизм, а дальнейшие сведения о Высоцких погребены в толще веков»[2729], - и набросок (также времен Школы-студии): «Когда в Одессе греков подбивали / Погром еврейский сильный учинить, / Евреи всё о этом разузнали /Ив переулках греков стали бить», — с авторским комментарием: «Стих “Таки мы тоже можем драться”»[2730] ^{[2731] [2732]}.

Такая же авторская «раздвоенность» просматривается в «Антисемитах» (1963), где герой-рассказчик (по национальности русский) говорит, что у него есть «друг Рабинович»^⁵⁰, а в 1972 году у него (у Коли-рассказчика) будет друг Мишка Шифман^ш.

Не забудем и про исполнявшийся Высоцким еврейский вариант «Мурки», где также была представлена ситуация «Я и мой друг-еврей»: «Раз пошли на дело я и Рабинович, / Рабинович выпить захотел, — / Отчего ж не выпить бедному еврею, / Если есть в кармане лишний гелт?» (слово «гелт» на идише означает «деньги» и происходит от немецкого «das Geld»).

А в другой исполнявшейся им песне — «И здрасьте, мое почтенье!» — он сам представал в образе одесского еврея: «Вам от Вовки нет спасенья[2733], / Я приехал вас развеселить» (имя «Вовка» прямо указывает на Владимира Высоцкого); «Зугт ир — парень я бывалый. / Расскажу я вам немало» (здесь перед нами — искаженное немецкое «sagt ihr», то есть: «вы говорите, что я бывалый парень»); «Тарелки-вилочки по воз-душку летят — / То мэхытуным меж собою говорят» (подразумевается «мехутоним» — «родственные участники свадебного процесса: папа и мама жениха, папа и мама неве-сты»1[2734]). А далее в песне упоминаются беды, которые пережил главный герой: «С Велвелом завел я дружбу, / Определился я на службу, / Цорес мне пришлось переживать» («цорес» на идише представляет собой искаженный вариант ивритского слова «царот», то есть беды, горести, несчастья), — так же как и лирический герой Высоцкого: «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» («Разбойничья»), «Мы вместе горе мыкали — / Все проткнуты иголками» («Гербарий»), «Мы — неуклюжие, мы — горемычные, / Идеи и падаем по всей России» («Препинаний и букв чародей…»), «Не привыкать глотать мне горькую слюну» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…») и т. д.

Что же касается «Велвела», то это уменьшительно-ласкательная форма имени «Вольф» (так звали дедушку Высоцкого по отцовской линии — Вольф Шлиомович): «С Велвелом завел я дружбу» (ср. в исполнении А. Северного: «С фраером завел я дружбу»). Да и многие другие мотивы из этой песни соотносятся с образом жизни самого поэта. Например, слова героя: «Я был у Питере, в Одесса и на Юге, / У Кишиневе, в Магадане и в Калуге», — напоминают реплику Высоцкого на одном из концертов: «Я бывал везде. Когда заходит разговор: “Был ли там?”, - я совершенно естественно отвечаю: “Был” — Магадан, Дальний Восток, Архангельск, Кишинев, Чоп, Закарпатье, Юг, Средняя Азия… Да, правда, был»[2735] ^{[2736] [2737]}.

Встречается в этой песне и мотив тюремного заключения: «А в Мелитополе пришлось надеть халат»1⁵⁵, - что опять же имеет отношение к лирическому герою Высоцкого, который часто выступает в образе бывшего зэка: «А места заключенья не нам выбирать» («Моя метрика где-то в архиве пылится…»), «Бродяжил и пришел домой / Уже с годами за спиной» («.Дорожная история») и т. д. Интересно также, что песня «И здрасьте, мое почтенье!» исполнялась Высоцким уже на втором или третьем курсе Школы-студии МХАТ с таким началом: «Здрасьте, мое почтенье, / Вам от Васи нет спасенья…»¹5 Как известно, Высоцкий и Кохановский называли друг друга «Васечками».

А в свете только что разобранного образа одесского еврея, который применял к себе Высоцкий, уместно будет процитировать воспоминания Павла Леонидова: «Володя считал, что Одесса без евреев не только не Одесса, а даже — не город, хотя, нет, город — но мертвый. Примерно так. Он и Марине это говорил»[2738].

***

Помимо ситуации «я и мой друг-еврей», в «Антисемитах» и «Мишке-Шифмане» наблюдается зеркально противоположная картина: в «Антисемитах» герой, убежденный другом-алкашом, становится воинствующим антисемитом, а до этого он был чуть ли не юдофилом («благоговейно всегда относился к Альберту Эйнштейну», к «пострадавшему от Сталина» Каплеру и уважал Чаплина). Во второй же песне — всё наоборот: герой, который изначально был антисемитом и жертвой кремлевской пропаганды («лапы Тель-Авива», «Моше Даян — сука одноглазая» и т. д.), внял уговорам Мишки Шифмана и согласился ехать в Израиль.

Примечательно, что в «Антисемитах», если убрать антисемитский сюжет, главный герой предстанет в двух уже знакомых нам ипостасях: интеллигента (доброжелательное и уважительное отношение к знаменитым евреям: Эйнштейну, Каплеру, Чаплину, Марксу, да и к «другу Рабиновичу») и пролетария: «Решил я, и значит: кому-то быть битым». А намерение кого-либо избить лирический герой высказывает во многих произведениях (не только ранних): «Бью больно и долго» («Я женщин не бил до семнадцати лет…»), «И плетью бил загонщиков и ловчих» («Мой Гамлет»), «Эй, кому бока намяли? / Кто там ходит без рогов? / Мотякова обломали — / Стал комолым Мотяков» (частушки к спектаклю «Живой»), «С удовольствием с братаном / Можем вам намять бока!» («Про двух громилов — братьев Прова и Николая»), «.Любому встречному в час пик / Я мог намять бока» («История болезни»), «Эй, против кто? Намнем ему бока!» («Я никогда не верил в миражи…»).

В свете сказанного становится ясно, что душевная раздвоенность поэта нашла воплощение и в «Антисемитах», и в «Мишке Шифмане». Проявлялась она, разумеется, и в жизни: «Высоцкий в запое — это чистый русский тип. А трезвый — рациональный еврей», — говорил Давид Карапетян[2739]. Более подробно об этом он рассказал несколько лет спустя: «Порой в его поведении бросалась в глаза раздвоенность натуры: трезвому ему была присуща суховатая, даже несколько суетливая деловитость, в подпитии же становился мягче, добрее, непредсказуемее. Что восхищало не только одного меня. Казалось, перед тобой абсолютно разные люди. Его удалое русское начало, проявлявшееся во время запоев, привлекало многих. Позже, когда я узнал от Нины Максимовны, что в нем текла и еврейская кровь, многое стало понятней»^[2740].

А когда поэтесса Карина Филиппова-Диодорова спросила Высоцкого, зачем он «развязывает», то услышала: «Ты понимаешь, я уже не могу. Мне так тяжело видеть эти мрачные лица! Такое количество несчастных людей! А когда выпью — всё в другом свете, всё меняется. Я всех люблю! Понимаешь?»[2741]. Впрочем, в стихах о своем «удалом русском начале» он высказывался совершенно иначе: «Но вот летят к чертям все идеалы, / Но вот я груб, я нетерпим и зол, / Но вот сижу и тупо ем бокалы, / Забрасывая Шиллера под стол. <.. > Поверьте мне: не я разбил витрину, / А подлое мое второе “я”».

Таким образом, в «Мишке Шифмане» Коля и Мишка являются авторскими двойниками — двумя сторонами одной медали, как и в написанной годом ранее «.Детской поэме» («Про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного»), где Витька и Ваня — такие же закадычные друзья: «И захохотали оба, / И решили меж собой, / Что они друзья до гроба, / В общем — не разлить водой!». Сравним в «Мишке Шифмане»: «Ты же меня спас в порту!», «“Мы ж с тобой не как-нибудь — / Здравствуй — до свидания”…».

Но если Коля и Мишка Шифман являются персонификациями различных сторон авторского «я», то каждый из них должен наделяться теми или иными чертами лирического героя, которые встречаются в других произведениях.

И действительно. Например, строка: «Я еще хлебнул кваску / И сказал: “Согласный!”», — напоминает стихотворение «“Не бросать!..”, “Не топтать!”…» и «Лекцию о международном положении»: «Засосу я кваску / Иногда в перерыв», «Я б засосал стакан — /Ив Ватикан!». Причем в черновиках «Мишки Шифмана» Коля наливает квас не себе, а Мишке: «Чтобы сбить с него тоску / (Он в тоске опасный), / Я налил ему кваску: / “Ладно! Я согласный”» (АР-2-42), — что говорит о взаимозаменяемости обоих персонажей. К тому же мотив тоски лирического героя мы разбирали совсем недавно (с. 1047 — 1049).

Далее. Призыв Мишки Шифмана «Виза или ванная!» через год повторится в «Приговореных к жизни»: «В дорогу — живо! Или в гроб ложись! / Да, выбор небогатый перед нами». В первом случае «ванная» выступает как место смерти (вспомним «Памятник»: «Но по снятии маски посмертной / Тут же, в ванной, / Гробовщик подошел ко мне с меркой / Деревянной»). А строка «Мишка мой кричит: “К чертям!”» напоминает написанную вскоре «Песню попугая»: «“Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”», — и более раннюю песню «Ты думаешь, что мне — не по годам…» (1968): «Я взял да как уехал в Магадан, / К черту!».

Реплика героя-рассказчика, обращенная к Мишке: «Ты же меня спас в порту», — восходит к песне «Простите Мишку!», где уже сам герой спасал Мишку Ларина: «Говорю: заступитесь! / Повторяю: на поруки! / Если ж вы поскупитесь, / Заявляю: ждите, суки! / Я такое вам устрою, я ж такое вам устрою — / Друга Мишку не забуду / И вас в землю всех зароюХ». Похожим образом будет вести себя его друг в «Аэрофлоте»: «…Друг орет: “Проучу! / Не предъявите мне парашют — / Я вам винт в рог бараний скручу?’» (АР-7-120), «Он гнул винты у ИЛа-18 / И требовал немедля парашют» (АР-7-104), — очевидна взаимозаменяемость героя и его друга во всех этих песнях, то есть, по сути, перед нами — разные стороны авторского «я».

Характеристика Мишки «Хоть кого он убедит, /А по виду — скромненький» /3; 457/ повторится применительно к одному из авторских двойников в «Письме с Канатчиковой дачи»: «Вон по виду скромник Рудик, / У него приемник “Грюндиг”»[2742]. Таким же был и сам Высоцкий, который умел убеждать («Хоть кого он убедит…»), как мало кто другой — при весьма скромной внешности. Давид Карапетян однажды оказался свидетелем того, как Высоцкий по телефону убедил внучку Хрущева, что ему срочно нужно приехать к опальному генсеку: «Володя — Юлии: “Вот видишь, как просто!”. А та отвечает устало: “Ну и напор у тебя, Володя!”»[2743] Похожий эпизод рассказал Аркадий Вайнер: «И он однажды сгенерировал идею о том, что фильму обязательно должно быть большее продолжение (фильму — “Место встречи изменить нельзя”), и даже есть конкретный сюжет. И начал к нам приставать, буквально “с ножом к горлу”. Причем надо знать Высоцкого, как он это делал! Какая у него была настойчивая целеустремленность: не упускал ни малейшего случая, чтобы на нас давить, умолять, угрожать, упрашивать, льстить, ругаться, оскорблять нас, снова льстить; объяснять, что “Вы же самые великие, вы же классики!” и так далее. Да вы же… Как же вы так?.. Уговорил он нас»[2744].

Впрочем, точно так же охарактеризовал себя сам Высоцкий (от лица своего персонажа) в черновиках «Аэрофлота»: «Умею обольстить и обаять я, / Но не “достичь” — “достать” мое занятье» (С4Т-1-290)[2745].

Помимо «Антисемитов», наблюдаются буквальные сходства «Мишки Шифмана» еще с одной ранней песней — «А в двенадцать часов людям хочется спать…» (1965), где герой также упоминает своего «друга Мишку»: «Хоть кого он убедит, / А по виду — скромненький» /3; 457/ = «Говорил мне друг Мишка, что у ней есть сберкнижка <…> Этим доводом Мишка убедил меня, гад» /1; 135/. Перед этим же были такие слова: «Мне ребята сказали, что живет там артистка, / Что у ней — бриллианты, золотишка, деньга», — которые вновь напоминают черновой вариант «Мишки Шифмана», где Мишка говорит: «Станем, Коля, через год / Мы миллионерами!» /3; 457/. Однако поначалу герой в обоих случаях отказывался от предложения своего друга: «Не могу ей мешать — / Не пойду воровать» ~ «Агрессивный, бестия, / Чистый фараон, — / Ну, а где агрессия — / Там мне не резон».

А теперь отметим сходства между Мишкой Шифманом и Рудиком Вайнером:

1) оба — евреи;

2) оба — зубные врачи: «Мишка — врач, он вдруг затих: / “В Израиле бездна их <.. > И нет зубным врачам пути…”» = «А он — дантист-надомник Рудик»;

3) оба слушают по приемнику «вражеское» радио — «Голос Израиля» и «Немецкую волну»: «Голду Меир я словил / В радиоприемнике» = «У него приемник “Грюндиг”, / Он его ночами крутит — / Ловит, контра, ФРГ»[2746] (а в черновиках: «Голос вражеский поймал» /5; 472/). Кстати, в «Лекции о международном положении» лирический герой (в образе простого русского парня из Рязани) тоже будет слушать «Голос Израиля»: «Сижу на нарах я, жду передачу я, / Приемничек сосед соорудил. / Услышу Мишку Шифмана — заплачу я: / Ах, Мишка! Я ж тебя и породил!» (С4Т-3-278). Да и сам Высоцкий признавался, что слушает зарубежное радио, несмотря на глушилки: «Я сегодня по “ихнему” радио / Не расслышал за воем <…> Всё так буднично, ровно они, бытово. / Мы же все у приемников млеем» («Я не спел вам в кино, хоть хотел…», 1980).

4) Мишка сообщает услышанные новости другу-антисемиту Коле, а Рудик — остальным пациентам Канатчиковой дачи, которые тоже являются антисемитами: «И такое рассказал, / До того красиво! — / Я чуть был не попал / В лапы Тель-Авива. / Я сперва-то был не пьян, / Возразил два раза я — / Говорю: “Моше Даян — / Сука одноглазая, — / Агрессивный, бестия, / Чистый фараон, — / Ну а где агрессия — / Там мне не резон”» = «Больно бьют по нашим душам / “Голоса” за тыщи миль, — / Зря “Америку” не глушим, / Зря не давим “Израиль”: / Всей своей враждебной сутью / Подрывают и вредят — / Кормят, поят нас бермутью / Про таинственный квадрат!». В обоих случаях и Коля, и пациенты Канатчиковой дачи выступают в образе пролетариев, а это одна из двух основных авторских масок. Вторая маска — это маска интеллигента и «контры». Ее носят Рудик Вайнер и Мишка Шифман. Кстати, еще в одной песне автор надевает на себя маску врача-еврея: «Он был хирургом — даже “нейро” <…> Но огромное это светило, / К сожалению, было еврей».

Интересно и то, что описание родни Мишки Шифмана напоминает описание родни Ани Чепурной из стихотворения «Здравствуй, “Юность”, это я…» (1977), в котором также присутствует личностный подтекст: «Дед параличом разбит — / Бывший врач-вредитель» = «Моя мама — инвалид, / Получила травму. <.. > А отца радикулит / Гнет горизонтально. / Он — военный инвалид. / Так что всё нормально».

Многие мотивы из «Мишки Шифмана» получат развитие и в «Сказочной истории» (1973): «Я сперва-то был не пьян, / Возразил два раза я» = «Ваня трезвый для начала / Чуть пошастал у вокзала» (АР-14-152).

В первом случае героя зовут Коля, а во втором — Ваня. И поскольку Ваня является авторской маской (вспомним хотя бы автобиографический образ Ивана-дурака), то это же относится и к Коле.

Мишка убеждает Колю: «Мы пробьемся — море там» (АР-2-42), — и Ваня пытается сделать то же самое: «Не прорвешься, хоть ты тресни!». При этом Мишка описывает израильское изобилие так же, как Ваня — изобилие на банкете в «белокаменных палатах» (поскольку оба живут в голодной стране): «Всё будет нам — / Икра и ванная» (АР-2-34) = «На приеме, на банкете, / Где икорочка в буфете, / Лососина…» /4; 295/; «Ох, катанем мы в Израиле / Да на своем автомобиле!» (АР-2-38) = «Ох, попьете, поедите — / Дармовщина!» (СЗТ-З-178).

В первом случае герои стоят в длиннющей очереди, чтобы получить разрешение на выезд, а во втором — они находятся в громадной толпе, которая хочет, чтобы ее пропустили на банкет: «Хвост огромный в кабинет / Из людей, пожалуй, ста» = «Под дверьми всё непролазней, / Как у Лобного на казни».

В результате представители власти пускают Колю за границу, а Ваню — на банкет: «Мишке там сказали — “нет”, / Ну а мне — “пожалуйста”» = «Ихний Дядька с Красной Пресни / Заорал: “Он пишет песни — / Пропустите дурака!”» (АР-14-152).

Коля жалеет Мишку, который после отказа ОВИРа «к зелью пристращается» (АР-2-42), а Ваня, случайно разбив бутылки со спиртным, подвел своих собутыльников, которые отправили его за выпивкой, и поэтому оба жалеют своих друзей: «Жалко Мишку: мне — лафа, / А ему не светит» (АР-2-42) = «Жалко, жалко ребятишек, / Очень жаждущих в беде» /4; 55/.

Одновременно со «Сказочной историей» было написано стихотворение «Жил-был один чудак…», в котором так же, как в «Мишке Шифмане», хотя и не в столь явной форме, разрабатывается тема еврейской эмиграции.

Приведем сохранившиеся черновики, которые помогут понять, о чем идет речь (зачеркнутые варианты даны в квадратных скобках, а недописанный вариант — в угловых): «И он пером скрипел / То злее, то добрей. / Писал себе и пел / Про всяческих зверей: / Что, мол, приплыл (сбежал) гиппопотам (Мол, был да сплыл) / [Из Нила в Иордан] С Египта в Сомали [За ним погнались по пятам] Хотел обосноваться там, / [А там — Моше] <Даян> [Но так и не смогли] Но высох на мели» (АР-14-138).

Таким образом, «гиппопотам» и рад бы обосноваться в Израиле, но из-за политики Моше Даяна не сделал этого, так же как Коля в «Мишке Шифмане»: «Говорю: “Моше Даян — / Сука одноглазая. <...> Ну а где агрессия — / Там мне не резон”». Поэтому можно предположить, что в образе гиппопотама поэт вновь вывел самого себя. К тому же в «Балладе о гипсе» (1972) он уже примерял к себе похожий образ: «Мне удобней казаться слоном / И себя ощущать толстокожим».

А тот факт, что гиппопотам в основной редакции «высох на мели», заставляет вспомнить черновики песен «Мои капитаны» и «О поэтах и кликушах», а также «Балладу о брошенном корабле»: «Что мне песни писать, если я на мели!» /3; 306/, «Приходят мысли грешные от скуки, на мели» (АР-4-193), «С ходом в девять узлов сел по горло на мель» /2; 270/, - причем с черновым вариантом последней песни наблюдается и более тесное сходство: «Хотел обосноваться там, / Но высох на мели» = «…сел по горло на мель. <…> Я рассохнусь, сгнию, так бывает» (АР-4-164). Да и мотив погони — «За ним гналися по пятам» — уже встречался в песнях «Еще не вечер» и «То ли в избу…», также объединенных личностным подтекстом: «За нами гонится эскадра по пятам», «Не догнал бы кто-нибудь, / Не почуял запах!».

Отметим еще одну важную параллель между стихотворением «Жил-был один чудак…» и песней «Как по Волге-матушке…» (1974), в которой автор говорит о себе от первого лица: «Что, мол, приплыл гиппопотам / С Египта в Сомали» = «Как доплыл до Каспия, / Повернул обратно я» (АР-9-192).

Итак, стихотворение «Жил-был один чудак…» посвящено проблеме эмиграции: «…Сказал чуть-чуть не так — / И стал невыездной. / А может, что-то спел не то / По молодости лет…». И далее выясняется, что пел он про себя самого, сбежавшего в Израиль, как и годом ранее в «Мишке Шифмане», где выступал в образе русского парня Коли (к тому же если в концовке песни «Мишка пьет проклятую», то и «чудак чуть был<о> не запил»; АР-14-140; а в другом варианте он таки запил: «Жил-был один чудак — / Он как-то раз в [запой] / Сказал чуть-чуть не так / И стал невыездной»; АР-14-138).

Таким образом, мысль об эмиграции в Израиль не отпускала Высоцкого. Разумеется, сказать об этом прямым текстом он не мог, однако в шуточной или аллегорической форме — запросто.

Интересные совпадения выявляются при сопоставлении «Мишки Шифмана» с «Таможенным досмотром» (1974 — 1975), поскольку в черновиках обеих песен поэт надевает на себя маску нерелигиозного человека (не-иудея и не-христианина), что, в общем, соответствовало тогдашним убеждениям самого Высоцкого: «Я, вообще, не сионист — / Что мне синагога!»[2747] /3; 457/ = «Я, кстати, в церковь не хожу — / Хожу в пивную с братом» (АР-4-213).

В первом случае функцию брата выполняет Мишка Шифман, да и пивная там тоже фигурирует: «Аппараты я чиню — / “Соки — пиво — воды”» (АР-2-43). Кроме того, строка «Хожу в пивную с братом» в том же 1975 году была реализована в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…». А риторический вопрос «Чтомне синагога!» вновь находит соответствие в черновиках «Таможенного досмотра»: «Да и икон я не везу — / Зачем везти иконы?» (АР-4-213).

Приведем еще несколько общих мотивов, которые подчеркивают единый подтекст в обеих песнях: «Я сказал: “Я вот он весь”» = «Реки льют потные! / Весь я тут — вот он я»; «Встали с Мишкой мы в хвосте» (АР-2-36) = «Я стою встревоженный <.. > На досмотр таможенный в хвосте», «Потому — арабы там / Прямо в двух шагах» /3; 458/ = «Арабы нынче — ну и ну! — / Европу поприжали».

А следующий черновой вариант «Мишки Шифмана»: «Ох, катанём мы в Израиле / Да на своем автомобиле!» (АР-2-38), — два года спустя перейдет в «Театрально-тюремный этюд на Таганские темы» (1974), где такая же конструкция встретится в монологе всего коллектива Театра на Таганке: «Ох, мы поездим, / Ох, поколесим\ — / В Париж мечтая, / А в Челны намылясь».

Предшественником же «Мишки Шифмана» является стихотворение «У Доски, где почетные граждане…» (1968), в котором также представлена ситуация «Я и мой друг». Этот самый друг с большим напором пытается убедить лирического героя, который поначалу сопротивляется, но потом соглашается: «Только спорить любил / Мой сибирский дружок. = «Хоть кого он убедит, / А по виду — скромненький» (АР-2-34); «Я сначала: “Не дам”, / “Не поддамся тебе”» = «А на кой нам Израиль, / Что мы там забыли?» /3; 457/; «И еще заявил, что икра у них, / И вообще, мол, любого добра у них» = «“Всё будет нам — икра и ванная. / И море там — израйлеванное”. <.. > Н<у>, а он: “Автомобиль / Будет в Израйле”» (АР-2-34); «А потом: “По рукам!”» = «И сказал: “Согласный!”»; «Эх! Зачем он был недоверчивый?» = «Почему же мне — “лафа”, / А ему не светит?» /3; 459/.

Еще одной предшественницей «Мишки Шифмана» является песня «Про двух громилов — братьев Прова и Николая», герои которой тоже основательно выпивают: «После литра выпитой» = «Пьют отвар из чаги», — после чего становятся агрессивными: «Мишка тут же впал в экстаз <.. > “Оскорбления простить / Не могу такого!”» = «Вмиг разделаюсь с врагом!» (кстати, если Мишка, выпив, взял Колю «за грудь: “Мне нужна компания!”», — то и лирический герой вел себя похожим образом в «Формулировке» и «Песне про Тау-Кита»: «Возьмешь за грудь кого-нибудь», «Я тау-китянку схватил за грудки»).

Наблюдается даже одинаковое обращение Мишки и Прова: «Едем, Коля, море там / Израйлеванное!» = «Надо, Коля, нападать!», — причем в обоих случаях Колю спасают, соответственно, друг и брат: «Ты же меня спас в порту!» = «Пров оттяпал ползабора / Для спасенья брата».

Чуть раньше песни «Про двух громилов» было написано стихотворение «Вот я вошел и дверь прикрыл…» (1970), в котором начальник лагеря так же пренебрежительно разговаривает с лирическим героем, как и сотрудник ОВИРа с Мишкой Шифманом: «Хвост огромный в кабинет <…> “Выйди вон из дверей!”» = «Вот я вошел и дверь прикрыл <…> “Так что давай-ка ты валяй?» (кроме того, обращение сотрудников ОВИРа к Мишке: «Выйди вон из дверей\», — напоминает стихотворение «Много во мне маминого…», где точно так же ведут себя старейшины, то есть тоже представители власти: «А считались добренькими, / Многих вон услали»; АР-8-132).

Еще двумя песнями, которые необходимо сопоставить с «Мишкой Шифманом», являются «Нейтральная полоса» и «На мой на юный возраст не смотри…» (обе

— 1965).

В «Нейтральной полосе» капитан (авторский двойник) мыслит точно так же, как Коля-рассказчик: «А на кой нам Израйль, / Что мы там забыли?» /3; 457/ = «Ему и на фиг не нужна была чужая заграница». Позднее такую же мысль выскажет лирический герой в «Инструкции перед поездкой за рубеж» (1974): «Я ж не ихнего замеса

- / Я оттедова сбегу».

Что же касается песни «На мой на юный возраст не смотри…», то ее концовка содержит еще более интересное сходство с «Мишкой Шифманом»: «А я сижу и мучаюсь весь срок: / Ну кто из них из всех меня упрятал?» = «Мишку мучает вопрос: / Кто здесь враг таинственный?».

Похожим вопросом будет задаваться лирический герой и в черновиках «Дорожной истории», написанной одновременно с «Мишкой Шифманом»: «И кто мне друг, и кто мне враг — / Сижу, гадаю, благо времени вагон» (АР-10-44) (в другом черновом варианте есть строка: «Сижу, гадаю на цветных карандашах», — а в песне «Не покупают никакой еды…» лирический герой гадал на картах: «Я погадал вчера на даму треф, / Назвав ее для юмора холерой»).

Если «Мишка Шифман круто гнет / Мягкими манерами» (АР-2-34), то и напарник героя в «Дорожной истории» «волком смотрит — / Он вообще бывает крут».

В последней песне герой говорит: «Он был мне больше, чем родня». А Мишка в свое время спас Колю от смерти, поэтому тот ему скажет: «Ты же меня спас в порту!». Да и сам Мишка говорит: «Мы ж с тобой не как-нибудь — / “Здравствуй — до свидания”». Кроме того, и Мишка, и напарник героя используют одинаковые выражения: «Мишка мой кричит: “К чертям!”» = «А жизнь дороже, дьявол с ним!» (АР-10-44).

Мишка хочет «бросить» Советский Союз, а напарник героя — завязший в снегу МАЗ. Подобное отождествление страны с транспортным средством встретится и в «Аэрофлоте» (1978): «“Как же так, — говорит, — вся страна / Никогда никуда не летит?!”», — который мы сейчас и рассмотрим, поскольку тема двойничества там представлена во всей полноте.

Для начала стоит заметить, что у наиболее частого исполнения строки «Неполадки к весне устранят» имеются два редких варианта, которые выдают скрытый подтекст: «Недостатки к весне устранят»[2748], «Неполадки в стра<не>… к весне устранят»[2749]. Оговорка «в стране» здесь, конечно, не случайна, поскольку годом ранее было написано стихотворение «Много во мне маминого…», в котором уже высказывалась подобная мысль: «В первобытном обществе я / Вижу недостатки».

Другая реплика героя: «Задумался — плюю через плечо <.. > Плюю, мол, чтоб не сглазить» /5; 557/, - повторяет авторский совет в стихотворении «Вооружен и очень опасен»: «Но плюнуть трижды никогда / Не забывайте», — а также действия героя-рассказчика в послесловии к «Дельфинам и психам» и в черновиках «Песни Гогера-Могера»: «Надо вот что — закрыть глаза, плюнуть перед собой три раза…» (С5Т-5-46), «Если плюнешь с горя, скажем, — / В каталажку попадешь» /5; 525/.

Также в «Аэрофлоте» герой признаётся: «Нет, я врать не могу, как назло» /5; 560/. И здесь перед нами вновь возникает знакомый мотив «лирический герой говорит правду» (с. 474, 475). Приведем еще несколько близких по смыслу цитат: «Ни единою буквой не лгу» («Прерванный полет»), «Все хорошо, не вру, без дураков» («Прошла пора вступлений и прелюдий»), «Мне поздно врать — могила на носу» («Передо мной любой факир — ну, просто карлик!»; АР-9-18), «Не вру, ей-бога, скажи, Серега!» («Милицейский протокол»), «Я не кричу, я думаю: не ври\» («Мне, может, крикнуть хочется, как встарь…»), «Запишите мне по глазу, / Если я соврал» («Я не пил, не воровал…»), «Уверен: если где-то я совру, / Он ложь мою безжалостно усилит» («Песня певца у микрофона»).

Описание героем своего друга: «Всё закрыто — туман, пелена. / Друг совсем обалдел, паразит: / “Ты скажи, для чего вся страна / Всё куда-то летит и летит?”» (АР-7-144), — в очередной раз возвращает нас к повести «Дельфины и психи»: «Русь! Куда ж прешь ты! Дай ответ» /6; 40/. А строка «Всё закрыто — туман, пелена» повторяет аналогичную мысль из «Побега на рывок»: «Всё взято в трубы, перекрыты краны».

Приведем заодно и другие сходства между этими песнями.

В первом случае представлена ситуация «Я и мой напарник против лагерных надзирателей», а во втором — «Я и мой друг против Аэрофлота».

Если конвоиры лирического героя «в печень бьют» (АР-4-14), то начальник его «в больное колет, как игла» (АР-7-108). Поэтому и конвоиров, и начальника он называет чертями: «Те же черти с кнутом» (АР-4-11) = «Уверен черт, что я для предприятья / Ну хоть куда, хоть как и хоть на чем» (АР-7-118, 126) (в первом случае — черти с кнутом, а во втором — черт с иглой).

