Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Тема пыток

Данная тема является частью предыдущей, однако ввиду обилия материалов по ней пришлось выделить ее в отдельную главу.

Начнем с «Песенки про Козла отпущения» (1973).

По мнению западного театроведа Александра Гершковича, в этой песне «легко узнается короткий период “царя Никиты”, к которому у Высоцкого было двойственное отношение: поэт и симпатизирует ему за то, что тот “правит бал не по-прежнему”, но и осуждает за то, что он “орет теперь по-медвежьему”»1.

Однако в этом случае возникает множество нестыковок. Например, что означают строки, относящиеся к еще «до-царскому» периоду этого персонажа: «Враз Козла найдут, приведут и бьют: / По рогам ему и промеж ему»? Ведь, как известно из биографии Хрущева, никаким гонениям до своего восшествия на престол он не подвергался, а наоборот — принимал активное участие в сталинских репрессиях.

Кроме того, не странно ли, что Высоцкий второй раз обращается к фигуре Хрущева после его отставки? В песне 1968 года, которая действительно была о Хрущеве («Жил-был добрый дурачина-простофиля…»), он сказал он нем все, что хотел (да и исполнил эту песню всего три раза, причем никогда не пел ее публично: сохранились две домашние записи 1968 года и одна студийная 1973-го), а в марте 1970 года побывал с Давидом Карапетяном на даче у опального генсека в Петрово-Дальнем (Московская область), и не сказать, чтобы был сильно потрясен этой встречей: «Володя вел себя так, как будто рядом с ним сидел не бывший руководитель страны, а обыкновенный пенсионер. Он не испытывал какого-то пиетета или трепета по отношению к Хрущеву, скорее — снисходительность. Было видно, что Высоцкий отдает ему должное, но в то же время за его словами как бы стояло: “Как же это вы прозевали, и мы опять в это дерьмо окунулись?!”»[1667] ^[1668].

И вдруг через два года после смерти Хрущева Высоцкий снова обращается к нему, пишет о нем песню, да еще и поет ее чуть ли не на каждом концерте, вплоть до самой кончины (известно порядка 90 фонограмм). С какой стати?

Рискнем выдвинуть гипотезу, которая представляется весьма плодотворной, а именно: в образе Козла отпущения поэт вывел самого себя.

То, что он ощущал себя «козлом отпущения», на которого «вешают всех собак», подтверждают воспоминания Геннадия Внукова об их встрече осенью 1968 года у Театра на Таганке. Тогда Высоцкий сказал ему: «В Ленинграде или Одессе появился какой-то Аркадий Северный, поет мои песни, все “одесские” поет, кстати, и твои морские или как ты их называешь — песни “второго фронта”. Надо с ним разобраться, а то я как козел отпущения»[1669].

В тех же воспоминаниях приводится еще одна реплика Высоцкого: «А ну вас и вашу Самару на хрен! — вдруг взорвался он. — Тут вообще со свету сживают, никуда не пускают, сплошные неприятности, без конца звонят то с одной, то с другой площади. Вон опять только звонили, мозги пудрят…

Я не понял, откуда звонили.

— Откуда, откуда?! Мне постоянно звонят с одной из четырех площадей. <…> Тебе хорошо, тебе не звонят с Лубянки, тебя не таскают на ковер. А тут не успеваешь отбрехаться.

Я понял, что Лубянка — это КГБ, а Старая площадь — ЦК КПСС. <.. >

— И вообще никогда не буду петь чужих песен. Хватит того, что подделываются под меня, поют блатные песни, а мне все приписывают! Надоело! За всё отвечать должен Высоцкий и Высоцкий. Все хрипят, как ты, а я должен отвечать»⁴.

Заметим, что эта встреча состоялась осенью 1968 году, когда Высоцкого продолжали поливать грязью советские СМИ и вызывали на Лубянку, где обвиняли, в частности, в исполнении чужих песен. А 30 марта 1973 года газета «Советская культура» опубликовала разгромную статью «Частным порядком» о февральских гастролях Высоцкого в Новокузнецке. Логично предположить, что это событие также нашло отражение в его творчестве (по аналогии с травлей 1968 года, в результате которой появилась «Охота на волков»).

Если же говорить в целом о приеме, использованном в «Песенке про Козла отпущения», то он встречается во многих произведениях Высоцкого: лирический герой выступает в маске какого-либо животного. А образ заповедника как олицетворения Советского Союза возникал и в аллегорической песне 1972 года, которая так и называется — «Заповедник». Впервые же этот прием был использован в «Бале-маскараде», где действие происходит в зоосаде. Упомянем также родственные образы гербария в песне «Гербарий» и океанариума в повести «Дельфины и психи» — оба эти произведения будут рассмотрены ниже.

В заповеднике (вот в каком — забыл) Жил да был Козел — роги длинные. Хоть с волками жил — не по-волчьи выл, — Блеял песенки всё козлиные.

Похожий образ лирического героя находим в «Лекции о международном положении», где он сравнивает себя с бараном: «Всю жизнь свою в ворота бью рогами, как баран» (вспомним образ «ватной стены», которую пытается пробить лирический герой: «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму»).

В «Песенке про Козла отпущения» герой оставался самим собой, не поддаваясь влиянию хищников, хотя и жил с ними бок о бок (мотив «соседства» лирического героя и власти, знакомый нам по «Смотринам» и другим произведениям).

И пощипывал он травку, и нагуливал бока,

Не услышишь от него худого слова.

Толку было с него, правда, как с козла молока,

Но вреда, однако, тоже — никакого.

Хотя он и оставался самим собой, но не вступал ни с кем в конфликт, и, соответственно, его жизнь представляла мало интереса. Здесь повторяется сюжетная линия «Песни автомобилиста» (1972): «Подошвами своих спортивных чешек / Топтал я прежде тропы и полы, / И был неуязвим я для насмешек, / И был недосягаем для хулы». Причем черновой вариант «Песенки про Козла отпущения»: «По тропиночкам он скакал Козлом» (АР-14-200), — еще больше напоминает «Песню автомобилиста»: «Подошвам своих спортивных чешек / Топтал я прежде тропы и полы».

Итак, до своего конфликта с хищниками Козел был вполне благополучен. Подобную возможность задним числом представляет и лирический герой в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» (1976), говоря, что если бы у него был голос «чисто серебро», то его бы все любили: «Пел бы я хвалебное, пел бы я про шали <.. > Все б со мной здоровкались, всё бы мне прощали» (АР-7-26). Но поскольку голос у него далеко не певческий («И кричал со всхрипом я»), он постоянно слышит «вранье да хаянье». А в «Песне автомобилиста» после приобретения героем автомобиля, с ним тоже перестали «здоровкаться»: «Прервав общенье и рукопожатья, / Отворотилась прочь моя среда».

Теперь сравним ситуацию, в которой оказался герой в «Песенке про Козла отпущения» и в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!»: «Враз Козла найдут, приведут и бьют» = «Огрубили голову…»; «А сносил побои весело и гордо» = «Был раб божий, нес свой крест» (заметим, что фразеологизм «козел отпущения» и выражение «раб божий» заимствованы из Библии). В первом случае героя избивают все кому не лень, а во втором — в его адрес раздаются «вранье да хаянье», то есть он тоже оказывается «козлом отпущения», что восходит к «Песне о вещей Кассандре»: «Кто-то крикнул: “Это ведьма виновата!”», — где героиню тоже готовились избить: «Толпа нашла бы подходящую минуту, / Чтоб учинить свою привычную расправу». Причем если Кассандра «кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”», то и лирический герой в стихотворении «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» говорит о себе: «И кричал со всхрипом я — люди не дышали».

Не менее удивительные связи обнаруживаются между «Песенкой про Козла отпущения» и «Мореплавателем-одиночкой» (1976): в первом случае герой «жил на выпасе возле озерка, / Не вторгаясь в чужие владения», и во втором он тоже проводил время уединенно — «без компаний в одино-честве играл» (АР-10-132).

Если от Козла отпущения «не услышишь… худого слова», то и мореплаватель-одиночка «никого не задирал» (АР-10-132). Кроме того, оба персонажа обладают хорошим аппетитом: «И пощипывал он травку, и нагуливал бока» = «Аппетит какой, хоть мал, да удал» (АР-10-130); и носят бороду: «Как-то бороду завязал узлом» = «И поведал он, что пьет по глоточку, / Чтоб ни капли не пропасть в бороде».

Следует также сопоставить «Песенку про Козла отпущения» с «Концом охоты на волков»: «Не услышишь от него худого слова» = «Я рос со щенков, я был тих и угрюм, / Покладист, умен, безобиден» (АР-3-36). И в обеих песнях герой становится главным: Козел отпущения совершает в заповеднике переворот, а «безобидный щенок» становится вожаком волчьей стаи и возглавляет войну с охотниками и собаками.

Далее. У строки «Блеял песенки всё козлиные» имеется вариант: «А орал, дурак, пару песенок» (АР-14-200), — усиливающий сходство персонажа с самим автором, особенно если вспомнить «Погоню»: «Шевелю кнутом, / Бью крученые / И ору при том: / “Очи черные!..”». Причем здесь герой тоже называет себя дураком: «Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза: / Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!».

В первой из этих песен «скромного козлика» избивают («.. приведут и бьют — / По рогам ему и промеж ему»), а во второй — колют иглами: «Колют иглы меня, до костей достают». Налицо разные вариации мотива пыток.

И в обоих случаях герой одинаково обращается к своим врагам: «“Эй, вы, бурые, — кричит, — светло-пегие! <…> Не один из вас будет землю жрать”» = «Я ору волкам: “Побери вас прах\”». В последней цитате он обращается к волкам, а в первой — и к волкам, и к другим хищникам (поэтому совпадает стихотворный размер).

Может показаться невероятным, но начало «Песенки про Козла отпущения» почти дословно совпадает и с «Песней про Джеймса Бонда» (1974): «В заповеднике (вот в каком — забыл) / Жил да был Козел — роги длинные…» = «Жил-был в своих пенатах — / Не помню, как зовут. — / В Соединенных Штатах, / В местечке Голливуд» (АР-9-54). Подобный прием используется еще в ряде произведений, где автор говорит о себе: «Из-за гор — я не знаю, где горы те. — / Он приехал на белом верблюде» /1; 550/, «И проснулся я в городе Вологде, / Но — убей меня! — не припомню, где» /1; 151/, «Ой, где был я вчера, — не найду, хоть убей!» /2; 27/.

Кроме того, Козел «с волками жил и по-волчьи взвыл», а Джеймс Бонд «волком выл от славы и тоски» (АР-9-56), — так же как и лирический герой: «Ну а я не реву — волком вою» («Мои капитаны»), «Мы вместе выли волками» («Гербарий»; АР-3-14), «Я знаком им не только по вою» («Конец охоты на волков» /5; 534/).

Сравним также описание Козла отпущения с рассказом поэта о себе в «Двух судьбах» (1977): «Жил да был Козел — роги длинные» = «Жил да был я в первой трети» (АР-1-12); «Жил на выпасе возле озерка» = «Жил безбедно и при деле» (АР-1-12); «А орал, дурак, пару песенок» (АР-14-200) = «Дурь свою воспоминаю, / дурь великую» (АР-1-12); «…и нагуливал бока» = «И хоть стал я сыт да тучен…» /5; 454/; «Симпатичная такая козья морда!» /4; 308/ = «На себя в воде любуюсь — / Очень нравится!»; «…и по-волчьи взвыл» = «Взвыл я, ворот разрывая…»; «Все подохнете без прощения!» = «Чтоб вы сдохли, выпивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!».

Жил на выпасе — возле озерка, Не вторгаясь в чужие владения, Но — заметили скромного Козлика И избрали в козлы отпущения.

А в черновиках: «Тихо-мирно травку кушал и нагуливал бока. <.. > И безвинного серого козлика / Превратили в козла отпущения» (АР-14-200). Здесь используется еще один характерный для Высоцкого прием — лирический (или прозаический) герой жил тихой, спокойной жизнью, никого не трогал, как вдруг появился враг и всё испортил: «Я шел домой по тихой улице своей — / Вдруг мне навстречу нагло прет капитализм» («Песня автозавистника»), «Когда он подошел ко мне, я сидел в парке и мирно читал газету» («Рассказ об игре в шахматы»), «Я тихо лежала в уютной норе, / Читала, мечтала и ела пюре, / И вдруг — это море около…» («Песня мыши»), «Возвращаюсь я с работы, / Рашпиль ставлю у стены. / Вдруг в окно порхает кто-то / Из постели от жены» («Про плотника Иосифа»), «И вот явились к нам они, сказали “Здрась-те!”. / Мы их не ждали, а они уже пришли» («У нас вчера с позавчера…»).

Помимо того, строка «Не вторгаясь в чужие владения» находит аналогию в «Нейтральной полосе» и в «Песне завистника» (обе — 1965): «Ему и на фиг не нужна была чужая заграница», «Я в дела чужие не суюсь».

Например, Медведь — баламут и плут — Обхамит кого-нибудь по-медвежьему, — Враз Козла найдут, приведут и бьют По рогам ему и промеж ему.

О мотиве избиения, связанном с травлей поэта, мы также говорили неоднократно — вспомним хотя бы «Путешествие в прошлое»: «И осталось лицо — и побои на нем». А Козел отпущения «сносил побои весело и гордо», хотя его тоже били по лицу, то есть по морде: «По рогам ему и промеж ему». Именно так убивают и «чистого» лирического героя: «Чаще выстрелы бьют раз за разом <…> Залп — и в сердце, другой — между глаз» («Охота на волков»; черновик /2; 422/, «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Били…» («Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю…»), «И за это меня застрелили без промаха в лоб» («Райские яблоки»), «Он в лоб мне влепит девять грамм свинца» («Песня певца у микрофона»), «И пулю в лоб влепить себе не дам» («Горизонт»[1670]), «Я пули в лоб не удостоюсь — не за что» («Песня конченого человека»).

Перечислим еще некоторые сходства «Путешествия» с «Козлом отпущения»: «Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей!» = «В заповеднике (вот в каком — забыл)…»; «Будто голым скакал, будто песни орал» = «А орал, дурак, пару песенок. <…> Про тропиночкам он скакал козлом» (АР-14-200); «Всех хотел застращать» = «Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу»; «А в конце уже все позабавились <.. > А какой-то танцор бил ногами в живот» = «Враз Козла найдут, приведут и бьют»; «И откуда взялось столько силы в руках?!» = «Ощутил он вдруг остроту рогов»; «И гостям, говорят, не давал продыхнуть» = «Никому не дал снисхождения» (АР-14-204); «Сказка про серого козлика, она же — сказка про белого бычка» (АР-8-10) = «Я, как раненый бык на арене, чудил» (АР-8-186). Кроме того, у лирического героя отец — генерал, а Козел «от лесного льва имеет полномочия», то есть тоже от высокого чина.

Параллельно с «Козлом отпущения» было написано стихотворение «Я скачу позади на полслова…», а чуть позже — «Баллада о короткой шее». И в этих двух произведениях разрабатывается одна и та же тема: «Кольчугу унесли — я беззащитен / Для зуботычин, дротиков и стрел. <.. > Ах, дурак я, что с князем великим / Поравняться в осанке хотел!» = «Глуп и беззащитен, как овечка». Другой же вариант последней строки — «Беззащитен, кроток, как овечка» (АР-9-29) — напоминает описание Козла отпущения: «Но заметили скромного Козлика / И избрали в Козлы отпущения». А кроткая овечка — это не только скромный козлик, но также тихая мышь из «Песни мыши» и подставные пешки из «Приговоренных к жизни» (все песни — 1973), то есть ничтожные и беззащитные существа, оказавшиеся в руках тоталитарного монстра.

Неудивительно, что и кроткая овечка в «Балладе о короткой шее», и скромный козлик в «Песенке про Козле отпущения» подвергаются насилию со стороны власти: «Под ноги пойдет ему подсечка, / И на шею ляжет пятерня» = «Враз Козла найдут, приведут и бьют». А жанр обоих произведений характеризуется как притча: «Вот какую притчу о Востоке / Рассказал мне старый аксакал» = «Я пишу про животных, там, про домашних, про диких. А вот это вот про Козла… Притча»[1671].

В таком же жанре будет написана «Притча о Правде»: «Не противился он, серенький, насилию со злом, / А сносил побои весело и гордо» = «Правда смеялась, когда в нее камни бросали» (если прибегнуть к каламбуру, то можно сказать, что Правду превратили в Козла отпущения; причем последний тоже выступал в образе Правды, угрожая своим врагам: «И всю правду разнесу по белу свету»; АР-14-202). Подобные аллегории встречаются и в ряде других произведений: «И, зубы клавиш обнажив в улыбке. / Рояль смотрел, как он его терзал» /3; 227/, «Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу <…> Только били нас в рост из железных “стрекоз”» /5; 212/, «Мне обложили шею льдом, / Спешат, рубаху рвут. / Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут. <.. > Травлю, но иглы вводят» /5; 85 — 86/.

Между тем Козел отпущения «сносил побои» не только весело, но и гордо, что заставляет вспомнить «Побег на рывок» (1977): «Целый взвод меня бил <…> Я гордость под исподнее упрятал». Об этой же гордости лирический герой говорит постоянно: «Я был и слаб, и уязвим, / Я весь дрожал притом / Больным, подорванным своим, / Но гордым существом» («Ошибка вышла», 1976 /5; 383/), «Я гордо сидел на персидских коврах» («Песня попугая», 1973; АР-1-138), «Я гордо восседал, как изваянье» («Песня про первые ряды», 1970 /2; 545/), «Но только я уже бывал на Темзе, / Собакою на сене восседал!» («Я к вам пишу», 1972 /3; 263/).

Аллегоричность ситуации в «Песенке про Козла отпущения», где герой «сносил побои весело и гордо», становится очевидной также в свете воспоминаний актера Театра на Таганке Валерия Иванова-Таганского: «Вскоре стало известно, что Любимова сняли с работы и исключили из партии. Однако через две недели его вызвал начальник управления культуры Москвы Борис Иванович Рудаков[1672]. <.. >

“Не надо горевать, Юрий Петрович. Ведь мне досталось не меньше вашего. Обиды от власти нужно сносить не просто терпеливо, но с веселым лицом: если они убедятся, что и впрямь задели вас, непременно повторят”»[1673].

А через год после «Козла отпущения» была написана «Песня солдата на часах» (1974), герой которой также подвергался всевозможным унижениям: «Враз Козла найдут, приведут и бьют» = «Начальников над ним полно, / Все младшим чином помыкают» (АР-12-118) (этот мотив знаком нам по шахматной дилогии: «Да, майор расправится с солдатом» /3; 383/); «Не противился он, серенький, насилию со злом, / А сносил побои весело и гордо» = «Ему не сладко, не вольно. / Но он не унывает» (АР-12-118) (так же будут вести себя главные герои «Баллады о вольных стрелках»: «И живут да поживают / Всем запретам вопреки. / И ничуть не унывают / Эти вольные стрелки», — и герои исполнявшейся Высоцким песни «Такова уж воровская доля…»: «Мы навеки расстаемся с волей, / Но наш брат нигде не унывает»). При этом те, кто избивают Козла отпущения и «помыкают» солдатом в «Песне солдата на часах», прекрасно понимают их ценность: «Берегли Козла, как наследника» = «Но все-таки центральные ворота / Солдату поручают охранять».

Сам Медведь сказал: «Робяты, я горжусь Козлом!

Героическая личность — козья морда!».

Подобная оценка лирического героя восходит к стихотворению «А меня тут узнают…» (1968): «А ко мне тут пристают: / Почему, мол ты-то тут — / Ты ведь был для нас статут / и пример» — и к «Случаю на шахте» (1967): «Его нам ставили в пример» (здесь герой назван «младшим офицером», что вновь отсылает к «Песне солдата на часах»: «Всяк может младшим чином помыкать»). Да и в «Разведке боем» он будет «награжден и назван молодцом». Вообще же «Песенка про Козла отпущения» представляет собой своеобразное продолжение «Песенки про Кука», перед исполнением которой Высоцкий часто говорил: «Но это бывает так — любят, а все равно съедят». И действительно: Кука аборигены любили, но, несмотря на это, убили и съели, а Козла отпущения хищники «берегли, как наследника» и называли «дорогим», но регулярно избивали.

Однако самое интересное — что в «Песенке про Козла отпущения» буквально повторяется ситуация из песни «Я скоро буду дохнуть от тоски…» (1969), которую мы разобрали в предыдущей главе (с. 456 — 458), показав, что тамада в ней является собирательным образом советских чиновников: «Мне тамада сказал, что я родной, / Что скромный я, что мною мир гордится» (АР-10-20) = «Но заметили скромного Козлика <…> Сам Медведь сказал: “Робяты, я горжусь Козлом!..”» («сказал… мною мир гордится» = «сказал… я горжусь Козлом»; «скромный» = «скромного»).

В апреле 1973 года Высоцкий давал концерт в киевской школе № 49. Преподаватель физики Леонид Эльгорт свидетельствует: «О песне “Про козла отпущения” сказал, что песня совсем новая и исполняет он ее почти впервые»[1674].

В этой песне есть и такие строки: «Берегли Козла, как наследника, — / Вышло даже в лесу запрещение / С территории заповедника / Отпускать Козла отпущения». То есть Высоцкий был уверен, что власти не выпустят его за границу… И тогда же им было написано стихотворение «Жил-был один чудак…», в котором вновь встретился данный мотив: «Но для кого-то был чудак / Уже невыездной».

Сравним заодно эту ситуацию с повестью «.Дельфины и психи» (1968): «Попрошу врача о снисхождении. Все-таки он меня любит. Или привык. Нет, любит, конечно любит. Иначе почему не отпускает от себя!» (А'Р-14-94) = «Берегли Козла, как наследника, — / Вышло даже в лесу запрещение / С территории заповедника / Отпускать Козла отпущения». Тут же вспоминается «Лекция о международном положении», где герой находится в тюрьме (аналоге заповедника и психбольницы) и, мечтая «добраться до высшей власти», вновь упоминает «наследника»: «Ведь воспитали мы — без ложной скромности — / Наследника Онассиса у нас!».

Однако, исполнив «Песенку про Козла отпущения» в киевской школе № 49, Высоцкий уже знал, что его выезд разрешен: «Ни о каких афишах, билетах речь, конечно, не шла, — вспоминает Леонид Эльгорт, — но Высоцкому нужны были деньги. Как мы узнали позже, сразу после этого концерта он летал в Париж к Влади. Поэтому, видимо, и сумму запросил по тем временам колоссальную: 350 рублей»[1675] ^[1676]. А поскольку первая поездка Высоцкого во Францию состоялась с 18 апреля по 24 мая 1973 года^п, то, соответственно, концерт был около 18-го числа.

Что же касается самого разрешения на выезд, то оно было получено 13 апреля. Об этом извещает зав. сектором отдела МГК КПСС М. Козловский в секретном письме от 16.04.1973 на имя начальника московского ОВИРа С.А. Фадеева: «Постановлением Комиссии от 13 апреля 1973 г. гражданину Высоцкому В.С. <…> разрешен выезд во Францию сроком на 45 дней к жене»[1677].

Таким образом, «Песенка про Козла отпущения» была написана до 13 апреля 1973 года, то есть до того момента, когда было получено разрешение на выезд.

Как известно, на просьбу Высоцкого предоставить ему выездную визу первоначально последовал отказ, и лишь после вмешательства Марины Влади вопрос был решен положительно: «На данный момент нужно лишь получить простую визу для въезда и выезда из Франции, будучи супругом француженки, чтобы провести там свой месячный отпуск. И вот, наконец, наш запрос в ОВИРе.

Последующие недели были для нас пыткой. Мы пошли ва-банк. Если мы не выиграем, то для тебя будет совсем невозможная жизнь из-за утраты всяких иллюзий. Игра началась. Мы знали, что прежде, чем будет принято решение, будет много споров, причем на очень высоком уровне. Проходят дни, мы подсчитывали наши шансы. Иногда ты впадаешь в отчаяние — несомненно, из этого ничего не выйдет; в другой раз ты принимаешь это долгое молчание за хорошее предзнаменование. <.. >

Приближается день твоего отпуска, “они”, вероятно, затянут так, чтобы потом сказать, что уже поздно и ты не сможешь оставить театр. Это уловка, к которой часто прибегает администрация в любом случае.

Ты злишься, ты не можешь больше писать, ты не спишь и если бы не “эспераль”, я могла бы опасаться, что ты запьешь горькую. Однажды утром мы узнали, что отказ неизбежен, нас об этом уведомил один из твоих почитателей, работающий в ОВИРе. Не ожидая отказа, благодаря Люсе[1678], я вызвала Ролана Леруа[1679], моего доброго знакомого. <.. > Он пообещал мне кое-что сделать.

Назавтра утром особый посланец принес тебе твой заграничный паспорт в обмен на паспорт гражданина Советского Союза. В его руке была виза со всеми штампами и с еще невысохшими чернилами. <.. > Позднее мы узнали, что за нас просил Брежнева сам Жорж Марше[1680]»[1681] ^[1682].

Более того, как вспоминала в одном из интервью Марина Влади: «Я шесть лет бегала по послам, по министрам и так далее, чтобы получить квартиру, чтобы получить эту визу проклятую. Это была такая борьба! И все-таки, в конце концов, мне ее дали, потому что из Парижа звонили Брежневу. Вы понимаете, до чего это дошло?»17

Таковы были «правила игры» в те времена.

Дополнительные детали приводит композитор Исаак Шварц: «Володе нужно было ехать к Марине в Париж, а какой-то цербер из КГБ не дает разрешения. Высоцкий вспылил: “Да ты это разрешение принесешь мне домой на полусогнутых!”. Разговаривать в те времена с представителями Комитета таким образом — сами понимаете. Ну и что с того, что Высоцкий!..

Володя позвонил в Париж Марине, Марина позвонила в ЦК компартии Франции самому Марше, тот в свою очередь позвонил Брежневу. В общем, чинуша вынужден был топать домой к Высоцкому с разрешением и своими извинениями»[1683].

Разрешив Высоцкому в 1973 году выехать за границу, власти поставили ему условие: никаких концертов! Об этом имеется свидетельство польского режиссера и сценариста Ежи Гофмана: «Да, за ним пристально следили. Ему ведь не разрешали выступать здесь с концертами. Поэтому у нас дома Володя сказал, что ничего нельзя записывать из того, что он поет. Он запретил делать какие-либо записи его концертов.

— Как он объяснил этот запрет?

— Он сказал: “Меня просто лишат загранпаспорта”»[1684].

Рижанин Сергей Кочерга, в то время живший в Новороссийске, также вспоминает: «Владимир рассказывал, что перед его первой поездкой во Францию с ним беседовал кто-то из официальных лиц, и сказал: “В своем заявлении Вы пишете, что едете к своей жене. Мы Вас и выпускаем как мужа, который едет к своей жене, поэтому, пожалуйста, не устраивайте концертов и выступлений перед публикой”. Высоцкий пообещал, что во Франции концертов проводить не будет»[1685] ^{[1686] [1687]}.

Интересный эпизод привел в одном из интервью импресарио Шабтай Калмано-вич: «…у него был какой-то типа патрон в КГБ, который был в него влюблен до ох…ения! <…> Он говорит: “Я звоню моей палочке-выручалочке в КГБ. Он меня любит, и вот благодаря ему я выезжаю за границу. Если бы не он, меня бы никто не выпускал. Он за меня ручается — меня выпускают”»21. Об этом же Высоцкий говорил своему знакомому Леониду Бабушкину, проживавшему в Кельне, а тот много лет спустя пересказал эту историю Анатолию Утевского: «Вот начальник ОВИРа очень любит мои песни, поэтому я выезжаю. Завтра будет другой начальник и — всё, мои поездки под вопросом. Я каждый раз не знаю, выпустят ли меня или нет. Ты этого не поймешь..»22.

Данную картину дополняет свидетельство Инны Богачинской: «Помню, что во время одного из моих визитов к Белле [Ахмадулиной] ей звонил Василий Аксенов, только что вернувшийся из Америки. Белла рассказала, что он взахлеб делился своими впечатлениями.' Потом это вылилось в его прозу “Круглые сутки нон-стоп”. Звонил ей тогда и Высоцкий, сетовавший на трудности, которые ему искусно создавали блюстители визового режима. Он не мог поехать к Марине Влади»[1688] ^[1689].

Речь идет о весне 1975 года — именно тогда Аксенов летал в Калифорнию2⁴.

И, наконец, дадим слово троюродному дяде Высоцкого Павлу Леонидову: «В квартире Барышникова — хозяин отсутствовал — за кухонной загородкой кувыркалась куча щенков, а мы сидели в гостиной и говорили, говорили. Он был чуть-чуть под хмельком, а часам к четырем начал через каждые несколько минут бегать в невидимый для меня проход возле кухни, где стоял холодильник, и я слышал, как бьется горлышко бутылки о край стакана. Пьянея, он становился злей и доказывал мне, что его скоро пустят на гастроли в США. Я его убеждал, что никогда в жизни ему не позволят выступать для эмигрантов. “В одном случае не разрешат: если ты будешь администрировать. Да пойми ты, что разрешать-то будут не мне, а мужу Марины. Понял, какая здесь хитрая арифметика”, - добавил он»[1690].

Помимо мороки с ОВИРом, на Высоцкого еще сильно подействовала разносная статья М. Шлифера «Частным порядком», опубликованная 30 марта 1973 года газетой «Советская культура» вскоре после февральских гастролей в Новокузнецке.

17 апреля поэт отправил «кандидату в члены Политбюро, секретарю ЦК КПСС тов. Демичеву П.Н.» письмо, в котором говорил о лживости этой статьи и ее возможных последствиях, как уже было в 1968 году2[1691]. Однако через неделю «правильность» статьи «Частным порядком» была подтверждена в другой официальной публикаций[1692].

Принято считать, что реакцией Высоцкого на эту статью явилось стихотворение «Я бодрствую, но вещий сон мне снится». Это так. Но, как видим, данная тема разрабатывается еще и в «Песенке про Козла отпущения», написанной между 30 марта и 13 апреля 1973 года.

А Козел себе всё скакал козлом[1693],

Но пошаливать он стал втихомолочку:

Как-то бороду завязал узлом — Из кустов назвал Волка сволочью.

Этим же словом названы представители власти и в другом произведении 1973 года: «И по щекам отхлестанные сволочи / Бессовестно ушли в небытиё» («Я не успел»; причем фрагмент рукописи этого стихотворения — «Другие знали, ведали и прочее, / и сами прочили» — находится на одном листе с первой страницей рукописи «Песенки про Козла отпущения» (АР-14-200), что подчеркивает единство темы в обоих произведениях), а также в ранней песне «Серебряные струны»: «Упирался я, кричал: “Сволочи] Паскуды!”». Приведем еще воспоминания Павла Леонидова о том, как в 1979 году в Америке Высоцкий говорил ему о коммунистических музыкальных фирмах на Западе: «У меня эти сволочи из всех песен на записях Бога изымают^[1694], - и фотографа Валерия Нисанова: «Однажды Высоцкий попросил: “Поедем в Министерство культуры”. Я сел за руль. Довез его, стал ждать. Вернулся Володя очень расстроенный. Выругался матом: “…Сволочи] Не дают, поганцы, жить спокойно!”. Высоцкого обвиняли, будто его концерты проходили в нью-йоркских синагогах»[1695].

Между тем Козел отпущения, видя, что его выходки проходят безнаказанно, идет дальше: «Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, / Но внимания тогда не обратили». И когда, наконец, в заповеднике все сошлись на том, «что дороже всех медведей и лис — / Дорогой Козел отпущения», — с ним произошла мгновенная метаморфоза: «Услыхал Козел, да и стал таков: / “Эй, вы, бурые! — кричит. — Светло-пегие! / Отниму у вас рацион волков / И медвежие привилегии!”».

Подобные же «безымянное» обращение к властям повторится в песне «Ошибка вышла» и вновь в связи с темой пыток: «Вы — как вас там по именам? — / Вернулись к старым временам, / Но протокол допроса нам / Обязаны давать!».

Интересный момент: в «Балладе о манекенах», написанной чуть позже «Песенки про Козла отпущения», также упоминаются «рацион волков и медвежие привилегии», которые лирический герой хочет «отнять»: «На манекенские паи / Согласен, черт меня дери!».

Кроме того, о Козле отпущения сказано, что он кричит. Именно на таких тонах лирический герой часто разговаривает со своими врагами: «Я ору волкам: / “Побери вас прах!”» («Погоня»), «Он в раж вошел — знакомый раж, / Но я как заору: / “Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!”» («Ошибка вышла»), «Я снова вынул пук бумаг, / Ору до хрипа в глотке: / Мол, не имеешь права, враг, — / Мы здесь не в околотке!» («Вот я вошел и дверь прикрыл…»), «Я даже прорывался в кабинеты / И зарекался: “Больше — никогда!”» («Мой черный человек в костюме сером!…»).

Покажу вам «козью морду» настоящую в лесу,

Распишу туда-сюда по трафарету…

С такой же угрозой представителям власти выступал лирический герой в частушках к спектаклю «Живой» (1971): «Так гляди, Мотяков с Гузенковым, / Мы покажем вам Кузькину мать!» (черновик /3; 295/). Кроме того, здесь обыгрывается фамилия главного героя спектакля — Федора Кузькина.

А желание расписать своих врагов «по трафарету» уже встречалось в «Песне автозавистника»: «Пошел на стеклах выцарапывать нули» /3; 363/, - и в «Невидимке»: «Поймаю, разрисую\ Пусть пеняет на себя! / Всем будет видно эту невидимку» /2; 375/.

В черновиках «Песенки про Козла отпущения» есть и такой вариант: «А потом я Вас, болезных, в вашем собственном лесу / Распишу туда-сюда по трафарету» (АР-14-202), — который предвосхищает мысль из написанной в том же году «Песни Гогера-Могера», где лирический герой вновь собирается расправиться со своими врагами: «Я б их, болезных, запер бы / Покрепче, перво-наперво. / Пусть делают, анафемы, / Чего желаем мы» /5; 527/. Да и в «Песне про джинна» (1967) он пользовался такой же лексикой по отношению к своему врагу: «…Супротив милиции он ничего не смог![1696] / Вывели болезного, руки ему — за спину, / И с размаха кинули в черный воронок», — то есть тоже «заперли покрепче».

Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу,

И ославлю по всему по белу свету!

Напрашивается параллель с «Мистерией хиппи»: «Кромсать всё, что ваше! Проклинать!», — и с черновым вариантом песни «Был развеселый розовый восход…» (все тексты — 1973): «А мы кромсали вражеский корвет» (С4Т-1-303). А в «Песне самолета-истребителя» (1968) герой вспоминал: «В этом бою мною “юнкере” сбит, — / Я сделал с ним, что хотел».

Кроме того, у строки «И ославлю по всему по белу свету» в рукописи имеется вариант: «И всю правду разнесу по белу свету» (А.Р-14-202), — который напоминает пьесу Шварца «Дракон», где также говорится о тоталитарной власти:

Ланцелот. И весь мир узнает, что вы трус!

Дракон. Откуда?

Кот одним прыжком вылетает за окно. Шипит издали.

Кот. Всем, всем, всё, всё расскажу, старый ящер.

Другая угроза Козла отпущения — «Не один из вас будет землю жрать» -напоминает угрозу лирического героя судьям в песне «Простите Мишку!» (1963): «Говорю — заступитесь! / Повторяю — на поруки! / Если ж вы поскупитесь, / Заявляю: ждите, суки! / Я ж такое вам устрою, я ж такое вам устрою! / Друга Мишку не забуду / И вас в землю всех зарою!». Похожий оборот встретится в «Погоне»: «Я ору волкам: “Побери вас прах!”» (да и в песне «Я был душой дурного общества» герой говорил: «И я, начальник, спал спокойненько / И весь ваш МУР видал в гробу»).

А обещание Козла отпущения: «Все подохнете без прощения!», — несколько лет спустя повторится в «Двух судьбах», о чем мы уже говорили выше: «Чтоб вы сдохли, выпивая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая!». Да и в стихотворении «В лабиринте» автор-повествователь радуется, что «Минотавр с голода сдох», а в черновиках «Штангиста» лирический герой с удовлетворением констатирует сам процесс гибели своего врага: «Сдыхает, неподверженный смертям!» /3; 334/.

Более того, наблюдается повторение сюжета «Сказки о несчастных лесных жителях» (1967), в которой конфликт поэта и власти реализован в форме противостояния «доброго молодца Ивана» и Кащея бессмертного: «На душе тоскливо стало у Тм&т-дурака» = «А орал, дурак, пару песенок» (А.Р-14-200); «Щас, — говорит. — боро-ду-то мигом обстригу!» = «Щас отниму у вас рацион волков» (вариант исполнения[1697] ^[1698]), «Отниму, — говорит, — у вас рацион волков <…> Всех, — говорит. — на роги намотаю и по кочкам разнесу» (вариант исполнения33); «Так умри ты, сгинь, Кащей!» = «Все подохнете без прощения!». А словосочетание без прощения говорит о непримиримости героя к своим врагам, так же как в «Том, кто раньше с нею был»: «Того, кто раньше с нею был, / Не извиняю!».

Еще одна песня 1967 года, которая содержит удивительные параллели с «Песенкой про Козла отпущения», — это «Песня Саньки», написанная для фильма «Интервенция». Разбирая ее выше, мы показали автобиографичность главной героини, проследив многочисленные связи с другими произведениями (с. 224 — 226).

Повествование в «Песне Саньки», так же как в «Песенке про Козла отпущения», ведется в третьем лице: «У моря, у порта жила-была девчонка» /2; 355/ = «Жил да был Козел — роги длинные. <…> Жил на выпасе, возле озерка» /4; 76/; «А тихая девчонка, хоть петь умела звонко…» = «Блеял песенки всё козлиные. <…> Тихомирно кушал травку и нагуливал бока» (АР-14-200) (кроме того, девчонка «всегда одна сидела», как и мореплаватель-одиночка в одноименной песне 1976 года: «Без компаний в одиночестве играл»; АР-10-132); «…ведь надо бить буржуев» = «И пошли шерстить волчишек в пух и в клочья»; «Их надо бить, заметьте, / На всем на белом свете» = «И ославлю по всему по белу свету».

В обоих случаях «гихий-мирный» персонаж в итоге проявляет свою истинную натуру, круша врагов (или намереваясь это сделать) везде, где только можно.

Отпускать грехи кому — уж это мне решать:

Это я — Козел отпущения!

Здесь интересна трансформация выражения «отпускать грехи», поскольку двумя годами ранее лирический герой сам просил: «Отпустите мне грехи мои тяжкие, / «Хоть родился у реки /ив рубашке я», — а в «Песенке про Козла отпущения» он «жил на выпасе, возле озерка», так же как в «Песне мыши»: «И вдруг — это море около»; в «Песне Саньки»: «У моря, у порта / Живет одна девчонка»; в стихотворении «Про глупцов»: «Вот и берег — дороги конец. / Откатив на обочину бочку, / В ней сидел величайший мудрец — / Мудрецам хорошо в одиночку». При этом лирический герой не только живет у моря, озера или реки, но и действует там: «И однажды как-то на дороге / Рядом с морем — с этим не шути — / Встретил я одну из очень многих…» («Я любил и женщин, и проказы»), «На реке ль на озере / Работал на бульдозере» («Песня Рябого»), «Он ушел на дачный прудик, / Голос вражеский поймал» («Письмо с Канатчиковой дачи»; черновик /5; 472/, «Утоплю тоску в реке» («Камнем грусть висит на мне…»), «Бросаюсь головою в синий омут» («Реальней сновидения и бреда…»), «В прорубь надо да в омут, но сам, а не руки сложа» («Снег скрипел подо мной…»).

И заканчивается «Песенка про Козла отпущения» тем, что главный герой и его соратники по борьбе совершили переворот: «В заповеднике (вот в каком — забыл) / Правит бал Козел не по-прежнему: / Он с волками жил и по-волчьи взвыл, / И рычит теперь по-медвежьему. / А козлятушки-ребятки засучили рукава / И пошли шерстить волчишек в пух и клочья», — отомстив, таким образом, за поражение в песне «У нас вчера с позавчера…», где была обратная ситуация: «И шерстят они нас в пух». Причем пренебрежительная форма волчишек через три года повторится в «Гербарии», где также произойдет революция: «Мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали / И паучишек сбросили / За старый книжный шкаф» (вспомним еще характеристику противника героя в шахматной дилогии, в «Сказке о несчастных лесных жителях» и в «Прыгуне в высоту»: «Я его фигурку смерил оком», «Сам Кащей <.. > стал по-своему несчастным старикашкою», «Два двадцать — у плюгавого канадца»).

Этот же мотив встречается в черновиках «Песни мыши» и «Марша антиподов» (оба — 1973): «Когда б превратились мы в китомышей — / Котов и терьеров прогнали б взашей!» /4; 334/, «Мы обойдемся без посторонних! / От антипятов — сплошной урон! / Мы гоним в шею потусторонних! / Долой пришельцев с других сторон!» /4; 324/. Подобное желание расправиться с «посторонними» и «потусторонними» врагами, то есть с представителями власти, уже высказывалось от лица одного лирического героя в наброске 1970 года: «Мне в душу ступит кто-то посторонний, / А может, даже плюнет, — что ему?! / На то и существует посторонний / На противоположном берегу^. / Он — посторонний, он — поту-сторонний, — / По ту, другую сторону от нас-… / Ах, если бы он был потусторонний, / Тогда б я был спокойнее в сто раз» /2; 254/. Данная тема разрабатывается также в «Песенке про метателя молота» («Я всё же зашвырну в такую даль его…») и в «Штангисте» («С размаху штангу бросить на помост»).

Ощутил он вдруг остроту рогов

И высокое вдохновение -

Росомах и лис, медведей, волков Превратил в козлов отпущения!

Здесь поэт, с одной стороны, воплотил свою мечту расправиться с властями за издевательства над собой, а с другой — предвосхитил ситуацию в «Песне Гогера-Могера» и в «.Лекции о международном положении», где его герой только мечтает добраться «до высшей власти».

³⁴ Поэттмув «Пеене Кэрролла» (1997) ббудт сказано: «Доорои злов Стране ччуде, как и вездд, руга-ются, / Но только здесь они живут на разных берегах» (АР-1-88). В свете скзззооого можно заключить, что здесь поэт вновь противопоставлятр себя (добро) — советской елзсри (злу), как в более поздней «Притче о Прзвдз», где Правде противостоит Ложь.

Что же касается высокого вдохновения, то именно его называл Высоцкий в качестве основного приоритета: «Как можно чаще ощущать вдохновение, то есть чтобы что-то получалось. Может быть, это не черта характера, но, во всяком случае, это мое горячее желание. <…> Больше всего, конечно, я работаю со стихом. Безусловно. И по времени, и чаще ощущаю вот эту штуку, которая называется вдохновение»[1699]. Этот и другие подобные образы часто встречаются в его произведениях: «Стих пришел, и замысел высок» («Не могу ни выпить, ни забыться»), «Она ушла — исчезло вдохновенье» («Песенка плагиатора, или Посещение Музы»), «И вдохновенье, где ты? Посети!» («Песня про первые ряды»; черновик — АР-4-25), «Не дозвучал его аккорд / И никого не вдохновил» («Прерванный полет»), «“Так у меня ж вдохновенье, / Можно сказать, что экстаз!” — / Крикнул художник в волненье…» («Про любовь в эпоху Возрождения»), «Я взвыл, придя в нетворческий экстаз» («Песенка плагиатора»; черновик — АР-9-64), «Себя я ощущаю Гулливером» («Не покупают никакой еды…»).

Выделенные курсивом слова вновь возвращают нас к «Песенке про Козла отпущения», где лирический герой, ощутив остроту рогов, начал расправляться со своими былыми мучителями: «Росомах и лис, медведей, волков / Превратил в козлов отпущения!». Похожая ситуация возникнет три года спустя в «Истории болезни», где лирический герой, уже перенесший пытки и издевательства со стороны «врачей», которые теперь готовятся его «прооперировать», решает пойти ва-банк: «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран, / И фельдшер еле защитил / Рентгеновский экран». С таким же настроем он ломает вражеский «Фиат» в «Песне автозавистника»: «Когда я рву клещами ручки от дверей, / Я ощущаю трудовой энтузиазм»..

Более того, ситуацию из «Песенки про Козла отпущения» полностью повторяет «Песенку про прыгуна в длину» (1971): «Как-то прыгнул я на восемь сорок пять» /3; 303/ = «А Козел себе всё скакал козлом»; «Люди крикнули: “Качать его, качать!”, -/ И назвали человеком-кенгуру» /3; 303/ = «Но заметили скромного Козлика / И избрали в Козлы отпущения».

В результате герой не только смиряется со своим титулом, но даже гордится им и не хочет с ним расставаться: «Видно, негру мне придется уступить / Этот титул человека-кенгуру» = «Это я Козел отпущения!».

В обоих случаях присутствует одинаковая критика и самокритика героя: «Я в прыжке нормально падаю назад» /3; 303/ = «И нормального серого козлика / Превратили в козла отпущения» (АР-14-200); «Все с доски толкаются, как люди, / Ну а я — как будто выродок какой. <…> Ох, тогда бы я пел песни на лету» (АР-14-108) = «А орал, дурак, пару песенок» (АР-14-200) (желание лирического героя быть как люди уже встречалось в стихотворении «Вы учтите, я раньше был стоиком…», 1967: «Чтоб как у людей, я желаю жить с нею, / Ан нет — всё выходит не как у людей»).

И если в ранней песне герой мечтает: «Может, в будущем я стану наконец / Официальным человеком-кенгуру» (АР-3-108), — то в поздней его мечта осуществится: «Услыхал Козел да и стал таков <.. > Правит бал Козел не по-прежнему».

Столь же неожиданные переклички обнаруживаются между «Песенкой про Козла отпущения» и «Честью шахматной короны» (1972), поскольку герой никак не реагирует на избиение хищников и не знает, что ему делать с массированным давлением противника. Поэтому он характеризуется одинаково: «Да и сам дурак я дура-раком» /3; 383/ = «Не шелохнется, не вздрогнет — ну козел козлом» (АР-8-10), «А орал, дурак, пару песенок» (АР-14-200).

В шахматной дилогии герой говорит: «Спать ложусь я вроде пешки, / А просы-паюся ферзем!», — и такая же метаморфоза произойдет во второй песне, где сначала «жил простой Козел» (АР-8-10), то есть «пешка», а потом он стал главным («ферзем») и разобрался со всеми хищниками. Подобное метафорическое превращение пешки в ферзя уже встречалось в черновиках «Горизонта» (1971): «И даже лилипут, избавленный от пут, / Хоть раз в году бывает Гулливером» (АР-3-114).

***

Теперь обратимся к «Расстрелу горного эха» (1974), в котором разрабатывается во многом та же тема, что и в «Песенке про Козла отпущения»: «В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха, / На кручах таких, на какие никто не проник, / Жило-поживало веселое горное, горное эхо, / Оно отзывалось на крик — человеческий крик».

Образ кручи, то есть края, за которым — обрыв, пропасть, бездна, овраг, иначе говоря — смерть, широко распространен в творчестве Высоцкого. Вот, например, песня «Падение Алисы» (1973): «А раньше я думала, стоя над кручею: / “Ах, как бы мне сделаться тучей летучею!”». Или — песня «Две судьбы» (1977): «Снова я над самой кручей — / Подо мной песок зыбучий / да обманчивый, / Всё ползло и клокотало, / Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/. В этой же песне читаем: «Ты, — кричит, — стоишь над бездной! / Но спасу тебя, болезный, / Слезы вытру я!», «Много горя над обрывом, / а в обрыве — зла!». Такая же картина наблюдается в других произведениях: «Зря ты, Ванечка, бредешь / Вдоль оврага» /4; 212/, «Мне дуют в спину, гонят к краю» /4; 80/, «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю / Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю» /3; 167/, «Мы идем по кромке ледника, / Взгляд не отрывая от вершины» (АР-11-110).

А строка «Жило-поживало веселое горное, горное эхо» явно отозвалась в «Балладе о вольных стрелках», которая также носит личностный подтекст: «И живут ла поживают. / Всем запретам вопреки, / И ничуть не унывают / Эти вольные стрелки», — ив той же песне «Две судьбы»: «.Жил я славно в первой трети / Двадцать лет на белом свете» (в черновиках: «Поживал я в первой трети <…> Так и плыл бы я, поверьте, / Почитай, до самой смерти / припеваючи»; АР-1-12). Сравним также ситуацию в «Двух судьбах» со стихотворением «Живу я в лучшем из миров…» (1976): «Жил я славно в первой трети» (АР-1-8), «Мне под ложечкой приятно» (АР-1-12) = «Мне славно жить в стране — / Во рву, на самом дне — / В приятной тишине».

Эта же «приятная тишина» (а эхо, напомним, жило «в тиши перевала») упоминается во многих произведениях, объединенных образом лирического героя: «Я тихо лежала в уютной норе» («Песня мыши», 1973), «Я шел домой по тихой улице своей» («Песня автозавистника», 1971), «Решил: нырну / Я в гладь и тишь, / Но в тишину / Без денег — шиш» («Песня Билла Сигера», 1973), «В мне одному немую тишину / Я убежал до ужаса тверезый» («Осторожно! Гризли!», 1978), «Избегая жизни светской, / Тихой сапой имярек / Жил в гостинице “Советской” / Несоветский человек» («Пародия на плохой детектив», 1966; набросок /1; 516/).

И отражает данный мотив склонность к уединению самого Высоцкого: «Мало кто предполагал, — вспоминает Михаил Шемякин, — что этот человек больше всего на свете любил тишину и всегда говорил мне: “Мишка, если б ты знал, как я устал от всей этой жизни — от всех концертов, от прочего. Я мечтаю жить так, как живет сейчас Булат Окуджава: запереться, писать какой-то роман, сидеть в тишине. <…> Он мне говорил, что самое любимое его занятие — это сидеть в крохотной комнате, отгородившись столиком от всего мира и работать над своими произведениями”»[1700] ^[1701].

У второй строки «Расстрела горного эха» имеется следующий вариант исполнения: «На тропах таких, на какие никто не проник»37. Сравним с черновиком «Песенки про Козла отпущения» и с «Песней автомобилиста»: «По тропиночкам он скакал Козлом» (АР-14-200), «Подошвами своих спортивных “чешек” / Топтал я прежде тропы и полы» /3; 142/.

Что же касается строки «Оно отзывалось на крик — человеческий крик», то здесь наблюдается связь с другой песней, написанной от первого лица и примерно в это же время: «Если где-то в глухой, неспокойной ночи / Ты споткнулся и ходишь по краю, / Не таись, не молчи, до меня докричи, — / Я твой голос услышу, узнаю. <…> Потерпи! — я спешу, и усталости ноги не чуют». Как видим, разные образы автора совпадают в деталях.

Строка «Жило-поживало веселое горное, горное эхо» в черновиках выглядит иначе: «Никто никогда не видал это вздорное эхо» (АР-12-158). Данный вариант может показаться несколько странным. Но если вспомнить, что эпитет «вздорный» в том же году лирический герой применит к самому себе в «Погоне»: «А умел я петь песни вздорные», — и в черновиках «Таможенного досмотра»: «До чего ж проворные — / Мысли мои вздорные / И под черепушкою прочли!» /4; 456/, - то всё станет понятно.

Еще один черновой вариант: «Никто никогда не видал это чудо природы» (АР-12-15 8), — напоминает «Гербарий» и «Мореплавателя-одиночку» (оба — 1976): «Но подо мной написано: / “Невиданный доселе”», «Мореплаватель, простите, одиночка / Или неправдоподобный предмет» (АР-10-128). Да и в «Песне Билла Сигера» о главном герое было сказано: «Вот это да, вот это да! / Спустился к нам не знаем кто, / Как снег на голову, сюда / Упал тайком, инкогнито».

А сопоставление «Расстрела горного эха» с «Песенкой про Козла отпущения» лишний раз подтверждает гипотезу о личностном подтексте обоих произведений: «В заповеднике <…> Жил да был Козел» = «В тиши перевала <…> Жило-поживало веселое горное, горное эхо» (причем если эхо названо веселым, то и Козел отпущения «сносил побои весело и гордо»); «Враз Козла найдут, приведут и бьют» = «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/; «Запретили, вплоть до убиения» /4; 308/ = «К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо»; «Не шелохнется, не вздрогнет — ну, козел козлом» (АР-8-10) = «И эхо топтали, но звука никто не слыхал» (неслучайно, кстати, сходство в действиях волков из «Песенки про Козла отпущения» с одним из трех образов власти в «Четверке первачей», написанной год спустя: «А когда очередное отпущенье получал — / Всё за то, что волки лишку откусили…» = «Номер первый хочет в раже и в пылу / Поскорей успеть к кипящему котлу, / В тот котел по локоть руку запустить, / Лучший выхватить кусок и откусить / От огромного куска / Больше жирного мяска» /4; 426/).

Остановимся подробнее на теме пыток: «Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья, / Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, / Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье / И эхо связали, и в рот ему всунули кляп».

Характеристика властей не люди повторится в черновиках песни «Реальней сновидения и бреда…» (1977): «Да вот беда — бумажные не люди / Сказали: “Звезды с неба не хватать!» (АР-8-146). И на той же странице рукописи встречается вариант «ответственные люди», который традиционно использовался Высоцким для описания чиновников («Как знать, но приобрел магнитофон / Какой-нибудь ответственный товарищ» /3; 133/, «Ощутил, что он — ответственный мужчина, / Стал советы отдавать, / Кликнул рать» /2; 110/). А эпитет «бумажные» применительно к не людям характеризует их как ненастоящих; другими словами — как манекенов («Баллада о манекенах»).

Но вернемся к строке: «Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья…».

Зелье является неотъемлемым атрибутом власти, которая не только пьет его сама, но и изготовляет и дает пить другим: «Пили зелье в черепах, ели бульники, / Танцевали на гробах — богохульники» (АР-11-6), «Как отпетые разбойники и недруги, / Колдуны и волшебники злые / Стали зелье варить, и стал весь мир другим, / И утро с вечером переменили» /1; 41/, «Я — Баба Яга, / Вот и вся недолга <…> Ох, надоело по лесу гонять, / Зелье я переварила» /4; 193/, «Бабка-самогонщица / Сказала: “Не беда! / Может, это кончится, / А может — никогда”» /5; 523/, «Коварна нам оказанная милость

- / Как зелье полоумных ворожих[1702]: / Смерть от своих за камнем притаилась, / А сзади — тоже смерть, но от чужих» /4; 66/, «Яду капнули в вино, / Ну а мы набросились, / Опоить меня хотели, но / Опростоволосились. / А тот, кто в зелье губы клал, / И в самом деле дуба дал, / А для меня, как рвотное, / То зелье приворотное: / Здоровье у меня добротное, / И закусил отраву плотно я» /3; 84/, «Но лучше выпью зелья с отравою, / Я над собою что-нибудь сделаю — / Но свою неправую правую / Я не сменю на правую левую!» /2; 262/, «Нас, любимый наш ведущий, / Поют здесь отравой сущей» (С5Т-4-255), «Поят зельем, хоть залейся, — / Даже денег не хотят» (АР-13-110).