Сам же герой занимается самокритикой: «Целый взвод до зари / С мене дурь выбивал» (АР-4-10) = «Считайте меня полным идиотом» (АР-7-132); сравнивает лагерную действительность и действия Аэрофлота с войной: «Лихо бьет трехлинейка, прямо как на войне» (АР-4-14) = «Третий раз нас по полю ведут / Перебежками, как на войне» (АР-7-124); и употребляет применительно к себе одинаковые обороты: «Дальше встал я, как мог» (АР-4-14) = «Я, как смог, успокоил живот» (АР-7-108).

Кроме того, в обеих песнях дело происходит зимой: «По пояс в снегу» (АР-412) = «Ответ один — обледененье, снег» (АР-7-128), так же как в «Райских яблоках»: «Ветроснежное поле, сплошное ничто, беспредел» (АР-3-157). И это же «поле» упоминается в «Аэрофлоте»: «Третий раз нас по полю ведут / Перебежками, как на войне» (АР-7-122, 132).

В «Райских яблоках» зэки ждут, что их пропустят в рай, а в «Аэрофлоте» пассажиры ожидают посадку на самолет: «И измученный люд не издал ни единого стона» = «В ожиданье уставший народ, / Успокойся и землю не рой»[2750] ^[2751]; «Кто упал на колени, кто быстро на корточки сел» (АР-3-166) = «Кто устал — тот лежит на полу» (АР-7-120); «Бессловесна толпа, все уснули в чаду благовонном» (АР-3-160) = «Такие переспят» (АР-7-121).

Лирический герой удивлен открывшейся перед ним картиной: «Вот те на — прискакал: пред очами не райское что-то» (АР-3-166) = «Всё в тумане везде, вот те на» (АР-7-118, 124); и отзывается о ней с иронией: «И как ринулись все в распрекрасную ту благодать!» (СЗТ-2-371) = «Мы в ресторан — там не дают на вынос, / А нам и там, как дома, благодать» (АР-7-124).

Перечислим еще ряд перекличек: «Фимиам из ворот — это крепче, чем руки вязать» (АР-3-158) = «В глазах другое: “Вас бы привязными / Ремнями — и немедленно, и всех!”» (АР-7-128); «…он — апостол, а я — остолоп» (АР-3-160) = «Считайте меня полным идиотом» (АР-7-132); «Стали нас выкликать по алфавиту — вышло смешно» (АР-17-202) = «Мой вылет объявили, что ли?» (АР-7-106); «Схороните путем, да поплачьте, да певчие чтоб» (АР-3-162) = «Глядь, певчие поют заупокой» (АР-7-126, 132); «Как бы так угадать, чтоб не сам, чтобы в спину ножом» (АР-3-164) = «Я угадал: опять не вылетаю» (АР-7-124); «В грязь ударю лицом» (АР-3-166) —* «Побрился, чтобы не ударить в грязь»1^?0 (АР-7-137); «Хоть и то говорить — им подъем в поднебесье тяжел» (АР-3-166) = «У них — Гудбай — и в небо, хошь не хошь» (АР-7-106).

В черновиках «Аэрофлота» герой также говорит: «В кой-веки раз я выбрался в загранку» /5; 558/, предчувствуя «массу впечатлений»: «Как мне без впечатлений в Москву? / Да какой же я, к черту, турист!» /5; 559/, - как и в ряде других произведений с заграничной тематикой: «Я привезу с собою массу впечатлений» /1; 111/, «Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку: / Когда состарюсь — издам книжонку» /5; 32/.

Далее. Реплика героя: «Умею и спугнуть, / И обаять я» (АР-7-126), — заставляет вспомнить «Инструкцию перед поездкой за рубеж» (1974). Здесь жена героя напутствует его перед дорогой: «А затеют разговоры — / Ты их, Коля, припугни!». И герой отвечает ей: «Я, конечно, рад стараться — / Много сил, / Только мне инструктор драться / Запретил» (БС-17-15), — что вновь находит аналогию в «Аэрофлоте»: «Но знает черт, что я для предприятья / Ну хоть куда, хоть как и хоть на чем».

В обеих песнях герой поднимается по трапу или готовится к этому, предварительно выпив: «Пили мы — мне спирт в аорту проникал, / Я весь путь к аэропорту про-икал. / К трапу я, а сзади в спину — / Будто лай: / “На кого ж ты нас покинул, / Николай?!”» = «Мне не страшно — я навеселе, / Чтоб по трапу пройти не моргнув».

Различие же можно усмотреть в оценке Запада: «Там у них пока что лучше бы-тово» —* «Но хуже там у них, за рубежом — / Там вечные проблемы с багажом, / Как лишний грамм — доллары, не юани. / Стюарды, стюардессы / Там вертятся, как бесы, / Пугая вас посадкой в океане» /5; 557/. Однако и отечественные «стюарды, стюардесс-сы» ведут себя точно так же — об этом говорится в песне «Про речку Вачу и попутчицу Валю» (1976): «Проводник в преддверье пьянки / Извертелся на пупе, / То же и официантки…», — которая содержит и другие сходства с «Аэрофлотом»: «Это жизнь — живи и грейся!» = «А тут — сиди и грейся: / Всегда задержка рейса»[2752] ^{[2753] [2754]}; «Хрен вам, пуля и петля!» = «Мне летать — острый нож и петля»; «У меня что было — сплыло» = «Всё пропито, но дело не в деньгах» /5; 563/ (в первом случае он тоже «всё пропил», а проводник «в преддверье пьянки извертелся на пупе»: «Бог с ней, <это> я кучу» /5; 496/); «А на первом полустанке / Села женщина в купе. <…> Мне — царица, в самый раз» (АР-2-92) = «А дело в том, что нас сопровождала / Красавица в блестящих сапогах» /5; 563/; «И уехал в жарки страны, / Где кафе да рестораны / Позабыть, как бичевал» = «Друг мой — из ресторана Савой. / Он там свой, он там просто герой» (АР-7139); «Он ржал: “Меня считают идиотом”» /5; 560/ = «Над собою хохочу» /5; 163/.

Ну а теперь — к теме двойничества.

В «Аэрофлоте» друг героя выводится как его alter ego: «Друг мой новый — мне тоже под стать, / Весь дрожит с похмела, баламут» (АР-7-143). Особенно ярко это проявляется при сопоставлении черновиков с итоговой редакцией: «Друг задумал меня вразумлять, / Сам с Минвод не просох, баламут: / “Если в срок по чуть-чуть добавлять, / Так на кой он нам шут, парашют?!”» (АР-7-108 — 109). А в основной редакции возникает обратная картина: «Я приятеля стал вразумлять: / “Паша, Пашенька, Паша, Пашут! / Если нам по чуть-чуть добавлять, / Так на кой тебе шут парашют?!”».

И герой, и его друг «не встают из-за стола»: «Но я приноровился понемногу, / Решаю враз — была ли не была. / Как водится, присяду на дорогу / И больше не встаю из-за стола» (АР-7-140), «А то вдруг заболею, слава богу, / Но если неотложные дела — / Как водится, присяду на дорогу, / Да так и не встаю из-за стола» (АР-7-144) = «Я возражаю другу-демагогу: / “А если с верхом срочные дела?” / А он в ответ: “Присяду на дорогу, / Да так и не встаю из-за стола”» /5; 560/.

Оба говорят о запасном парашюте: «Я, как смог, успокоил живот⁴⁷², / Вспомнил я: если люди не врут — / То в компании Аэрофлот / Выдают на обед парашют» (АР-7-108) = «Друг мой не просыхает с Минвод, / Всё твердит: “Если длинный маршрут, / То в компании Аэрофлот / Выдают запасной парашют”» (АР-7-140).

Друг героя возмущается: «Как же так, — говорит, — вся страна / Никогда никуда не летит?!», — что совпадает с авторской сентенцией: «Потому-то и новых времен / В нашем городе не настает» (здесь — город, а в предыдущей цитате — страна).

И герой, и его друг сталкиваются с террористами: «Я побыл там заложником однажды <…> Вдруг бомбу — раз из паха!» /5; 558/ = «Вдруг — взрыв! Но он был к этому готов» /5; 236/. Высоцкий же знал, что многие террористы прошли обучение в СССР и поэтому хорошо говорят по-русски: «Ох, участь наша многотрудная! / Тот террорист, узнав, откуда я, / Со мной, как с торбой писаной носился — / Кормил меня кокосом, / Орал: “Смерть кровососам!”. / Съел всю мою икру и отравился» /5; 558/.

Герой говорит о себе: «Считайте меня полным идиотом, / Но я б и там летал Аэрофлотом» /5; 237/, - и о своем друге: «Он ржал: “Меня считают идиотом, / Но я всегда лечу Аэрофлотом”» /5; 560/. Напомним, что 6 июля 1978 года Высоцкий заключил с Аэрофлотом договор, согласно которому компания предоставляет ему 50процентную скидку на билеты, а сам он обязуется «пропагандировать Аэрофлот в Советском Союзе и за рубежом в своих стихах, песнях, выступлениях в советских и зарубежных органах массовой информации» и «участвовать в рекламных кино- и фотосъемках»⁷³. Поэтому он говорил на своих концертах: «Будет называться целая эта серия — “Об аэрофлоте”. У меня с ними договор, я должен их рекламировать. Вот аэро-флотовская песня, называется “Через десять лет”»¹⁷'*; «У меня договор с Аэрофлотом, я должен все время их пропагандировать, потому что они мне делают скидки, я все время летаю там… Вот я вам сейчас спою песню, которая называется “Через десять лет”. Прежняя песня, написанная десять лет назад, помните ее?»1⁷⁵.

Герой называет обалдуем и себя: «Частенько я бываю обалдуем» (АР-7-123), «Пускай со мной, как с полным обалдуем» (АР-7-125), — и своего друга: «Стал друг мой умный к полдню обалдуем» (АР-7-121, 125), «Улетел обалдуй в Самарканд» (АР-7-145). Как тут не вспомнить Балду из «Скоморохов на ярмарке» (1974), где тот показывает Попу кукиш с маслицем (мотив «фиги в кармане»), а также родственный образ Ивана-дурака из «Сказочной истории» и «Сказки о несчастных лесных жителях».

Поэтому герой-рассказчик и его друг ведут себя одинаково.

Герой не может врать: «Нет! Я врать не могу, как назло» /5; 560/, - так же как и его друг: «Он объяснил — такие врать не станут…» /5; 236/

В основной редакции герой говорит: «Я напрасно верчусь на пупе, / Я напрасно волнуюсь вообще: / Если в воздухе будет ЧП — / Приземлюсь на китайском плаще». А в черновиках такое же намерение высказывает его двойник: «Друг трезвеет: “Летим, но в Бейрут. / Не трухай! Я спокоен вообще. / Не дадут запасной парашют — / Приземлюсь на китайском плаще”» (АР-7-129).

Оба не доверяют Аэрофлоту: «Друг орет: “Предъяви парашют / И чтоб шасси проверить при мне”» (АР-7-125) = «Стал я тоже просить парашют / И чтоб шасси проверить при мне» (АР-7-132); но упоминают икру: «В ожиданье уставший народ, / Успокойся и землю не рой, — / Вас в компании Аэрофлот / Всех накормят зернистой икрой»^П6 = «Друг мой не просыхает с Минвод — / Он сказал после 22-й, / Что в компании Аэрофлот / Кормят с ложечки черной икрой» (АР-7-143).

С икрой же связаны и следующие цитаты: «Друг мой словно сидит на гвоз-де1⁷⁷: / “Слышь, браток, ты меня чуть прикрой — / У меня где-то в левом носке / Па-р<а> баночек с черной икрой”» (АР-7-138). А в другом варианте икра оказывается у самого героя, который говорит о своей заграничной встрече с террористом: «Съел всю мою икру и отравился» /5; 558/. Причем просьба друга героя: «Слышь, браток, ты меня чуть прикрой», — заставляет вспомнить «Песню летчика-истребителя», стихотворение «У Доски, где почетные граждане…» и «Балладу о времени»: «Уйди в облака, я прикрою», «Значит, я прикрываю, а тот / Во весь рост на секунду встает», «И всегда хорошо, если честь спасена, / Если другом надежно прикрыта спина».

Находчивость друга лирического героя во время взрыва самолета («И тут нашел лазейку») является также и отличительной чертой самого героя: «И завсегда я выход отыщу» /2; 495/, «Но выход мы вдвоем поищем и обрящем» /4; 58/.

После слов «И тут нашел лазейку» следовали такие строки: «Расправил телогрейку / И приземлился в клумбу от цветов». А в «Песне Сашки Червня» (1980) сам лирический герой прыгнет из окна на асфальт, поскольку будет уверен в помощи своего ангела-хранителя: «Клумбу мягкую в цвету / Под меня подложит». Более того, в основной редакции «Аэрофлота» он тоже намерен «приземлиться»: «Если в воздухе [2755] ^{[2756] [2757] [2758]}

будет ЧП — / Приземлюсь на китайском плаще!». А телогрейка уже фигурировала в стихотворении 1966 года: «И кутаю крик в телогрейку» /1; 264/.

В свою очередь, упомянутый в «Арофлоте» китайский плащ отсылает нас к стихотворению «В белье плотной вязке…» (1979). Правда, здесь жена героя носит другое имя: «Идет моей Наде — / В плетеной рогоже, / В фуфайке веселой, / В китайском плаще, — /Ив этом наряде / Она мне дороже / Любой полуголой, / А голой — вообще» (АР-7-146). Однако в обоих произведениях совпадает время действия: «И Новый год летит себе на “ТУ”» = «Не тяни же ты, Наденька, / На себя одеяло / В новогоднюю ночь!» Более того, изначально они были единым текстом, поскольку сохранились два близких по смыслу фрагмента, посвященных алкоголю и расположенных на одном листе: 1) «Я вроде никуда не вылетаю, / Я будто просто время коротаю, / Ста трем другим таким же побратим. / Мы пьем седьмую за день / За то, что все мы сядем / И, может быть, туда, куда летим»; 2) «Вдруг умы наши сонные / Посетила идея: / 10 — это же с водкой полета. / Наливай же граненые, / Да давай побыстрее — / Вот теперь красота» (АР-7-116).

Желание выпить побыстрее возникало у лирического героя и в стихотворении «Ни о чем!» (1960): «До чего же пить охота! / Даже селезень дрожит! / Ну а кто-то где-то что-то / Выпил, чтоб ему не жить!» /1; 331/. В обоих случаях оно вызвано стремлением согреться, так как действие происходит в лютый холод (зимой 1978–1979 годов в Москве стояли 40-градусные морозы): «На дворе уже не осень, / Скоро стану, льдом, боюсь» = «Соседу навесить — / Согреться чуток? <.. > На кухне — плюс десять, / Палас — как каток». Помимо выпивки, в позднем стихотворении герой пишет про теплую одежду: «Жена моя тоже — / В шубейке из норки, / В подстежке на вате, / Пропахшей войной» /5; 541/, - что имеет своим источником другой ранний текст: «И пишу я стихи про одежду на вате» («Про меня говорят: он, конечно, не гений…», 1960 /1; 333/). А строки «Вдруг умы наши сонные / Посетила идея: / 10 — это же с водкой полета» напоминает написанные чуть раньше «Французские бесы» (1978): «Пить наши пьяные умы / Считали делом кровным».

В продолжение темы двойничества обратимся к редкому варианту исполнения «Аэрофлота»: «Красноярск — мне знакомый маршрут»[2759] ^{[2760] [2761]}. Но то же самое лирический герой скажет и о некоем безымянном пассажире: «А в это время где-то в Красноярске, / На кафеле рассевшись по-татарски, / О промедленье вовсе не скорбя, / Проводит сутки третьи / С шампанским в туалете / Сам Новый год — и пьет сам за себя! / Помешивая воблою в бокале, / Чтоб вышел газ — от газа он блюет, / Сидит себе на Аэровокзале / И ждет, когда прибудет Старый год» (АР-7-114)1^?9. Далее в рукописи сразу же идет такая строфа: «Я пошел, позвонил, поикал. / Трубку поднял Изотов как раз. / Я ему: “Отменяйте аврал — / Две недели в запасе у нас”». Как видим, лирический герой, летящий в Красноярск, ведет себя так же, как неизвестный пассажир в Красноярске (черновик: «Помешивая воблою в бокале — / Газ выгнать, ибо от него икали»; АР-7140). Отсюда следует, что перед нами очередная самоироническая авторская маска, которая, кстати, уже возникала в черновиках «Письма с Канатчиковой дачи» (1977): «Мы смеялись до икоты, / Даже на пол прилегли, / Но ведь гибнут самолеты, / Исчезают корабли» (АР-8-46). Заметим, что «самолеты гибнут» и в «Аэрофлоте»..ю

Сказанное выше позволяет понять и следующий черновой вариант: «Сидит в тоске о лете / С шампанским в туалете» (АР-7-140), — поскольку примерно в это же время Высоцкий пишет стихотворение «Давайте я спою вам в подражанье радиолам», где высказывает ту же мысль от первого лица: «Ну, например, о лете, которого не будет». Да и «с шампанским в туалете» лирический герой «сидел» в наброске 1967 года: «Я заветную бутылку / Из-за шкафа вытащу <.. > И по тихому в уборной / Чокнусь с унитазом я»[2762] («Ох, ругает меня милка…» /2; 568/). Кстати, в «Аэрофлоте» он тоже поругался с «милкой»: «Конфликт у нас с супругой был опять» (АР-7-132).

Таким образом, пассажир в Красноярске является одним из авторских двойников, который ведет себя так же, как и рассказчик: «Хочу в Одессе встретить Новый год» (АР-7-134) = «Сам Новый год и пьет сам за себя» (ср. еще в песне «Мы из породы битых, но живучих…», 1977: «Мы тоже пьем за старый новый год»; АР-11-76).

А теперь перейдем к более детальному сопоставлению «Аэрофлота» с другими произведениями, из которых первым на очереди будет, конечно, «Москва — Одесса» (1967), поскольку «Аэрофлот» является ее продолжением — неслучайно авторское название: «Через десять лет — всё так же»^[2763].

На своих концертах Высоцкий рассказывал предысторию этой песни и говорил, что она вошла в спектакль Театра сатиры «Последний парад» (1968): «И я в этот спектакль еще написал несколько песен. Одна из них даже имеет свою историю. Звучала она на пластинке. Это песня “Москва — Одесса”, которую я написал не специи-ально для спектакля, а раньше. Просто я однажды сидел трое суток в аэропорту во Внуково. Уже из принципа просто. Значит, то погрузят нас в самолет, то потом выведут. Я даже там организовал забастовку сидячую в самолете, но у нас появились штрейкбрехеры и от холода убежали. Потом мы ходили, подымали восстание. В общем, просто целые движения масс там были гигантские. Вот. Ну, это кончилось тем, что все-таки мы улетели в Одессу, а посадили нас в Симферополе»[2764].

Как видим, Высоцкий здесь фактически выступил в роли пролетарского вождя, поднявшего народные массы на революционное восстание (вспомним анкету 1970 года: «Самая замечательная историческая личность — Ленин. Гарибальди»). Поэтому в 1969 году маска пролетария встретится в «Поездке в город», в 1971 году — в «Песне автозавистника», в 1976 году — в «Гербарии», где лирический герой и его соратники совершат революцию и вырвутся на свободу, а в 1977-м — в «Письме с Канатчиковой дачи», где пациенты психбольницы будут сетовать: «Но для бунта, для скандала / Нам вождя не доставало» (АР-8-36).

Таким образом, в песне «Москва — Одесса» действует «чистый» лирический герой, а в «Аэрофлоте» он работает перегонщиком бульдозеров и прикрывается маской шута («Считайте меня полным идиотом, / Но я б и там летал Аэрофлотом»). Однако сам поэт не считал нужным скрывать личностный подтекст второй серии, поэтому на одном из концертов даже объединил их в одну песню, исполнив две строфы из «Аэрофлота» («Я вроде никуда не вылетаю…» и «В буфете взяли кожу индюка…»), а следом — без перехода — «Москву — Одессу»: «Вот и песня, которая называется “Москва — Одесса”. К ней есть эпиграф. Эпиграф, который как бы вот через десять лет. Теперешнее мое состояние. И я из теперешнего его пишу и пою про те времена»[2765].

Соответственно, между этими песнями должно быть много общего, включая прямые заимствования: «В который раз лечу Москва — Одесса» /2; 82/ = «В который раз лечу Москва — Одесса, / [Верней — хочу лететь], покуда здесь я, / [Хочу в Одессе встретить Новый год]. <.. > Багаж без перевеса, / И ждет меня Одесса» (АР-7-134); «В Тбилиси — там всё ясно, там тепло» = «В Якутске — 40, а в Баку — жара» (АР-7-1.14); «И вот опять дают задержку рейса на Одессу» = «А тут — сиди и грейся: / Всегда задержка рейса»; «Теперь обледенела полоса» = «Ответ один — обледененье, снег» (АР-7-128); «Мне надо, где метели и туман» = «Зимой — метели, непогода сплошь» (АР-7110), «Ответ один — туман от сих до сех» (АР-7-120); «А вот прошла вся в синем стюардесса, как принцесса» = «А дело в том, что нас сопровождала / Красавица в блестящих сапогах» (АР-7-116); «Сказали мне: “Сегодня не надейся…”» = «.. Вдруг голосок по радио сказал: / “Товарищи, мы всем рекомендуем / Билеты сдать и ехать на вокзал”» (АР-7-125); «Несправедливо, муторно, но вот…» = «Как же так, — говорит, — вся страна / Никогда никуда не летит?!»; «А я уже не верю ни во что — меня не примут» = «Только я им не верю ничуть» (АР-7-130); «Я прав: хоть плачь, хоть смейся, но опять задержка рейса» = «Вдруг слышу: “Пассажиры за ноябрь, / Ваш вылет переносится на май!..”» /5; 237/, «Друг мой выпьет, войдет в аппетит / Да как пустит слезу: “Вся страна / Никогда никуда не летит!”» (АР-7-125), «Хохочут скопом — от детей до мам» (АР-7-138) («хоть плачь» = «пустит слезу»; «хоть смейся» = «хохочут»; «задержка рейса» = «Ваш вылет переносится на май»); «И граждане покорно засыпают» = «Пассажиры покорней ягнят» /5; 237/, «Такие переспят» (АР-7-121); «Я скоро буду бредить наяву» /2; 381/ = «'Может, сплю? Нет, не сплю — наяву / Вон напротив бузит террорист» (АР-7-136); «Мне надо, где метели и туман» /2; 83/, «А сердце нашей Родины — Москву — / Закрыли вдруг, как будто так и надо» /5; 381/ = «Всё закрыто — туман, пелена» (АР-7144), «Всё в тумане везде, вот те на» (АР-7-118,124).

И, наконец, ироническая характеристика стюардессы в первой песне — «Надежная, как весь гражданский флот» — объясняется тем, что самолеты Аэрофлота часто терпели аварию, о чем будет сказано и во второй серии: «Всегда задержка рейса — / Хоть день, а всё же лишний проживешь»[2766].

Кроме того, конструкция «весь гражданский флот» имеется и в «Аэрофлоте»: «Мой друг — он дока, старый оборонщик, / И весь гражданский флот — его семья» (АР-7-113). А этому человеку сродни главный герой «Случая на шахте» (1967): «Он в прошлом — младший офицер», — который обнаруживает сходства с героем и его другом в «Аэрофлоте»: «Служил он в Таллине» = «Ребята, он весь год летит на Ригу» (АР-7-112); «Его нам ставили в пример» = «Берем пример, товарищи, с него!» (АР-7112); «Он был, как юный пионер, всегда готов» = «Но я на всё готов для предприятья — / Я хоть куда, хоть как и хоть на чем» (АР-7-126); «И вот он прямо с корабля / Пришел стране давать угля» = «И родине нужны бульдозера» (АР-7-108), «Завтра снова на бал с корабля» (АР-7-122) (отсылка к «Евгению Онегину» Пушкина: «Он возвратился и попал, / Как Чацкий, с корабля на бал»); «Случай на шахте» = «Если в воздухе будет ЧП…»; «Сидели, пили вразнобой» = «Мы пьем седьмую за день…».

В «Случае на шахте» главный герой, которого «завалило» в шахте, выполнял по «три нормы», а лирический герой в «Аэрофлоте» тоже окажется тем человеком, который всегда выручает родное предприятие: «Я для родного дома — предприятья — / Незаменим, когда всегда завал (Когда аврал, зарез или завал)» (АР-7-126).

Неожиданные сходства обнаруживаются между начальником лирического героя в «Аэрофлоте» и его тренером в «Прыгуне в высоту» (1970), поскольку оба пугают героя: «Но тренер мне сказал напрямоту, / Что меня он утопит в пруду» (АР-2120) = «И шеф еще пугает, обормот» (АР-7-118), — и одинаково обращаются к нему: «Мне тренер мой Тучков без сожаленья…» («О прыжках и гримасах судьбы») = «Когда начальник мой Е.Б. Изотов, / Жалея вроде, колет, как игла» (АР-7-104); «Да ты же, парень, прыгаешь в длину!» = «Ты шутить, что ли, парень? Скоро лето, / И позарез нужны бульдозера» (АР-7-144). Отсюда — и одинаковый стихотворный размер.

Однако этим не ограничиваются сходства: «Разбег, толчок, полет… И два двенадцать…» = «Еще бы не бояться мне полетов»; «Как ты ни прыгай, а всё приземлишься» /2; 527/ = «Приземлюсь на китайском плаще»; «.Допрыгаюсь до ручки, как на войне» («О прыжках и гримасах судьбы») = «Третий раз нас по полю ведут / Перебежками, как на войне» (АР-7-124); «Наплевать мне на травму в паху» (АР-2-120) = «И к тому ж мне плевать на табло» (АР-7-122); «Я признаюсь вам, как на духу» = «Нет! Я врать не могу, как назло» (АР-7-110); «И меня не спихнуть с высоты!» = «Меня теснят, но так я и подвинусь» (АР-7-142); «Строгие меры ко мне применя» (АР-6-34) = «Грозным взглядом меня пепеля» (АР-7-123).

В конце 1970 года Высоцкий пишет стихотворение «В голове моей тучи безумных идей…», где его лирический герой прорывается без билета на футбольный матч, и ситуация здесь во многом предвосхищает «Аэрофлот»: «Ах, живем мы в прекрасное время!» (АР-7-192) = «Как мы нервы мотаем друг другу / В золотое последнее время!» (АР-7-130); «Разъярялась толпа, напрягалась толпа» (АР-7-192) = «Толпа гудёт, дошла до исступленья» (АР-7-110); «И тогда становилась толпа “на попа”, / Извергая проклятья и стоны» (АР-7-192) = «Раздался хрип и вопль “Караул!”» (АР-7140); «Но зато ни за что меня не оттеснить» (АР-7-192) = «Меня теснят, но так я и подвинусь» (АР-7-142); «В голове моей тучи безумных идей» = «Считайте меня полным идиотом, / Но я б и там летал Аэрофлотом».

Кроме того, в первом случае лирический герой говорит о себе: «Нет на свете преград для талантов!», — и во втором он тоже предстает человеком, для которого нет преград: «Но не “достичь” — “достать” — мое занятье» (АР-7-126).

Тем же 1970 годом датируется стихотворение «Вот я вошел и дверь прикрыл…» /2; 284 — 286/, где герой разговаривает с начальником лагеря так же, как его друг с руководством Аэрофлота: «Ору до хрипа в глотке: / “Мол, не имеешь права, враг!”» = «Друг орет: “Предъяви парашют!”» (АР-7-124); «Я в раже, удержа мне нет» = «Не предъявите мне парашют — / Я вам винт в рог бараний скручу!» (АР-7-120); «Мол, я начальству доложу» = «Друг орет, что министра сместит» (АР-7-118).

В свою очередь, начальники лагеря и предприятия одинаково равнодушны к лирическому герою: «Начальник — как уключина: / Скрипит, и ни в какую» = «Когда начальник мой Е.Б. Изотов…» (АР-7-108), «Хотя бы сплюнул: всё же люди — братья. / Стоит под Леонидом Ильичем / И хоть бы хны, а я для предприятья / Ну, хоть куда, хоть как и хоть на чем» (АР-7-126). При этом оба обращаются к герою «на ты»: «Так что давай-ка ты валяй» = «Я побежал скорей сдавать билеты, / А мне: “Лети — ни пуха, ни пера!”» (АР-7-144).

Но еще больше совпадений с «Аэрофлотом» содержит «Милицейский протокол» (1971), где также представлена ситуация «лирический герой и его друг».

В ранней песне друга зовут Сережа, а в поздней — Паша, причем все они выпивают: «Я руль заначил — опохмелимся!» = «Друг с похмелья дрожит, баламут» (АР-7143), — и устраивают спьяну скандал (эта ситуация знакома нам, в частности, по «Путешествию в прошлое» и стихотворению «Муру на блюде доедаю подчистую…»): «Не вру, ей-бога, — скажи, Серега!» = «Нет! Я врать не могу, как назло» (АР-7-110); «То чё б нам было с пяти бутылок!» = «Мы пьем седьмую за день»; «Еще б — я пил из горлышка, с устатку и не евши» = «При моем необильном столе / Я уж поголодал в пацанах» (АР-7-123); «Но как стекло был — остекленевший» = «Друг совсем охмелел» (АР-7-111); «И разошелся, и расходился» = «Он гнул винты у Ила-18 / И требовал немедля парашют»; «А что орал — так то от помутненья» = «Друг орет: “Предъяви парашют!”» (АР-7-124); «Рыдал не с горя — от отупенья»[2767] ^{[2768] [2769]} = «Да как пустит слезу: “Вся страна, — / Говорит, — никуда не летит”. <…> Стал друг мой умный к полдню обалдуем» (АР-7-124); «Вот он проснется утром — протрезвеет — скажет…» = «Друг трезвеет: “Летим, но в Бейрут!”» (АР-7-128); «Но если я кого ругал — карайте строго» = «.Друг орет, что министра сместит» (АР-7-118); «Так отпустите, товарищи милиционеры, — вам же легче будет»¹87 = «Уже наряд милиции зовут»; «Метро закрыто, в такси не содют» = «Всё закрыто — туман, пелена» (АР-7-111); «Гляди — подвозют, гляди — сажают. <…> Нас чуть не с музыкой проводюг, как проспимся» = «И вот уже бесплатно / Везут меня обратно» (АР-7-136); «И всё же, брат, трудна у нас дорога!» = «Ох! Участь наша многотрудная» (АР-7-136); «Эх, бедолага! Ну, спи, Серега!» = «Заворожено слушал я ханыгу: / Герой — болтает скромно, делово» (АР-7-112).

А оппоненты, пытающиеся удержать героев на месте, названы безымянными местоимениями: «Тут кто-то нам сказал, что, мол, уймитесь»¹88 = «Грозным взглядом меня пепеля, / Кто-то требует, бья меня в грудь, / Что моей безопасности для / Должен я сам себя пристегнуть» (АР-7-123).

Однако в «Аэрофлоте» герой высказывает недовольство и по другому поводу: «Мало что — покурить не дают, / Дак еще не дают распивать» (АР-7-127), — повторяя свои же слова из стихотворения «“Не бросать!”, “Не топтать!”…» (1971): «Но когда это “не / Приносить-распивать”, / Это “не” — не по мне, / Не могу принимать!».

Что же касается буйства лирического героя и его друга после выпивки, то эта тема разрабатывается также в песне «Про двух громилов — братьев Прова и Николая» и стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» (оба — 1971).

Если в «Аэрофлоте» друг героя-рассказчика «гнул винты у Ила-18», то и Николай (лирический герой) в стихотворении «Мы живем в большом селе…» вел себя точно так же: «Я еще чуть-чуть тренировался — / Гнул дула / На танке» /3; 95/. А в «Аэрофлоте» герой тоже тренировался: «Тренируюсь уже на земле…». Здесь же он говорит: «Мой умный друг к полудню стал ломаться», — и так же поступает Пров, выполняющий функцию «друга» Николая: «Пров ломается, мерзавец, / Сотворивши шкоду». При этом полуироническая характеристика мерзавец находит аналогию и в «Аэрофлоте»: «Друг совсем обалдел, паразит» (АР-7-144), «Охмелел, осмелел мой бандит» (АР-7-111). В свою очередь, характеристика бандит напоминает песню «Я скоро буду сохнуть от тоски…» (1969), где так же называет себя сам лирический герой, отвечая на вопрос тамады: «Потом спросил меня: “Ты кто такой?” / А я сказал: “Бандит и кровопийца"», — и стихотворение «Давно я понял: жить мы не смогли бы…» (1964), где герой находится в заключении и пишет оттуда письмо своей бывшей жене, завершая его такими словами: «Твой бывший муж, твой бывший кровопийца».

И в «Аэрофлоте», и в песне «Про двух громилов» герои основательно напиваются: «Мы пьем седьмую за день» = «Пьют отвар из чаги». После этого Пров и Николай начинают терроризировать жителей села: «Ну-ка кто попробуй вылезь — / Вмиг разделаюсь с врагом!». А друг героя в «Аэрофлоте» угрожает самому Аэрофлоту: «Не предъявите мне парашют — / Я вам винт в рог бараний скручу!» (АР-7-120). В обоих случаях герои демонстрируют молодечество, богатырскую удаль, характерную и для самого поэта.

В черновиках «Аэрофлота» друг героя просит его прикрыть: «Друг мой словно сидит на гвозде: / “Слышь, браток, ты меня чуть прикрой» (АР-7-138). А в песне «Про двух громилов» оба брата также прикрывают друг друга: «Эй, братан, гляди — ватага, — С кольями, да слышь ли <.. > Николай, печась о брате, / Первый натиск отражал. <…> Пров оттяпал ползабора / Для спасенья брата». Поэтому неслучайно оба называют друг друга братьями (в «Аэрофлоте» герой, описывая знакомство со своим другом, говорит: «В аэропорте время коротаю, / Еще с одним таким же побратим»).

Если «Пров укрылся в хате / И оттуда громко ржал» /3; 97/, то так же будет вести себя и друг героя в «Аэрофлоте»: «Он ржал: “Меня считают идиотом, / Но я всегда лечу Аэрофлотом”» /5; 560/. Да и сам герой в черновиках «Моих похорон» размышляет: «Ну почему, к примеру, не заржу — / Их не напугаю?!». А в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…» он скажет: «Смеюсь до неприличия».

Интересно, что если в стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…» Николай «гнул дула на танке», то в «Аэрофлоте» герой занимается перегонкой бульдозеров: «Я сразу побежал сдавать билеты, / А мне: “Лети! Ни пуха, ни пера! / На поезде? Ты шутишь? — скоро лето, / И родине нужны бульдозера”» (АР-7-108).

В похожей маске выступал лирический герой в «Песне Рябого» (1968) и в «Дорожной истории» (1972): «На реке ль на озере / Работал на бульдозере, / Весь в комбинезоне и в пыли», «И за Урал машины стал перегонять».

В 1971 году пишутся «Мои похорона», где в представлены во многом те же мотивы, что и в «Аэрофлоте»: «Что мне снится — вот те на» (АР-3-38) = «Всё в тумане везде, вот те на» (АР-7-118, 124); «Страшный сон очень смелого человека» /3; 322/ = «Я в страхе ожидаю объявленья» (АР-7-110); «5 'гроб воткнули кое-как» (АР-3-38) = «Я помню, нас копили в накопитель <.. > Нас слишком для отсека, / Как в сундуке Гобсека» (АР-7-116), «Но когда нас воткнут в самолет, / Ты проси запасной парашют» (АР-7-140); «Да куда же, черт, вы?!» = «Но знает черт, что я для предприятья…»; «Умудренный кровосос <…> хрипло произнес / Речь про полнокровие» (АР-3-38) = «Вдруг кто-то просипело: / “Рижане! Шли б вы, братцы, по домам”» (АР-7-110); «Да где уж мне, ледащему, болящему…» (АР-3-40) = «И так я склонен к панике и рвотам» (АР-7-122); «Сплю во сне, а вурдалак / Со стаканом носится» (АР-3-38) = «Может, сплю? Нет, не сплю — наяву / Вон напротив бузит террорист» (АР-7-136); «Яду капнули в вино, / Ну а мы набросились» = «Новый день мы — с сухого вина» (АР-7124); «Почему же я лежу, / Дурака валяю? / Ну почему, к примеру, не заржу, / Их не напугаю?» = «Посадку объявили, что ли, я бы / Чуть полежал, часок не подымай!» (АР-7-114), «(Он ржал — меня считают идиотом) Считайте меня полным идиотом» (АР-7-110) («я лежу» = «я бы чуть полежал»; «Дурака валяю» = «полным идиотом»; «не заржу» = «ржал»); «Всё втискивал, бля, всовывал <.. > А если кто пронзит артерию, / Мне это сна грозит потерею <.. > Высунули жалы <.. > Мои любимые знакомые»[2770], «В гроб воткнули, больно!» (АР-13-36) = «Еще бы не бояться мне полетов, / Когда начальник мой Е.Б.Изотов / Всегда в больное колет, как игла…» («бля» = «Е.Б.И.»; «пронзит… Мне… жалы» = «мне… колет, как игла»; «Мои любимые знакомые» = «начальник мой»; «больно» = «больное»). Да и «самый сильный вурдалак» в черновиках назван «начальником»: «Самый главный вурдалак…» (АР-13-36).

Кроме того, в концовке «Моих похорон» герой боится проснуться и увидеть вампиров наяву: «Я во сне перетерплю — / Я во сне воинственный!», — а в одном из вариантов концовки «Аэрофлота» он боится лететь на самолете, поскольку возможна авария: «.. всегда задержка рейса, — / Хоть день, а всё же лишний проживешь»[2771] ^{[2772] [2773] [2774]}.

Наблюдаются даже переклички «Аэрофлота» с «Честью шахматной короны» (1972), где герой предстает в образе силача, напугавшего своего противника: «Обнажил я бицепс ненароком, / Даже снял для верности пиджак». Поэтому в «Аэрофлоте» он скажет: «Умею и спугнуть, и обаять я» (АР-7-126). И в обоих случаях, оказываясь в критической ситуации, герой прибегает к секретному оружию: «Ничего! Коль он и вправду ловок, / Применю последний ход конем» (АР-9-166) = «Я — как последний козырь: / Глядь, лазер за бульдозер. / Ах, сколько же я реализовал!» (АР-7-130).

Вот еще некоторые сходства: «Пью пять дней за коней» /3; 384/ = «Мы пьем седьмую за день» /5; 235/; «Но во время матча пить нельзя» = «Дак еще не дают распивать»^ (АР-7-126); «Я голодный, посудите сами» /3; 391/ = «Я уж поголодал в пацанах» (АР-7-123); «Здесь на завтрак подают омлет»¹92 /3; 391/ = «Я яйцо с майонезом, вина» (АР-7-124); «Я решаю всё орлом и решкой: / Бить ли в челюсть или лучше пешкой?» (АР-9-171) = «Решаю враз — была ли не была» (АР-7-140); «Эх, спасибо заводскому другу» = «Мой друг — он дока, старый оборонщик» (АР-7-113); «Наугад, как ночью по тайге <.. > Не мычу, не телюсь, весь — как вата» = «Всё в тумане везде, вот те на» (АР-7-124); «В первый раз должно мне повезти» = «Нет, мне везет — опять не вылетаю» (АР-7-124); «В первый раз всегда должно везти» (АР-9-170) = «Но мне всегда везет с Аэрофлотом: / Он часто не везет, а повезет» (АР-7-130); «Да и сам дурак я дураком» /3; 383/ = «Частенько я бываю обалдуем» (АР-7-123); «Я его убью идиотизмом, / Повторяя все его ходы» /3; 382/ = «Считайте меня полным идиотом» /5; 237/; «Чтой-то мне знакомое… Так-так!» = «Вдруг чтой-то зашипело: / “Рижане! Шли б вы, братцы, по домам”» (АР-7-110); «Я привык к прорывам на работе / И к запарке в месяц и в квартал» /3; 382/ = «Умею обольстить и обаять я, / Но я не достигал, а доставал / Для дома, то есть, значит, предприятья, / Когда квартал, зарез или завал» (АР-7-126); «И одна надежда на аврал» /3; 382/ = «Незаменим, когда всегда аврал» (АР-7-126); «А мне сказали в нашем спортотделе: / “Вот прекрасно — ты и полетишь!”»^³ = «А мне: “Лети! Ни пуха, ни пера!”» (АР-7-108).

В обоих случаях вся надежда — на лирического героя, который должен отстоять «честь шахматной короны» и пригнать для своего предприятия бульдозеры (пожалуй, единственное формальное различие — это отношение героя к приметам: «Есть примета — вот я и рискую» — «Не верю я приметам — да чего там»; АР-7-134). Поэтому в «Аэрофлоте» он занимается «тренировками»: «Тренируюсь уже на земле, / Туго-натуго пояс стянув», — что вновь повторяет ситуацию из шахматной дилогии, где у героя перед матчем был «месяц интенсивных тренировок» /3; 388/.

Точно так же его отправляли в командировку в «Поездке в город» (1969) и в «Инструкции перед поездкой за рубеж» (1974): «В столицу меня снарядила», «И в загранкомандировку от завода угодил». Причем в шахматной дилогии герой работает на заводе («Эх, спасибо заводскому другу»), так же как в «Инструкции перед поездкой»: «До свиданья, цех кузнечный…». А в «Аэрофлоте» он работает на «предприятью» Во всех этих случаях мы имеем дело с маской рабочего-пролетария.

В черновиках «Аэрофлота» герой берет в полет книгу: «Взял книгу — всё же долгий перелет» /5; 558/, - повторяя действия одного из двух главных героев «Детской поэмы», где тема двойничества представлена во всей полноте: «Просто Ваня не сказал, / Что с собой он книгу взял — / И ракета была перегружена».

Представляет интерес также одинаковая рифма «караул — Барнаул» в черновиках «Аэрофлота» и в песне «Летела жизнь» (обе — 1978): «И сразу отпустило, полегчало, / Вот радио опять заверещало, / А вслед раздались вопли “Караул!” / Затеяли интригу / Летящие на Ригу — / Их самолет угнали в Барнаул» (АР-7-113) = «Воспоминанья только потревожь я — / Всегда одно: “На помощь! Караул!” / Вот бьют чеченов немцы из Поволжья, / А место битвы — город Барнаул». И эти же крики упоминались в «.Двух судьбах» (1977): «Мне о помощи кричали, о спасении» = «А вслед раздались вопли “Караул!”», «Всегда одно: “На помощь! Караул!”».

Еще больше совпадений имеется между «Аэрофлотом» и трилогией «История болезни» (1976).

В черновиках обоих произведений высказывается ироническая благодарность врачам и Аэрофлоту: «Ах, как я их благодарю, / Взяв лучший из жгутов…»/5; 378/ = «Поклон особый всем его наземным службам» (АР-7-114).

Такая же ирония присутствует в следующих цитатах: «Я вдруг подумал: “Боже мой, / Мне, видимо, не лгут. — / Быть может, правда я больной? / А здесь — поберегут…”» /5; 382/, «Мой доктор перешел на ты: / “Уйми дурную дрожь, / Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!”» /5; 375/ = «Обмана нет — всё выгодно, надежно, / И можно отдохнуть, и выпить можно» /5; 562/.

В обоих случаях действие происходит зимой: «Стыл за окном морозный день, / Дышали люди паром» /5; 403/ = «Удобства — во дворе, хотя декабрь» /5; 237/.

Если в черновиках песни «Ошибка вышла» герой «сорвал с портьер тесьму / И брюки подвязал» /5; 388/, то в «Аэрофлоте» он говорит: «Приходилось затягивать зло / Пояса и ремни на штанах» (АР-7-123). Этот же мотив находим в стихотворении «Однако втягивать живот…»: «А ну, втяните животы! <…> Ремни к последней дырке!»; в стихотворении «Живу я в лучшем из миров…»: «Еще есть дырка на ремне»; и в черновиках «Письма с Канатчиковой дачи»: «Завязав и чуть-чуть поднатужась <…> Я пройду, как коричневый ужас / По Европе когда-то прошел» /5; 468/.

Лирический герой выступает спорщиком: «Я возражаю: “Нет, шалишь”» /5; 381/ = «Я возражаю другу-демагогу»[2775] /5; 560/; критически высказывается о себе: «Стоял я глупо перед ним, / Подвязанный тесьмою»[2776] = «Стою я, улыбаюсь глуповато»; «Нет, гражданин начальник врач, / Так дело не пойдет! / Меня латынью не дурачь — / Я в этом идиот»[2777] = «Считайте меня полным идиотом…»; и сравнивает себя с шутом: «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» = «Да я что вам — гороховый шут?» (АР-7-126). Ровно это же говорил и сам Высоцкий, по воспоминаниям Ролана Быкова: «Его бурный характер проявлялся очень часто. На одном концерте Высоцкий ругался со зрителем. Когда требовали петь по их желанию, он орал: “Что я. клоун вам? Что хочу, то и буду петь! Заказывать будете в столе заказов!”»[2778] (потому в «Натянутом канате» и стихотворении «Парад-алле! Не видно кресел, мест…» поэт противопоставляет себя — канатоходца и артиста — таким шутам: «Пели трубы и с ритма сбивали <…> Эти трубы, эти трубы / Хороши для коверных шутов\» /3; 427/, «Ну всё, пора кончать парад-алле / Коверных'. Дайте туш — даешь артистов!» /2; 215/).

Причем в «Аэрофлоте» вновь наблюдается зеркальная ситуация. Сначала друг героя заявляет: «“Да я что ж вам — гороховый шут? — / Друг пугает. — Мне всё по плечу: / Не предъявите мне парашют — / Я вам винт в рог бараний скручу!”» (АР-7-121). А через некоторое время этот вопрос повторяет сам герой: «Да я что вам — гороховый шут? / Счас возьму вот и трап откачу» (АР-7-126). Кстати, откатить трап намеревается и его друг: «Мой умный друг к полудню стал ломаться, / Уже наряд милиции зовут, — / Трап откатил у ИЛа-18 / И требовал немедля парашют» (АР-7-132).

Кроме того, конструкция «Счас возьму вот и трап откачу» напоминает «Таможенный досмотр», где лирический герой говорил: «Возьму сейчас вот — повернусь / И расплююсь с таможней» /4; 465/. В обоих случаях поэт выражает свое отношение к властям, представленным в образе таможни и Аэрофлота.

В «Таможенном досмотре» герой говорит о таможенниках: «Взгляд у них буравит, как игла» (АР-4-211). А в «Аэрофлоте» он подобным же образом охарактеризует своего начальника: «Всегда в больное колет, как игла». Причем в рукописи встретится и буравящий взгляд представителей Аэрофлота: «Грозным взглядом меня пепеля, / Кто-то требует меня, бья меня в грудь, / Что моей безопасности для / Должен я сам себя пристегнуть» (АР-7-123). В свою очередь, оборот «бья меня в грудь» вновь возвращает нас к «Таможенному досмотру»: «Что на душе? Просверлят грудь» /4; 459/.

Как видим, таможенники, начальник героя и сотрудники Аэрофлота наделяются одинаковыми чертами, поскольку являются разными образами власти.

И, наконец, еще два общих мотива между этими песнями: «Туристы говорили мне — ну а туристы знают: / Контрабандисты в их стране вдобавок и стреляют» (АР-4207) = «Он рассказал — такие врать не станут, — / Летел он раз, ремнями не затянут, / Вдруг взрыв — а он и к этому готов» («Туристы говорили мне» = «Он рассказал»; «ну а туристы знают» = «такие врать не станут»; «стреляют» = «взрыв»); «Сзади напирают — вот беда» (АР-4-217) = «Меня теснят, но так я и подвинусь» (АР-7-142).

Последняя цитата вызывает в памяти «Сказочную историю» (1973), которая слово в слово предвосхищает «Аэрофлот»: «Не толкайте, не подвинусь, — / Думал он,

— а вдруг на вынос /Не дадут, вот будет минус!..» /4; 54/ = «Меня теснят, но так я и подвинусь! / Нам в ресторане не дают на вынос» (АР-7-143). О таком же отношении к «толканию» говорилось в черновиках стихотворения «В голове моей тучи безумных идей…»: «Но зато ни за что меня не оттеснить. / Если я на футбол прорываюсь» (АР-7-192), — и в повести «.Дельфины и психи»: «…я вот выйду, сяду в метро, и пусть толкают. я всё прочту в метро. Всю энциклопедию, и всё буду знать» (АР-14-90).

Вообще этот мотив постоянен у Высоцкого: «И не в силах себя удержать» («Позабыв про дела и тревоги…», 1962), «Теперь на меня просто удержу нет» («Я женщин не бил до семнадцати лет», 1963), «Но нельзя меня силою остановить» («В голове моей тучи безумных идей…», 1970), «И меня не спихнуть с высоты!» («Прыгун в высоту», 1970), «Репортерам с ног меня не сбить!» («Честь шахматной короны», 1972), «Ни обогнать, ни сбить себя не дам» («Горизонт», 1971; АР-3-112), «Я не дам себя жечь или мучить» («Райские яблоки», 1977; АР-3-157), «Счастливого меня ни сбросить, ни прирезать» («Люблю тебя сейчас…», 1973; АР-14-158), «Нас не вырвать

— сидим, как заноза» («Гимн морю и горам», 1976; АР-10-150), «Он меня в нокаут не положит, / И к ковру меня не задавить!» («Честь шахматной короны» /3; 386/), «Он меня не испугает шахом, / Не собьет ни с цели, ни с пути» (там же; АР-9-169).

Если вернуться к сопоставлению «Сказочной истории» и «Аэрофлота», то можно заметить, что в первом случае действует Иван-дурак, а во втором герой-рассказчик говорит о себе: «Считайте меня полным идиотом». Налицо использование маски шута. А кроме того, в обоих произведениях речь идет о выпивке и упоминается одинаковое количество бутылок — семь: «У буфета всё нехитро: / “Пять ‘четверок’, два пол-литра!”» = «Мы пьем седьмую за день…» (во втором случае также фигурирует буфет: «В буфете взяли кожу индюка…»; АР-7-138).

В ранней песне скандал устраивает главный герой (Иван), а в поздней — друг героя-рассказчика, который является его двойником. После этого в обоих случаях появляется милиция: «Одуревшие от рвенья, / Рвались к месту преступленья / Люди плотного сложенья, / Засучивши рукава» = «Уже наряд милиции зовут».

Если в «Сказочной истории» Иван прибыл на банкет из кабака («В [ресто] кабаке старинном “Каме” / Мы сидели с мужиками»; АР-14-150), то в «Аэрофлоте» герой говорит о своем друге: «Друг мой — из ресторана “Савой”, / Он там свой, он там просто герой» (АР-7-138).

Одинаково ведут себя и другие люди: «И толпа всё безобразней — / Вся колышется, гудёт» (АР-14-152) = «Толпа гудёт, дошла до исступленья» (АР-7-110).

Теперь вернемся к сопоставлению медицинской трилогии и «Аэрофлота».

В обеих песнях героя «колят» начальник и врачи под руководством «самого главного» (поэтому герой обращается к нему: «Кричу: “Начальник, не тужи…”» /5; 381/), которые характеризуются при помощи неформальной лексики: «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» = «.. Когда начальник мой Е.Б.Изотов / Всегда в больное колет, как игла». И даже начинаются они с одинакового признания: «Я был и слаб, и уязвим, / Дрожал всем существом своим, / Кровоточил своим больным / Истерзанным нутром» /5; 77/ = «И так я склонен к панике и рвотам, / А он еще пугает, обормот» (АР-7-122). Кстати, и в первой песне герой был «склонен к рвотам»'. «Меня рвало, мутило» /5; 387/; и его тоже пугали: «По телу ужас плелся».

Если в «Истории болезни» герой говорит: «Слабею, дергаюсь», — то и в «Аэрофлоте» он применяет к себе этот глагол: «Зря я дергаюсь: Ейск — не Бейрут».

Другое совпадение: «Я услышал: “Вы больны!” / И сразу отпустило, / Мне усмехнулось со стены / Сердечное светило» /5; 401/ = «^ сразу отпустило, полегчало, / Вот радио опять заверещало» /5; 561/. Оба эти мотива обусловлены тем, что герой испытывает страх перед врачами и Аэрофлотом: «Должно быть, в мутной глубине, / Где страх не отпускал…» /5; 399/ = «Но, смутно беспокойство ощущал…» /5; 237/, «Я в страхе ожидаю объявленья» /5; 560/). Такие же эмоции он испытывал в «Таможенном досмотре»: «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27). Да и всё население страны живет в страхе: «И ужас режет души / Напополам» («Спасите наши души»), «И страх мертвящий заглушаем воем» («А мы живем в мертвящей пустоте…»), «Все в перепуге — от детей до мам» («Аэрофлот»; АР-7-121).

Между тем в «Аэрофлоте» герой испытывает страх еще и перед своим начальником: «Хотя я склонен к панике и рвотам / И шеф еще пугает, обормот…» (АР-7118). А в «Диагнозе» его пугают методы врачей: «Но выстукивают тут — / Я едва живой остался / И, конечно, испугался: / Думал, до смерти забьют» (АР-11-50). Об этом же говорят пациенты Канатчиковой дачи (1977): «Нас всё время и пугают» (АР-8-37). Поэтому: «Им — успех, а нам — испуг» («У нас вчера с позавчера…», 1967).

Таким же «пугливым» лирический герой предстает в наброске «Я загадочный, как марс^^^^^…» (1972) и в посвящении к 60-летию Валентина Плучека «В Москву я вылетаю из Одессы…» (1969): «Я пугливый: чуть что — задрожу» (АР-2-102), «Я прилетел — меня не принимают. / Я даже струсил — думаю: беда!» /2; 311/. А в частушках «Подходи, народ, смелее…» (1974) сказано: «Вот царь-батюшка загнул — / Чуть не до смерти пугнул». Тут же вспоминается сцена в спектакле «Галилей», где ученик спрашивает: «Почему вы тогда сдались инквизиции? Почему вы отдали рукопись? У вас была вторая?». На что Галилей-Высоцкий отвечает: «Нет! Я испугался». Отсюда признание: «Я не люблю себя, когда я трушу» («Я не люблю», 1968).

В песне «Ошибка вышла» герой говорит: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья». А в «Аэрофлота» читаем: «У справочной транзитные изныли, / Ответ один: обледененье, снег… / В глазах другое: вас бы привязными /Ремнями — и немедленно, и всех!» (С4Т-1-287). В похожем контексте ремень упоминается в песне «Ошибка вышла»: «Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените, / Не надо вашей грубой лжи! / Ремень, он вот он — на, держи, / Хватайте и вяжите!”» /5; 381/.

В черновиках песни «Ошибка вышла» (1975 год) лирический герой осознавал возможность ареста: «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/. К октябрю того же года относятся воспоминания актрисы Театра на Таганке Виктории Радунской, оказавшейся с Высоцким в одном самолете (театр летел на гастроли в Ростов-на-Дону). Тогда он написал целое стихотворение об этом полете, из которого Радунская запомнила последнюю строку: «Я на час сорок пять арестован»[2779] ^[2780]. Двумя годами ранее похожая тема разрабатывалась Александром Галичем: «В аэропорте “Шереметьево” / Он — как в Бутырках под замком» («Шел дождь, скрипело мироздание…», 1973), — что вновь напоминает черновик «Аэрофлота»: «В глазах другое: вас бы привязными / Ремнями — и немедленно, и всех!» (С4Т-1-287).

Если в трилогии врачи «спешат, рубаху рвут», то и в «Аэрофлоте» возникнет близкая ситуация: «Я помню: нас копили в накопитель, / Я помню, как на мне порвали китель» /5; 563/, - хотя здесь это произошло «нечаянно». Данный мотив возникает также в «Разговоре в трамвае»: «Вон уже дыра с кулак на кителе» 15\ 497/. А строка «Я помню: нас копили в накопитель» явно напоминает песню «Мы взлетали, как утки..»(1975), где речь тоже шла о полете: «И в простор набивались мы до тесноты».

И в песне «Ошибка вышла», и в «Аэрофлоте» герой обращает внимание на красивую женщину — медсестру и стюардессу: «Сестра готовила укол, / Красивая сестра!» /5; 383/ = «А дело в том, что нас сопровождала / Красавица в блестящих сапогах» /5; 563/. Однако он не верит уговорам ни врача, ни стюардесс: «А он сказал мне: “Не пыли! / Мы, милый, просто завели / Историю болезни”. / Но не поверил я ему — / И слова не сказал» /5; 381/ = «Разведут стюардессы ля-ля, / Только я им не верю ничуть: / Почему безопасности для / Должен я сам себя пристегнуть?» (АР-7-118, 130).

И врачи, и Аэрофлот обращаются с лирическим героем, как с дураком: «Хотя для них я глуп и прост…» = «Зачем со мною, словно с обалдуем? / Вновь голосок по радио сказал: / “Товарищи, мы вам рекомендуем / Без промедленья ехать на вокзал!”» (АР-7-132); «“Меня, ребята, не дурачь!” — / Я перешел на крик» /5; 389/ = «Мы от его рассказа обалдели, / А здесь на час, нам головы дуря, / Все рейсы переносят за недели / Уже на тридцать третье декабря» (АР-7-106). Поэтому герой знает, что врачи вытащат из него душу, после чего ее «ужмут и прополощут», а Аэрофлот вымотает все нервы: «Бывает, пару дней помаринуют» (АР-7-122)¹".

В обеих песнях стоит всеобщий хохот, и возникает сюрреальная ситуация: «Кругом полно веселых лиц <…> Всё разом хохотало. <..> А я — с мозгами набекрень — / Чудно протягивал ремень / Смешливым санитарам» /5; 382/ = «Всё чаще, всё чуднее объявленья, / Хохочут все на грани исступленья, / Хохочут скопом — от детей до мам» (АР-7-138). Различие же состоит в том, что в песне «Ошибка вышла» врачам угрожает лирический герой, а в «Аэрофлоте» — его друг, который, правда, наделяется чертами самого героя (например, «привычностью»: «Я, гражданин начальник врач, / Ко многому привык!» /5; 389/ = «Друг мой новый, привычный летать…»; АР-7-142). При этом в ранней песне герой всячески пытается получить протокол, а в поздней его друг столь же решительно добивается того, чтобы ему показали запасной парашют:

1) «Но дайте протокол!» /5; 80/ = «Дать-подать мне сейчас парашют!» (АР-7120); «.. Но я как заору. / “Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!» /5; 78/ = «Друг орет: “Предъяви парашют!”» (АР-7-124).

2) «.. Но я как заору: / “Чего строчишь? А ну покажь / Секретную муру!” <.. > Я требовал и угрожал, / Молил и унижался» /5; 78, 80/ = «Он гнул винты у ИЛа-18 / И требовал немедля парашют» /5; 236/, «Объявили какой-то маршрут, / Но не наш. Друг орет: “Проучу! / Не предъявите мне парашют — / Я вам винт в рог бараний скручу!”» (АР-7-120) («заору» = «орет»; «требовал и угрожал» = «требовал… Я вам винт в рог бараний скручу!»). Причем если друг героя «гнул винты у ИЛа-18», то в ранней песне сам герой говорил: «Я гну своё — на нем держусь»[2781] ^[2782].

В черновиках песни «Ошибка вышла» предстает «с похмелья» лирический герой, а в «Аэрофлоте» — его друг: «Стоял я голый, как сокол, / [Слегка дрожа с утра] Похмельный со вчера»201 = «Друг с похмелья дрожит, баламут» (АР-7-143). При этом в черновиках первой песни баламутом называет себя сам герой: «И раньше был я баламут, / Мне ёрничать не внове!» /5; 391/, - так же как и в песне «Две судьбы»: «Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» /5; 467/.

Если в «Аэрофлоте» друг героя дрожит, то и сам герой в песне «Ошибка вышла» «дрожал всем существом своим». Кроме того, здесь он характеризует свои действия следующим образом: «Я, обнаглев, на стол кошу» /5; 374/, - а в «Аэрофлоте» так же ведет себя его друг: «Друг мой смел, хоть и глазом косит» (АР-7-125).

Во второй серии медицинской трилогии — песне «Диагноз» — лирический герой говорит врачу: «Доктор, мы здесь — с глазу на глаз», — а в черновиках «Аэрофлота» он также оказывается один на один со своим начальником: «Хотя бы сплюнул: все же люди — братья, /Мы ж с глазу на глаз…» (АР-7-118).

Если в «Диагнозе» в кабинете врача висят портреты светил науки (то бишь — «отцов-основателей» марксизма-ленинизма), то в «Аэрофлоте» начальник героя сидит под портретом Ленина: «Но кресло у него — под Ильичом» (АР-7-118). В другом варианте — под портретом Брежнева: «Стоит под Леонидом Ильичом» (АР-7-126).

Наконец, в трилогии власть представлена в образе нечисти: «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом. <.. > Шабаш калился и лысел…», — а в «Аэрофлоте» герой называет своего начальника чертом: «Уверен черт, что я для предприятья / Ну хоть куда, хоть как и хоть на чем» (АР-7-118).

***

Теперь сопоставим с «Аэрофлотом» песню «Мишка Шифман» (1972).

Про Мишку сказано, что он «гут же впал в экстаз / После литра выпитой», а герой-рассказчик «Аэрофлота» говорит о себе: «Я хоть литру могу, не моргнув» (АР-7-119), — так же как и другой авторский двойник: «Может быть, выпив пол-литру, / Некий художник от бед / Встретил чужую палитру / И посторонний мольберт» («Про любовь в эпоху Возрождения», 1969)[2783] ^[2784].