В «Песне-сказке про нечисть», помимо мотива зелья («Пили зелье в черепах»), предвосхищен еще ряд мотивов из «Расстрела горного эха»: «В заповедных и дремучих страшных муромских лесах» = «В заповеднике (вот в каком — забыл) <.. > Вышло даже в лесу запрещение»; «Волчьи стаи бродят тучей» /1; 525/ = «Всё за то, что волки лишку откусили»; «Билась нечисть грудью в груди» = «Пока хищники меж собой дрались…».

А дальше наблюдаются интересные сходства между Соловьем-разбойником и Козлом отпущения, угрожающих соответственно Змею Горынычу и остальным хищникам: «Гикнул, свистнул, крикнул…» = «Эй, вы, бурые, — кричит, — светло-пегие!»; «…гад, заморский паразит!» = «Из кустов назвал волка сволочью»; «Убирайся без бою, уматывай» = «Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу». В предыдущей главе, сопоставляя «Песню про нечисть» и «Сказку о несчастных лесных жителях», мы выявили аналогичные сходства в обращении Соловья-разбойника к Змею Горынычу и Ивана-дурака к Кащею бессмертному, показав, что в данном случае автор наделяет Соловья-разбойника чертами, характерными для своего лирического героя (с. 350).

Итак, в «Расстреле горного эха» советская власть решила «умертвить, обеззвучить» поэта, чтобы он не смог говорить людям правду, «отзываться на крик» (причем правду — в том числе о властях — он собирался рассказать и в черновиках «Песенки про Козла отпущения»: «И всю правду разнесу по белу свету»; АР-14-202): «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха». Подобная ситуация возникает во многих произведениях: «Ну и забава у людей — / Убить двух белых лебедей!» («Баллада о двух погибших лебедях»), «…А в конце уже все позабавились: / Кто плевал мне в лицо, а кто водку лил в рот, / А какой-то танцор бил ногами в живот» («Путешествие в прошлое»), «И звук обратно в печень мне / Вогнали вновь на вздохе / Веселые, беспечные / Воздушные потоки» («Затяжной прыжок»), «Гонят весело на номера» («Охота на волков»), «Там, у стрелков, мы дергались в прицеле — / Умора просто, до чего смешно\» («Побег на рывок»), «И потеха пошла в две руки, в две руки» («Конец охоты на волков»), «В аду с чертовкой обручась, / Он потешается сейчас» («Вооружен и очень опасен»; черновик /5; 419/), «Он веселел, входил в экстаз» («Ошибка вышла»; черновик — АР-11-39), «Кто-то злой и умелый, / Веселясь, наугад / Мечет острые стрелы / В воспаленный закат» («Оплавляются свечи…»).

Кроме того, на лирического героя в «Путешествии в прошлое» «навалились гурьбой, стали руки вязать», как в «Расстреле горного эха»: «И эхо связали, и в рот ему всунули кляп», — и в ряде других произведений: «Подручный — бывший психопат

- / Вязал мои запястья» /5; 78/, «Зазубрен мой топор, и руки скручены» /4; 71/, «Но разве это жизнь — когда в цепях? / Но разве это выбор — если скован?» /4; 66/, «Бьют и вяжут, как веники» /2; 162/, «Хоть вяжите меня — не заспорю я» /2; 570/, «“Вяжите руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!”» /5; 378/.

Да и мотив безропотного терпения побоев («И эхо топтали, но звука никто не слыхал») встречается неоднократно: «А сносил побои весело и гордо» («Песенка про Козла отпущения»), «Я было взвизгнул, но замолк, / Сухие губы — на замок» («Ошибка вышла»), «Тут на милость не надейся — / Стиснуть зубы да терпеть!» («Разбойничья»).

Сравним также строку «И эхо связали, и в рот ему всунули кляп» с письмом Высоцкого к секретарю ЦК КПСС П.Н. Демичеву от 17.04.1973: «Это не простая проблема, но верно ли решать ее, пытаясь заткнуть мне рот или придумывая для меня публичные унижения?»[1703] /6; 411/; а также с его высказываниями из разговоров с полковником Михаилом Захарчуком и самарским коллекционером Геннадием Внуковым: «В мою глотку многие бы и с удовольствием воткнули кляп. Не получается! Так они, суки, долго и взасос меня целуют, чтобы я подольше не мог говорить и петь!»[1704] ^{[1705] [1706]}; «В марте 1968 года он жаловался мне, что звонили со Старой площади и предупредили, что если “не закроешь пасть, то от ЦК до ЧК всего один шаг, через площадь… ”»41.

Как известно, публичным унижениям власти подвергали Высоцкого постоянно, так же как и стремились «заткнуть» ему рот. Например, в «Песне микрофона» лирический герой говорит: «Отвернули меня, умертвили», — а в «Расстреле горного эха» враги «пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье». Здесь же «в рот ему всунули кляп»; в «Песне микрофона»: «Он сдавил мое горло рукой»; а в песне «Отпустите мне грехи…» сказано: «Не давите вы мне горло…».

Неудивительно, что совпадает поведение под пытками эха и лирического героя в «Песне микрофона», где его схватили за горло: «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/ = «Застонал я — динамики взвыли» /3; 112/.

Наблюдается и другая перекличка между этими песнями, поскольку микрофон и эхо — близнецы-братья: «По профессии я — усилитель. <.. > А я усиливал, усиливал, усиливал!» = «Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно, / Усилит и бережно в руки своих донесет». И сам лирический герой любит усиливать: «Я понукал себя: “Трави, / Утрись, утрой усилья”» /5; 404/, «Усилия свои утрою я» /2; 470/, «Знаю, силы мне утро утроит» /5; 42/.

Отметим также идентичность ситуации в «Том, который не стрелял» (1972) и в «Расстреле горного эха» (1974): «В меня стрелял поутру / Из ружей целый взвод» = «К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо».

Позднее все эти мотивы перейдут в «Побег на рывок» (1977): «В меня стрелял поутру / Из ружей целый взвод» = «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха, / И эхо топтали, но звука никто не слыхал/² / К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо = «Целый взвод до зари / На мне гвозди ковал» (АР-4-14) («поутру» = «к утру»; «целый взвод… топтали» = «целый взвод… гвозди ковал»). Основная же редакция «Побега на рывок» восходит к «Путешествию в прошлое»: «Целый взвод меня бил…» = «А в конце уже все позабавились: / Кто плевал мне в лицо, / А кто водку лил в рот, / А какой-то танцор бил ногами в живот».

Примерно в одно время с «Побегом на рывок» были написаны «Райские яблоки», которые также находят массу аналогий с «Расстрелом горного эха»: «И эхо топтали, но звука никто не слыхал» = «И измученный люд не издал ни единого стона»; «Топтали и били — им это забава, потеха, / Потом прислонили к стене из базальтовых скал» (АР-12-160) = «Не к мадонне прижат божий сын, а к стене, как холоп» (АР-17200); «К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо» = «И стреляли в меня, и убит я без промаха в лоб»[1707] ^[1708]; «Напившись дурмана и зелья» = «Я пока невредим, но немного отравлен озоном» (АР-3-158); «Быть может, воскресло убитое горное эхо» (АР-12-160) = «Как я выстрелу рад — ускакал я на Землю обратно». В обоих случаях герой повторяет судьбу Христа — распятие (убийство) и воскресение.

В 1977 года началась работа и над «Концом охоты на волков», в котором вновь получили развитие многие мотивы из «Расстрела горного эха»: «К утру растре-ляли притихшее горное, горное эхо» = «Словно бритва, рассвет полоснул по глазам <…> Появились стрелки, на помине легки <…> Тоже в страхе прилег и притих, и ослаб»44 («к утру» = «рассвет»; «расстреляли» = «стрелки»; «притихшее» = «притих»); «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха» = «И потеха пошла в две руки, в две руки. <…> Кровью вымокли мы под свинцовым дождем»; «Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья…» = «Я мечусь на глазах полупьяных стрелков»; «Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье» = «Новое дело — нас убивают» (АР-3-30); «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/ = «Только били нас в рост из железных “стрекоз”».

Данная тема разрабатывается также в «Письме с Канатчиковой дачи» (1977), хотя и в шутливой форме: «И эхо связали...» = «Тех, кто был особо боек, / Прикрутили к спинкам коек»[1709] ^[1710]; «…и в рот ему всунули кляп» = «Но воскликнул параноик: / “Языки не привязать!”» (С5Т-4-255) (помимо того, строка «И эхо связали, и в рот ему всунули кляп» объясняет, почему в написанном тогда же «Театрально-тюремном этюде на Таганские темы» поэт будет радоваться: «Сидим мы без наручников, без кляпа. / И есть, чем пить, жевать и речь вести»; АР-4-203); «.Должно быть, нелюди…» = «Развяжите полотенца, / Иноверы, изуверцыЬ»; «…напившись дурмана и зелья» = «Поют здесь отравой сущей» (С5Т-4-255); «К утру расстреляли притихшее горное, горное эхо» = «Жаль, примчались санитары, — / Зафиксировали нас. / Мы притихли при сиделках..»(С5Т-4-255).

Сюда примыкает мотив гонений на лирического героя: «И из любимой школы в два счета был уволен, / Верней, в три шеи выгнан непонятый титан» («Баллада о Кокильоне», 1973), «Я из логова выгнан вчера» («Охота на волков», 1968; черновик /2; 422Г), «Ну что ж такого — выгнали из дома» («Подумаешь — с женой не очень ладно!», 1969). По воспоминаниям Э. Володарского, отец Высоцкого «даже не пускал в дом, и он вынужден был скитаться по квартирам друзеюИ⁶. Поэтому в стихотворении «С общей суммой шестьсот пятьдесят килограмм…» (1971) жена и теща не пускают лирического героя домой: «Бил, но дверь не сломалась, сломалась семья. / Я полночи стоял у порога / И ушел. Да, тяжелая доля моя, / Тяжелее, чем штанга — намного!». А в «Балладе о вольных стрелках» (1975) будут упомянуты «бездомные бродяги, у кого одни долги», да и в песне «Про речку Вачу» (1976) лирический герой выступит в образе бездомного бродяги (бича): «Я на лестницах ночую, / Где тепло от батарей». Поэтому мотив бездомности постоянен у Высоцкого: «Парня спасем, парня — в детдом» (1964), «Прошел детдом, тюрьму, приют / И срока не боялся» («Формулировка», 1964), «Я сам с детдома, я вообще подкидыш» («Летела жизнь», 1978; АР-3-189).

Однако в «Охоте на волков» героя выгнали из логова отнюдь не по семейным обстоятельствам, а потому, что от него решила избавиться власть. И такая же ситуация возникнет в «Расстреле горного эха»: «Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье» (для сравнения — в «Песне мыши» героиня жила в уютной норе).

А смертоносная конница из «Расстрела горного эха» (громкий топот и храп) будет упомянута и в черновиках «Баллады о ненависти»: «Косые, недобрые взгляды, / Ловя на себе в деревнях, / Повсюду скакали отряды / На сытых, тяжелых конях» /5; 316/. И цель у нее та же самая — уничтожить всё живое: «Коварство и злобу несли на мечах, / Чтоб жесткий порядок в стране навести». Подобные образы встречаются также в «Песне о вещем Олеге» и в черновиках «Разбойничьей»: «И долго дружина топтала волхвов / Своими гнедыми конями» /2; 17/, «Как из лютой волости / Налетела конница\ / Как гусей она секла / Тонкой хворостинкой!..» /5; 361/. В первом случае упоминаются отряды, во втором — дружина, а в третьем — конница; отряды усмиряли людей, дружина топтала волхвов, а конница секла гусей, что одно и то же.

Известно несколько исполнений «Расстрела горного эха», где строка «Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп»[1711] имела вид: «.. .злобный топот и храп»[1712] ^[1713]. Поэтому и в «Балладе о ненависти» всадники «коварство и злобу несли на мечах», а губерния, из которой «налетела конница» в «Разбойничьей», названа злой: «Как во смутной волости / Лютой, злой губернии…». Да и управляет этой «губернией» такой же злодей: «Злобный король в этой стране / Повелевал» («В лабиринте», 1972), «Злой дирижер страной повелевал» («Он вышел — зал взбесился», 1972; АР-12-56).

Между тем в рукописи «Расстрела горного эха» по сравнению с основной редакцией встречается более оптимистичная концовка: «Но снова вчера мы услышали крик человека, / Который им в тыл на запретные кручи проник. / Должно быть, воскресло убитое горное эхо / И снова до нас донесло человеческий крик» (АР-12-160).

Во-первых, следует заметить, что «проникновение в тыл» является одной из отличительных черт лирического героя Высоцкого: «Я туда проникнут с тыла» («Сказочная история»), «Прошли по тылам мы» («Черные бушлаты»), «Я говорю как мхатовский лазутчик, / Заброшенный в Таганку — в тыл врага» («Олегу Ефремову»), «На меня косятся. / К выходу броситься / И укрыться где-нибудь в тылу?» («Таможенный досмотр»; черновик — АР-4-217), «В самом ихнем тылу, / Под какой-то дырой / Мы лежали в пылу / Да над самой горой…» («У Доски, где почетные граждане…»). А «над самом горой» будет жить лирический герой и в «Расстреле горного эха»: «На кручах таких, на какие никто не пронию/9

Во-вторых, строка «Который им в тыл на запретные кручи проник» имеет еще один — более откровенный — вариант: «Какой-то чудак на запретные кручи проник». И если вспомнить, что в таком же образе автор уже выводил себя в недавно написанном стихотворении «Жил-был один чудак…» (1973), то подтекст станет еще очевиднее.

Кроме того, мотив воскрешения: «.Должно быть, воскресло убитое горное эхо», — встречается еще как минимум в трех произведениях, объединенных личностным подтекстом: «Мы лучше верной смертью оживем!» («Приговоренные к жизни»), «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» («Гербарий»), «Восстану я из праха, вновь обыден» («Песня автомобилиста»). Да и в «Песне Билла Сигера» один из авторских двойников — Мак-Кинли — возвращается из ада на Землю («Владыка тьмы / Его отверг, / Но примем мы — / Он человек!»), а в «Райских яблоках» лирический герой возвращается из «рая» (напоминающего ад, поскольку там тоже царит советская власть: «Ангел окает с вышки — отвратно»; АР-17-200): «.. пазуху яблок / Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!». Эта же тема разрабатывается в «Памятнике», где лирический герой следует своему завету о воскрешении из будущего «Гербария» и вырывается из гранита: «И шарахнулись толпы в проулки, / Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня. <.. > Прохрипел я: “Похоже, живой!”».

Что же касается отношения поэта к своим мучителям, то оно выражено и в стихотворении «Я бодрствую, но вещий сон мне снится…» (1973): «Организации, инстанции и лица / Мне объявили явную войну». А ближе к концовке автор декларирует: «И песню напишу и не одну, /Ив песне я кого-то прокляну».

Здесь налицо характерный для творчества Высоцкого мотив безликости власти, что подчеркивается неопределенным местоимением «кого-то». Сравним в вышеупомянутом стихотворении «Жил-был один чудак…»: «И он пером скрипел — / То злее, то добрей — / Писал себе и пел / Про всяческих зверей <.. > Но строки те проч-лись / Кому-то поутру[1714] ^{[1715] [1716]} — / И, видимо, пришлись / С утра не по нутру. <…> Но для кого-то был чудак / Уже невыездной». А вскоре он станет выездным, поскольку власти разрешат Высоцкому его первую заграничную поездку (между 18 апреля и 24 мая 1973 года5'), и в стихотворении «Ах, дороги узкие…» он скажет: «Так я впервые пересек границу — / И чьи-то там сомнения пресек».

***

Раз уже зашел разговор о мотиве безликости власти, остановимся на нем более подробно.

Зачастую для обозначения самой власти, ее агентов, владений советских чиновников и Советского Союза используются следующие обороты и сочетания слов: кто-то, кое-кто, какой-то, какой-нибудь, чей-то, тот, кто (те, кто), а также: не знаю, не помню, забыл и т. п. Все это обусловлено не только использовавшимся Высоцким методом аллюзий, намеков («непрямого» называния), но также и оценочной характеристикой самой власти как бесформенной, неопределенной, безликой. По словам Марины Влади, «самое страшное здесь — это невозможность увидеть чиновника, от которого часто зависит карьера, личная жизнь, свобода»52

В песне «Ошибка вышла» (1976) лирический герой («пациент») обращается к властям, представленным в образе врачей и подвергающим его пыткам: «Вы — как вас там по именам? — / Вернулись к старым временам, / Но протокол допроса нам / Обязаны давать! <…> Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно: / “А ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”».

В стихотворении «Я прожил целый день в миру / Потустороннем…» (1975) лирический герой рассказывает о своих впечатлениях: «Там этот, с трубкой… Как его? /Забыт — вот память!», — имея в виду Сталина. И точно так же он говорил о своем противнике в «Марафоне» (1971): «Как его? Забыл… Сэм Брук».

В повести «Дельфины и психи» (1968), где действие происходит в океанариуме, олицетворяющем собой Советский Союз, один из дельфинов сообщает профессору-ихтиологу: «Сегодня дежурный по океанариуму, фамилию забыл, во время кормления нас — во-первых, тухлой рыбой, во-вторых, ругал нецензурно» /6; 23/.

В рассказе «Формула разоружения» (1969) главный герой «оглянулся <…> а на дороге двое, руки в карманы. Я еще подумал: где-то я их видел, но сначала как-то смутился, а потом запамятовал, да так и… ну… словом, не спросил» /6; 68/, - и всё это кончилось для него тюрьмой.

В «Пике и черве» (1964) герой попал в проигрышное положение и вынужден был убить своего противника, за что и попал под суд, где пытается оправдаться: «С кем играл — не помню этой стервы».

В «Песне про попутчика» (1965) герой после того, как попутчик напоил его и посадил в тюрьму, рассказывает: «И проснулся я в городе Вологде, / Но — убей меня! — не припомню, где» (то есть в отделении милиции или КГБ), и в итоге ему «пришили дельце / По статье уголовного кодекса. <…> Пятьдесят восьмую дают статью…». Та-ие же обороты используются в «Путешествии в прошлое» (1967): «Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей! / Только помню, что стены — с обоями». В последней песне его связали и подвергли разнообразным издевательствам.

В черновиках «Горизонта» (1971) лирический герой говорит о властях: «Был спор, не помню с кем» (АР-3-114).

В наброске 1975 года он также при помощи намека говорит о своих врагах: «Ублажаю ли душу романсом / Или грустно пою про тюрьму, — / Кто-то рядом звучит диссонансом, / Только кто — не пойму».

Подобный оборот встречается и в текстах для капустника к 5-летию Театра на Таганке (1969), причем здесь имеет место такой же прием, что и в более позднем посвящении к 60-летию Юрия Любимова «Ах, как тебе родиться пофартило…» (1977): «…Вот только где “Живой? / Но голос слышится: “Так-так-так”, - / Неясно только — чей. / Просмотрит каждый ваш спектакль / Комиссия врачей, ткачей и стукачей» (АР-2-68) = «Где твой “Марат”? Он кем-то прикарманен»” (АР-7-24). А ответ на вопросы «чей» и «кем» дают «Одесские куплеты» (1980): «Где девочки? Маруся, Рая, Роза? / Их с кондачка пришлепнула ЧеКа».

Вся эта удивительная «забывчивость» лирического героя (и персонажей, являющихся его масками) представляет собой фирменной прием Высоцкого, впервые встретившийся в песне «Как в старинной русской сказке — дай бог памяти!..» (1962), где речь шла о злых колдунах и волшебниках, которые «стали зелье варить и стал весь мир другим, / И утро с вечером переменили». Данная образность явно имеет своим источником исполнявшуюся Высоцким песню на стихи В. Дыховичного «Про со-року-белобоку» (1944): «Не знаю продолжения рассказа / И как Андрюша бабушку любил… / Добрый молодец заведовал Главбазой, / Очень добрый молодец он был… <.. > Это очень старинная сказка, / Но эта сказка до сих пор еще жива».

Если продолжить разговор о мотиве безликости власти или просто врагов лирического геро, то необходимо привести следующий цитатный ряд:

1. «Кто-то хотел парня убить — / Видно, со зла…» /3; 152/.

2. «Мне в душу ступит кто-то посторонний, / А может, даже плюнет, — что ему?!» /2; 254/.

3. «Кто-то дуло наводит / На невинную грудь <…> Кто-то злой и умелый, / Веселясь, наугад / Мечет острые стрелы / В воспаленный закат» /3; 207/.

4. «Кто-то шел — я крикнул в темноту. / На первый окрик: “Кто идет?' — / Он стал шутить»/2; 178/.

5. «Будто кто-то идти запретил» /1; 512/.

6. «Но кто-то там сказал еще в ООНе, / Что мы покажем кузькину им мать!» /1; 380/.

7. «А кто-то говорит: “Не существует / У нас проблемы с нашими детьми”» /1; 474/. [1717]

В двух последних цитатах имеется в виду генсек Н.С. Хрущев, который, выступая на 15-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН 12 октября 1960 года, стучал туфлей по столу и грозил показать Америке «кузькину мать», а через два с половиной года заявил с высокой трибуны: «В советском социалистическом обществе нет противоречий между поколениями, не существует проблемы “отцов и детей” в старом смысле»[1718] ^[1719].

Примечательно, что в основной редакции строка «Но кто-то там сказал еще в ООНе» выглядит так: «Но сам Хрущев сказал еще в ООНе». А вот симметричный пример из «Жертвы телевиденья» (1972): «Там кто-то выехал на конкурс в Варне…». В черновиках же поясняется, кто именно выехал: «Там Никсон выехал на конкурс в Варне, / Вручают премию в ОООН» (АР-4-108). Таким образом, в первом случае имеем равенство «кто-то = Хрущев», а во втором: «кто-то = Никсон». В обоих случаях речь идет о главах государства — советском генсеке и американском президенте. Отметим заодно еще два сходства между этими песнями: «Не раздувайте вы войны пожар» = «Никсона я за Вьетнам поругал» (АР-4-107) (маска пролетариев); «И, извращая факты доказали, / Что вам дороже генерал де Голль» = «Какого дьявола они в Париже / Морочат голову который год!» /3; 416/.

8. «Сегодня мы и те, кто у кормила, / Могли бы совместно справить юбилей» /4; 294/.

9. «Не верь, что кто-то там на вид — тюлень, / Взгляни в глаза — в них, может быть, касатка!» /2; 217/.

10. «Вдруг в окно порхает кто-то / Из постели от жены» /2; 71/.

11. «Пока я был на самом верху, / Она с кем-то спустилася вниз…» /2; 262/.

12. «Вот кто-то в ярко-рыжем парике…» (АР-9-86).

13. «И как кое-кто ни старался, — / А вот и у нас юбилей» /2; 298/.

14. «Бойко, надежно работают бойни, — / Те, кому нужно, — всегда в тренаже!..» /2; 517/. Вариант: «Кто-то спокойный всегда в тренаже!» /2; 518/.

15. «Всех нас когда-нибудь кто-то задавит…» /2; 250/.

16. «Кто-то мне неудачу пророчит…» /5; 349/.

17. «Кто-то припугнул: “Тебе — баранка! / Шифер может левою ногой…”» /3; 395/.

18. «Довольно выпустили пуль — / И кое-где, и кое-кто / Из наших дорогих папуль — / На всю катушку, на все сто!» /4; 157/.

19. «Если рыщет за твоею / Головою кто-нибудь, / Чтоб петлей измерить шею / Да потуже затянуть» (АР-2-156), «Кто-то рыщет за твоею / Непокорной головой» (АР-2-158), «Нет надежнее приюта — / Скройся в лес, не пропадешь, / Если продан ты кому-то / С потрохами ни за грош» /5; 12/.

20. «Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, / Если терем с дворцом кто-то занял!» /2; 289/.

21. «Напрасно кто-то где-то там куражится — / Его надежды тщетны и пусты» /5; 546/.

22. «Но у кого-то желанье окрепло / Выпить на празднике пыли и пепла» /3; 407/.

23. «Волна барьера не возьмет — / Ей кто-то ноги подсечет, / И рухнет взмыленная лошадь» /4; 80/.

24. «Мой командир меня почти что спас, / Но кто-то на расстреле настоял» /3; 264/.

25. «Но кто-то вытряс пулю из обоймы / И из колоды вынул даму пик» /5; 294/.

Поэтому лирический герой Высоцкого «всегда без козырей / И вечно без одной» («Жил-был один чудак…») и советует другим людям внимательно следить, «чтоб держал он на скатерти руки / И не смог передернуть туза», а иначе «как у Пушкина в “Пиковой даме”, / Ты останешься с дамою пик» («Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты…»).

26. «Копошатся — а мне невдомек: / Кто, зачем, по какому указу? / То друзей моих пробуют на зуб, / То цепляют меня на крючок <…> Я был кем-то однажды обласкан55, / Так что зря меня пробуют на зуб. <…> И какой-то зеленый сквалыга / Под дождем в худосочном пальто / Нагло лезет в карман, торопыга, — / В тот карман, где запрятана фига, / О которой не знает никто» /5; 330 — 331/.

27. «Знать бы мне, кто так долго мурыжил, / Отыгрался бы на подлеце!» /5; 47/.

28. «Если б знал я, с кем еду, с кем водку пью, — / Он бы хрен доехал до Вологды!» /1; 152/.

29. Как знать, — но приобрел магнитофон / Какой-нибудь ответственный товарищ» /3; 133/.

30. «А я сижу и мучаюсь весь срок: / Ну, кто из них из всех меня упрятал?» /1; 560/.

31. «Кто там крадется вдоль стены, / Всегда в тени и со спины?» /5; 96/.

32. «Эй, кому бока намяли? / Кто там ходит без рогов?» /3; 44/.

33. «Эй! Против кто? Намнем ему бока!» /5; 229/.

34. «Эй, кто там грозит мне? / Эй, кто мне перечит?» /4; 21/.

35. «Над избиваемой безумною толпою / Кто-то крикнул: “Это ведьма виновата!” <…> Какой-то грек нашел Кассандрину обитель / И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как простой и ненасытный победитель» /2; 19/.

36. «В твоей запекшейся крови / Увязнет кто-нибудь! /5; 85/. В черновиках же поясняется, кто именно увязнет: «Я понукал себя: “Трави!”, - / В медикаментах роясь. / В моей запекшейся крови / Хирург увяз по пояс»[1720] ^{[1721] [1722] [1723]}.

37. «Дед эту краску кому-то носил, / Ну а ему отказали. / Кто-то там где-то там взял и решил: / Детская это забава. / И объявили затею опасной, / Вредной: не место алхимикам здесь! / Цвет должен быть — если красный, так красный, / Желтый — так желтый, без всяких чудес» (АР-1-39).

38. «Там у кого-то — пир горой» /4; 314/.

39. «И если бы оковы разломать, / Тогда бы мы и горло перегрызли / Тому, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни» /4; 66/, «Так неужели будут пировать, / Как на шабаше ведьм, на буйной тризне / Все те, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни?» /4; 303/

40. «А те, кто нас на подвиги подбили, / Давно лежат и корчатся в гробу» /5; 158/.

41. «И тот, кто раньше с нею был, — / Он мне грубил, он мне грозил» /1; 38/.

42. «Тот, которому я предназначен, / Улыбнулся — и поднял ружье!» /2; 130/.

43. «А тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел!» /2; 87/.

44. «И в песне я кого-то прокляну»57 /4; 29/.

45. «Знаете, / Может быть, правы те, / Кто усмехается, кто недоверчиво так усмехается» /5; 604/.

46. «Всех, <кто> гнал меня, бил или предал, / Покарает тот, кому служу» (АР-7-14).

47. «И тогда у Бурки появился кто-то, / Занял место Сивкино за столом. <…> Бурка с кем-то чифирит. <…> И однажды Бурка с кем-то вдруг исчез навеки, / Ну, а Сивка в каторги захромал» /1; 62/.

48. «Кто славно жил в морозы — / Тот ждет и точит зуб» /3; 161/, «Но кто-то ждет морозы…»/3; 160/.

49. «Но кто-то там однажды скурвился, ссучился, / Шепнул, навел — и я сгорел» /1; 51/.

50. «Кто-то, уже раздобыв где-то черную сажу, / Вымазал чистую Правду, а так — ничего. <.. > Некий чудак и поныне за правду воюет, / Правда, в речах его правды — на ломаный грош» /5; 154 — 155/.

51. «Кто плевал мне в лицо, а кто водку лил в рот, / А какой-то танцор бил ногами в живот» /2; 27/.

52. «Видно шрамы от крючьев — какой-то пират / Мне хребет перебил в абордаже» /2; 271/.

53. «Какой-то матросик пропащий / Продал меня в рабство за ломаный грош» /4; 107/.

54. «Но я себя убийством уравнял / С тем, с кем я лег в одну и ту же землю» /3; 190/.

55. «Кому-то под руку попался каменюка — / Метнул, гадюка… И нету Кука!» /5; 110/.

56. «У кого-нибудь расчет / под рукой, / Этот кто-нибудь плывет / на покой»[1724] /2; 291/.

57. «Кто-то сыт, кто-то спит, / На покой обречен» /5; 328/.

58. «В чечеточный спринт не берем тех, кто сыт, мы» /4; 21/.

59. «Он из сытых, он из этих, он из тех» /4; 216/.

60. «Один из них тогда притих при этих, / Другой из них тогда притих при тех» /5; 575/.

61. «Товарищ мой (он чей-то зять5[1725]) / Такое б мог порассказать» /5; 257/.

62. «Вышли чьи-то фигуры назад на шоссе из обочин, / Как лет тридцать спустя — на машину мою поглазеть» /4; 44/.

63. «Позвольте, значит, доложить, / господин генерал: / Тот, кто должен был нас кормить, — / сукин сын, черт побрал!» /5; 121/.

64. «Но то и дело тень перед мотором — / То черный кот, то кто-то в чем-то черном. <…> Кто вынудил меня на жесткое пари — / Нечистоплотны в споре и расчетах» /3; 137–138/, «Те редко ошибаются в расчетах!» /3; 359/.

65. «Все мы чьи-то противники, / Кому-то мы не с руки, / Кому-то нас видеть про-тивненько, / Все мы кому-то враги» /1; 557/.

66. «Кто-то вякнул в трамвае на Пресне: / “Нет его, умотал наконец! / Вот и пусть свои чуждые песни / Пишет там про Версальский дворец!”» /2; 247/, «Может, кажется кому-то, / Будто каждую минуту / Почему-то сею смуту. <.„> Кто-то рад, а кому не до смеха <…> Кто-то видел своими глазами, / Как я продал кому-то перо» /2; 512 — 513/.

67. «Я, конечно, вопрошаю: / “Кто такой?”»[1726] /2; 71/.

68. «Молвил он поступившим к нему, / Дескать, знаю — зачем, кто такие» /5; 149/.

69. «…И спросил: «Товарищ ибн, как тебя зовут? / Так что, хитрость, — говорю, — брось свою, иудину, / Прямо, значит, отвечай — кто тебя послал? / Кто загнал тебя сюда, в винную посудину, / От кого скрывался ты и чего скрывал?» /2; 12/.

70. «Кто вас подослал, кому это на руку?» (С5Т-5-46).

Как вспоминал один из организаторов выступления Высоцкого в Торонто Лев Шмидт: «Потом уже он рассказал в перерыве за кулисами, что в зале сидит какой-то “мордатый дядя” и записывает все его реплики. “С таким ухо надо держать востро!” — шутил Высоцкий. Он знал, откуда берутся такие зрители, — “назвался представителем ‘Беларусьтрактора’, а на самом деле был прислан КГБ”»[1727]!

71. «Мне кто-то на плечи повис»[1728]/1; 39/.

72. «Все равно, чтоб подраться, / Кто-нибудь находился» /1; 376/.

73. «Не догнал бы кто-нибудь, / Не почуял запах!» /2; 148/.

74. «Кто — кричит, кто — ездит в ступе, / Кто — летает на метле» /1; 593/.

75. «Кто кричит: “Ну то-то же! / Поделом, нахлебники! / Так-то, перевертыши! / Эдак-то, наследники!”»/1; 290/.

76. «Люди, власти не имущие! / Кто-то вас со злого перепою, / Маленькие, но и всемогущие, — / Окрестил “безликою толпою”!» /4; 132/.

77. «Я при жизни не клал тем, кто хищный, / В пасти палец» /4; 8/.

78. «Быть может, возмездие кто-то принес, / Рассвет по глазам полоснул, словно залп» /5; 534/.

79. [Быть может, кто-то] И кто-нибудь следит за тем, / Чтоб счастье было кратко» (АР-2-208).

80. «Гляди — красотка! Чем плоха? / Но не одна, а кое с кем… / Ее, закутанный в меха, / Ласкает томный манекен» /4; 368/.

81. «Но кто-то пришел в соболях и бобрах, / Сказал вместо “Здравствуйте” — “попка — дурак”» (АР-1-138).

82. «Знать, по злобному расчету / Да по тайному чьему-то / попечению / Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» /5; 467/.

83. «Кто-то песню стонал и гармошку терзал /4; 228/.

Сравним в песне «Один музыкант объяснил мне пространно…»: «Но кажется мне, — надоело гитаре / Звенеть под его залихватский мотив!» /1; 482/, - и в «Песне микрофона»: «Сколько лет в меня шептали про луну, / Кто-то весело орал про тишину, / На пиле один играл — шею спиливал. / А я усиливал, усиливал, усиливал…» /3; 111/.

84. «Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул» /3; 60/.

85. «Пропуск спросют / Те, кто надо» (АР-14-146).

86. «А коль за кем недоглядят — / Есть спецотряд из тех ребят, / Что мертвеца растеребят, / Натрут его, взъерошат, взъерепенят» /4; 470/.

***

Начало 1976-го года ознаменовалось в творчестве Высоцкого созданием ряда крупномасштабных произведений, имеющих самое прямое отношение к нашей теме, и в первую очередь — песней «Гербарий».

Вместо растений в этом гербарии находятся живые насекомые (сниженный образ всех людей, населяющих Советский Союз), «приколотые» живьем. Вместе с ними «приколот» и лирический герой, являющийся там единственным «.двуногим».

Стихотворение строится на трех оппозициях: 1) я — власть (последняя представлена в образе зоологов); 2) я — остальные люди (если быть точным: я-человек — они-насекомые); 3) мы (я и все остальные) — власть.

С самого начала лирический герой предстает «приколотым к дощечке» и лишенным возможности пошевелиться: «…А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой, / И пальцами до боли я / По дереву скребу».

Здесь в несколько видоизмененной форме повторяется мотив насильственной несвободы из «Приговоренных к жизни» (1973): «Нас обрекли на медленную жизнь — / Мы к ней для верности прикованы цепями». Там — «цепями», в «Гербарии» — «шпилечками», что по сути одно и то же.

Рядом с героем находится множество «насекомых», которых он в детстве «ловил <…> копал, / Давил, но в насекомые <…> сам теперь попал».

Советская власть относилась к людям как к насекомым, и жутковатый образ гербария «величиной во всю страну» как нельзя лучше показывает атмосферу эпохи. Вместе с тем «насекомые» уже вполне привыкли к такой жизни и довольны своим положением.

Источником песни явились разговоры с Михаилом Шемякиным: «Вначале после моих рассказов, во что могут превратить нормального человека психотропные препараты и длительное принудительное лечение, Володя хотел написать опять же — “злую и смешную” на тему превращения человека в подобие растения или овоща. И песня эта должна была называться “Гербарий”. Были даже сочинены первые куплеты к “Гербарию”, вспоминается несколько строк из них: “Человеком он был, а растением стал, / Удушен, засушен в гербарий попал… / А слишком умные товарищи / Ну превратились просто в овощи!”.

Но когда по моей просьбе Высоцкий проведал одного моего приятеля, сидящего в больнице хроников в “овощеобразном состоянии”, он был настолько потрясен увиденным, что песню на эту тему решил не писать. Вместо этого написал песню о людях-насекомых. А название песни осталось прежним, хотя речь идет не о представителях флоры, а, скорее, все же о представителях фауны»[1729].

Обратимся к тексту песни.

Попав в гербарий, лирический герой констатгфует:: «Кругом жуки-навозники / И мелкие стрекозы», — что явно восходит к песне «Случаи» (1973): «Иные — те, кому дано, — / Стремятся вглубь и видят дно, / Но как навозные жуки и мелководные мальки». В «Гербарии» же лирический герой сам оказывается «намеренно причисленным к ползучему жучью», то есть к тем самым жукам-навозникам. А еще через некоторое время он видит, что «оводы со слепнями / Питают отвращение / К навозной голытьбе», а значит — и к нему самому, поскольку он причислен к жукам-навозникам (причем еще в «Песне мужиков», написанной в 1967 году, говорилось: «Куда ни глянь — / Всё голытьба»). А про навоз шла речь в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» (1973), где лирического героя связали и бросили в «хлев вонючий на настил» (вариация гербария-несвободы): «Встаю я, отряхаюсь от навоза». И именно поэтому: «Мы гнезд себе на гнили не совьем!» («Приговоренные к жизни», 1973), хотя «лужи высохли вроде, / А гнилью воняет» («Схлынули вешние воды…», 1966).

Навоз, как и гниль, является метафорой советской действительности: «На жиже, не на гуще, мне гадали» («Я был завсегдатаем всех пивных…», 1975), «.Линяют страсти под луной / В обыденной воздушной жиже» («Упрямо я стремлюсь ко дну», 1977), «Пылю по суху, топаю по жиже» («Реальней сновидения и бреда…», 1977), «Сочится жизнь — коричневая жижа» («К 15-летию Театра на Таганке», 1979), «Я скольжу по коричневой пленке» (1969). Приведем также анекдот, рассказанный писателем Юрием Кротковым, в 1963 году бежавшим из СССР: «Советский ад. Писатели и деятели искусства, стоя по горло в навозной жиже, курят. Пробегает черт и начальническим голосом кричит: “Перекур кончился! Становись на голову!”»6[1730].

Итак, лирического героя «задвинули в наглядные пособия», поскольку он особенно интересен и странен для властей: «Но подо мной написано: / “Невиданный доселе”». Похожий мотив встречался в стихотворении «Я тут подвиг совершил…» (1967), где японский репортер говорил герою: «Вы человек непосредственный — / Это видать из песен. / Ваш механизм наследственный / Очень для нас интересен!» (АР-11126) (подробнее об этом стихотворении — в следующей главе, с. 960 — 965).

Дальнейшее действие в «Гербарии» разворачивается в форме экскурсии: представители власти в образе гидов-зоологов подходят к приколотому лирическому герою, чтобы рассказать о нем зрителям: «Ко мне с опаской движутся / Мои собратья прежние». Сравним с «Песней автомобилиста»: «Орудовцы мне робко жали руку, / Вручая две квитанции на штраф», — а также с тем, что пишет Владимир Буковский: «…при выходе на улицу меня окружила целая толпа агентов КГБ. Они почему-то считали, что я вооружен, и буквально тряслись от страха»[1731].

Герой называет представителей власти своими прежними собратьями не только потому, что они причислили его к насекомым, а сами как бы остаются людьми, но также и потому, что еще в «Мистерии хиппи» лирическое мы провозгласило полный разрыв с советской властью и государством.

Итак, к герою подходят его «собратья прежние», о принадлежности которых к разряду «гомо сапиенс» он говорит с явной иронией: «.Двуногие, разумные, — / Два пишут — три в уме. / Они пропишут ижицу — / Глаза у них не нежные. / Один брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме: / “Итак, с ним не налажены / Контакты, и не ждем их. / Вот потому он, гражданы, / Лежит у насекомых”».

У строки «Один брезгливо ткнул в меня» имеются черновые варианты: «А гид брезгливо ткнул в меня», «А он указкой ткнул в меня» (АР-3-17), что напоминает более раннее стихотворение «Жизнь оборвет мою водитель-ротозей» (1971), где лирического героя выставили в виде музейного экспоната (в «Гербарии» он также скажет о себе: «И вот в лаборатории — / Наглядное пособие»; АР-3-20) и снова «вывели резюме»: «Мне глаз указкою проткнет экскурсовод / И скажет: “Вот недостающее звено!”». А перед этим были такие слова: «В музее будут объегоривать народ, / Хотя народу это, в общем, все равно» (точно так же власти «объегоривают народ» в «Гербарии»: «Вот потому он, гражданы, / Лежит у насекомых»). Здесь налицо — мотив равнодушия к судьбе лирического героя, который встречается и в песне «Не заманишь меня на эстрадный концерт…» (1970): «Пронесите меня, чтоб никто ни гу-гу: / Кто-то умер — ну что ж, всё в порядке…».

В «Гербарии» имеется еще один автобиографический образ. В основной редакции лирический герой говорит о сверчке как о своем друге: «Пригрел сверчка-дистрофика — / Блоха сболтнула, гнида». Однако первоначально этот образ он применял к самому себе: «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18). И если учесть, что годом ранее в «Балладе о детстве» лирического героя дразнили «недоносок», а в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» (также — 1975) он называл себя «уродом» («Я не был тверд, но не был мягкотел, / Семья пожить хотела без урода»), то личностный подтекст данного образа станет еще очевиднее.

Далее в «Гербарии» читаем: «Сверчок полузадушенный / В полсилы свиристел, / Но за покой нарушенный / На два гвоздочка сел». А раз сверчок является одной из авторских масок, становится ясно, что именно лирический герой Высоцкого нарушил покой, и его за это упрятали в «гербарий». Подобная ситуации — но уже в публицистической форме — была представлена в стихотворении «Я бодрствую, но вещий сон мне снится…» (1973): «Организации, инстанции и лица / Мне объявили явную войну / За то, что я нарушил тишину, / За то, что я хриплю на всю страну…». Да и позднее, в стихотворении «Что быть может яснее, загадочней, разно- и однообразней себя самого?» (1977), лирический герой «нарушит тишину» («Но когда я молчанье своим хрипом пройму…»; АР-3-104), и за это его тоже «пришпилят шпилечкой»: «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь».

Кроме того, если в основной редакции «Гербария» «свиристел» сверчок, то в черновиках этот глагол применяется к самому лирическому герою: «Пищат: “С ума вы спятили. / О чем, мол, свиристели? / Вон ваши все приятели / На два гвоздочка сели”» /5; 369/, - то есть, мол, «зачем ты поднял шум? Из-за тебя уже посадили “на гвоздик” всех твоих друзей…»[1732]. Как тут не вспомнить стихотворение 1975 года: «То друзей моих пробуют на зуб, / То цепляют меня на крючок» («Копошатся — а мне невдомек…» /5; 330/). Причем в черновиках «Гербария» говорится о том, что «сверчок» пал жертвой прослушки: «Пронюхали, подслушали, / О чем он свиристел, — / И вот, врасплох укушенный, / На два гвоздочка сел» /5; 369/. Именно с этой целью агенты КГБ «подслушивали» и самого Высоцкого: «Подступают., надеются., ждут, / Что оступишься — проговоришься» /5; 330/. Более того, глагол пронюхали говорит о том, что власть сравнивается со специально обученными собаками, как в другом стихотворении 1975 года: «Ведь направлены ноздри ищеек / На забытые мной адреса» («Узнаю и в пальто, и в плаще их…» /5; 24/).

Может показаться странным, но сюжет «Гербария» во многом повторяет даже «Песню попугая» (1973): «И начал я плавать на разных судах / В районе экватора в северных льдах» = «Стыл в Арктике, но к нашему / Я вышел шалашу» (АР-3-20); «Послушайте все — О-хо-хо! Э-ге-гей! — / Меня, попугая — пирата морей! <…> Я Индию видел, Китай и Ирак» = «Я мок в Японском море, и / Подсох в пустыне Гоби я» (АР-3-20); «Сказал вместо “Здравствуйте” — “попка-дурак”» (АР-1-138) = «“Мышленье в ём не развито”»[1733] ^{[1734] [1735]}: «А я уже был говорящий» = «“И речь его не развита”» (АР-3-16); «Я — инди-и-видум, не попка-дурак!» = «Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!»; «На палубе, запертый в клетке, висел» (АР-1-140) = «На стеночке вишу».

Будучи запертым в клетке, попугай «пищи не брал, не прилег, не присел» (АР-1-140). Поэтому в черновиках «Гербария» лирический герой скажет: «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18).

Сожаление героя о том, что он «не прилег, не присел», говорит о его желании прилечь, которое встречается и в других произведениях: «Я отпустил, а сам — прилег» («Дорожная история»), «Он застыл — не где-то, не за морем — / Возле нас, как бы прилег, устав» («Енгибарову — от зрителей»), «Тот, кого даже пуля догнать не могла б, / Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб» («Конец охоты на волков»). Впрочем иногда этот глагол употребляется в негативном контексте: «А сугробы прилечь завлекали <.. > Дай не лечь, не уснуть, не забыться!» («Снег скрипел подо мной…»), «Кто не верил в дурные пророчества, / В снег не лег ни на миг отдохнуть — / Тем наградою за одиночество / Должен встретиться кто-нибудь!» («Белое безмолвие»).

Между тем и в «Песне попугая», и в «Гербарии» лирический герой хочет отомстить своим мучителям: «И, чтоб отомстить, от зари до зари / Учил я три слова, всего только три» = «Зоологам я мысленно / Кладу червей в постели» (АР-3-12); и преодолевает свою слабость: «Упрямо себя заставлял — повтори: / “Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”» = «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» (кстати, коррида — это фактически драка, о которой поэт мечтал еще в «Балладе о гипсе»: «Мне снятся драки, рифмы и коррида»; АР-8-176; а в «Гербарии» он скажет: «Дрались мы — это к лучшему: / Узнал, кто ядовит»). Поэтому все попытки врагов перевоспитать его заканчиваются безуспешно: «.Давали мне кофе, какао, еду, / Чтоб я их приветствовал: “Хау ду ю ду!” / Ноя повторял от зари до зари: / “Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”» = «“Итак, с ним не налажены контакты, / И не ждем их. / Вот потому он, гражданы, / Лежит у насекомых”».

Кстати, в черновиках «Песни попугая» поясняется, кто именно назвал его дураком: «Царь русский пришел в соболях и бобрах6⁸, / Сказал вместо “Здравствуйте” — “попка-дурак”» (АР-1-138).

Итак, дураком его назвал «царь русский», то есть советский…

Интересно, что в «Песне попугая» Высоцкий использует свой излюбленный прием аллюзий, когда речь заходит о представителях власти: «Но кто-то пришел в соболях и бобрах», «Какой-то матросик пропащий / Продал меня в рабство за ломаный грош», — что напоминает выражения, встречающиеся в стихотворении «Копошатся — а мне невдомек» и в «Песне о вещей Кассандре»: «И какой-то зеленый сквалыга, / Под дождем в худосочном пальто, / Нагло лезет в карман, торопыга, — / В тот карман, где запрятана фига, / О которой не знает никто»/⁹ = «Какой-то грек нашел Кассандрину обитель / И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как рабыней ненасытный победитель» (АР-8-30) (попугай, заметим, тоже оказался рабом: «Продал меня в рабство за ломаный грош…»).

На фоне сказанного уже не выглядят странными параллели между «Разговором в трамвае» и «Гербарием»: «Может быть, на ссору набиваетесь?» /5; 498/ = «Паук мне набивается / В приятели-знакомые» (АР-3-6); «Все мы пассажиры в этом обществе» /5; 497/ = «Все проткнуты иголками!» /5; 74/; «Он же мне нанес оскорбленье» /5; 498/ = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18); «Почему же вы не пожалеете, / Что же вы все в окна глазеете?» /5; 498/ = «Ни капли снисхождения / К навозной голытьбе» (АР-3-18); «Вы ведь не допустите, сограждане!» = «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!»; «Жаль, что не могу пошевелиться я» = «Корячусь я на гвоздике, / Но не меняю позы»; «Путаете вы, не поддавший я! / Гражданин сержант, да пострадавший я!» = «Накажут тех, кто спутали»; «Это он неправ, да клянусь я!» = «Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!».

В «Разговоре в трамвае» лирический герой восклицает: «Граждане, жизнь кончается! — / Третий круг сойти не получается!» /5; 164/. А в «Гербарии» жизнь у него уже фактически кончилась, поэтому он говорит: «Пора, пока не мощи я, / Напрячься и воскресть!» /5; 370/. В результате здесь он срывается со шпилечек, а в «Разговоре в трамвае» пытается сойти с круга.

Отметим также изменение двух мотивов: «.Драться не хочу, не старайтесь!» — «.Дрались мы — это к лучшему: / Узнал, кто ядовит»; «На скандал и ссору нарываетесь?» /5; 164/ — «Скандал потом уляжется, / А беглецы все дома» (АР-3-16).

Более того, даже с «Марафоном» (1971) у «Гербария» можно найти несколько общих мотивов: «Гчяди вон, обошел на третий круг»[1736] = «Гляди вон, два пишут — три в уме»[1737] ^[1738]. В обоих случаях лирический герой говорит о своих врагах. Причем если гвинейца он называет бывшим другом («Нужен мне такой друг! / Как его? Забыл… Сэм Брук»), то о зоологах говорит, что они его «собратья прежние». И в обоих случаях герой испытывает злость: «Ну а теперь — достань его! / Осталось — да просто злиться»7² = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу».

Однако самой ранней песней, в которой была заявлена тема «Гербария», можно считать «Серебряные струны» (1962): «Век свободы не видать из-за злой фортуны!» = «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/; «Кто бы заступился за мой возраст юный?» = «Но кто спасет нас, выручит?»; «…расступитесь, стены!» = «На стеночке вишу»; «Но гитару унесли, с нею и свободу» = «Но нас свобода вылечит» (АР-3-14); «Влезли ко мне в душу, рвут ее на части» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…».

В «Гербарии» власть хочет, чтобы герой потерял свою индивидуальность и слился с толпой: «Чтоб даже думать бросил я, / Что сапиенс и гомо» (АР-3-13). Такая же ситуация была в песне «О поэтах и кликушах» (1971): «Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, / И гвозди в лоб, чтоб ни о чем не думал» (АР-4-188).

В первом случае герой приколот шпилечкой (варианты: булавочкой, иголкой и даже кнопкой: «Заставят, чтоб откнопили»), а во втором — об Иисусе Христе сказано, что он пронзен гвоздями. Как видим, Высоцкий вновь сравнивает себя с Христом (и даже говорит о нем как о писателе, фактически имея в виду самого себя: «Чтоб не писал и чтобы меньше думал» /3; 40/). Кроме того, в «Гербарии» он также упоминает гвозди: «Корячусь я на гвоздике», «Пусть что-нибудь заварится, / А там — хоть на три гвоздика! /Ас трех гвоздей, как водится, — / Дорога в небеса» (согласно католической традиции, Христос был прибит к кресту тремя гвоздями). То есть лирический герой готов «заварить кашу» даже с учетом того, что его могут за это распять (что и произойдет через год в стихотворении «Что быть может яснее, загадочней, разно- и однообразней себя самого?»: «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь»).

В черновиках песни «О поэтах о кликушах» поэт обращается к самому себе: «Но счастлив ты висеть на острие. / Зарезанный за то, что был опасен» (АР-4-192). И в таком же положении он окажется в «Гербарии»: «Корячусь я на гвоздике <…> На стеночке вишу».

В обоих случаях поэт сетует на скуку: «Приходят мысли грешные от скуки на мели» (АР-4-192) = «А я лежу в гербарии — / Тоска и меланхолия» (АР-3-12) (во втором случае он также находится на мели: «Но не меняю позы»), — и говорит о своей окровавленности: «И ранишь в кровь свою босую душу» = «Тянулся, кровью крашенный…». А власть хочет его наказать: «Укоротить! — как выход прост и ясен! — / И укротить!…» (АР-4-192) = «Уж мне пропишут ижицу» (АР-3-4). И поскольку в ранней песне лирического героя «распяли пару раз, не очень строго», во второй он скажет: «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскрестъ\», — что опять же соотносится с распятием и воскресением Христа.

Между тем, в черновиках песни «О поэтах и кликушах» автор говорит о себе не только во втором, но и в третьем лице: «Поэт не станет жителем утопий» (АР-4188). Два года спустя эта мысль повторится в «Приговоренных к жизни»: «Мы гнезд себе на гнили не совьем». Поэтому и лирический герой не намерен «вить гнездо» в гербарии: «Я не желаю, право же, / Чтоб трутень был мне тесть», — поскольку жизнь в последних двух песнях приравнивается к пытке. Отсюда: «Мы лучше верной смертью оживем!» (1973), «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» (1976). Причем если в «Приговоренных к жизни» героев «равняют с болотной слизью», то в гербарии власть причислила лирического героя к «навозной голытьбе». А сделала она это для того, что сломать героя и превратить в раба: «Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною» («Гербарий»), «Если попросили бы вас потом /Ив самом деле стать скотом…» («Если бы спросили вас о том…»). Обе песни написаны в 1976 году. Эта же тема разрабатывалась в «Случаях» (1973), но уже применительно ко всем советским людям: «То гнемся бить поклоны впрок, / А то — завязывать шнурок».

Лирический герой пытается убедить власть имущих, что в его случае «ошибка вышла»: «Заносчивый немного я, / Но в горле горечь комом. / Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!». Сравним в других произведениях: «Поет душа в моей груди, / Хоть в горле горечи ком» /5; 100/, «Хлебнули Горького, глаголят нам, что правы» /2; 310/, «Правда, пиво, как назло, / Горьковато стало», /2; 36/, «А в спорах, догадках, дебатах / Вменяют тарелкам в вину / Утечку энергии в Штатах / И горькую нашу слюну» /2; 64/, «Во рту скопилась пена / И горькая слюна, — /Ив позе супермена / Уселся у окна» /4; 220/, «Не привыкать глотать мне горькую слюну» /4; 29/, «Он обиды зачерпнул, зачерпнул / Полные пригоршни, / Ну, а горя, что хлебнул, / Не бывает горше»[1739]/5; 64/. Процитируем также черновик «Баллады о ненависти» и песню «Случаи»: «И в плену горьких мыслей нам душно сейчас» (АР-2-203), «И, горьким думам вопреки, / Мы ели сладкие куски» /4; 161/.