В обоих случаях герой был заворожен рассказом своего друга: «И такое рассказал, / До того красиво! — / Я чуть было не попал / В лапы Тель-Авива» = «Мы от его рассказа обалдели…». И ведет себя герой тоже одинаково: «Я сперва-то был не пьян, / Возразил два раза я» /3; 247/ = «Я возражаю другу-демагогу» /5; 560/.

Однако то же самое применимо и к его другу, поскольку ситуация в обеих песнях симметричная: «Мишка даже впал в экстаз — / Правда, литра выпита, — / И кричит: “Они же нас / Гнали из Египета! / Оскорбления простить / Не могу такого!» (АР-2-36) = «Друг орет: “Проучу!”» (АР-7-120), «Друг мой честью клянется спьяна, / Что он всех, если надо, сместит» (АР-7-118) («литра выпита» = «спьяна»; «кричит» = «орет»; «Проучу!» = «всех, если надо, сместит»).

В обоих случаях друг героя начинает вести себя так, уже порядочно выпив (вспомним еще на эту тему «Путешествие в прошлое», где лирический герой, напившись, начал всех терроризировать: «А наутро я встал — / Мне давай сообщать, / Что хозяйку ругал, / Всех хотел застращать, / Будто голым скакал, / Будто песни орал…»): «Мишка тут же впал в экстаз / После литра выпитой» = «Друг мой не просыхает с Минвод — / Так и садит одну за второй» (АР-7-143).

И оба начинают гнуть: «Мишка Шифман круто гнет / Мягкими манерами»²°3 /3; 457/ = «Он гнул винты у ИЛа-18» /5; 236/, - что, как мы помним, происходило и в стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы…», где сам лирический герой (Николай) рассказывал: «Я еще чуть-чуть тренировался — / Гнул дула на танке».

Кстати, скандальное поведение друга героя в «Аэрофлоте»: «Он гнул винты у ИЛа-18 / И требовал немедля парашют», — напоминает поведение самого Высоцкого в посвящении к 60-летию Валентина Плучека (1969): «Я долго за билетами скандалил, / Аэропорт поставил “на попа”» (совпадает даже стихотворный размер).

Кроме того, реплика Мишки Шифмана: «Станем, Коля, через год / Мы милли-ионерами!» /3; 457/, - год спустя получит развитие в черновиках «Баллады о Кокильоне»: «Хотел он заработать миллион — / Любитель-химик Кокильон» (АР-17-8).

Вот еще несколько примеров взаимозаменяемости героя и его друга. Если про Мишку герой говорит: «У него предвиденье», — то и сам он выступит в роли провидца: «Я где-то точно наследил — / Последствия предвижу» /5; 205/, «Я вам расскажу про то, что будет, / Вам такие приоткрою дали!.. <…> Это будет так и не иначе, / Не скажу, когда, но знаю — будет. / Если плачут северные люди, / Значит, скоро южные заплачут /5; 125/. Мишка «что мы видим, — говорит, — / Кроме телевиденья? / Смотришь конкурс в Сопоте / И глотаешь пыль…», — и сам герой в «Жертве телевиденья», написанной в том же году, упоминает зарубежный конкурс, показанный по телевизору: «Там кто-то выехал на конкурс в Варне».

Кроме того, Мишка Шифман наделяется еще одной важной чертой, характерной для друзей лирического героя: «Ты же меня спас в порту!», — обращается к Мишке герой-рассказчик. А годом ранее лирический герой так охарактеризовал своего друга: «Он спас меня от пули / И много от чего» («Нет друга, но смогу ли…»). Но Мишка не просто спас героя, а «спас в порту», что вызывает в памяти некоторые морские произведения, где таким же спасителем оказывается капитан: «Мой капитан, мой друг и мой спаситель…» («Ну вот и всё — закончен сон глубокий!», 1969), «Никто меня не бросится спасать <.. > Пусть в море меня вынесет, а там <.. > За мною спустит шлюпку капитан» («Человек за бортом», 1969). Да и сам лирический герой нередко выступает в роли спасителя: «Уйди в облака! Я прикрою!» /2; 89/, «Потерпи! — я спешу, и усталости ноги не чуют» /4; 221/, «Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно, / Усилит и бережно в руки своих донесет» /4; 223/.

В «Мишке Шифмане» и «Аэрофлоте» герой называет своего друга скромным: «Хоть кого он убедит, / А по виду — скромненький» /3; 457/ = «Герой, — болтает скромно, делово» /5; 561/. Таким же героем оказываются и Мишка Шифман, который «спас в порту» Колю, и Козел отпущения: «Но заметили скромного Козлика <…> “Героическая личность — Козья морда!”», — и сам поэт в песне «Я скоро буду дохнуть от тоски…»: «Мне тамада сказал, что я — родной, / Что скромный я, что мною мир гордится» (АР-10-20). Такой же характеристикой наделяются авторские двойники в «Балладе о Кокильоне» и «Письме с Канатчиковой дачи»: «Жил-был / Учитель скромный Кокильон» = «Вон по виду скромник Рудик, / У него приемник “Грюндиг”»[2785] ^[2786]. Вот еще некоторые сходства между этими персонажами: «И по ночам над чем-то там химичил Кокильон» = «Он его ночами крутит»; «И закричал безумный» = «И подвинулся рассудком»; «Бульон изобретателя потряс» = «И сообщеньем нас потряс»; «Хотел он заработать миллион — / Любитель-химик Кокильон» (АР-17-8) = «Рудик шастал по валюткам» (АР-8-36), «Он сказал: “Милъон истратив / В пифагоровых штанах, / Двух безумных наших братьев / Подобрали на волнах”»205; «Титан / лабораторию держал / И там / творил и мыслил, и дерзал» = «Там большая контра Рудик» (АР-8-48).

Помимо строки «Герой, — болтает скромно, делово», в черновиках «Аэрофлота» имеется еще одна, близкая по смыслу: «Герой, а скромен — дак качать его!» (АР-7112). А в стихотворении «Я юркнул с головой под покрывало…» (1976) лирический герой с такой же иронией призывал «качать» себя самого: «Качать меня, лишать меня, кончать» (АР-16-186). Причем если в последнем случае он «стал смотреть невероятный сон», то и в «Аэрофлоте» будет сказано: «Это может быть сон наяву» (АР-7-136). А «качать» лирического героя хотели и в «Песенке про прыгуна в длину»: «Люди крикнули: “Качать его, качать!”, - / И назвали человеком-кенгуру» (АР-14-108).

Но вернемся к сопоставлению «Мишки Шифмана» и «Аэрофлота», в которых герой использует применительно к своим друзьям одинаковые обороты: «Мишка мой кричит: “К чертям…”» /3; 250/ = «Охмелел, осмелел мой бандит» /5; 560/. Но есть и более удивительное сходство: «Мишка мой кричит: “К чертям — / Виза или ванная! / Едем. Коля! Море там / Израилеванное!..”» = «А Паша мой кричит': “Рекомендуем / Для вашей пользы ехать по домам”» (АР-7-121).

Кроме того, черновой вариант Мишкиной реплики: «Все изгои — море там / Израилеванное!» (АР-2-42), — отсылает к «Лекции о международном положении», где герой-рассказчик (по национальности — русский) тоже готовится ехать в Израиль и называет себя изгоем: «Прошло пять лет, как выслан из Рязани я, / Могу и дальше: в чем-то я — изгой. / Готовлюсь я к обряду обрезания, / Спокойно спи, товарищ дорогой» /5; 545/. Таким образом, Мишка Шифман и герой-рассказчик «Лекции» являются по сути, одним и тем же персонажем, хотя первый из них — еврей, а второй — русский.

Другой черновой вариант строк «Едем, Коля! Море там / Израилеванное» — «Мы пробьемся — море там / Израилеванное!» (АР-2-42) — напоминает написанный в том же году «Затяжной прыжок»: «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму», — и песню «Штормит весь вечер, и пока…», появившуюся несколько месяцев спустя: «Еще бы, взять такой разгон, / Набраться сил, пробить заслон — / И голову сломать у цели!». В аллегорической форме этот мотив представлен также в черновиках песни «Оплавляются свечи…» (1972): «И полям на потребу / Будет солнце топить — / Пар поднимется к небу, / Чтобы силы копить, / Чтобы в тучи собраться, / Чтобы землю накрыть, / Чтобы враз расквитаться, / Отомстить и пробить» /3; 419/.

В том же году родилось стихотворение «Проделав брешь в затишье…», где в форме противостояния весны и зимы был реализован конфликт лирического мы с властью. А через год «проделает брешь в затишье» и один лирический герой: «За то, что я нарушил тишину» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…»).

Интересно, что в черновиках «Мишки Шифмана» герой-рассказчик ремонтирует уличные автоматы: «Автоматы я чиню / “Соки — пиво — воды”», «Автоматы я чиню — / Часто отключают», «Я по-прежнему чиню / Автоматы винные» (вариант: «Общую котельную»; АР-2-42). Очевидно, что перед нами — маска заводского рабочего.

А в «Аэрофлоте» герой тоже столкнется с автоматом: «У автомата — в нем ума палата, — / Стою я, улыбаюсь глуповато. / Он мне такое выдал (автомат): / Невероятно! В Ейске — / Почти по-европейски — / Свобода слова, если это мат». Причем и этот автомат нуждается в починке: «Но спятил, перегревшись, автомат» (АР-7-120).

Упоминается в обеих песнях и икра: «Что всё, мол, здесь — / Икра и ванная…» /3; 456/ ~ «Вас компания Аэрофлот / Всех накормит зернистой икрой»[2787] ^{[2788] [2789]}.

Далее. В «Аэрофлоте» читаем: «.Друг мой честью клянется спьяна, / Что он всех, если надо, сместит».

Такое же намерение высказывал и сам лирический герой в песне «Передо мной факир — ну, просто карлик!»: «Я потревожу ихних шулеров». А «всех сместить» он собирается и в «Лекции о международном положении», написанной примерно в одно время с «Аэрофлотом»: «Шах расписался в полном неумении — / Вот тут его возьми и замени». Сравним с черновым вариантом «Аэрофлота»: «Всё в тумане везде, вот те на! / Друг орет, что министра сместит, / Да как пустит слезу: “Вся страна, — / Говорит, — никуда не летит”»207 (АР-7-119). При этом строка «Друг орет, что министра сместит» напоминает «Песенку про Козла отпущения» (1973), где герой тоже грозил совершить переворот: «Эй, вы, бурые, — кричит, — светло-пегие, / Отниму у вас рации-он волков / И медвежие привилегии!». И в том же 1973 году он собирался совершить переворот в «Песне Гогера-Могера»: «И я устрою вам такой скачок, / Когда я доберусь до высшей власти!». В последней песне герой говорил: «Доверьте мне — я поруковожу / Запутавшимся нашим государством!», — что очень похоже на ситуацию в «Лекции о международном положении»: «Шах расписался в полном неумении — / Вот тут его возьми и замени». И о таком же «запутавшемся государстве» («неумелом шахе») говорится в «Аэрофлоте»: «Друг орет, что министра сместит» (поскольку «вся страна никогда никуда не летит») («поруковожу» = «возьми и замени» = «сместит»; «запутавшимся» = «в полном неумении»; «государством» = «шах» = «министра»).

Как вспоминал о Высоцком режиссер Ваграм Кеворков: «На этих коротких фразах включается его могучая энергетика, он тут же, по нарастающей, все более азартно, рассказывает, как “убирает” чиновников»²⁰*..

Тот же Кеворков приводит следующую реплику Высоцкого о чиновниках: «Ничего, я их всех дожму!»[2790] ^{[2791] [2792] [2793]}, - которая вновь напоминает «Песенку про Козла отпущения»: «Все подохнете без прощения…». Перед этим же была такая фраза: «Не один из вас будет землю жрать…», — что, по сути, мало чем отличается от слов друга героя-рассказчика в «Аэрофлоте»: «Друг орет: “Ох, я вас проучу!”» (АР-7-120); да и самого героя в «Песне про плотника Иосифа»: «Ох, я встречу того духа! / Ох, отмечу его в ухо!».

А основная редакция «Аэрофлота»: «Друг мой честью клянется спьяна, / Что он всех, если надо, сместит», — вновь возвращает нас к «Песенке про Козла отпущения»: «Всех на роги намотаю…». Кроме того, угроза «Я вам винт в рог бараний скручу!» (АР-7-120) перекликается с той же угрозой: «Всех на роги намотаю…».

В черновиках «Аэрофлота» также сказано: «Мой друг — он дока, старый оборонщик, / И весь воздушный флот — его семья. / Он высказал догадку, что угонщик — / Простой командировочный, как я» /5; 561/.

В образе «старого оборонщика» выступал и сам лирический герой в «Песне про Сережку Фомина» (1963), где речь шла как раз о военном времени: «В военкомате мне сказали: “Старина, / Тебе ‘броню’ дает родной завод ‘Компрессор’!” / Я отказался, а Сережку Фомина / Спасал от армии отец его, профессор». Про завод «Компрессор» известно, что он «был основан для оборонных нужд страны»^.

И в образе «простого командировочного» лирический герой выступает во многих произведениях — например, в «Песне командировочного» (1968): «А жить еще две недели, / Работы — на восемь лет», — где, в свою очередь, предвосхищен другой черновой вариант «Аэрофлота»: «Я пошел — позвонил, поикал, / Трубку поднял Изотов как раз. / Я ему: “Отменяйте аврал, / Две недели в запасе у нас”» /5; 562/. А на одном из концертов прозвучал следующий авторский комментарий: «Шуточная песня — “Песня командировочного”. Или — “Через десять лет в Аэрофлоте”^¹¹ (отметим заодно интересную перекличку между «Песней командировочного» и «Таможенным досмотром»: «Беру последний фонд — / Все двадцать два рубля» = «Вытряхнул из чубчика / Двадцать два рубчика, / Но они и это усекли!» /4; 456/).

Таким же «командировочным» лирический герой предстает в стихотворении «Бывало, Пушкина читал всю ночь до зорь я…» (1967): «И вот сейчас я нахожусь у Лукоморья, / Командированный по пушкинским местам»; в «Поездке в город» (1969): «…Снабдив меня списком на восемь листов, / В столицу меня снарядила»; и в «Сказочной истории» (1973): «И трезвейшего снабдили, / Чтоб чего-то приволок» (снабдили, то есть «командировали»). Здесь главный герой назван трезвейшим из тех, с кем он пировал: «В кабаке старинном “Каме” / Парень кушал с мужиками». - а в «Поездке в город» он говорит: «Я самый непьющий из всех мужиков».

Если вернуться к сопоставлению «Мишки Шифмана» и «Аэрофлота», то можно заметить, что в обоих случаях лирический герой прибегает к суевериям: «Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, — / Мишка пьет проклятую» = «Мне, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, везло» (АР-7-144) (как в посвящении Юрию Любимову, 1977: «Тьфу-тьфу, не сглазить… Только вот седой»; и в стихотворении конца 1950-х годов «Болен я — судьба несправедлива…»: «Я плевал чрез левое плечо / И шептал: “Тьфу, тьфу, меня не сглазить!”»212), — и с одинаковой иронией говорит о своем друге: «Мишка Шифман башковит» = «Мой умный друг к полудню стал ломаться».

После того, как Мишку не пустили в Израиль, а пустили его друга Колю, «он кричал: “Ошибка тут, / Это я — еврей!”». То есть он подумал, что власть в его случае ошиблась и перепутала, как в «Песенке про Кука», «Гербарии» и в медицинской трилогии: «Ошибка вышла — вот о чем молчит наука, — / Хотели кока, а съели Кука!» /5; 109/, «Ошибка это глупая — / Увидится изъян» /5; 72/, «Ошибка вышла» /5; 77/.

В концовке «Мишки Шифмана» сказано, что «Мишка гибнет на корню — / Пьет и ходит в “Блинные”» (АР-2-42), а в «Аэрофлоте» герой говорит: «Друг мой — из ресторана Савой. / Он там — свой, он там — просто герой» (АР-7-139). Причем не только друг героя ходит в «Блинные» и рестораны, но и сам он тоже: «Я, кстати, в церковь не хочу — хожу в пивную с братом» («Таможенный досмотр»; АР-4-213), «Как зайдешь в бистро-столовку, / По пивку ударишь <.. > Про себя же помни — братом / Вовчик был Шемяке» /5; 269/, «Я был завсегдатаем всех пивных» /5; 35/, «В [ресто] кабаке старинном “Каме” / Мы сидели с мужиками» («Сказочная история»; АР-14150), «А после я всегда иду в кабак» («Я в деле»), «А помнишь — кепка, чёлочка / Да кабаки до трех?» («Из детства»). Поэтому и в «Аэрофлоте» сказано: «Мы в ресторан — там не дают на вынос». А в песне «Про речку Вачу» герой «поехал в жарки страны, /Где кафе да рестораны / Позабыть, как бичевал».

Как видим, во всех этих песнях представлены личностные мотивы.

Но самое интересное, что и Мишка Шифман, и герой-рассказчик со своим другом в «Аэрофлоте» выпивают одинаковое количество бутылок: «Мишка по 7 раз на дню / К зелью пристращает<ся>» (АР-2-43) = «Мы пьем седьмую за день…»[2794] ^{[2795] [2796]}.

Автобиографичность этих цитат подтверждают воспоминания Марины Влади: «Шесть бутылок водки в день вычеркивают тебя из жизни»214

Сколько грязи было вылито на нее за эти слова! Хотя в свете сказанного становится ясно, что Влади даже приуменьшила количество бутылок.

И уж совсем «детскими» выглядят цифры в «Милицейском протоколе»: «И если б водку гнать не из опилок, / То чё б нам было с пяти бутылок!». Поэтому герои и говорят: «Считай по-нашему, мы выпили немного». Действительно, на фоне семи бутылок эта цифра уже не столь впечатляет, не говоря уже о воспоминаниях личного врача Высоцкого Анатолия Федотова (правда, относятся они к последнему году его жизни, когда силы у него были на исходе): «Бутылки две-три в день выпивал»215

А в 1975 году в стихотворении «И не пишется, и не поется…» Высоцкий уже от своего лица, без всяких ролевых масок, скажет: «Не жалею глотки / И иду на крест — / Выпью бочку водки / За один присест» (самая малолитражная дубовая бочка вмещает в себя три литра водки или шесть бутылок, которые как раз и упоминались Мариной Влади). Сравним еще в черновиках «.Двух судеб» и шахматной дилогии: «Бочку браги откупорю — / Расслабляюсь я» (АР-1-12), «Пью бадью за ладью <…> Жбан вина — за слона» /3; 384/, - а также в «Сказке про дикого вепря», где «бывший лучший, но опальный стрелок» заявляет королю: «Мне бы выкатить портвейна бадью!». - и в воспоминаниях о визите Высоцкого в редакцию газеты «Ставропольская правда» в 1978 году: «Спасибо вам за всё, — сказал он. — Будете в Москве, заходите. А вино просто прекрасное. Если бы я не в завязке был, выпил бы бочку»[2797] ^{[2798] [2799] [2800] [2801]}.

И если кто скажет, что такое невозможно, то пусть прочитает признание актера Михаила Боярского: «Я вообще не умею пить по пятьдесят-сто граммов — мне это не интересно. И потому всегда пил до тех пор, пока мог это делать. А останавливался лишь, когда уже больше не влезало. Отхлебывал я много. Три-четыре бутылки водки для меня было нормой. А вообще мой рекорд — четырнадцать бутылок за денъ\ Пить я бросил в девяносто четвертом году — обострился диабет, чуть не отказала поджелудочная. Теперь я не пью даже пиво»217. Другой актер — Жерар Депардье — сообщил: «Если я начинаю пить, то я не пью как нормальный человек. Я могу влить в себя 12, 13, 14 бутылок в день» («I can absorb 1^, 13, 14 bottles per day»)2¹⁸.

Да что там 14 бутылок, если друг героя-рассказчика в «Аэрофлоте» «сказал после 22-й, / Что в компании Аэрофлот / Кормят с ложечки черной икрой» (АР-7-142).

И уже почти трезвенником будет выглядеть Владимир Семенович на фоне воспоминаний старателя Вадима Туманова: «У меня есть возможность сравнивать. Ведь все эти годы, можете себе представить, какая публика со мной работала на приисках. Бульдозеристы, экскаваторщики, горняки. Так что я знал, как люди пьют. Ни в какое сравнение не шло с Высоцким»219

То неимоверное напряжение, в котором жил Высоцкий, требовало соответствующего количества спиртного для того, чтобы это напряжение снять. Как говорил Михаил Шемякин: «Все его нагрузки по накалу точно совпадали — он безумствовал, когда он пьянствовал, но когда он работал, то нагрузки, которые он нес, тоже были бе-зумными!»220. Но это была не единственная и, может быть, даже не главная причина загулов Высоцкого (ведь были же у него периоды, когда он находился «в завязке» по нескольку лет).

Во-первых, несмотря на огромное количество друзей и знакомых, поэт чувствовал себя одиноким — об этом говорится в начале песни «Про черта» (1966): «У меня запой от одиночества». А во-вторых, из-за многочисленных запретов и издевательств со стороны властей он часто искал забвения в бутылке: «Мы тоже дети страшных лет России — / Безвременье вливало водку в нас» (1979) (последняя строка здесь явно восходит к черновикам «Моего Гамлета»: «Век влил в меня подобие эрзаца»; АР-12-10).

Поэтому «Мишка пьет проклятую, — / Говорит, что за графу / Не пустили пятую». В несколько иной тональности этот мотив реализован в стихотворении «Жил-был один чудак…» (1973): «Другой бы, может, и запил, / А он махнул рукой: / “Что я, когда и Пушкин был / Всю жизнь невыездной!”».

Кстати, сам Высоцкий тоже связывал свои запои с цензурными запретами и давлением властей. Приведем фрагмент его беседы с запорожским фотографом Вячеславом Тарасенко в 1976 году: «“А сколько у тебя уже грамзаписей?” — “А, ерунда. В Союзе четыре пластинки, не считая ‘Вертикали’, гибкой. Хотел сделать в Париже в одной коммерческой коммунистической фирме, которая сотрудничает с Союзом, двадцать две вещи подготовил. А ‘контролеры’ говорят: никогда и нигде… Я их уже подготовил, а они зарубили…”. — “При такой напряженной жизни как ты отдыхаешь, от чего получаешь разрядку?”. — “Никогда не отдыхаю, но иногда пью — редко, но до упора”»[2802].

Точно так же пьет и его лирический герой: «Я сам добыл и сам пропил» («Я в деле»), «Я один пропиваю получку» («Я был слесарь шестого разряда»), «Пропился весь я до конца, / А всё трезвее мертвеца» («Песня мужиков» из спектакля «Пугачев»), «Я сегодня пропьюсь до рубля!» («Камнем грусть висит на мне…»), «Хоть душа пропита — ей там, голой, не выдержать стужу» («Снег скрипел подо мной…»), «Всё пропито, но дело не в деньгах» («Аэрофлот» /5; 563/), «Враз пропью и долото, и пальто» («Лукоморья больше нет»2[2803]), «Пью, бывает, хоть залейся: / Кореша приходят с рейса — / И гуляют “от рубля”!» («Про речку Вачу и попутчицу Валю»), «Гуляй, рванина, от рубля и выше!» («Штрафные батальоны»). Причем в предыдущей песне лирический герой тоже представал в образе «рванины» (бездомного бича, у которого душа похожа на «тельняшку — в сорок полос, семь прорех»).

В таком свете становятся понятными воспоминания о Высоцком фотографа Наума Заборова: «Спрашиваю: “Володя, ты на машине?” — а то сколько раз мы предлагали ему выпить в наши дни рождения, праздники, у него всегда ответ: “Я на машине!”. Оказалось, что на этот раз он без автомобиля. “Ну, — говорю, — хоть теперь выпей, а то вокруг говорят, что ты алкоголик, а с нами ни разу не выпил!”.

Он задумался и отвечает: “Я свои нормы давно выпил” у?[2804]. Такие же слова произнес Высоцкий во время застолья у певца Юрия Гуляева: «К рюмке Высоцкий не прикоснулся — сказал: “Свое я отпил”»[2805]. Да и в песнях встречаются такие же конструкции: «Свое я отъездил, и даже — до нормы» («Запомню, оставлю в душе этот вечер…», 1970), «Свое отпили мы еще в гражданку» («Штрафные батальоны», 1963).

Интересно, что если в «Мишке Шифмане» Мишку не пустили за границу, то в «Аэрофлоте» друг героя не может улететь в Ригу: «Ребята, он весь год летит на Ригу, / Берем пример, товарищи, с него» /5; 561/, - но в итоге все же улетает: «Пассажиры по трапу идут. / Друг! Прощай! Замелькали огни, / Да на кой тебе шут парашют? / При-стягни привязные ремни» /5; 563/, - а рейс героя-рассказчика вновь отменен: «Мой вылет объявили, что ли? Я бы / Чуть подремал — дружок, не подымай! / Вдруг слышу: “Пассажиры за ноябрь, / Ваш вылет переносится на май!”».

Таким образом, по сравнению с «Мишкой Шифманом» ситуация изменилась на противоположную (хотя речь здесь идет не об эмиграции, а всего лишь о загранкомандировке): там Мишку не выпустили, а герой-рассказчик улетел, здесь же — наоборот. Похожий сюжет — уже непосредственно связанный с эмиграцией — возникнет в черновиках «Лекции о международном положении» (1979): «Сижу на нарах я, жду передачу я, / Приемничек сосед соорудил. / Услышу Мишку Шифмана — заплачу я: / Ах, Мишка! Я ж тебя и породил!» (С4Т-3-278).

Как видим, здесь Мишку уже выпустили в Израиль, а героя, напротив, «заперли в тесный бокс», откуда он и слышит (судя по всему, по «Голосу Израиля») рассказ своего друга (понятно, что «тесный бокс» является метафорой несвободы, поскольку в настоящем «боксе» если и было какое-то радио, то только с советской пропагандой). И если в «Мишке Шифмане» (1972) Мишку просто не пустили за границу, то в «Лекции» (1979) героя уже заключили в тюрьму — налицо усиление мотива несвободы. И именно поэтому он с удвоенной энергией рвется в Израиль: «Мне хоть бы чуть хлебнуть, себя опохмелив, / Почуять сил прилив — и в Тель-Авив! <…> У нас любой закройщик в Мелитополе / На многое способен и горазд. / И, кстати, место Голды Меир мы прохлопали, / А у меня соседка — в самый раз! / Прошло пять лет, и выслан из Рязани я, / Я не еврей, но в чем-то я — изгой. / Готовлюсь я к обряду обрезания, / Спокойно спи, товарищ дорогой. <.. > Ах, что ты медлишь, бабушка? / Всего три тыщи миль — / Бери билет, Рахиль, — /Ив Израиль!» (С4Т-3-278).

По словам одного из организаторов концертов Высоцкого в Нью-Йорке в 1979 году Шабтая Калмановича, он планировал организовать и его гастроли в Израиле: «В Израиле была политика: каждый, доказавший свою специальность, — его отправят на получение гранта правительства Израиля. То есть если ты был кинорежиссер, а у тебя — ты приехал — не было денег снимать кино, ты мог получить от Израиля чуть ли не 50 % стоимости. Поэтому 12 человек заявили, что они режиссеры <…> Шесть из них сказали, что они будут снимать фильм с участием Высоцкого. Поэтому, когда я ему рассказал, он задумался и сказал: “Слушай, а кто, кроме Миши Калика? Кто еще?” <…> Я запросил, мне прислали [список]: оказалось, что все остальные врут, они никогда не были режиссерами. <…> хотели получить от него [от Высоцкого] положительные ответы, чтобы получить деньги и снять этот фильм. На самом деле, ему по-настоящему никто не дал бы поснимать. <.. > Он мечтал, он безумно хотел попасть в Иерусалим! Он не мог просто поехать, поэтому мы договорились, что он проверит со своими друзьями в КГБ: выпустят ли его. И если да, я бы ему организовал (мы занимались… там была фальшивая фирма, которая делала концерты). Мы подкрутили Пановых (были такие Валера и Галина Пановы). <…> Мы не имели отношение[2806] ^{[2807] [2808]}, и он должен был здесь договориться: выпустят ли его, и тогда, может быть, всё было»226.

И собирался Высоцкий на эти гастроли в связи с репатриацией в Израиль своего друга, кинокритика Семена Чертока в том же 1979 году, когда и появилась «Лекция о международном положении». В одном из интервью Черток вспоминал: «А самая последняя встреча была у нас буквально накануне моего отъезда. Володя пригласил меня с дочкой на премьеру “Преступления и наказания” [12 февраля 1979 года].

После спектакля мы пришли к нему в уборную поблагодарить. Тут он говорит: “Знаешь, у меня в Израиле есть знакомый, я с ним познакомился в Париже. Он хотел бы устроить мой концерт в Израиле, но я боюсь, что меня обвинят в сионизме — у меня ведь папа еврей. Этот человек всех знает и, в конце концов, он делает то, что обещает. Зовут его Шабтай Калманович, я дам тебе его телефон, скажи, что ты от меня”.

Я позвонил этому Шабтаю, он оказался болтуном, ничем мне не помог. Я успел Володе написать, чтобы он не имел с ним дела»227.

Более того, можно предположить, что в образе Мишки Шифмана в «Лекции о международном положении» выведен вышеупомянутый Семен Черток: «Сижу на нарах я, жду передачу я, / Приемничек сосед соорудил. / Услышу Мишку Шифмана — заплачу я: / Ах, Мишка! Я ж тебя и породил!». Дело в том, что в 1979 году, сразу же после репатриации, он начал работать корреспондентом в русском отделе радиостанции «Голос Израиля» под псевдонимом Шимон Ширтов, и Высоцкий, вероятно, не раз слушал его передачи. А незадолго до этого он сам подтолкнул Чертока к эмиграции, о чем тот впоследствии и рассказал: «Одна из последних наших встреч была в 1979 году, когда я уже подал документы на отъезд. И я его спросил тогда: “Володя, ты уже много бывал за границей. Как ты думаешь: не пропаду я там с моей профессией?”. Он сказал так: “Вот что, ты об этом не думай и беги отсюда!™ а там всё будет в порядке, никто не пропадает”. Я говорю: “Вот ты мне это говоришь, а сам не бежишь”. Он тогда ответил: “Я связан с театром, я его неотрывная часть. Без театра я — ноль”»[2809] ^{[2810] [2811] [2812] [2813] [2814]}. Но с другой стороны, в последний год жизни Высоцкий говорил Валерию Нисанову: «Я ушел из театра, чтобы они [актеры] больше ко мне не приставали^³⁰. Похожую реакцию запечатлел Владимир Шехтман: «Володя, ты не жалеешь, что ушел из театра?» — «Нет. Здесь (он показал на сердце) ничего не осталось^.