Упрятав лирического героя в гербарий, власти демонстрируют его в назидание остальным людям, подразумевая, что и они попадут туда же, если не будут жить «как надо»: «Мышленье в ём не развито, / И вечно с ним ЧП».

Власти смотрят на лирического героя как «двуногие, разумные» на насекомое. Под мышленьем здесь, безусловно, понимается «советское мышление», то есть умение мыслить «как все» и подчиняться вышестоящим. Власть же устала от непредсказуемого поведения героя и захотела от него избавиться, причислив его к насекомым: «А здесь он может разве что / Вертеться на пупе».

В первоначальном варианте текста после этого была такая строфа: «Вам противопоказаны / С ним игры, как со спичками, / Вы привилегированы, / А он — уже изгой, / Мы разным миром мазаны, / Другим добром напичканы, / Иным нафаршированы, / Мозги и цвет другой!» /5; 367/.

Здесь происходит раздвоение образа гербария на внутреннее и внешнее пространство: с одной стороны, остальные люди представлены в образе насекомых, приколотых вместе с лирическим героем, а с другой — власти поучают тех же людей, представленных уже в образе зрителей, что они не должны иметь с ним дела[1740].

Сравнительный оборот «как со спичками» употреблен здесь не случайно: власти опасаются, как бы люди не «воспламенились» от лирического героя идеями свободы и борьбы, так как в этом случае «гербарию» пришел бы конец, чем, собственно, и закончится песня.

Кроме того, власти сами противопоставляют герою остальных людей: «Вы привилегированы, / А он — уже изгой». Но, как мы помним, в «Мистерии хиппи» герои уже называли себя изгоями: «Мы — как изгои средь людей», — причем изгоем лирического героя (а, значит, и лирическое мы в «Мистерии хиппи») сделала власть: «Организации, инстанции и лица / Мне объявили явную войну», — которая прекрасно понимает, что они — суть продукты разных эпох («Мы разным миром мазаны»), и у них — противоположные взгляды и идеологии («.Другим добром напичканы»).

Итак, советская власть относится к лирическому герою, как к неразумному существу: «Мышленье в ём не развито», — и старается не замечать его существование. По этому поводу можно процитировать неотправленное письмо Высоцкого в Отдел культуры МГК КПСС (весна 1973): «И не отмахиваться, будто меня не существует, а когда выясняется, что я все-таки существую, не откликаться на это несостоятельными и часто лживыми обвинениями…» /6; 408/.

О том, что власть отрицает его существование, лирический герой говорит и в «Песенке-представлении орленка Эда» (1973): «Таких имен в помине нет: / Какой-то бред — орленок Эд… / Я слышал это, джентльмены, леди!». И поэтому он вынужден отстаивать свою индивидуальность. В «Песне попугая» он делает это «в образе злого шута»: «Я — инди-и-видум, не попка-дурак!». А в Гербарии» — в своем истинном облике: «Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!».

И если в «Песне попугая», когда герой, оказавшись у «турецкого паши», заговорил, того от удивления хватил удар: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша! Салам!” / И просто кондрашка хватила пашу, / Когда он узнал, что еще я пишу, / Считаю, пою и пляшу», — то в «Гербарии» на его слова власть уже никак не реагирует.

В черновиках «Гербария» лирический герой задается вопросом: «А может, это мания, / И скоро всё исправится?!» (АР-3-7). В таком же положении он оказывался в черновиках «Невидимки» (1967), где от постоянной слежки потерял покой: «Положенье жуткое: / Наважденье, тьфу ты ё!» /2; 374/.

В основной редакции «Гербария» героя также одолевают сомнения насчет того, стоит ли ему стремиться на волю: «А, может, всё провертится / И соусом припра-вится, — / В конце концов, ведь досочка — / Не плаха, говорят», — как и в более позднем стихотворении: «Я суеверен был, искал приметы, / Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда» («Мой черный человек в костюме сером!..»). Причем черновой вариант «Гербария»: «А может, всё исправится, / Притерпится да слюбится?» (АР-3-6), — напоминает размышления лирического героя в «Двух судьбах» (1976 — 1977): «Заскрипит ли в повороте, / Крутанет в водовороте — / всё исправится». Совпадает даже рифма «исправится — нравит(ь)ся» («Мне даже стали нравиться / Молоденькая осочка / И кокон-шелкопряд» ~ «На себя в воде любуюсь — / очень нравится!»).

Оценивая свое положение, он размышляет, что хоть это и насильственная несвобода, но всё же не смерть, и надеется, что сможет привыкнуть. Однако вскоре осознает, не сможет это сделать, и поэтому говорит: «Пусть что-нибудь заварится», — как уже было в песне «Оплавляются свечи…» (1972): «Пусть придет что-нибудь».

Перед тем, как продолжить анализ «Гербария», проведем параллели между ним и «Балладой о гипсе» (1972), где на главного героя наехал «самосвал в тридцать тысяч кило» и «скелет раздробил на кусочки».

Самосвал здесь явно является образом чего-то громадного, что «наехало» на героя и «раздавило» его[1741]. Это наводит на мысль о политическом подтексте. Сравним в других произведениях: «Но понял я: не одолеть колоссаХ» («Песня автомобилиста», 1972), «Такую неподъемную громаду / Врагу не пожелаю своему» («Штангист», 1971). А в посвященном Марине Влади стихотворении «Я верю в нашу общую звезду..» (1979) встретится такая строка: «Бил самосвал машину нашу в лоб».

Встречался самосвал и в одной из ранних песен: «Но налетел на самосвал, / К Склифосовскому попал» /1; 35/. Кстати, и в этой песне, и в «Балладе о гипсе» герой после того, как его сбивает самосвал, попадает в больницу, то есть оказывается в ситуации несвободы. Сравним еще в одном автомобильном стихотворении: «Но бежать нельзя — лежать до свадьбы / У Склифосовского» («Не гуди без меры, без причины…», 1972/3; 181/).

В «Балладе о гипсе» имеется и такая строка: «Жаль, был коротким миг, когда наехал грузовик», — напоминающая черновик стихотворения «Я верю в нашу общую звезду…»: «Бил грузов<ик> машину нашу в лоб» (АР-3-140). А КГБ, как известно, любил сбивать неугодных людей при помощи грузовика[1742].

Что же касается «колосса» и «неподъемной громады», то они фигурируют также в «Марше футбольной команде “Медведей”» (1973) и в стихотворении 1976 года, где речь пойдет о тоталитарной власти: «Растревожили в логове старое Зло, / Близоруко взглянуло оно на Восток. / Вот поднялся шатун и пошел тяжело — / Как положено зверю, свиреп и жесток».

А теперь обратимся к параллелям между «Балладой о гипсе» и «Гербарием».

В обеих песнях встречаются различные образы несвободы: «Вот лежу я на спине, / Загипсованный» = «А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой».

Лирический герой испытывает боль: «Задавлены все чувства — лишь для боли нет преград» = «И пальцами до боли я / По дереву скребу», — а также злобу и обиду от несправедливости: «И грудь мне давит злоба и обида» /3; 186/ = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу. <…> Но в горле горечь комом»; страдает от тоски: «Того гляди, с тоски сыграю в ящик» = «А я лежу в гербарии, / Тоска и меланхолия» (АР-312); и мечтает о любых переменах: «Балкон бы, что ли, сверху или автобус пополам — / Вот это боле-мене подходяще!» = «Пусть что-нибудь заварится!».

Кроме того, в черновиках «Баллады о гипсе» герой сравнивает себя с насекомым: «Словно кокон, лежу, загипсованный» /3; 402/, - а в «Гербарии» к этой категории власти причислят его самого: «Итак, с ним не налажены / Контакты, и не ждем их, — / Вот потому он, Гражданы, / Лежит у насекомых».

Между тем под влиянием красивой женщины герой готов примириться со своим пребыванием в гипсе и в гербарии: «Под влияньем сестрички ночной / Я любовию к людям проникся, / И клянусь, до доски гробовой / Я б остался невольником гипса» = «А может, всё провертится / И соусом приправится? / В конце концов, ведь досочка — / Не плаха, говорят. / Всё слюбится да стерпится — / Мне даже стали нравиться / Мо-

лоденькая осочка / И кокон-шелкопряд» (ситуация с «примирением» представлена и в «Чужой колее»: «Условья, в общем, в колее / Нормальные»). Однако наряду с этим в обоих случаях присутствует стремление героя вырваться на свободу: «Во сне я рвусь наружу из-под гипсовых оков» = «Пора уже, пора уже напрячься и воскресть! <.. > За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!». Поэтому он в положительном контексте говорит о драке: «Мне снятся драки, рифмы и коррида» (АР-8-176) = «Дрались мы — это к лучшему: / Узнал, кто ядовит».

Однако если в первой песне герой смиряется с несвободой и его стремление освободиться из-под гипса остается лишь в мечтах и во сне, то в «Гербарии» он и его соратники по борьбе совершают революцию и освобождаются от оков. Более того, в концовке «Баллады о гипсе» герой даже испытывает удовольствие от нахождения в гипсе: «Вот я давно здоров, но не намерен гипс снимать: / Пусть руки стали чем-то вроде бивней, / Пусть ноги опухают — мне на это наплевать, / Зато кажусь значительней, массивней. / Я под гипсом хожу ходуном, / Наступаю на пятки прохожим, — / Мне удобней казаться слоном / И себя ощущать толстокожим».

Вообще «Баллада о гипсе» строится на приеме самоиронии: герой уже не только привык к гипсу, к несвободе, но и безумно счастлив, что его сбил самосвал: «Повезло! Наконец повезло!», «Жаль был коротким миг, когда наехал грузовик», «Ах, это просто прелесть — сотрясение мозгов, / Ах, это наслажденье — гипс на теле!».

Единственное, что мучает героя, — это сны. Ему так понравилось его состояние, что сны для него — «как острый нож для инвалида»¹¹: «Во сне я рвусь наружу из-под гипсовых оков, / Мне снятся свечи, рифмы и коррида»[1743] ^{[1744] [1745]}. Именно во сне — когда нет никаких ограничений и запретов — в полной мере проявляется бунтарский дух поэта: «Лишь во сне долгожданные встречи, / Лишь во сне яркий факел горит» («Я скольжу по коричневой пленке…»), «В снах домашних своих, как Ролан<д>, я бываю неистов: / Побеждаю врагов — королей и валетов трефей» («Ожидание длилось, а проводы были недолги», 1973; АР-14-136), «Я во сне воинственный!» («Мои похорона»).

В целом же ситуация «Баллады о гипсе» восходит к песне «Надо уйти» (1971): «Но чувства полгода дрожат в холодах» (АР-3-54) = «Потом я год в беспамятстве валялся <…> Все чувства заменили — вместо них сплошная боль» /3; 185 — 186/ (сравним еще в черновиках «Того, который не стрелял», 1972: «Я раны, как собака, лизал почти что год. / В госпиталях, однако, вошел в большой почет»; АР-3-126; и здесь же он «валялся»: «Полгода провалялся по всем госпиталям»; АР-3-128); «И души надолго застряли во льдах» (АР-3-54) = «Во сне душа стучится из-под гипсовых оков» /3; 186/. Но несмотря на то, что в ранней песне лирический герой был готов держаться до последнего: «И все-таки я допою до конца» /3; 123/ (как в «Конях привередливых», 1972: «Я куплет допою»), — в «Балладе о гипсе» он вынужден констатировать: «Я не-допел, я потерпел фиаско» /3; 186/.

Различие также состоит в том, что в песне «Надо уйти» герой не видит для себя выхода: «Смыкается круг — не порвать мне кольца!», — а в «Балладе о гипсе» он не только смиряется с этой ситуацией, но даже радуется ей (при этом иронизируя над собой): «И клянусь, до доски гробовой / Я б остался невольником гипса!»7‘9

***

Находясь в гербарии, лирический герой понимает, что уже сам начал сливаться с остальными «насекомыми» и терять человеческий облик («Мой класс — млекопитающий, / А вид… уже забыл» /5; 70/, «Уж мой живот зазеленел, / Как брюшко у жуков» /5; 369/), поэтому он решает «сорваться со шпилечек» (АР-3-14), «напрячься и вос-кресть» (АР-3-10).

Такое же намерение встречается в следующих цитатах: «И если бы оковы разломать — / Тогда бы мы и горло перегрызли / Тому, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни» /4; 66/, «Я перетру серебряный ошейник / И золотую цепь перегрызу» /4; 63/, «Я из повиновения вышел / За флажки — жажда жизни сильней!» /2; 130/.

Неудивительно, что это стремление к свободе охватывало всех, кто слушал «Охоту на волков» на репетициях спектакля «Берегите ваши лица» (1970): «Кульминацией спектакля стала ставшая потом знаменитой песня Высоцкого — “Охота на волков”. “Я из повиновения вышел — / За флажки, — жажда жизни сильней!” — пел и кричал поэт и актер Высоцкий, раскачиваясь на протянутых через сцену пяти канатах (нотные линейки) и прямо обращаясь к нам, зрителям. <.. > И для нас, сидевших в зале, это был призыв к действию. Пора из “повиновения выйти”! Зал был так наэлектризован, что, казалось, стоит Высоцкому пойти на выход, как все рванут за ним. <…> Признаюсь, было страшно. Острый холодок ужаса от такого неповиновения охватил многих. Это было предощущение беды»[1746] ^[1747]. И действительно, спектакль был запрещен именно из-за этой песни.

Теперь остановимся на связях «Гербария» со стихотворением «Я скачу позади на полслова…» (1973): «Я похож не на ратника злого, / А скорее — на злого шута» = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу»; «Копьем поддели, сбоку подскакав» = «Корячусь я на гвоздике, / Но не меняю позы»; «Назван я перед ратью двуликим» = «Вот потому он, гражданы, / Лежит у насекомых».

В стихотворении герой лежит на поле битвы, и власть, предварительно обезвредив его («Мечи мои поломаны, а топоры зазубрены»; АР-14-193), издевается над ним: «И топтать меня можно, и сечь». А в песне он лежит в гербарии, «проткнутый иголкой». В обоих случаях представлен мотив пыток.

Кроме того, власть изолирует героя, однако он по-прежнему мечтает о борьбе: «Меня на поле битвы не ищите — / Я отстранен от всяких ратных дел <…> Я брошен в хлев вонючий на настил» = «Лихие пролетарии, / Закушав водку килечкой, / Спешат в свои подполия / Налаживать борьбу, / А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой, / И пальцами до боли я / По дереву скребу».

И заканчиваются оба произведения тем, что герой вырывается на свободу из хлева и из гербария: «Влечу я в битву звонкую да манкую — /Я не могу, чтоб это — без меня!» = «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!».

В стихотворении «Я скачу позади на полслова…» лирического героя выбили копьем из седла, а в «Балладе о гипсе» его сбил самосвал. В результате герой оказывается в несвободе: «Зазубрен мой топор, и руки скручены <.. > Пожизненно до битвы не допущенный» = «И вот по жизни я иду, / загипсованный». Но, несмотря на это, он мечтает вырваться на свободу: «Влечу я в битву звонкую да манкую» = «Мне снятся свечи, драки и коррида»81. Поэтому в обоих произведениях встречаются рыцарские мотивы: «Я скачу позади на полслова / На нерезвом коне без щита <.. > Кольчугу унесли — я беззащитен / Для зуботычин, дротиков и стрел» = «Но… броня на груди у меня, / На руках моих — крепкие латы. / Так и хочется крикнуть: “Коня мне, коня!”,

- / И верхом ускакать из палаты» («скачу» = «ускакать»; «на… коне» = «Коня мне, коня!»; «кольчугу» = «бропя… латы»). В балладе герой хочет ускакать из палаты, а в стихотворении — вырваться из хлева: «Я брошен в хлев вонючий на настил».

Что же касается мотива революции в «Гербарии», то он восходит к «Песенке про Козла отпущения» и к «Песне мыши»: «Когда б превратились мы в китомышей — / Котов и терьеров прогнали б взашей!» /4; 334/ = «Мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали / И паучишек сбросили / За старый книжный шкаф»[1748] ^[1749]. Сюда примыкает мотив избавления от советской власти и от негатива в целом: «Мы гоним в шею потусторонних — / Долой пришельцев с других сторон!»83 («Марш антиподов»), «Дурацкий сон, как кистенем <.. > Я силился прогнать его» (АР-8-67), «Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я / Гоню их прочь, стеная и браня» («Две просьбы»), «Сон мне снится — вот те на: / Гроб среди квартиры. / На мои похорона / Съехались вампиры. <…> Я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою» («Мон похорона»). Причем черновой вариант последней цитаты: «Мне их выгнать бы давно» (АР-13-39), — еще больше напоминает «Гербарий»: «Мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали». А реплика «антиподов»: «Мы гоним в шею потусторонних». - заставляет вспомнить «Песню о друге»: «Значит, рядом с тобой — чужой. / Ты его не брани — гони».

Представляет интерес также черновой вариант «Гербария»: «И с нашей территории / Лазутчиков мы выгнали / Из высшего сословия — / Медянок и гадюк» (АР-314). Очевидно, что высшее сословие является символом власти, так же как в «Сказочной истории: «И пошли летать в столице / Нежилые небылицы <.. > И в мансардах возле крыши, /Ив местах еще повыше / Разговоры говорят», — и в черновиках «Заповедника»: «Дорогие высшие / Существа! / Вам лесные жители / Бьют челом» /3; 462/. В подобном ключе можно рассматривать и строку «Пусть в высшей лиге плетут интриги» из «Песни о хоккеистах», где мы предположили аналогичный подтекст, тем более что такие же интриги «плели» Кащей бессмертный в «Сказке о несчастных лесных жителях» («Девку спрятал, интриган!») и окружение лирического героя в «Моем Гамлете», где он выступал в роли принца — племянника короля Клавдия («Я прозевал домашние интриги»).

В заключительных строках «Гербария» место лирического героя занял «другой»: «Жаль, над моею планочкой / Другой уже прибит». Подобная же замена наблюдается в «Песне микрофона»: «Отвернули меня, умертвили, / Заменили меня на другой». И в обоих случаях герой говорит об этом с сожалением, хотя в большинстве случаев мотив преемника в его стихах носит позитивный характер: «Я ухожу — придет другой» /2; 204/, «И сегодня другой / Без страховки идет» /3; 218/, «Досадно, что сам я немного успел, / Но пусть повезет другому» /2; 88/, «Только чашу испить не успеть на бегу, / Даже если разлить — всё равно не смогу. <…> Что же с чашею делать

— разбить? Не могу! / Потерплю — и достойного подстерегу» /5; 189/, «Другие придут, сменив уют / На риск и непомерный труд, — / Пройдут тобой не пройденный маршрут» /1; 226/, - тот самый «маршрут», который лирическому герою не удалось пройти в «Натянутом канате» и в «Прерванном полете».

Но как ни хотел герой вырваться из гербария, всё же, когда ему это удалось, он сожалеет о том, что на его место «другой уже прибит», причем «прибит» именно на его место, так как оказался таким же смелым и непримиримым.

***

Многие мотивы из «Гербария повторятся в «Письме в редакцию телевизионной передачи “Очевидное — невероятное” из сумасшедшего дома с Канатчиковой дачи» (1977), которую мы подробно разбирали в предыдущей главе, показав, что поэт там вывел себя в образе целого ряда персонажей: «бывшего алкоголика, матершинника и крамольника», «бывшего физика Венцеля», параноика, «контры Рудика Вайнера» и механика (с. 133, 134, 168 — 176, 353, 492, 497, 564, 565). Однако многие мысли, близкие авторским, высказывают и все остальные обитатели Канатчиковой дачи.

Если лирический герой «к доске пришпилен шпилечкой», то пациентов психбольницы «прикрутили к спинкам коек».

В «Гербарии» дается описание различных видов «насекомых»: «Под всеми экспонатами — / Эмалевые планочки, — / Всё строго по-научному: / Указан класс и вид», — а в «Письме» тоже идет речь о разных социальных слоях: «Возлежит на сотнях коек / Населенье всех прослоек» (АР-8-52).

Лирический герой говорит от лица «насекомых»: «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…», — а обитатели Канатчиковой дачи жалуются: «Нас врачи безбожно колют»[1750]. Поэтому лирический герой называет зоологов мучителями, а «параноик» называет врачей изуверами: «Мучители хитры» (АР-3-14) = «Развяжите поло-тенцы, / Иноверы, изуверцы!».

В обоих случаях встречаются мотивы воя: «Мы вместе выли волками» (АР-314) = «Сорок душ посменно воют» /5; 136/, - и пожизненного заключения: «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них расчет таков» /5; 369/ = «Мы же — те или иные — / Все навечно выходные» /5; 472/.

«Насекомые» обращаются к лирическому герою: «Пищат: “Сума вы спятили, / Невиданный доселе!”» /5; 368/, - и точно так же назовут другого авторского двойника (механика) обитатели Канатчиковой дачи: «Сумасшедший — что возьмешь!».

В гербарии власти, обращаясь к толпе, называют лирического героя изгоем: «Вы привилегированы, / А он — уже изгой» /5; 367/. Похожая картина возникнет и в сумасшедшем доме: «Тот — сбежавший, тот — изгой» (С5Т-4-253). Причем в «Гербарии» поэт выводил себя не только в образе изгоя, но и сбежавшего: «Скандал потом уляжется, / А беглецы все дома» (АР-3-16).

Пока же лирический герой и пациенты Канатчиковой дачи, не видя выхода, размышляют о самоубийстве: «Мне в пору хоть повеситься» (АР-3-6) = «Нам осталось уколоться / И упасть на дно колодца»; «А то пойдет так далее, / Конец, пиши — пропало'.» /5; 369/ = «И там пропасть на дне колодца, / Как в Бермудах, навсегда».

В обеих песнях герои мечтают вырваться на свободу: «Но нас свобода вылечит» (АР-3-14) = «Дайте рупор, дайте волю, / Отпустите на два дня!» (АР-8-49). С подобным же призывом выступал лирический герой в «Жертве телевиденья» (1972), где также находился в психушке: «Дайте рупор, дайте волю» = «Есть телевизор — подайте трибуну\ / Так проору — разнесется на мили».

В «Гербарии» герой понимает, что нужно «напрячься и воскресть» (а до этого он говорил: «Когда в живых нас тыкали…»), поскольку все обитатели психушки (то есть того же гербария) — «в прошлом — люди, нынче — нет» (АР-8-52), и поэтому устраивает революцию: «Скандал потом уляжется, / А беглецы все дома. / Живут жуки и, кажется, / Живут не насекомо» (АР-3-16). А пациенты Канатчиковой дачи сетуют: «Но для бунта, для скандала / Нам вождя недоставало» (АР-8-36), — то есть, по сути, им не хватало лирического героя Высоцкого.

***

Работа над «Гербарием» началась в 1975 году, и тогда же было написано карточное стихотворение «Говорили игроки…»: «Мне маститые юнцы — / Тоже, в общем, молодцы — / Передали слухи: / Чтоб я слушался старух, / Этих самых старых шлюх — / Шлюхи всё же шлюхи. <.. > Им — хоть финт ли, фрап ли, — мы / Все давно засвечены» /5; 611/ = «Жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться. <…> Мы вместе горе мыкали — / Все проткнуты иголками!» /5; 70, 74/ («маститые» = «солидные»; «чтоб я слушался старух» = «что надо подчиниться»; «все давно засвечены» = «все проткнуты иголками»).

Еще один образ, подобный маститым юнцам и солидным шмелям, встретится в песне «Этот день будет первым всегда и везде» (1976): «Многотрубные увальни вышли в почет». А «старые шлюхи» послужат прообразом двух огромных старух — Кривой и Нелегкой — из «.Двух судеб», работа над которыми также бьша начата в 1975 году: «Ты же, толстая, в гареме /будешь первая!».

Находит аналогию в этой песне и другая характеристика «старых шлюх»: «Голоса поставлены, / Груди все навыкате, / Водкою протравлены. — / Ну, да вы привыкнете!» /5; 611/ = «И припали две старухи / Ко бутыли медовухи — / пьянь с ханыгою». Правда, «привыкнуть» к двум судьбам лирический герой так и не смог, а попросту сбежал от них, хотя в черновиках он пытается это сделать: «Я бреду, ищу дорогу, / Привыкаю понемногу, / Только по сту пью. / И она не засыпает, / Впереди меня ступает / Тяжкой поступью» (АР-1-19).

Ситуация в «Гербарии» во многом была предвосхищена и в «Масках» (1970), где герой оказался на маскараде единственным человеком, у которого «нормальное лицо», а все остальные — «в масках, в париках — все как один». Также и в «Гербарии» он будет единственным «двуногим», которое «попало к насекомым».

Неудивительно, что героя раздражают и маскарад, и гербарий: «Я начал сомневаться и беситься» (АР-9-87) = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу».

А сам он, в свою очередь, вызывает у окружающих насмешки: «Смеются злые маски надо мной» = «Все надо мной хихикают» (АР-3-20), — и презрение: «И, может, остальные на меня / Глядят с недоуменьем и презреньем» (АР-9-87) = «Червяк со мной не кланится, / И оводы со слепнями / Имеют лишь презрение / К навозной голытьбе» (БС-9-65 — 66, БС-17-127, АР-3-6), «На всех они в презрении. / Ко мне — как к голытьбе» (АР-3-14). В основной же редакции «Гербария» они «питают отвращение / К навозной голытьбе», к которой причислен и сам герой, а кроме того, глядя на него, «личинки мерзко хмыкают, / И куколки язвят». О таком же презрении к себе со стороны толпы лирический герой говорит в черновиках «Песни автомобилиста»: «Презренье вызывала и проклятья / Сначала моя быстрая езда»[1751] (АР-9-8).

Как видим, отношение «масок», «насекомых» и толпы к лирическому герою совпадает. К тому же всем им (а заодно и власти) не нравится, что герой «играет» не по правилам: «Они кричат, что я опять — не в такт, / Что наступаю на ноги партнерам» (1970), «Жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться» (1976), «Я в мир вкатился, чуждый нам по духу, / Все правила движения поправ. / Орудовцы мне робко жали руку, / Вручая две квитанции на штраф» (1972).

Что же касается «Масок» и «Гербария», то, несмотря на крайне негативную обстановку вокруг, лирический герой еще размышляет, как ему поступить: «Что делать мне — бежать да поскорей? / А может, вместе с ними веселиться?» = «А может, всё провертится / И соусом приправится…».

Однако если в ранней песне герой «в хоровод вступает, хохоча», хотя и испытывает при этом опасения, что за масками окажутся «их подлинные подленькие лица» (АР-9-82), то в поздней он уже понимает, что оставаться в гербарии невозможно, и поэтому решает «напрячься и воскресть».

В этой связи следует отметить буквальные сходства между «Гербарием» и стихотворением «Прошу прощения заране…» (1971), где действие происходит в бане, а против лирического героя ополчились толпа и власть: «О вы, солидные мужчины! / Тазами бить запрещено. / Но, обнаженностью едины, / Вельможи <и> простолюдины — / Все заодно, все заодно» (АР-9-38) = «Жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться. <.. > Все надо мной хихикают — / Я дрыгаю ногой» (АР-3-20). А «все хихикают» над лирическим героем (героиней) также в «Двух просьбах» (1980) и в «Песне Алисы про цифры» (1973): «Чтоб люди не хихикали в тени» /5; 265/, «Вот и дразнится народ, / И смеется глухо: / “Посмотрите, вот идет / Голова — два уха!”» /4; 97/. Сравним в «Гербарии»: «Глумятся дети» (АР-3-18), «И девочка на выданье — / Конечно, ученица — / В меня указкой тыкала /Ив шершней, и шмелей, / И весело хихикала / Мечта учителей» (АР-3-20).

Точно так же будет «глумится» над лирическим героем его враг в «Песне автозавистника» (1971): «За то ль я гиб и мер в семнадцатом году, / Чтоб частный собственник глумился в “Жигулях”?!».

В этой песне герой выступает в маске пролетария: «Но я борюсь, я к старой тактике пришел: / Ушел в подполье — пусть ругают за прогул» /3; 363/. Однако в «Гербарии» он уже «к доске пришпилен шпилечкой» и поэтому сетует на то, что не может последовать примеру «лихих пролетариев», которые «спешат в свои подполия / Налаживать борьбу».

В обоих случаях герой говорит о своих расстроенных нервах: «Не для того лечил я нервы в том году…» (АР-2-110) = «Мне с нервами не справиться» (АР-3-6), — и о своем физическом истощении: «Недосыпал, недоедал, пил только чай» /3; 141/ = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18); одинаково характеризует «частного собственника» и «зоологов»: «Звериный лик свой скрыв под маской “Жигулей”» = «Глаза у них не нежные»; отрицает свое родство с ними: «А он мне теперь

— не друг и не родственник»[1752] = «Ко мне гурьбою движутся / Мои собратья прежние»,

— и с одинаковой иронией говорит о среде своего обитания: «Не дам порочить наш совейский городок…» = «В моем родном гербарии…» (АР-3-18).

Чуть раньше «Песни автозавистника» пишутся «Мои капитаны» (1971), где лирический герой, как и в «Гербарии», задает одинаковый вопрос: «Жизнь мне — вечный санаторий?» (АР-14-106) = «Навек гербарий мне в удел?» /5; 369/, - поскольку не может сдвинуться с места: «Что мне песни писать, если я на мели!» /3; 306/ = «Корячусь я на гвоздике, / Но не меняю позы»; одинаково называет своих мучителей: «Звероловы, готовьте капканы!» /3; 306/ = «Когда в живых нас тыкали / Зоологи иголками…» (АР-3-14); но при этом и себя характеризует одинаково: «Я теперь в дураках» = «.Достукался, болван» (АР-3-20); «И оскомина во рту» = «Но в горле горечь комом»; «Ну а я не скулю — волком вою» = «Мы вместе выли волками» (АР-3-14); говорит о «ранах» в своих песнях (в первом случае) и о физических мучениях (во втором): «И теперь в моих песнях — сплошные нули, / В них всё больше прорехи и раны» = «Все проткнуты иголками»; и намерен вырваться на свободу: «Нет! Я снова выйду в море» = «Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-3-14).

А за год до «Моих капитанов» появилась «Баллада о брошенном корабле», также имеющая немало общих мотивов с «Гербарием».

В первом случае лирический герой «сел по горло на мель», и во втором он также не может сдвинуться с места: «А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой».

Герой понимает, что, возможно, ему никогда не удастся сойти с мели и вырваться из гербария: «Только мне берегов не видать и земель» = «Навек гербарий мне в удел?!» /5; 369/; загнивает заживо: «Задыхаюсь, гнию — так бывает» = «Распяленный гнию» (АР-3-14); и характеризует себя как больного: «И гулякой больным всё швыряют вверх дном» (АР-4-164) = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18); и как старика (либо предвидит для себя такую перспективу): «.Мои мачты — как дряблые руки, / Паруса — словно груди старухи» = «Пора, пока не мощи я, / Напрячься и воскресть!» /5; 370/.

Поэтому, чтобы выздороветь, герой рассчитывает выйти на свободу: «Моря божья роса с меня снимет табу, / Вздует мне паруса, будто жилы на лбу» = «Но нас свобода вылечит» (АР-3-14).

Пока же власть подвергает его пыткам, которые в обоих случаях сравниваются с распятием Христа: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра» = «В меня гвоздочек вдели» (АР-3-12), «А с трех гвоздей, как водится, / Дорога в небеса» /5; 73/ (да и вышеупомянутый эпитет распяленный также соотносится с распятием). И герой мечтает отомстить своим мучителям: «Захлебнуться бы им в моих трюмах вином» /2; 271/ ~ «Зоологам я мысленно / Кладу червей в постели» /5; 365/. Но если в ранней песне он допускает возможность спасения за счет «злобных ветров», которые его терзают, то в поздней — уже сам предпринимает усилия: «Или с мели сорвать меня в злости. <.. > Плохо шутишь, корвет, — потеснись, раскрою! / Как же так? Я ваш брат…» = «Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-3-14).

В концовке баллады герой демонстрирует великодушие по отношению к бросившей его команде: «Я ведь зла не держу на команду», — а в «Гербарии» он не питает зла к своим былым мучителям: «А я — я тешусь ванночкой / Без злобы и обид» /5; 370/ (так же как в песне «Про попутчика»: «Все обиды мои годы стерли»).

Теперь сопоставим «Гербарий» со стихотворением «В лабиринте» (1972), разобранным в предыдущей главе (с. 311 — 322, 328 — 333, 536, 537, 546, 560).

И гербарий, и лабиринт являются образами насильственной несвободы.

Если в лабиринте люди мучаются от отсутствия выхода: «Сколько их бьется, / Людей одиноких <.. > Здесь, в лабиринте, / Мечутся люди», — то в гербарии «все проткнуты иголками» и тоже страдают: «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими, / Махали пчелы крыльями, / Пищали муравьи». А в черновиках: «Стонали муравьи» /5; 370/, «Мы вместе выли волками» /5; 370/. Сравним с ситуацией в лабиринте: «Крики и вопли — всё без вниманья».

В «Гербарии» лирический герой говорит о зоологах: «Мои собратья прежние», — что восходит к черновикам «Заповедника» (1972), в которых имеется недописан-ный вариант: «Дорогие высшие / Существа! / К вам собратья <прежние> / Бьют челом» (АР-7-35). В обоих случаях власть представлена в образе «.двуногих» (егерей и зоологов), а обычные люди — в образе зверей и насекомых.

В набросках к «Заповеднику» звери говорят: «Вам вручат петицию / Наши представители» /3; 462/. Пять лет спустя жанр письма-прошения будет развит в стихотворении «Здравствуй, “Юность”, это я…» и в «Письме с Канатчиковой дачи».

В черновиках «Заповедника» предвосхищен еще один важный мотив: «Эти навыки мы подхватили у вас» (АР-7-35), — говорят звери егерям. А в рукописи «Конца охоты на волков» читаем: «И у людей научились мы волчьей ухмылке» (АР-3-31), «Собаки — родня — научили меня / Бульдожьим приемам» (АР-3-37). Этим отчасти и объясняется мотив родства лирического героя и власти («собратьев прежних»), о котором мы говорили на примере «Песни автозавистника»: «А он мне теперь — не друг и не родственник, / Он мне — заклятый враг».

Еще один черновой вариант «Заповедника»: «Вопият из леса» (АР-7-35), — напоминает датируемое тем же годом стихотворение «В лабиринте»: «Крики и вопли — всё без вниманья». В первом случае отчаявшиеся звери живут в лесу, а во втором такие же отчаявшиеся люди находятся в лабиринте.

Кроме того, звери говорят о себе: «Не имея крыш и имущества» /3; 462/. В подобном же положении вскоре окажутся хиппи в «Мистерии хиппи» и вольные стрелки в «Балладе о вольных стрелках»: «Наш дом без стен, без крыши кров», «Спят, укрывшись звездным небом». Все эти образы являются авторскими масками и соотносятся с бездомностью и неприкаянностью самого поэта.

А поскольку у зверей нет «крыш и имущества», в черновиках о них сказано: «Звери неимущие» (АР-7-35), — что предвосхищает «Балладу о маленьком человеке», написанную через год: «Люди, власти не имущие, / Кто-то вас со злого перепою, / Маленькие, но и всемогущие, / Окрестил безликою толпою».

Тождество «звери = люди» подтверждается еще одним общим мотивом между этими песнями. В черновиках «Баллады о маленьком человеке» находим такие варианты: «Вас едят, как будто устрицы», «Но у власти в горле, словно устрица, / Вы скользите, маленькие люди» (АР-6-135). А в «Заповеднике» звери (те же устрицы) сами с готовностью становятся пищей для егерей: «Чтобы им яблоки вшили в живот, / Гуси не ели с утра», «Рыба погреться желает в жаровне», «Сколько желающих прямо на стол, / Сразу на блюдо — и в рот!».

Но вернемся к сопоставлению стихотворения «В лабиринте» и «Гербария».

Поскольку лирический герой хочет вырваться на свободу, люди смеются над ним: «Слышится смех: / “Зря вы спешите!”» = «Все надо мной хихикают» (АР-3-20), — и убеждают его в необходимости смириться с положением: «Поздно! У всех / Порваны нити» = «Жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться». Кроме того, всеобщая обреченность, о которой говорится в строках: «Поздно! У всех /Порваны нити»,

— также напоминает «Гербарий»: «Все проткнуты, иголками».

Однако лирическому герою такая жизнь кажется беспросветной: «Хаос, возня… / И у меня — / Выхода нет\» = «Клопы кишат — нет роздыха». Более того, он понимает, что скорее всего ему придется закончить свою жизнь в лабиринте и в гербарии: «Я задохнусь здесь, в лабиринте» /3; 154/ = «Навек гербарий мне в удел?!» /5; 369/. Но всё же он намерен вырваться на свободу: «Я не желаю в эту компанью!» = «Яне желаю, право же, / Чтоб трутень был мне тесть!».

Между тем, находясь в лабиринте, лирический герой рассчитывает на помощь извне: «Кто меня ждет — / Знаю, придет, / Выведет прочь» — однако в гербарии он уже понимает, что никакой помощи не будет: «Но кто спасет нас, выручит. / Кто снимет нас с доски?», — и нужно действовать самому: «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!».

В стихотворении герой вместе со своей спасительницей выходит к свету («Свет впереди! Именно там / На холодок / Вышел герои…»), а в песне он вместе со своими собратьями вырывается на свободу: «Но нас свобода вылечит» (АР-3-14). Оба эти образа в поэзии Высоцкого синонимичны.

Тему стихотворения «В лабиринте» продолжает вышеупомянутая «Чужая колея» (1972), также имеющая многочисленные сходства с «Гербарием»: «Попал в чужую колею / Глубокую» = «…но в насекомые / Я сам теперь попал»; «Теперь уж это не езда, / А ёрзанье» = «Я на пупе ворочаюсь» (АР-3-12); «Крутые скользкие края / Имеет эта колея» = «Берут они не круто ли?!»; «Не один я в нее угодил» = «Кругом жуки-навозники / И мелкие стрекозы»; «Значит, в общей одной колее» (АР-12-69) = «Я с этими ребятами / Лежал в стеклянной баночке»; «Скоро лопнет терпенье мое» = «Мне с нервами не справиться» (АР-3-6); «И склоняю, как школьник плохой / Колею, в колее, с колеей» = «Стыжусь, как ученица»; «И засосало мне тоской / Под ложечкой» /3; 450/ = «А я лежу в гербарии — / Тоска и меланхолия» (АР-3-12); «Стало жутко

— подумалось мне / В неуютной чужой колее» (АР-12-69) = «В мозгу моем нахмуренном / Страх льется по морщинам»; «Смеется грязно колея» (АР-2-148) = «Все надо мной хихикают», «И безобразно хмыкают» (АР-3-20); «Условья, в общем, в колее / Нормальные» = «Всё слюбится да стерпится»; «И я прошелся чуть вперед / По досточке» = «И пальцами до боли я / По досточке скребу» (АР-3-13), «В конце концов, ведь досочка — / Не плаха, говорят» /5; 73/; «Авось подъедет кто-нибудь / И вытянет?» = «Но кто спасет нас, выручит, / Кто снимет нас с доски?»; «Эй, вы, задние! Делай, как я! / Это значит — не надо за мной!» — «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!».

Интересно также отметить сходства между «чудаком», покорежившим края чужой колеи, и лирическим героем в «Гербарии», затеявшим скандал: «Чтоб не мог он, безумный, мешать / По чужой колее проезжать» /3; 449/ = «Пищат: “С ума вы спятили”»*¹ /5; 368/; «Здесь кто-то крикнул, черт чудной: / “А ну, пусти!”» (АР-2-146) = «Но подо мной написано: / “'Невиданный доселе”»; «И начал спорить с колеей…» = «Пищат: “С ума вы спятили, / О чем, мол, свиристели?» /5; 369/; «…По глупости» = «“Достукался, болван!”» (АР-3-20), «“Мышленье в нем не развито”» /5; 72/.

В ранней песне лирический герой говорит: «Как неродная, колея» /3; 450/. А в «Гербарии» этот же мотив примет противоположную форму и будет выражен при помощи сарказма: «В моем родном гербарии / Клопы кишат — нет роздыха» (АР-3-18). Поэтому колею герой называет чужой, а в гербарии ощущает себя изгоем: «И тараканы хмыкают, / Я и для них изгой» (АР-3-20).

Еще одно произведение 1972 года, которое содержит массу параллелей с «Гербарием», — это «Затяжной прыжок»: «Я попал к ним в умелые, цепкие руки» = «.. но в насекомые / Я сам теперь попал»; «Но и падать свободно нельзя потому, / Что мы падаем не в пустоте» = «А я-то думал: спутали, / Ведь мы живем не во поле»** /5; 368/; «А теперь некрасив я…» = «Теперь меня, дистрофика…» (АР-3-18); «И звук обратно в печень мне / Вогнали вновь на вдохе…» = «В меня гвоздочек вдели» (АР-312); «Упруги и жестоки» = «Мучители хитры» (АР-3-14); «Веселые, беспечные / Воздушные потоки» = «Все надо мной хихикают» (АР-3-20); «…И обожгли мне щеки / Холодной острой бритвой / Восходящие потоки» = «Мы все живьем приколоты / Калеными иголками» (АР-3-14); «Но рванул я кольцо на одном вдохновенье» = «Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-3-14); «И крутил я без лонжи десятки сальто» (АР-9-130) = «“А здесь он может разве что / Вертеться на пупе”».

Теперь обратимся к сопоставлению «Гербария» с «Памятником» (1973), в котором лирический герой констатирует: «Прикрепили меня и согнули, / К постаменту прибив Ахиллес» (АР-5-133). В «Гербарии» же он оказался «к доске пришпилен шпилечкой» (подобная ситуация была и в «Приговоренных к жизни»: «Мы к ней для верности прикованы цепями»).

Ранее герой был гордым: «Я хвалился косою саженью» = «Заносчивый немного я»; но теперь он удивлен и обозлен тем, что его насильно поместили в гранит и в гербарий: «И обужен, и обескуражен» (АР-5-133), «Командора шаги злы и гулки» (АР-6-38) = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу».

Помимо того, он предстает приглаженным, то бишь «исправленным»: «И приглажен я, и напомажен» (АР-5-131, 133) = «Оформлен, как на выданье». Таким же оформленным он оказывался в песне «Вот главный вход…» (1966), где его арестовали и поместили в КПЗ: «И меня, патентованного, / Ко всему подготовленого, / Эти прутья печальные / Ввергли в бездну отчаянья» (об этом отчаянье он будет говорить и в «Памятнике»: «Мой отчаяньем сорванный голос…»).

Заканчиваются же «Памятник» и «Гербарий» прорывом героев на свободу: «Когда вырвал я ногу со стоном <.. > Я за это на время свободой / Поплатился» (АР-11-122) = «Но нас свобода вылечит, / Мучители хитры. / Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-3-14); «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» = «Пора уже, пора

81 А в песне «Мосты сгорели, углубились броды…» (1972) поэт с горечью констатировал: «Ничье безумье или вдохновенье / Круговращенье это не прервет». Да и в «Письме с Канатчиковой дачи» «вся безумная больница» сетовала, что у них «настоящих буйных мало — вот и нету вожаков».

88 А поле у Высоцкого — это как раз синоним пустоты: «Посреди большого поля — глядь, три стула» («Жил-был добрый дурачина-простофиля»), «Ветроснежное поле, сплошное ничто, беспредел» («Райские яблоки»; АР-3-157).

уже / Напрячься и воскресть\», — поскольку до этого они были мертвыми: «И с меня, когда взял я да умер <…> Я при жизни не клал тем, кто хищный, / В пасти палец» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…».

В свою очередь, сюжет «Памятника» во многом повторяет ситуацию из «Баллады о гипсе» (1972).

В этой песне герой оказывается загипсованным, а в «Памятнике» — закованным в гранит (сталь): «.. Мне скелет раздробил на кусочки. / Вот лежу я на спине, загипсованный» = «Мой скелет из стального каркаса / Крепко схвачен раствором цемента» (АР-6-41); «Ах! Надежна ты, гипса броня…» = «И железные ребра каркаса…»; «Я под гипсом хожу ходуном» = «Но вздымаются ребра каркаса» (АР-6-41); «И брони моей не снять» (АР-8-177) = «Не стряхнуть мне гранитного мяса»; «Во снс я рвусь наружу из-под гипсовых оков» = «…Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня»; «И грудь мне давит злоба и обида» /3; 186/ = «Командора шаги злы и гулки»; «Потом я год в беспамятстве валялся» = «А потом, по прошествии года…».

Трагизм ситуации заключается еще и в том, что в ранней песне лирического героя заковывают в гипс пожизненно, а в поздней — заключают в гранит после смерти: «И по жизни я иду, загипсованный» = «Я не знал, что подвергнусь суженью / После смерти». Таким образом, речь идет, по сути, о тотальной несвободе, характерной для советской действительности.

Однако если в «Балладе о гипсе» герой смиряется с «загипсованностью» и даже говорит после своего выздоровления, что ему «удобней казаться слоном / И себя ощущать толстокожим», то в «Памятнике» он, хоть и с трудом, но все же вырывается из гранита (примечательно, что в первой песне герой «наступает на пятки прохожим», а во второй — прогоняет толпу: «И шарахнулись толпы в проулки…»).

Главной же целью, ради которой героя поместили в гипс и в гранит, помимо ограничения свободы, было его исправление в соответствии с общепринятыми нормами. И это удается, так как, находясь в гипсе, герой проникается своим положением: «Но счастлив я и плачу от восторга — вот в чем соль!» /3; 186/, - а в «Памятнике» его сделали обычным человеком: «Но в привычные рамки я всажен — / На спор вбили».

Такую же цель преследовали зоологи в «Гербарии»: «Чтоб начал пресмыкаться я, / Как вы, мои соседи» (АР-3-12), — некоторые мотивы из которого можно обнаружить и в «Балладе о короткой шее» (1973): «И любая подлая ехидна / Сосчитает позвонки на ней» = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18); «Гчуп и беззащитен, как овечка» /4; 354/ = «Мышленье в ём не развито» (а поскольку он беззащитен, то его «обидит даже гнида»); «В Азии приучены к засаде» = «И вот, врасплох укушенный…» /5; 368/; «Для ножа готов и кистеня» /4; 354/ = «Все проткнуты иголками».

В 1973 году для фильма «Бегство мистера Мак-Кинли» пишется «Песня Билла Сигера», об автобиографичности которой мы говорили в предыдущей главе. И центральный ее персонаж — Мак-Кинли — имеет целый ряд сходств с лирическим героем в «Гербарии»: «Явилось то, не знаю, что» = «Невиданный доселе» (такой же образ авторского двойника присутствует в черновиках «Расстрела горного эха»: «Никто никогда не видал это чудо природы»; АР-12-158).

Формально и Мак-Кинли, и лирический герой являются мертвыми, как в том же в «Памятнике»: «Играйте туш! / Быть может, он — / Умерший муж / Несчастных жен» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…», — с чем связана необходимость воскрешения: «Он видел ад, / Но сделал он / Свой шаг назад — / И воскрешен!» = «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!».

Сюда же примыкает стремление героев убежать из-под надзора государства: «Мы бегством мстим, / Мы — беглецы!» = «Скандал потом уляжется, / А беглецы все дома» (АР-3-16), — поскольку отношение к ним — отрицательное: «Владыка тьмы / Его отверг» = «“Итак, с ним не налажены / Контакты, и не ждем их”».

Но наряду с этим, попав в тяжелое положение, герои размышляют о самоубийстве: «Самоубийство — / Просто чушь» (а в черновиках: «И мы хотим отдать концы: / Мы смертью мстим, мы — беглецы»; АР-14-122) = «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6), — так как сильно истощены: «Больных детей / Больной отец» = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18).

Через год после «Песни Билла Сигера» появляется песня «Чужой дом» (1974), которая также имеет общие мотивы с «Гербарием», поскольку лирический герой ощущает себя инородным телом и в чужом доме, и в гербарии: «Укажите мне место <.. > Где поют, а не стонут…» /4; 229/ = «Стонали муравьи» /5; 370/.

В «Гербарии» герою «нужны общения с подобными себе», поскольку «’чванливые созданьица / Довольствуются сплетнями», и это также имело место в «чужом доме»: «А народишко — / Каждый третий — враг». Сам же герой «лошадей заморил, очень к людям хотел» (АР-8-25), однако вместо настоящих людей он наткнулся на их жалкие подобия: «Сороконожки хмыкают, / И куколки язвят» = «Испокону мы — / В зле да шепоте»; «Паук на мозг мой зарится» = «Своротят скулу — гость непрошеный». Поэтому герой бежит, свободный от пут, из чужого дома и срывается со шпилечек в гербарии.

В 1974 году Высоцкий пишет также «Песню Соловья-разбойника и его дружков», где нечисть является прообразов зоологов, подвергающих мучениям лирического героя и других людей: «Пропесочим и проучим\»& /4; 395/ = «Уж мне пропишут ижицу» (АР-3-4); «И пограбим, и помучим!» /4; 396/, «До того хитры, ребятки!» /4; 181/ = «Мучители хитры» (АР-3-14); «Ты не жди, купец, подмоги» = «Но кто спасет нас, выручит?».

***

Мотив мучений, которым власть подвергает лирического героя и других людей в «Гербарии», разовьется в «Конце охоты на волков» (1977 — 1978).

В обеих песнях ситуация для главных героев переворачивается на 180 градусов: «По детству мне знакомые, — / Ловил я их, копал, / Давил, но в насекомые / Я сам теперь попал» = «Волки гнали добычу до самой реки <.. > И не стали делить кабана мы — / Сами стали добычей сейчас» (АР-3-29).

Вместе с тем они заявляют о своей готовности драться: «.Дрались мы — это к лучшему: / Узнал, кто ядовит» = «Драка — это для волка лишь волчая жизнь» (АР-324), — несмотря на «окровавленность» и горе, которое им причинила власть: «Тянулся кровью крашенный…» = «Кровью вымокли мы…»; «Мы вместе выли волками» (АР-3-14) = «Хитро и старо, но и волки хитры <.. > Я знаком им не только по вою» (АР-322); «Мы вместе горе мыкали» /5; 74/ = «Спят и дышат стрелки, на помине легки, / От которых хлебнули сполна мы» /5; 533/. Впрочем, еще в ноябре 1967 года, выступая с концертами в Куйбышеве, Высоцкий рассказал Геннадию Внукову о гонениях на него со стороны властей: «…там сидит одно начальство, одни коммунисты. Наверняка есть и чекисты из КГБ. А от них я уже натерпелся»[1753] ^[1754], - то есть «хлебнул горя».

При этом власть наделяется одинаковыми эпитетами: «Но кто спасет нас, вылечит? / Мучители хитры» (АР-3-14) = «Ах, люди, как люди, премудры, хитры» (АР-3-26); «Ко мне гурьбою движутся / Мои собратья прежние — /Двуногие, разумные…» = «Двуногие в ночь запалили костры» /5; 533/.

От всех мучений лирический герой испытывает страх: «В мозгу моем нахмуренном / Страх льется по морщинам» = «.Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки <.. > Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб». Но наряду с этим он выступает в роли вожака, который, несмотря на страх, выводит своих собратьев на свободу: «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!» /5; 74/ = «Я скликаю заблудшие души волков, / Желтоглазых собратьев моих» (АР-3-24), «Я кричу обезумевшим братьям моим, / Чтобы к лесу бежали за мною» (АР-3-34). А вырваться на свободу нужно обязательно, иначе сгниешь заживо: «Вот и лежу расхристанный, / Распяленный гнию» (АР-3-14) = «Знать, зубы у жизни — гнилого гнилей» /5; 534/ (да и в основной редакции последней песни лирический герой скажет: «Обнажаю гнилые осколки»), — либо просто будешь уничтожен: «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…» = «Только били нас в рост из железных “стрекоз”», — и отправишься в рай: «А с трех гвоздей, как водится, — / Дорога в небеса» /5; 73/ = «Отлетают матерые души волков / В поднебесье» /5; 534/ (сравним еще в черновиках «Песни летчика-истребителя»: «Мы в рай попадем — нам в раю будет туго»; АР-4-160).

Видя подобную картину, остальные люди, прикованные в гербарии вместе с лирическим героем, убеждают его прекратить сопротивление: «Жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться». А в «Конце охоты» уже все волки поняли, что сопротивление бесполезно: «И смирились, решив: все равно не уйдем!».

Власть же преследует простую цель — заставить их унижаться: «Но не ошибка — акция / Свершилась надо мною, / Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною» /5; 72/ = «Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав» /5; 212/, «Я горячим от страха своим животом/Припадаю к снегам» (АР-3-25).

Совпадает даже концовка обеих песен: «И поживают, кажется, / Уже не насе-комо» = «Тает роспись: “Мы больше не волки!”».

Одновременно с ранней редакцией «Концом охоты» была написана «Притча о Правде», которая также продолжает тему «Гербария»: «А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой, / И пальцами до боли я / По дереву скребу» = «Голая Правда на струганых нарах лежала» (АР-8-162) («я лежу» = «лежала»; «к доске» = «на… нарах»; «по дереву» = «струганых»).

В обоих случаях говорится о хитрости власти: «Но кто спасет нас, вылечит? / Мучители хитры» (АР-3-14) = «Хитрая Ложь на себя одеяло стянула» (АР-8-160).

При этом лирического героя мучает обида из-за того, что его ошибочно поместили в гербарий и предъявили ложное обвинение: «Но в горле горечь комом» = «Тот протокол заключался обидной тирадой» (а в черновиках «Гербария» сказано: «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида»; АР-3-18). Поэтому он умоляет своих мучителей: «Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!» = «Голая Правда божилась, клялась и рыдала»; «Ошибка это глупая…» = «Ложь это всё..»[1755].

В «Гербарии» герой надеется: «Накажут тех, кто спутали», — и в «Притче о Правде» главная героиня тоже пытается убедить своих обвинителей в произошедшей путанице: «.. и на Лжи одеянье мое!».