А фамилия «Черток» обыгрывалась и в песне «Переворот в мозгах из края в край…» (1970): «Известный черт с фамилией Черток…»²32. Причем если в черновиках «Лекции о международном положении» герой-рассказчик слушал «Голос Израиля» и по нему «поймал» рассказ Мишки Шифмана, то в песне 1972 года сам Мишка слушал «Голос Израиля»: «Мишка также сообщил / По дороге в Мневники: / “Голду Меир я словил / В радиоприемнике”», — что лишний раз говорит об их взаимозаменяемости.

А совет Высоцкого Семену Чертоку «Беги отсюда» в том же 1979 году будет реализован в черновиках «Лекции о международном положении»: «Ах, что ты медлишь, бабушка, / Всего три тыщи миль, — / Бери билет, Рахиль, — /Ив Израиль!»233 Да и сам герой-рассказчик намеревается «бежать» в Израиль: «Сбегу, ведь Бегин[2815] ^{[2816] [2817] [2818] [2819]} тоже бегал, — / Он у нас сидел. / Придет ему предел, / И я — у дел!»235.

Теперь вернемся еще раз к строкам «Сижу на нарах я, жду передачу я, / Приемничек сосед соорудил».

Соседа, который «соорудил приемничек», звали Руслан Халилов: «…Руслан Халилов — мой сосед по камере, — / Там Мао делать нечего вообще!».

На примере Руслана Халилова мы можем снова убедиться в том, что он наделен чертами героя-рассказчика, который, в свою очередь, является авторской маской.

В черновиках «Лекции» есть прямое указание на автобиографичность данного персонажа: «Сидит Руслан и сыплет афоризмами — / Кумир Марин, Галин и Аграфен, — / Куда там вместе с их гегемонизмами / Дэн Сяопин и сам Хуа Гофен!» /5; 546/.

Почему он «кумир Марин» — догадается даже ленивый: женой Высоцкого была Марина Влади. Почему «кумир Галин» — можно понять, прочитав стихотворение «Мы с мастером по велоспорту Галею…» (<ноябрь — декабрь> 1979236), где супруга лирического героя носит имя Галина: «Она к тому же всё же — мне жена, / Но кукиш тычет в рожу мне же: на, — / Мол, ты блюди квартиру, / Мол, я ездой по миру / Избалована и изнежена. <.. > Так отгуляй же, Галя, за двоих — / Ну их совсем — врунов или лгуних! / Вовсю педаля, Галя, / Не прозевай Пигаля, — / Потом расскажешь, как там что у них!», — так же как и в «Аэрофлоте», написанном примерно в одно время с «Лекцией», и с упоминанием того же Пляс Пигаля, поскольку Марина Влади живет во Франции: «На Пикадилли я побыть бы рад, / Предупредили, правда, что разврат, / Но я б глядел от туфля до колена. / Как жить без Пляс Пигаля, / Куда супруга Галя / Наведаться просила непременно?» /5; 558/. Причем в стихотворении «Мы с мастером по велоспорту Галею…» герой занимается автомобильным спортом, что опять же соотносится с реальными увлечениями самого Высоцкого: «Сам, впрочем, занимаюсь авторалли я, / Гоняю “Иж” — и бел, и сер, и беж».

Но почему же «супруга Галя», если под ней выведена Марина Влади, названа «мастером по велоспорту»? «Я занимаюсь спортом до сих пор. Теперь уже только катаюсь на велосипеде, но каждый день»237.

Вместе с тем образ «супруги Гали» не сводится исключительно к Марине Влади, а является собирательным образом жены лирического героя, поскольку находит аналогию, например, в песне «Она была в Париже» (1966): «Но что ей до меня…» = «Но кукиш тычет в рожу мне же: на…»238; «…она уже в Иране <…> а завтра будет в Осле» = «Но Галя — то в Перу, то в Португалию», «Куда мне до нее — она была в Париже» = «Значит, завтра в Париж, говоришь?» (сравним еще с песней «Граждане, ах, сколько ж я не пел…», 1980: «Некому: жена — в Париже, все дружки — сидят»).

Поэтому и авторский комментарий к песне «Она была в Париже»: «Эта песня посвящена одной женщине — ну просто любой женщине, которая часто ездит в заграничные командировки, а он не ездит…»[2820] ^[2821], — напоминает концовку песни «Мы с мастером по велоспорту Галею…»: «А я пока не еду никуда»?⁴⁰.

Таким образом, возлюбленная лирического героя из песни «Она была в Париже» стала, наконец, его женой, но характер ее ничуть не изменился: она по-прежнему разъезжает по миру, не обращая внимания на своего невыездного супруга.

И поскольку эта самая Галя говорит лирическому герою: «Мол, я ездой по миру / Избалована и изнежена», — в песне «Про любовь в каменном веке» (1969) он заявит своей жене: «Разбаловалась ты в матриархат!» (здесь — матриархат, а в комментариях к песне «Она была в Париже» Высоцкий говорил, что она «направлена против излишней эмансипации женщин»²⁴!).

Сложнее всего понять, почему Руслан Халилов назван «кумиром Аграфен». Однако если вспомнить «Серенаду Соловья-Разбойника» (1974), то всё встанет на свои места: «Ты отвечай мне прямо-откровенно — / Разбойничью душу не трави!.. / О, выйди, выйди, выйди, Аграфена, / Послушать серенаду о любви!».

В большинстве произведений Высоцкого нечисть является олицетворением власти, однако не бывает правил без исключений. Так и здесь — в образе Соловья-разбойника (а также Лешего в «Лукоморье» и в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город»; с. 996) автор вывел самого себя, поскольку этот образ в полной мере соответствовал его собственной натуре, и поэтому неслучайно через год появится «Разбойничья песня».

Более того, он планировал сыграть роль Соловья-разбойника в фильме «Иван да Марья» и написал туда аж четырнадцать песен, но в фильм вошла только половина, да и то в виде отдельных фрагментов и на чужую музыку: «Так тебя я люблю, что ночами не сплю, / Сохну с горя у всех на виду. / Вон и голос сорвал — и хриплю, и сиплю. / Ох, я дров нарублю — я себя погублю, — / Но тебя украду, уведу!».

Кто скажет, что это не автопортрет Высоцкого?! Тем более что украсть свою возлюбленную он намеревался еще в «Лирической песне» (1970): «Украду, если кража тебе по душе». А «дров нарубил» он в черновиках песни «Лечь на дно» (1965): «Ох, как мне худо, ох, нашумел я, / Ох, натворил я, дров наломал!» /1; 442/ (и будет собираться сделать это в «Гербарии»: «Ох, заварю я кашицу!»; АР-3-18); в «Случае на шахте» (1967): «А вот сегодня наломал, как видно, дров»; и в «Путешествии в прошлое» (1967): «Выбил окна и дверь / И балкон уронил».

Кстати, в черновиках «Серенады Соловья-разбойника» у строки «Сохну с горя у всех на виду» имеется вариант, еще больше сближающий героя песни с автором: «Всё с гит<ар>ой брожу на виду» (АР-11-158).

Приведем дополнительные доказательства автобиографичности Соловья-разбойника. Реплика этого персонажа: «Сутки кряду могу [петь] до упаду, / Если муза меня посетит», — вызывает в памяти слова самого Высоцкого: «Я хочу вам сказать, тоже откровенно, я ведь могу петь сутками, что я и делаю, и друзьям своим, и вообще я никогда не устаю»[2822] ^{[2823] [2824] [2825]}. Чуть раньше он оставил такую запись в гостевом альбоме: «Я мог бы петь у Вас дня 3 — / Гостеприимен Ваш ВНИИФТРИ!»243, - что, в свою очередь, напоминает стихотворение 1976 года: «Все беды — болтовня. / Я, струнами звеня, / Пою подряд три дня — / Послушайте меня!» («Живу я в лучшем из миров…»).

Первая жена Высоцкого Иза Жукова вспоминала о том, как Высоцкий организовал их свадьбу в 1960 году: «И когда я пришла за ним в кафе, он мне сказал: “Изуль, я всех пригласил”. — “Кого всех?” — “А я не помню”»244. Такая же ситуация возникнет в «Серенаде Соловья-разбойника», где речь вновь пойдет о свадьбе: «Всех дружков приведу на поклон. <.. > Нам ребята на свадьбу дадут по рублю».

Соловей-разбойник просит возлюбленную: «Ответь мне в лоб, / Прошу проникновенно» (АР-11-158). И так же поступит «чистый» лирический герой: «Я ответил прямо в лоб, / Господи прости, / Что игра мне — только чтоб / Душу отвести» («Говорили игроки…», 1975). Кроме того, призыв «ответь мне в лоб» напоминает стихотворение «Я тут подвиг совершил…» (1967): «Я спросил его в упор: / “А ну, — говорю, — ответь..”». А после слов «Ответь мне в лоб, / Прошу проникновенно» следовала такая строка: «Ведь знают соловьи, что се ля ви». И в том же 1974 году Высоцкий напишет письмо Геннадию Полоке по поводу своего неутверждения в фильм «Одиножды один»: «Я все подстроил под это, но… селя ви. Комитет сильнее нас» /6; 416/.

Также Соловей-разбойник говорит: «Я б тогда на корточки / Приседал у форточки». - как и очередной авторский двойник — мистер Мак-Кинли — в черновиках «Баллады о маленьком человеке» (1973), которую мы разбирали в главе «Тема пыток» (анализ «Грустной песни о Ванечке», с. 879 — 880): «Дошел до черточки, / Присел на корточки / И снова носишься, глотнув чуток из Форточки» /4; 360/. А дошел до черточки лирический герой также в «Балладе о гипсе» и в «Милицейском протоколе»: «Видит бог, что дошел я до точки», «Потом не помню — дошел до точки».

Отметим заодно одинаковое поведение Соловья-разбойника и маркиза в стихотворении «В прекрасном зале Гранд-Опера» (1969), поскольку оба персонажа стремятся завоевать любимую женщину:

1) «Я женихов твоих — через колено» = «…я всех соперников — к ножу!» (похожее отношение демонстрирует в фильме «Служили два товарища» герой Высоцкого — поручик Брученцов, — обращаясь к сестре милосердия Саше: «Это что, соперник? Не потерплю!»; сравним также с песней «Про любовь в Средние века»: «Сто сарацинов я убил во славу ей <…> Вот мой соперник — рыцарь Круглого стола»). А в черновиках стихотворения «В прекрасном зале Гранд-Опера» есть вариант: «Я состоянье положу, я всех соперников — к ножу!» /2; 475/, который явно напоминает «Дуэт Шуры и Ливеровского» (1973): «Я вас, синьора, зову / В волшебный сон наяву / И предлагаю состояние и сердце»[2826]. Да и в одном из поздних стихотворений лирический герой скажет: «Я всё отдам — берите без доплаты / Трехкомнатную камеру мою» («Мой черный человек в костюме сером!..», 1979), как уже было в том же «Дуэте»: «Не сомневайтесь, мадам! Я всех продам, всё отдам». Причем обещание Ливеровского «Я вас одену, мадам, / Почти, как Еву Адам» напоминает раннюю песню «Катерина, Катя, Катерина!»: «Я тебя одену в пан и в бархат, / В пух и прах, и в бога душу — вот!», — которая содержит еще ряд перекличек с «Дуэтом», подчеркивающих личностный подтекст обоих произведений: «Катерина, хватит сомневаться!» = «Не сомневайтесь, мадам! / Я всех продам, всё отдам»; «Наша жизнь, как речка потечет» = «И распахнется перед вами рая дверца»; «Вот им всем, поехали кататься!» = «Валяйте! Едем в Ми-гуэллу де ла Перца!». Причем если в песне «Катерина, Катя, Катерина!» герой иронически заявлял: «Я ведь режу баб не каждый год», — то и в стихотворении «В прекрасном зале Гранд-Опера» он будет готов зарезать — но только не «баб», а своих конкурентов: «.. я всех соперников — к ножу!».

2) «Ох, я дров нарублю…» = «Я из-за вас уж третий месяц как гужу».

3) «.. я себя погублю» = «Мадам, я жизни и себя не пощажу». Причем в черновиках «Серенады Соловья-разбойника» встречается вариант: «Ох, я дров нарублю, жизнь себе загублю»[2827] /4; 399/, - еще больше напоминающий стихотворение «В прекрасном зале Гранд-Опера»: «Мадам, я жизни и себя не пощажу».

Точно так же не щадит себя лирический герой ради любимой женщины в песне «Про любовь в Средние века»: «Я буду пищей для червей — / Тогда он женится на ней», — и еще в ряде произведений: «Из-за тебя под поезд прыгал я» («О нашей встрече»), «Я для тебя могу пойти в тюрьму» («Нет рядом никого, как ни дыши»). Более того, в песне «Дом хрустальный» он готов открыть ей все богатства своей души: «Родники мои серебряные, / Золотые мои россыпи'.»[2828] /2; 53/, «Широта моей души для нее» /2; 354/. И об этих же богатствах пойдет речь в черновиках песни «Про второе “я”»: «В моей душе — златые закрома» (АР-4-140).

И вообще лирический герой не может думать ни о чем, кроме своей возлюбленной: «Без неё, вне её — / Ничего не мое. / Невеселое жилье / И быльё — и то её» («То ли — в избу и запеть…»), «Для нее — всё свободное время мое» («Несостоявшийся роман»; отметим также перекличку этой песни с песней «О нашей встрече»: «О чем просила — делал мигом я» = «Для нее никогда и ни в чем нет отказа»; АР-17-175[2829] ^{[2830] [2831]}).

4) <«1 папе твоему попорчу = «Я даже папу накажу».

Образ маркиза получит развитие в двух произведениях 1972 года: «Я шел спокойно прямо в короли / И вел себя наследным принцем крови» /3; 188/, «Я хочу в герцога или в принцы» /3; 487/. А еще через год лирический герой скажет: «Доверьте мне — я поруковожу / Запутавшимся нашим государством!» («Песня Гогера-Могера»).

Что же касается первой реплики из четвертого пункта, то она восходит к «Песенке ни про что, или Что случилось в Африке» (1968). Как уже отмечалось: «У Высоцкого Жираф, влюбившийся в антилопу, — это завуалированный рассказ о нем и Марине Влади, особенно если принять во внимание, что песня была написана в 1968 году, в разгар их романа. В привычной для Высоцкого форме басни он описывает злоключения пары и проблемы “международного” брака. Он также впервые намекает на то, что если преград окажется слишком много, то может встать вопрос об эмиграции: “Если вся моя родня / Будет ей не рада, / Не пеняйте на меня, — / Я уйду из стада!”»249. Сравним теперь реплику «Я папе твоему попорчу кровь» с этой песней, где герой вновь вызывает недовольство у папы своей избранницы: «Папе антилопьему / Зачем такого сына: / Все равно — что в лоб ему, / Что по лбу — все едино! / И Жирафов зять брюзжит: / “Видали остолопа?!” / И ушли к Бизонам жить / С Жирафом Антилопа».

Обращаясь к Аграфене с просьбой назначить свадьбу, Соловей-разбойник обещает: «Я к чертям, извините, собачьим / Брошу свой соловьиный разбой». Не напоминают ли эти слова обращение к своей возлюбленной героя песни «Я однажды гулял по столице…»: «Я ж пять дней никого не обкрадывал, / Моя с первого взгляда лю-бовь!»2⁵⁰. Здесь герой — вор, там — разбойник. Вполне очевидно, что перед нами — разные вариации одной и той же маски (вспомним еще раз, что в 1975 году Высоцкий напишет «Разбойничью песню» и «Балладу о вольных стрелках», то есть о лесных разбойниках). Точно так же герой отказывается от воровства ради своей возлюбленной в одном из ранних стихотворений: «Не давали мне покоя / Твои руки, твои губы, / Мое дело воровское / Шло на убыль, шло на убыль. / Я все реже, я все меньше / Воровал, рисковал, / А в апреле я навечно / Завязал» /1; 548/.

Подобно маркизу и Соловью-разбойнику ведет себя Ливеровский в вышеупомянутом «Дуэте Шуры и Ливеровского» (1973). Сопоставим эту песню со стихотворением «В прекрасном зале Гранд-Опера» (1969): «Маркиз шептал: “Ах, я у ваших ног лежу?" <.. > И в ложе “Б” маркиз шептал: “Я весь дрожу”» = «Склоню от восхищенья я / Пред красотой такою / Дрожащие колени я / С дрожащей головою»: «Мадам, я жизни и себя не пощажу» = «Не сомневайтесь, мадам! / Я всех продам, всё отдам»; «Я состоянье положу» = «И предлагаю состояние и сердце».

Сравним, наконец, обращения Соловья-разбойника и Ливеровского: «Выходи! Я тебе посвищу серенаду» = «Я напишу для вас симфонию и скерцо».

Во всех перечисленных репликах явно просматривается личность самого Высоцкого — яростная, неукротимая, всегда добивающаяся своей цели, особенно если эта цель — любимая женщина, которой он готов посвятить не одну песню («симфонию и скерцо»).

Однако эта любимая женщина поначалу не верит уговорам маркиза и Ливеровского: «Я вам не верю, пьете вы из-за нее» = «Но я не верю посулам». А в черновиках стихотворения «В прекрасном зале Гранд-Опера» названа фамилия маркиза: «Маркиз де Фош» /2; 475/, - и в том же 1969 году было написано стихотворение «Ответ не сложен…», посвященное дуэльной теме (вновь аналогия с песней «Про любовь в Средние века»), где сказано: «Ваша маркиза де Фош — просто, пардон, потаскуха!» /2; 590/.

Как известно, в Лиссабоне (Португалия) существует «дворец Фоша», названный так в честь маркиза де Фоша, получившего его в наследство в 1869 году. А Ливе-ровский говорил своей возлюбленной: «Я — вице-консул Мигуэлло де ла Перца» (Ми-гуэл Перца или Перец — часто встречающиеся португальские имя и фамилия). Кроме того, португальские мотивы появятся в песне «Мои капитаны» (1971): «И я встречу вас из Лиссабона» (Лиссабон является крайней западной точкой Европы), и в стихотворении «Мы с мастером по велоспорту Галею…» (1979): «Страна величиною с Португалию / Велосипеду с Галей — ерунда». А впервые португальские мотивы прозвучали в разговоре Высоцкого с Игорем Кохановским: «Васечек, а ты знаешь, что мои песни поют португальские партизаны? — сказал он мне как-то зимой 65-го. — Один человек приехал из Португалии, сам, говорит, слышал»[2832] ^{[2833] [2834]}. Вот отсюда и пошла любовь Высоцкого к Португалии в целом и к Лиссабону в частности.

Теперь вернемся к образу Руслана Халилова из «Лекции о международном положении».

В песне «Летела жизнь», написанной Высоцким во время гастролей в г. Грозном с 3 по 6 октября 1978 года, лирический герой констатировал: «Пока меня с пути не завернули, / Писался я чечено-ингушом». А «Руслан Халилов» — это как раз чеченские имя и фамилия. Причем во время этих гастролей Высоцкий познакомился с режиссером грозненского национального театра Русланом Хакишевым252, который с чуть измененной фамилией вскоре и попал в «Лекцию о международном положении» (в 1979 году по приглашению Хакишева Высоцкий даже планировал сыграть роль Гамлета в Чечено-Ингушском национальном театре им. X. Нурадилова253).

Двойником лирического героя является не только Руслан Халилов (сосед по тюремной камере), но также Алим Бурханов и Хуссейн Залиханов (соседи по палате в психушке) из черновиков «Письма с Канатчиковой дачи» (1977). Сравним: «Руслан Халилов — мой сосед по камере» = «Вдруг сосед Алим Бурханов, / Из почетных ветеранов / (Был здоров и пас баранов), / Вдруг вскричал, сойдя с ума…» (С5Т-4-258), «И Хуссейн Залиханов — / Из чабанов-ветеранов — / Передачу про баранов / Не увидит никогда» (С5Т-4-257). Почему — никогда? Да потому что он посажен в психушку навсегда (мотив пожизненного заключения в несвободу).

У Высоцкого действительно был друг по имени Хусейн Залиханов — он упоминает его в своем письме к Людмиле Абрамовой от 24 августа 1966 года: «Я — горный житель, я — кабардино-еврейский-русский человек. Мне народный поэт Кабардино-Балкарии Кайсын Кулиев торжественно поклялся, что через Совет Министров добьется для меня звания заслуженного деятеля Кабардино-Балкарии. Другой балкарец, великий восходитель, хозяин Боксанского ущелья, тигр скал, Гуссейн Залиханов, которого, по слухам, знает сама королева Великобритании (она-то и обозвала его “тигром скал”), так вот, он тоже присоединился к обещаниям кавказского стихотворца и сказал, что я могу считать, что я уже деятель. Потому что я якобы написал про горы, а они, горы, — в Кабардино-Балкарии, значит, все решено. Это, конечно, разговоры, но было бы смешно» /6; 369/. Позднее в своем родном горном селении в Кабардино-Балкарии Залиханов создаст мемориальный музей Высоцкого. Его взаимоотношениям с поэтом посвящен документальный фильм «Старик и горы» (телеканал «Совершенно секретно», 2008).

Таким образом, Высоцкий может надевать на себя и «восточные» маски: Асхана Зиганшина (в песне «Сорок девять дней»), Руслана Халилова и Хусейна Залихано-ва.

Зиганшин — татарин, Халилов — чеченец, а Залиханов — кабардино-балкарец. Поэтому в письме к Л. Абрамовой Высоцкий написал: «Я — горный житель, я — кабардино-еврейский-русский человек», — и впоследствии сожалел, что не родился в горной стране Черногории: «Пылали горные пожары / И черногорские сердца. <…> Жаль, Черногория не стала / Второю родиной моей!» («Водой наполненные горсти…», 1974). По этой же причине в песне «.Летела жизнь» его лирический герой «писался чечено-ингушом» и «встал горой за горцев, чье-то горло теребя», а также вспоминал: «Как прыгали по скалам нагишом!» (что, в свою очередь, напоминает «Путешествие в прошлое»: «Будто голым скакал, будто песни орал»). Да и в «Расстреле горного эха» поэт выступал в образе эха, которое жило в ущелье, где «скалы ветрам не помеха». Этим же, в частности, объясняется интерес Высоцкого к альпинистской тематике. А уж как он обрадовался, когда в 1979 году зашел разговор о присвоении ему звания заслуженного артиста Северной Осетии! И министр культуры республики Сослан Уже-гов очень благосклонно отнесся к этой идее, предложенной Николаем Тамразовым: «“Нет проблем. Но как сам Владимир Семенович, такой мастер, отнесется к тому, что будет носить звание такой маленькой республики?” На что Володя, сиятельно улыбаясь, уверял, что для него это гордость, большая честь и так далее, и так далее»[2835] ^[2836].

Но, разумеется, из этой идеи ничего не вышло (причем они еще по просьбе Высоцкого переиграли звание заслуженного артиста на народного), поскольку все подобные вопросы нужно было согласовывать с московским начальством, а, по свидетельству администратора Государственной филармонии Северной Осетии Руслана Тебиева, идею удалось продвинуть до уровня местного обкома партии, но там побоялись гнева Москвы255. По словам того же Тебиева, организовывавшего концерты Высоцкого в разных регионах страны: «В Киеве к нам неофициально пришли какие-то люди в длинных плащах и мне говорят: “Нам он здесь не нужен”» (длинные черные плащи как атрибут сотрудников КГБ достаточно хорошо известны).

***

Образ Мишки Шифмана как друга и двойника лирического героя получает развитие в стихотворениях «Куда всё делось и откуда что берется?» (1979) и «Одесские куплеты» (1980), также посвященных теме еврейской эмиграции, и их объединяют прямые совпадения как в стихотворном размере, так и в образности: «Забыть нельзя, а если вспомнить — это мука! / Я на Привозе встретил Мишку… Что за тон! / Я предложил: “Поговорим за Дюка!” / “Поговорим, — ответил мне, гадюка, — / Но за того, который Эллингтон”» («Куда всё делось…» /5; 244/) = «Он, вроде, не признал меня, гадюка, / И с понтом взял высокий резкий тон: / “Хотите, будут речь вести за Дюка? / Но за того, который Эллингтон”» («Одесские куплеты» /5; 255/).

Источником этих стихотворений явилась блатная песня «На Дерибасовской от-крылася пивная»: «Куда всё делось и откуда что берется?» /5; 244/ ~ «Куда девалася компания блатная?»[2837] ^{[2838] [2839]}; «Где девочки? Маруся, Рая, Роза? / Их с кондачка пришлепнула ЧеКа» /5; 255/ ~ «Где наши девочки, Маруся, Роза, Рая, / И с ними Костя, Костя Шмаровоз?» (в другом варианте «девочек» тоже пришлепнула ЧеКа: «Сгорели девочки Тамара, Роза, Рая / И с ними гвоздь Одессы — Степка-Шмаровоз!»257); «А помните вы Жорика-маркёра / И Толика — напарника его?»258 /5; 255/, «Дак бандаоша живет теперь в Женеве / И промышляет тем же ремеслом» /5; 575/ ~ «Услышал реплику маркёр известный Моня, / Об чей хребет сломали кий в кафе Фанкони, / Побочный сын мадам Алешкер, тети Песи, / Известной бандарши в красавице-Одессе»; «Ему хватило гонора, напора, / Но я ответил тоже делово» /5; 255/ ~ «Но наш Арончик был натурой очень пылкой, / Он вдарил Мончика по кумполу бутылкой» (у Высоцкого тоже фигурируют еврейские имена с уменьшительными и уменьшительно-ласкательными суффиксами: «Абрашка Фукс у Ривочки пасется» /5; 244/).

Приведем еще один фрагмент из стихотворения «Куда всё делось…»: «Ну что с того, что он одет весь в норке, / Что скоро едет, что последний сдал анализ, / Что он уже одной ногой в Нью-Йорке? / Ведь было время, мы у Каца Борьки / Почти что с Мишком этим не кивались» (АР-4-194). Здесь очевидна параллель с «Песней о Судьбе»: «Я как-то влил стакан вина, для храбрости в Фортуну, / С тех пор — ни дня без стакана, еще ворчит она: / Мол, закуски — ни корки! / Мол, я бы в Нью-Йорке / Ходила бы в норке. / Носила б парчу» = «Ну что с того, что он одет весь в норке <…> Что он одной ногой уже в Нью-ЙоркеЪ>.

В первом случае лирического героя уговаривает уехать его судьба, то есть двойник, а во втором — его друг Мишка, которого поэт также наделяет своими собственными чертами — например, желанием уехать в Нью-Йорк, но, в отличие от него и от своей судьбы, решает остаться. А прообразом этой ситуации послужила песня «Мишка Шифман», где Мишка выступал в роли двойника Коли и «после литра выпитой» вел себя по отношению к нему так же, как судьба лирического героя в «Песне о Судьбе», где она не может жить «ни дня без стакана»: «Мишка Шифман круто гнет / Мягкими манерами: / “Станем. Коля, через год / Мы миллионерами!”» /3; 457/ = «Еще ворчит она: / “Мол, закуски не корки, / Мол, я бы в Нью-Йорке / Ходила бы в норке. / Носила б парчу”». Как видим, и Мишка, и судьба, основательно выпив, склоняют лирического героя к эмиграции, соблазняя его заграничными богатствами. Но если на уговоры своего друга герой в итоге поддался, то предложение судьбы он все равно отвергает.

Еще одна интересная деталь связана с черновиком стихотворения «Куда всё делось…»: «Ну что с того, что он одет весь в норке, / И что с того, что джинсы шлют с <Нью-Йорка>» (АР-4-194). А в стихотворении «Снова печь барахлит…» (1977) лирический герой предлагал «всемогущему блондину»: «На-ка джинсы — вчера из Нью-Йорка», — будучи уверенным, что тот «клюнет» на эту приманку: «Он ручонки простер — / Я брючата отдал. / До чего же хитер: / Угадал, угадал!».

Но еще важнее — то, что вспоминал о гастролях с Высоцким в Нью-Йорке в 1979 году Шабтай Калманович: «Высоцкий был бессребреником. Ему было наплевать, как одет. Хотя первое, что мы купили в Нью-Йорке, — джинсы»¹⁵⁹. Сравним: «На-ка джинсы — вчера из Яью-Йорка» («Снова печь барахлит…»), «Ну что с того, что он одет весь в норке, / И что с того, что джинсы шлют с Нью-Йорка?» («Куда всё делось и откуда что берется?»). Причем строки из последнего стихотворения — «Аб-рашка Фукс у Ривочки пасется: / Одна осталась и пригрела попа» — повторяют ситуацию из «Путешествия в прошлое» (1967): «Хорошо, что вдова всё смогла пережить — / Пожалела меня и взяла к себе жить». А образ Абрашки Фукса заимствован Высоцким из одесской песни 1920-х годов «Абрашка Терц — карманщик из Одессы», которую он узнал от Марии Розановой и Андрея Синявского (взявшего себе псевдоним «Абрам Терц») — об этом рассказано в двухсерийном фильме «Свидетели. Мария Розанова. Синтаксис» (2011).

***

Ситуация «лирический герой и его друг» (точнее — друг детства) встречается также в стихотворении «Стреляли мы по черепу — на счастье», которое условно датируется 1980 годом: «Мой друг и в детстве был меня ушастей» /5; 633/, - как и в черновиках «Аэрофлота»: «Друга детства я стал вразумлять» /5; 560/. Но если в последнем случае лирический герой «вразумлял» своего друга, то в стихотворении «Стреляли мы по черепу…» уже друг героя поучает его: «…Что счастие не в том, что много слышал, / А в том, чтоб, слыша, не запоминать. / Но лучше и не слышать и не знать, / Да заодно и говорить излишне». Говорит же он это потому, что уже отсидел срок: «Напротив — сел за то, что много знал», — что восходит к песне «Так оно и есть…» (1964): «А если много знал — / Под расстрел, под расстрел». В аллегорической форме данная ситуация представлена и в «Балладе о короткой шее» (1973): «Правда, эти мудрости жестоки» (АР-9-28), — что предвосхищает название стихотворения «Стреляли мы по черепу…» — «Детские мудрости» (АР-3-50). В первом случае об этих «мудростях» лирический герой узнаёт от старого аксакала, а во втором — от «старого» друга: «Вот какую притчу о Востоке / Рассказал мне старый аксакал» = «Мой друг и в детстве был меня ушастей <.. > Он мне сказал, некстати вспомнив мать» (С4Т-4-66).

Перед тем, как завершить разговор об этом стихотворении, обратимся еще к одному — более раннему — тексту: «Чего роптать, коль всё у нас в порядке![2840] ^{[2841] [2842]} / Успехи есть — сиди и не скули. /Ас нашей мощной стартовой площадки / Уходят в небо тонны и рубли. / В дебатах, словопрениях и спорах / Решаем судьбы мира, а пока / Ушли пододеяльники на порох, / И от ракет трясутся облака» (С4Т-2-47). Датировка -1969 год26>. Подтверждается она тем, что строка «В дебатах, словопрениях и спорах» с небольшими изменениями уже была использована в песне «Наши предки — люди темные и грубые» (1967): «А в спорах, догадках, дебатах / Вменяют тарелкам в вину / Утечку энергии в Штатах / И горькую нашу слюну».

Кроме того, наблюдаются переклички стихотворения «Чего роптать…» со стихотворением «Мы бдительны — мы тайн не разболтаем» (1979), причем совпадает не только тематика, но и даже стихотворный размер: «И от ракет трясутся облака» = «Вчера отметив запуск агрегата…»; «Решаем судьбы мира, а пока…» = «А мы стоим на страже интересов / Границ, успеха, мира и планет»; «Успехи есть — сиди и не скули» = «Границ, успеха, мира и планет».

Эти же успехи будут упомянуты в «Лекции о международном положении», которая так же, как и «Мы бдительны…», датируется 1979 годом: «Успехи наши трудно вчетвером нести».

Ну а теперь вернемся к стихотворению «Стреляли мы по черепу — на счастье», которое существует в двух вариантах. Первый, соответствующий рукописи (АР-3-50), был опубликован в нью-йоркском трехтомнике (СЗТ-3-312) и в германском семитомнике /5; 633/. Существует и второй — более полный — вариант, источник которого неизвестен: «Стреляли мы по черепу — на счастье. /Ия был всех удачливей в стрельбе. / Бах! Расколол на три неравных части / И большую, конечно, взял себе. / Мой друг и в детстве был меня ушастей, / Он слышал всё, и мысли он читал. / Но он не уберегся от напастей — / Напротив: сел за то, что много знал. / Ну а когда он на свободу вышел, / Он мне сказал, некстати вспомнив мать, / Что счастие не в том, что много слышал, / А в том, что, слыша, — не запоминать! / И кончил, сплюнув косточку от вишни: / “Но лучше и не слышать и не знать, / Да заодно и говорить — излишне / О том, о чем положено молчать!”» (С4Т-4-66).

Сравним с этой концовкой начало вышеупомянутого стихотворения 1969 года: «Чего роптать, коль всё у нас в порядке! / Успехи есть — сиди и не скули». Вновь совпадает даже размер стиха. Приведем еще пару цитат на эту тему: «Хек с маслом в глотку — и молчим, как рыбы» («Муру на блюде доедаю подчистую», после 26 октября 1976 года[2843]), «Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» («Напрасно я лицо свое разбил…», 1976).

***

Вообще тема «Я и мой друг» в произведениях Высоцкого неисчерпаема.

В стихотворении «Что сегодня мне суды и заседанья!» (1966), посвященном приезду из командировки Игоря Кохановского, имеются такие строки: «Он просмотрит все хоккей, поболеет, похудеет — / У него к большому старту подготовка». Но и сам лирический герой точно так же готовится к шахматному матчу: «В бане вес согнал, отлично сплю. / Были по хоккею тренировки…» («Честь шахматной короны»).

Одинаковым эпитетом наделяет лирический герой себя и своих друзей также в стихотворении «У меня долги перед друзьями…» (1969): «Но своими странными делами / И они чудят, и я чудной».

В том же году эпитет «странный» он применит к себе в песне «Про второе “я”»: «И вкусы, и запросы мои странны»; и еще позднее — в «Гербарии»: «А бабочки хихикают / На странный экспонат». И то же самое лирический герой говорит про своих друзей: «У меня друзья очень странные, / С точки зрения остальных» (1971), «Я к нему, чудаку-. / Почему, мол, отстал?» («Побег на рывок», 1977).

А о том, что сам лирический герой — чудак и чудной, говорится во многих произведениях: «Чудил, грозил и умолял, / Юлил и унижался» («Ошибка вышла», 1976; АР-11-40), «Я, как раненый зверь, напоследок чудил» («Путешествие в прошлое», 1967), «Вот кто-то крикнул, черт чудной: / “А ну, пусти!”. <…> Чудака оттащили в кювет» («Чужая колея», 1972; АР-2-146), «Жил-был один чудак, — / Он как-то раз, весной, / Сказал чуть-чуть не так — / И стал невыездной» (1973), «Неужели, чудак, ты собрался туда? / Что с тобой, дорогой, — расскажи!» («Расскажи, дорогой», 1976), «Жаль, что редко мы встречаем одиночек, / Славных малых, озорных чудаков)» («Мореплаватель-одиночка», 1976), «Никто никогда не видал это чудо природы» («Расстрел горного эха», 1974; АР-12-158). Процитируем еще «Балладу о любви» (1975), в которой автор говорит о себе и таких, как он: «И чудаки — еще такие есть — / Вдыхают полной грудью эту смесь». И даже в шутливой «Нинке-наводчице» он выводит себя в образе чудака, который предпочел друзьям встречу со своей возлюбленной, чем и вызвал у них удивление: «Постой, чудак) У нас компания»[2844] ^{[2845] [2846] [2847]}.

В 1972 году пишется стихотворение «Шут был вор — он воровал минуты…», посвященное безвременно ушедшему клоуну Леониду Енгибарову, который тоже назван чудаком («Или это шутка чудака?»). И его с полным основанием можно рассматривать как образец формально-повествовательной лирики: говоря вроде бы о своем умершем друге, автор фактически говорит о самом себе и о своей судьбе.

Уже в самой первой строке главный герой охарактеризован как вор, а это — одна из самых распространенных масок лирического героя Высоцкого, причем это касается не только ранних произведений («Я б для тебя украл весь небосвод / И две звезды кремлевские в придачу» /1; 120/, «Для тебя готов я днем и ночью воровать» /1; 34/), но и более поздних: «И вор, укравший самый крупный куш» (АР-12-31), «Украду, если кража тебе по душе!» («.Лирическая»), «Что мне осталось? Разве красть химеру / С туманного собора Нотр-Дам» («Я не успел»), «И ударит душа на ворованных клячах в галоп. <.. > Ну а я уж для них наворую бессемейных яблок» («Райские яблоки»).

Итак, главный герой посвящения Енгибарову «воровал минуты, грустные минуты у людей», что имеет самое прямое отношение к Высоцкому, который в октябре 1974 года сказал следующее: «…если мне удается в фирме “Мелодия” издать пластинку с “Утренней гимнастикой”, - это хорошо! Я знаю — придет уставший человек с работы, поставит мою пластинку, и ему станет чуточку легче жить…»2б4

Строки «Грим, парик, другие атрибуты / Этот шут дарил другим шутам» напоминают еще одно высказывание Высоцкого, которое он повторял на многих концертах: «Представьте себе, что сегодня Владимир Высоцкий, скажем, которого вы знаете, со своим лицом, без грима, будет играть в спектакле “Жизнь Галилея” Брехта роль Галилея от сорока шести до семидесяти лет. Я ничего там не делаю, не клею себе седые бороду или парик, или, там, усы, не делаю глубоких морщин»265; «Причем я повторяю: мы играем без гримов. Никто не клеит ни бород, ни седых париков, ничего»2бб.

И следующие строки — «Появлялся клоун между нами / В шутовском, дурацком колпаке» — также являются автобиографическими, поскольку сам поэт часто надевал маску шута. Достаточно вспомнить любимый им образ Ивана-дурака, а также следующие цитаты: «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» («История болезни»), «Повторю, даже в образе злого шута» («Мне судьба — до последней черты, до креста…»), «Я похож не на ратника злого, / А скорее — на злого шута» («Я скачу позади на полслова…»), «А тайный взгляд, когда он зол и горек, / Умел скрывать, воспитанный шутом» («Мой Гамлет»). И если в последнем случае лирический герой «улыбаться мог одним лишь ртом», то таким же мрачным выведен героя посвящения Енгибарову (написанного в том же году): «Клоун, правда, что-то мрачноватый, / Невеселый клоун, несмешной»[2848]. Сравним еще в черновиках «Конца охоты на волков»: «Я рос со щенков, я был тих и угрюм» (АР-3-37); в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!»: «Дак откуда у меня хмурое надбровье?»; и в «Гербарии»: «В мозгу моем нахмуренном / Страх льется по морщинам». Объясняется это тем, что «день недобрый сер и хмур» («Баллада о маленьком человеке» /4; 360/).

А между стихотворением «Енгибарову — от зрителей» и «Моим Гамлетом» можно обнаружить еще некоторые сходства: «Шут сгибался в световом кольце. / Горше становились пантомимы» (АР-9-158) = «А тайный взгляд, когда он зол и горек, / Умел скрывать, воспитанный шутом»: «Умер шут — он воровал минуты, / Грустные минуты у людей» = «Шут мертв теперь — аминь, бедняга Йорик!»; «Беды стали слишком ощутимы» (АР-9-158) = «Но вечно, вечно плещет море бед»; «Злое наше вынес добрый гений» = «А гениальный всплеск похож на бред».

Про клоуна сказано также: «Ну а он, внезапно в воду канув…», — как нередко поступал и лирический герой Высоцкого: «И ослабшими перстами / Спрятал все концы с хвостами / В воду загодя» /5; 454/, «С головою бы в омут и сразу б / В воду спрятать концы — и молчок!» (С5Т-3-398), «Упрямо я стремлюсь ко дну» /5; 145/.

Если клоун «рвал в сердцах натянутые струны» (АР-12-32), то и «чистый» лирический герой ведет себя точно так же: «Струны рву каждый раз, как начну. <…> Разобью гитару, / Струны оборву» («И не пишется, и не поется…», 1975), «Я струны рву, освобождаясь от дурмана» («Было так: я любил и страдал…», 1968), «И я нарочно разорвал струну» («Случай», 1971).

Если клоун, помогая другим людям избавиться от печалей, «себе защиты на припас», то и лирический герой Высоцкого в «Балладе о короткой шее» (1973) окажется «глуп и беззащитен, как овечка» /4; 354/. Здесь же ему «на шею ляжет пятерня», после чего «любая подлая ехидна сосчитает позвонки на ней», а в посвящении Енгибарову у героя будет «сломана спина». Правда, причина этого — несколько иная:

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего — и сломана спина.

С таким же тяжелым грузом на плечах выступал лирический герой в песне «Запомню, оставлю в душе этот вечер» (1970): «Не надо про тяжесть мою на плечах!» /2; 523/. И вообще этот мотив будет встречаться во многих произведениях, в том числе на спортивную тематику (образ штангиста).

А мотив сломанной спины через год перейдет в песню «Штормит весь вечер, и пока…»: «В душе — предчувствие, как бред, / Что надломлю себе хребет / И тоже голову сломаю». Точно так же «голову сломал» лирический герой в «Натянутом канате» (1972): «Но в опилки, но в опилки / Он пролил досаду и кровь!». Здесь, как и в стихотворении «Шут был вор…», автор говорит о себе в третьем лице.

Кстати, между этими произведениями наблюдаются и другие сходства:

1) «Барабана дробь — и тишина» = «И под барабанную дробь»;

2) «Он ногою топал на трибуны» (АР-12-32), поскольку, как сказано в «Натянутом канате»: «Крики браво его оглушали».

3) «Но ошибся он, исход был жуток» (АР-12-39) = «Но прост приговор и суров». И в обоих случаях герой погибает.

Важная перекличка наблюдается со стихотворением «Вооружен и очень опасен» (1976): «В сотнях тысяч ламп погасли свечи. / Барабана дробь — и тишина… / Слишком много он взвалил на плечи / Нашего — и сломана спина» = «Кто доверял ему вполне, / Уже упал с ножом в спине, — / Свечу задуло» (АР-13-188). И ровно то же самое говорилось в песне «Он не вернулся из боя» (1969): «Для меня будто ветром задуло костер, / Когда он не вернулся из боя». Друг лирического героя и сам герой, как мы знаем, у Высоцкого взаимозаменяемы.

А когда его кончалось время,

Уходил он, думая своё (АР-12-39).

Трудно не узнать здесь мотив из «Охоты на волков»: «Вот кончается время мое\». Да и в «ЯК-истребителе» лирический герой понимал, что его время — на исходе: «Кончилось всё — я в глубоком пике!» /2; 385/, «Последние силы жгу!» /2; 88/ (как в песне «Запомню, оставлю в душе этот вечер»: «Запасы и силы уходят на убыль»).

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

Здесь также прослеживаются многочисленные параллели с произведениями разных лет. Например, словосочетание захлебнулся горем и другие похожие обороты часто применяют к себе лирический герой и лирическое мы: «Ну, а горя, что хлебнул, — / Не бывает горше» /5; 64/, «Хлебнули Горького, глаголят нам, что правы» /2; 310/, «Он хлебнет еще бед на веку» /2; 494/, «Не привыкать глотать мне горькую слюну» /4; 29/, «…И горькую нашу слюну» /2; 64/, «Мы вместе горе мыкали <…> Заносчивый немного я, но в горле горечь комом» /5; 74/, «Поет душа в моей груди, / Хоть в горле горечи ком» /5; 100/.

Рассмотрим в этой связи перекличку между посвящением Енгибарову и рукописными вариантами «Баллады о ненависти» (1975): «И печальней стали пантомимы, / И морщины глубже на лице» (АР-12-34) = «Углубив нам морщины у глаз», «Гнев и горечь встают к изголовью, / И морщины ложатся у глаз» (АР-5-192, 194). От этого горя герои погибают: «Сгинул, канул он, как ветер сдунул» = «Гнев и горечь пришли к изголовью / Тех невинных, кто рано угас» /5; 316/.

А строка «Просто сил своих не рассчитав» напоминает черновик «Песни про конькобежца на короткие дистанции, которого заставили бежать на длинную» (1966): «Как всегда, я сил своих не рассчитал — / увлекся» /1; 460/. И если в посвящении Енгибарову «зрители и люди между ними / Думали: “Вот пьяница упал”»²ш, — то конькобежец уже сам говорит про себя: «Пробежал всего два круга и упал». [2849]

Интересно еще, что мысль, заключенная в строках «И от бед, свалившихся на плечи <…> Горе наше брал он на себя» (АР-12-32), восходит к «Монологу актера» (1965) Вознесенского, который декламировался Высоцким в спектакле «Антимиры»: «Все беды, как артиллерию, / Я вызову на себя! <.. > Но пусть со мною провалятся / Все беды в тартарары!», — и воспринималось им очень личностно (по аналогии с «Песней акына»). Если герой Вознесенского готов умереть, но при этом захватить с собой все беды, то у Высоцкого происходит реализация этого намерения: герой «выносит» всё «злое» («Злое наше вынес добрый гений»), но надрывается и погибает.

Шел и я вперед неутомимо, Не успев склонить главу над ним.

Эта реплика вскоре повторится в песне «Мы вращаем Землю»: «Я ступни свои сзади оставил, / Мимоходом по мертвым скорбя.

В целом же прием, использованный в строках «Шел и я вперед неутомимо, / Не успев склонить главу над ним», напоминает написанную в том же году «Чужую колею»: «Тут его обрывается след — / Чудака оттащили в кювет <…> Вот и ко мне пришла беда — / Стартер заел».

В стихотворении повествователь говорит о смерти своего alter ego (клоуна) и далее начинает вести речь от первого лица, а в песне лирический герой также говорит о своей смерти как о смерти другого человека (чудака) и следом вновь переходит на себя: «Вот и ко мне пришла беда…». - так же как в песне «Штормит весь вечер, и пока…» (1973), где речь сначала идет о волнах, которые «головы ломают», а потом — о себе: «Придет и мой черед вослед: / Мне дуют в спину, гонят к краю. / В душе — предчувствие как бред, — / Что надломлю себе хребет / И тоже голову сломаю»[2850]. Этот же оборот встретится в «Таможенном досмотре» (1974 — 1975): «Но… вот настал и мой черед / Предстать перед таможней» /4; 455/.

И, наконец, описание бесследного исчезновения клоуна после его смерти — «Сгинул он, как будто ветер сдунул!» — повторяет предсказание самого поэта о своей судьбе из написанных незадолго до этого «Коней привередливых» и из ранней песни «Серебряные струны»: «Сгину я — меня пушинкой ураган сметет с ладони», «Я зароюсь в землю, сгину в одночасье!».

Но, может быть, самыми интересными являются сходства между посвящением Енгибарову и «Балладой о Кокильоне» (1973), в которой о главном герое также говорится в третьем лице: «Злое наше вынес добрый гений» = «Простой безвестный гений…»; «Сгинул, канул он…» = «…безвременно угас»; «Но ошибся он, исход был жуток» (АР-12-3 9) = «И вот ошибочно нажал на крантик Кокильон»; «Незаметно, скромно, налегке / Появлялся клоун между нами…» (АР-12-32), «Жил-был шут — он воровал минуты…» (АР-12-38) = «Жил-был / Учитель скромный Кокильон»; «Он застыл — не где-то, не за морем — / Возле нас, как бы прилег, устав» = «Дремли пока, великий Кокильон!».

Вместе с тем бросается в глаза развитие одного мотива: «Шел и я вперед неутомимо, / Не успев склонить главу над ним» — «А мы, склонив колени, глядим благоговейно». В последней строке речь ведется от лица народа, который выступает в роли зрителей, так же как и в стихотворении «Енгибарову — от зрителей».

***

В таком же ключе может рассматриваться стихотворение «Препинаний и букв чародей…» (1975), формальное посвященное Андрею Вознесенскому, но в еще большей степени относящееся к самому Высоцкому.

Например, характеристику «.лиходей непечатного слова» вряд ли можно отнести к Вознесенскому в полной мере, поскольку у него регулярно выходили поэтические сборники (хотя иногда и возникали проблемы с цензурой), а вот «слово» Высоцкого как раз и было «непечатным».

Следующие строки — «Трал украл для волшебного лова / Рифм и наоборотных идей» — также в полной мере применимы именно к Высоцкому, поскольку такой виртуозности в плане рифм не было ни у одного из поэтов (кроме, пожалуй, Галича). Это признавал и Иосиф Бродский: «Рифмы его абсолютно феноменальны. <…> В нем было абсолютно подлинное чутье языковое. И рифмы совершенно замечательные»[2851] ^{[2852] [2853]}; «Я говорю именно о его способности, о том, что он делал с языком, о его рифмах. <…> Он пользовался совершенно феноменальными составными рифмами…»2^?1.

Да и «наоборотные идеи» также встречаются в ряде произведений Высоцкого, объединенных образом лирического героя, который при этом выступает в разных масках: «Побудьте день вы в милицейской шкуре — / Вам жизнь покажется наоборот» («День рождения лейтенанта милиции в ресторане “Берлин”», 1965), «Я первый смерил жизнь обратным счетом» («Первый космонавт», 1972). Кроме того, по воспоминаниям С. Говорухина, Высоцкий однажды признался: «У меня всё наоборот — если утону, ищите вверх по течению»272.

А характеристику чародей («препинаний и букв чародей») уже применяли к себе герои «Гимна шахтеров» (1970): «Любой из нас — ну чем не чародей?!».

Следующая строфа — «Автогонщик, бурлак и ковбой, / Презирающий гладь плоскогорий, / В мир реальнейших фантасмагорий / Первым в связке ведешь за собой» — вновь содержит множество автобиографических деталей.

Образ автогонщика — одна из самых распространенных авторских масок: «Сам, впрочем, занимаюсь авторалли я, / Гоняю “Иж” — и бел, и сер, и беж» /5; 60/), да и сам Высоцкий, как известно, любил «гонять» автомобили на предельной скорости.

Постоянно встречается в его стихах и образ бурлака, то есть человека, тянущего лямку с огромным грузом: «Да, я осилить мог бы тонны груза! / Но, видимо, не стоило таскать…» («Напрасно я лицо свое разбил…», 1976), «Так много сил, что всё перетаскаю, — / Таскал в России — грыжа подтвердит» («Осторожно! Гризли!», 1978), «Не люблю порожняком — только с полным грузом!» («Я груз растряс и растерял…», 1975). Вспомним заодно посвящение «Енгибарову — от зрителей»: «Слишком много он взвалил на плечи…», — и черновик песни «Запомню, оставлю в душе этот вечер»: «Не надо про тяжесть мою на плечах!» /2; 523/.

Ну и, наконец, в образе ковбоя через год после стихотворения «Препинаний и букв чародей…» поэт выведет себя в «Живучем парне»: «Он, если нападут на след, / Коня по гриве треплет нежно: / “Погоня, брат. Законов нет — / И только на тебя надежда!”». Похожий образ встречается в песне «Погоня» (1974): «Выносите, друзья, выносите, враги!».

Далее. Строка «Презирающий гладь плоскогорий» выражает отношение Высоцкого к советской власти, которая «сглаживала» все острые углы. Отсюда — сожаление в стихотворении «Я не успел»: «Все мои скалы ветры гладко выбрили — / Я опоздал ломать себя на них» (этот мотив был разобран в главе «Тема пыток», с. 746 — 748).

Что же касается «мира реальнейших фантасмагорий», то в него Высоцкий «поведет» нас два года спустя: «Реальней сновидения и бреда, / Чуднее старой сказки для детей — / Красивая восточная легенда / Про озеро на сопке и про омут в сто локтей» (вариант: «На уровне фантастики и бреда…»). Да и в «Балладе о маленьком человеке» (1973) лирический герой говорил: «Сказку, миф, фантасмагорию / Пропою вам с хором ли, один ли».

То же самое относится к словосочетанию «первый в связке», которое характеризует, в первую очередь, самого Высоцкого, который всегда стремился к лидерству (отсюда — мотив доминирования его лирического героя).

***

За год до посвящения Вознесенскому была написана песня «Памяти Шукшина» (1974), которая опять же имеет отношение не только и не столько к Василию Шукшину, сколько к самому Высоцкому. Причем там снова упоминается характеристика чародей: «Был прост и сложен чародей / Изображения и слова» /4; 467/.

Приведем еще один черновой вариант: «Мы спим, работаем, едим, — / А мир стоит на этих Васях… / Да, он в трех лицах был един — / Раб сам себе и господин, / И гражданин — в трех ипостасях».

Похожим образом Высоцкий характеризовал двух других своих друзей — сценаристов Валерия Фрида и Юлия Дунского: «Опроверженьем Ветхого завета / Един в двух лицах ваш совместный бог. / И ваш дуэт понятен, как лубок, / И хорошо от этого дуэта» («У вас всё вместе — и долги, и мненье…», 1970).

Очевидно, что поэт втайне завидует своим друзьям, поскольку с его собственным вторым «я» дело обстоит далеко не столь благополучно, доказательством чему могут служить песни «ЯК-истребитель» и «Про второе “я”».

Кроме того, строка «А мир стоит на этих Васях» предвосхищает черновой вариант «Аэрофлота», где лирический герой скажет о своем друге: «Такие поматросят да не бросят, / Мир — на таких ребятах, и не зря» (АР-7-128).

А прием, использованный в строках «Да, он в трех лицах был един» и «Един в двух лицах ваш совместный бог», впервые встретился в посвящении артисту Таганки Всеволоду Соболеву (1969): «Палитра красок, приемов лента / У Севы: от солдат до президента. / Ты, Всеволод, един во многих лицах. / А Ваша притча стала — во языцах».

Что же касается строк «Раб сам себе и господин, / И гражданин — в трех ипостасях», то они в еще большей степени, чем к Шукшину, применимы к самому Высоцкому. Например, строка «Раб сам себе и господин» вызывает в памяти песню «Грусть моя, тоска моя» (1980): «Сам себе судья, хозяин-барин». А уж гражданином он был самым настоящим — собственно, этому и посвящена данная книга.

Кроме того, сравнение Шукшина с христианским Богом: «Да, он в трех лицах был един <…> в трех ипостасях», — отсылает к воспоминаниям Михаила Златковско-го: «Володя обиделся, когда увидел рисунок, где рука сжимает сердце-динамометр. Стрелка доходила только до цифры 4. “Ну, неужели я выжимаю только на четверочку? Ну, поставь на ‘отл.’”. Я сказал: “Нет!” — “Ну почему?” Я объяснил, что для меня 5 — это бог. “А я что, не бог, что ли?” — полушутя спросил Высоцкий»[2854].

Теперь обратимся к основной редакции песни о Шукшине.

1) <«Должно быть, он щшмет незнал, — / Народдц пр^дпый суеелоьит».

Точно так же и лирический герой Высоцкого не верит в приметы («Но плевать я хотел на обузу примет!» /5; 45/, «В приметы я не верю, приметы — ни при чем» /1; 194/ и т. д.), а народцем в том же 1974 году он назовет советский народ еще раз: «В дом заходишь как — / Все равно в кабак, / А народишко — / Каждый третий враг» («Чужой дом»). Да и в «Моем Гамлете» (1972) герой признаётся: «Не нравился мне век, и люди в нем /Не нравились, и я зарылся в книги».

2) «Смерть тех из нас всех прежде ловит, / Кто понарошку умирал».

Сам Высоцкий, как известно, умирал неоднократно и «понарошку» (поручик Брусенцов, Жорж Бенгальский, Евгений Бродский, Гамлет), и на самом деле (клиническая смерть в 1969 году).

3) «Коль так, Макарыч, — не спеши».

Двумя годами ранее лирический герой обращался с просьбой «не спешить» к своим коням, которые олицетворяют его судьбу: «Чуть помедленнее, кони…».

4) «Спусти колки, ослабь зажимы».

Здесь Высоцкий уже напрямую отождествляет Шукшина с собой — гитаристом.

5) «Он пулю в животе понес».

Именно так застрелят лирического героя в «Райских яблоках»: «Удалось, бог ты мой: я не сам — вы мне пулю в живот!».

5) «Припал к земле, как верный пес», — как и лирический герой в песне «Сыновья уходят в бой»: «Сейчас глаза мои сомкнутся, / Я крепко обнимусь землей»; и его alter ego в песне «Письмо» (1967): «И в бою под Сурою / Он обнялся с землею».

6) «Такой твой парень не живет!».

Через год эта мысль повторится в «Разбойничьей»: «Ни пожить, ни выжить!».

7) «Не буйствует и не скучает».

Обе эти отличительные черты опять же характерны для лирического героя: мотив «буйства» мы разбирали в этой главе при анализе песни «Про двух громилов — братьев Прова и Николая», а мотив скуки, грусти, печали и тоски — в конце предыдущей главы.

8) «Снять со скуластого табу…».

Скуластым лирический герой уже представал в «Памятнике»: «Только с гипса вчистую стесали / Азиатские скулы мои. <.. > Но торчат мои острые скулы / Из металла». А о снятии табу говорилось в «Балладе о брошенном корабле»: «Моря божья роса / С меня снимет табу».

Да и следующие строки — «За то, что он видал в гробу / Все панихиды и поминки» — уже были реализованы в «Моих похоронах», где лирический герой говорил о собственных «панихидах и поминках», причем в это время также лежал в гробу («В гроб вогнали кое-как…»).

Кроме того, эта и последующая строфы песни: «Вот после временной заминки / Рок процедил через губу: / “Снять со скуластого табу / За то, что он видал в гробу / Все панихиды и поминки. / Того, с большой душою в теле / И с тяжким грузом на горбу, / Чтоб не испытывал судьбу, / Взять утром тепленьким с постели!”», — содержат параллели, во-первых, с черновиком «Баллады о манекенах» (1973), где манекены ведут себя так же, как и Рок²⁷'¹: «Лицо у них лоснится, / Цедят через губу» (АР-6-156); а во-вторых — с песней «Вот главный вход…» (1966), где лирический герой говорил о себе: «Не вгоняю я в гроб никого, / Но вчера меня, тепленького, / Хоть бываю и хуже я сам, / Оскорбили до ужаса» («Рок процедил через губу» = «Цедят через губу»; «он [2855] видал в гробу» ~ «Не вгоняю я в гроб никого»; «тепленьким» = «тепленького»). Да и в «Дне без единой смерти» представители власти бахвалятся: «Мы будем вас снимать с петли / И напоказ валять в пыли, / Еще дышащих, тепленьких, в исподнем… / Жить, хоть насильно, — вот приказ! / Куда вы денетесь от нас? / Приема нынче нет в раю господнем!» (АР-3-91).

То же самое можно отнести к строкам «Смерть самых лучших намечает / И дергает по одному» /4; 242/, - которые предвосхищают черновик «Пожаров»: «Стояла смерть, добычу карауля, / Из лучших выбирая — чей черед?»[2856] ^{[2857] [2858]} /5 ; 518/, - и «Письмо с Канатчиковой дачи», где подобным же образом ведут себя врачи по отношению к пациентам психбольницы: «Подал знак платочком — значит, / Будут дергать наугад» (АР-8-45), «Но высматривали няни / Самых храбрых и пытливых, / Самых опытных из нас»27⁶ (АР-8-51) («смерть… намечает» = «смерть… выбирая»; «самых лучших» = «из лучших» = «самых храбрых и пытливых»; «дергает по одному» = «будут дергать наугад»). Причем строки «Подал знак платочком — значит, / Будут дергать наугад» повторяют аналогичную мысль из «Дня без единой смерти», где представители власти заявляли: «Мы будем вас снимать с петли / И напоказ валять в пыли, / Выдергивать из собственной постели» (АР-3-91). Здесь они обещают «выдергивать из собственной постели», а в «Письме с Канатчиковой дачи» врачи всех «прикрутили к спинкам коек». Поэтому в обоих случаях говорится об обреченности людей: «Вы все на жизнь обречены» (АР-3-91) = «Нас берите, обреченных!» /5; 138/.

А «выдергивать» людей власти будут также в «Таможенном досмотре» и в «Райских яблоках»: «Номер ваш выкрикнут, / Саквояж вытряхнут» /4; 460/, «Стали нас выкликать по алфавиту — так не смешно» (АР-17-202).

10) «Того, с большой душою в теле / И с тяжким грузом на горбу…».

Данное описание напоминает характеристику главного героя стихотворения «Енгибарову — от зрителей»: «Слишком много он взвалил на плечи / Нашего — и сломана спина». Причем о своем грузе поэт говорит и от первого лица: «Не люблю порожняком — / Только с полным грузом!» («Я груз растряс и растерял…»), «Да, я осилить мог бы тонны груза!» («Напрасно я лицо свое разбил…») и т. д.

11) «И после непременной бани, / Чист перед богом и тверез…»(АР-4-114).

Мотив бани — как метафора очищения — характерен и для лирического героя Высоцкого («Банька по-белому», «Банька по-черному», «Баллада о бане», «Начинал мытье мое с Сандуновских бань я, — / Вместе с потом выгонял злое недобро»), да и эпитет тверезый или трезвый он применяет к себе неоднократно: «Пропился весь я до конца, / А всё трезвее мертвеца. / Уже поник — такой нарез. / Взгляну на них — и снова трезв» /2; 378/, «В мне одному немую тишину / Я убежал, до ужаса тверезый» /5; 210/, «И трезвейшего снабдили, / Чтоб чего-то приволок» /4; 54/, «Я самый непьющий из всех мужиков» /2; 172/.