В «Притче» сказано: «Правда блажила, когда в нее камни бросали», «Голая Правда блажила, клялась и рыдала» (АР-8-162). А годом ранее этот же глагол применялся к лирическому герою в «Гербарии»: «Пищат: “С ума вы спятили, / Блажили, свиристели. / Вон ваши все приятели / На два гвоздочка сели”» (АР-3-6). Встречается этот мотив также в черновиках «Двух судеб» и в «Погоне»: «Блажь нашла — остаться живым» (АР-1-6), «Головой тряхнул, чтоб слетела блажь» (АР-8-20).

Если в «Гербарии» «все проткнуты иголками», — то и «чистая Правда по острым каменьям шагала, /Ноги изрезала, сбилась с пути впопыхах» /5; 489/.

В обоих случаях упоминается резюме власти о герое (героине): «Один брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме» = «Тот протокол заключался обидной тирадой.

А сам герой (героиня) подвергается изгнанию из общества: «Вот и лежу, как высланный» (АР-3-10) = «Выселить, выслать за двадцать четыре часа!». Поэтому в черновиках «Гербария» власть, обращаясь к толпе, называет его изгоем: «Вы приви-легированы, / А он — уже изгой» /5; 367/. Объясняется это тем, что и лирический герой, и Правда доставляют власти массу неудобств: «Я вечно с ним ЧП» = «Правда колола глаза, и намаялись с ней» /5; 490/.

Примерно в это же время шла работа над «Райскими яблоками», где лирический герой попал в лагерную зону, являющуюся разновидностью гербария — насильственной несвободы: «К доске пришпилен шпилечкой <.. > но в насекомые / Я сам теперь попал» = «Да куда я попал — или это закрытая зона?» (АР-3-166). И этим обстоятельством он был неприятно удивлен: «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу» = «Чур меня самого, фу ты, пропасть! — знакомое что-то» (АР-3-156).

В «Райских яблоках», прибыв на зону, герой еще надеется, что попал туда по ошибке: «Подойду неспеша — вдруг апостол вернет, остолоп?». Также и в «Гербарии» он на первых порах думал, что «ошибка это глупая — увидится изъян».

Если в гербарии герой висит на стене, то в лагерной зоне он прижат к этой самой стене: «На стеночке вишу» = «Не к Мадонне прижат, а к стене, как в хоромах холоп». Причем в «Райских яблоках» на стеночке висит и Христос: «Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел» (АР-17-198).

Постепенно герой начинает испытывать на себе вредоносное влияние гербария и зоны: «Уж мой живот зазеленел, / Как брюшко у жуков» /5; 369/ = «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном». И поэтому вся обстановка становится для него невыносимой: «Я не желаю, право же, / Чтоб трутень был мне тесть!» = «Мне сдается, что здесь обитать никакого резона» /5; 509/. А остальных людей, напротив, привлек «хлебный дух из ворот»: «И как ринулись все в распрекрасную ту благодать!».

В «Гербарии» люди, «приколотые» вместе с героем, хотят, чтобы он замолчал: «Пищат: “С ума вы спятили, / О чем, мол свиристели?”» /5; 369/, - а в «Райских яблоках» зэки тоже терпят страдания молча: «И измученный люд не издал ни единого стона». Власть же внимательно следит за всеми разговорами: «Пронюхали, подслушали, / О чем он свиристел, — / И вот, врасплох укушенный, / На два гвоздочка сел» /5; 369/ = «Нет, звенели ключи — это к нам подбирали ключи» /5; 176/.

В итоге герой решает вырваться на свободу: «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!» = «И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых».

В заключение назовем еще два общих мотива между этими песнями.

Первый — «аккуратность» представителей власти: «Под всеми экспонатами — / Эмалевые планочки» = «Херувимы кружат, ангел выстрелил в лоб аккуратно» /5; 510/; и второй — убийство и вознесение на небо: «А с трех гвоздей, как водится, — / Дорога в небеса» = «Как бы так угадать, чтоб не сам, чтобы в спину ножом» (АР-3164), «Клячи — глядь — на дыбы, я смирил их неласковым словом: / “Ну-ка, будя шалить, аль подъем в поднебесье тяжел?» (АР-3-166).

Как мы уже говорили, в строках «А с трех гвоздей, как водится, — / Дорога в небеса» речь идет о распятии Христа, с которым сравнивает себя лирический герой, предполагая, что и его могут посадить «на три гвоздика».

А в «Райских яблоках» прямо упоминается распятие Христа: «Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел». Причем и здесь лирический герой сравнивает себя с Христом и даже считает, что ему пришлось еще хуже: «Не к мадонне прижат божий сын, а к стене, как холоп» (АР-17-200). При этом он сетует: «Я подох на задах, не стрелялся, не дрался на саблях» (АР-3-158). А в «Гербарии» как раз говорилось о драке: «.Дрались мы — это к лучшему: / Узнал, кто ядовит». Все эти переклички свидетельствуют о едином подтексте в обоих произведениях.

Еще одной вариацией гербария является лагерь в «Побеге на рывок» (1977): «Но не ошибка — акция, / Что<б> никуда не деться» (АР-3-5) = «Куда деваться — ветер бьет в лицо вам» (АР-4-12); «Всё строго по-научному» = «Положен строй в порядке образцовом»; «Все надо мной хихикают — / Я дрыгаю ногой» (АР-3-20) = «Там у стрелков мы дрыгались в прицеле. / Тряслись ребята — до того смешно» (АР-4-12); «Корячусь я на гвоздике» = «Мы на мушках корячились, / Словно как на колах».

И тема пыток в «Гербарии», и убийство в «Побеге на рывок» соотносятся с распятием Христа: «Распяленный гнию» (АР-3-14) = «Но поздно: зачеркнули его пули / Крестом — в затылок, пояс, два плеча».

Герой же в обоих случаях пытается вырваться из несвободы: в «Гербарии» он «срывается со шпилечек», а в «Побеге на рывок» бежит из лагеря. Поэтому и там, и там упоминаются беглецы: «Скандал потом уляжется, / А беглецы все дома» (АР-316) = «Снес прикладом ловец / Беглецу пол-лица» (АР-4-10). А герой говорит о своем независимом характере: «Заносчивый немного я» = «Я гордость под исподнее упрятал» (ср. еще в «Памятнике»: «Я хвалился косою саженью»).

В «Гербарии» герой висит «злой и ошарашенный», а в «Побеге» охарактеризует побег как «наглый, злой да лихой» (АР-4-12); и в обоих случаях он мечтает о свободе: «Я представляю мысленно / Себя в большой постели» = «И снова вижу я себя в побеге, / Да только вижу, будто удалось» /5; 505/. Власть же относится с презрением и к самому герою, и к его мертвому напарнику: «Один брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме» ~ «Пнули труп: “Сдох, скотина! / Нету проку с него…”».

Образу гербария сродни также психбольница из песни «Про сумасшедший дом» (1965). Находясь в ней, лирический герой чувствует, что начинает терять свою индивидуальность: «Забыл алфавит, падежей / Припомнил только два», — как в песне «Запомню, оставлю в душе этот вечер…» (1970): «Мне снова учиться писать по слогам, / Забыл алфавит» /2; 522/, - и в том же «Гербарии: «Мой класс — млекопитающий, / А вид… уже забыл». Причем в черновиках последней песни герой констатирует свое превращение в насекомое, подобно тому как в песне «Про сумасшедший дом» он понимал, что становится одним из психов: «Я чувствую, что я “уже”»[1756] ^[1757] = «Уж мой живот зазеленел, / Как брюшко у жуков» /5; 369/.

И в сумасшедшем доме, и в гербарии герой подвергается опасности со стороны «психов» и «насекомых»: «Не сплю: боюсь — набросятся» = «Страх льется по морщинам»; «Лежу в палате — косятся» = «А я лежу в гербарии <…> Паук на мозг мой зарится»; «Все норовят меня лизнуть — ей-богу, нету сил\» = «Ко мне все набиваются / В приятели-знакомые?³ <.. > Мне с нервами не справиться» (АР-3-6); «Ведь рядом — психи тихие, / Неизлечимые» = «Кругом — жуки-навозники / И мелкие стрекозы». Поэтому герой находится в пограничном состоянии: «Хожу по лезвию ноже» = «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6), — хотя и чувствует себя нормальным человеком: «Я не желаю славы, и / Пока я в полном здравии» = «Пора, пока не мощи я, / Напрячься и воскресть!» (АР-3-6) (ср. этот же мотив в стихоторении Б. Пастернака «Столетье с лишним — не вчера…», 1931: «Итак, вперед, не трепеща / И утешаясь параллелью, / Пока ты жив и не моща, /По тебе не пожалели»).

В обоих случаях герой рассчитывает на постороннюю помощь: «И я прошу моих друзья, / Чтоб кто бы их бы ни был я, — / Забрать его, ему, меня отсюдова!» = «Но кто спасет нас, выручит, / Кто снимет нас с доски?». Вместе с тем в «Гербарии» он понимает, что помощи не будет, и поэтому сам вырывается на свободу.

Многие из только что разобранных мотивов встречаются также в песне «И душа, и голова, кажись, болит…» (1969), где лирический герой, как и в песне «Про сумасшедший дом», находится в психушке: «Я б отсюда в тапочках в тайгу сбежал», — и вновь рассчитывает на помощь извне: «Двести тыщ тому, кто меня вызволит». Сравним: «Но кто спасет нас, выручит…» («Гербарий»), «Неужели никто не решится, / Неужели никто не спасет?»[1758] («Романс миссис Ребус»), «Забрать его, ему, меня отсюдова!» («Про сумасшедший дом»).

Однако в песне «И душа, и голова…» и в «Гербарии» герой понимает, что нужно самому прилагать усилия, чтобы обрести свободу: «…Ну и я, конечно, попытаюсь. / Нужно мне туда, где ветер с соснами!» = «Но нас свобода вылечит <…> Сорвемся же со шпилечек…» (АР-3-14), — поскольку нахождение в психушке и в гербарии вызывает лишь озлобление: «Не глядите на меня, что губы сжал, — / Если слово вылетит, то — злое» = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу», — и нервное расстройство: «Эх, вы, мои нервы обнаженные! / Ожили б — ходили б, как калеки» = «Мне с нервами не справиться» (АР-3-6). Поэтому герой пытается сопротивляться: «Смею ли роптать? Конечно, смею!», — несмотря на то, что это вызывает недовольство у других обитателей гербария (то есть той же психушки): «Лишат: “С ума вы спятили, / О чем, мол, свиристели? / Вон ваши все приятели / На два гвоздочка сели» /5; 369/. И ровно это же будут говорить ему в стихотворении «В стае диких гусей был второй…» (1980): «А кругом гоготали: “Герой! / Всех нас выстрелы ждут вдалеке». В песне героя формально убеждают шмели и другие насекомые, а в стихотворении — гуси. Причем если гуси гоготали, то есть смеялись, то в «Гербарии» герой говорит: «Все надо мной хихикают» (АР-3-20). Здесь же он призывает: «Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане-жуки!» (АР-3-14). А в стихотворении «второй» «всегда вырывался вперед», поскольку «мы все живьем приколоты / Калеными иголками» (АР-3-14) и «всех нас выстрелы ждут вдалеке» (АР-4-40).

***

В 1976 году Высоцкий завершает и свое самое масштабное произведение, посвященное теме пыток, — трилогию «Ошибка вышла», «Никакой ошибки» («Диагноз»), «История болезни».

Ее появлением мы в значительной степени обязаны Михаилу Шемякину: «Эта песня [ «Ошибка вышла». — Я.К.] была создана после того, как я рассказал Володе о репрессиях против петербургской интеллигенции в начале 60-х годов. Мне самому довелось побывать в печально знаменитой клинике Осипова. Там над людьми проводили совершенно ужасающие эксперименты. Я никогда не забуду, как меня и, впрочем, многих других приводили в специальную комнату, привязывали к кровати, подсоединяли к голове и телу электроды[1759], делали инъекцию, надевали наушники и после того, как перед кроватью устанавливали щит с огромным количеством лампочек, — тушили свет. В темноте с огромной скоростью начинали мигать лампы, и откуда-то из глубины раздавался голос. Несмотря на всю трагичность ситуации, на меня это производило несколько комичное воздействие. Дело в том, что исполнитель, скорее всего в силу своей безграмотности, просто коверкал слова и ставил неправильные ударения. <…> Помню, Володю буквально потряс рассказ об одном взбунтовавшемся военном, который, не выдержав пыток и напихав яблок в рот, задохнулся»[1760].

Еще раньше, находясь в вынужденной эмиграции, Шемякин рассказал, что все его беды начались с «Ленинградской средней художественной школы имени Репина. Нас была группа молодых художников, интересующихся старинным искусством. Грюневальдом. Кранахом. Гентским алтарем. До икон еще не доходило, но нам уже угрожали: не то копируете, не так копируете. А в одну страшную ночь дюжие санитары из бывших уголовников выволокли из постелей несчастных ребят, моих друзей, запихали их в кузов санитарной машины и отвезли в психушку, откуда через шесть месяцев они вышли совершенными инвалидами. Я тоже был арестован. На допросах присутствовал врач-психиатр. Он дал то заключение, которое требовалось. На следующий день я был скручен и брошен в экспериментальную клинику, где врачи ходили в военной форме, а новые препараты проверялись на людях. После этого “лечения” у меня ходуном ходили руки, и полтора года я вообще не мог работать»[1761] ^[1762].

А самый подробный рассказ Шемякина о пребывании в психушке содержится в его книге воспоминаний о Высоцком «.Две судьбы»: «Ехали мы долго, меня везли в психбольницу имени Скворцова-Степанова, прозванную в народе “Скворечником”. Видя, что я не буйный, не кусаюсь и не пытаюсь выпрыгнуть на ходу из машины, санитары сняли с меня кожаные ремни, которыми я был связан.

Через несколько дней обнаружив, что мое психическое расстройство носит необычный характер (сам в полном сознании, а рисует чушь), меня перевезли в специализированную психиатрическую клинику им. В.П. Осипова при Военно-медицинской академии. В этой клинике на разных отделениях в этот же момент находились на “лечении” трое моих знакомых: скульптор Нежданов, скульптор Титов и художник Арефьев. В общем, ни одна психиатрическая лечебница интеллектуалами обделена не была. Отделений было три: буйное, беспокойное и тихое. Полгода я провел на беспокойном отделении, среди шестидесяти восьми пациентов клиники с ярко выраженными характерными особенностями душевных расстройств и психозов.

Чем меня кололи, какими препаратами накачивали, я мог догадываться только по ухудшающемуся день ото дня состоянию моего организма и затуманившемуся сознанию. Помнится одна из процедур, сначала меня изрядно напугавшая.

Раздетого догола меня98 “прикручивали” к операционному столу, над которым висел гигантский вогнутый зеркальный отражатель, весь испещренный тончайшими неоновыми лампами различных геометрических форм. Затем, смазав меня с головы до ног какой-то жидкостью, прикрепляли к волосам и телу электроды. В результате я весь был обмотан проводами, которые, в свою очередь, были подключены к металлическим шкафам — агрегатам с множеством счетчиков. На голову мне надевали наушники, затем я получал несколько внутривенных инъекций, после которых сознание слегка размывалось, и оставляли меня одного в кромешной темноте. В наушниках раздавался негромкий мужской голос, монотонно бубнящий тексты, состоящие из обрывочных фраз: “Абстрактная живопись. Импрессионизм. Враг, враг, кругом враги… враги… кругом…”.

Этот усыпляющий бубнеж время от времени прерывался оглушительными воплями: “Мать! Мать Отчизна!!! Родина! Родина!! Родина!!!”. И вместе с оглушающими воплями, раздающимися в туго прижатых к ушам наушниках, от которых, казалось, может разлететься череп, окружающая меня темнота взрывалась ослепительными разноцветными зигзагами, кругами, квадратами и пересекающимися линиями, вспыхивающими и многократно повторяющимися в овальном зеркале отражателя. И снова темнота, в голове сумбур из разноцветных линий и многоугольников, а в наушниках монотонное чтение обрывочных текстов… И так много, много часов подряд.

<…>

Моей матери удалось меня спасти от трехлетнего “лечения”, взяв через шесть месяцев на поруки как инвалида. Иначе этих мемуаров могло и не быть»[1763].

Под впечатлением от этих рассказов Высоцкий создал трилогию «История болезни» и, как почти все свои песни, наполнил ее личностным подтекстом: он рассказывает в образной форме о мучениях, которым его подвергает власть.

Как говорит Людмила Абрамова, Высоцкий «боялся только двух вещей: закрытых пространств и людей в белом. Уколы, например, наводили на него панический ужас»[1764]. Закрытое пространство — это вариация тюрьмы, то есть несвободы, в которой часто оказывается лирический герой («Кого-то запирают в тесный бокс») и с которой у Высоцкого ассоциировалась вся советская действительность. Отсюда — распространенный в его поэзии мотив замкнутого круга («Неужели мы заперты в замкнутый круг? / Только чудо спасет, только чудо!», «Толпа идет по замкнутому кругу»). А люди в белом у него также ассоциировались с насилием, поскольку являлись олицетворением власти: «Глядь — человек идет, на ходу читает — хвать его, и в смирительную — не читай на ходу, читай тайно. На ходу нельзя. Такой закон. Нарушил — пожалте тюрьма и надзиратели в белых халатах» («Дельфины и психи» /6; 39/).

Перед тем, как обратимся непосредственно к сюжету трилогии, заметим, что центральная ее мысль: «Ведь вся история страны — / История болезни». - уже высказывалась в концовке «Баллады о манекенах» (1973): «Болезни в нас обострены. / Уже не станем мы никем», — что в свою очередь напоминает песню «Спасите наши души!» (1967): «Нам нечем!.. Нам нечем!.. / Но помните нас!».

А со второй серией медицинской трилогии — песней «Никакой ошибки»: «Да, мой мозг прогнил на треть! / Ну а вы здоровы разве? / И у вас найдешь по язве, / Если очень захотеть» /5; 406/, - перекликается черновой вариант «Лекции о международном положении» (1979): «В Америке ли, в Азии, в Европе ли / Повсюду мрут, да кто теперь здоров¹?» (АР-3-137). Причем люди — не только больные, но и нервные: «Наше населенье на две трети — / Люди нервные» («Я уверен, как ни разу в жизни…», 1969 /2; 180/), «Все ужасно нервные, дамочки в истерике» («В Азии, в Европе ли / Родился озноб…», 1969; С4Т-3-298). Отсюда и образ психов в целом ряде произведений, начиная с песни «Про сумасшедший дом» и заканчивая «Письмом с Канатчиковой дачи». И именно поэтому «вся история страны — история болезни».

Вообще тема всеобщей болезни — как метафора неизлечимости советского общества и всего мироздания («Да и создатель болен был, / Когда наш мир творил»; АР-11-58) — уже разрабатывалась в только что упомянутом стихотворении «В Азии, в Европе ли…»: «Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли? / Духовые дуют врозь, струнные — урчат, / Дирижера кашель бьет, тенора охрипли, / Баритоны запили, и басы молчат»[1765]. А поскольку «дирижера кашель бьет», в черновиках «Истории болезни» будет сказано: «У человечества давно / Хронический катар» (АР-11-58). Понятно, что с таким «дирижером» оркестр не может играть нормально, поэтому «в оркестре играют устало, сбиваясь» («Надо уйти», 1971). Впервые же эта тема возникла «Сказке про дикого вепря» (1966), где короля, то есть того же «дирижера», тоже «бил кашель»: «Сам король страдал желудком и астмой, / Только кашлем сильный страх наводил» (сравним в песне Галича «Старики управляют миром…», 1964: «По утрам их терзает кашель»). А далее он разовьется в «Утренней гимнастике» (1968): «Очень вырос в целом мире / Гриппа вирус — три, четыре! — / Ширится, растет заболевание» (здесь — в целом мире; в предыдущем стихотворении — в Азии, в Европе ли; а в «Лекции о международном положении» — в Америке ли, в Азии, в Европе ли), — и в черновиках стихотворения «Вооружен и очень опасен» (1976): «Чахоткой, завистью, ножом / Он до зубов вооружен» (АР-6-182), «Он страшен и очень опасен» (АР-6-186) (ср. с астмой и кашлем, которыми в «Сказке про дикого вепря» король «сильный страх наводил»!.

И еще одна параллель: «В Азии, в Европе ли / Родился озноб» (1969) = «И мир ударило в озноб / От этого галопа» («Пожары», 1977). Поэтому и лирического героя часто знобит: «Ох, знобит от рассказа дотошного» /2; 13-4/, «Я проснусь — липкий пот и знобит» /2; 227/, «И по коже озноб, / И заклинен штурвал, / И дрожал он, и дробь / По рукам отбивал» /5; 44/, «Меня опять ударило в озноб» /5; 226/. А в песне «Ошибка вышла» встречаются разные вариации этого мотива: «Дрожал всем существом своим» /5; 77/, «Мой доктор перешел на ты: / “Уйми дурную дрожь, / Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!”» /5; 375/, «Поставил жирный крест на мне, / Меня заколотило» /5; 372/.

***

В песне «Ошибка вышла» отношения между лирическим героем и властью представлены в форме допроса, причем весьма своеобразного: его ни о чем не спрашивают, а просто насильно исследуют его душу и тело, записывая результаты «исследования» в протокол. Впрочем, всё это было предсказано еще в стихотворении «Я тут подвиг совершил…» (1967), где с героем формально разговаривает японский репортер: «Мы, — говорит, — организм ваш изучим до йот» (АР-10-16). А девять лет спустя то же самое скажет главврач: «И вас исследовать должны / Примерно месячишко»¹⁰-².

В самом начале песни герой говорит: «Я был и слаб и уязвим^³, / Дрожал всем существом своим, / Кровоточил своим больным, истерзанным нутром», — а в черновиках он говорит о своем самочувствии во время пыток: «Меня рвало, мутило» /5; 387/. Этот же мотив встретится в черновиках «Аэрофлота»: «И так я склонен к панике и рвотам» (С4Т-1-287), — а восходит он к наброску 1972 года: «Я пугливый, чуть что — задрожу» («Я загадочный, как марсианин…»; АР-2-103). Для сравнения — в «Беге иноходца» лирический герой говорил: «Мне набили раны на спине, / Я дрожу боками у воды». А в песне «Ошибка вышла» он «дрожал всем существом своим <.. > И от корней волос до пят / По телу ужас плелся», подобно главной героине «Песни мыши»: «И так от лодыжек дрожу до ладошек <.. > Ну вот — я губами зацокала / От холода и страха» («дрожал» = «дрожу»; «от корней волос до пят» = «от лодыжек… до ладошек»; «ужас» = «страха»), — и лирический герой в черновиках «Песни-сказки про нечисть» (1966): «Страшно, аж жуть! / Ажно дрожу!» /1; 525/. Да и в одном из последних стихотворений — «Общаюсь с тишиной я…» (1980) — он скажет: «От смеха ли, от страха ли / Всего меня трясет» (напомним, что так же «трясло» и всю страну в стихотворении «В Азии, в Европе ли / Родился озноб…»: «Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли»). Процитируем также черновик «Таможенного досмотра» и «Конец охоты на волков»: «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27), «Тот, кого даже пуля догнать не могла б, / Тоже в страхе взопрел и прилег, и слаб».

Этот же страх испытывают все советские люди: «И ужас режет души / Напополам!» («Спасите наши души», 1967; причем уже в черновиках «Нинки-наводчицы» лирический герой говорил: «Душа сегодня — пополам почти!» /1; 396/), «И страх мертвящий заглушаем воем» («А мы живем в мертвящей пустоте…», 1979), «Мы — тоже дети страшных лет России» («Я никогда не верил в миражи…», 1979).

102 РГАЛИ. Ф. 3004. Оп. 1. Ед. хр. 33. Л. 11.

103 А черновой вариант этой строки — «Я жалок был и уязвим» (РГАЛИ. Ф. 3004. Оп. 1. Ед. хр. 33. Л. 2) — буквально повторяет автохарактеристику лирического героя из стихотворения «Вы учтите, я раньше был стоиком…» (1967): «Я был жалок, как нищий на паперти».

Теперь вернемся еще раз к строкам «Кровоточил своим больным, / Истерзанным нутром». Об этой своей «болезненности» поэт говорит постоянно: «И усталым больным каннибалом, / Что способен лишь сам себя есть, / Я грызу свои руки шакалом…» /2; 227/, «Я болею давно, а сегодня помру / На Центральной спортивной арене» /3; 57/, «И гулякой больным всё швыряют вверх дном»[1766], «Больных детей / Больной отец, / Благих вестей / Шальной гонец» /4; 0 54/.

У Высоцкого действительно было «больное и истерзанное нутро» — как в прямом, так и в переносном смысле. Актер Театра на Таганке Виталий Шаповалов рассказал о таком эпизоде: «Как-то я говорю Володе: “Ты знаешь, что-то печень запела! Наверное, звонок прозвонил…”. А он: “Что ты, Шапен, — заодно место держишься, за печень. У меня живого места нет!”»[1767] ^[1768].

В самом деле, по словам режиссера Одесской киностудии Владимира Мальцева: «У него почки не работали, у него печень никуда. Желудок у него — язва откровенная, и двенадцатиперстной кишки»¹⁽⁾⁶. А вот что рассказывал коллекционер Михаил Крыжановский: «…уже с 0968 года, когда у него нашли язву двенадцатиперстной кишки, мать его всё время стонала — какой он насквозь больной. Сам он лечился столько и столько раз бывал в больницах, что все диву давались, какой он живучий»[1769]. Как говорил врач Центрального госпиталя МВД Герман Баснер, в 0970 году «мы лечили Высоцкому язву двенадцатиперстной кишки, и она довольно быстро зарубцевалась»[1770]. Помимо того, у Высоцкого была язва желудка: «Мы жили напротив киностудии, — вспоминает Петр Тодоровский об одесских съемках в «Опасных гастролях», — а у Володи была язва желудка, он забегал к нам, и моя жена ему варила то манную кашу, то овсяную»[1771]. Об этом же пишет Давид Карапетян: «По всей видимости, Володя еще страдал и язвой желудка — у него начался приступ. Да какой! Он прямо-таки взвывал от боли. <.. > В такси Володе стало плохо. Видимо, снова открылась язва — появилась кровавая пена, какая-то желчь»[1772] ^[1773]. Поэтому в черновиках «Истории болезни» будет сказано: «.. Что язва — нервная болезнь / Интеллигентов вшивых» /5; 372/, «Моя кишка пока тонка / Для острых ощущений» /5; 407/, «Но слышу снова: “Вы больны, / У вас, любезный, кишка, / Вы не сидеть — лежать должны / Примерно месячишко”. <.. > Пока кишка моя тонка / Для колбасы салями, / Хоть эта самая кишка / С двенадцатью перстами» /5; 399/.

Выражение кишка тонка обыгрывается и в посвящении А. Кацаю (22.07.1979): «Нет! Не за тем, что ощущаю лень я, / А просто потому — кишка тонка». Чуть раньше, в черновиках «Письма с Канатчиковой дачи» (1977), об одном из своих двойников (Рудике Вайнере) Высоцкий написал: «У него — психоз и язва, / Он сидит на твороге» (С5Т-4-252). И уже буквально за месяц до смерти он скажет Геннадию Полоке: «Если мне будет тяжело — у меня что-то с желудком, и я слягу, то пусть эту роль [в фильме «Наше призвание. — Я.К.] играет Ваня Бортник»¹¹! А в июле 1969 года Высоцкий пережил клиническую смерть. «Я познакомился с Высоцким в 69-м, он лежал в нашем институте Склифосовского, — вспоминает врач-реаниматолог Леонид Суль-повар. — Был в очень тяжелом состоянии после желудочного кровотечения»[1774]. По версии Валерия Золотухина (запись от 26.07.1969), дело обстояло по-другому: «24 июля был у Высоцкого с Мариной. Володя два дня лежал в Склифосовского. Горлом кровь хлынула. Марина позвонила Бадаляну. Скорая приехала через час и везти не хотела — боялись, умрет в дороге. Володя лежал без сознания на иглах, уколах. Думали — прободение желудка, тогда конец. Но, слава Богу, обошлось. Говорят, лопнул какой-то сосуд. Будто литр крови потерял и долили ему чужой»[1775] ^[1776]. Позднее этот факт найдет отражение в «Истории болезни»: «И — горлом кровь, и не уймешь».

Если же говорить о переносном значении строк «Кровоточил своим больным, / Истерзанным нутром», то здесь приходит на память целый ряд цитат, например: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра» («Баллада о брошенном корабле»), «Поэты ходят пятками по лезвию ножа / И режут в кровь свои босые души» («О поэтах и кликушах») и др.

Вместе с тем следует отметить амбивалентность образа лирического героя в медицинской трилогии: ее первая серия («Ошибка вышла») начинается с признания героя в своей «слабости и уязвимости» и в том, что он «кровоточил своим больным, истерзанным нутром», а третья серия («История болезни») — с его утверждения о своем абсолютном здоровье: «Я был здоров, здоров, как бык, / Здоров, как два быка» (причем в одном из черновых вариантов герой и сам констатирует эту амбивалентность: «Я болен — и здоров, как бык, / Как целых два быка» /5; 382/). В промежутке же между ними была вторая серия («Диагноз»), где герой вновь говорил о своем здоровье («Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову»), но вместе с тем признавался как в физических недугах («Да, мой мозг прогнил на треть»), так и в проблемах нематериального характера: «Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной». Однако независимо от того, считает ли он себя здоровым или больным, его подвергают пыткам (в первой серии) и насильственной операции (в третьей).

Примечательный, что двоякий образ лирического героя встречается и в произведениях 1960-х годов. С одной стороны, он говорит о своем пристрастии к выпивке: «Если б был я физически слабым, / Я б морально устойчивым был: / Ни за что не ходил бы по бабам, / Алкоголю б ни грамма не пил! <.. > Не могу игнорировать бабов, / Не могу и спиртного не пить» (1960), «А теперь ведь я стал параноиккм — / И морально слабей, и физически. <…> Приходить стали чаще друзья с вином» («Я был раньше титаном и стоиком…» (1967), «У вина достоинства, говорят, целебные — / Я решил попробовать: бутылку взял, открыл…»(«Про джинна», 1967). А с другой — выводит себя в образе «титана и стоика»: «Я — самый непьющий из всех мужиков: / Во мне есть моральная сила» («Поездка в город», 1969).

И, словно в пошлом попурри, Огромный лоб возник в двери И озарился изнутри Здоровым недобром.

Этот здоровый огромный лоб, который будет пытать лирического героя, является персонифицированным образом власти и находит многочисленные аналогии в других произведениях: «Одуревшие от рвенья, / Рвались к месту преступленья / Люди плотного сложенья, / Засучивши рукава»”⁴ («Сказочная история», 1973), «А он всё бьет, здоровый черт» («Сентиментальный боксер»), «И меня два аршинных охранника I Повезли из Сибири в Сибирь» («Банька по-белому», 1968; черновик[1777]), «А когда несколько раз приезжали санитары, он — то закроет дверь, то еще чего. <.. > вошли два здоровых таких амбала и врач, очень милая женщина. <.. > И тут она сделала знак, и один амбал ему так: “Бум!” <.. > И его унесли» (устный рассказ «Формула разоружения»[1778]), «Меня схватили за бока I Два здоровенных паренька — I И сразу в зубы: “Пой, пока I Не погубили!”» («Смотрины», 1973; АР-3-60), «Выходили из избы здоровенные жлобы, I Порубили все дубы на гробы» («Лукоморья больше нет», 1967). Кстати, в «Смотринах» действие тоже происходит в избе: «Потом пошли плясать в избе…». А в рассказе «Формула разоружения» герой обращается к своими мучителям-санитарам точно так же, как лирический герой к врачам в песне «Ошибка вышла», где действие вновь происходит в психбольнице: «А он кричал: “Сволочи\ За науку!”» = «Колите, сукины сыны, I Но дайте протокол!». При этом в обоих случаях герой является бывшим зэком: «Он вернулся из заключения» = «Мол, я недавно из тюрьмы, I Мол, мне не надо врать» (АР-11-40), — и предстает в образе «крутого парня». В рассказе это выглядит так: «Затерроризировал всю палату, потому что он приблатненный, как ты понимаешь, человек. Ему приносили еду и говорили, что не из дому. Он не принимал — он хотел там новые порядки установить. И все его передачи разделяли на всю палату». А на домашнем концерте у Георгия Вайнера (21.10.1978) Высоцкий предварит исполнение песни «Ошибка вышла» такими словами: «Вот. И чего же я хотел вам? Может быть, чего-нибудь из блатных?». - причем в черновиках песни новые порядки устанавливает не сам герой, а его мучители: «Но скалюсь я во весь свой рот: I “Что? Новые порядки!”» I5; 377I, — которые характеризуются одинаково: «…вошли два здоровых таких амбала» = «Здоровый лоб стоял <в> двери» (АР-11-42).

Я взят в тиски, я в клещи взят -

По мне елозят, егозят,

Всё вызнать, выведать хотят,

Всё пробуют на ощупь.

Тут не пройдут и пять минут,

Как душу вынут, изомнут, Всю испоганят, изорвут, Ужмут и прополощут.

Сравним с фрагментом воспоминаний советского отказника, где речь идет о КГБ: «До всего дотянутся их гадостные руки, всё ощупают, всё испоганят»[1779]1 В этих же воспоминаниях читаем: «Однако как на данном этапе могут они меня расколоть? Чтобы я выдал им всю информацию, имена? <.. > Вот так, заходя с флангов, и возьмут меня в клещи»[1780]. Здесь вновь обнаруживаются многочисленные сходства с песней Высоцкого: «А вдруг уколом усыпят, I Чтоб сонный “раскололся”?! <…> Я взят в тиски, я в клещи взят <.. > Ко мне заходят со спины I И делают укол» («расколоть» = «раскололся»; «заходя с флангов» = «заходят со спины»; «возьмут меня в клещи» = «я в клещи взят»).

А о «тисках», которыми советская власть душит людей, уже говорилось в «Марше футбольной команды “Медведей”» (1973): «В тиски медвежие I Попасть к нам — не резон». Приведем заодно еще несколько общих мотивов между «Маршем» и песней «Ошибка вышла»: «Соперники растерзаны и жалки» (АР-6-114) = «Я жалок был и уязвим»[1781], «Кровоточил своим больным, I Истерзанным нутром» I5; 77I; «Медведи злые…» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром»; «Мы — дьяволы азарта» (АР-6-114) = «Шабаш зверел, входил в экстаз»[1782]: «И навещают в госпитале их» (АР-6-1 14) = «И все врачи со мной на вы» /5; 407/.

Что же касается образа тисков, то в песне «Ошибка вышла» дается его расшифровка: «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык <.. > По мне елозят, егозят». Сравним в других произведениях: «Я попал к ним в умелые, цепкие руки. / Мнут, швыряют меня — что хотят, то творят!» /4; 30/, «Ветер ветреный, злой / Лишь играет со мной, / беспощаден и груб» /4; 23/, «Кто-то злой и умелый. / Веселясь, наугад / Мечет острые стрелы / В воспаленный закат» /3; 207/, «Мы бдительны — мы тайн не разболтаем, / Они в надежных жилистых руках» /5; 240/.

Вообще вся строфа «Я взят в тиски…» напоминает фрагмент повести Анатолия Марченко «От Тарусы до Чуны», где описываются методы «исправления» инакомыслящих в советских тюрьмах: «Вот ты уже брошен на стол. Восемь или десять рук тебя буквально сжали тисками, нет, не тисками, а мощными щупальцами скрутили, опутали твое слабое тело. Открой рот! Не то его сейчас вскроют, как консервную банку.

Я отказался. Тогда сзади кто-то, обхватив меня локтем за шею, стал сжимать ее, еще чьи-то руки с силой нажимают на щеки, чьи-то ладони закрывают ноздри и задирают нос вверх»[1783].

В черновиках «Истории болезни» лирического героя насильственно усыпляют: «Но анестезиолог смог — / Он супермаг и голем, / И газ в мою гортань потек / Приятным алкоголем» /5; 405/. А Анатолию Марченко, объявившему голодовку, делают искусственное «кормление»: «Врач довольно легко вводит мне в левую ноздрю тоненький катетер, и через него огромным шприцем вгоняют питательную смесь».

Возвращаясь к процитированному отрывку из песни «Ошибка вышла»: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут», — отметим, что данный мотив встречается в целом ряде произведений Высоцкого: «Влезли ко мне в душу, рвут ее на части <…> Загубили душу мне, отобрали волю» /1; 42/, «Я не люблю, когда мне лезут в душу, / Тем более — когда в нее плюют» /2; 154/, «Мне в душу ступит кто-то посторонний, / А может, даже плюнет, — что ему?!» /2; 254/, «Гвозди в душу мою забивают ветра» /2; 271/, «Ветер дует в мою бога душу, рвет и треплет, и подгоняет, чтобы быстрей, быстрей» /6; 165/, «Я скажу вам ласково: / “Граждане с повязками! / В душу ко мне лапою не лезь!”» /1; 29/. Как вспоминает писатель Аркадий Львов, Высоцкий в 1979 году сказал ему об агентах КГБ: «Плевать мне на них. Но как они душу мотают, как они душу мотают мне!»[1784].

В песне «Ошибка вышла», «исследуя» тело героя и влезая к нему в душу, власти находят, что он «болен», то есть не такой, какими должны быть все советские люди. И, несмотря на то, что он пытается «держаться на нерве, начеку», те все равно добиваются своего: «Он вызнал всё, хоть я ему / Ни слова не сказал» /5; 393/.

В черновиках песни лирический герой, чтобы сбить с толку своих мучителей, прикидывается простаком и сумасшедшим: «Прикинусь я, что глуп да прост» /5; 396/, «И я под шизика кошу» /5; 380/. Точно так же он «прикидывался» в черновиках стихотворения «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975), где о нем говорилось в третьем лице: «Он притворялся пьяным и больным» (С5Т-3-399). Впервые же данный мотив встретился в больничном стихотворении 1968 года: «А меня тут узнают — / Ходят мимо и поют, / За моё здоровье пьют / андоксин. <.. > Спросят: “Что с тобой?” — леплю: / “Так, мол, сплин!”». И вся эта ситуация буквально повторяет письмо Высоцкого к Л. Абрамовой от 20.02.1962: «Все шло, как обычно: пьянь у мужиков (кроме меня) <…> Все пленились блатными песнями, особливо “Татуировкой”, звали выпить, но я придумал грандиозную версию: сказал, что у меня язва, печень, туберкулез, астения и перпетуум мобиле» /6; 300 — 301/ («поют» = «блатными песнями»; «пьют андоксин» = «пьянь у мужиков»; «леплю: “Так, мол, сплин!”» = «сказал, что у меня… астения»).

В песне «Ошибка вышла» лирический герой пытается получить протокол: «Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!», «Я это вам не подпишу, / Покуда не прочту!», — но натыкается на полнейшее равнодушие: «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно: / “А ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”» (обратим внимание на развитие мотива из «Того, который не стрелял», где особист Суэтин ведет себе так же, как врачи в песне «Ошибка вышла»: «Он выволок на свет и приволок / Подколотый, подшитый матерьял» = «И что-то на меня завел, / Похожее на дело» /5; 390/, «Приволокли из морга таз» /5; 397/).

Тем не менее, герой добивается своего: «Он молвил, подведя черту: / Читай, мол, и остынь! / Я впился в писанину ту, / А там — одна латынь. <.. > Они же просто завели / Историю болезни»[1785]. Что это за болезнь, станет ясно из следующей серии, но перед этим обратимся еще к одному медицинскому стихотворению (1968), где также разрабатывается данная тема: «Я сказал врачу: “Я за всё плачу — / За грехи свои, за распущенность. / Уколи меня, — я сказал врачу, — / Утоли за всё, что пропущено”. <…> Хоть вяжите меня — не заспорю я. / Я и буйствовать могу — полезно нам. / Набухай, моей болезни история. / Состоянием моим болезненным! / Мне колят два месяца кряду — / Благо, зрячие. / А рядом гуляют по саду / Белогорячие» (АР-10-48).

Как видим, героя колят уже не по его просьбе (уколоть лишь один раз, чтобы хоть ненадолго забыть про «грехи свои» и «распущенность»), а для того, чтобы расправиться с ним, так же как в песне «Ошибка вышла»: «Ко мне заходят со спины / И делают укол. / Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!».

А то, что лирический герой «может буйствовать», видно на примере «.Дворянской песни»: «И хоть я шуток не терплю, но я могу взбеситься!», — и «Путешествия в прошлое»: «Выбил окна и дверь и балкон уронил». Однако если в этой песне после того, как на него «навалились гурьбой, стали руки», он просил его развязать: «Развяжите, — кричал, — да и дело с концом!», — после чего продолжил буйствовать, то в стихотворении «Я сказал врачу…», написанном через год, он уже смирился: «Хоть вяжите меня — не заспорю я»[1786] ^[1787], - как и в черновиках песни «Ошибка вышла»: «“Вяжите руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!” / Никто мне рук вязать не стал, / Смеясь над речью пылкой, / Я обнаглел и закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 386/.

Здесь перед нами уже яркий пример автосарказма: герой готов от радости брататься со своими мучителями, так как оказалось, что его не собираются сажать, а «просто завели историю болезни», и он еще не знает, чем это всё чревато.

Укажем еще на несколько интересных деталей, связанных с протоколом. В ранней песне «Рецидивист» есть такие строки: «С уваженьем мне: “Садись!” / Угощают “Беломором”. / “Значит, ты — рецидивист? / Распишись под протоколом!” <…> Подал мне начальник лист. / Расписался как умею, — / Написал: “Рецидивист / По фамилии Сергеев”», — и в черновиках песни «Ошибка вышла» главврач, также названный начальником, вновь предлагает герою закурить: «От папирос не откажусь, / Начальник, чиркни спичкой! 25 — / Чичас прочту и распишусь / Под каждою страничкой!» (АР-11-61). А строка «Суваженьем мне: “Садись”!» из «Рецидивиста» заставляет вспомнить «Милицейский протокол» (1971): «Приятно все-таки, что нас тут уважают: / Гляди — подвозят, гляди — сажают».

Таким образом, «история болезни» лирического героя увеличилась с одного листа до нескольких страниц («Набухай, моей болезни история…» /2; 570/), но если в «Рецидивисте» в протоколе перечислены его дела, из-за которых его сажали («Он чего-то там сложил, потом умножил, подытожил / И сказал, что я судился десять раз»), то в песне «Ошибка вышла» протокол состоит уже из описания истории болезни, так как всё, что герой натворил с тех пор, квалифицируется властью как проявления болезни, которая подлежит лечению, и ее описание уже не умещается на одном листе.

Также в обеих песнях лирический герой одинаково противопоставляет себя, запертого в милиции и в психушке, свободной обстановке на улице: «Это был воскресный день, светило солнце, как бездельник, / И все люди — кто с друзьями, кто с семьей, — / Ну а я сидел, скучал, как в самый гнусный понедельник: / Мне майор попался очень деловой» = «Плыл за окном морозный день, / Дышали люди паром, / А я протягивал ремень / Смешливым санитарам» /5; 385/ («Это был воскресный день» = «Плыл за окном морозный день»; «И все люди — кто с друзьями, кто с семьей» = «Дышали люди паром»; «а я сидел, скучал» = «а я протягивал ремень»; «майор» = «санитарам»). При этом в ранней песне герой «сидел, скучал», а в поздней он скажет: «Я никну и скучаю».

В «Рецидивисте» герой вспоминает: «Это был воскресный день, а я потел, я лез из кожи, / Но майор был в математике горазд: / Он чего-то там сложил, потом умножил, подытожил / И сказал, что я судился десять раз». Сравним в песне «Ошибка вышла»: «Он молвил, подведя черту: / “Читай, мол, и остынь”», — и в «Гербарии»: «Один брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме». В первом случае («Рецидивист») майор говорит об истории судимостей героя, который в результате вновь оказывается в тюрьме; во втором («Ошибка вышла») речь идет об истории болезни, которая также становится средством для заключения героя в психушку (как сказал ему главврач — мол, я записываю «не ваши преступления — недуги»[1788]); и в третьем случае («Гербарий») гид объясняет зрителям, почему лирический герой оказался в гербарии, то есть опять же в несвободе.

Кроме того, строки «Но майор был в математике горазд <.. > И сказал, что я судился десять раз» напоминают другую раннюю песню — «За хлеб и воду»: «Да это ж математика богов: / Меня ведь на двенадцать осудили, — / У жизни отобрали семь годов, / И пять теперь обратно возвратили!», — и ту же «Историю болезни», где врач, усыпивший героя, вновь выведен «богом»: «Но анестезиолог смог — / Он супермаг и голем, / И газ в мою гортань потек / Приятным алкоголем» /5; 405/. А лирического героя тоже судили: «Мол, я недавно из тюрьмы…» (АР-11-40).

Переходя ко второй части трилогии, отметим сходство ситуации с «Гербарием» уже на уровне названий первых двух песен трилогии: «Ошибка вышла» и «Никакой ошибки». В «Гербарии» лирический герой тоже сначала думал, что он «приколот» случайно: «Берут они не круто ли? / Меня нашли не во поле. / Ошибка это глупая — / Увидится изъян, — / Накажут тех, кто спутали, / Заставят, чтоб откнопили…»[1789]. Но вскоре он начинает понимать, что никакой ошибки не произошло: «Нет, не ошибка — акция / Свершилась надо мною, / Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною. / Вот и лежу расхристанный, / Разыгранный вничью, / Намеренно причисленный / К ползучему жучью».

Остановимся более подробно на мотиве мстительности врагов лирического героя: «Здоровый лоб стоял в двери, / Как мститель с топором» /5; 386/, «Мстила мне за что-то эта склочница» /3; 480/, «Бродит в сером тумане сквалыга, / Счеты сводит, неясно за что» (С5Т-3-398), «Неужто здесь сошелся клином свет, / Верней, клинком ошибочных возмездий» /5; 266/, «Или с неба возмездье на нас пролилось <…> Только били нас в рост из железных “стрекоз”» /5; 212/, «Вот за это им вышла награда / От расчетливых, умных людей» /3; 129/. В последнем случае словом «награда» саркастически названо возмездие, поскольку речь идет о поимке мангустов в капканы, а в предыдущей песне говорилось об отстреле волков.

В песне «Никакой ошибки» («Диагноз») «история болезни» лирического героя передана врачами в психиатрическую больницу, где и происходит действие, как это было в советской реальности, когда людей, открыто выступавших против беззаконий, легче всего было сгноить именно там. Вот что пишет по этому поводу Владимир Буковский: «Как раз незадолго до моего ареста Хрущев где-то заявил, что у нас в СССР нет больше политзаключенных, нет недовольных строем, а те немногие, кто такое недовольство высказывает, — просто психически больные люди»[1790]. Эти слова были тут же взяты на вооружение соответствующими инстанциями, и «метод психушек» стал широко практиковаться в отношении неугодных людей. По словам Петра Григоренко, происходило это следующим образом: «Человек попадает на психиатрическое обследование в скандально знаменитый “Институт судебной психиатрии имени проф. Сербского” на основании постановления следователя. Институт этот номинально входит в систему Минздрава СССР, но я лично неоднократно видел зав. отделением, в котором проходил экспертизу, проф. Лунца, приходящим на работу в форме полковника КГБ. Правда, в отделение он всегда приходил в белом халате. Видел я в форме КГБ и других врачей этого института»[1791].

Кстати, заявление Хрущева, прозвучавшее в январе 1959 года на XXI съезде КПСС («В Советском Союзе сейчас нет фактов привлечения к судебной ответственности за политические преступления»[1792], «Как я уже говорил, у нас сейчас нет заключенных в тюрьмах по политическим мотивам»[1793]1), нашло отражение и в письме Высоцкого Игорю Кохановскому (Москва — Магадан, 20.12.1965): «Помнишь, у меня был такой педагог — Синявский Андрей Донатович? <…> При обыске у него забрали все пленки с моими песнями и еще кое с чем похлеще — с рассказами и так далее. Пока никаких репрессий не последовало и слежки за собой не замечаю, хотя — надежды не теряю. Вот так, но — ничего, сейчас другие времена, другие методы, мы никого не боимся, и вообще, как сказал Хрущев, у нас нет политзаключенных» /6; 356 — 357/.

А «другие методы» расправы с инакомыслящими в психушках выглядели так: «Однажды я рассказывал ему об одной из страшнейших психиатрических больниц города Ленинграда, где я провел энное количество месяцев, — вспоминает Михаил Шемякин. — Это экспериментальная клиника Осипова, где со всех концов Советского Союза свезены были самые, так сказать, отборные шизофреники и параноики; и где врачи (поверх униформ офицерских были напялены на них медицинские халаты) производили свои страшнейшие эксперименты над нами всеми. И через некоторое время Володя пришел ко мне и исполнил удивительную песню “Я был и слаб, и уязвим”»[1794]; «Персонал состоит из надзирателей войск МВД в белых халатах поверх мундиров, санитаров из числа заключенных уголовников (воров, бандитов-рецидивистов) — тоже в белых халатах, и, наконец, старшего и среднего медицинского персонала — у многих из них под белыми халатами офицерские погоны. Ограждены эти больницы-тюрьмы еще более внушительными кирпичными заборами, чем любые другие тюрьмы.

Наиболее жуткий произвол царит в Сычевке и Черняховске, где больные, а равно с ними и политические, подвергаются ежедневным избиениям и садистским издевательствам со стороны надзорсостава и санитаров, права которых ничем не ограничены. Например, весной 1969 г. в Черняховской больнице был избит до смерти больной ПОПОВ; в медицинском акте записано, что он умер от кровоизлияния в МОГ»[1795].

Поэтому и лирический герой Высоцкого в черновиках «Диагноза» предвидел для себя такой исход: «Все выстукивают — я уж думал, до смерти забьют» (АР-1150), «Но выстукивают тут — / Я едва живой остался / И, конечно, испугался — / Думал, до смерти забьют» (АР-11-52)[1796]. Сравним в других произведениях: «Меня ветры добьют!» («Баллада о брошенном корабле»), «Всё равно — там и тут / Непременно убьют, / Потому что вторых узнают» («В стае диких гусей был второй…»). Все эти созвучные и синонимичные глаголы — забьют, добьют, убьют — подчеркивают единство темы в приведенных цитатах: обреченность лирического героя на гибель от рук советской власти (можно еще процитировать стихотворение «В царстве троллей…», где король «своих подданных забил / До одного»; да и в «Песенке про мангустов» мангусты задавались вопросом: «Почему нас несут на убой?»; а в «Конце охоты на волков» герои говорили: «Эту бойню затеял не бог — человек»).

Добавим, что «забивали» лирического героя также в «Побеге на рывок»: «Целый взвод меня бил. / Аж два раза устал!»; в стихотворении «Я скачу позади на полслова…»: «Назван я перед ратью двуликим — / И топтать меня можно, и сечь»; и в «Расстреле горного эха»: «И эхо топтали, но звука никто не слыхал. / К утру растреля-ли притихшее горное, горное эхо…». И вообще мотив избиения представлен во многих произведениях: «И кулаками покарав, / И попинав меня ногами…» («Вот главный вход…»), «А какой-то танцор / Бил ногами в живот» («Путешествие в прошлое»), «Но мы откажемся, — и бьют они жестоко» («Деревянные костюмы»), «Бьют и вяжут, как веники, — / Правда, мы — шизофреники» («Я лежу в изоляторе…»).

Поэтому в черновиках медицинской трилогии будет сказано: «.Ломают так и эдак нас» (АР-11-39), «Вот так нас, милых, эдак нас» /5; 397/.

Но хотя в основной редакции «Диагноза» лирического героя уже не мучают и не «исследуют» насильно, он, водворенный сюда против своей воли, а значит — противозаконно, начинает «качать права», хотя и знает, что это может лишь усугубить дело: «В положении моем / Лишь чудак права качает — / Доктор, если осерчает, / Дак упрячет в “желтый дом”».

Однако герой сам — «чудак», то есть не такой, как все (вспомним стихотворение «Жил-был один чудак…»), и потому не желает мириться с беззаконием по отношению к себе: «Доктор, мы здесь с глазу на глаз, / Отвечай же мне, будь скор: / Или будет мне диагноз, / Или будет приговор?».

И далее всё происходит точно так, как он предполагал: «И нависло острие, / В страхе съежилась бумага, — / Доктор действовал на благо, / Жалко, благо не мое».

Это и понятно: «доктор действовал на благо» власти, направившей историю болезни сюда, в «психушку», куда героя и упрятывают: «Мой диагноз — паранойя, / Это значит — пара лет!».

Диагноз оказывается приговором… О том же писал Владимир Буковский: «…за эти годы психиатрический метод получил детальную разработку. Прежде всего старый, испытанный диагноз — паранойяльное развитие личности»[1797].

Следует также обратить внимание на сходство в действиях висящих на стене портретов светил медицинской науки и их последователей — современных врачей, «исследующих» лирического героя[1798]: «Доктор мой и санитары, и светила — все смутились» /5; 83/, «Вдруг словно канули во мрак / Портреты и врачи» /5; 85/, «Мне врач сказал: “Как вы больны!”, - / Устало и уныло. / Светило в рамке со стены / Мне это подтвердило»[1799].

А герою стыдно перед теми и другими: «Мне сердечное светило улыбнулося с портрета, / И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50) = «Кругом полно веселых лиц, / Мне даже стыдно стало!» /5; 382/.

Вот еще несколько примеров одинакового поведения светил и врачей: «Смеялось в рамке со стены / Сердечное светило» /5; 376/ = «Смеялся медицинский брат — / Тот, что в дверях стоял» /5; 388/; «И сердечное светило / Ухмыльнулось со стены» /5; 82/ = «Никто мне рук вязать не стал, / Лишь хмыкнули с ухмылкой» /5; 404/; «И очёч-ки на цепочке как бы влагою покрылись» = «А он кряхтел, кривился, мок, / Писал и ликовал»; «У отца желтухи щечки / Вмиг покрылись желтизной» = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно…».

Поэтому совпадают и другие их характеристики: «Смеялось в рамке со стены / Какое-то светило» /5; 372/ = «Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо» /5; 395/; «Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку» (АР-11-48) = «Угрюмый стражник встал к двери, / Как мститель с топором, / И весь светился изнутри / Здоровым недобром» (АР-11-42).

А герой одинаково обращается к тем и к другим: «Я за вами, дорогие, как за каменной стеной» (АР-11-48) = «Дорогие! Я нормален» (АР-11-53). Однако его надежды на объективность светил: «На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку — / Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной», — не оправдались, так как врачи признали его именно душевнобольным: «Мой диагноз — паранойя».

Итак, лирический герой заключен в психушку. В третьей серии трилогии («История болезни») он рассказывает об операции, которую ему там сделали и которая, разумеется, также была насильственной. Обратимся еще раз к воспоминаниям В. Буковского: «Некто Ковальский, сам врач-психиатр из Мурманска, арестованный за антисоветскую пропаганду, как и большинство нас, совсем не радовался. “Дурачки, — говорил он, — чему вы радуетесь? Вы же не знаете, что такое психиатрическая больница”. И, может быть, чтобы показать нам это наглядно, а может, просто ради забавы, он начал доказывать нам, что мы действительно психи. Прежде всего — потому, что оказались в конфликте с обществом. Нормальный человек к обществу приспосабливается. Затем потому, что ради глупых идей рисковали свободой, пренебрегали интересами семьи и карьерой.

— Это, — объяснил он, — называется сверхценной идеей. Первейший признак паранойяльного развития личности.

— Ну, а ты, ты сам — тоже псих? — спрашивали мы.

— Конечно, псих, — радостно соглашался он, — только я уже это осознал и поэтому почти выздоровел, а вы еще нет, вас еще предстоит лечить»[1800].

Так как лирический герой этого «не осознал», его и собираются «лечить».

А прообраз врачей-мучителей из трилогии был заявлен еще в стихотворениях «Давно я понял: жить мы не смогли бы…» (1964) и «Я лежу в изоляторе…» (1969): «Ну, в общем, ладно — надзиратель злится», «Здесь врачи — узурпаторы, / Злые, как аллигаторы!», — а также в повести «Дельфины и психи» (1968): «Они всё могут заставить, изверги! Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах, эскулапы, лепилы…» /6; 25/. Причем эти «лепилы» упоминаются и в черновиках песни «Ошибка вышла»: «В дурдом, к лепилам на прикол?! / Нет, лучше уж пытайте!» /5; 374/.

В «Истории болезни» героя собираются оперировать, и хотя он, как и раньше, не желает подчиняться своим мучителям, его усыпляют: «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру». Однако он не сдается: «Слабею, дергаюсь и вновь / Травлю, но иглы вводят / И льют искусственную кровь — / Та горлом не выходит».

Но в итоге его усыпили и прооперировали, сделав из него такого же человека, как все, и после операции он не только не испытывает ненависти к своим мучителям, но и почти любит их: «Очнулся я — на теле швы, / А в теле мало сил, / И все врачи со мной на вы, / И я с врачами мил» /5; 407/.

Операция над телом является в данном случае метафорой насильственного духовного изменения человека: в трилогии показана вся мощь советской власти, способной «слепить» из человека то, что ей нужно.

Примечательно, что 24 сентября 1974 года, находясь в институте им. Склифосовского, Высоцкий подарил врачу Александру Дорфману свою фотографию и в качестве автографа написал на ней следующий стих: «Послав бутылку к праотцам / И дальше — к альма-матерам, / Стерильного, как скальпель, сам, / Дарю себя моим друзьям, / Моим реаниматорам»[1801].

Сразу же обращает на себя внимание сходство с «Балладой об уходе в рай» (1973): «Стерильного, как скальпель, сам» = «Как херувим, стерилен ты». А мотив полного доверия врачам («Дарю себя моим друзьям, / Моим реаниматорам») в саркастических тонах разовьется в черновиках песни «Ошибка вышла», где лирический герой тоже «дарит себя», но не просто врачам, а мучителям, и при этом обращается к ним как к ближайшим друзьям: «Ах, как я их благодарю, / Взяв лучший из жгутов: / “Вяжите руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!”» /5; 378/.

Еще раньше все эти мотивы возникали в «Балладе о гипсе» (1972), которая содержит немало сходств с «Историей болезни», поскольку в обоих случаях лирический герой находится в больнице: «Нет острых ощущений» /3; 185/ = «Моя кишка пока тонка / Для острых ощущений» (СЗТ-2-269); «Мне скелет раздробил на кусочки» /3; 185/ = «“Вы с искривлением спины… / Вы не сидеть — лежать должны / Примерно месячишко!”» /5; 382/; «Зато я, как ребенок, весь спеленутый до пят» /3; 186,/ = «Врач улыбнулся: “Вы больны, / Вы, право, как мальчишка”» /5; 402/; «Вот лежу я на спине» = «.Лежу я голый, как сокол»; «Всё отдельно — спасибо врачам, / Всё подвязано к разным канатам» /3; 401/, «И, клянусь, до доски гробовой / Я б остался невольником гипса» /3; 186,/ = «Ах, как я их благодарю, / Взяв лучший из жгутов: / “Вяжите руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!”» /5; 378/ («спасибо врачам» = «их благодарю»; «подвязано» = «вяжите»; «Я б остался невольником гипса» = «Я здесь на всё готов!»); «Вокруг меня — внимание и ласка!» /3; 186/ = «И все врачи со мной — на вы» /5; 407/; «Но счастлив я и плачу от восторга — вот в чем соль» /3; 186/ = «А я от счастья закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 378/, «От благодарности к нему / Я тихо зарыдал»[1802]; «Задавлены все чувства — вместо них сплошная боль. <…> Но счастлив я и плачу от восторга — вот в чем соль» /3; 186,/ = «Я счастлив — болен я» (АР-11-46).

Одинаковая самоирония проявляется и в следующих цитатах: «Ах, это наслажденье — гипс на теле!» = «Ах, как я их благодарю, / Взяв лучший из жгутов!». Но наряду с этим героя одолевают злость и тоска: «И грудь мне давит злоба и обида» /3; 186/ = «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран»; «Того гляди — с тоски сыграю в ящик» = «Я никну и скучаю».

Если в концовке «Баллады о гипсе» герой говорит: «И по жизни я иду, / загипсованный», — то в песне «Ошибка вышла» он будет опасаться: «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/.

В первой песне герой оказался «спеленутым до пят», а во второй он скажет: «И от корней волос до пят / По телу ужас плелся».

Кроме того, в черновиках обеих песен герой выступает в образе певца, что делает его неотличимым от автора: «Я недопел, я потерпел фиаско» /3; 186/ = «Всем, с кем я пил и пел, / Я им остался братом»[1803].

***

Чуть выше мы отметили некоторые параллели между «Историей болезни» и «Гербарием». Но в действительности этих параллелей намного больше, поэтому имеет смысл свести их воедино.

В обоих произведениях лирический герой говорит о важности для себя человеческого общения: «А мне нужны общения / С подобными себе!» = «Идешь, бывало, и поёшь, / Общаешься с людьми, / И вдруг — на стол тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!». И после операции он вынужден констатировать: «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/ (впрочем, это же предрекал ему гид в «Гербарии»: «А здесь он может разве что / Вертеться на пупе»). Поэтому и в других произведениях на медицинскую тему герой находится в изоляции от других людей: «Общаюсь с тишиной я…» (1980), «Я лежу в изоляторе…» (1969), «Отпишите мне в Сибирь, я — в Сибири» (1971).

В «Гербарии» власть хочет превратить лирического героя в насекомое, и это отчасти удается: «Уж мой живот зазеленел, / Как брюшко у жуков» /5; 369/. А в песне «Ошибка вышла» главврач ему говорит: «Вам нужно пролежать бока / До полных превращений» (АР-11-62). В обоих случаях очевидна отсылка к рассказу Франца Кафки «Превращение»: «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».

И в «Гербарии», и в песне «Ошибка вышла» герой лежит: «А я лежу в гербарии» = «Лежу я голый, как сокол». В первом случае его приковали, а во втором — связали: «К доске пришпилен шпилечкой <.. > в насекомые / Я сам теперь попал» = «И вот мне стали мять бока / На липком топчане» /5; 77/, «И вот попал на стол, под нож» (АР-11-58) («к доске» = «топчане»; «пришпилен шпилечкой… попал» = «попал… под нож»). Похожие образы присутствуют в «Марше футбольной команды “Медведей”», в «Чужой колее» и в черновиках «Райских яблок»: «В тиски медвежие / Попасть к нам не резон» = «Попал в чужую колею / Глубокую» = «Да куда я попал — или это закрытая зона?» (АР-3-166).

Власть относится к лирическому герою как к неразумному существу: «Мышленье в ём неразвито» = «Хотя для них я глуп и прост…», — и с глубоким презрением: «Один брезгливо ткнул в меня» = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно». Под местоимением «один» подразумевается гид (главный зоолог), который оценивает лирического героя так же, как и главврач: «Мышление неразвито. — / Поведал он толпе» (АР-3-16) = «Мне врач поведал: “Вы больны!”» /5; 372/. Более того, одинаково описываются действия гида в «Гербарии» и профессора в «Диагнозе»: «А гид брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме» (АР-3-17) = «Вот палата на пять коек, / Вот профессор входит в дверь, / Тычет пальцем: “Параноик!”, - / И пойди его проверь» (АР-11-52). Причем характеристика брезгливо уже встречалась применительно к другому образу власти в «Веселой покойницкой»: «Бывший начальник (и тайный разбойник) / В лоб лобызал и брезгливо плевал». И если гид ткнул в героя указкой «и вывел резюме», то главврач «молвил, подведя черту», после чего также последовал «брезгливый» ответ: «Читай, мол, и остынь!». Наблюдается также перекличка между черновыми вариантами обеих песен: «А он указкой ткнул в меня / И вывел резюме» (АР-316) = «Он всё латынью выводил / Про канцер вместе с комой» (АР-11-62) (на латыни «cancer» означает «рак»).

Помимо брезгливости, власть отличает еще и жестокость: «Глаза у них не нежные» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром». С этим связан мотив «крутизны» пыток: «Берут они не круто ли?» /5; 72/ = «Но главный — терпелив и крут» /5; 391/, «Все наготове — главный крут» /5; 395/; «Здесь не ошибка — акция: / Должно быть, захотели, / Чтоб начал пресмыкаться я. / Невиданный доселе» (АР-3-18) = «Должно быть, пятки станут жечь, / Чтоб я “колоться” стал» /5; 392/.

В «Гербарии» пытки заключаются в том, что лирического героя, как и всех остальных, проткнули иголками и другими похожими предметами: «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими», «Все проткнуты иголками!», «На два гвоздочка сел», — а в песне «Ошибка вышла» упоминаются игла, жгут, раскаленный прут и другие «орудия пристрастья». Причем здесь наблюдается и буквальное сходство: «Мы все живьем приколоты / Калеными иголками» (АР-3-14) = «А я гадаю, старый шут: / Когда же раскаленный прут — / Сейчас или потом?» /5; 80/[1804]. Да и в «Палаче» (1977) герой знает, что этот палач «станет жечь» его и «гнуть в дугу» (а в песне «Ошибка вышла» он говорил: «Ведь скоро пятки станут жечь, / Чтоб я захохотал»), поэтому в черновиках «Райских яблок» он скажет: «Я не дам себя жечь или мучить» (АР-3-157). Для сравнения приведем описание реальных пыток в застенках ЧК: «В Царицыне имели обыкновение ставить пытаемого на раскаленную сковороду, там же применяли железные прутья, резину с металлическими наконечниками, вывертывали руки, ломали костив[1805]. Такие же орудия пыток применялись и позднее — например, в хрущевское время. Известно, что при помощи раскаленных прутьев в январе 1964 года был насмерть замучен баптист Николай Хмара за нежелание отречься от своей веры[1806].

И в «Гербарии», и в «Истории болезни» лирический герой оказывается окровавленным: «Тянулся, кровью крашенный…» /5; 70/ = «И горлом кровь, и не уймешь» /5; 85/, - и, хотя ведет себя дерзко по отношению к врагам: «Заносчивый немного я» /5; 74/ = «Я хорохорюсь, вздернув бровь» /5; 398/, - знает, что власть его сурово накажет: «Уж мне пропишут ижицу!» (АР-3-4) = «Но тут смирят, но тут уймут» /5; 78/. А говорит он это потому, что сам является бывшим зэком: «В бушлате или в робе я» /5; 70/ = «Мол, я недавно из тюрьмы, / Мол, мне не надо врать» (АР-11-40), — и знает, к чему следует готовиться: «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44). Всё это полностью соответствовало методам расправы КГБ с инакомыслящими. Обратимся к письму на имя Андропова литовца Яниса Барканса (ноябрь 1983), отказавшегося от советского гражданства и рассказавшего о пытках, перенесенных им в лагере ОЦ-78/7 Латвийской ССР: «Примерно 10.IX явился следователь КГБ, по званию капитан, и меня вызвали к нему. Я отказался от дачи показаний. Он намекнул, что мне не поздоровится. Тогда меня обратно отвели в ШИЗО и тут же начали избивать. Избивая кулаками и сапогами, мне поломали ребра, и из груди потекла кровь. Я упал на пол, но меня продолжали избивать, пока не проломали череп на голове. Потом от осужденных я узнал, что меня избивал прапорщик МИРОЛЮБОВ и надзиратель по кличке Каратист /он же — близкий родственник первого секретаря ЦК Латвии ВОССА/. Мне казалось, что этот надзиратель есть зверь из звериного логова. На следующий день меня избили обратно эти же прапорщики, а потом обливали холодной водой. На меня кричали: “Что, тебе не нравится советская власть?” У меня загноилась грудь, но медицинскую помощь и перевязки я не получал. Ударами сапогов, холодом и голодом меня хотели заставить уважать советскую власть»[1807].

А то, что власть легко может «смирить» и «унять», понимают и другие обитатели гербария, которые пытаются увещевать лирического героя: «Пищат: “С ума вы спятили, / О чем, мол, свиристели? / Вон ваши два приятеля / На два гвоздочка сели”» /5; 369/, - который вел себя точно так же и в «Истории болезни»: «Идешь, бывало, и поёшь, / Общаешься с людьми… / Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож. — / Допелся, черт возьми!» (АР-11-58).

И хотя в «Гербарии» вокруг «жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться», в песне «Ошибка вышла» герой заявит: «Я не смирюсь и не утрусь»[1808], «Шалишь — не буду я сидеть, / Сложа худые руки» /5; 402/.

Находясь под пытками, герой предстает в «смешном» виде: «Все надо мной хихикают — / Я дрыгаю ногой»[1809] (АР-3-20) = «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык» (АР-11-44). Через некоторое время эта картина повторится в «Побеге на рывок» (1977): «Там у стрелков мы дергались в прицеле — / Умора просто, до чего смешно!». Да и чтобы поймать «невидимку», то есть соглядатая, лирический герой тоже дергался: «Я дергался, я нервничал — на выдумки пошел» /2; 76/ (и так же он будет нервничать в «Гербарии»: «Мне с нервами не справиться»; АР-3-6). Причем в черновиках «Невидимки» герой говорит: «Я часто притворяюсь» (АР-9-68), — а в рукописи песни «Ошибка вышла» имеется недописанный вариант: «Я притво<рюсь, что глуп да прост>»[1810] (тут же справа: «Прикинусь я, что глуп да прост»). В этой песне герой угрожает врачам: «Не долго вам скрывать!»[1811], - а про невидимку он говорил: «Сейчас она скрывается, огласки не любя, / Но я теперь надеюсь на поимку» /2; 375/. Здесь же он «на хитрости пошел», однако в песне «Ошибка вышла» ситуация изменится: «Я с ними больше не хитрю» (АР-11-40). Поэтому своих врагов герой называет похожими словами: «Обмажу гада, чтобы было видно» (АР-11-129) = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/, - и обещает им расправу: «Поймаю, разрисую! Пусть пеняет на себя!» /2; 375/ = «Им за пристрастный их допрос / Придется куковать!»¹⁵⁰. Кроме того, в обеих песнях герой говорит о своем пристрастии к алкоголю: «Однажды выпиваю — да и кто сейчас не пьет!» /2; 76/ = «Я просто пил вчера» /5; 389/, - в связи с чем возникает мотив протокола: «Я чувствую: сидит, подлец, и выпитому счет / Ведет в свою невидимую книжку» = «И что-то на меня завел, / Похожее на дело», — а герой понимает, что оказался в тяжелой ситуации: «Положенье жуткое» /2; 374/ = «В положении моем / Лишь чудак права качает» /5; 82/. Правда, в концовке песен конфликт нивелируется, поскольку автором анонимки, присланной герою на работу, оказывается блондинка (написавшая ее по наущению невидимки), а протокол допроса превращается в историю болезни.

Также в «Гербарии» и «Истории болезни» присутствует одинаковая оценка лирического героя: «Достукался, болван!» (АР-3-20) = «Допелся, черт возьми!» /5; 86/ (впервые она возникла в набросках к «Прыгуну в высоту», 1967: «“Ох, допрыгаешься ты!” — / Говорили люди» /2; 527/[1812]). Впрочем, это же ему и его единомышленникам предрекали недоброжелатели в посвящении «Олегу Ефремову» (1977): «Гадали разное — года в гаданиях: / Мол, доиграются — и грянет гром. / К тому ж кирпичики на новом здании / Напоминают всем казенный дом». Именно в этом «казенном доме», то бишь в тюрьме (психбольнице), происходит действие в песне «Ошибка вышла», да и гербарий представляет собой вариацию тюрьмы — насильственную несвободу.

Если в «Гербарии» герой говорит: «Все надо мной хихикают», — то такая же ситуация описывается и в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Вокруг полно веселых лиц <.. > Глядели все с ухмылкой» /5; 378/.

Упомянем еще одну перекличку на эту тему: «Сороконожки хмыкают, / И куколки язвят» /5; 70/, «И тараканы хмыкают — /Я и для них изгой» (АР-3-20) = «Никто мне рук вязать не стал, / Лишь хмыкнули с ухмылкой» /5; 404/. Этот же мотив встречается в «Песне Алисы про цифры», в «Масках» и в стихотворении «В стае диких гусей был второй…»: «Вот и дразнится народ / И смеется глухо: / “Посмотрите, вон идет / Голова — два уха!”», «Смеются злые маски надо мной», «А кругом гоготали: “Герой! / Всех нас выстрелы ждут вдалеке”».

Власть же вдобавок еще и хитра: «Но кто спасет нас, вылечит? / Мучители хитры» (АР-3-14) = «Но и врач не лыком шит — / Он хитер и осторожен» (АР-11-48).

От всего этого герой испытывает горечь: «Но в горле горечь комом» /5; 74/ = «Стоял я, в пол ногами в рос, / А в горле [запершило, засвербило]»[1813] ^[1814]; злость: «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу» /5; 70/ = «Я злую ловкость ощутил» /5; 85/, «Скучаю и серчаю /5; 380/; и тоску: «А я лежу в гербарии — / Тоска и меланхолия» (АР-3-12) = «Я быстро ник, впадал в тоску» /5; 380/. Но при этом он понимает, что надо терпеть: «Терпи — из этих коконов / Родится что-нибудь» /5; 369/ = «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/.

Помимо того, героем овладевает страх: «В мозгу моем нахмуренном / Страх льется по морщинам» /5; 73/ = «По телу страх расползся» /5; 396/, «В глазах — круги, в мозгу — нули. / Проклятый страх, исчезни!» /5; 81/, - связанный в том числе с опасностью пожизненного заключения: «Навек гербарий мне в удел? / Расчет у них таков» /5; 369/ = «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?»! /5; 389/.

Правда, на первых порах герой еще надеется, что его взяли по ошибке, и даже пытается убедить в этом представителей власти: «Поймите: я, двуногое, / Попало к

насекомым!» = «Я здоров, даю вам слово…»; но скоро он убедился в обратном: «Ошибка это глупая <…> Но не ошибка — акция / Свершилась надо мною» /5; 72/ = «Ошибка вышла» /5; 77/, «Никакой ошибки» /5; 82/[1815].

Испытывая страх, злость и тоску, герой находится в крайнем напряжении: «Мне с нервами не справиться» (АР-3-6) = «Держусь на нерве, начеку», — и его терзает чувство стыда: «Оформлен, как на выданье, / Стыжусь, как ученица» /5; 70/ = «Мне даже стыдно стало» (АР-11-46), «И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50). При этом он предстает слабым и болезненным (наряду с «бычьим здоровьем», — об этой амбивалентности мы уже говорили выше): «Теперь меня, дистрофии-ка, / Обидит даже гнида» (АР-3-18) = «И тощ я был, и хил»[1816] ^[1817] /5; 383/; а также обессиленным и загнивающим: «Лежу я обессиленный» (АР-3-14) = «А то — ослаб, устал» /5; 79/; «Вот и лежу расхристанный, / Распяленный гнию» (АР-3-14) = «Да, мой мозг прогнил на треть!» /5; 406/. Более того, герой говорит об «искривлении в мозгах»: «.. усильем суховея / Одна моя извилина / Легла чуть-чуть кривее»¹16 /5; 367/ = «А я — с мозгами набекрень — / Чудно протягивал ремень / Смешливым санитарам» /5; 382/.

С одной стороны, герой подвергается унижениям со стороны власти, а с другой — он сам унижается, умоляя власть прекратить его мучения: «Унизить нас пытаются, / Как пасынков и ящериц» /5; 368/ ~ «Молил и унижался» /5; 80/. А о том, как он «молил», можно узнать в «Гербарии»: «Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!». Но здесь же герой демонстрирует понимание того, что хочет от него власть: «Нет, не ошибка — акция / Свершилась надо мною, / Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною». Этот мотив встречается во многих произведениях: «Если б попросили вас потом /Ив самом деле стать скотом…» /5; 620/, «Пред королем падайте ниц / В слякоть и грязь — все равно!» /4; 123/, «То гнемся бить поклоны впрок, / А то — завязывать шнурок» /4; 160/. Именно так лирический герой ведет себя и в песне «Ошибка вышла»: «Я даже на колени встал, /Як тазу лбом прижался».

Но, несмотря на все унижения, герой испытывает некоторые симпатии: «Невестой хороводится / Красивая оса» (АР-3-10) = «Сестра мне делала укол, / Красивая сестра» /5; 403/; «Да, мне приятно с осами» = «Мне приятен Склифосовский»; пытается сопротивляться своим мучителям: «Заносчивый немного я» = «Я слабо поднимаю хвост»: и даже выступает в роли бунтаря: «Ох, заварю я кашицу!» (АР-3-18) = «Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал» /5; 82/, - поскольку нахождение в гербарии и в «желтом доме» не сулит ничего хорошего: «В мозгу моем нахмуренном — / Страх перед перспективой» /5; 370/ = «Перспектива в доме оном — / Сразу всё и ничего: / Хочешь — можешь стать Буденным, / Хочешь — лошадью его» (АР-11-48).

А поскольку в «Диагнозе» герой говорит: «…лезу на скандал», — то и в концовке «Гербария» восставшие «насекомые» скажут: «Скандал потом уляжется, / Зато у нас все дома». Этот же мотив находим в «Зарисовке о Ленинграде» (1967) и в посвящении к 60-летию В. Плучека (1969): «Пел немузыкально, скандалил», «Я долго за билетами скандалил». А обитатели психбольницы в «Письме с Канатчиковой дачи» (1977) будут сетовать: «Мы не сделали скандала — / Нам вождя не доставало». При этом в «Сказочной истории» (1973) alter ego автора — Иван-дурак, — знакомясь на банкете с Мариной Влади, как раз устраивает скандал, разбивая вдребезги бутылки со спиртным. Однако, несмотря на то, что «рвались к месту преступленья люди плотного сложенья, засучивши рукава», скандал был замят: «Но не сделалось скандала'. / Всё кругом затанцевало, — / Знать, скандала не желала / Предрассветная Москва».

Сам же Высоцкий в марте 1972 года написал С. Говорухину: «…нужно просто поломать откуда-то возникшее мнение, что меня нельзя снимать, что я — одиозная личность, что будут бегать смотреть на Высоцкого, а не на фильм, а всем будет плевать на ту высокую нравственную идею фильма, которую обязательно искажу, а то и уничтожу своей неимоверной скандальной популярностью» /6; 404 — 405/.

Завершая сопоставление «Гербария» и «Истории болезни», обратим внимание, что в первом случае лирический герой намерен «сорваться со шпилечек», а во втором

— сопротивляется насильственной операции над собой: «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» /5; 74/ = «Я сам себе кричу: “Трави!” — / И напрягаю грудь» /5; 85/ (подчеркнутый мотив уже встречался в «Песне попугая»: «Упрямо себя заставлял

— повтори: / “Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”»; а о своем упрямстве лирический герой скажет позднее в черновиках песни «Ошибка вышла»: «И от упрямства моего / На лицах удивленье»[1818]).

Но если «Гербарий» заканчивается констатацией удавшегося бунта, то в медицинской трилогии героя, несмотря на его сопротивление, прооперировали, в чем проявилась вся мощь тоталитарного государства.

Таким образом, в «Гербарии» и в «Истории болезни» наиболее подробно представлена тема пыток. Неудивительно, что Высоцкий опасался их распространения. Как рассказал однажды музыкант Александр Липницкий (его отчимом был переводчик Брежнева Виктор Суходрев): «Года за два до смерти Высоцкий пришел к нам в гости. Он всегда приходил трезвый: ни моя мама, ни отчим, ни я не видели его выпившим. Спел две песни, которые просил не записывать, сказал, что за ним сейчас сильно следят и лучше их не распространять. Это были “История болезни” и “Гербарий”»[1819]. А на домашнем концерте у Георгия Вайнера (21.10.1978) перед исполнением песни «Ошибка вышла» Высоцкий сказал: «Я просто прошу: вы эту запись никому не давайте, это ваша, хорошо?», — на что Аркадий Вайнер ответил: «Боже упаси!».

***

Говоря о трилогии «История болезни», следует обратить внимание на идентичность ситуации с 6-й главой романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

И Иван Бездомный, и лирический герой пытаются вырваться из сумасшедшего дома, пробив стекло: «Ах так?! — дико и затравленно озираясь, произнес Иван, — ну ладно же! Прощайте… — и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров» ~ «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран, / И фельдшер еле защитил / Рентгеновский экран»[1820].

После того, как Иван был задержан, «усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил: “Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпретации… случай, по-видимому, сложный… Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм…».

Здесь присутствует множество перекличек с «Историей болезни»:

1) «Двигательиоаиречсвое возбуждение» — «Товарищ, вывозбуждены — / Вам сделают укол» (АР-11-60). Разумеется, Ивану тоже делают укол: «Запахло эфиром, Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану» (здесь врач назван ловким, а в песне «Ошибка вышла» о вороне, севшем на плечо главврача, сказано: «Проворен он и прыток»).

2) «бредовые интерпретации» ~ «В полубреду, в полупылу / Разделся донага».

3) «Шизофрения, надо полагать» ~ «Про пугливого шизофреника»[1821].

4) «А тут еще алкоголизм…» ~ «Я перепил вчера» /5; 400/.

5) «усталый врач поглядел на Рюхина» ~ «А это доктор, он устал: / Вон смотрит обалдело» /5; 400/.

Иван говорит врачам, сделавшим ему укол: «…сами же за всё и поплатитесь». Подобным же образом угрожает медперсоналу лирический герой Высоцкого: «Эй, за пристрастный ваш допрос / Придется отвечать!».

Не меньше совпадений с медицинской трилогией обнаруживает 8-я глава романа («Поединок между профессором и поэтом»).

Об Иване сказано: «Полежав некоторое время неподвижно в чистейшей, мягкой и удобной пружинной кровати…». А вот что говорит лирический герой: «Мягка больничная кровать» (АР-11-56).

Иван хочет разбить всю аппаратуру, а лирический герой — удрать из больницы: «Иван стал обдумывать положение» ~ «А я прикидывал хитро: / Сейчас не дать ли тягу?!» /5; 376/.

Иван на вопрос Стравинского отвечает: «Я нормален», — а лирический герой обращается к врачам: «Дорогие! Я нормален» (АР-11-52).

У Булгакова описывается приход врача: «Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все остались стоять. <…> “Целое дело сшили'.”, — подумал Иван». Такая же ситуация представлена в песне «Ошибка вышла»: «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело / И что-то на меня завел, / Похожее на дело».

Если Стравинский «обменялся с окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке. “И по-латыни, как Пилат, говорит…”, - печально подумал Иван», то у Высоцкого главврач «все болезни освятил / Латынью незнакомой» (АР-11-62).

Иван сетует, что «попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы рассказывать всякую чушь про дядю Федора, пившего в Вологде запоем», и лирический герой также упоминают своего дядю, страдавшего алкоголизмом: «Хоть бывал навеселе / Муж моей покойной тет<и>» (АР-11-49).

Стравинский говорит Ивану: «Ваше спасение сейчас только в одном — в полном покое. И вам непременно нужно остаться здесь». А главврач скажет лирическому герою: «Вы огорчаться не должны, — / Для вас покой полезней» /5; 87/, «Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!» /5; 375/.

При этом и Иван, и лирический герой выступают в образе пролетариев: «Вы — убийца и шпион'. Документы! — яростно крикнул Иван» (глава 4. «Погоня») ~ «…И я как заору: / Чего строчишь? А ну, покажь! / Пособник ЦРУ…» /5; 387/.

Все эти переклички становятся понятными, если учесть, что в 1976 году, когда была написана «История болезни», Высоцкий репетировал роль Ивана Бездомного в спектакле Театра на Таганке «Мастер и Маргарита».

***

Теперь остановимся более подробно на мотиве пожизненного заключения в несвободу: «Навек гербарий мне в удел? / Расчет у них таков» /5; 369/, «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/, «Неужели мы заперты в замкнутый круг / Навсегда' Не случится ли чуда?» (АР-2-54), «Век свободы не видать из-за злой фортуны!» («Серебряные струны», 1962), «Совсем меня убрали из Весны!» («Не уводите меня из Весны!», 1962), «Сколько блатных мои песни поет, / Сколько блатных еще сядут — / Навсегда, кто куда, / На долгие года!» («Если б водка была на одного…», 1963[1822]), «Зазубрен мой топор, и руки скручены, / Я брошен в хлев вонючий на настил, / Пожизненно до битвы недопущенный…» («Я скачу позади на полслова…», 1973), «Жизнь мне — вечный санаторий / И оскомина во рту?» («Мои капитаны», 1971; АР-14-106). Этот же мотив встречается в четырех лагерных песнях, исполнявшихся Высоцким и, соответственно, ему близких: «Я знал, что мое счастье улетело навсегда, / И видел я — оно уж не вернется» («Когда с тобой мы встретились…»), «Таганка! Я твой бессменный арестант» («Цыганка с картами, дорога дальняя…»), «И жизнь моя — вечная тюрьма» («Летит паровоз…»), «Мы навеки расстаемся с волей» («Такова уж воровская доля…»).

В «Моих капитанах» лирический герой сетует: «Мне расставила суша капканы» (черновик: «Звероловы, готовьте капканы!»; АР-14-106), а в «Я скачу позади на полослова…» у него были «руки скручены», — налицо разные образы несвободы. При этом обращение к «звероловам» (то есть к властям) готовьте капканы, напоминает черновик «Истории болезни», где присутствует обращение к хирургу: «Скорее скальпели готовь!»[1823], - и черновик песни «Ошибка вышла», где герой обращается к медперсоналу: руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!» /5; 378/.

В «Гербарии» власть втаптывает героя в грязь: «Намеренно причисленный / К навозному жучью» (АР-3-14), «Ни капли снисхождения / К навозной голытьбе!» (АР-3-18). Но он не собирается мириться с этим и вырывается на свободу, так же как в стихотворении «Я скачу позади на полслова…», где ему связали руки и бросили в хлев: «Встаю я, отряхаюсь от навоза, / Худые руки сторожу кручу, / Беру коня плохого из обоза, / Кромсаю ребра — и вперед скачу».

А в черновиках этого стихотворения имеется вариант: «Назван я всенародно двуликим — / И топтать меня можно, и сечь» (АР-14-194), — напоминающий песню «Вот главный вход…», где его тоже «топтали», и «Памятник», где его заковали в гранит: «И меня, окровавленного, / Всенародно прославленного, / Прям как был я в амбиции, / Довели до милиции. / И, кулаками покарав / И попинав меня ногами…», «На спор вбили <…> Я, напротив, ушел всенародно / Из гранита».

Поэтому лирический герой стремится вырваться из «вечного санатория», «памятника», «гербария» и «желтого дома»: «Нет, я снова выйду в море, / Снова встречу их в порту, — / К черту вечный санаторий / И оскомину во рту!» /3; 70/, «И шарахнулись толпы в проулки, / Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня» /4; 11/, «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки!» /5; 74/, «А я прикидывал хитро: / Сейчас не дать ли тягу?!» /5; 376/.

***

Помимо «Гербария», медицинская трилогия содержит множество параллелей с другими произведениями — например, с «Песенкой про Кука».

Для начала заметим, что и в этой песне, и в «Гербарии» высказывается версия о том, что власть перепутала свои жертвы: «Ошибка вышла — вот о чем молчит наука, — / Хотели кока, а съели Кука» = «Ошибка это глупая — / Увидится изъян, — / Накажут тех, кто спутали. / Заставят, чтоб откнопили…». А песне «Ошибка вышла» уже самому герою кажется, что он «спутал»: «Покой приемный — этот зал — / Я спутал с пересылкой» /5; 400/. Но вскоре выяснилось, что зэковское чутье его не подвело, поэ-ому вторая серия называется «Никакой ошибки»[1824].

Кроме того, во всех трех произведениях власть названа хитрой: «…Что всех науськивал колдун — хитрец и злюка» («Песенка про Кука»), «Но кто спасет нас, вылечит? / Мучители хитры» («Гербарий»; АР-3-14), «Доктор мой — не лыком шит, / Он хитер и осторожен» («Никакой ошибки»). Очевидно также, что образ «колдуна — хитреца и злюки» восходит к «Лукоморью» (1967): «Как-то раз один колдун — врун, болтун и хохотун…», — и к песне «Как в старинной русской сказке — дай бог памяти!..» (1962), где упоминаются «колдуны и волшебники злые». А по словам полковника Михаила Захарчука, Высоцкий сказал ему однажды: «Сталин был злой волшебник»[1825].

И в «Песенке про Кука», и в песне «Ошибка вышла» власть персонифицирована в образе огромного злодея: «Есть вариант, что ихний вождь — Большая Бука…» = «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери / И озарился изнутри / Здоровым недобром»: «Их вождь всё бегал, всё стрелял из лука»[1826] = «А он всё тёр себе скулу, / И бегал от меня к столу, / И хмыкал, и кривился» /5; 380/.

В обоих случаях главного героя «хватают»: «.. Что всех науськивал колдун — хитрец и злюка: / “Ату, ребята! Хватайте Кука!..”» = «Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!».

А некоторые варианты «Песенки про Кука» полностью повторяют сюжет песни «Оплавляются свечи…» (1972): «Кто-то злой и умелый, / Веселясь, наугад / Мечет острые стрелы / В воспаленный закат» = «Дикарий вождь — он целый день стрелял из лука, / А был он бука, большая злюка»[1827], «Кому-то под руку попался каменюка, / Метнул, гадюка, — и нету Кука!» (АР-7-178) («кто-то» = «кому-то»; «злой» = «злюка»; «мечет» = «метнул»; «стрелы» = «стрелял из лука») (кстати, гадюками названы и мучители героя в песне «Ошибка вышла»: «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 4027). В обоих случаях мы имеем дело с уже рассмотренным приемом аллюзий — «безымянным» называнием представителей власти, который встречается и в песне «Ошибка вышла»: «Нет! Кто-то крикнул: “Славный кок на судне Кука!”» (АР-10-170) = «И кто-то каркнул: “Nevermore!”» /5; 395/. А глагол метать в таком же контексте будет упомянут в стихотворении «В стае диких гусей был второй…»: «Мечут дробью стволы, как икрой».

Далее про вождя, который «целый день стрелял из лука», сказано: «Заела скука, и съел он Кука»¹⁶⁷. Здесь мы сталкиваемся с мотивом тоски представителей власти, который встречается во многих песнях-сказках: «Намылились в город — у нас ведь тоска» («Сказка о том, как лесная нечисть приехала в город»), «Так зачем сидим мы сиднем, / Скуку да тоску наводим?» («Песня Соловья-разбойника и его дружков»), «От большой тоски по маме / Вечно чудище в слезах» («Сказка о несчастных лесных жителях»), «Но нас берет тоска» («Куплеты кассира и казначея»; АР-12-120), «Он прогнал министров с кресел, / Оппозицию повесил / И скучал от тоски по делам» («Странная сказка»). Впервые же мотив тоски антагониста лирического (а точнее — прозаического) героя возник в рассказе «Об игре в шахматы» (конец 1950-х): «Когда он подошел ко мне, я сидел в парке и мирно читал газету. В глазах у него была тоска, а под мышкой — шахматная доска» /6; 8/.

И, наконец, в обоих произведениях говорится о том, что власть не разрабатывала каких-то коварных планов для расправы с главным героем, а просто выполняла свою обычную работу: «И вовсе не было подвоха или трюка, / Вошли без стука, почти без звука» /5; 109/ = «А это доктор, он устал: / Вон смотрит обалдело, / И он мне дела не клепал, / Он просто делал дело» /5; 400/.

Продолжая сопоставление сказочных произведений с медицинской трилогией, обратимся к «Сказочной истории» (1973).

В этой песне власть представлена в образе «Ихнего Дядьки с Красной Пресни» и сотрудников милиции («тридцати трех богатырей»), а в песне «Ошибка вышла» — в образе главврача («А самый главный сел за стол…») и санитаров.

В обоих случаях власть считает лирического героя дураком: «Это тот, который песни… / Пропустите дурака\» (АР-14-152) = «Хотя для них я глуп и прост, / Но слабо подымаю хвост», — и одинаково расправляется с неугодными людьми: «Им потеха, где шумиха: / Там ребята эти лихо / Крутят рученьки, но тихо, / Ничего не говоря» = «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья» /5; 78/, «Шуршанье, хмык и тишина» /5; 377/, «“Меня, ребята, не дурачь!”, - / Я перешел на крик» /5; 389/ («ребята… крутят рученьки» = «вязал мои запястья… ребята»; «ничего не говоря» = «тишина»). Да и потеха, с которой эти «ребята… крутят рученьки», также имеет место в «Истории болезни»: «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/.

Кроме того, представители власти входят в раж: «Одуревшие от рвенья, / Рвались к месту преступленья / Люди плотного сложенья, / Засучивши рукава» = «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело <…> А он зверел, входил в экстаз». И точно так же «рвались к месту преступленья» санитары в «Истории болезни»: «Мне обложили шею льдом — / Спешат, рубаху рвут».

Поэтому лирический герой (Иван-дурак и пациент) попадает в одинаковую ситуацию: «Он рванул тогда накатом / К белокаменным палатам — / Прямо в лапы к тем ребятам» = «Я взят в тиски, я в клещи взят», «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран»; и одинаково характеризует себя: «И как ёкнуло серчишко» (АР-14130) = «Как ёкало мое нутро!» /5; 77/.

Единственное формальное различие можно усмотреть в следующих цитатах: «А когда кабак закрыли, / Все решили: недопили» — «И это был не протокол: / Я перепил вчера» /5; 400/. Но очевидно, что данное различие лишь подчеркивает единство темы в обоих произведениях.

Примерно в одно время со «Сказочной историей» была написана «Песенка про Козла отпущения», с которой мы и начали эту главу. Как уже было показано, поэт здесь вывел себя в образе Козла отпущения, который подвергается всевозможным издевательствам со стороны власти («хищников»). Неудивительно, что эта песня также содержит общие мотивы с медицинской трилогией.

Если Козел «сносил побои весело и гордо», то лирический герой «весь дрожал притом / Больным, подорванным своим, / Но гордым существом» /5; 383/.

Если хищники «враз Козла найдут, приведут и бьют», то о «врачах» лирический герой говорит: «Думал, до смерти забьют. <.. > Можно разом опорочить!» (С4Т-3-302 — 303). Подобное сочетание («разом — забьют») впервые встретилось в песне «Дурачина-простофиля» (1968), где этот самый дурачина влез на стул для царей: «Разом топать стал ногами и кричати: “<.. > Вот возьму и прикажу запороть!”».

Причем хищники были готовы даже убить Козла отпущения, если он покинет заповедник: «Берегли Козла, как наследника, / Запретили вплоть до убиения / С территории заповедника / Отпускать Козла отпущения» (АР-8-10). А в «Диагнозе» лирический герой тоже думал, что его «до смерти забьют» (С4Т-3-302).

Однако в самом начале и Козел отпущения, и лирический герой вели вполне беззаботную жизнь: «А орал, дурак, пару песенок» (АР-14-200) = «Идешь, бывало, и поёшь, / Общаешься с людьми», — после чего появляется власть и расправляется с ними: «Но заметили скромного Козлика / И избрали в козлы отпущения» = «Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!».

Герой же в обоих случаях использует одинаковое (безымянное) обращение к своим мучителям: «Эй, вы, бурые, — кричит, — светло-пегие!» = «Вы — как вас там по имена? — / Вернулись к старым временам…».

И, наконец, если про Козла отпущения сказано: «Ощутил он вдруг остроту рогов / И козлиное вдохновение — / Росомах и лис, медведей, волков / Превратил в козлов отпущения», — то и в «Истории болезни» лирический герой «злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран».

Кроме того, в рукописи «Песенки про Козла отпущения» содержится такой вариант названия: «Сказка про серого козлика, она же — сказка про белого бычка» (АР-8-10). А в «Истории болезни» лирический герой сравнивает себя с быком: «Я был здоров, здоров, как бык, / Как целых два быка».

***

«Песня-сказка про нечисть» (1966) — казалось бы, совсем из другой оперы и никакого отношения к «Истории болезни» не имеет. Но мы уже знаем, что нечисть в произведениях Высоцкого является олицетворением власти (так же как и врачи). Соответственно, между этими произведениями возникают закономерные связи: «Защекочут до икоты» = «Ведь скоро пятки станут жечь, / Чтоб я захохотал»; «Всяка нечисть бродит тучей /Ив проезжих сеет страх» = «Проклятый страх, исчезни!».

В ранней песне лирический герой признается: «Страшно, аж жуть! / Ажно дрожу!» /1; 525/. Поэтому главврач ему скажет: «Уйми дурную дрожь» /5; 375/.

Если Змей Горыныч «взмыл на древо», то в кабинет к главврачу влетел ворон и сел к нему на плечо: «Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо» /5; 395/. И если в первом случае «танцевали на гробах богохульники», а Змей Горыныч угрожает всех сгноить, то во втором ворон «напоминает — прямо в морг/ Выходит зал для пыток». Черновой же вариант «Песни-сказки про нечисть»: «Змей трехглавый сел на древо» (АР-11-6), — напоминает действия главврача: «А самый главный сел за стол…».

Обратим еще внимание, что влетевший ворон и «взмывший на древо» Змей Горыныч — это тот же Вельзевул из песни «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где он «влез на трибуну». Причем черновой вариант этой песни: «Тем временем в аду сам Вельзевул — / Сам главный дьявол…» (АР-9-16), — вновь предвосхищает ситуацию из песни «Ошибка вышла»: «А самый главный сел за стол <.. > Все рыжую чертовку ждут…». Но одновременно с этим сходства со Змеем Горынычем («А не то я, матерь вашу, всех сгною!») имеет не только дьявол, но и бог, который «заявил, что многих расстреляет» («Переворот в мозгах из края в край…»). Таким образом, и бог, и дьявол, и нечисть являются лишь разными образами власти.

Однако самое невероятное сходство наблюдается в манере обращения Соловья-разбойника к Змею Горынычу и лирического героя к главврачу: «Пили кровь из черепов-подстаканников» (АР-11-6), «Свистнул, гикнул: “Ах ты, рожа, гад, заморский паразит!”» (АР-11-8) = «Чего строчишь? А ну, покажь! / Пособник ЦРУ!..» /5; 387/, «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/ («пили кровь» = «кровь отсасывать»; «гад» = «гадюки»; «заморский» = «ЦРУ»). В предыдущей главе при разборе «Сказки о несчастных лесных жителях» мы выявили столь же неожиданные сходства в обращении Соловья-разбойника к Змею Горынычу и Ивана-дурака к Кащею бессмертному, выраженные к тому же одинаковым стихотворным размером: «Свистнул, гикнул: “Ах ты. рожа, гад, заморский паразит!”» = «Но Иван себя не помнит: / “Ах ты. гнусный фабрикант!”». Причем в основной редакции первой песни Соловей-разбойник «гикнул, свистнул, крикнул» на Змея Горыныча, а в песне «Ошибка вышла» лирический герой заорал на главврача («Но я как заору…»), который тоже сравнивается с нечистью: «Шабаш калился и лысел».

Перед нами — один из тех редких случаев, когда поэт наделяет нечистую силу (Соловья-разбойника) своими собственными чертами (еще одно такое исключение — образ Лешего, о чем мы также говорили в предыдущей главе), поскольку очень уж соответствовала «лихость» данного персонажа натуре самого Высоцкого. Особенно ярко это проявится в «Серенаде Соловья-разбойника» (1974), которую мы разберем в главе «Тема двойничества» (с. 1142, 1143). Но, с другой стороны, тот же Соловей-разбойник может выступать в качестве олицетворения власти — например, в «Песне Соловья-разбойника и его дружков» (1974): «У меня такие слуги, / Что и самому мне страшно». Да и в «Песне-сказке про нечисть» он первоначально наделяется негативными чертами: «Соловей-разбойник главный / Им устроил буйный пир». Как видим, один и тот же сказочный образ может наполняться диаметрально противоположным содержанием, что требует особого внимания от исследователя.

А оптимистическая концовка «Песни-сказки про нечисть»: «Прекратилося навек безобразие — / Ходит в лес человек безбоязненно», — заставляет вспомнить реплику Высоцкого, обращенную к одному из высокопоставленных чиновников в конце 1960-х годов. Обратимся к воспоминаниям Давида Карапетяна (в беседе с автором этих строк Карапетян уточнил, что Высоцкий находился в этот момент «подшофе»): «Однажды Володя, чем-то сильно раздраженный, вдруг неожиданно сказал мне, что сейчас позвонит председателю Моссовета Промыслову и скажет все, что думает о партократах и их власти. Накипело, одним словом. Набирает номер, его соединяют с самим Промысловым (Высоцкий звонит!), называет имя и произносит: “Я хочу вам сказать: всё, что вы там в Кремле делаете, — это безобразие\”»ш.

Вскоре после «Песни-сказки про нечисть» пишется «Песня о вещем Олеге» (1967), где власть персонифицирована в образе князя Олега, который ведет себя точно так же, как и «врачи»: «И то — саркастически хмыкнул» /2; 18/ = «Лишь хмыкнули с ухмылкой» /5; 404/.

В обоих произведениях лирическое мы (волхвы) и лирический герой (пациент) предстают «навеселе»: «Вы перепились — так возьми, похмелись!» (АР-8-92) = «И это был не протокол: / Я перепил вчера» /5; 400/, «Стоял я голый, как сокол, / Похмельный со вчера» /5; 383/; и подвергаются издевательствам: «.Дружина взялась за нагайки» = «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом»; «И долго дружина топтала волхвов / Своими гнедыми конями» = «И вот мне стали мять бока / На липком топчане; «А вещий Олег свою линию гнул, / Да так, что никто и не пикнул» = «Я было взвизгнул. но замолк» /5; 78/, «Ломают так и эдак нас» (АР-11-39). А зачеркнутый вариант «Песни о вещем Олеге»: «Прижал всех — никто и не пикнул» (АР-8-92), — также находит аналогию в песне «Ошибка вышла»: «Предплечье мне стянул жгутом».

Но еще любопытнее, что ворон в песне «Ошибка вышла» повторяет слова семиголового чудища из «Сказки о несчастных лесных жителях»: «Сторож тут же: '‘Никогда)”»; «Зверь в семь глоток: “Никогда!”» (АР-11-92) = «И ворон крикнул: “Ыеуег-тоге\”» /5; 80/, «Угрюмый стражник встал к двери…» (АР-11-42).

Зверь — слуга Кащея, а ворон — главврача. Таким образом, перед нами возникает типичная для поэзии Высоцкого ситуация: персонифицированная власть и ее помощник. Впервые подобная пара возникла в «Песне-сказке про нечисть»: «А от них был Змей трехглавый и слуга его — Вампир». В дальнейшем она появится в стихотво-

168 КарапптянД. Хррщевхооел услышатьпесннВысоцккгоживвем / БеееддвалГеннаддиЧароддев// Известия. М., 2003. 24 янв. С. 12.

рении «В лабиринте», где у «злобного короля» будет слуга Бык Минотавр, а у Соловья-разбойника в «Песне Соловья-разбойника и его дружков» — оборотни (ср. с Вампиром): «К оборотням не привыкну — / До того хитры ребятки!». Этих же «ребяток» вскоре упомянет и сам лирический герой в песне «Ошибка вышла»: «У вас, ребятки, не пройдет, / Играть со мною в прятки!». И здесь же он сравнит главврача с нечистью, то есть с теми самыми оборотнями и вампиром: «Шабаш калился и лысел»; поэтому и расправляется эта нечисть с лирическим героем одинаково: «Добра молодца прищучим, / Защекочим и замучим» = «Ведь скоро пятки станут жечь, / Чтоб я захохотал. <.. > Я взят в тиски, я в клеши взят» (кроме того, перечень глаголов прищучим, зачекочим и замучим находит аналогию в песне «Ошибка вышла»: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят., изорвут, / Ужмут и прополощут»; а в образе «добра молодца» автор уже выводил себя в «Сказке о несчастных лесных жителях»; похожий образ — просто молодца — встретится в «Разбойничьей»).

Совпадают также другие характеристики нечисти и врачей: «И секретно ездит в ступе / Даже без перекладных» (АР-12-100) = «Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!» /5; 78/; «Бьет всё больше в челюсть и под дых» (АР-12-100) = «Когда ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 387/.

Что же касается ворона как символа советского репрессивного режима, то этот образ мог быть заимствован Высоцким у поэта и диссидента Александра Есенина-Вольпина, чье стихотворение «Ворон» (1948) буквально предвосхищает некоторые мотивы из песни «Ошибка вышла»: «Вдруг как будто постучали… Кто так поздно? Что за вздор! /Ив сомненьи и в печали я шептал: “То друг едва ли, / Всех друзей давно услали… Хорошо бы просто вор!”. / И, в восторге от надежды, я сказал: “Войдите, вор!”. / Кто-то каркнул: “Nevermore!”. <…> Он кудахнул в нетерпенье, озирая помещенье…»[1828] ^{[1829] [1830]} = «И кто-то каркнул: “Nevermore!” — / Врешь, ворон, больно прыток! / Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток»⁷⁰ /5; 395/.

За стихотворения «Ворон» и «Никогда я не брал сохи» в 1949 году Есенин-Вольпин был арестован, признан невменяемым и отправлен в тюремную психиатрическую больницу в Ленинграде?™ А в песне Высоцкого действие также происходит в психушке…

Стихотворение Вольпина заканчивается арестом героя (что и предрекал ему ворон): «“Никогда!” — сказала птица… За морями заграница… /…Тут вломились два солдата, сонный дворник и майор… / Перед ними я не шаркнул, одному в лицо лишь харкнул, — / Но зато как просто гаркнул черный ворон: Nevermore! / И вожу, вожу я тачку, повторяя: Nevermore… / Не подняться… Nevermore!»¹⁷-². Для сравнения — в черновиках песни «Ошибка вышла» лирический герой Высоцкого тоже предполагает, что ему никогда не удастся увидеть белый свет: «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/. А концовка «Ворона»: «Не подняться… Nevermore!». - напоминает другое стихотворение Высоцкого — «Говорили игроки…»(1975): «Будто больше мне не спеть, / Не взлететь, не преуспеть, — / Пели подпевалы»!⁷³.

С вороном и врачами из песни «Ошибка вышла» имеют общие черты также «бородатый Черномор» и колдун из «Лукоморья» (1967): «Как-то раз один колдун — врун, болтун и хохотун <…> Ловко пользуется, тать, тем, что может он летать» = «Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо <…> Врешь, ворон, — больно прыток!» /5; 395/, «Всё разом хохотало» /5; 382/ («Ловко» = «прыток»; «может он летать» = «Влетело что-то»; «врун» = «Врешь»; «хохотун» = «хохотало»). Кстати, обращение к ворону присутствует и в черновиках «Лукоморья»: «Ворон! Ты ему накличь паралич» (АР-8-120). А эпитет «хитрый» объединяет Черномора и главврача в песне «Никакой ошибки»: «Он давно Людмилу спер — ох, хитер!» = «Доктор мой — не лыком шит, / Он хитер и осторожен», — а также центрального персонажа стихотворения «Вооружен и очень опасен»: «Он жаден, зол, хитер, труслив», — и зоологов в «Гербарии: «Но кто спасет нас, вылечит? / Мучители хитры» (АР-3-14).

Кроме того, поведение Черномора напоминают действия врачей в «Истории болезни»: «Зазеваешься — он хвать! — и тикать» = «Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож». Сравним с другими произведениями: «Хвать тебя за волосы! / И — глядь — тебя и нет» («Много во мне маминого…»), «Хвать стрелка — и во дворец волокут» («Сказка про дикого вепря»), «Мы — дружки закадычные, / Любим хвать и похвать» («Куплеты кассира и казначея»!⁷⁴), «Меня схватили за бока / Два здоровенных мужика» («Смотрины»), «Они давай хватать тузы и короли!» («У нас вчера с позавчера…»). Да и в черновиках того же «Лукоморья» встречается следующее описание «тридцати трех богатырей»: «Каждый делал что хотел, захватил себе надел» /2; 38/.

Аналогичные сходства с врачами обнаруживают другие образы власти в «Лукоморье»: «Выходили из избы здоровенные жлобы, / Порубили все дубы на гробы» = «Здоровый лоб возник в двери, / Как мститель с топором» /5; 390/, «Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/ («здоровенные жлобы» = «Здоровый лоб»; «Порубили» = «с топором»; «на гробы» = «в морг»); «Ратный подвиг совершил — дом спалил» = «Ведь скоро пятки станут жечь»; «Но ученый сукин сын…» = «Колите, сукины сыны…»; «Ободрав зеленый дуб, дядька ихний сделал сруб» = «Спешат, [1831] ^{[1832] [1833]} рубаху рвут». Неудивительно, что в первом случае автор говорит: «Раз уж это присказка, / Значит, сказка — дрянь», — а во втором лирический герой вспоминает: «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери». Поэтому оба испытывают тоску: «Ты уймись, уймись, тоска, / У меня в груди» = «Я никну и скучаю».

В 1967 году была написана и сказка «Про джинна», которую мы уже сопоставляли в предыдущей главе с «Сентиментальным боксером» и шахматной дилогией.