А конструкция «чист перед богом» будет реализована в предсмертном стихотворении «И снизу лед, и сверху…» (1980): «Я чист и прост, хоть я не от сохи. <…> Мне есть, что спеть, представ перед всевышним…»277. Да и в целом мотив чистоты был подробно разобран при анализе «Притчи о Правде» (с. 475).

12) «Вдруг взял да умер он всерьез».

И этот оборот Высоцкий часто применяет к самому себе: «И с меня, когда взял я да умер, / Живо маску посмертную сняли» («Памятник»), «.Ну всё — решил: попью чайку да и помру» («Жизнь оборвет мою водитель-ротозей…»), «То ли взять да помереть / От туберкулезу» («То ли — в избу и запеть…»), «Все равно я сегодня возьму да помру / На Центральной спортивной арене»[2859] ^{[2860] [2861]} («Не заманишь меня на эстрадный концерт…»). Этот же оборот встречается в начальной редакции «Дня без единой смерти»: «Но прост диагноз — рви не рви! — / Он взял да умер от любви / На взлете и на самой верхней ноте» /4; 475/. А если учесть, что лирический герой Высоцкого часто погибает на взлете (как, например, в «Прерванном полете», в «Балладе о двух погибших лебедях» и в стихотворении «В стае диких гусей был второй…»), то становится очевидной автобиографичность этого персонажа. Кстати, жесткая регламентированность советской жизни в «Дне без единой смерти» (когда даже смерть находилась под контролем властей) имеет своим источником «Песенку ни про что, или Что случилось в Африке», где речь тоже шла о любви: «Как-то вдруг вне графика / Случилося несчастье. <…> В общем, так: один Жираф / Влюбился в Антилопу». Об автобиографичности образа Жирафа мы говорили неоднократно (песня была написана в разгар романа Высоцкого и Влади). Поэтому совпадает описание любовной ситуации: «Случилося несчастье <..> Влюбился в Антилопу» = «Он взял да умер от любви».

А после гибели Шукшина в октябре 1974 года Высоцкий сказал: «Вот Шукшин умер, и меня осталось очень мало»²¹⁹, — что напоминает некоторые поэтические строки: «Огромный торт, утыканный свечами, / Засох от горя, да и я иссяк» («Песенка плагиатора»), «Впрочем, я — о гусях: / Гусь истек и иссяк — / Тот, который сбивал весь косяк» («В стае диких гусей был второй…»).

***

Теперь обратимся к другим произведениям, имеющим отношение к теме позитивного двойничества.

Как известно, сам поэт любил «качать права»: «Пока некогда, поехал к Никите Сергеевичу права качать!”», — сказал он в 1968 году коллекционеру Геннадию Внуко-ву280. Поэтому его лирическому герою начальник лагеря заметит: «Права со мной качаете, / А вас еще не брили» («Вот я вошел и дверь прикрыл…», 1970). Да и сам герой признаётся в песне «Ошибка вышла» (1976): «Он дока, но и я не прост — / Давай права качать…» /5; 392/. И то же самое Высоцкий посоветует своим друзьям — братьям Вайнерам: «Так идите вы в ВААП — права качайте!» («Сколько книг у вас, отвечайте…», 1980).

В черновиках другого посвящения Вайнерам — «Я не спел вам в кино, хоть хотел…» (1980) — автор, обращаясь к брату Аркадия Вайнера, Георгию, сетует: «Так о чем же я бишь или вишь? / Вот поди ж ты, не вспомню — стареем!» (АР-4-78). И эта же мысль тремя годами ранее приписывалась «брату»: «Стареем, брат, ты говоришь. / Вон кончен он, недлинный / Старинный рейс Москва — Париж, — / Теперь уже старинный» (АР-3-42). А через некоторое время выделенные слова повторяет уже сам поэт: «Стареем, брат, а старикам / Здоровье кто утроит?» (АР-3-42).

В песнях «Ошибка вышла» и «Живучий парень» (обе — 1976) поэт характеризует себя следующим образом: «Я терт и бит, и нравом крут», «Он кручен, верчен, бит о камни». И точно такой же характеристикой он наделяет своих друзей в черновиках «Баллады о брошенном корабле» (1970): «А они — парни битые — знают, / Что открытое не открывают» /2; 537/.

«Битыми» же они являются потому, что их неоднократно «брали на крючок»: «То друзей моих пробуют на зуб, / То цепляют меня на крючок. <…> Друзья мои на вкус горьки, / На вкус крепки и велики, / Ну а во мне цеплять-то нечего» («Копошатся — а мне невдомек…», 1975 /5; 330/).

Три года спустя, во «Французских бесах», подобным же образом Высоцкий опишет своего друга Михаила Шемякина: «А друг мой <…> крупного помола был <…> Его снутри не провернешь / Ни острым, ни тяжелым»[2862] ^{[2863] [2864] [2865]} («друзья мои» = «друг мой»; «велики» = «крупного помола»; «во мне цеплять-то нечего» = «Его снутри не провернешь»); «Подступают, надеются, ждут, / Что оступишься — проговоришься» = «Хотя он огорожен сплошь / Враждебным частоколом».

И это сам Высоцкий, а отнюдь не Шемякин, был «огорожен сплошь враждебным частоколом», то бишь запретами со стороны властей (причем в черновиках имеется и более откровенный вариант: «Хотя он и обложен сплошь / Враждебным частоколом» /5; 531/, - но Высоцкий его зачеркнул, поскольку слишком явной становилась аналогия с «Охотой на волков»: «Обложили меня, обложили»).

В тех же «Французских бесах» читаем: «А то, что друг мой сотворил, — / От бога, не от беса. / Он крупного помола был, / Крутого был замеса», — что восходит к песне «Ошибка вышла»: «Я терт и бит, и нравом крут».

О себе же написаны и следующие строки: «А друг мой — гений всех времен, / Безумец и повеса, / Когда бывал в сознанье он, / Седлал хромого беса», — поскольку годом ранее лирический герой Высоцкого уже «седлал» Кривую, то есть того же хромого беса, в песне «.Две судьбы»: «Влез на горб к ней с перепугу, / Но Кривая шла по кругу — / ноги разные». Как вспоминает сам Шемякин: «Володя часто говорил: “Мишка, как мы с тобой похожи! В Германии в детстве были, отцы военные, и жили рядом, бок о бок, и в Питер я приезжал, ведь мы же с тобой могли быть “вот так”! А получилось, что встретились только здесь, на Западе..»28².

Также и решимость Ивана-дурака разобраться с Кащеем в «Сказке о несчастных лесных жителях» (1967): «Я докончу дело, взявши обязательство!», — напоминает реплику лирического героя в «Песне про джинна», процитированную Высоцким в письме к Шемякину (конец 1975): «“Если я чего решил — выпью обязательно” — это у меня такая песня есть. Так вот ты, если чего решил, — выполнишь. Я уверен. Ну а я — только пытаюсь, но, увы, разбрасываюсь…»^⁸³.

В черновиках стихотворения «Я не успел» (1973) поэт говорит о друзьях: «А все мои очки другие выбили / И отвалились и сожгли мосты» (АР-14-194). И точно так же он охарактеризует самого себя в песне «Я из дела ушел» (1973): «Отвалился в чем мать родила».

В автобиографической «Балладе о Кокильоне» (1973) о главном герое сказано: «Таких, как он, немного — четыре на милъон'», — но то же самое говорит Высоцкий и о своих друзьях: «Где ж роман про Вайнеров? Их — два на миллион'.» («Граждане, ах, сколько ж я не пел…», 1980). А на одной из фонограмм исполнения песни «Я из дела ушел» прозвучал импровизированный вариант: «Ушли и Магомет, и Заратустра, / А были-то они всего вдвоем»⁷-*.

В песне «Старательская. Письмо друга» (1969), посвященной Игорю Коханов-скому, друг поэта ободряет его: «Не боись: если тонешь, дружище, — / Значит, есть и в тебе золотник!». Через восемь лет этот мотив повторится в песне «В младенчестве нас матери пугали…», но уже в трагическом контексте, так как речь пойдет о смерти в лагерях: «Не раз нам кости перемыла драга — / В нас, значит, было золото, братва!».

И поскольку в этих лагерях полегло множество заключенных («Мы здесь подохли — вон он, тот распадок, — / Нас выгребли бульдозеров ножи»), в «Лекции о международном положении» будет сказано: «Война нас пропорола сильно и Гулаг, / А то б могли историю открыть» (вариант: «Когда б по нам Костлявая не прыгала, / Тогда б могли историю открыть») /5; 546/.

В «Старательской» поэт, по традиции, наделяет своего друга собственными чертами: «Друг в порядке — он, словом, при деле». Сравним с тем, что говорит о себе лирический герой: «Я в порядке — тьфу-тьфу-тьфу» («Мишка Шифман», 1972), «В общем, всё нормально, всё в порядке, / Всё, как говорится, на мази» («Подумаешь — в семье не очень складно!», 1969; ред. 1971), «Жил бездумно, но при деле» («Две судьбы», 1977), «Я в деле, и со мною нож» (1961), «Ни разу в жизни я не мучился / И не скучал без крупных дел» («Я был душой дурного общества», 1962), «А после дела темного, / А после дела крупного..» («Она — на двор, он — со двора…», 1965), «Я из дела ушел — из хорошего, крупного дела» (1973) и т. д.

В «Старательской» друг героя пишет ему: «Государство будёт с золотишком». - как и в песне «Бодайбо» (1961), где лирический герой, выступающий в образе зэка, говорит: «Ну а мне плевать — / Я здесь добывать / Буду золото для страны»[2866]. Позднее он также будет работать в золотодобывающей артели: «Вача — это речка с мелью / Во глубине сибирских руд, / Вача — это дом с постелью, / Там стараются артелью — / Много золота берут!» («Про речку Вачу и попутчицу Валю», 1976).

Далее в «Старательской» о друге сказано: «Говорит: “Не хочу отпираться, / Что поехал сюда за рублем». Несколько лет спустя аналогичную мысль выскажет лирическое мы: «Говорят, что плывем мы за длинным рублем, — / Кстати, длинных рублей просто так не добыть» («В день, когда мы, поддержкой земли заручась…», 1973), «Пусть говорят — мы за рулем за длинным гонимся рублем. / Да, это тоже! Только суть не в нем» («Километры», 1972). Да и в песне «Про речку Вачу» герой также стремится разбогатеть, и это ему удается: «В общем, так или иначе / Заработал я на Ваче / Сто семнадцать трудодней». Такое же намерение высказывает его друг в «Старательской»: «Говорит: “Если чуть постараться, / То вернуться могу королем!”».

В этой же песне лирический герой говорит про своего друга: «Написал, что становится злее». Но и к себе он применяет подобную характеристику: «Злым становлюсь постепенно я» («Песня парня у обелиска космонавтам», 1966; черновик /1; 467/). Причем уже в концовке «Старательской» было сказано: «Да, я стану упрямей и злее» /2; 468/, - что напоминает «Песню Рябого» (1968): «А упорная моя кость / И природная моя злость». Этого мотива мы уже касались в главе «Тема пыток» при сопоставлении произведений Высоцкого с монологом Хлопуши в спектакле «Пугачев» («Но озлобленное сердце никогда не заблудится»; с. 898).

Часто друг героя прикрывает ему спину и спасает от гибели: «Он спас меня от пули» («Нет друга, но смогу ли…», 1971), «Но был один, который не стрелял» («Тот, который не стрелял», 1972). В последнем случае этот безвестный парнишка тоже спас героя от пули: «Меня недострелили потому, / Что был один, который не стрелял».

Если продолжить военную тематику, то имеет смысл остановиться на малоизвестном фрагменте из рукописей Высоцкого: «Писателям! Чья жизнь проходила в мире фантазии и красивой сказки. И такой человек пошел воевать. Пошел и не сломался. Этот интеллигент вынес в рядах дивизии народного ополчения такое, о чем сегодня трудно читать. Гершельзон многое помнил, многое любил, многое и ненавидел. Оттого он и умер. Как боец, как Гершельзон» (АР-5-28).

Речь идет о погибшем на фронте писателе и переводчике Михаиле Абрамовиче Гершензоне (1900 — 1942), чья «Новелла о четырех солдатах» должна была войти в спектакль «Павшие и живые» (1965): «…мы с Высоцким были заняты в новелле про Гершензона. Но при приеме спектакля нашу новеллу выбросили, и мы остались на маленьких эпизодах»[2867] ^[2868]. Заметим, что Гершензон прожил 42 года, как и сам Высоцкий. Поэтому неслучайно, что всё, сказанное про первого, в равной степени относится и ко второму: «Пошел и не сломался» ~ «Я еще не сломлен и не сник» («Я всё чаще думаю о судьях…», 1968); «Гершельзон многое помнил…»~ «Я помню всё — мне память дорога» («Олегу Ефремову», 1977; черновик /5; 595/); «многое любил, многое и ненавидел» ~ «Но благородная ненависть наша / Рядом с любовью живет!» («Баллада о ненависти», 1975); «Оттого он и умер. Как боец…» ~ «Как истинный рыцарь пучины, / Он умер с открытым забралом» («Марш аквалангистов», 1968).

Кроме того, Гершензон назван интеллигентом, а это одна из двух основных масок лирического героя Высоцкого.

***

Иногда тема «лирический герой и его друг» принимает неожиданный ракурс.

В качестве примера рассмотрим строку «Мне удобней казаться слоном» из «Баллады о гипсе» (1972). Можно утверждать, что появилась она неслучайно, так как в том же 1972 году была написана «Песня про белого слона»: «Я прекрасно выглядел, сидя на слоне, / Ездил я по Индии — сказочной стране!». Поэтому вполне закономерно, что герой и его слон наделяются одинаковыми характеристиками: «Добрым глазом, тихим нравом отличался он» = «Речь моя была незлой и тихой». А сам Высоцкий в рукописи этой песни откровенно написал: «Каждому свое, а я люблю слонов. Я люблю всё крупное» (АР-7-155).

Нетрудно догадаться, что перед нами вновь возникает пример позитивного двойничества: герой и его слон — это одна из разновидностей ситуации «герой и его друг», где друг наделяется чертами самого героя. Вот, например, что он говорит про себя и слона: «И в тесноте отлично уживались». А вот что говорилось тремя годами ранее в песне «Он не вернулся из боя»: «Нам и места в землянке хватало вполне». И на потерю слона и своего друга лирический герой реагирует одинаково: «Я метался по реке, забыв еду и сон, / Безвозвратно подорвал здоровье» («Песня про белого слона»), «Я выл белугой и судьбину клял» («Тот, который не стрелял»; оба — 1972).

Более того, в стихотворении «Парад-алле! Не видно кресел, мест» (1969) автор уже выводил себя в образе слона (правда, не белого, а черного). Отметим здесь перекличку «Песни про белого слона» с этим стихотворением: «Слон мне сделал реверанс. а я ему — поклон» (1972) = «Потом слон сделал что-то вроде па / С презреньем и уведен был куда-то» (1969)287. Да и в самой «Песне про белого слона» слон наделяется чертами лирического героя: «Но, к своей беде, он так любил людей» (АР-7-155) = «.Лошадей заморил, очень к людям хотел» («Чужой дом»; АР-8-25), «Я соскучился по вас, чудаки» («Мореплаватель-одиночка»), «А мне нужны общения / С подобными себе» («Гербарий»). Такие же «общения» нужны были белому слону: «Он до общества был падкий, слон» (АР-7-155).

В том же 1972 году Высоцкий еще раз вывел себя в образе слона в черновиках «Баллады о гипсе»: «Становлюсь челоъеко-слоном <…> Я чувствую — растут под носом бивни» (АР-8-177). Для сравнения — в черновиках песни «Оплавляются свечи…» (1972) было сказано: «Дождь вонзил свои бивни / В плоскость крыш, как дурной» (АР-12-26) (глава «Конфликт поэта и власти», с. 549). А в шахматной дилогии (вновь — 1972) герой восклицает: «Ах, вы, милые слоны!»

Образу белого слона из песни 1972 года сродни другие автобиографические образы: «Неужели никто не придет, / Чтобы рядом лететь с белой птшеяЪ>ш («Романс миссис Ребус», 1973), «Песня Белого Кролика» (1973), «Сказка про серого козлика, она же — про белого бычка» (вариант названия «Песенки про Козла отпущения», 1973; АР-8-10). А впервые подобный образ возник в стихотворении 1961 года: «Из-за гор — я не знаю, где горы те, — / Он приехал на белом верблюде».

***

В продолжение темы дружбы рассмотрим «Дорожную историю» (1972), которую мы уже сопоставляли в этой главе с «Мишкой Шифманом».

Вот что сказал сам Высоцкий после ее исполнения на одном из концертов: «Возможно, что и у меня когда-нибудь была подобная история. Дело в том, что почти во всех моих вещах исследуется проблема не конкретная, точная — там, шофер или врач, и это может быть только у них. Нет, это проблемы предательства, надежности, добра и зла — вечные. Может быть, это могло случиться и со мной, и с любым человеком в зрительном зале..»[2869] ^[2870].

Личностный подтекст «Дорожной истории» подтверждает и другой авторский комментарий: «Значит, называется “Трудный рейс” песня. У нее второе название — называется она “Кругом пятьсот”. Это — путешествие в прошлое такое, подражание самому себе»[2871], — что частично повторяет название песни 1967 года «Путешествие в прошлое» («Ой, где был я вчера…»), где лирический герой Высоцкого также действует в условно-ролевой ситуации.

Возможным источником сюжета «Дорожной истории» послужила песня Михаила Анчарова «МАЗ» (начало 1960-х)[2872]: «МАЗ трехосный застрял в грязи» ~ «Дорога, а в дороге — МАЗ, / Который по уши увяз»; «Что за мною? Доставка, добыча <.. > Год тюрьмы, три года всеобуча» ~ «Бродяжил и пришел домой / С семью годами за спиной». Герой Анчарова занимается доставкой и говорит о себе: «Я — начальник автоколонны». А герой Высоцкого «на начальника попал, / Который бойко вербовал», после чего также стал заниматься «доставкой»: «И за Урал машины стал перегонять».

Теперь перейдем непосредственно к анализу песни, в которой лирический герой выступает в маске шофера-дальнорейсовика: «Я вышел ростом и лицом — / Спасибо матери с отцом, — / С людьми в ладу — не понукал, не помыкал, / Спины не гнул — прямым ходил, / И в ус не дул, и жил, как жил, / И голове своей руками помогал».

Трудно не согласиться с тем, что перед нами — «чистый» лирический герой, поскольку наблюдается множество перекличек между этой строфой и другими произведениями Высоцкого. Например, первая строка «Я вышел ростом и лицом» напоминает начало «Памятника» (1973): «Я при жизни был рослым и стройным», — а благодарность лирического героя своим родителям, заключенная в первых двух строках песни, будет встречаться и позднее: «Меня мама родила в сахарной рубашке, / Подпоясала меня красным ремешком. <…> Мне папаша подарил бычее здоровье / Ив головушку вложил не “хухры-мухры”» («Ах, откуда у меня грубые замашки?», 1976), «Спасибо вам, святители, / Что плюнули да дунули, / Что вдруг мои родители / Зачать меня задумали — / В те времена укромные, / Теперь — почти былинные, / Когда срока огромные / Брели в этапы длинные» («Баллада о детстве», 1975).

Лирический герой говорит также, что он «спины не гнул — прямым ходил», и этот мотив находит отражение на разных этапах творчества Высоцкого, например: «Я от земного низкого поклона / Не откажусь, хотя спины не гнул» 15; 151/, «Я при жизни был рослым и стройным» /4; 7/, «И поступлюсь я княжеской осанкою» /4; 72/, «Вот я иду уверенной походкой» /4; 18/.

Теперь обратимся уже к герою-маске: «Но был донос и был навет — / Кругом пятьсот и наших нет». Как видим, на героя донесли и оклеветали, и он на своей шкуре испытал то, о чем говорит в «Гусарском романсе» А. Галич: «Доносы и наветики / Страшнее, чем картечь!». Впрочем, и в рукописи наброска Высоцкого «Слухи по России верховодят…»(1969) сказано: «Два шага от слуха до доноса» /2; 464/.

А о наветах идет речь и в других песнях Высоцкого: «Но кто-то там однажды скурвился, ссучился, / Шепнул, навел — и я сгорел» /1; 51/, «Досадно мне, что слово “честь” забыто / И что в чести наветы за глаза» /2; 154/, «Словно наговоры и наветы, / Землю обволакивают вьюги» /5; 450/. Вспомним заодно про «шину-н^ае^с^о^^^^цу».

В результате доноса и навета герой отсидел семь лет: «Потом — зачет, потом домой / С семью годами за спиной». Такой же срок ему давали и раньше: «У жизни отобрали семь годов» /1; 65/, «Позади семь тысяч километров, / Впереди — семь лет синевы!..»/1; 33/.

Однако по цензурным соображениям автор чаще всего исполнял другой вариант: «Бродяжил и пришел домой — / Уже с годами за спиной». Здесь возникает мотив бродяжничества лирического героя, подробно разобранный при анализе «Притчи о Правде», в черновиках которой встречался и мотив тюремного заключения Правды (то есть самого поэта): «Голая Правда на струганых нарах лежала» (АР-8-162).

Впервые же этот мотив возник в «Бодайбо» (1961): «Но пока я в зоне на нарах сплю…»; а чуть позже — в песне «Здесь сидел ты, Валет…» (1966): «Ты на нарах сидел / Без забот и без дел, / Ты всегда улыбался и пел» (очевидна автобиографичность последней строки). Вообще обращение героя-рассказчика к Валету выдает в последнем двойника, так как все характеристики, которыми он наделяется, свойственны самому лирическому герою:

1) «Тебе счастия нет» = «Сколько лет счастья нет!» («То ли — в избу…», 1968);

2) «Тебе карта всегда не в цвет» = «Он в карточной игре / Зря гнался за игрой — / Всегда без козырей / И вечно без одной. / И жил он по пословице: / Хоть эта масть не та — / Всё скоро обеззлобится / И встанет на места» («Жил-был один чудак», 1973);

3) «Ты не ждал передач» = «И не носите передач — / Всё буйные сожрут» («Про сумасшедший дом», 1965; черновик /1; 453/), «Но там ведь все, но там ведь все — такие падлы, суки, волки, / Мне передач не видеть, как своих ушей» («Мать моя — давай рыдать», 1962), «Его [письмо], конечно, мне не отдадут, / Но всё равно, ребята, напишите!»[2873] («Мой первый срок я выдержать не смог», 1964);

4) «Ты был тертый калач» = «Я терт и бит, и нравом крут» («Ошибка вышла»), «Мы — каленые орешки» («Честь шахматной короны», 1972).

Теперь вернемся снова к «Дорожной истории»: «…Висят года на мне — ни бросить, ни продать. / Но на начальника попал, / Который бойко вербовал, / И за Урал машины стал перегонять».

«Бойкость», с которой действуют советские чиновники, является одной из их неотъемлемых черт: «Очень бойкий упырек / Стукнул по колену, / Подогнал и под шумок / Надкусил мне вену» /3; 83/, «Бойко, надежно работают бойни, — / Те, кому нужно, всегда в тренаже!» /2; 517/, «Но бойко брызгало перо / Недугами в бумагу» /5; 371/, «Вон блюдце пролетело над Флоренцией! — / И святая инквизиция под страх / Очень бойко продавала индульгенции, / Очень шибко жгла ученых на кострах» /2; 64/. Вспомним и цитаты со словом «хвать!», характеризующим действия представителей власти (анализ повести «Дельфины и психи», с. 859).

Перегоняя машину, герой вместе со своим напарником застрял на пути из-за снегопада: «.Дорога, а в дороге — МАЗ, / Который по уши увяз».

Очевидно, что перед нами — знакомый мотив «лирический герой на мели», который в том же 1972 году встретится еще в одной автомобильной песне — «Чужой колее»: «И надо б выйти, подтолкнуть, / Но прыти нет» = «Я говорю: “Чего тянуть? / Мол, надо вылезть и толкнуть”» (АР-10-45).

После того, как напарник покинул героя, он заснул в своей машине, и ему приснился сон: «Что будто вновь — кругом пятьсот, / Ищу я выход из ворот. / Но нет его — есть только вход, и то не тот», — как в черновиках «Побега на рывок»: «И снова вижу я себя в побеге, / Но только вижу, что не удалось» (АР-4-14)[2874].

Вообще мотив отсутствия выхода из тяжелой жизненной ситуации очень характерен для поэзии Высоцкого: «Вот вышли наверх мы. Но выхода нет!» /2; 46/, «И перекрыты выходы и входы, / И путь один — туда, куда толпа» /3; 224/, «Значит, выхода нет, я готов!» /2; 422/, «Словно в час пик, / Всюду тупик, — / Выхода нет!» /3; 152/, «Но выход мы вдвоем поищем и обрящем» /4; 58/.

Перед тем, как продолжить разбор «.Дорожной истории», обратимся еще к одному стихотворению (точнее — наброску) 1968 года, где лирический герой также выступает в маске шофера. Рассказчик же здесь чисто формален: «Шофер самосвала не очень красив, / Показывал стройку и вдруг заодно / Он мне рассказал трюковой детектив / На черную зависть артистам кино: / “Сам МАЗ — девятнадцать, и груз — двадцать пять, / И всё это — вместе со мною — на дно… / Ну что — подождать? Нет, сейчас попытать / И лбом выбивать лобовое стекло!..”» /2; 579/.

Сразу вспоминаются стихотворение «Напрасно я лицо свое разбил…» (1976): «Да, я осилить мог бы тонны груза», — и черновик «Штангиста» (1971): «Двухсоткилограммовую громаду / Над головою с воем подниму!» /3; 335/.

Образ МАЗа (самосвала) в данном стихотворении является метафорой огромной нагрузки, «лямки», которую тянет лирический герой. Подобный же образ встречается в незаконченном стихотворении «Я груз растряс и растерял…» (1975): «Не люблю порожняком, / Только с полным грузом! <…> И было вдоволь, что терять, / И оставалось. <…> И даже если вез металл / Да до отвала, / Я гвозди шинами хватал — / Всё было мало» (С5Т-3-278 — 279).

Дилемма, перед которой оказался герой в наброске «Шофер самосвала…»: «Ну что — подождать? Нет, сейчас попытать / И лбом выбивать лобовое стекло!..», — возникнет и в одном из последних произведений (1980): «И снизу лед, и сверху — маюсь между: / Пробить ли верх иль пробуравить низ? / Конечно, всплыть и не терять надежду! / А там — за дело в ожиданье виз».

В обоих случаях описывается критическая, смертельно опасная ситуация, из которой есть только два выхода — «в жизнь» (вверх) или «в смерть» (вниз), и лирический герой выбирает первый путь: «Конечно, всплыть…», — как уже было в черновиках песни «Спасите наши души!»: «Всплывем на рассвете — нам выхода нет!» /2; 349/. Известно также, что в последний год жизни Высоцкий говорил своим друзьям: «Или сдохну, или “выскочу”», «Или я скоро умру, или на полгода уеду в Америку»[2875] ^[2876].

Этот же мотив встречается в рассказе «Плоты» (1968), где герой пошел ночью купаться на реку и нырнул под плоты, оставленные буксировщиком: «Я, конечно, разделся (догола, конечно, разделся), попробовал воду пальцами ног и думаю: “Плоты какие-то! Поднырну под них и выплыву на чистое место, поплаваю, поотдуваюсь, пофыркаю, а потом обратно поднырну — и домой”. Сказано — сделано. Хлюп! Несколько гребков, сильных таких, нервных: ночь, темно, страшно. Иду наверх — бум! — ударяюсь в бревно головой. Значит, мало! Еще несколько гребков, снова — бум! Хуже дело. Гребу еще, воздуху нет, и потихоньку голос какой-то гнусный говорит:

— Гибнешь! Ой гибнешь!

— Хрена с два! Чтоб мне сгинуть, надо еще смочь! А кровь в висках стучит — наверное, кислородное голодание. Я — наверх: опять бревна. Всё! Смерть! <…> Но вдруг в самый-самый последний момент перед смертью подумал: “Правой-то я сильней греб, вот и выгреб”. Повернулся я, оттолкнулся, да и выскочил наверх, как летучая рыба, воздуху хватил и назад, а потом опять — и так раза четыре…

Выжил я, значит» /6; 49 — 50/.

Но вернемся к «Дорожной истории», имеющей вариант названия — «.Дальний рейс»295: «В кабине — тьма, напарник третий час молчит». А в стихотворении «Мы без этих машин — словно птицы без крыл…» (1973) сказано: «И вечно времени в обрез: / Оно понятно — это дальний рейс. / В этих рейсах сиденье — то стол, то лежак, / А напарник приходится братом» (как в «Дорожной истории»: «Веселый парень, улыбается, как брат»; АР-10-42). Иллюстрацией к ним может послужить и посвящение братьям Вайнерам «Я не спел вам в кино, хоть хотел» (1980): «Свистит пурга, поет лихие песни, / Но мы в порядке и ведем свой МАЗ, / А мой братан — мы завсегда с ним вместе — / Всё говорит про книжки и про вас» (С4Т-2-242).

Ситуация один к одному напоминает «Дорожную историю», где лирический герой вместе со своим напарником, который ему «больше, чем родня», ведет МАЗ сквозь пургу: «Сигналим зря — пурга, и некому помочь». Точно так же будет «зря сигналить» лирический герой в стихотворении «Я груз растряс и растерял…» (1975): «Не дозовешься никого — / Сигналишь в вату».

И неслучайно Высоцкому была близка написанная Андреем Вознесенским специально для него и часто потом исполнявшаяся им на концертах «Песня акына». В ней тоже встречается образ напарника, по которому истосковался лирический герой: «…Пошли мне, Господь, второго, / Чтобы вытянул петь со мной! <…> Пошли мне, Господь, второго, / Чтоб не был так одинок!».

Интересно, что предполагаемое поведение этого напарника предвосхищает реальные действия напарника в «Дорожной истории», написанной год спустя. Сравним: «И пусть мой напарник певчий, / Забыв, что мы — сила вдвоем, / Меня, побледнев от соперничества, / Прирежет за общим столом…» ~ «Я отвечаю: “Не канючь!”, а он — за гаечный за ключ. / И волком смотрит — он вообще бывает крут».