Здесь герой открыл бутылку с вином, но «оттуда вылезло что-то непотребное»: «И виденье оказалось грубым мужиком». Таким же эпитетом наделяются «дядька ихний» в «Лукоморье»: «С окружающими туп стал и груб», один из глупцов в стихотворении «Про глупцов»: «Третий был непреклонен и груб», и слуга Кащея в «Сказке о несчастных лесных жителях»: «И Кащей бессмертный грубое животное / Это здание поставил охранять» (кстати, «грубый мужик» тоже сравнивается с животным: «Может быть, зеленый змий, а может — крокодил»). Но, несмотря на это, им выражается сочувствие: «Жалко духа, вот беда, где он, бедный, мается?» (АР-9-106) = «Но по-своему несчастное и кроткое, / Может, было то животное — как знать?!» /2; 30/. А об одинаковой внешности Кащея и холеры мы также говорили в предыдущей главе: «От любви к царице высох и увял, / Стал по-своему несчастным старикашкою» = «Ее я встретил бледную, как смерть, / И хилую, как тысяча скелетов» («Не покупают никакой еды…»).

Предшественницей же песни «Про джинна» можно считать песню «Про черта» (1966), поскольку и черт, и джинн появляются в результате пристрастия героя к алкоголю: «У меня запой от одиночества» /1; 176/ = «Откровенно говоря, выпить я любитель, но…» /2; 327/, - причем появляются внезапно: «Слышу вдруг — зовут меня по отчеству» = «Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное»; оба являются нечистой силой: «Глянул — черт, — вот это чудеса!» = «…ты на то и бес!»; и ведут себя неприлично: «Черт мне корчил рожи и моргал <.. > Целовался лез, вилял хвостом» = «Прыгало по комнате, ходило ходуном». А лирический герой одинаково обращается к ним: «Испросил: “Как там у вас в аду…?”» = «Испросил: “Товарищ ибн, как тебя зовут?”»; «А я ему тихонечко сказал: / “Я, брат, коньяком напился вот уж как!”» = «Ты, брат, хитрость, — говорю. — брось свою иудину» (вариант исполнения[1834]) (сравним также с его обращением к всемогущему блондину в стихотворении «Снова печь барахлит…», 1977: «Слышь, браток, забирай-ка машину!»; С5Т-4-201).

Кроме того, джинн появляется так же неожиданно, как главврач в песне «Ошибка вышла»: «Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное = «Огромный лоб возник в двери»; «И виденье оказалось грубым мужиком» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром» /5; 77/, «В глазах — круги, в мозгу — нули. / Видение, исчезни!»[1835]. Причем в обоих случаях это «видение» связано с мотивом алкоголя: «У вина достоинства, говорят, целебные. / Я решил попробовать: бутылку взял, открыл…» = «И это был не протокол: / Я перепил вчера» /5; 400/.

Вообще между этими произведениями существуют многочисленные сходства: «А оно — зеленое, пахучее, противное» = «И вот мне стали мять бока / На липком топчане <…> Мне муторно, отвратно» /5; 379 — 380/ (этот неприятный запах, исходящий от джинна, объясняет атмосферу всей страны: «Запах здесь… А может быть, вопрос в духах?..», — как сказано в стихотворении «И душа, и голова, кажись, болит…», 1969); «Но к этим шуткам отношусь очень отрицательно» = «У вас, ребятки, не пройдет / Играть со мною в прятки!»; «Вспомнил детский детектив…» = «И, как в дешевом попурри…» (АР-11-44); «Товарищ ибн, как тебя зовут?» = «Вы, как вас там по именам?»; «Прямо, значит, отвечай» = «Отвечай, как на духу» (АР-11-48); «От кого скрывался ты и чего скрывал?» = «Не долго вам скрывать!»[1836] (этот же мотив встречается в черновиках «Невидимки»: «Сейчас она скрывается, огласки не любя, / Ноя теперь надеюсь на поимку» /2; 375/); «…ты на то и бес!» = «Все рыжую чертовку ждут»; «Дух вздохнул: “Таким делам мы, брат, не обучены”» (АР-9-106) = «Вздохнул осатанело» /5; 77/[1837] ^[1838]; «Вдруг я понял: это джинн» (АР-5-120) = «И вдруг я понял — боже мой, / Мне, видимо, не лгут»179 (данную конструкцию использовал в жизни и сам Высоцкий: «…это был Булат. И вдруг я понял, что впечатление от стихов можно усилить музыкальным инструментом и мелодией»[1839]); «“Врешь!” — кричу. “Шалишь!”, - кричу» /2; 13/ = «Я возражаю: “Нет, шалишь, / Ведь я пока на воле <…> Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените, / Не надо вашей грубой лжи!”» /5; 381/ («врешь» = «лжи»; «“Шалишь!”, - кричу» = «шалишь… Кричу»). При этом словосочетание «грубой лжи» напоминает, с одной стороны, написанную вскоре «Притчу о Правде», где поэт будет говорить об отношении к себе со стороны властей: «Грубая Ложь эту Правду к себе заманила», а с другой — «Песню про джинна», где противник героя назван «грубым мужиком», и вдобавок — стихотворение «Есть мениски, вывихи, и шалит аорта…» (1970): «Мне не страшен серый волк и противник грубый» /2; 600/, то есть тот же джинн, та же Ложь, тот же главврач и то же семиголовое чудище из «Сказки о несчастных лесных жителях» («грубое животное»). Сравним также последнюю цитату с «Песней мыши» (1973): «Мне не страшен серый волк и противник грубый» ~ «А я эти ужасы слушаю / Про грубых собак и кошек» (АР-1-128).

Однако на первых порах джинн демонстрирует свою вежливость: «Тут мужик поклоны бьет, отвечает вежливо», — и уже потом «стукнул раз». Подобное сочетание наблюдается и в «Песне Бродского», написанной в том же 1967 году: «И будут вежливы, и ласковы настолько: / Предложат жизнь счастливую на блюде, / Но мы откажемся, — и бьют они жестоко…». Кстати, и «жизнь счастливая на блюде» тоже фигурирует в «Песне про джинна»: «Он же должен мне сказать: “Враз озолочу!”».

Продолжим обзор параллелей между «Песней про джинна» и «Историей болезни»: «Вдарил он, и понял я: “Да, специалист”» (АР-9-106) = «Вот мне ударили под дых» (АР-11-44), «Он дока, но и я не прост» /5; 392/; «Он мне вдарил — я бежать» (АР-9-106) = «Сейчас не дать ли тягуН» /5; 376/; «Убивают, — говорю, — прямо на дому» = «Думал, до смерти забьют» (АР-11-52); «Он же должен мне сказать…» = «Вы вслух мне прочитать должны / Весь протокол допроса» (АР-11-60); «Жалко духа, вот беда, где он. бедный, мается?» (АР-9-106) = «Трудился он над животом, / Взмок, бедолага. а потом..»/5; 394/.

Такую же жалость демонстрирует лирический герой по отношению к холере, которой «объявлена смертельная война», и к Борису Буткееву, который, подобно джинну, избивает его: «Жалко духа, вот беда, где он. бедный, мается?» = «И я холеру даже пожалел, / Ведь ей, бедняге, некуда деваться!» /2; 544/, «Жалко мне противника — очень я корректен» (АР-17-182). А о палаче, который собирается его казнить, герой скажет: «И посочувствовал дурной его судьбе» /5; 140/.

Отметим заодно важное сходство между холерой и главврачом: «Ее я встретил бледную, как смерть, / И хилую, как тысяча скелетов» = «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык». Кроме того, оба эти персонажа появляются внезапно: «На битву с новоявленною порчей» = «Огромный лоб возник в двери». Но и лирический герой говорит о своей большой силе: «Себя я ощущаю Гулливером» = «Я был здоров, здоров как бык, / Как целых два быка».

Завершая сопоставление «Песни про джинна» с медицинской трилогией, обратим внимание, что и джинн, и врачи обладают сверхъестественными способностями: «Туг я понял: “Это джинн, он ведь может многое”» = «Но анестезиолог смог — / Он супермаг и голем» /5; 405/. Между тем лирический герой называет врачей гадюками: «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/, а джинна — аспидом: «Вот они подъехали — показали аспиду!». Тут же вспоминается «Песня-сказка про нечисть», где Соловей-разбойник назвал Змея Горыныча гадом: «Свистнул, гикнул: “Ах ты, рожа, гад, заморский паразит!”» (АР-11-8). В начале предыдущей главы мы приводили множество примеров, когда этим словом в произведениях Высоцкого именуются представители власти.

Но, может быть, самыми неожиданными являются сходства между джинном и сквалыгой в стихотворении «Копошатся — а мне невдомек…» (1975), где тот стремится обнаружить у лирического героя «фигу в кармане»: «Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное <…> А оно — зеленое, пахучее, противное…» = «И какой-то зеленый сквалыга / Под дождем в худосочном пальто…»; «Ты, брат, хитрость, — говорю, — брось свою иудину» (вариант исполнения) = «Послушай, брось — куда, мол, лезешь-то? <…> Слышь, приятель, играл бы в лото» (АР-2-204); «Прямо, значит, отвечай: кто тебя послал?» = «Копошатся — а мне невдомек: / Кто, зачем, по какому указу?». А раз сквалыга является персонификацией власти, то это же относится и к джинну.

Чуть позже «Песни про джинна» появилась «Песня про плотника Иосифа» (1967), действие в которой также происходит у лирического героя дома: «Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное» = «Вдруг в окно порхает кто-то…» (а в черновиках песни «Ошибка вышла» о вороне сказано: «Влетело что-то. кто-то сел / Кому-то на плечо» /5; 395/); «А потом послышалось пенье заунывное» = «Он псалом мне прочитал»; «И спросил: “Товарищ ибн, как тебя зовут?”» = «Я, конечно вопрошаю: / “Кто такой?”»; «“…я, вообще-то, — дух”» = «Ох, я встречу того духа, — / Ох, отмечу его в ухо!»; «Но к этим шуткам отношусь очень отрицательно» = «Ты шутить с живым-то мужем…»; «Я бы дворников позвал с метлами…» = «Ты накрой его периной / И запой — тут я с дубиной», «Врешь! — кричу. — Шалишь! — кричу» = «Вот влетаю с криком, с древом…»; «.. ты на то и бес» = «Смейся, смейся, сатана!».

Теперь сопоставим «Песню про джинна» со стихотворением «Я лежу в изоляторе…», написанном под впечатлением от пребывания в Институте судебной психиатрии им. Сербского в феврале 1969 года: «Может быть, зеленый змий, а может — крокодил» = «Здесь врачи — узурпаторы, / Злые, как аллигаторы.» /2; 162/. Поэтому джинн охарактеризован как «что-то непотребное», «зеленое, пахучее, противное», а про санитаров лирический герой говорит: «У них — лапы косматые, / У них — рожи усатые» (заметим, что косматым назовет он и врача-реаниматора в стихотворении «Вот в плащах, подобных плащ-палаткам…», 1975: «Выглядел он жутко и космато»). Кроме того, в обоих произведениях встречаются алкогольные мотивы: «Я решил попробовать — бутылку взял, открыл» = «И бутылки початые, / Но от нас их попрятали». А джинн и санитары тем временем избивают лирического героя: «Стукнул раз — специалист, видно по нему!» = «Бьют и вяжут, как веники».

Интересно, что восклицание в стихотворении «Я лежу в изоляторе…»: «Что мне север, экваторы, / Что мне бабы-новаторы!», — частично восходит к песне «Пока вы здесь в ванночке с кафелем…» (1961): «И что нам Антарктика с Арктикой.».

В целом же ситуация в данном стихотворении полностью предвосхищает медицинскую трилогию: «Ялежу в изоляторе…» = «Лежу я голый, как сокол» /5; 78/, «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/; «Если что-то случается — / Тут же врач появляется» = «Огромный лоб возник в двери»; «Здесь врачи — узурпаторы, / Злые, как аллигаторы!» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром»; «Если в нашем предбанничке / Так свирепствуют нянечки» = «А он зверел, входил в экстаз»; «Бьют и вяжут, как веники» = «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья»[1840] ^[1841] /5; 78/, «Потом ударили под дых» /5; 391/; «Правда, мы — шизофреники» = «Про пугливого шизофреника» (вариант названия песни «Диагноз»¹82).

Отметим и совсем странную, на первый взгляд, параллель между «Песней про джинна» и стихотворением «Палач» (1977): «Туг мужик поклоны бьет, / Отвечает вежливо'. / “Я не вор и не шпион, я, вообще-то, — дух”» = «Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Яумоляю вас, пока не трожьте вены”. <.. > Он сказал: “Я — не враг. / Я — твой верный палач”». И если «дух» изъявляет желание кого-либо избить для героя: «Изобью для вас любого, можно даже двух!», — то палач готов казнить уже самого героя. Впрочем, джинн тоже начнет его избивать…

Интересно, что требование героя к джинну «Я вина хочу!» повторяет требование стрелка к королю в «Сказке про дикого вепря» (1966): «Мне бы выкатить портвейна бадью!». Однако король угрожает стрелку упрятать его в тюрьму, а джинн заявляет: «Мы таким делам вовсе не обучены: / Кроме мордобитиев — никаких чудес!”», — в чем герой тут же и убеждается.

Вообще мотив избиения встречается у Высоцкого постоянно: «Как злобный клоун, он менял личины / И бил под дых внезапно, без причины» («Мой черный человек в костюме сером!..»), «Целый взвод меня бил, / Аж два раза устал» («Побег на рывок»), «И кулаками покарав, / И попинав меня ногами…» («Вот главный вход…»), «А какой-то танцор / Бил ногами в живот» («Путешествие в прошлое»), «И топтать меня можно, и сечь» («Я скачу позади на полслова…»), «И долго дружина топтала волхвов / Своими гнедыми конями» («Песня о вещем Олеге»), «И эхо топтали, но звука никто не слыхал» («Расстрел горного эха»).

В общих чертах «Песня про джинна» напоминает и «Погоню» (1974), так как обе связаны с мотивом выпивки: лирический герой либо собирается выпить («Я решил попробовать — бутылку взял, открыл…»), либо уже выпивает («Во хмелю слегка лесом правил я <..> Штофу горло скручу…»), но внезапно сталкивается с врагом, который нападает на него: «Стукнул раз — специалист, видно по нему!», «Пристяжной моей волк нырнул под пах». И герой пытается спастись бегством, поскольку понимает, что приближается смерть: «Я, конечно, побежал, позвонил в милицию: / “Убивают. — говорю, — прямо на дому!”» = «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!».

В свою очередь, «нахальная» манера разговора лирического героя с джинном напоминает манеру разговора «доброго молодца Ивана» с Кащеем бессмертным в «Сказке о несчастных лесных жителях» (1967): «Так что хитрость, — говорю, — брось свою иудину…» ~ «Так умри ты, сгинь, Кащей! <…> Ах ты, гнусный фабрикант!». Похожим образом он обратится к своим врагам и в «Погоне» (1974): «Я ору волкам: “Побери вас прах!”». А обращение Ивана к Кащею: «Ах ты, гнусный фабрикант!», — находит аналогию в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно: / “Нам ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”» (АР-11-40).

Отсюда следует, что главврач — это тот же Кащей бессмертный, про которого сказано: «А с Кащеем шутки плохи — / Не воротишься отсель» /2; 31/. О врачах же лирический герой говорит: «Я с ними больше не хитрю» (АР-11-40), — так как знает, что из психушки тоже «не воротишься»: «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/. А в «Сказке о несчастных лесных жителях» Кащей заключил царицу в тюрьму (вариация психушки): «В этом здании царица / В заточении живет».

Но, несмотря на это, и Иван, и лирический герой одинаково «нахально» разговаривают с Кащеем и главврачом: «И грозит он старику двухтыщелетнему: / “Щас, — грит, — бороду-то мигом обстригу! / Так умри ты, сгинь, Кащей!..”» = «Чего строчишь, а ну, покажь / Секретную муру! <…> Я требовал, и угрожал <…> Эй! За пристрастный ваш допрос / Придется отвечать!».

Кроме того, Иван назван дураком, а лирический герой говорит про себя: «Я слабо поднимаю хвост, / Прикинувшись, что глуп да прост» (АР-11-38). В обоих случаях перед нами возникает маска шута, тем более что в «Истории болезни» герой прямо говорит: «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут». Но одновременно с этим он выступает в маске пролетария: «Я докончу дело, взяв соцобязательства!» ~ «Чего строчишь? А ну, покажь! / Пособник ЦРУ…» /5; 387/, - что напоминает стихотворение «Вот я вошел и дверь прикрыл…» (1970), где он кричит на начальника лагеря: «Мол, не имеешь права, враг\»; а в «Сказке про нечисть» Соловей-разбойник «наезжает» на Змея Горыныча: «Гикнул, свистнул, крикнул: “Рожа, / Гад, заморский паразит]"», — что вновь отсылает к Кащею бессмертному, живущему «на краю края Земли» (то есть тоже заморскому).

***

От сказочных произведений перейдем к другим, также содержащим параллели с медицинской трилогией.

Первая песня — вышеупомянутая «Погоня» (1974), в которой ситуация, правда, вновь напоминает фольклорную.

В обоих случаях лирический герой действует «под хмельком»: «Во хмелю слегка…» /4; 226/ = «Стоял я голый, как сокол, / Похмельный со вчера» /5; 383/; и поет песни: «.. лесом правил я. / Не устал пока, — / Пел за здравие» = «Идешь, бывало, и поёшь…». Но внезапно он сталкивается с врагом: «Дождь, как яд с ветвей, недобром пропах» = «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери / И озарился изнутри / Здоровым недобром».

Если в «Погоне» герой констатирует: «Колют иглы меня, до костей достают», — то такая же ситуация повторится и в песне «Ошибка вышла»: «В углу готовила иглу / Нестарая карга. <.. > Ко мне заходят со спины / И делают укол. / Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!».

В первом случае враг атакует лошадей лирического героя, а во втором — его самого (характерный для Высоцкого прием, когда герой и его судьба оказываются взаимозаменяемыми): «Пристяжной моей волк нырнул под пах» = «Нажали в пах, потом — под дых».

В «Погоне» герой сначала думал, что спасение невозможно: «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!». И в черновиках песни «Ошибка вышла» он также размышляет: «А я прикидывал хитро: / Сейчас не дать ли тягу? / Глядел, как брызгало перо / Недугами в бумагу» /5; 376/.

В обеих песнях он кричит на своих врагов: «Я ору волкам: “Побери вас прах!”» = «…Но я как заору. / “Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!”», — но при этом его терзает страх, который в «Погоне» опять же переносится на судьбу: «А коней моих подгоняет страх» = «Но где-то очень в глубине, / Где страх не отпускал…» /5; 390/ (в основной редакции: «Проклятый страх, исчезни!»).

Однако если в «Погоне» герой все же спасается бегством, то в песне «Ошибка вышла» мысль о бегстве так и осталась в черновиках — как несбыточная.

Между тем последняя песня содержит важные сходства и с «Приговоренными к жизни» (1973): «Глядит позор в кривой и злой усмешке» (АР-14-168) = «И бегал от меня к столу, / И хмыкал, и кривился» /5; 380/ (а «злая усмешка» предвосхищает «здоровое недобро», которым «озарился» главврач); «И будут хохотать и пировать, / Как на шабаше ведьм, на буйной тризне / Все те, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни» (АР-14-172) = «Все рыжую чертовку ждут <…> Шабаш калился и лысел» /5; 80/, «Всё разом хохотало» /5; 382/ («хохотать» = «хохотало»; «шабаше» = «шабаш»; «ведьм» = «чертовка»).

В «Приговоренных к жизни» герои понимают безнадежность своей ситуации: «Мы в дьявольской игре — простые пешки» (АР-14-168). Поэтому в медицинской трилогии «все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» /5; 80/, «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/.

У строки «Мы в дьявольской игре — простые пешки» имеется вариант: «Мы в дьявольской игре — тупые пешки» (АР-6-100), — что также напоминает песню «Ошибка вышла»: «Хотя для них я глуп и прост…».

Власть же, как обычно, атакует со спины: «И сзади — тоже смерть, но от чужих» = «Ко мне заходят со спины / И делают укол».

Впрочем, выход из этой ситуации есть — подлость и предательство со стороны лирического мы и лирического героя, что, разумеется, для них неприемлемо: «Мы к долгой жизни приговорены / Через вину, через позор, через измену. / Но рано нас равнять с болотной слизью — / Мы гнезд себе на гнили не совьем!» = «Я ничего им не сказал, / Ни на кого не показал». Поэтому герои одинаково обращаются к своим врагам: «Но врешь, не стоит жизнь такой цены!» /4; 304/ = «Врешь, ворон, — больно прыток!» /5; 395/ (впервые подобное обращение, как мы помним, встретилось в «Песне про джинна»: «“Врешь!” — кричу. “Шалишь!” — кричу»).

В свою очередь, ситуация в «Приговоренных к жизни» восходит к «Охоте на волков» (1968): «Бьют уверенно, наверняка» = «Мы к ней для верности прикованы цепями»; «Наши ноги и челюсти быстры» = «Тогда бы мы и горло перегрызли»; «Почему же <.. > не пробуем через запрет?» = «А может быть, нам цепь не по зубам?»; «Значит, выхода нет, я готов!» /2; 422/ = «Закрыт запасный выход из войны» (АР-6101); «Мир мой внутренний заперт флажками, / Тесно и наяву от флажков» /2; 422/ = «Смерть от своих за камнем притаилась, / И сзади — тоже смерть, но от чужих»; «Улыбнулся и поднял ружье» = «Глядит и скалится позор в кривой усмешке».

Чуть раньше «Приговоренных к жизни» — в начале 1973 года — был написан «Памятник», в черновиках которого лирический герой сетовал: «Я стою — и ужат, и обужен» /4; 261/, - поскольку, как сказано в песне «Ошибка вышла»: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут».

В обеих песнях герой скован: «Мои плечи подверглись суженью / После смерти» /4; 260/ = «Предплечье мне стянул жгутом»; «И железные ребра каркаса / Мертво схвачены слоем цемента» = «Я взят в тиски, я в клещи взят»; и дрожит от холода: «Только судороги по хребту» = «Дрожу от головы до пят» /5; 392/.

Помимо того, герой оказывается голым: «Накренился я — гол, безобразен» = «Лежу я голый, как сокол»; однако не смиряется со своим положением: «Но орал я, не пьян, не простужен» (АР-6-43) = «Но я как заору…»; и нелицеприятно называет своих мучителей: «Выделялся косою саженью, / Знайте, черти!» /4; 260/ = «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» (кстати, во второй песне тоже будут фигурировать черти: «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом»). Правда, их ничего не волнует: «Подступили с обычною меркой / Равнодушного гробовщика» (АР-11-122) = «Но равнодушная спина / Ответила бесстрастно…» (АР-11-40).

В первом случае измеряют рост и другие параметры лирического героя, а во втором — исследуют его душу и тело. Кроме того, в черновиках «Памятника» имеется вариант: «Провода перепутать успел» (АР-11-122). А на домашнем концерте у Г. Вайнера (21.10.1978) Высоцкий назвал первую серию трилогии — «Перепутал».

Обратим внимание и на следующие лексические совпадения: «Нате смерьте!» (АР-6-36) = «Колите, нате — сквозь штаны, / Но дайте протокол!» (АР-11-40); «И лицо мое вдруг прояснилось» (АР-6-41) = «И прояснилось всё вокруг, / Врач стал еще любезней» /5; 401/.

Просматриваются также некоторые параллели между «Памятником» и «Историей болезни»: «Командора шаги злы и гулки — / Я пройдусь, как во времени оном» (АР-6-43) = «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран»; «Я при жизни был рослым и стройным, / Выделялся косою саженью» (АР-5-132) = «Я был здоров, здоров, как бык, / Как целых два быка»; «Я остался высоким, как прежде, / И не согнут, и скулы торчат» /4; 261/ = «Я не смирюсь и не утрусь»[1842]; «Наспех гипс на лицо <наложили>» (АР-6-40) = «Мне обложили шею льдом — / Спешат, рубаху рвут».

В «Памятнике» лирического героя заковали в гранит, чтобы сделать из него такого же человека, как все: «Не похож я — приглажен, обужен» (АР-6-43), «И приглажен я, и напомажен» (АР-5-131), «Аккуратно меня расчесали» (АР-5-135), «А косую неровную сажень / Распрямили» (АР-6-36). Подобную цель преследовали и мучители героя в «Истории болезни», где он был насильственно прооперирован, после чего также потерял свою личность: «Из беззубой улыбки моей» = «И я с врачами мил» /5; 407/. Разница состоит лишь в том, что в «Памятнике» герою удается вырваться из гранита и вернуть себе жизнь, а в «Истории болезни» для подобного оптимизма уже нет места.

Еще в одной песне 1973 года — «Штормит весь вечер, и пока…» — в аллегорической форме разрабатывается та же тема, что и в «Истории болезни»: «Набраться сил, пробить заслон» = «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран»: «И берег — он свое возьмет» (АР-9-153) = «Где-где, а тут свое возьмут»; «И на колени упадет / До пены взмыленная лошадь» (АР-9-153) = «Я даже на колени встал»; «В душе — предчувствие, как бред, / Что надломлю себе хребет…» = «Но все же ёкнуло и тут — / Что сделаешь с нутром! — / А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/; «Я тоже подлетаю к краю» (АР-9-153) = «Я лег на сгибе бытия, / На полдороги к бездне»[1843]; «Так многие сидят в веках / На берегах и наблюдают / Внимательно и зорко, как / Другие рядом на камнях / Хребты и головы ломают» = «Я б мог, когда б не зоркий глаз, / Всю землю окровавить» (АР-11-54).

Если в ранней песне лирический герой был уверен: «И не запнусь я на бегу / На этом чистом берегу» (АР-9-155), — то в поздней главврач даст ему совет: «Смени, больной, свой быстрый бег / На здравый смысл больничный!» /5; 375/. В свою очередь, герой размышляет: «Я отдохнуть тогда смогу / На чистом гладком берегу» (АР-9-155), — что вновь предвосхищает совет главврача: «Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!» /5; 375/.

В 1974 году пишется песня «Расстрел горного эха», о личностном подтексте которой мы говорили в начале главы. Неудивительно, что мучения, которым подвергают эхо, ничем не отлиаются от издевательств над лирическим героем в «Истории болезни»: «Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья <.. > Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье» /4; 223/ = «Луч человечий в нем угас» /5; 397/.

Если «эхо связали, и в рот ему всунули кляп», то лирическому герою «в горло всунули кишку», причем перед этим его тоже связали: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья». И в обоих случаях он терпит пытки молча: «И эхо топтали, но звука никто не слыхал» = «Сухие губы — на замок».

Эхо «прислонили к стене из базальтовых скал» (АР-12-160), а главврач скажет лирическому герою: «Лежать — лицом к стене».

Эхо «топтали и били, и глухо стонал перевал» (АР-12-160), поэтому лирический герой уверен: «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44). Соответственно, описание пыток в «Расстреле горного эха»: «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха», — находит полное соответствие в «Истории болезни» {кровавая — «Я б мог, когда б не глаз да глаз, / Всю землю окровавить»; злая — «И озарился изнутри здоровым недобром»; потеха — «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/).

Наконец, если эхо, воскресшее после убийства, названо чудаком, то так же назовет себя и лирический герой в «Диагнозе»: «Какой-то чудак на запретные кручи проник — / Должно быть, воскресло убитое горное эхо» (АР-12-160) = «В положении моем / Лишь чудак права качает» /5; 82/ (черновик: «Я стал права качать» /5; 384/).

В 1974 — 1975 годах идет работа над стихотворением «День без единой смерти», где постановлением сверху «на день отменены несчастья». И многие мотивы из него получат развитие в медицинской трилогии, поскольку врачи ведут себя так же, как представители власти: «Постановление не врет» (АР-3-70) = «И вдруг я понял — боже мой, / Мне, видимо, не лгут»³⁵; «Не торопитесь яд глотать» (АР-3-86) = «А он сказал мне: “Не пыли\”» /5; 381/; «Для нарушителей в “Столбах” / Полно смирительных рубах: / Пусть встретят праздник в сумасшедшем доме» (АР-3-74) = «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/, «Сейчас смирят, сейчас уймут — / Рубашка наготове» /5; 391/ (а лирический герой как раз и является одним из таких «нарушителей»: «И раньше был я баламут, / Мне ёрничать не внове!» /5; 391/); «А коль за кем недоглядят, / Есть спецотряд из тех ребят, / Что мертвеца растеребят, / Натрут его, взъерошат, взъерепенят» = «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут» (кстати, в песне «Ошибка вышла» встретятся те же «ребята»: «Ведь все равно сейчас возьмут — / Ребята наготове!» /5; 388/); «Слюнтяи, трусы, самоеды, / Вы нам противны и смешны» (АР-3-90) = «Хотя для них я глуп и прост…» /5; 80/; «Ну а за кем недоглядят, / Тех беспощадно оживят — / Спокойно, без особых угрызений» (АР-3-88) = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно» /5; 81/; «Не нужно пулям бить поклонов» (АР-3-88) = «“Не надо нервничать, мой друг”, - / Врач стал чуть-чуть любезней» /5; 87/.

В первом случае власти предупреждают: «Забудьте прыгать сверху вниз» (АР-3-86). Однако лирический герой поступит наоборот: «И прыгнул, как марран» /5; 404/. Власти же препятствуют любым активным действиям; «Мы вам успеем помешать» (АР-3-90) = «И фельдшер еле защитил / Рентгеновский экран» /5; 85/.

Узнав о постановлении сверху, «люди быстро обнаглели: / “Твори, что хочешь, — смерти нет!”» (АР-3-84). А лирический герой, увидев, что на него «всего лишь» завели историю болезни, «обнаглев, заверещал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 390/.

Много общих мотивов имеется в медицинской трилогии и в «Охоте на волков» (1968), действие в которой также происходит зимой: «На снегу кувыркаются волки» = «Плыл за окном морозный день, / Дышали люди паром» /5; 389/.

Если в «Охоте» лирический герой выступает в образе волка, то в «Истории болезни» он сравнивает себя с быком: «Я был здоров, здоров, как бык». Но и представители власти сравниваются со зверями — правда, здесь это сравнение носит негативный характер: «Чаще выстрелы бьют раз за разом, / Волчий блеск в их глазах не погас» /2; 422/ = «А он зверел, входил в экстаз».

И в «Охоте на волков», и в медицинской трилогии власть ограничивает свободу лирического героя: «Мир мой внутренний заперт флажками, / Тесно и наяву от [1844] флажков» /2; 422/ = «Мой мир — больничная кровать» (АР-11-56); «Оградив нам свободу флажками…» = «Я взят в тиски, я в клещи взят»; «Нельзя за флажки!» = «Нельзя вставать, нельзя ходить» /5; 407/.

В «Охоте на волков» власть травит инакомыслящих: «Кричат загонщики», — а в «Истории болезни» подвергает героя пыткам: «И крик: “На стол его, под нож!”»; издевается над ним: «Чтобы голос насмешливый смолк…» (АР-17-152) = «Глядели все с ухмылкой» /5; 378/; «Тот, которому я предназначен, / Улыбнулся и поднял ружье» = «Вокруг полно веселых лиц, / Мне неспокойно стало» /5; -378/; «Гонят весело на номера» = «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39); и демонстрирует свое равнодушие: «И спокойны стрелки, как назло» /2; 422/ = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно». При этом охота и пытки именуются игрой: «Не на равных играют с волками / Егеря…» = «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/. К тому же мучители прячутся и атакуют лирического героя так, чтобы он их не видел: «Из-за елей хлопочут двустволки — / Там охотники прячутся в тень» = «У вас, ребятки, не пройдет / Играть со мною в прятки\ <.. > Ко мне заходят со спины / И делают укол».

Сам же герой одинаково описывает свое состояние: «Обложили меня, обложили» = «Мне обложили шею льдом»; «Рвусь из сил и из всех сухожилий» = «Держусь на нерве, начеку»; и сопротивляется врагам: «И я прыгаю через запрет» (АР-17-152) = «И прыгнул, как марран» /5; 404/; «Я из повиновения вышел / За флажки…» = «А я прикидывал хитро: / “Сейчас не дать ли тягу?”» /5; 376/; «Я верчусь, как прыгун на манеже» /2; 423/ = «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут».

Только что упомянутые сравнительные обороты как прыгун на манеже, как на манеже шут и черновой вариант «Затяжного прыжка» как лихой цирковой акробат /4; 280/ говорят о том, что поэт надевает на себя маску «шута поневоле», поскольку становится таковым из-за издевательств со стороны власти: «А я гадаю, старый шут, / Когда же раскаленный прут — / Сейчас или потом?» /5; 80/, «Я похож не на ратника злого, / А скорее — на злого шута» /4; 71/ (в черновиках же сказано: «.. А на старого злого шута»; АР-14-192), «Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, / Повторю даже в образе злого шута\..» /5; 189/. Сюда примыкает мотив «кривой улыбки» и ухмылки лирического героя в присутствии своих врагов: «Я улыбаться мог одним лишь ртом, / А тайный взгляд, когда он зол и горек, / Умел скрывать, воспитанный шутом» /3; 188/, «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» /5; 85/, «Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу» /5; 213/, «Но ухмыляюсь грязно я» /5; 262/, «Прячу нехорошую ухмылку: / Эх, под этот закусь мне б бутылку!» /3; 391/.

И сам Высоцкий нередко улыбался «одним лишь ртом»: «За кажущейся простотой и цельностью этого человека крылась ранняя сердечная утомленность, настороженность и подспудная глухая обида. Временами он как-то особенно улыбался. И только через эту странную, кособокую улыбку-гримасу можно было прорваться в тайники его внутреннего мира»[1845].

Эту загадочную улыбку запомнил и Сергей Чесноков, когда пытался уговорить Высоцкого принять участие в бардовском фестивале «Песня-68» в Новосибирском Академгородке: «Приглашать его я ходил с Наташей Халатянц, которая вместе с Женей Райской и Ларисой Завалишиной участвовала в организации фестиваля. Был февраль 1968-го, недели за две до фестиваля.[1846] ^[1847] Мы пришли в театр на Таганке днем. Владимира нашли в его гримерной, у старой сцены. Он спешил. Мы в двух словах рассказали о фестивале. И, в частности, что Галич дал согласие. Он выслушал внимательно и сказал, что не сможет приехать. Запланированы концерты, занят в театре. И выпустил на нас улыбку чеширского кота»¹88. Эта же улыбка упоминается в песне «Чеширский Кот» (1973): «А просто он — волшебный кот, примерно, как и я. <.. > И у других — улыбка, но — такая, да не та. / Ну так чешите за ухом Чеширского Кота!..». Также здесь сказано: «Улыбчивы, мурлывчивы, со многими на ты», — что напоминает «Песенку-представление Орленка Эда» (1973): «Прошу со мною быть на ты», — поскольку таков был и сам Высоцкий: «Я прямо с ним, как с тобою, — вась-вась» («Жертва телевиденья», 1972; черновик /3; 415/).

Да и о своей «загадочности» он говорит неоднократно: «Что быть может яснее, загадочней, разно- и однообразней себя самого?» (АР-3-104), «Я загадочный, как марсианин» /3; 160/, «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски, / Придав своей тоске значенье скорби, / Но сохранив загадочность тоски» /4; 73/, «Как святые, с загадкой на ликах, / Мы бесшумно по лунной дороге скользим…» /5; 445/. А поскольку лирический герой загадочен, то и его противник в шахматной дилогии «ни за что не сможет / Угадать, чем буду я ходить».

Одна из причин отказа Высоцкого принять участие в Новосибирском фестивале состояла в том, что он в это время проходил лечение в клинике им. З.П. Соловьева (в дневниковой записи В. Золотухина от 03.02.1968 читаем: «Высоцкого возят на спектакли из больницы»[1848] ^{[1849] [1850]}), к тому же у него было очень шаткое положение в театре — постоянно висела угроза увольнения за срывы спектаклей и, соответственно, маячила перспектива безработицы, которая легко могла обернуться статьей о тунеядстве. Поэтому в конце 1970-х Высоцкий скажет своему другу Михаилу Яковлеву: «Уйду из театра — и я никто. Тунеядец…»™. А в феврале 1968-го во время пребывания в Соловьевской клинике он начал работу над повестью «Дельфины и психи», где также предсказал подобный поворот событий: «Сегодня дежурный по океанариуму, фамилию забыл, во время кормления нас, во-первых, тухлой рыбой, во-вторых, ругал нецензурно нас — я имею в виду дельфинов, а также других китообразных и даже китов.

— В каких выражениях? — спросил профессор и взял блокнот. — Уверяю вас, что в са-мых-самых. Там были и “дармоеды”, и “агенты Тель-Авива”…»/6; 23 — 24/.

Кстати, власти назовут Высоцкого и агентом Тель-Авива. Это произойдет 27 июня 1972 года, когда будет сорван его концерт в Агрофизическом институте Ленинграда: «.. мы с шофером Валентином Муравским собирались уже ехать за Высоцким в “Асторию”, тут появился порученец из Выборгского обкома партии. “Вы, — говорит,

— понимаете, что сам факт выступления Высоцкого — антисоветский акт, что вы льете воду на мельницу сионистской разведки, что Высоцкий сам агент сионистской разведки и руководитель антисоветского подполья?!”»¹⁹!

А вторая — и главная — причина отказа Высоцкого принять участие в фестивале бардов приведена в воспоминаниях коллекционера Геннадия Внукова: «В марте 1968 года он жаловался мне, что звонили со Старой площади и предупредили, что если “не закроешь пасть, то от ЦК до ЧК всего один шаг, через площадь…”»[1851]. Позднее, осенью 1968-го, Высоцкий будет жаловаться Внукову: «Тебе хорошо, тебе не звонят с Лубянки, тебя не таскают на ковер. А тут не успеваешь отбрехаться»[1852].

Некоторое время назад мы разобрали общие мотивы между медицинской трилогией и «Охотой на волков», но не менее существенны совпадения с «Концом охоты на волков» (1977 — 1978).

В обоих случаях власть появляется внезапно: «Огромный лоб возник в двери» = «Появились стрелки, на помине легки». Данный мотив широко распространен в творчестве Высоцкого: «Появился дикий вепрь огромадный — / То ли буйвол, то ли бык, то ли тур» /1; 237/, «Приготовьтесь — сейчас будет грустно: / Человек появился тайком / И поставил силки на мангуста…» /3; 128/, «И вот явились к нам они, сказали: “Здрасьте!” / Мы их не ждали, а они уже пришли» /2; 51/, «Но явился всем на страх вертопрах» /2; 37/, «Явился ужасный Фернандо Кортес»[1853], «Наелся всласть, но вот взялась / “Петровка, 38”» /1; 117/, «Вдруг сзади тихое шептанье раздалось» /5; 439/, «Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул» /3; 60/, «Слышу вдруг — зовут меня по отчеству, / Глянул — черт. Вот это чудеса!» /1; 176/, «И вдруг — ножом под нижнее ребро» /5; 266/, «И вдруг приходят двое / С конвоем, с конвоем: / “Оденься, — говорят, — и выходи!” <…> И вдруг, как нож мне в спину, — / Забрали Катерину, / И следователь стал меня главней» /1; 49/, «Вдруг оттуда вылезло что-то непотребное» /2; 12/, «И вдруг — это море около <…> Я в нем, как мышь, промокла» /4; 102/, «Вдруг навстречу мне живая / Колченогая Кривая — / морда хитрая!» /5; 132/, «Вдруг мне навстречу нагло прет капитализм»[1854].

Именно так — навстречу лирическому герою — направлялись его враги в «Песне про правого инсайда», в стихотворении «Я склонен думать, гражданин судья…», в «Песне летчика-истребителя» и в «Затяжном прыжке»: «Вдруг инсайд из угла побежал мне навстречу», «Я возвращался, / А он — навстречу», «Нет, поздно — и мне вышел “мессер” навстречу», «И кровь вгоняли в печень мне, / Упруги и жестоки, / Невидимые встречные / Воздушные потоки». Да и в песне «Рядовой Борисов!…» навстречу герою, стоявшему на посту, шел его бывший соперник.

И в медицинской трилогии, и в «Конце охоты на волков» герой говорит, что его органы чувств ослабли: «Уже я свой не слышу крик, / Не узнаю сестру» = «Отказали глаза, притупилось чутье»; и он противопоставляет себя, загнивающего («Да, мой мозг прогнил на треть» = «Обнажаю гнилые осколки»), здоровью своих врагов, от которых исходит смерть: «И озарился изнутри / Здоровым недобром. <…> Напоминает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» = «А у смерти — красивый, широкий оскал / И здоровые, белые зубы».

Кроме того, эти враги сравниваются с могущественными волшебниками: «Я против химии не смог: / Нарколог — маг и голем, / И газ в мою гортань потек / Сверх-супер-алкоголем»[1855], «Вдруг словно канули во мрак / Портреты и врачи» /5; 85/ = «Словно бритва рассвет полоснул по глазам, / Отворились курки, как волшебный Сезам», — которые избивают главных героев: «Бить будут прямо на полу» (АР-11 -44) = «Только били нас в рост из железных “стрекоз”» /5; 212/, «И потешились бойней с лихвою» (АР-3-30).

Во время пыток и бойни лирический герой (пациент и «тот, кто нырял под флажки») предстает испуганным, ослабшим и вспотевшим: «По телу ужас плелся <.. > А то — ослаб, устал» /5; 78 — 79/, «Сквозь пот я в протокол кошу / На писанину ту…» /5; 388/ = «Тоже в страхе взопрел и прилег — и ослаб» /5; 212/ («ужас… ослаб» = «в страхе… ослаб»; «пот» = «взопрел»); да к тому же еще и с «вывихом в мозгу» — как следствие мотива «век вывихнут»: «А я — с мозгами набекрень — / Чудно протягивал ремень / Смешливым санитарам» /5; 382/, «Стоял я голый, как сокол, / Похмельный со вчера» /5; 383/ = «Либо с неба похмелье на нас пролилось, / Либо света конец — ив мозгах перекос, — / Только били нас в рост из железных “стрекоз”»[1856]. Вообще этот мотив является сквозным в творчестве Высоцкого: «Переворот в мозгах из края в край» /2; 251/, «Двери наших мозгов посрывало с петель» /2; 270/, «Но ветер дул и расплетал нам кудри, / И распрямлял извилины в мозгу» /5; 191/, «Скандал в мозгах уляжется»[1857], «Все почти с ума свихнулись — / Даже кто безумен был» /5; 136/.

И в песне «Ошибка вышла», и в «Конце охоты» герои применяют к себе одинаковый эпитет: «Вот так нас, милых, эдак нас» /5; 397/ = «Усвоил я, милые, верьте» (АР-3-32); используют одинаковый глагол: «Сейчас прочту и распишусь / Под каждою страничкой» /5; 381/ = «Расписались: “Мы больше не волки”» (АР-3-26); и говорят о своем чутье: «…Больным, подорванным своим, / Но чутким существом»[1858] = «Чуял волчие ямы подушками лап». А из-за издевательств со стороны власти они оказываются окровавленными: «И горлом кровь, и не уймешь» = «Кровью вымокли мы под свинцовым дождем»[1859]; поэтому мечтают о возмездии: «Эй! За пристрастный ваш допрос / Придется отвечать!» = «Да попомнят стрелки наши волчьи клыки, / И собаки заплатят с лихвою» /5; 534/. При этом лирический герой предстает еще и одинаково разгоряченным: «Жар от меня струился, как / От доменной печи» = «И живот запылал, и припал я на наст» (АР-3-25); и разъяренным: «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран» = «Да, мы волчье отродье, / Мы матеры и злы» (АР-3-23).

В первом случае герой выступает в образе бывалого зэка, а во втором — видавшего виды волка: «Я терт и бит, и нравом круг» = «Я — волк, я опасный, матёр и хитер» (АР-3-32). Поэтому в песне «Ошибка вышла» он косвенно сравнивает себя… с волком: «Хотя для них я глуп и прост, / Но слабо подымаю хвост» = «Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав». И в обоих случаях он совершает прыжок: «Я злую ловкость ощутил / И прыгнул, как марран» /5; 404/ = «Я скакнул было вверх, но обмяк и иссяк» /5; 535/ (сравним также конструкцию последней цитаты с первой песней: «Я было взвизгнул, но замолк»).

Однако перед лицом смерти герой думает не только о себе, но и о своих друзьях: «Скажите всем, кого я знал, — IЯ им остался братом!» = «Я кричу обезумевшим братьям моим, / Чтобы к лесу бежали за мною» (АР-3-34), «Я скликаю заблудшие души волков — / Желтоглазых собратьев моих» (АР-3-24).

Власть же играет с ними в прятки (как в прямом, так и в переносном смысле): «У вас, ребятки, не пройдет / Играть со мною в прятки!» = «Двуногие в ночь запалили костры, / Попрятались в огненный круг до утра» (АР-3-22); «В этом доме потаенном / В год и менее того / Хочешь — можешь стать Буденным, / Хочешь — лошадью его» (АР-11-52) = «Где-то вырыты волчие ямы — / Потайные ловушки для нас» (АР-3-29).

Вместе с тем герои говорят, что не уступают своим врагам: «Он дока, но и я не прост» /5; 392/ = «Хитро и старо, но и волки хитры» (АР-3-22).

В обоих случаях пытки и бойня характеризуются как игра, причем веселая (для власти, разумеется): «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/ = «И потеха пошла в две руки, в две руки» /5; 212/, «Собаки — участники глупой игры» (АР-3-23) (напомним, что такая же картина была в «Охоте на волков»: «Не на равных играют с волками / Егеря <.. > Улыбнулся и поднял ружье»). А лирический герой смеется в лицо своим мучителям: «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» /5; 85/ = «Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу» /5; 213/.

Такое же «веселье» представителей власти, истязающих лирического героя, наблюдается в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» (1973), которое содержит множество параллелей с медицинской трилогией: «И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили / И засмеялись, плетью приласкав» (АР-14-192) = «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39).

В стихотворении герой говорит: «Я лежал под светилом двуликим — / И топтать меня можно, и сечь» (АР-14-194), — а в песне «Ошибка вышла» ему «стали мять бока». Причем двуликие светила будут упомянуты и в «Диагнозе»: «Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку, — / Я за вами, дорогие, как за каменной стеной», — но, несмотря на это, герой был заключен на два года в психушку.

Приведем еще несколько общих мотивов: «Я похож не на ратника злого, /А на старого злого шута» (АР-14-192) = А я гадаю, старый шут: / Когда же раскаленный прут — / Сейчас или потом?» /5; 80/; «Кольчугу унесли — я беззащитен / И оголен для дротиков и стрел», «Я лежал под светилом двуликим» (АР-14-194) = «Лежу я голый, как сокол» /5; 78/, «Мне усмехнулось со стены / Сердечное светило» /5; 401/ («оголен» = «голый»; «Я лежал» = «Лежу я»; «под светилом» = «светило»); «И надругались, плетью приласкав» = «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» (поэтому в «Разбойничьей» будет сказано: «Сколько веревочка ни вейся — / Все равно совьешься в плеть» «Сколько веревочка ни вейся — / Все равно совьешься в кнут\»); «Зазубрен мой топор, и руки скручены» = «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья», «Я брошен в хлев вонючий на настил» = «И вот мне стали мять бока / На липком топчане» (напомним, что в «Гербарии» лирический герой тоже лежал на настиле: «К доске пришпилен шпилечкой»); «Пожизненно до битвы не допущенный» = «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/ (для сравнения приведем цитаты из «Баллады о гипсе» и «Моих капитанов»: «И по жизни я иду, / загипсованный», «Ах, мой вечный санаторий — / Как оскомина во рту!»).

Чуть позже стихотворения «Я скачу позади на полслова…» была написана «Баллада о короткой шее» (1973), в которой лирический герой вновь оказывается безоружным: «Кольчугу унесли — я беззащитен / Для зуботычин, дротиков и стрел» /4; 71/ = «Глуп и беззащитен, как овечка, — / Для ножа готов и кистеня» /4; 354/.

В первом случае лирический герой вспоминает о том, как его «из седла… однажды выбили — / Копьем поддели, сбоку подскакав». Поэтому во втором будет сказано: «В Азии приучены к засаде: / Допустить не должен полубог, / Чтоб его подкравшиеся сзади / С первого удара сбили с ног» (а «сбоку» пытались сбить и друга героя в «Песне летчика-истребителя»: «Слышишь — он сбоку заходит»; АР-8-124).

И поскольку в черновиках песни «Бросьте скуку, как корку арбузную…» (1969) главный герой «мечтал о великих сражениях» /2; 494/, - в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» он «с князем великим поравняться в осанке хотел». Сам же поэт в анкете 1970 года на вопрос «Хочешь ли ты быть великим?» написал: «Хочу и буду», — и поэтому в «Балладе о Кокильоне» он назовет великим главного героя (своего двойника): «Вот три великих мужа, — четвертый — Кокильон!», — а в «Гимне морю и горам» такой же эпитет применит к себе лирическое мы: «Вот уже сколько лет, сколько зим / Мы причислены к лику великих!».

Кроме того, в стремлении лирического героя «поравняться» с великим князем угадывается знакомый мотив из спортивных произведений, в которых герой хочет догнать своего противника: «Разбег, толчок… Мне не догнать канадца» («Прыгун в высоту»), «Если б ту черту да к чёрту отменить, / То я бы негра и догнал, и перегнал» («Песенка про прыгуна в длину»), «Догоню, я сегодня его догоню!» («Песня про правого инсайда»), «А теперь — достань его, — / Осталось материться!» («Марафон»).

Перечислим еще некоторые мотивы из стихотворения «Я скачу позади на полслова…», которые находят аналогию в других произведениях: «И поступлюсь я княжеской осанкою» = «Я при жизни был рослым и стройным» («Памятник», 1973), «Спины не гнул, прямым ходил» («Дорожная история», 1972); «Но из седла меня однажды выбили. <.. > И если надо — то сойду с коня!» = «.. толкани — я с коня» («Песня конченого человека», 1971). А перед призывом его «толкануть» лирический герой говорил: «Я на коне…», — так же как в песнях «Я из дела ушел» (1973) и «Не заманишь меня на эстрадный концерт…» (1970): «Я влетаю в седло, я врастаю в коня…», «Через западный сектор, потом — на коня».

Кроме того, в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» во многом предвосхищены издевательства, которыми власти подвергнут Правду (то есть самого поэта) в «Притче о Правде» (1977): «Кольчугуунесли — я беззащитен…» = «И прихватила одежды, примерив на глаз»; «И надо мной, лежащим, вздыбили / И надругались, плетью приласкав» = «Мазали глиной, спустили дворового пса».

Если лирический герой оказался «.оголен для дротиков и стрел» /4; 306/, то «Правда смеялась, когда в нее камни бросали <.. > Голая Правда божилась, клялась и рыдала». А «камни бросали» и в главного героя «Песенки про Кука»: «Кому-то под руку попался каменюка, / Метнул, гадюка, — и нету Кука!».

И лирического героя, и Правду оклеветали: «Назван я перед ратью двуликим» = «Дескать, какая-то мразь называется Правдой»; и заключили в тюрьму: «Я брошен в хлев вонючий на настил» = «Голая Правда на струганых нарах лежала» (АР-8-162).

Однако если стихотворение заканчивается оптимистически — прорывом героя на свободу, — то Правда остается в изгнании, и автор обращается к слушателям, предостерегая их от того, чтобы выпивать с незнакомыми людьми: «Могут раздеть — это чистая правда, ребята! / Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь».

Раз уж мы затронули «Притчу о Правде», сопоставим ее с медицинской трилогией и, в первую очередь, отметим, что обращение лирического героя к главврачу полностью совпадает с описанием Лжи: «Грубая Ложь эту Правду к себе заманила» = «Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените! / Не надо вашей грубой лжи\”» /5; 381/. Такой же образ появляется в «Балладе о борьбе» (1975): «Ложь и Зло

— погляди, / Как их лица грубы\ / И всегда позади — / Воронье и гробы», — причем эта картина вновь возвращает нас к черновикам песни «Ошибка вышла»: «Врешь, ворон,

— больно прыток! / Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/ («Ложь» = «Врешь»; «воронье» = «ворон»; «гробы» = морг»). Врет же ворон потому, что является помощником главврача, которого герой обвинил в грубой лжи.

Помимо грубости, отличительной чертой власти в черновиках «Притчи» и песни «Ошибка вышла» является гнусность: «Гнусная Ложь эту Правду к себе заманила» /5; 489/ — «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно…» (АР-11-40).

Поэтому и Ложь, и главврач ведут себя одинаково: «И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью» = «И бегал от меня к столу, / И хмыкал, и кривился» /5; 380/.

В свою очередь, Правда и лирический герой оказываются голыми: «Если, конечно, и ту, и другую раздеть» /5; 154/ = «Лежал я голый, как сокол, — / Раздели донага» /5; 390/; и умоляют о пощаде: «Полая Правда божилась, клялась и рыдала» /5; 155/ = «Лежу я голый, как сокол <.. > Молил и унижался» /5; 78, 80/.

Но вместе с тем оба смеются в лицо своим мучителям: «Правда смеялась, когда в нее камни бросали» = «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут».

В обоих произведениях встречается мотив протокола: «Тот протокол заключался обидной тирадой» = «Всё что-то пишет в протокол, / Хоть я не отвечаю», — поскольку на главных героев заведено «дело»: «Кстати, навесили Правде чужие дела» = «И что-то на меня завел, / Похожее на дело». И, конечно, возникают тюремные мотивы: «Голая Правда на струганых нарах лежала» (АР-8-162) = «И вот мне стали мять бока / На липком топчане» (а в черновиках: «М. ол, я недавно из тюрьмы, / Мол, мне не надо врать…»; АР-11-40).

После вынесения приговора Правда скиталась, «из-за своей наготы избегая людей» /5; 490/, а лирический герой в «Истории болезни» тоже был лишен людского сообщества: «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/.

В «Притче о Правде» власти «искоренили бродяг», включая главную героиню, высланную на 101-й километр: «Выживет, милая, если окажется Правдой, / А не окажется — так ее, явную Ложь!» /5; 490/. И этот же оборот употребит в черновиках песни «Ошибка вышла» лирический герой, описывая пытки, которым его будут подвергать врачи: «Приволокли из морга таз. / Вот так нас, милых, эдак нас» /5; 397/ (сравним еще с похожей ситуацией в «Человеке за бортом», 1969: «Так ему, сукину сыну, — / Пусть выбирается сам!»).

Все эти наблюдения подчеркивает автобиографичность образа Правды и единство темы с медицинской трилогией.

Примерно в одно время с «Притчей» была написана песня «Мне судьба — до последней черты, до креста…», в которой лирический герой уже не прикрывается никакими масками, и его высказывания находят массу аналогий с «Историей болезни»: «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» = «Повторю, даже в образе злого шута!»; «Я не базарю, не ершусь…» /5; 377/ = «Не ломаюсь, не лгу…»; «Я ничего им не сказал, / Ни на кого не показал» = «Никому не скажу, про себя сберегу»; «Скажите всем, кого я знал, — / Я им остался братом!» = «Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!»; «“Смени, больной, свой быстрый бег / На здравый смысл больничный!”» /5; 375/ = «Только чашу испить не успеть на бегу»; «Но я им все же доказал, / Что умственно здоров» = «Убеждать и доказывать с пеной у рта»; «Молчал, терпел, крепился» /5; 380/ = «Потерплю — и достойного подстерегу»; «.Держусь на нерве, начеку» = «Мне за голый мой нерв, на котором кричу»; «Шалишь — не буду я сидеть, / Сложа худые руки!» /5; 402/ = «Но не буду скользить, словно пыль по лучу!».

В 1978 году пишется стихотворение «Новые левые — мальчики бравые…», в котором описание еврокоммунистов повторяет описание врачей, да и вся обстановка похожа: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья» (АР-11-44), «Вдруг словно кануло во мрак / Всё сборище врачей» (АР-11-54) = «С красными флагами буйной оравою <.. > Слушаю полубезумных ораторов» /5; 204/; «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело» /5; 77/ = «Слушаю осатаневших ораторов» /5; 530/; «Плыл за окном морозный день, / Дышали люди паром» /5; 385/, «Вновь взглянул я на портреты и ехидно прошептал» (АР-11-52) = «Вижу портреты над клубами пара — / Мао, Дзержинский и Че Гевара» /5; 204/; «.Дорогие! Я нормален» (АР-11-52) = «Мне, дорогие, терять вас не хочется!» /5; 530/; «Ох, боюсь в сомненье впасть я» (АР-11-52) = «Ох, сомневаюсь, что левые — правые»²⁰! «И кровью харкало перо / В невинную бумагу» = «Знаю, что власть — это дело кровавое». Также в обоих случаях упоминается Бутырка, хотя и в разных значениях: «И если я хочу болеть, / То дома — на Бутырке!» /5; 399/ ~ «Вам бы полгодика, только в Бутырках!» /5; 204/.

А одним из последних произведений, имеющим связи с песней «Ошибка вышла», является стихотворение «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979).

В обоих случаях власть охарактеризована как зло: «И озарился изнутри / Здоровым недобром» = «Как злобный клоун, он менял личины», — поскольку она избива-

201 Цит. по факсимшл ррусописи на диске <Фладоимф Высоцткй — 77-е годы. Полное собрание» (М.: ЗАО «Новый диск», 2005).

ет лирического героя: «Когда ударили под дых…» /5; 387/ = «И бил под дых внезапно, без причины» /5; 227/.

Этот мотив внезапного нападения или ударов со стороны врагов встречается у Высоцкого постоянно: «И вдруг — ножом под нижнее ребро» /5; 266/, «Прокравшись огородами, полями, / Вонзали шило в шины, как кинжал» /3; 143/, «Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей» /3; 229/, «Кто доверял ему вполне — / Уже упал с ножом в спине, — / Поберегитесь!» /5; 96/, «Съезжу на дармовых, / если в спину сподобят ножом» /5; 175/, «Хорошо, если знаешь, откуда стрела, / Хуже, если по-подлому — из-за угла» /5; 8/.

Помимо того, в песне «Ошибка вышла» и в «Моем черном человеке» лирическому герою связывают руки и пытают огнем: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья. <…> Ведь скоро пятки станут жечь» = «Мне поджигали связанные крылья» (черновик /5; 550/). Поэтому он «воет» — от отчаяния и боли: «Я, обнаглев, на стол кошу / И вою, что есть сил…» /5; 374/ = «Мой хрип порой похожим был на вой», — но не имеет сил сопротивляться: «А то ослаб, устал» = «И я немел от боли и бессилья». Когда же у него нет сил «выть», герой шепчет: «Ко мне подходят со спины / И делают укол, — / Беспрекословно снял штаны, / Шепчу про протокол»[1860], «Ломают так и эдак нас <…> Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39) = «И, улыбаясь, мне ломали крылья, / Мой хрип порой похожим был на вой, /Ия немел от боли и бессилья, / И лишь шептал: “Спасибо, что живой”» («веселел» = «улыбаясь»; «ломают так и эдак нас» = «мне ломали крылья»; «шепчу» = «шептал»); и даже «благодарит» своих мучителей: «Я вроде всех благодарю, / Взяв лучший из жгутов» /5; 390/ = «И лишь шептал: “Спасибо, что живой”».

Между тем герой пытается перетерпеть мучения: «Молчал, терпел, крепился» /5; 380/ = «Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда», — и одновременно говорит о приближающейся смерти: «…Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо. / И кто-то каркнул: “Nevermore!” — / Врешь, ворон, — больно прыток! / Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/ = «.. И я со смертью перешел на ты. / Она давно возле меня кружила…» («влетело» = «кружила»; «врешь» = «перешел на ты»; «в морг» = «со смертью»; причем в первом случае «на ты» с лирическим героем перешел сам главврач: «Мой доктор перешел на ты: / “Уйми дурную дрожь”» /5; 375/).

Также для лирического героя характерно неприятие лжи своих врагов: «Не надо вашей грубой лжи!» /5; 381/ = «Но знаю я, что лживо, а что свято». Об этой же «грубой лжи» шла речь в «Притче о Правде»: «Грубая Ложь эту Правду к себе заманила…», — и в стихотворении «Я никогда не верил в миражи…» (1979): «Учителей сожрало море лжи / И выплюнуло возле Магадана».

Примерно в одно время с «Черным человеком» было написано стихотворение «А мы живем в мертвящей пустоте…», также содержащее ряд параллелей с «Историей болезни»: «И гноем брызнуло из глаз» /5; 79/, «Он надавил мне под ребро» /5; 387/ = «Попробуй надави, так брызнет гноем» /5; 230/; «По телу страх расползся» /5; 397/, «И вою, что есть сил» /5; 377/ = «И страх мертвящий заглушаем воем» /5; 230/; «И кровью харкало перо / В невинную бумагу» /5; 77/, «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39) = «И запах крови, многих веселя…»/5; 230/.

***

Поведение главврача (да и всего медперсонала) напоминает также поведение манекенов в «Балладе о манекенах» (1973). Причем в этой песне, как и в «Истории болезни», присутствуют характерные для Высоцкого богоборческие мотивы: «Семь дней усталый старый бог <…> Творил убогий наш лубок <…> Он создал человека, / Как первый в мире манекен. <…> Я докажу, как дважды два: / Адам был первый манекен» (АР-6-155) = «Сам первый человек хандрил — / Он только это скрыл, / Да и создатель болен был, / Когда наш мир творил» (АР-11-58) («усталый старый бог» = «создатель болен был»; «творил убогий наш лубок» = «когда наш мир творил»; «Адам был первый манекен» = «Сам первый человек хандрил»).

В концовке обоих произведений говорится об обреченности советских людей и человечества в целом: «Болезни в нас обострены — / Уже не станем мы никем» = «У человечества всего — / То колики, то рези, / И вся история его — / История болезни» (еще более тесная аналогия обнаруживается в черновиках: «В нас — хворь, недуги, мы болъны\» /4; 370/ = «Всё население больно, / Хворает млад и стар. / У человечества давно / Хронический катар»; АР-11-58). Поэтому нормальные люди, включая лирического героя, оказываются сумасшедшими: «И нам, безумным, не чета» /4; 139/ = «Мой диагноз — паранойя..» /5; 84/, «А я — с мозгами набекрень…» /5; 382/.

Если же обратиться к сопоставлению манекенов с врачами, то станет ясно, что они — близнецы-братья, и поэтому наделяются одинаковыми чертами: «Грядет надежда всей страны — / Здоровый, крепкий манекен!»[1861] = «Здоровый лоб стоял <в> двери <…> И весь светился изнутри / Здоровым недобром» (АР-11-42); «И самый главный манекен / Стал очень важный человек» (АР-6-157) = «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело»; «Невозмутимый, словно йог» = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно»; «Сдается мне, они хитрят» = «Доктор мой не лыком шит — / Он хитер и осторожен»; «А он — исчадье века! — / Гляди, пустился в пляс» /4; 370/ = «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом. <.. > Шабаш калился и лысел…»; «Они так вежливы — взгляни!» = «Врач стал еще любезней» /5; 401/ (в свою очередь, оборот «еще любезней» и особенно вариант «чуть-чуть любезней» /5; 87/ напоминают стихотворение «Мы — просто куклы, но… смотрите, нас одели…», в котором речь ведется от лица манекенов: «Элегантнее одеты / И приветливей чуть-чуть» /3; 258/); «В обличье человека, / Но — много веселее нас!» /4; 370/ = «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39); «Вон тот кретин в халате / Смеется над тобой» = «Смеялся медицинский брат — / Тот, что в дверях стоял» /5; 388/ (кстати, главврач тоже одет в халат: «Раздался звон, и ворон сел / На белое плечо»); «И скалят зубы в ухмылке» = «Глядели все с ухмылкой» /5; 378/; «Вон над тобой в халате / Смеется супермен!» /4; 368/ = «Но анестезиолог смог — / Он супермаг и голем» /5; 405/ (а «голем» в переводе с иврита как раз и означает «манекен»); «Мол, что дрожишь, приятель? — / Нас вопрошает манекен» (АР-6-154) = «Дрожу от головы до пят, / Он — бегать перестал… / Сейчас, наверно, усыпят, / Чтоб я “колоться” стал» /5; 392/. Поэтому главврач скажет лирическому герою: «Уйми дурную дрожь» /5; 375/.

Еще одной отличительной чертой манекенов и врачей является их равнодушие: «Составьте поэтапный план / Хотя бы частичных обменов / В бездушный, равнодушный клан / Маньяков и манекенов» (АР-6-157) = «Но равнодушная спина / Ответила бесстрастно» (АР-11-40). А поскольку манекены — это те же врачи, лирический герой иронически заявляет о своем желании обменяться жильем с теми и другими: «Я предлагаю смелый план / Возможных сезонных обменов: / Мы, люди, — в их бездушный клан, / А вместо нас — манекенов» = «За то, что нравственно здоров, / Психически нормален, / Меняю на больничный кров / Уют бездарных спален» (АР-11-61). Причем слово «уют» употреблялось и в «Балладе о манекенов», но для описания роскоши жилища самих манекенов: «Из них, конечно, ни один / Нам не уступит свой уют». А выражение «уют бездарных спален» (АР-11-61) имеет своим источником черновик «Песенки плагиатора» (1969): «Я ненавижу тишь и узы спален» /2; 509/. В свою очередь, узы спален уже упоминались в том же 1969 году: «Чтобы сойти в той закованной спальне — / Слушать ветра в перелесье» («Грезится мне наяву или в бреде…»).

Примечательно, что мечта героя в «Балладе о манекенах»: «В приятный круг его семьи / Желаю, черт меня дери!», — реализовалась в «Истории болезни», но отнюдь не так, как он предполагал: «Моя семья — теперь врачи, / Мой <дом> — теперь палата»[1862] ^{[1863] [1864] [1865]}.

А эти самые врачи, как и манекены, презрительно разговаривают с людьми: «Лицо у них лоснится, / Цедят через губу» (АР-6-156) = «Шуршанье, хмык и тишина, / И врач сказал бесстрастно…»/5; 377/.

Люди же настолько одурманены государственной пропагандой, что всячески поддерживают тоталитарную власть: «Мы скачем, скачем вверх и вниз, / Кропаем и клеим на стенах. / Наш главный лозунг и девиз: / “Забота о манекенах”». Сразу вспоминаются лозунги тех лет: «Политику партии и правительства всецело поддерживаем и одобряем!», «Еще теснее сплотим свои ряды вокруг партии коммунистов и ее ЦК!» и т. д. (Заметим, что словосочетание главный лозунг возникнет и в песне «Ошибка вышла»: «Я главный лозунг прокричал: / “Бегите за бутылкой!”»205. Аналогичная ирония имела место в «Смотринах», где «главный лозунг» был назван «основным законом» и тоже ассоциировался с выпивкой: «Сосед орет, что он — народ, / Что основной закон блюдет: / Мол, кто не ест, тот и не пьет, — / И выпил, кстати»).

Такую же «заботу о манекенах» демонстрирует лирический герой в песне «Ошибка вышла»: «Ах, как я их благодарю, / Взяв лучший из жгутов: / “Вяжите, руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!”» /5; 378/ (а восклицание «Ах, как я их благодарю…» вновь напоминает первую песню: «Ах, как завидую я им!»). Похожая самоиро-ния присутствует в следующих цитатах: «В приятный круг его семьи / Желаю, черт меня дери!» = «Мой милый доктор встал в двери, / Как мститель с топором» /5; 382/; «Пусть лупят по башке нам» = «Хоть по лбу звездарезни!» /5; 381/. А в рукописи обеих песен встречается ироническое пожелание манекену и главврачу: «Аля-улю, счастливый путь, — / Будь счастлив, мистер Манекен!» /4; 370/ = «Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените!”» /5; 381/.

Помимо манекенов, поведение главврача напоминает поведение хозяина, занявшего дом лирического героя, пока он воевал, в песне «Я полмира почти через злые бои…» (1974): «Там сидел за столом да на месте моем / Неприветливый хмурый хозяин» (АР-12-206) = «Серьезный доктор сел за стол»™, «Он мрачно тер себе скулу» (АР-11-44); «Ну а он даже ухом в ответ не повел» = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно»; «И забило меня, зазнобило» (АР-12-206) = «И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50); «Извините, товарищи, что завернул / По ошибке к чужому порогу!» = «И я воскликнул: “[Виноват! / Я не ту]<да попал>”»207; а также действия власти и ее приспешников в песне «Королевский крохей» (1973): «Названье крохея — от слова “кроши”, / От слова “кряхти” и “крути”, и “круши”» = «А он кряхтел, кривился, мок»; «Кроши веселей» (АР-1-170) = «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39); «Привил стране лихой азарт игры без правил» = «А он зверел, входил в экстаз» /5; 397/, «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/; «Девиз в этих матчах: “Круши, не жалей\”» = «Где-где, а тут не берегут» /5; 395/.

Кроме того, в строке «От слова “кряхти” и “крути”, и “круши”» встречается еще один характерный для творчества Высоцкого мотив: «Он кручен-всрчен, бит о камни» («Живучий парень», 1976), «Настрадался в одиночку, / Закрутился блудный сын» (частушки к спектаклю «Живой», 1971), «Крутанет ли в повороте…» («Две судьбы», 1977). А начальная строка «Королевского крохея» — «Король, что тыщу лет назад над нами правил…» — заставляет вспомнить стихотворение «Много во мне маминого…» (1978): «В первобытном обществе я / Вижу недостатки <…> Далеко идущие — / На тыщу лет назад», — то есть идущие с того времени, когда правил этот король. Нетрудно догадаться, что в обоих случаях в аллегорической форме говорится о советском строе. Поэтому стихотворение «Много во мне маминого…» также содержит общие мотивы с «Историей болезни»: «Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож» = «Хвать тебя за волосы! — / И глядь — тебя и нет»; «И, конечно, испугался — / Думал, до смерти забьют» (АР-11-52) = «Целу жизнь пугаешься, / Ловишь каждый взгляд: / Малость зазеваешься — / Уже тебя едят»[1866] ^{[1867] [1868]} (АР-8-132); «Молил и унижался» = «.. молю я исто»; «Во весь свой пересохший рот / Я скалюсь: “Ну, порядки!”» = «Наше племя ропщет, смея / Вслух ругать порядки»; «Я обнаглел и закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 386/ = «Мы стоим, нас трое, нам — / Бутылку коньяку…» /5; 200/.

В первом случае главврач «озарился изнутри / Здоровым недобром», а во втором представители власти «притворились добренькими». При этом власть считает лирического героя дураком: «Хотя для них я глуп и прост…» («Ошибка вышла»), — но сам он так не считает: «Ведь по многим отзывам — / Я умный и не злой» («Много во мне маминого…»). И, наконец, если главврач «смачно крякнул, сел за стол» /5; 373/, то и «люди с вениками» тоже «ухают и крякают, / Хихикают и пьют» /5; 198/.

Помимо медицинской трилогии, предшественницей стихотворения «Много во мне маминого…» является «Баллада о борьбе» (1975): «Детям вечно досаден / Их возраст и быт, / И дрались мы до ссадин, / До смертных обид, / Но одежды латали / Нам матери в срок…» = «Под кустами ириса / Все попередрались <.. > Дети все с царапинами / И одеты куцо» («детям» = «дети»; «дрались» = «попередрались»; «одежды латали» = «одеты куцо»); «Если путь прорубая отцовским мечом…» = «Топорами папиными / День и ночь секутся»209.

Различие же состоит в интонациях: драматической (в первом случае) и горькоиронической (во втором).

Исполняя на своих концертах «Песенку про Кука», Высоцкий говорил: «Они, аборигены — и австралийские, и вообще островитяне, его любили, Кука. Так пишут современники. И съели все равно. Именно, может быть, поэтому. Потому что любили. Так бывает, что любят и все равно съедят. Так что мы с вами знаем это. Что сами делаем довольно часто. “Мы вас любим, мы вас любим”, смотришь…»2ю.

И именно об этом идет речь в стихотворении «Много во мне маминого…»: «Ходишь — озираешься / И ловишь каждый взгляд. / Малость зазеваешься — / Уже тебя едят». Здесь стоит отметить одинаковую иронию лирического героя по отношению к советскому строю в этом стихотворении и в песне «Про любовь в каменном веке» (1969): «Наш строй хорош, но я нашел изъян. <…> Я первый из людей вступаю в спор, / Законы первобытные поправ» (АР-7-5) = «В первобытном обществе я / Вижу недостатки» (АР-8-130) («строй» = «обществе»; «я нашел изъян» = «я вижу недостатки»; «первобытные» = «в первобытном»); и ряд других перекличек между этими произведениями: «В век каменный и не достать камней!» = «Я из века каменного, / Из палеолита <…> За камнями очереди. / За костями тоже»; «Мне боязно, едва лишь я усну» /2; 471/ = «Целу жизнь пугаешься» (АР-8-132); «Ведь ты глядишь, едва лишь я усну, / Голодными глазами на меня» (АР-7-8) = «…Ловишь каждый взгляд»; «Нельзя из людоедов брать жену!» = «Малость зазеваешься — / Уже тебя едят»; «А ну отдай мой каменный топор…» = «Топорами папиными / День и ночь секутся»; «Сиди вон и поддерживай огонь» = «Дрянь в огонь из бака льют, / Надыбали уют»; «Старейшины сейчас придут ко мне» = «Завели старейшины / (А нам они примеры)..»[1869] ^[1870].

В стихотворении «Много во мне маминого…» сказано: «Под кустами ириса / Все попередрались», — и такая же картина описывается в «Песенке про Кука»: «Как в кружок усевшись под азалии, / Поедом — с восхода до зари — / Ели в этой солнечной Австралии / Друга дружку злые дикари» («под кустами ириса» = «под азалии»; «все» = «друга дружку»; «попередрались» = «ели»). Этот же мотив разрабатывается в «Смотринах» и в «Чужом доме»: «Потом пошли плясать в избе, / Потом дрались не по злобе / И всё хорошее в себе / Доистребили», «Разоряли дом, / Дрались, вешались».

А описание роскоши, в которой живут советские чиновники в стихотворении «Много во мне маминого…»: «Завели старейшины / (А нам они — примеры) / По две, по три женщины, по / Две, по три пещеры», — содержит неслучайное сходство с написанным за год до этого стихотворением «Снова печь барахлит…» (1977), где «всемогущий блондин» хвастается лирического герою: «У меня, — говорит, — две квартиры уже, / Разменяли на Марьину рощу». И в обоих случаях герой обращается с мольбой к представителям власти: «Я почти зарыдал — / Может, тут повезет <.. > Я на жалость его да за совесть беру» (АР-9-94) = «Встреться мне, — молю я исто, — / Во поле, элита, / Забери ты меня из то- / Го палеолита!». Кстати, призыв забери фигурирует и в первом случае: «Я догнал его, лихо к нему подкатив: / “Слышь, браток, забирай-ка машину!”» (АР-9-94). В свою очередь, последняя строка напоминает обращение героя к сквалыге из стихотворения «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «Слышь, приятель, играл бы в лото!» (АР-2-204). И если в «Снова печь барахлит…» герой мечтает: «Может, тут повезет», — то в «Много во мне маминого…» он вынужден признать: «Нет, как нет, везения, / Но это не беда» (АР-8-132).

Однако самыми ранними песнями, имеющими сходства со стихотворением «Много во мне маминого…», являются «Лукоморья больше нет» (с. 361) и «Наши предки — люди темные и грубые…» (1967): «…люди темные и грубые» = «Бродят люди с вениками, / [Грубо], Матерно ругаясь» (АР-8-131) (а «веники» уже упоминались в стихотворении «Прошу прощения заране…», 1971: «И, веники в руках сжимая, / Вздымали грозно, как мечи»); «Кулаками друг на дружку помахав» = «Помахают копьями / И снова за свое» (АР-8-131) (в свою очередь, черновой вариант первой песни: «Топорами друг на дружку помахав»; АР-7-180, - также находит соответствие во второй: «Топорами папиными / День и ночь секутся»); «Хитрые жрецы свои преследовали цели» = «Нам жрецы пророчили — де, / Будет всё попозже» (АР-8-132); «В жертву принести они трех воинов велели» = «Жертвоприношениями злоупотребляют»; «Принесли, конечно, принесли и съели» = «Малость зазеваешься — / Уже тебя едят»; «И святая инквизиция под страх <…> Очень шибко жгла ученых на кострах» = «Чуть чего напакостил — / Изжарят и съедят^ (АР-8-131).

Но одновременно с этим в обоих произведениях используется маска пролетариев: «Это изошутка фоторепортерской банды, / Это просто утка буржуазной пропаганды» (АР-7-174) = «Бедные, богатые — / У них, а не у нас» (АР-8-132).

Что же касается мотива жертвоприношений, то он разовьется в стихотворении «А мы живем в мертвящей пустоте…» (1979): «И обязательные жертвоприношенья. / Отцами нашими воспетые не раз, / Печать поставили на наше поколенье...» = «Между поколениями / Ссоры возникают: / Жертвоприношениями / Злоупотребляют». А словосочетание отцами нашими заставляет вспомнить «Мистерию хиппи» (1973), где также говорилось о конфликте поколений: «.Довольно выпустили пуль / И кое-где, и кое-кто / Из наших дорогих папуль…». Фактически это те же самые «наши предки — люди темные и грубые», которые тоже «выпустили пуль», то есть занимались массовыми убийствами: «В жертву принести они трех воинов велели».

Добавим, что мотив пустоты, встречающийся в стихотворении «А мы живем в мертвящей пустоте…», разрабатывается и в «Райских яблоках»: «Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел». Причем этот пустырь также является мертвящим: «И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых». Неудивительно, что между «Райскими яблоками» и «Много во мне маминого…» наблюдаются еще некоторые сходства, включая иронию по поводу жизни в СССР: «И как ринулись все в распрекрасную ту благодать!» = «От повальной грамоты — / Сплошная благодать» (АР-8132). А поскольку в первом случае говорится о пустыре, то и во втором описывается столь же неприглядная картина: «Продали леса все сразу / Племенами соседним» (АР-8-132). В результате образовалась пустота, на которой «зацвела осенняя / Травинка-лебеда». Кстати, вариация мотива «продали леса» уже встречалась в песне «Лукоморья больше нет», где «здоровенные жлобы», то есть те же «люди темные и грубые», «порубили все дубы на гробы», что также имело своим следствием пустоту.

***

Теперь остановимся на общих мотивах между «Историей болезни» и «Письмом с Канатчиковой дачи» (1977).

В черновиках «Письма» пациенты обращаются к главврачу: «Самый главный врач Маргулис! / Где кораблик? Был да сплыл?» /5; 471/. И этот же оборот использует лирический герой в песне «Ошибка вышла»: «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело / И что-то на меня завел, / Похожее на дело», — но это неудивительно, поскольку в обоих случаях действие происходит в психушке. А прототипом «самого главного врача Маргулиса» является главврач Московской психиатрической больницы № 1 им. Кащенко Валентин Морковкин (1923 — 2007), который впоследствии сетовал на то, что получил известность исключительно благодаря песне Высоцкого: «Сколько всего сделал в области психиатрии, а попал как-то к нам один алкоголик лечиться и прославил меня навесь мир»[1871] ^{[1872] [1873]}. Впрочем, на Западе этот человек стал известен, в первую очередь, благодаря книге Александра Подрабинека «Карательная медицина», где фигурировал в «черном списке» под номером 542^м, и воспоминаниям узника психбольницы им. Кащенко Евгения Николаева, где тот приводит свои диалоги с разными врачами, и в том числе с Морковкиным, который, к примеру, 28 апреля 1978 года фактически угрожал ему пресс-хатой за написание писем протеста: «Значит, лечить надо. И если вы еще будете у меня нарушать режим, то я переведу вас в отделение к самым буйным больным. У меня есть такие больные, которые вас каждый день будут избивать». А в конце дал понять: «Писать прекратите. А то мы вас не выпишем до тех пор, пока не прекратите писать^⁵.

Вот каким вкладом «в область психиатрии» до конца своих дней гордился подполковник медицинской службы В.М. Морковкин…

Но вернемся к сопоставлению песни «Ошибка вышла» и «Письма с Канатчиковой дачи», в которых, помимо оборота самый главный, присутствует еще несколько похожих характеристик главврача: «Здоровый лоб возник в двери» /5; 390/, «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!»[1874] = «Вон он, змей, в окне маячит» (АР-6-36), «Вызывайте нас скорее / Через гада-главврача» (АР-8-38); «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочки, падлюки\ / Я больше не хочу сидеть, / Сложа худые руки»[1875]! = «Он, падлюга, будет выпит» (АР-8-58). Последняя реплика принадлежит «бывшему алкоголику, матершиннику и крамольнику», являющемуся одним из авторских двойников, а в песне «Ошибка вышла» лирический герой говорит о себе: «Я перепил вчера» /5; 400/ (алкоголик), «Колите, сукины сыны» /5; 80/ (матерщинник), «И раньше был я баламут» /5; 391/ (крамольник).

В обоих случаях врачи считают героев идиотами: «Хотя для них я глуп и прост…» = «Что ж он думает: балбесы, / Идиоты собрались?!» (АР-8-42).

Интересно, что и в «.Диагнозе», и в «Письме» герои одинаково обращаются к врачам и к телепередаче «Очевидное — невероятное»: «Дорогие. Я нормален» (АР-1153) = «Дорогая передача» (АР-8-34); «Доктор, мы здесь с глазу на глаз, / Хватит нам про чепуху» (АР-11-49) = «Вы, профессор, тихий сапа, / Бросьте вымыслы и муть» /5; 469/ (обратим внимание и на одинаковый стихотворный размер); «Отвечай, как на духу» (АР-11 -49) = «Отвечайте нам, а то…» (АР-8-60).

В обоих случаях героям связывают руки: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья» = «Режет руки полотенце / И сгибает нас в дугу»[1876] ^{[1877] [1878] [1879] [1880]}; и упоминаются ремни как орудие связывания: «Ремень — он вот он — на, держи! / Хватайте и вяжите!» /5; 381/ = «Пусть ремни и полотенце / И согнули нас в дугу…»2¹⁹; а герои вынуждены терпеть издевательства над собой: «Привычно ёкало нутро: / “Держись, назад — ни шагу!”» /5; 376/ = «Подал знак платочком — значит, / Началось — держись, наш брат!» (АР-8-45).

В черновиках песни «Ошибка вышла» и «Письма» герои пытаются сопротивляться: «Я понукал себя: “Трави!”, - / В медикаментах роясь»²²0 = «А медикаментов груды — / В унитаз, кто не дурак» /5; 135/; «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки! / Шалишь — не буду я сидеть, / Сложа худые руки»221 = «Не согласны мы колоться / И пропасть на дне колодца» (АР-8-43). Причем строки «.. не буду я сидеть, / Сложа худые руки» повторятся и в «Письме», где герои обращаются за помощью к академикам (то есть к тем же «светилам» из медицинской трилогии): «Просим мы, отцы науки, / Не сидеть, сложивши руки» (АР-8-55) (приведем еще две цитаты: «Молил и унижался» /5; 80/ = «Молим, чуть не плача…»; АР-8-51).

Совпадает и дальнейшее развитие темы пыток: «Ко мне заходят со спины / И делают укол» /5; 80/ = «Нас врачи безбожно колют, / Подавляют нашу волю»222 (кстати, в строках «И Канатчиковы власти / Колют нам второй укол» слово «власти» употреблено неслучайно, так как Канатчикова дача символизирует всю страну). Вообще данный мотив распространен как в стихах Высоцкого: «И всю жизнь мою — колят и ранят» /1; 378/, «Мне колят два месяца кряду» (АР-10-48), «Колют иглы меня — до костей достают» /4; 226/, - так и в прозе: «Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть» (повесть «.Дельфины и психи» /6; 22/). Здесь герой называет врачей сволочами,

а в песне «Ошибка вышла» он обращается к ним: «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!». Кроме того, в «Дельфинах и психах» герой называет врачей извергами, а один их авторских двойников «Письма с Канатчиковой дачи» — «параноик» — изуверами, пугая при этом слова: «Врачи — изверги» /6; 35/ = «Развяжите полотенцы, / Ино-веры, изуверцы!»[1881] ^[1882] /5; 135/. Похожая ситуация возникнет в песне «Ошибка вышла», где герой тоже как будто пугает больницу с тюрьмой (хотя вскоре окажется, что он абсолютно прав): «Прием покойный — этот зал — / Я спутал с пересылкой» /5; 400/. Вспомним заодно вариант названия песни «Ошибка вышла» — «Перепутал»224

В целом же мотив путаницы достаточно подробно представлен в творчестве Высоцкого, поскольку носит личностный характер: «На душе моей муторно, / Как от барских щедрот: / Где-то там перепутано, / Что-то наоборот» («В порт не заходят пароходы…»), «Перепутаны все мои думы / И замотаны паутиной» («Как всё, как это было…»), «Мы смеялись, с парилкой туман перепутав» («Мы взлетали, как утки…»), «Мне страшно — я с каждой минутою / Всё путаю, путаю, путаю» («Песня мыши» /4; 434/), «За два кило пути я на два метра похудел» («Песня Белого Кролика»), «Все должны до одного / Крепко спать до цифры пять — / Ну, хотя бы для того, / Чтоб отмычки различать» («Путаница Алисы»), «Не отличу катуда от ануда» («Я был завсегдатаем всех пивных»), «Хотя и путал мили с га» («Он был хирургом, даже “нейро”…»), «Королей я путаю с тузами / И с дебютом путаю дуплет» («Честь шахматной короны»), «И спутаны и волосы, и мысли на бегу» («Пожары»). Такой же подтекст присутствует в «Поездке в город» и в «Инструкции перед поездкой за рубеж», где главный герой также всё путает, и это является отражением реальной жизни самого Высоцкого. По словам врача-психиатра Михаила Буянова (в то время — аспиранта), общавшегося с ним в ноябре 1965 года, завотделением клиники им. Соловьева Вера Народиц-кая говорила ему: «Он постоянно путает больницу, кабак и театр»[1883].

В черновиках «Письма с Канатчиковой дачи» имеются и такие строки: «Настоящих буйных мало. / Лечат буйных — вот беда!» (АР-8-37). А в песне «Ошибка вышла» лирический герой как раз предстает в образе «буйного»: «И раньше был я баламут, / Мне ёрничать не внове!», — и поэтому его тоже собираются «лечить»: «Сейчас смирят, сейчас уймут — / Рубашка наготове!» /5; 391/. Во второй же серии ему поставят «диагноз — паранойя», что вновь отсылает к «Письму»: «Но воскликнул параноик: / “Языки — не привязать!”», «Но воскликнул параноик: / “С правдой — рай и в шалаше!”» (С5Т-4-255).

В том же «Диагнозе» герой вновь заявит о себе как о «баламуте»: «Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал». Для сравнения — в «Гербарии» он выступал в роли вожака, устроившего скандал: «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане-жуки! <.. > Скандал потом уляжется, / Зато у нас — все дома». А еще через год все эти мотивы перейдут в «Письмо с Канатчиковой дачи»: «Мы не сделали скандала — / Нам вождя недоставало: / Настоящих буйных мало — / Вот и нету вожаков».

Обитатели психбольницы говорят о своем душевном переполохе: «Нам — бер-муторно на сердце / И бермутно на душе!», — как и лирический герой в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Мне муторно, отвратно» /5; 380/. Этот же мотив находим в других произведениях: «Мне муторно было и жарко» (АР-17-182), «Мне муторно, когда невинных бьют» /2; 442/, «На душе моей муторно, / Как от барских щедрот» /2; 584/, «Несправедливо, муторно, но вот…» /2; 381/. А в черновиках «Письма» герои сетуют на то, что им «бермуторно в мозгу»[1884] ^[1885], и это также находит аналогию в песне «Ошибка вышла», где у лирического героя «в мозгу — нули» /5; 81/.

Следующий мотив, который объединяет героев этих песен, — их привычность к негативу: «Мы, привыкшие к обманам, / Не окутались дурманом» (С5Т-4-253) = «Я не базарю, не ершусь, — / Мы, граждане, с привычкой!» /5; 377/, «Я, гражданин начальник врач, / Ко многому привык!» /5; 385/. И этот мотив опять же характерен как для лирического героя, так и для лирическое мы: «Мы к невзгодам — привычные» /5; 356/, «Но привычны ко всему одиночки — / Из летающих тарелок едят» /5; 440/, «Не привыкать глотать мне горькую слюну» /4; 29/ и т. д.

В песне «Ошибка вышла» лирический герой наделяет похожими эпитетам ворона, являющегося помощником главврача: «Проворен он и прыток», — и самого главврача: «Но бойко брызгало перо / Недугами в бумагу» /5; 371/. Такой же эпитет применят и пациенты Канатчиковой дачи к санитарам: «Персонал больницы боек, / Глаз не сводит с наших коек»227. а мотив, заключенный в последней строке: «Глаз не сводит с наших коек», — встречается в целом ряде произведений, где речь идет о представителях власти: «Наметан глаз и меток. <.. > Следят, чтобы не шваркнуть ненароком» («Таможенный досмотр»; АР-4-207, 215), «У лучников наметан глаз <…> Следят охотники за тем, / Чтоб счастье было кратко» («Баллада о двух погибших лебедях»), «Так многие сидят в веках / На берегах и наблюдают / Внимательно и зорко, как / Другие рядом на камнях / Хребты и головы ломают» («Штормит весь вечер, и пока…»), «Я б мог, когда б не зоркий глаз, / Всю землю окровавить» («История болезни»; АР-11-54), «Пока следят, пока грозят — / Мы это переносим» («Формулировка»), «Подступают, надеются, ждут, / Что оступишься — проговоришься» («Копошатся — а мне невдомек…»), «Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал» («В лабиринте»).

И, наконец, еще один общий мотив между песней «Ошибка вышла» и «Письмом»: «Я, обнаглев, на стол кошу / И вою, что есть сил: / “Я это вам не подпишу, / Я так не говорил!”» /5; 374/ = «Сорок душ посменно воют, / Раскалились до бела» = Похожим образом вел себя лирический герой в песне «И душа, и голова, кажись, болит..» (1969), где тоже хотел вырваться из психушки: «Я б отсюда в тапочках в тайгу сбежал, — / Где-нибудь зароюсь и завою!».

При этом, несмотря на все издевательства над собой, герои обеих песен выступают в маске пролетариев, что до известной степени затушевывает подтекст: «Здесь вам не Лондон, не Париж!» /5; 381/, «Чего строчишь? А ну, покажь! / Пособник ЦРУ!» /5; 387/ = «Эти их худые черти / Мутят воду во пруду, / Это всё придумал Черчилль / В 18-м году». Кстати, с пролетариями сравнивает себя и лирический герой в «Гербарии»: «Лихие пролетарии, / Закупив водку килечкой, / Спешат в свои подпо-лия / Налаживать борьбу, / А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой…».

Разберем еще несколько важных мотивов, которые встречаются в высказываниях обитателей Канатчиковой дачи и находят аналогию в других произведениях Высоцкого, объединенных образом его лирического героя.

В самом начале песни пациенты психбольницы сетуют: «Во субботу, чуть не плача <…> Вместо чтоб поесть, помыться…». А вот что говорит лирический герой: «С тех пор обычно по субботам / Я долго мокну под дождем / (Хожу я в баню черным ходом)…» («Прошу прощения заране…», 1971), «Всегда по субботам мне в баню охота…»(«Приехал в Монако какой-то вояка…», 1967).

В черновиках «Письма» встречается мотив тесноты: «Тесно нам в себе самом» (С5Т-4-254). Его же находим в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…»: «Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!», — и в «Песне микрофона»: «Мы в чехле очень тесно лежали». А из других мотивов назовем мотив отравы, которой власть поит людей: «Поют здесь отравой сущей» (С5Т-4-255), — и в том числе лирического героя: «Пей, отраву хоть залейся!» /5; 64/, «И закусил отраву плотно я» /3; 84/, «Но лучше выпью зелья с отравою» /2; 262/, «Чашу с ядом вместо кубка я беру» /3; 66/; а также стремление вырваться на свободу и чистый воздух: «Вы хотя бы, иноверцы, / Распахните окна, дверцы! / Нам бермуторно на сердце / И бермутно на душе» (АР-8-57), «Дайте рупор, дайте волю, / Отпустите на два дня!» (АР-8-49), — которое характерно как для лирического героя, так и для лирического мы: «Лишь дайте срок, но не давайте “срок”!» /2; 187/, «Дайте же мне свободу!» /1; 145/, «Но не вам того решать — дайте малость подышать!» (АР-6-73), «Дайте мне глоток другого воздуха!» /2; 167/, поскольку «лучше где-нибудь ишачь <.. > Чем вашим воздухом дышать» /4; 158/.

Требует более детального разговора и вышеупомянутая маска пролетариев: «Больно бьют по нашим душам / “Голоса” за тыщи миль» (основная редакция), «Больно нашим дачным душам, / Что “Америку” не глушим!» (черновик: С5Т-4-252).

Выражение «дачные души» образовано от «Канатчиковой дачи». Родственный образ встречался в «Моих капитанах» (1971): «Ах, мой вечный санаторий — / Как оскомина во рту!» /3; 69/. Но в концовке этой песни лирический герой все же намеревался вырваться из «санатория»: «Нет, я все же выйду в море <.. > К черту вечный санаторий…». В таком же вечном санатории окажутся пациенты «Письма с Канатчиковой дачи»: «Мы же — те или иные — / Все навечно выходные» /5; 472/. Таким образом, и «вечный санаторий», и «вечное» заключение в психбольнице означают одно и то же: пожизненную несвободу как отражение советской действительности. Этот мотив находим также в черновиках «Гербария» и песни «Ошибка вышла»: «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/, «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/. И поскольку «ворон крикнул: “Аегегаюге!”», в черновиках «Письма» будет сказано: «И Хуссейн Залиханов — / Из чабанов-ветеранов — / Передачу про баранов / Не увидит никогда» (С5Т-4-257).

В песне «Мои капитаны» лирический герой понимал: «.. не уйти мне с земли — / Мне расставила суша капканы!», — как в более раннем «Человеке за бортом»: «Я пожалел, что обречен шагать / По суше, — значит, мне не ждать подмоги — / Никто меня не бросится спасать / И не объявит шлюпочной тревоги». Следовательно, уже в этой песне говорилось о «вечном санатории».

Однако свою обреченность понимает не только лирический герой («Я пожалел, что обречен шагать / По суше…»), но и все пациенты Канатчиковой дачи: «Нас берите, обреченных». Поэтому в «Приговоренных к жизни» (1973) герои скажут: «Нас обрекли на медленную жизнь — / Мы к ней для верности прикованы цепями» (для сравнения — в «Письме с Канатчиковой дачи»: «Кто лежит, привязан в кресле, / Кто — прикручен на кровать. / “Зафиксированы”, если / По-научному сказать» /5; 470/), а в «Дне без единой смерти» (1974 — 1975) представители власти обращаются ко всем, кто не хочет жить в рабстве: «Слюнтяи, трусы, самоеды, / Вы все на жизнь обречены» (АР-3-90). И здесь же: «Жить, хоть насильно, — вот приказ!» /4; 244/. Поэтому в «Приговоренных к жизни» все советские люди «насильно лишены желанной смерти» /4; 304/. Да и в одном из последних стихотворений Высоцкого — «В стае диких гусей был второй…» (1980) — гуси обращаются ко «второму», который «всегда вырывался вперед»: «Да пойми ты, что каждый второй / Обречен в косяке» (в данном контексте стоит также упомянуть формулу Александра Галича «Поколение обреченных» из его «Вальса, посвященного уставу караульной службы», 1963).

Только что отмеченные параллели между «Приговоренными к жизни» и «Днем без единой смерти»: «Нас обрекли на медленную жизнь» /4; 66/ = «Вы все на жизнь обречены» (АР-3-90); «Насильно лишены желанной смерти» /4; 304/ = «Жить, хоть насильно, — вот приказ!» /4; 244/, «Тех беспощадно оживят, / Насильно, без особых угрызений» (АР-3-88), — являются далеко не единственными.

В предыдущей главе мы подробно говорили о взаимозаменяемости в произведениях Высоцкого рая и ада, поскольку оба контролируются советской властью: «Зачем стучимся в райские ворота / Костяшками по кованым скобам?» («Приговоренные к жизни») = «На райских кованых вратах / Замок висячий на засове» («День без единой смерти»; в рукописи слово «райских» зачеркнуто, и над ним написано «адских»; АР-3-86); «Душа застыла, тело затекло / У нас, приговоренных к жизни в спешке» (АР-14-168) = «Вход в рай забили впопыхах, / Ворота ада на засове». И поскольку ворота на засове, в черновиках «Приговоренных к жизни» сказано: «Закрыт запасный выход из войны» (АР-6-101). А раз «вход в рай забили впопыхах», то совершенно закономерен вопрос, который задавался в первой песне: «Зачем стучимся в райские ворота / Костяшками по кованым скобам?».

Приведем еще несколько буквальных совпадений: «Насильно к жизни приговорены» (АР-6-101), «Мы к ней приказом приговорены» (АР-14-168) = «Жить, хоть насильно, — вот приказ!» /4; 244/; «И будут хохотать, и пировать, / Как на шабаше ведьм, на буйной тризне / Все те, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни» (АР-14-172) = «Да! День без смерти удался — / Застрельщики, ликуя, пировали. / Но вдруг глашатай весть разнес / Уже к концу банкета…» (АР-3-84) («хохотать» = «ликуя»; «пировать» = «пировали»; «тризне» = «банкета»). А поскольку в первом случае люди прикованы к жизни, во втором будет сказано: «От жизни нынче не сбежать» (АР-3-87), — хотя в «Песне Билла Сигера» один из авторских двойников все же попробовал это сделать: «Он мне: “Внемли!”, - /Ия внимал, / Что он с земли / Вчера сбежал. <.. > Он видел ад, / Но сделал он / Свой шаг назад — / И воскрешен!».

Отметим также развитие одного мотива: «И риск ему, и цепь не по зубам» (АР-14-172) — «Кто смог дерзнуть, кто смел посметь / И как уговорил он смерть?», — и похожую концовку обоих произведений: «Мы лучше верной смертью оживем!» = «Он просто умер от любви — / На взлете умер он, на верхней ноте!».

Кроме того, «верха», то есть власть, в «Дне без единой смерти» характеризуется точно так же, как «егеря» в «Заповеднике» (1972): «Ловко, продуманно, просто, с умом, / Мирно — не надо стрелять!» (АР-7-30) = «Не нужно пулям бить поклонов <.. > Конкретно, просто, делово» (АР-3-89).

Что же касается мотива обреченности пациентов Канатчиковой дачи (читай: всего населения страны), то с ним тесно связан мотив гибели задаром: «Академики, родные, / Мы ж погибнем задарма» (АР-8-44), «Даже он — великий стоик — / Плачет: “Гибнем задарма!”» /5; 472/, - который встречается во многих произведениях: «К чему задаром пропадать? / Ударил первым я тогда» («Тот, кто раньше с нею был»), «Так много наших ген и хромосом / Задаром гибнуть будут в колбах и ретортах» («Лекция: “Состояние современной науки”»; черновик — АР-11-88), «Гибнут пешки ни за что на поле, / Грудью защищая короля» («Честь шахматной короны»; черновик — АР-13-73), «А гибнуть во цвете… Уж лучше при свете» («Спасите наши души»), «А я тут гибну — и не за грош, а по глупости гибну!» (рассказ «Плоты»), «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!» («Погоня»; здесь герой упрекает себя: «Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!», — а в рассказе «Плоты» он погибал по глупости), «А мы прошли за так на четвертак, за ради бога <…> Мы здесь подохли — вон он, тот распадок» («В младенчестве нас матери путали…»).

Процитированная выше песня «Спасите наши души», помимо мотива преждевременной гибели: «Мы гибнем от удушья» (АР-9-120) = «Мы ж погибнем задарма» (АР-8-44), — содержит и множество других параллелей с «Письмом».

В обоих случаях герои находятся в замкнутом пространстве: «Задраены люки, соскучились руки» /2; 349/ (другой вариант: «На дне мы на воле, взаперти, а не там»; АР-9-123) = «Вся закрытая больница / У экранов собралась»[1886]; задыхаются: «Мы бредим от удушья» = «Распахните окна, дверцы» (АР-8-57); и мучаются от бездействия и отсутствия выхода: «Там прямо по ходу запретные воды, / Рогатая смерть. <…> Подохнешь от скуки, а выхода нет» (АР-9-121) = «Прозябаем в тьме мы тьмущей»²²⁹, «Нам осталось — уколоться / Или лечь да помереть» (АР-8-56) («смерть» = «помереть»; «подохнешь от скуки» = «прозябаем»; «выхода нет» = «осталось… помереть»).

Да и в целом ситуация, описанная в песне «Спасите наши души» (гибель подводной лодки), найдет отражение в «Письме с Канатчиковой дачи»: «Не успели оглянуться — / В треугольнике Бермудском / Исчезают корабли» (АР-8-49).

А теперь перечислим другие переклички: «Да где же ваши уши? / Ответьте нам\» /2; 348/ = «…Отвечайте нам\ А то, / Если вы не отзоветесь, / Мы напишем в “Спортлото”» /5; 138/; «На дне мы на воле, внизу, а не там!» /2; 349/ = «Мы здесь — как на дне колодца» (С5Т-4-255); «Свихнулись мы, что ли, — / Всплывать в минном поле?!» = «Все почти с ума свихнулись»; «И ужас режет души /Напополам…» = «Эти давятся икотой, / Те от страха прилегли. <.. > Мы движенью душ послушны, / И теперь — в душе разлом» (АР-8-45) (в первом случае «ужас режет души», а во втором «режет руки полотенце»; АР-8-51); «А гибнуть во цвете… Уж лучше при свете» = «.. ждем во мраке мы» (С5Т-4-256); «Всплывем на рассвете, / Нас радостно встретят» (АР-9-123) = «Ну а завтра спросят дети, / Навещая нас с утра..»; «Затихли на грунте и стонем от ран» (АР-9-124), «…локаторы взвоют / О нашей беде» (АР-9-118) = «Мы притихли при сиделках <.. > Сорок душ посменно воют» (АР-8-56); «Лежим и не дышим, чтоб пеленг не дать» /2; 349/ = «Весь этаж лежит на грелках» (АР-8-56).

В песне «Спасите наши души» герои стакиваются с запретом: «…но наверх не сметь!». И в таком же положении оказывался лирический герой в песне «За меня невеста отрыдает честно…» (1961), где был заключен в тюрьму: «И нельзя мне выше..». Неудивительно, что эта песня также содержит параллели с «Письмом».

Находясь в тюрьме, герой сожалеет: «Мне нельзя на волю». Поэтому и пациенты психбольницы воскликнут: «Дайте рупор, дайте волю» (АР-8-48).

Если герою «можно лишь от двери до стены» и он мечтает о дне, когда «замок мой снимут», то и в поздней песне один из авторских двойников (параноик) обратится к своим мучителям: «Распахните окна, дверцы» (С5Т-4-255).

Еще больше мотивов из «Письма с Канатчиковой дачи» можно обнаружить в черновиках «Заповедника» (1972).

В обеих песнях обычные люди, представленные в образе лесных зверей и пациентов психбольницы, обращаются с нижайшей просьбой:

1) «Дорогие высшие / Существа!» /3; 462/ = «Дорогая передача!» /5; 134/. Кстати, аналог высших существ появится и во второй песне: «Академики, родные, / Мы ж погибнем задарма» (АР-8-44), — а обращение «дорогие» встречалось в черновиках «Диагноза»: «Дорогие! Я нормален» (АР-11-53). Причем если звери говорили о себе: «Вам лесные жители / Бьют челом» /3; 462/, - то и лирический герой в песне «Ошибка вышла» поступит точно так же: «Я к тазу лбом прижался».

2) «Не имея крыш и / Имущества, / Мы идем решительно, / Напролом!» /3; 462/. В таком же безнадежном положении окажутся пациенты Канатчиковой дачи: «Нас берите, обреченных!». А мотив отсутствия крыши над головой вскоре повторится в «Мистерии хиппи»: «Наш дом — без стен, без крыши — кров», — и соотносится, как легко догадаться, с бездомностью самого поэта.

3) «Посмотрите: / Нам уследить недосуг, / Что творите / В нашем дремучем лесу!» /3; 464/ = «Спорим, чуть не плача: вы и / Мы. И ждем во мраке мы, / Высокоопла-чивае- / Мые светлые умы» (С5Т-4-256).

4) «…Что среди темного, в общем, зверья — / Множество светлых умов» /3; 464/ = «Кое в чем мы преуспели — / Мы талантливый народ» /5; 471/.

5) «Мы пока, какрыцари: / Хотите — не хотите ли, — / Вам вругат петицию / Наши аоедснаптнелт» /3; 462/.

Так же «пи-оыцаоски», ни еснь уважи/ельти, закатиипаюн спие аисьти пациенты Катаниткипий даии: «С уваженьем… Дана. Пидпись».

А иниаяттые слипа «лестыл зверей»: «И уповаем ты — / Пища с идеждию! — / На человечность / На пашу с тадеждию» /3; 464/, - пызыпаюн п патята снилинпиое-тие «Стипа пеиь барахлит…» (1977), где лиоииеский геоий ибоащаенся к псетигуще-ту блитдиту: «Я та жалиснь /то да за сип/снь б/оу, / К человечности ниже взывая: / Мил, зат/озту п пуни, поистужусь и утоу, / И задапин теия гоузипая».

Еще оатьш/ «Запип/дтика» была таписата «Палана иаркотаиов» (1969), д/й-стаие п китооий, нак же как п «Письте с Кататиткопий даии», проислодит п биль-тиц/. Пиэтоту и зд/сь поислежипаюнся слидстпа: «Сатый таш песелый ниже стик» = «Ни неп/оь и здесь утытье — / Зтань, и ппоять дела плили» (АР-8-60) (а «стик» лиои-и/ский г/оий уже п «Ми/й цыгатский» и нат же сетопал та «утытье»: «Нен тоги п/с/-лья!»; да и п лаг/отий пест/ «Мий п/опый соик я пыдержать т/ стог…» ит гипиоил: «А ни здесь тииеги те приислидит»). Ислидя из этоги, «требуются соинии пео/теты» («Палана таокитатип»), пискильку «ты ж пигибтет задаота» («Письте с Катаниики-пий даии»). И линя п пеопий песте г^ий гипиоин: «Я люблю отиаятиыл паотей!», — ти пи птооий пыяститоя, ито «тастоящил буйтыл тали». И и п/о/т/тал естается тольки т/чтать (как сказати п иериипикал «Баллады и поет/ти»: «Затян затик итрядатт пиль-тыл стрелкоп, / Ну а с тити — придтт пеоет/ты» /5; 313/), а синуация тежду тот пиита безнадежна: «Я жду, ти иуБснпую уже: / — ижу пи лезпию тиж/» («Пои сутасшед-ший дит», 1965) = «4^™^ — сат сяду та иглу» («Палана таокитатиБ», 1969) = «Нат истались утолинься / И упасть та дти килидца» («Письте с Каиатиикипий даии», 1977). Пиэтоту п иертопикал «Песеики китиакн/оа» (1970) гипирилось иб итстт-стаии п/о/тет: «В жизти пусть без изтететий, / А п кити — ни биг, то пио» (АР-9-80). Да и «Аэрифлот» (1978) закатина/тся китстатацией грусттиго факна: «Литоту-то и иопых поетет / В таш/т гиоиде т/ тасна/н».

Поидилжая оазгопио и таске прилетари/п: «Зоя “Америку” т/ глушит, / Зоя т/ дапит “Изоайль”! / Вс/й спией поаждебтий сутью / Пидрыпают и поедят…», — следуен зат/тань, ито /е испильзопал и сат Высицкий — тапоит/о, п письте к И. Бортиикт ин 05.07.1977: «Визьти-ка, Ватя, каону или луиш/ тоги — глибус! Взял? <…> Теп/оь тай-ди поаждебты/ США\» /6; 427/; или п письте к М. Шетякиту от 01.11.1978: «Диоигий тий Мишка! Сегидтя, п Д/ть потииоп/тия усипшил, ити — фоатцузы — сделали за-бастопки и н/л/пид/тия; и спетофиоит псё пизакоыпали, гады, и таоид илтий — фоат-цузишки то /сть — оитулся та улицы и п кити» /6; 432/. А п 1976 гиду, пеотупшись из Югослапии, Высицкий оассказал Биртиику и тот, как игоал нат п оуленку: «…тогда ит сделал писл/дтюю стапку, ни шаоик истаиопился пиита поср/диие тежду дпутя цифоати, и коупь/ поисудил пыигрыш идтиту ат/оикатцу. Вилидя страшти пизту-щался, пытался ито-то ибъястить. И пинит ттиги оаз пспититал иб этот: “Энин коу-пь/ гад!”. Дальше тескильки эт/ргиитых пыоажетий. “Поисудил капиталисту!”»[1887] ^[1888].