Но в обоих случаях герой готов простить своего напарника: «Прости ему — он до гроба / Одиночеством окружен. / Пошли ему, Бог, второго — / Такого, как я и он!» ~ «Я зла не помню — я опять его возьму», — что восходит к «Балладе о брошенном корабле» (1970): «Я ведь зла не держу на команду». Здесь команда (читай: друзья, коллеги по работе) бросили в беде корабль (лирического героя Высоцкого), а в «Дорожной истории», когда МАЗ застрял в сугробах во время пурги, героя бросил его напарник, который был ему «больше чем родня»: «И он ушел куда-то вбок. / Я отпустил, а сам прилег». Причем если в этой песне герой говорит о своем напарнике, то годом ранее в песне «Отпустите мне грехи / мои тяжкие…» он сам так называл себя по отношению к своим друзьям: «Вот тебе и ночи, и вихры / Вашего напарника, — / Не имел смолы и махры / Даже накомарника».

В «Дорожной истории» напарник готов ударить героя гаечным ключом, а в «Отпустите мне грехи…» друзья хватают его за горло и душат: «Отпустите мою глотку, друзья мои <.. > Вы, как псы кабана, / загоняете. <.. > Отпустите ж вы вихры мои прелые, / Не ломайте руки мои белые, / Не хлещите вы по горлу, / друзья мои… <…> Не давите вы мне горло, / мои голеньки… <…> Мародерами меня / раскопаете».

Ну и самое интересное — в «Дорожной истории» напарник героя демонстрирует наплевательское отношение к тому, что случится с завязшим в сугробах МАЗом: «Глуши мотор, — он говорит, — / Пусть этот МАЗ огнем горит! / Мол, видишь сам — тут больше нечего ловить. / Мол, видишь сам — кругом пятьсот, / А к ночи точно занесет, — / Так заровняет, что не надо хоронить!».

Поразительно, но в стихотворении «Напрасно я лицо свое разбил…» (1976) абсолютно идентично ведет себя советская власть, которой наплевать на то, что происходит со страной, причем она также представлена в образе шофера: «Мою страну, как тот дырявый кузов, / Везет шофер, которому плевать». Однако лирическому герою Высоцкого, в отличие от такого «шофера» и от его напарника в «Дорожной истории», это глубоко небезразлично.

Теперь обратимся к перекличкам между «Дорожной историей» и «Аэрофлотом».

Во-первых, сюжет с увязшим МАЗом из «Дорожной истории» будет перенесен в «Аэрофлот» чуть ли не буквально, с той лишь разницей, что в последнем случае функцию МАЗа выполняет самолет: «Дорога, а в дороге — МАЗ, / Который по уши увяз» = «Но в Хабаровске рейс отменен — / Там надежно застрял самолет».

В обеих песнях всё закрывает снежная пелена, символизирующая безнадежную ситуацию в стране (вариация мотива ватной стены): «Сигналим зря: пурга, и некому помочь!» /3; 234/, «Всё закрыто — туман, пелена…» /5; 560/. Сравним также строку «Сигналим зря: пурга, и некому помочь!» с автомобильным стихотворением «Я груз растряс и растерял…» (1975): «Не дозовешься никого — / Сигналишь в вату» (С5Т-3-278). Да и в других произведениях герой говорит, что ему некому помочь: «“Эй! Живой кто-нибудь — выходи, помоги?'. /Никого…» («Чужой дом», 1974), «Спасите, доктор, доктор!.. Никого нет! Как назло, ни души — ни нянечкиной, ни хотя бы какого-нибудь алкоголика! Эй. кто-нибудь!..» («Опять дельфины», 1968; С5Т-5-46), «Неужели никто не решится, / Неужели никто не спасет» («Романс миссис Ребус», 1973), «Ни души вокруг единой, / Только топи да трясины / непролазные» («Две судьбы», 1977/5; 458/), «Погасить бы мне красный свет, / И все же зажигаю я. / Оказался он — / Как брони заслон, / А кругом — с этим свыкнулся! — / Нет как нет ни души, / Хоть пиши, хоть вороши, / А он откликнулся» («Возвратился друг у меня…», 1968).

И в «Дорожной истории», и в «Аэрофлоте» герой находится в подчинении у начальника: «Но на начальника попал, / Который бойко вербовал…» = «Когда начальник мой Е.Б. Изотов…», — и перегоняет машины: «И за Урал машины стал перегонять» = «И Родине нужны бульдозера» (черновик /5; 559/.

В обеих песнях действие происходит под Новый год: «Ну надо ж так — под Новый год!..» = «И Новый год летит себе на “ТУ”».

Кроме того, и в «Дорожной истории», и в «Аэрофлоте» напарник (знакомый) героя «наезжает» на него: «Я отвечаю: “Не канючь!” / А он — за гаечный за ключ, / И волком смотрит (он вообще бывает крут)» = «А он меня — всё плечиком в сторонку» (черновик /5; 557/).

В обеих песнях главный герой оказывается один на один со своим другом: «Он был мне больше чем родня, / Он ел с ладони у меня» = «Друга детства я стал вразумлять» (черновик /5; 560/).

Таким образом, можно заключить, что напарник героя в «Дорожной истории»

— это такой же его друг (двойник), как в «Мишке Шифмане» («Ты же меня спас в порту!») и в «Аэрофлоте».

***

Подведем некоторые итоги по теме двойничества, основываясь на этой и других главах.

В Высоцком замечательным образом уживались казалось бы несовместимые вещи:

1) хулиганхслогтьиинтелиигентллсть(варитции: суперменспво иссфомиостъ, маски шута и рыцаря, пролетария и интеллигента);

Причем даже к двум последним маскам — пролетария и интеллигента — у него было двойственное отношение. Приведем два свидетельства Игоря Кохановского о 1954 и 1964 годах: «Много лет спустя было в моде “армянское радио”, а тогда были басни Крылова, рассказанные как бы армянином {рассказывает басню про комара) <.. > Он комару говорит {имитирует армянский акцент): “Рабочий человек отдыхает. Слушай, ты издеваешься над рабочим человеком?” Короче говоря, 1954 год. Ему приписали антисоветчину, чуть не выгнали из школы и влепили тройку по поведению в четверти»[2877]; «Только что Никиту Хрущева сняли, мы с Володей встречаем в одной компании Новый год. И он, написав на эту тему целое либретто, в горняцкой каске изображает шахтера, которого отправили в отставку по состоянию здоровья. Получилось страшно смешно, но хохотали как-то осторожно: та новогодняя импровизация была записана у Андрея Донатовича Синявского, учителя Володи по Школе-студии МХАТ, впоследствии политзаключенного. И когда осенью 1965 года Синявский был арестован вместе с Юлием Даниэлем по обвинению в антисоветской пропаганде и агитации, Володя понимал, что ходит по лезвию ножа: его записи в архиве Синявского могли всплыть»29[2878] ^{[2879] [2880]}.

Представляют интерес также воспоминания Карины Филипповой-Диодоровой о том, как Высоцкий, учась в Школе-студии МХАТ, показывал игру в «товарища Иванова»: «О работе в нашей коммунистической бригаде мы рассказываем всегда с радостью, потому что мы большие герои, не то что США! Правда, Нюра?»298. Кроме того, в 1964 году было написано язвительное «Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям». Однако позднее во многих стихах и песнях лирический герой Высоцкого будет непосредственно выступать в маске пролетария.

То же самое касается и маски интеллигента — в быту Высоцкий нередко позволял себе фразы типа «Золотухин — мужик, а все остальные — гнилые интеллигенты»^,

— но наряду с этим он говорил: «Золотухин, когда берет гармошку, вспоминает свое происхождение и делается полным идиотом» (дневниковая запись В. Золотухина от 02.10.1967[2881]), и в стихах нередко выводил себя в образе интеллигента (серьезно или с самоиронией): «Но как же случилось, что интеллигент, / Противник насилия в быте, / Так низко упал я и в этот момент, / Ну если хотите, / Себя осквернил мордобитьем?!» («Я женщин не бил до семнадцати лет», 1963), «Но все ж я сохранил четвертый позвонок, / Что так необходим интеллигенту» («Горизонт», 1971; АР-11-121), да ив жизни, по многочисленным воспоминаниям, тоже был интеллигентом.

2) еврейство и русскость (что было вызвано, в первую очередь, генами);

3) ярый индивидуализм (многие его песни ведутся о лица «я») и столь же ярко выраженный коллективизм (ощущение всеобщего братства и стремление объединить людей; поэтому на своих концертах он любил повторять: «…я постарался сегодня всем вам, независимо от возраста, профессии, вероисповедания, зарплаты, настроения, цвета лица и так далее, спеть, чтобы досталось по куску каждому из вас»[2882] ^[2883]);

4) истовая религиозность («Баллада о бане») и богоборчество, доходящее до богохульства («Про плотника Иосифа», «Переворот в мозгах из края в край…»).

5) поразительное жизнелюбие, но одновременно с этим — тяга к смерти, в частности — к самоубийству.

В анкете 1970 года на вопрос «Что бы ты подарил любимому человеку, если бы был всемогущ?» Высоцкий ответил: «Еще одну жизнь».

Своему другу, врачу Леониду Сульповару он также говорил: «Есть ли у медицины какие-то средства или методы, которые могут помочь мне освободиться от второго “я”? Я люблю жизнь, хочу работать… Сначала попробую из этого выбраться сам, своими силами. Поможешь мне?»302

Это жизнелюбие находило отражение и в стихах: «Но лишь одно, наверное, я знаю: / Мне будет не хотеться умирать!» («Когда я отпою и отыграю…»), «От жизни никогда не устаю!» («Я не люблю»), «А им прожить хотелось до ста, / До жизни жадным, — век с лихвой» («Водой наполненные горсти…»), «Вспомните, как милую Австралию / Открывал до жизни жадный Кук» («Одна научная загадка…»; черновик /5; 432/), «Я из породы битых, но живучих» («Олегу Ефремову»), «Ведь он живучий парень — Барри» («Живучий парень»), «Но родился и жил я, и выжил» («Баллада о детстве»), «Я жив! Снимите черные повязки!» («Горизонт»), «А я — живой, я — только что с Привоза» («Одесские куплеты»), «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» («Памятник»).

Однако из-за гонений со стороны властей и многочисленных запретов нередко возникали противоположные мотивы: «Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал, — / Зря мы любим ее, однолюбы» («Конец охоты на волков»), «А нынче — жизнь проклятая!» («Она — на двор, он — со двора…»), «Так зачем проклинал свою горькую долю? / Видно, зря, видно, зря» («Так оно и есть…»), «Нет! Проклинаю я нашу судьбу» («Веселая покойницкая»; черновик — АР-4-99), «Я выл белугой и судьбину клял» («Тот, который не стрелял»), «Я крест сцарапывал, кляня / Судьбу, себя, всё вкупе» («Таможенный досмотр»), «Приподнялся ия,/ Белый свет стервеня» («Побег на рывок»). Такое же настроение встречается в рассказе «Плоты»: «А жизнь нашу и неудовлетворенность <…> проклинаю» /6; 50/; в «.Дельфинах и психах»: «Жизнь, какая же ты все-таки сволочь!» /6; 35/; и в анкете 1970 года: «За что ты любишь жизнь?» — «Какую?».

Высоцкий прекрасно понимал, что выжить в советском тоталитарном государстве честным людям практически невозможно, поэтому в «Разбойничьей» встретятся такие строки: «Смех, досада — мать честна! — / Ни пожить, не выжить!».

Этим и объясняется тот факт, что, наряду с огромной любовью к жизни, его нередко тянуло к смерти — по принципу «от противного»: «Вот у смерти — красивый широкий оскал / И здоровые, крепкие зубы!» («Конец охоты на волков»). Данное противоречие видно также на примере стихотворения «Когда я отпою и отыграю…» и «Песни о Судьбе»: «Но лишь одно наверняка я знаю: / Мне будет не хотеться умирать» — «Я не постарею — / Пойду к палачу, — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу». Между тем следующие строки из «Песни о Судьбе»: «Когда постарею, / Пойду к палачу». - повторяют более раннее стихотворение (1973): «Когда я отпою и отыграю <.. > Но вот над изгородью замечаю / Знакомый серп отточенной косы» (атрибут палача — топор, а атрибут смерти — коса; кроме того, серп косы соотносится с серпом и молотом — символом советского государства).

По словам Давида Карапетяна: «Тяга к смерти у него была. У него была тяга к самоубийству, скажем. Он постоянно вспоминал Есенина во время наших пьяных загулов, особенно в состоянии опьянения он часто это делал — бритва, там, это… Он хотел, но говорил: “Я не могу переступить грань. Мне не хватает мужества”. <.. > Он всегда говорил о смерти, ждал ее. Стремился к ней и боялся ее»[2884] ^{[2885] [2886] [2887]}.

Сравним с тем, что говорил Высоцкий о любимовской трактовке образа Гамлета: «Это спектакль наиболее — ну как сказать — если не религиозный, но очень много разговоров в этом спектакле о Боге. И всё почти нанизано на это. С самого начала, когда Гамлет заявляет: “О, если бы Предвечный не занес / В грехи самоубийство!”, идет разговор о том, что это самый страшный грех — самоубийство, а иначе бы он не мог жить. И вот с этой точки начинается вообще его роль — с самой высшей: человек, который уже готов к тому, чтобы кончить жизнь самоубийством, но так как он глубоко верующий человек, он не может взять на себя такой грех — закончить свою жизнь»304. Но, с другой стороны, он повторял на своих концертах и в многочисленных интервью: «Тут есть другая грань — решал ли я этот вопрос “Быть или не быть”? Но я так думаю, что не так стоял этот вопрос, потому что Гамлет, которого я играю, не думает про то, быть ему или не быть, потому что “быть”. Он знает, что хорошо жить все-таки, жить надо… Мы даже играем по поводу того, что, как ни странно, вопрос, который всем ясен, что быть лучше и жить надо, он все равно стоит перед определенными людьми. Всю историю человечества они все равно себе задают этот вопрос. Вот что его мучает. Значит, что-то не в порядке, если ясно, что жить лучше, а люди все время решают этот вопрос»3°5. Данная мысль нашла воплощение и в черновиках «Моего Гамлета» (1972): «С зачатья человечество нудит, / Корпит над этой баснею из басен, / Хотя все знают, что цветок прекрасен, / Но это так печально, что висит / Вопрос, который и ребенку ясен, / Хоть у золы довольно мрачный вид» (АР-12-13).

Об исполнении Высоцким роли Гамлета в Варшаве (май 1980) рассказал Д. Ольбрыхский: «Он из последних сил хватался за край, зубами. Это дало невероятный результат. Особенно для меня, друга, это было потрясающее переживание. Вместе с ним я напрягал все силы и потому не помню подробности его игры. Особое внимание я обратил лишь на то, как Володя произносил самый знаменитый и, как говорят, самый важный монолог “Быть или не быть”, который в действительности стал таковым лишь в XIX веке… В своем исполнении Володя сознательно преуменьшал эту проблему, словно удивляясь Шекспиру, который пожертвовал ей столько места»3°⁶.

Что же касается тяги Высоцкого к самоубийству и в целом к саморазрушению, то Юрий Любимов, уже находясь в эмиграции, напрямую связывал ее с государственной травлей: «Однажды мы с ним прогуливались по Парижу, в году 1978 — 1979-м. Мы недолго бродили, минут сорок. Володя в подпитии был и время от времени с отчаянием в голосе повторял: “Хочу умереть!”, “Хочу умереть!”. Это был, по-моему, его последний приезд в Париж. Ничего он не объяснял. Только говорил: “Хочу умереть!” <…> Когда же он вырывался на Запад, причем, хоть жена Марина Влади, а все равно каждый раз нужно было унижаться, просить, то чувствовал, что место его там, в России, а не тут. Возвращался, а там снова охота на волков. Снова сюда — чужое. Так и жил на разрыв, на износ. И износился. И сил не оставалось жить. Допекли. Отсюда и “хочу умереть”»[2888] ^{[2889] [2890]}.

Таким образом, противоестественная тяга поэта к смерти была вызвана официальным непризнанием и гонениями со стороны властей, а также бессилием что-либо изменить в стране: «Что могу я один? Ничего не могу!» («Конец охоты на волков»).

Этим же объясняется и неизлечимая зависимость от наркотиков, поскольку это был, с одной стороны, фактически единственный способ самокомпенсации и получения удовольствия, а с другой — подспудное желание убить свое тело и избавиться от гнета режима, не признававшего его как поэта и как личность, а заодно и от мешавшего ему внутреннего двойника («Я в глотку, в вены яд себе вгоняю: / Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил!»).

6) симпатия к Ленину как к бунтарю (в том числе сравнение себя с вождем или стремление конкурировать с ним и другими «отцами-основателями» — особенно ярко это проявилось в стихотворении «Я скачу позади на полслова…»: «Бывало, вырывался я на корпус / Уверенно, как сам великий князь. <…> Ах, дурак я, что с князем великим / Поравняться в осанке хотел!»; а образ князя как олицетворение власти подробно разрабатывался уже в «Песне о вещем Олеге») и резко отрицательное отношение к нему как к символу коммунистической идеологии и репрессивного режима;

7) причудливое переплетение революционных настроений с антиреволюцион-ными в театральных и киноролях: например, любимая роль белогвардейского поручика Брусенцова в обрезанном цензурой фильме «Служили два товарища» (1968) и большевик-подпольщик Бродский в положенной на полку «Интервенции» (1968); несыгранный белый генерал Хлудов в «Беге» (1970) по М. Булгакову и несыгранный же советский разведчик Бирюков в «Одном из нас» (1970) и т. д.

Кстати, роль Брусенцова Высоцкий называл любимой отнюдь не случайно, так как эта линия прослеживается и в его стихах: «Песня белых офицеров» («В куски / Разлетелася корона…»), «Переворот в мозгах из края в край…» и другие песни, а также интерес к белому адмиралу Колчаку: «Высоцкий хотел побывать на берегу Ангары, в тех местах, где в начале февраля 1921 года красноармейцы расстреляли А.В. Колчака и тело опустили в прорубь. <.. > Личность адмирала, исследователя Севера, его любовь к А.В. Тимирёвой, арестованной вместе с ним в Иркутске и лишенной возможности похоронить любимого человека, притягивали Володю»308;

8) бунтарство (в стихах и песнях) и одновременно лояльность к власти (в письмах в высокие инстанции или на публичных концертах, где он вел себя крайне осторожно). Кроме того, свою лояльность Высоцкий демонстрировал и во время поездок за границу, иначе бы его просто не пустили обратно или, напротив, сделали бы невыездным: «Что еще в нем поражало?» — «Удивительный патриотизм: когда вдвоем шли по магазинам — мог критиковать Советскую власть. Но стоило оказаться в компании — доказывал, что СССР лучше всех»30°.

Это же относится к предельно лояльному выступлению на американском телеканале CBS (1976), где он беседовал с ведущим передачи «60 минут» Дэном Разером (Dan Rather)[2891] ^{[2892] [2893] [2894]}. И даже в разговорах с бывшими советскими гражданами вел себя очень осторожно. Вот, например, фрагмент из заграничного дневника (январь — февраль 1975), где речь идет о поездке в Париж: «…один человек, Миша, повез к себе обедать. <.. > Обедали у Миши, он вроде чуть левых взглядов или хотел мне так показать, меня щупал, но я осторожничал, что-нибудь скажу эдакое, и сразу что-нибудь такое. Очень мы свободные люди со своими соотечественниками» /6; 286/.

Однако в разговорах с друзьями Высоцкий был предельно откровенен. Известны записи его ночных разговоров с Вадимом Тумановым, в которых они не стеснялись в выражениях по поводу советской власти. Приведем также фрагмент беседы Высоцкого с Леонидом Корзюком и Владимиром Баевым (июнь 1980):

Корзюк:…Шурики — они такие хорошие, неподзаконные, Шурики.

Высоцкий: Да?

Корзюк: Такие они хулиганчики.

Высоцкий: Тебе, кажется, блядь.

Корзюк: Думаешь?

Высоцкий: Все подзаконные!

Корзюк: Так хочется, чтобы…

Высоцкий:…хоть какую-то свободу получили, но это х… на рыло, бля, мы получим сейчас3Ч.

Как вспоминает Давид Карапетян: «Это полная ерунда, что он советский патриот. Абсолютно полная! Власть эту он не любил и не мог ее любить, потому что она полностью противоречила его представлениям о чести и достоинстве человека. <…> Он был патриотом России, а ведь Россия — это еще не советская власть и не КПСС. Вот в чем всё дело. Надо это понять. Он был патриотом России, но не советскою^². А одним из первых об этом сказал Михаил Сорокин, также лично знавший поэта: «В потоке литературы о Высоцком прослеживается тенденция упрятать Володю в рамки патриота, преданного советским идеалам. Никогда он им не был. Фокусы советской власти, начиная от преследования честных и достойнейших людей и кончая нападением на Афганистан, Володя переживал остро, болезненно, а гонения и подлые нападки на себя лично принимал со стоицизмом истинного борца. Патриотизм Высоцкого был далеко не советским» з.з.

9) отрицательное отношение к советскому диссидентству в целом и вместе с тем восхищение крупнейшими его представителями (А. Солженицыным, А. Сахаровым, П. Григоренко[2895] ^{[2896] [2897]}) плюс огромный интерес к самиздату, а также собственные инакомыслие и бунтарство, включая намерение сыграть роль диссидента, «вырывающегося за флажки», в фильме «Вид на жительство» (1972).

10) обличение советских чиновников и КГБ (в песнях и в частных разговорах) и многочисленные концерты специально для них, а также пробы на роль разведчика Бирюкова в «Одном из нас» и маршала Шаповалова в фильме «Высокое звание».

Похожая ситуация наблюдается в отношении Высоцкого к МВД. В большинстве его стихов и песен милиция преследует героя, поэтому милиционеров он называл «мусора», «легавые», «конвой», «кучера из МУРа» и желал им поскорее сдохнуть: «И весь ваш МУР видал в гробу!». А о себе говорил: «Легавым быть — готов был умереть я» («Театрально-тюремный этюд на Таганские темы», 1974). Еще раньше — в стихотворении «В тюрьме Таганской нас стало мало…» (1965) — герой рассказывал: «В тюрьме Таганской легавых нету <.. > И я вчера напарнику, / Который всем нам вслух читал, / Как будто бы охраннику, / Сказал, что он легавым стал». Два года спустя в песне «У нас вчера с позавчера…» встретится такое сравнение: «Шла неравная игра — одолели фраера, / Счастье прет им, как легавые на кичу!» /2; 353/. В общем, как говорил Владимир Конкин: «Владимир Семеныч не любил (мягко скажем) милицию» з15

Но наряду с этим имеются в высшей степени сочувственные песни «День рождения лейтенанта милиции в ресторане “Берлин”» (1965); «Песня про джинна» (1967): «Я, конечно, побежал, позвонил в милицию: / “Убивают, — говорю, — прямо на дому!” / Вот они приехали, показали аспиду, — / Супротив милиции он ничего не смог: / Вывели болезного, руки ему за спину / И с размаху бросили в черный воронок»; «Песня Геращенко» (1968), написанная для спектакля Московского театра сатиры «Последний парад»: «Не скрыться вам, ведь от меня секретов нет. / Мой метод прост — брать всех под подозренье. / Любой преступник оставляет след / И возвращается на место преступленья»; и «Куплеты Гусева» (1973), написанные для спектакля «Авантюристы» Ленинградского театра им. Лейкома: «Работу строю по системе четкой, / Я не скрываюсь, не слежу тайком, / И пострадавший будет с кошельком, / Ну а преступник будет за решеткой».

Данную линию продолжает роль капитана МУРа Глеба Жеглова в фильме «Место встречи изменить нельзя»: «Вор должен сидеть в тюрьме», — и ряд концертов для сотрудников МВД. Один из них упоминает генерал милиции В.П. Илларионов: «…в 1972 году его концерт в Высшей школе МВД СССР прошел с большим успехом, исполнитель явно понравился критически настроенной и искушенной аудитории (если судить по отличной записи концерта, сделанной в ВШ МВД СССР)»316.

А интерес Высоцкого к роли Жеглова уходит корнями в 1950-е годы, когда он общался с Анатолием Утевским, окончившим юрфак МГУ и работавшим в МУРе: «Довольно частым гостем в моем 42-м отделении милиции бывал Володя. Он сидел, слушал, смотрел, просил взять на какие-нибудь “дела”. И тут подвернулся случай. <…> Так Володя принял непосредственное участие в расследовании дела об убийстве, много лет считавшегося “глухим” и безнадежным. Можно без преувеличения сказать, что это дело об убийстве — его. Впоследствии Высоцкий еще не раз участвовал со мной в проведении различных следственно-оперативных мероприятий. Он охотно соглашался быть понятым, был в высшей степени сконцентрирован при обысках»^{3 п}.

На одном из концертов, отвечая на записку из зала, Высоцкий сказал: «К Жеглову я отношусь с симпатией, иначе б я его не играл»[2898] ^{[2899] [2900] [2901] [2902] [2903] [2904]}. а во время интервью Пятигорскому журналисту (27.09.1978) он говорил: «Кое-где у Говорухина можно “купаться” в роли Жеглова…»³19. Однако в разговоре с Кириллом Ласкари прозвучало совсем другое признание: «…он про “Место встречи” сказал: “Х…ня какая-то!”. Я говорю: “Что ты сейчас снимаешь?” — “Да х…ня там одна какая-то! Но я придумал там, знаешь, как Жан Габен в ‘У стен Малапаги’, я придумал кожаное пальто, шляпу такую… Ну, конечно, это будет не как Жан Габен, понимаешь, он француз, а я так буду: ‘Я сказал, б…дь, Шарапов, б… дь! Так поваляли дурака..»3²⁰.

Похожее свидетельство принадлежит Юрию Любимову: «Конечно, хотелось ему картину в кино снять, как Шукшину. Не дали. Гоняют сейчас по телевизору “Место встречи изменить нельзя”, а он мне смущенно тогда сказал: “Юрий Петрович, не сердитесь, нужно было заработать”. То есть он и сам понимал, что это халтура. Его начали расхваливать, даже центральная пресса, а он мне объяснял: “Мне обещали за это самому снять фильм”. Я уговаривал его: “Да брось ты, они все равно не дадут, лучше Бориса Годунова сыграй”. Так и не дали. И Бориса не сыграл»321.

О том, кто обещал Высоцкому разрешить съемку фильма, известно от Игоря Кохановского: «Мне Митта рассказывал <…> У него [Высоцкого] была идея снять фильм “Зеленый фургон”, и какой-то человек из органов ему пообещал помочь в этом деле, на что Митта ему говорит: “Володенька, обманут, обманут! Не связывайся с ними — они всё врут!”. И действительно, обманули, и ничего из этого не вышло»322 (впрочем, сам Высоцкий тоже понимал, что власти его обманут, — композитор Анатолий Бальчев, отвечая на вопрос журналиста «А кого ненавидел Высоцкий?», сказал: «Чиновников, в том числе от поэзии. Говорил: они всегда обманут» з23).

При этом, несмотря на всю свою симпатию в Жеглову, Высоцкий категорически отказывался во время съемок надевать милицейский китель: «Консультантом на фильме был заместитель министра МВД СССР генерал Никитин. Он просил, чтобы Жеглов хотя бы раз показался на экране в милицейской форме. Эту просьбу мне необходимо было выполнить, потому что за это я рассчитывал получить возможность оставить, к примеру, сцену, где Жеглов подбрасывает в карман Кирпичу кошелек, да и вообще предполагал, с какими огромными трудностями мы столкнемся при сдаче картины. Но Высоцкий был неумолим: “Нет, форму я не надену ни за что!”. Для него милиционер сталинских времен ассоциировался с теми людьми, которые творили то страшное беззаконие. Он столько был наслышан об этом и так больно переживал, что всё, что было связано с милицией, не переносил на дух. <.. > Потом он, с большим трудом уговоренный мной, садится в этом кителе к роялю и произносит несколько строк из “Лилового негра” Вертинского, но, будучи верным своему слову не петь, каждый раз перебивает их репликами, обращенными к Шарапову. И тут же снимает китель. Это и осталось единственным его появлением в милицейском мундире»[2905].

Сказанное выше свидетельствует лишь о многообразии личности Владимира Высоцкого и о наличии многочисленных граней у его «я». Поэтому его считали (и считают) своим самые разные категории людей.

Однако если мы возьмем самое главное — его стихи и песни, — то доминантой в них будут стремление к свободе, борьба с властью, бунтарство, непокорность и антисоветизм. А судить о поэте нужно, в первую очередь, по его стихам.

Интересно еще, что даже в рамках одного стихотворения у Высоцкого нередко встречаются диаметрально противоположные мысли:

1) В основной редакции «Баллады о брошенном корабле» читаем: «Догоню я своих, догоню и прощу». Однако в черновиках находим совсем другие варианты: «[ничего] не прощу», «[никого] не прощу» (АР-4-169).

2) Основная редакция стихотворения «Я бодрствую, но вещий сон мне снится…» содержит такую строку: «И в песне я кого-то прокляну». Однако в черновиках встречается «миролюбивый» вариант: «И в песне [никого не] прокляну» (АР-3-122).

3) В песне «Я из дела ушел» чаще всего пелось: «Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю / Получили лишь те, кому я б ее отдал и так». Однако известны две фонограммы, где прозвучало следующее: «Растащили меня и, как водится, львиную долю / Получили не те, кому я б ее отдал и так»325; «Растащили меня, и я знаю, что львиную долю / Получили не те, кому я б ее отдал и так» з²⁶.

4) На ранних фонограммах песни «Я не люблю» постоянно было: «Я не люблю насилье и бессилье, / И мне не жаль распятого Христа». Однако вскоре Высоцкий изменил последнюю строку на противоположную: «Вот только жаль распятого Христа». Позднее, 3 сентября 1976 года, известный популяризатор советской авторской песни на Западе Миша Аллен спрашивал его по телефону: «Слушайте, у вас есть… “Мне жаль ”. Иногда вы поете “жаль Христа ”, иногда “н е жаль Христа ”… — Нет. “Жаль”, “жаль”! - “Жаль Христа”? - “Жаль”. — Да. — Обязательно жалко. Надо жалеть. -Да, я понимаю, но у вас есть версия., где “не жаль ”. — Да, но это такая версия была… Я сначала было… Ну, это один раз я только спел..»327.

5) Стихотворение «Стареем, брат, ты говоришь…» заканчивается так: «И все же этот фюзеляж / Пока что наш, пока что наш». А в черновиках утверждалось нечто прямо противоположное: «[И даже] этот фюзеляж / [Не наш уже]…» (АР-3-42).

6) В рукописи «Аэрофлота» читаем: «[Я летаю без всяких причуд]». И тут же — другой вариант: «[Только я] не могу без причуд» (АР-7-144).

Недаром в анкете 1970 года на вопрос «Каким человеком ты считаешь себя?» Высоцкий ответил: «Разным».