Следующие стоики из «Письта с Каиатиикипой даии»: «А медикаментов груды /Мы — в унитаз, кто те дуоак» (паоиатн: «…ты — оаз в окно…»²³/), — накж/ пипто-ояюн пысказыпати/ сатиги пиэна из писпититатий Аокадия Спид/оскиги: «Как к едитстп/тиоту тогда, п 65-т или п 67-т гиду, близкиту /ту тедику, Вилидя ибоа-тался ки тт/ с поисьбий устроить подлеииться “ин этоги дела”. Уиоежд/тие пи этоту поифилю были едитстп/ттыт, та улице Радии, пипаснь трудто. Я зад/йстпопал псе спязи, ит поил/жал с теделю, п/отулся, пынащил из каотата гиость наблеток.

— Ерунда все это, — говорит. — Пока сам не завяжу, любое лекарство, что мертвому припарки. Мы эти таблетки там кто в унитаз, а кто в окно…»[1889].

А черновой вариант «Письма»: «И не бойтесь захлебнуться — / Ну, подумаешь, — беда! — / В треугольнике Бермудском — / Сплошь бермутная вода» (АР-8-51), — имеет явное сходство с «Гимном шахтеров» (1970): «Не бойся заблудиться в темноте / И захлебнуться пылью — не один ты!».

Интересно еще, что в черновиках «Письма» иногда появляется рассказчик: «Я уколы грел на грелках, / “Грюндиг” хрюкал о тарелках» (С5Т-4-254). А чуть раньше то же самое говорилось о Рудике Вайнере: «Дело было при сиделках, / Рудик язву грел на грелках» (С5Т-4-252). Напомним, что у Высоцкого была язва желудка и двенадцатиперстной кишки, от чего он постоянно лечился.

Что же касается маски пролетариев, то она встречается и в «Песне Гогера-Могера» (1973), которая закономерно обнаруживает сходства с «Письмом»: «Мозги болят от этих лишних знаний» (АР-6-53) = «Все мозги разбил на части»; «Я — Гогер-Могер, вольный человек» = «Дайте рупор, дайте волю» (АР-8-48); «И он нам будет нужен, / Когда чуть-чуть придавлен» (АР-6-49) = «Зря не давим “Израйль”!»; «Ведь из-за них мы с вами чахнем в смоге» = «Поют здесь отравой сущей, / Окружили тьмою-тьмущей» (АР-8-56); «Тошнит от выдающихся талантов» (АР-6-53) = «Нам бермуторно на сердце / И бермутно на душе»; «Оружие возмездия / Поставлю сам при въезде я» /5; 527/ = «Я пройду, как коричневый ужас / По Европе когда-то прошел» /5; 468/; «Куда ни плюнь — профессору на шляпу попадешь» /5; 525/ = «Там профессор, тихий сапа, / Шалапут и баламут, / Два часа вправлял арапа / Про опасности Бермуд» /5; 469/; «Послушайте, вы, умные очкарики, / Замученные всяким барахлом» /5; 526/ = «Вы, профессор, тихий сапа, / Бросьте вымыслы и муть» /5; 469/; «Я тоже не вахлак, не дурачок» /5; 203/ = «…Так, как будто здесь кретины / В самом деле собрались» (АР-8-43), «Докурили мы окурки. / Тоже нам — лечить взялись! / Что же, мы здесь — все придурки, / Идиоты собрались?!» (АР-8-47).

Через два года после «Письма с Канатчиковой дачи» была написана «Лекция о международном положении» (1979). В первом случае герои находятся в психбольнице, а во втором — в тюрьме. И обращаются они, соответственно, к академиикам и к лидерам западных стран, то есть к высокопоставленным персонам: «Тесно нам в себе самом» (АР-8-52) = «Кого-то запирают в тесный бокс»; «Населенье всех прослоек: / Тот — сбежавший, тот — изгой» (С5Т-4-253) = «Я не еврей, но в чем-то я изгой <…> Сбегу, ведь Бегин тоже бегал» (АР-3-135); «Пишет Вам вся наша дача <.. > Отвечайте нам, а то…» (АР-8-60) = «Пишите нам — не тех вы выбираете» (АР-3-132); «Мы Бермудский треугольник / На троих распределим» (АР-8-62) = «[Здесь трое] Вон наш пахан — чего вы выбираете» (АР-3-132); «Дайте рупор, дайте волю, / Отпустите на два дня!» (АР-8-48) = «Лишь дайте только волю, мужики!»; «Даже он, великий стоик, / Плачет: “Гибнем задарма!”» (АР-8-36) = «Сижу и плачу, жажду передачу я» (АР-3134); «Жаль, примчались санитары, / Зафиксировали нас» (АР-8-56) = «Жаль, на меня не вовремя накинули капкан» (АР-3-130); «Кое в чем мы преуспели — / Мы талантливый народ» /5; 471/ = «Таланты — вон по камере» (АР-3-132); «У него приемник “Грюндиг” <…> Голос вражеский поймал» (АР-8-58) = «Приемничек сосед соорудил <…> Услышу Мишку Шифмана — заплачу я» (АР-3-134); «Зря не давим Израйль» (АР-8-38) = «Моше Даян без глаза был и ранее — / Другой бы выбить, ночью подловив! / И если ни к чему сейчас в Иране я, / То я готов поехать в Тель-Авив» /5; 224/; «Вот те раз! Нельзя же так!» /5; 135/ = «Согласен он. Не нужно? Вот те раз!» /5; 544/.

Единственное различие связано с тем, что в ранней песне героям «для бунта и скандала <…> вождя не доставало» (АР-8-44), а в поздней они уже располагают таким вождем: «Вон наш пахан — он просто в самый раз» (АР-3-132).

В том же 1979 году появилось посвящение к 15-летию Театра на Таганке «Пятнадцать лет — не дата, так…», в котором речь ведется от лица коллектива театра, и положение этого коллектива мало чем отличается от положения пациентов психбольницы: «Поют здесь отравой сущей» (С5Т-4-255) = «Сочится жизнь — коричневая жижа»; «Те, кто выжил в катаклизме. / Пребывают в пессимизме» = «Мы уцелели при большим пожарах, / При катаклизмах, взрывах и т. д.» (АР-9-40). Причем в последнем случае театральная труппа, «уцелевшая при катаклизмах», тоже «пребывает в пессимизме»: «Забудут нас, как вымершую чудь».

В обоих случаях упоминаются пожары: «Мы про взрывы, про пожары / Сочиняли ноту ТАСС» = «Я вам спою сегодня о пожарах»[1890] ^{[1891] [1892]} (АР-9-44) (незадолго до этого была написана песня «Пожары», в которой эта тема разрабатывалась очень подробно: «Пожары над страной — всё выше, жарче, веселей»); «.Лет 15 с промежутком / Он сидел за страсть к валюткам» (АР-8-36) = «15 лет я просидел на нарах» (АР-9-44). Такой же образ лирического героя находим в следующих цитатах: «Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я» («Лекция о международном положении»), «Голая Правда на струганых нарах лежала» («Притча о Правде»; АР-8-162), «Ты на нарах сидел без забот и без дел» («Здесь сидел ты, Валет…»), «Но пока я в зоне на нарах сплю…» («Бодайбо»), «Я стукнул ртом об угол нар и сплюнул зубы» («Палач»; АР-16-188), «Еще мы пьем за спевку, смычку, спайку / С друзьями с давних пор, с Таганских нар» («Театральнотюремный этюд на Таганские темы», 1974).

И в «Письме с Канатчиковой дачи», и в посвящении к 15-летию Таганки встречается безымянное упоминание власти: «Этот кто-то штепсель спрячет, / Провод вырвет — злись не злись» (АР-8-42) = «Но кто-то вытряс пулю из обоймы / И из колоды вынул даму пик». А герои понимают, что ничего хорошего это не сулит: «Началось — держись, наш брат!» (АР-8-44) = «Терпите, братцы, — будет 18» (АР-9-50); и даже рассматривают возможность самоубийства: «Нам осталось уколоться / И упасть на дно колодца» = «Есть для себя патрон, когда тупик», — поскольку на их просьбу отпустить: «Дайте рупор, дайте волю, / Отпустите на два дня» (АР-8-48) = «Нас папа ждет, пустите в Ватикан» (АР-9-50), — власть реагирует лишь новыми репрессиями: «Крепко держит полотенце / И сгибает нас в дугу»234 = «15 лет ломали — не сломали. / Дай бог теперь Таганке устоять» (АР-9-50). Причем интересно, что и пациенты Канатчиковой дачи, и «узники Таганки» названы талантливыми: «Кое в чем мы преуспели — / Мы талантливый народ» /5; 471/ = «Талантов — тьма, созвездие, соцветье»235, - так же как и в «Лекции о международном положении»: «Плывут у нас — по Волге ли, по Каме ли — / Таланты — все при шаге, при плаще», — где герой находится в «тесном боксе» (аналоге психбольницы и Таганской тюрьмы) и мечтает поехать в Ватикан: «Я б засосал стакан — и в Ватикан!» (ср.: «Нас папа ждет, пустите в Ватикан»; АР-9-50).

Как видим, пациентов Канатчиковой дачи можно назвать ролевыми персонажами лишь отчасти, поскольку многие их высказывания или действия соотносятся с жизнью самого поэта, а также коллектива Театра на Таганке и советского общества в целом. Ирония же, с которой выведены эти персонажи, служит для прикрытия глубочайшего трагизма и личностного подтекста песни.

И, наконец, последнее масштабное произведение Высоцкого на медицинскую тему — это стихотворение «Общаюсь с тишиной я…» (май 1980), представляющее собой своеобразное продолжение и завершение трилогии «История болезни», но в нем уже нет ни допроса с применением пыток, ни насильственных операций. Стержнем стихотворения является СМЕХ.

Отношения между лирическим героем и советской властью вновь представлены в виде оппозиции «пациент — врачи». А смех героя демонстрирует его отношение к официальным нормам, принятым в советском обществе.

Суть внешнего сюжета стихотворения состоит в следующем: герой выпил залпом восемьсот грамм алкоголя, потом у него наступило похмелье, и он был доставлен в больницу, где и рассказал об этом врачам. Вот и весь сюжет. И если считать его единственным, то будет непонятен смысл стихотворения. Однако при анализе текста обнаруживается целый ряд деталей, указывающих на наличие в нем второго плана.

Итак, герой, будучи водворенным в больницу, старается вспоминать «про самое смешное», поскольку перед лицом страха, неизвестности лучше всего помогает смех. А страх у героя возник из-за того, что он не знает, как будут с ним вести себя врачи: «Боюсь глаза поднять», «От смеха ли, от страха ли / Всего меня трясет», «А мне смешно до ужаса, / Но ужас мой — смешной».

Герой вспоминает реакцию врачей на его рассказ: «Врачи чуть-чуть поахали: / “Как? Залпом? Восемьсот?”»[1893]. Эти восемьсот грамм являются условной деталью, которая показывает несовместимость принципов лирического героя и норм, принятых в советском обществе. Вместе с тем правдоподобность этой детали находит подтверждение, во-первых, в черновиках «Аэрофлота» (1978): «Я хоть литру могу, не моргнув» (АР-7-118); а во-вторых — в воспоминаниях Валерия Нисанова: «Однажды Володя наливает в фужер — а у меня были такие: большие, по пятьсот граммов — бутылку водки. И р-раз! Залпом]. А Валера Янклович увидел — он же его охранял от этого дела — и говорит: “Раз ты так! Смотри — и я!”. И — себе в фужер. Выпил — и упал»[1894] ^[1895].

Впоследствии эту историю Высоцкий обыграл в одном из устных рассказов: «“Пиво-воды”. Мороз, значит, градусов двадцать три, двадцать пять, и стоит маленький такой мужичонка. А рядом баня, знаешь, “Кировский” где-то так недалеко, и идет с веником, здоровый такой, блядь, мужик, такая харя у него, и кепка, и ему всё равно не холодно. И он так говорит: “Мамаша, давай-ка мне быстренько, блядь, одну пустую, другую полную!”. И она уже ему туда — раз! — двигает. Он достает отсюда четвертинку — значит, в бане он ее не выпил, — открыл так ее, размотал, буль-буль-буль в кружку: “А-а!..” — выпил, второй кружкой закусил, взял этот веник и пошел. А мужичонка маленький — он на него так с восторгом смотрел: как, мол, блядь, он дает! И как только он ушел, он говорит: “Мамаша, давай, одну пустую, другую полную!”. Она, значит, дает ему пустую и полную. Он пустую открыл так дрожащими руками — видимо, у него похмелье, — открыл так, налил эту, значит, выпил — и упал»238.

Нетрудно догадаться, что в образе «здорового такого мужика» Высоцкий вывел самого себя (в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…» это выглядело так: «Не сплю — здоровье бычее»). К тому же здесь возникают две любопытные переклички со «Сказочной историей» (1973), где автор выступал в образе Ивана-дурака, который выпивал в «Каме» со своими друзьями, а потом, «когда кабак закрыли», отправился в «белокаменные палаты», где работал круглосуточный буфет, чтобы прикупить еще спиртного: «И он так говорит: “Мамаша, давай-ка мне быстренько, блядь, одну пустую, другую полную!”» = «Эй, мамаша, что сердита? / Сдачи можешь не давать»; «Он достает отсюда четвертинку — значит, в бане он ее не выпил» = «У буфета — всё нехитро: / Пять “четверок”, два пол-литра».

Итак, в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…» врачи «поахали», узнав, что герой выпил «залпом восемьсот». А мотив удивления власти или других людей при виде действий лирического героя встречается у Высоцкого постоянно: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша, салам!”. / И просто кондрашка хватила пашу, / Когда он узнал, что еще я пишу, / Считаю, пою и пляшу» («Песня попугая»), «И никто мне не мог даже слова сказать, / Но потом потихоньку оправились» («Путешествие в прошлое»), «Но подо мной написано: / “Невиданный доселе”» («Гербарий»), «Онемели все при виде одиночки, / А ему, простите, что? — Хоть бы что!» («Мореплаватель-одиночка»), «Вот это да, вот это да! / Спустился к нам, не знаем кто. / Как снег на голову, сюда / Упал тайком, инкогнито» («Песня Билла Сигера»).

Герой вспоминает свою первую беседу с врачами, сам еще не зная, чего ему ждать: «От смеха ли, от страха ли, / Всего меня трясет», — так как опасается, что те опять могут применить силу, как в «История болезни», а его собственная жизнь уже не представляет никакой ценности: «Теперь я — капля в море, / Я — кадр в немом кино, / И двери — на запоре, / А все-таки смешно».

Герой знает, что к нему должны войти врачи: «Не сплю — здоровье бычее, / Витаю там и тут, / Смеюсь до неприличия / И жду — сейчас войдут».

У Высоцкого действительно было «бычее здоровье», о чем он неоднократно говорил в своих произведениях: «Есть здоровье бычее, / Мысли есть, талант, / И задумал нынче я / Написать роман»[1896] ^{[1897] [1898]}, «У нас в столовой, например, нет тараканов. Им вкололи аминазин, и они все спят, как миленькие. А я не сплю — я работаю, мне еще не вкололи, потому что я здоров, то есть абсолютно, по-бычьи здоров» (С5Т-5-45), «Я здоров — даю вам слово, только здесь не верят слову» /5; 406/, «Я был здоров, здоров, как бык, / Как целых два быка» /5; 86/, «Я здоров, к чему скрывать, — / Я пятаки могу ломать, / Я недавно головой быка убил» /1; 35/, «Я, как раненый бык на арене, чудил» /2; 338/, «Мне папаша подарил бычее здоровье» /5; 126/, «Здоровье у меня добротное» /3; 84/, «Я здоровый, я выжил — не верил хирург» /5; 26/, «И плевал я — здоровый трехлетка — / На воздушную эту тревогу!» /5; 48/, «Один ору — еще так много сил, / Хоть по утрам не делаю зарядки» /5; 128/, «Так много сил, что все перетаскаю» /5; 210/, «Двухсоткилограммовую громаду / Над головою с воем подниму!» /3; 335/. А по воспоминаниям режиссера Александра Митты, Высоцкий «без проблем не спал ночь-две»2⁴⁰, - что также говорит о его «бычьем здоровье».

В разбираемом стихотворении лирический герой смеется до неприличия. Это объясняется тем, что «психологически смех снимает с человека обязанность вести себя по существующим в данном обществе нормам — хотя бы на время»241, особенно (в случае с Высоцким) — перед лицом власти. Поэтому мотив неприличности и сопутствующий ему мотив нахальства лирического героя находят отражение во многих произведениях: «Я отвечал ему бойко, / Может, чуть-чуть неприлично» /2; 365/, «Разомлею я до неприличности» /2; 133/, «Он не вышел ни званьем, ни ростом, / Ни приличий не знал, ни манер» /3; 426/, «Слова все были зычные, / Сугубо неприличные» /5; 576/, «В школе по программам обязательным / Я схватил за Дарвина пять “пар”, / Хохотал в лицо преподавателям / И ходить стеснялся в зоопарк» /3; 479/, «Я, обнаглев, на стол кошу / И вою, что есть сил: / “Я это вам не подпишу, / Я так не говорил!”» /5; 374/, «Я обнаглел и закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 386/ и т. д. Этот же мотив встречается в исполнявшейся Высоцким песне «Когда качаются фонарики ночные…» (на стихи Г. Горбовского): «И мой нахальный смех всегда имел успех…».

Тем временем между ожиданием врачей и последующими событиями прошло уже значительное количество времени, так как врачи успели не только войти, но и описать поведение героя (вновь возникает мотив протокола): «Халат закончил опись / И взвился — бел, крылат: / “Да что же вы смеетесь?” — / Спросил меня халат».

Врачей раздражает то, что герой продолжает смеяться, а они не могут понять причины его смеха. Это подчеркивает их принадлежность к разным мирам. Как сказано в черновиках «Гербария»: «Мы разным миром мазаны, / Другим добром напичканы, / Иным нафаршированы, / Мозги и цвет другой!» /5; 367/.

Поэтому в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…» лирический герой смеется прямо в лицо своим врагам: «Но ухмыляюсь грязно я / И — с маху на кровать: / “Природа смеха — разная, / Мою — вам не понять. / Жизнь — алфавит, я где-то / Уже в “це”, “че”, “ша”, “ще”. / Уйду я в это лето / В малиновом плаще”».

Несмотря на предчувствие близкой смерти, герой продолжает смеяться, так как смех помогает увидеть все в новом — истинном — свете: «Палата — не помеха, / Похмелье — ерунда! / И было мне до смеха — / Везде, на всё, всегда!».

Похмелье же здесь — больше морального, чем физического свойства, как в стихотворении «Ядовит и зол, ну, словно кобра, я…» (1971): «Загнан я, как кабаны, как гончей лось, / И терплю, и мучаюсь во сне: / У меня похмелие не кончилось, — / У меня похмелие вдвойне. / У меня похмелье от сознания, / Будто я так много пропустил. / Это же моральное страдание! / Вынести его не хватит сил», — и еще в одной песне 1971 года — «Баньке по-черному»: «Кричи! / Загнан в угол зельем, словно гончей лось. / Молчи, — / У меня давно похмелье кончилось! / Терпи! — / Ты ж сама по дури продала меня! / Топи, / Чтоб я чист был, как щенок, к исходу дня» («Загнан я, как кабаны, как гончей лось» = «Загнан в угол зельем, словно гончей лось»; «терплю» = «терпи»; «У меня похмелие не кончилось» —* «У меня давно похмелье кончилось»). В обоих случаях лирический герой обращается за помощью: в песне — к любимой женщине, которая его «продала», а в стихотворении — то ли к другу, то ли к подруге.

Однако в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…» герой, находясь в преддверии смерти, воспринимает все события сквозь призму смеха, облегчая свое душевное состояние и уже не так переживая по поводу упущенных возможностей: «Часы тихонько тикали, / Сюсюкали: сю-сю… / Вы втихаря хихикали, / А я — давно вовсю».

Теперь сопоставим это стихотворение с «Историей болезни».

В обоих случаях герой накануне выпил и был доставлен в больницу: «Но это был не протокол — / Я просто пил вчера» /5; 389/ = «Врачи чуть-чуть поахали: / “Как? Залпом? Восемьсот?”». Поэтому он говорит о своем похмелье: «Стоял я, голый, как сокол, / Похмельный со вчера» /5; 383/ = «Палата — не помеха, / Похмелье — ерунда!»; и о врачах: «Врач стал чуть-чуть любезней» = «Врачи чуть-чуть поахали».

Также герой оказывается в отрыве от людей: «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/ = «Общаюсь с тишиной я»; предстает голым и ничтожным на фоне всемогущества врачей: «Лежу я голый, как сокол» = «Теперь я — капля в море <.. > Смешно мне в голом виде лить / На голову ушат» (АР-2-75); и сравнивает происходящее с фильмом: «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери» = «Я — кадр в немом кино. <.. > И жду — сейчас войдут».

Помимо того, героя терзают кошмары: «[Видение, исчезни!] Проклятый страх, исчезни!»[1899] = «Виденья всё теснее, / Страшат величиной» /5; 260/; «Дрожу от головы до пят, / По телу страх расползся» /5; 396/ = «От смеха ли, от страха ли / Всего меня трясет» /5; 260/; «По телу ужас плелся» /5; 78/ = «Но ужас — мой герой» /5; 586/. Однако он говорит о своем здоровье: «Я был здоров, здоров, как бык» = «Не сплю — здоровье бычее»; и бросает вызов врачам: «Смеюсь я: “Что за прятки?!”» (АР-11-44) = «“С покойных взятки гладки”, - / Смеялся я вообще» (АР-2-74) (а «покойным» он уже называл себя в песне «Отпустите мне грехи…» и в «Райских яблоках»: «Мы — покойники» /3; 53/, «Съезжу на дармовых, раз покойников мы бережем»; АР-3-156); «Я ухмыляюсь красным ртом» = «Но ухмыляюсь грязно я». Эта же ухмылка, обращенная к врагам, встречается у Высоцкого постоянно: «Улыбнемся же волчьей ухмылкой врагу» /5; 212/, «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» /5; 89/, «Во весь свой пересохший рот / Я скалюсь: “Ну, порядки!”» /5; 79/, «Вижу, Фишер наставляет вилку

- / Хочет есть, и я бы съел ферзя. / Прячу нехорошую ухмылку» /3; 391/.

Врачи же в обоих случаях характеризуются героем как безликие, но при этом заводят на него дело: «Колите, сукины, сыны, / Но дайте протокол! <.. > Мне чья-то белая спина / Ответила бесстрастно» /5; 396/ = «Халат закончил опись / И взвился — бел, крылат» (здесь — «закончил опись», а в предыдущем случае: «Он молвил, подведя черту»). Крылатым же предстает и ворон, севший на плечо к главврачу в песне «Ошибка вышла»: «Раздался звон, и ворон сел / На белое плечо». Этот ворон «напоминает — прямо в морг / Выходит зал для пыток», — что заставляет вспомнить «Песню о вещей Кассандре», где смерть, «севшая» на Трою, тоже названа крылатой («Спустилась смерть, как и положено, крылата»). А в черновиках песни «Ошибка вышла» сказано о вороне: «Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/, - и точно так же вел себя главврач: «Вздохнул с намеком и завел / Историю болезни»[1900] ^[1901].

Главное же различие состоит в том, что в песне «Ошибка вышла» над героем смеются врачи: «…И грохнул персонал, / Смеялся медицинский брат…» /5; 388/. А в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…» он сам смеется над ними: «“Да что же вы смеетесь?” — / Спросил меня халат», «И было мне до смеха — / Везде, на всё, всегда!».

Интересно еще, что некоторые мотивы из «Общаюсь с тишиной я…» восходят к «Путешествию в прошлое» (1967): «Помню, Клавка была и подруга при ней» = «Воспоминанья кружатся <.. > То с нею я. то с нею»; «А потом кончил пить, / Потому что устал» = «Как? Залпом? Восемьсот?»; «Будто голым скакал» = «Смешно мне в голом виде лить / На голову ушат» (АР-2-75); «Остается одно — только лечь-помереть» = «Уйду я в это лето / В малиновом плаще»; и даже к стихотворению «Я никогда не верил в миражи…» (1979): «Но жили мы, поднять не смея глаз» = «Боюсь глаза поднять»; «Мы тоже дети страшных лет России» = «Виденья всё теснее, / Страшат величиной»; «Безвременье вливало водку в нас» = «Как? Залпом? Восемьсот?».

***

Если вернуться к «Истории болезни» и сопоставить ее с некоторыми спортивными песнями, то также можно обнаружить удивительные совпадения.

Начнем с «Вратаря» (1971): «Я стою сегодня мёртво — не иначе» (АР-17-68) = «Я гну свое — на нем держусь»244 (этот же мотив находим в «Марше антиподов», 1973: «Стоим на пятках твердо мы и на своем»; в «Приключении, случившемся с Владимиром Высоцким и его друзьями на 3-м этаже ресторана “Москва”», 1955: «Но на своем стоял я твердо»[1902]; и в наброске 1971 года: «Я твердо на земле стою» 13; 483/); «Хоть десятый его ловко завернул. / У меня давно такие на проходят…» = «Со мною номер не пройдет. / Товарищи-ребятки! <…> Проворен он и прыток»; «Снимок дома у меня

— два на три метра — / Как свидетельство позора моего. <.. > Искуситель змей, палач! Как мне жить?» = «А искуситель змей страдал / Гигантоманией»; «Стыд меня терзает, хоть кричи» = «И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50).

Еще больше сходств наблюдается у «Истории болезни» с дилогией «Честь шахматной короны» (1972): «Клетки — как круги перед глазами» = «В глазах — круги, в мозгу — нули».

В первом случае герой мечтает: «Живо б прояснилось на доске!», — а во втором говорит: «И прояснилось всё вокруг, / Врач стал еще любезней» /5; 401/ (этот же мотив возникает в «Памятнике»: «Выраженье лица прояснилось», «И лицо мое вдруг прояснилось»; АР-6-41).

В обоих произведениях встречаются мотивы выпивки: «Эх, под такой бы закусь — да бутылку!» = «Я обнаглел и закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 386/; и путаницы: «Королей я путаю с тузами» = «Прием покойный — этот зал — / Я спутал с пересылкой» /5; 400/ (повторим еще раз вариант названия песни «Ошибка вышла» — «Перепутал»™). А герой предстает в образе силача: «Ну еще б ему меня не опасаться

- / Я же лежа жму сто пятьдесят!» = «Я был здоров, здоров, как бык, / Здоров, как два быка, — / Любому встречному в час пик / Я мог намять бока»; и задается одинаковым вопросом: «Может, ему врезать апперкотом, / Пешки прикрыва<я> рукавом?» (АР-9-171) = «А может, дать ему под дых / И двери — на замок?» /5; 380/. Кроме того, герой «ухмыляется» перед лицом своего противника: «Прячу нехорошую ухмылку» /3; 391/ = «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» /5; 85/; наблюдает за его действиями: «Вижу: он нацеливает вилку» = «Вон вижу я: спиртовку жгут»; и требует: «Мне дай только дамку провести!»[1903] ^{[1904] [1905]} = «Но дайте протокол!».

Да и противник ведет себя одинаково: «Шифер стал на хитрости пускаться: / Встанет, пробежится — и назад» — «А главный — шмыг да шмыг за стол»; «Он всё встанет, пробежится — и назад»248 = «А он всё тёр себе скулу, / И бегал от меня к столу, / И хмыкал, и кривился» /5; 380/; «А он, гляжу, наце<ливает вилку>… Он мою защиту разрушает»[1906] ^{[1907] [1908] [1909]} = «А он, гляжу, подвел черту: / “Читай, мол, и остынь!”»2⁵⁰ (такой же оборот используется в стихотворении «Вот я вошел и дверь прикрыл…», 1970: «А он, гляжу, сдается»); «Он меня убьет циничным матом» /3; 383/ = «Все выстукивают — я уж думал, до смерти забьют» (АР-11-50); «Ничего! Коль он и вправду ловок

- / Применю секретный ход конем!» /3; 393/ = «И ворон крикнул: “Nevermore!” — / Проворен он и прыток, — / Напоминает: прямо в морг / Выходит зал для пыток» (последняя цитата имеет явное сходство с «Колыбельным. вальсом» Галича: «Гаркнет ворон на плетне: / “Хорошо ль тебе в петле?”», — и с «Балладой о манекенах» Высоцкого, где манекен ерничает: «Мол, жив еще приятель? / Доволен ли судьбой?»).

Такими же эпитетами наделяются беда в черновиках посвящения к 60-летию Юрия Любимова «Ах, как тебе родиться пофартило…» (1977) (причем она, как и ворон, представлена в образе птицы): «.Лиха беда, проворна и глазаста, / Пошла круги сужать над головой» (АР-7-22); Черномор в «Лукоморье» (1967): «Ловко пользуется, тать, / Тем, что может он летать» (ворон и беда, заметим, тоже летают2⁵¹); Баба-Яга в наброске «Мимо баб я пройти не могу…»(1969): «Как прохожих варит в супе, / Большей частью молодых, / Как секретно ездит в ступе, / Ловко путая следы»; «черные силы» в «Веселой покойницкой» (1970): «Ловко, надежно работают бойни»252; один из вампиров в «Моих похоронах» (1971): «Шустрый, ловкий упырек / Стукнул по колену, / Вмиг пригнал и под шумок / Надкусил мне вену» /3; 320/; противник лирического героя в «Песне автозавистника» и «Вратаре» (обе песни — 1971): «Скрываясь ловко под названьем “Жигули”», «Мяч в моих руках — с ума трибуны сходят, / Хоть десятый его ловко завернул»; враги лирического мы в песне «У нас вчера с позавчера…» (1967): «Только зря они шустры — не сейчас конец игры!»; Ложь в «Притче о Правде»: «Выплела ловко из кос золотистые ленты»; таможенники в черновиках «Таможенного досмотра»: «До чего проворные, — / Мысли мои вздорные / И под черепушкою прочли!» /4; 458/; центральный персонаж стихотворения «Вооружен и очень опасен» (1976): «Он глуп, он — только ловкий враль»; и в целом методы советской власти — в песне «Заповедник» (1972), где «звери» сами лезут «в капкан и в загон» и «падают навзничь — стреляй не хочу!»: «Ловко, продуманно, просто, с умом, / Мирно — не надо стрелять». Да и на своих концертах Высоцкий употреблял этот эпитет для того, чтобы показать отношение к нему со стороны чиновников: «Скоро вы увидите еще две картины, куда я работал и писал песни. Одна из них называется “Вооружен и очень опасен”, где я не играю, а просто песни мои поет Сенчина. Хотя я должен был сначала… Так они меня вокруг пальца ловко обвели как-то. Говорят: “Ты напиши!”. Я для себя писал. Потом говорят: “Ты знаешь — надо, чтобы она все-таки спела!” Я стал для нее переписывать. Говорю: “А вот это я спою!”. Они говорят: “Ну, хорошо!”. А потом, когда она спела, они говорят: “А это не надо, потому что…”»[1910] ^{[1911] [1912]} (заметим, что «ловко обвели» поэта и в «Масках», 1970: «Меня, должно быть, ловко разыграли»).

К мотиву ловкости и проворности представителей власти примыкает мотив их бойкости: «Очень бойкий упырек / Стукнул по колену» /3; 83/, «Бойко, надежно работают бойни» /2; 517/, «Но бойко брызгало перо / Недугами в бумагу» /5; 371/, «…И святая инквизиция под страх / Очень бойко продавала индульгенции, / Очень шибко жгла ученых на кострах» /2; 64/.

Данный мотив представлен также в стихотворении «“Не бросать!”, “Не топтать!”…» (1971) при описании действий участкового: «Он, пострел, всё успел — / Вон составится акт: / Нецензурно, мол, пел, / Так и так, так и так». Причем о составлении акта пойдет речь как в песне «Ошибка вышла», так и в стихотворении «Общаюсь с тишиной я…»: «И что-то на меня завел, / Похожее на дело», «Халат закончил опись». А восходит этот мотив к песням «Рецидивист» и «Про личность в штатском»: «“Значит ты — рецидивист? / Распишись под протоколом!”», «Я однажды для порядку / Заглянул в его тетрадку — / Обалдел!».

В шахматной дилогии противник героя «играет чисто, без помарок», и поэтому в песне «Ошибка вышла» герой скажет главврачу: «Ошибкам вашим нет цены»254 (то же самое он говорил о своих врагах в «Горизонте»: «Кто вынудил меня на жесткое пари, / Те редко ошибаются в расчетах»; АР-3-118).

Также герой говорит, что с ним «шутки плохи»: «Только зря он шутит с нашим братом!» = «У вас, ребятки, не пройдет / Играть со мною в прятки!»; «Парень, не пугай меня цейтнотом, / А не то нарвешься на прием!» /5; 391/ = «Меня, ребята, не дурачь'.» /5; 389/, - и доказывает врагам свою правоту: «Я докажу ему, что шахматы — / Спорт смелых и отважных» (АР-13-73) = «Но я им все же доказал, / Что умственно здоров» /5; 86/. Кроме того, он противопоставляет и сопоставляет себя со своим противником, который является профессионалом: «“.. Сам он — вроде заводного танка…” / Ничего — я тоже заводной!» = «Он — дока, но и я не прост» /5; 384/255 (при этом строка «Ничего — я тоже заводной!» вновь отсылает к песне «Ошибка вышла»: «Я тоже поднимаю хвост»[1913] ^{[1914] [1915] [1916]}). А заводным предстанет и alter ego автора в стихотворении «Жил-был один чудак…» (19>73): «Чудак пил кофе натощак — / Такой же заводной».

Таким запомнила Высоцкого и Лионелла Пырьева, которую он убедил сняться в «Опасных гастролях»: «Да, это Володя “доканал” меня тогда, — он ведь заводной, одержимый»25⁷. Да и сам он на одном из концертов употребил этот эпитет применительно к своим песням, которые не вошли в фильм «Бегство мистера Мак-Кинли»: «Я писал такие трагические песни, очень нервные, заводные, а повествование фильма получилось задумчивое, серьезное такое, медленное, на мой взгляд, немножко скучное, и поэтому взяли песни — вырезали, убрали, они не монтировались никак»258.

Ну и напоследок отметим еще одно сходство между шахматной дилогией и медицинской трилогией. Речь идет об одинаковом давлении со стороны противника героя. В первом случае оно реализуется на шахматной доске, а во втором — уже на собственно физическом уровне: «Он мне фланги вытоптал слонами / И бросает в бреши двух коней» (АР-13-75), «Он прикрыл мне подступы к воротам» (АР-9-171) = «Он, потрудясь над животом, / Сдавил мне череп, а потом / Предплечье мне стянул жгутом / И крови ток прервал» /5; 78/. Но если первая песня заканчивается оптимистически, то концовка второй уже глубоко трагична.

Еще одна спортивная песня, которая содержит множество параллелей с медицинской трилогией, — это, как ни странно, «Сентиментальный боксер» (1966).

Здесь противник героя сбивает его с ног, и он лежит на полу: «Вот апперкот — я на полу, / И мне нехорошо!», — а в песне «Ошибка вышла» главврач велит ему лечь на топчан: «Но властно дернулась рука: / “Лежать лицом к стене!”».

В обоих случаях описываются избиение и пытки: «Вот он прижал меня в углу» = «Вот мне нажали на кадык» (АР-11-44); «Вот он ударил — раз, два, три!» = «Вот мне ударили под дых» (АР-11-44); «Вот апперкот — я на полу» = «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44) (кстати, апперкот — это и есть в том числе удар под дых); «И думал противник, мне ребра круша» = «Когда давили под ребро, / Как ёкало мое нутро!»259; «И думал противник, мне челюсть круша» = «Он, потрудясь над животом, / Сдавил мне череп, а потом…»; «Вот я едва ушел» = «Но выстукивают тут, / Я едва живой остался / И, конечно, испугался — / Думал, до смерти забьют» (АР-11-52).

Противник героя входит в раж: «Но он не услышал — он думал, дыша, / Что жить хорошо и жизнь хороша» = «Он в раж вошел — знакомый раж!»; и добивается своего: «Но он пролез — он сибиряк, / Настырные они!» /1; 200/ = «Он вызнал всё, хоть я ему / Ни слова не сказал» /5; 385/. Здесь — герой ни слова не сказал, а в предыдущей цитате: «Ведь я его не бью» /1; 471/. То есть он оказывает своему противнику лишь пассивное сопротивление, но при этом жалеет его: «И я сказал ему: “Чудак, / Устал ведь, отдохни!”» /1; 200/, «Жалко мне противника — очень я корректен» (АР-17-182) = «Трудился он над животом, / Взмок, бедолага, а потом…» /5; 394/, «А это доктор, он устал» /5; 400/. Однако в некоторых вариантах герой сопротивляется мучителям: «Евсеев лезет в ближний бой, а я не поддаюсь» (АР-5-74) = «Я не смирюсь и не утрусь»[1917]; «Забыл я и врезал по уху» (АР-17-182) = «Я было пнул его под дых»[1918] ^{[1919] [1920]}.

Обращают на себя внимание и следующие идентичные конструкции: «А он всё бьет, здоровый черт» = «Всё что-то пишет в протокол»; «И что дерется, вот чудак! / Ведь я его не бью» /1; 471/ = «[Зачем он] пишет в протокол? / [Ведь] я не отвечаю»262.

Кроме того, противник героя является профессионалом: «Противник Смирнов

— мастер ближних боев» (АР-17-180) = «Он дока, но и я не прост» /5; 384, 392/, - и монстром: «А он всё бьет, здоровый черт» /1; 200/ = «И озарился изнутри / Здоровым недобром. / Бить будут прямо на полу…» (АР-11-44). Причем чертями называет герой своих мучителей и в песне «Ошибка вышла»: «А он всё бьет, здоровый черт, / Я вижу — быть беде» = «Вон вижу я — спиртовку жгут. / Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» (также и оборот «А он всё бьет» перейдет во вторую песню: «А он

— всё шмыг да шмыг за стол» /5; 380/). И в обоих случаях герой терпит избиения: «<Стерп>ел всё и вот получил апперкот. / <Это> был первый нокдаун» (АР-17-180) = «Молчал, терпел, крепился» /5; 380/. Поэтому испытывает страх: «Противник мой — какой кошмар\ — / Проводит апперкот» = «По телу ужас плелся». А от избиения и пыток ему становится плохо: «Мне муторно было и жарко» (АР-17-182) = «Мне муторно, отвратно» /5; 380/. Кстати, в «Истории болезни» ему тоже станет жарко: «Жар от меня струился, как / От доменной печи». Но вместе с тем герой негативно отзывается о загранице (маска пролетария): «Боксерам у нас, не в пример этим США, / И жить хорошо, и жизнь хороша» (АР-17-180) = «Я возражаю: “Нет, шалишь, / Ведь я пока на воле, / Здесь вам не Лондон, не Париж!..”» /5; 381/; и говорит о своей «закаленности»: «У меня закалка…» (АР-17-184) = «Я терт и бит, и нравом крут»; и о чутье: «Я чую — быть беде»2б3 = «Задаю вопрос и чую…» (АР-11-54).

Формальное же различие состоит в том, что в ранней песне герой не бьет своего противника по «идейным» соображениям, а в поздней — поскольку ситуация и так безнадежна, и ему надо продержаться как можно дольше: «Неправда, будто бы к концу / Я силы берегу, — / Бить человека по лицу / Я с детства не могу» — «Нет, надо силы поберечь, / А то уже устал, / Ведь скоро пятки станут жечь, / Чтоб я захохотал».

В том же 1966 году, вскоре после июньского ареста в Риге, была написана песня «Вот главный вход…», где герой вышел в окно, «обвязав лицо портьерой…», — а в песне «Ошибка вышла» он «сорвал с портьер тесьму / И брюки подвязал» /5; 371/.

В песне «Вот главный вход…» герой «вышел прямо сквозь стекло», а в «Истории болезни» сказано, что «фельдшер еле защитил рентгеновский экран», на который герой «прыгнул, как марран» /5; 404/.

В обоих случаях герой накануне напился и стал буянить: «Но вчера меня, тепленького…» = «Я перепил вчера» /5; 400/; а попав в руки милиции и врачей, готов к самому худшему: «И меня патентованного, / Ко всему подготовленного…» = «Вяжите руки, — говорю, — / Я здесь на всё готов!» /5; 386/; подвергается пыткам и издевательствам: «И кулаками покарав, / И попинав меня ногами…» = «Я взят в тиски, я в клещи взят — / По мне елозят, егозят»; предстает окровавленным: «И меня, окровавленного. / Всенародно прославленного…» = «И — горлом кровь, и не уймешь — / Залью хоть всю Россию <…> Всю землю окровавить»: и перевязанным: «А потом — перевязанному, / Несправедливо наказанному…» = «Предплечье мне стянул жгутом <…> Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья».

Однако после избиения и операции герой высыпается: «Очнулся я — еще темно. / Успел поспать и отдохнуть я» (АР-7-190) = «Очнулся я — на теле швы, / А в теле — мало сил» /5; 407/. И если в последней песне у него мало сил, то и в первой он «рано утром <…> встал, от слабости шатаясь». Кроме того, после операции он говорит: «Медбрат меня кормил, / И все врачи со мной на Вы…» (АР-11-56), — а после избиения ему «сердобольные мальчики / Дали спать на диванчике».

В первом случае герой, проснувшись после избиения, увидел, что «на окне — стальные прутья», а во втором, очнувшись после операции, обнаружил, что «зашторено окно» (АР-11-56). И в итоге в песне «Вот главный вход…» он «вышел в дверь», то есть изменил своим принципам, а в «Истории болезни» — «с врачами мил» (АР-11-56).

В 1967 году пишется «Путешествие в прошлое», которое также во многих отношениях предвосхищает медицинскую трилогию.

В обоих произведениях лирический герой вспоминает, что он натворил вчера: «Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей! <.. > А потом кончил пить, потому что устал» /2; 27/ = «И это был не протокол: / Я перепил вчера» /5; 400/.

Если в «Путешествии» герой «хозяйку ругал, всех хотел застращать», то в песне «Ошибка вышла» он начинает «стращать» своих мучителей: «Я требовал и угрожал <..> “Эй! За пристрастный ваш допрос / Придется отвечать!”».

В обеих песнях герой «орет»: «Будто песни орал» = «… но я как заору: / “Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!”»; оказывается голым: «Будто голым скакал» = «Лежу я голый, как сокол»; и подвергается насилию: «Навалились гурьбой, стали руки вязать» = «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья». Причем в «Истории болезни» на него тоже навалились гурьбой: «Мне обложили шею льдом — / Спешат, рубаху рвут».

Своих мучителей герой называет неопределенными местоимениями: «Кто плевал мне в лицо…» /2; 27/ = «В моей запекшейся крови / Кой-кто намочит крылья» /5; 404/ (такой же прием используется в стихотворении 1970 года: «Мне в душу ступит кто-то посторонний, / А может, даже плюнет, — что ему?!»).

Совпадает и дальнейшее описание пыток: «Кто плевал мне в лицо, а кто водку лил в рот…» /2; 27/ = «И газ в мою гортань потек / Приятным алкоголем /5; 405/; «А какой-то танцор / Бил ногами в живот» /2; 27/ = «Трудился он над животом <…> Когда ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 387/.

В обоих случаях герой прибегает к хитрости, чтобы усыпить бдительность своих мучителей: «Сделал вид, что пошел на попятную» /2; 27/ = «Прикинусь я, что глуп да прост» /5; 396/, «И я под шизика кошу» /5; 380/.

В ранней песне эта хитрость выглядит так: «Развяжите, — кричал, — да и дело с концом!». А в черновиках песни «Ошибка вышла» он говорит: «Ремень, он вот он — на, держи, / А руки не вяжите'”» /5; 373/ (причем кричал он и в этой песне: «Кричу: “Начальник, не тужи <…> Хватайте и вяжите!”» /5; 381/). Однако в основной редакции его связали: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья». И все эти издевательства его мучители воспринимают как забаву: «А в конце уже все позабавились» /2; 27/ = «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/.

Далее наблюдается ряд параллелей с «Историей болезни»: «И откуда взялось / Столько силы в руках?» = «Я злую ловкость ощутил»; «Я, как раненый зверь, / Напоследок чудил» /2; 28/ = «И прыгнул, как марран» /5; 404/. А черновой вариант «Путешествия в прошлое»: «Я, как раненый бык на арене, чудил» /2; 338/, - напоминает основную редакцию «Истории болезни»: «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут. <…> Я был здоров, здоров, как бык» /5; 85 — 86/ (причем в песне «Ошибка вышла» он тоже «чудил»: «Чудил, грозил и умолял, / Юлил и унижался»; АР-11-40).

В обоих случаях герой стремится разбить стекло: «Выбил окна и дверь» = «И фельдшер еле защитил / Рентгеновский экран» (впервые данный мотив возник в песне «Вот главный вход…»: «А выходить стараюсь в окна»).

Вместе с тем следует отметить и некоторые различия, которые, правда, не влияют на общую картину.

В «Путешествии в прошлое» герой «рвал рубаху и бил себя в грудь», а в «Диагнозе» и в «Истории болезни» это делают его мучители: «Но не лист перо стальное — / Грудь проткнуло, как стилет…», «Спешат, рубаху рвут».

Кроме того, в ранней песне герой «говорил, будто все меня продали», а в песне «Ошибка вышла» он констатирует, что сам лично во время допроса и пыток никого не продал: «Я ничего им не сказал, / Ни на кого не показал» (как в песне «Я из дела ушел»: «Я не продал друзей — без меня даже выиграл кто-то» /4; 286/).

Менее чем за год до «Путешествия в прошлое» появилась «Песня про Тау-Кита» (июнь 1966), в которой китайские реалии являются эвфемизмом советских, и вполне естественно, что обнаруживаются сходства между атмосферой на Тау-Кита и обстановкой в психбольнице, а также между тау-китянами и врачами: «Всё стало для нас неприятно» (АР-5-68) = «Мне муторно, отвратно» /5; 380/; «В ответ они чем-то мигнули» /1; 222/ = «Он мне подмигивал хитро» (АР-11-62) (так же вел себя черт в песне «Про черта»: «…корчил рожи и моргал», — и представитель власти в песне А. Галича «О том, как Клима Петрович выступал на митинге в защиту мира», 1968: «Вот моргает мне, гляжу, председатель: / Мол, скажи свое рабочее слово!»); «Возникнут и вмиг растворятся» (АР-5-68) = «Огромный лоб возник в двери» /5; 77/, «Вдруг словно кануло во мрак / Всё сборище врачей» (АР-11-54); «И юмор у них безобразный» /1; 221/ = «Глядели все с ухмылкой» /5; 378/; «Но тау-киты — такие скоты» = «Колите, сукины сыны…»; «Но тау-китяне радушны» = «Врач стал еще любезней»; «Сигнал посылаем: “Вы что это там?”» /5; 221/ = «Вы, как вас там по именам, — / Вернулись к старым временам?» /5; 81/, «Эй! Как тут принято у вас?»[1921] ^{[1922] [1923]}; «…Что мне за себя стало стыдно» /1; 222/ = «Мне даже стыдно стало!» /5; 382/; «Покамест я в анабиозе лежу» /1; 221/ = «Пока наркозом не пропах» (АР-11-57); «А ну, говорю, признавайся!..» /1; 222/ = «А ну, покажь, чего строчишь / В секретном протоколе!» /5; 381/.

В первом случае оппоненты лирического героя говорят на тау-китянском, а во втором — главврач пишет протокол на латыни.

Впервые же этот мотив возник в песне «Про личность в штатском» (1965), где сотрудник КГБ «писал на эсперанто / Всё как есть!» (С5Т-1-336). Неудивительно, что данная песня обнаруживает множество параллелей с «Историей болезни»: «Он писал для конспирации / Без всякой пунктуации — / Не прочесть» (С5Т-1-336) = «И там писал он всё подряд / Без точек и полей»²⁶5, «Легко сказать… Но как прочту / Проклятую латынь!» 15; 385/; («он писал» = «писал он»; «без всякой пунктуации» = «без точек и полей»; «не прочесть» = «как прочту»); «Про себя увидел тоже: / Глуп, не нужен, не надежен»266 /1; 445/ = «Хотя для них я глуп и прост…»: «Глуп, не нужен, не надежен» = «“А ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”».

Про кагэбэшника герой говорит: «Он писал — такая стерва!..», — и столь же нелицеприятно он обращается к врачам: «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочки, гадюки (падлюки)! / Я больше не хочу сидеть, / Сложа худые руки»[1924]; причем если кагэбэшник «всю ночь писал и вот уснул», то и главврач долго писал протокол, после чего утомился: «А это доктор, он устал: / Вон смотрит обалдело» /5; 400/.

Перечислим еще некоторые сходства: «Получалось, будто пьянь я» /1; 445/ = «Я перепил вчера» /5; 400/; «Личность в штатском — парень рыжий» = «Все рыжую чертовку ждут»; «Соблюдал свою секретность» = «Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!»; «Это значит — не увижу / Я ни Риму, ни Парижу / Никогда!» = «Здесь вам не Лондон, не Париж!» /5; 381/, «И ворон крикнул: “Nevermore!”» /5; 80/; «Он везде за мною следом» = «Когда б за мной не глаз да глаз…»[1925] ^{[1926] [1927]}; «Заглянул в его тетрадку» = «Взглянул я — ёкнуло нутро: / Знакомая работа! / Как бойко ёрзало перо, / Перечисляя что-то»269.

В свете сказанного можно заключить, что «личность в штатском» — это и есть главврач, то есть разные образы власти (тем более что в психушках «лечением» инакомыслящих зачастую занимались офицеры КГБ и МВД).

Через несколько месяцев после песни «Про личность в штатском» была написана песня «Про черта» (начало 1966 года), ситуация в которой также предвосхищает песню «Ошибка вышла»: «…И спросил: “Как там у вас в аду / Отношенье к нашим алкоголикам — / Говорят, их жарят на спирту?”» = «Я перепил вчера» /5; 403/, «Эй! Как тут принято у вас?»2^?0, «Ведь скоро пятки станут жечь» /5; 79/ («Как там у вас в аду?» = «Как тут принято у вас?»; «алкоголикам» = «перепил»; «жарят» = жечь»).

В ранней песне к герою явился черт, а в поздней «все рыжую чертовку ждут», и оба сюжета связаны с выпивкой. Отсюда — многочисленные сходства: «Слышу вдруг — зовут меня по отчеству» /1; 176/ = «И жирно брызнуло перо / Фамилией в бумагу» /5; 379/; «Черт икал, ругался и молчал» /1; 177/ = «А доктор бодро сел за стол, / Икнул осатанело» /5; 383/ (кстати, главврач тоже молчал: «Шуршанье, хмык и тишина» /5; 374/); «Черт мне строил рожи и моргал» /1; 176/ = «Он мне подмигивал хитро» (АР-11-62), «А <он> кряхтел, кривился, мок» (АР-11-44); «А я ему тихонечко сказал» = «Я встал тихонечко, как мышь»[1928]; «Я, брат, коньяком напился вот уж как!» = «Мол, братцы, дайте я прочту» /5; 393/, «Я перепил вчера» /5; 403/; «Кончился коньяк — не пропадем, — / Съездим к трем вокзалам и возьмем» = «Я обнаглел и закричал: / “Бегите за бутылкой!”» /5; 386/; «Или он по новой мне пригрезился» = «Видение, исчезни!»[1929] ^{[1930] [1931]}; «Но растворился черт, как будто в омуте» = «Вдруг словно канули во мрак / Портреты и врачи»; «Я не то чтоб чокнутый какой» = «Под чекану-того кошу»2^?3; «Ну неужели, черт возьми, ты трус?!» = «.Допелся, черт возьми»

Различие же связано с тем, что черт садится на плечо к лирическому герою, а ворон — на плечо к главврачу: «Слезь с плеча, а то перекрещусь!» — «Раздался звон — и ворон сел / На белое плечо». Кроме того, в ранней песне сам герой смеется над чертом, а в поздней — уже врачи насмехаются над героем: «Насмеялся я над ним до коликов» — «Смеялся медицинский брат — / Тот, что в дверях стоял» /5; 388/.

Предшественницей песни «Ошибка вышла является и другая песня 1966 года — «А люди всё роптали и роптали…»: «У ресторана пьяные кричат» /1; 496/ = «Я перепил вчера» /5; 400/; «Позвать сюда, кто главный в этом зале!» /1; 496/ = «А самый главный сел за стол…» /5; 76/; «И им завзалом, чтобы не ругаться, / Сказал: ““Прошу без шума, дорогие!”» /1; 496/ = «Мне желто-белая спина / Ответила бесстрастно: / “Не надо шума, старина! / Нам ваша подпись не нужна, / Нам без нее всё ясно! <…> Мы, милый, просто завели / Историю болезни”» /5; 380 — 381/; «Кричали, умоляли и роптали» /1; 496/ = «Я ёрничал и умолял»²™, «Кричу: “Начальник, не тужи…”» /5; 381/.

А в конце 1965 года Высоцкий написал песню «Про сумасшедший дом», где лирический герой также оказывается в психбольнице, поэтому данная песня содержит закономерные сходства с «Историей болезни»: «Сказал себе я: “Брось писать”» = «Но я сказал себе: “Не трусь”»[1932], «Забыть про ремесло» (АР-11-56); «Ох, мама моя родная..» = «Не бойся, мама, я не трус»[1933] ^{[1934] [1935] [1936]}; «Я жду, но чувствую уже…» = «Но чувствую отвратно…»; «Хожу по лезвию ноже» = «Лежу на сгибе бытия» (АР-11-51), «На грани я, но начеку» /5; 392/; «Бывают психи с норовом: их лечат — морят голодом, / И врач сказал, что и меня туда переведут» /1; 453/ = «Мне врач сказал: “Как вы больны!”»277. Однако герой здоров: «Пока я в полном здравии» = «Здоров я, граждане, как бык» /5; 402/; «Рассудок не померк еще» = «У меня мозги за разум не заходят, верьте слову», «Но я им все же доказал, / Что умственно здоров».

В ранней песне психи «норовят» героя «лизнуть», а в поздней они его связывают: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья». Поэтому герой обессилен: «Ей-богу, нету сил!» = «Нет, надо силы поберечь, / А то ослаб, устал».

В первом случае герой говорит о психах: «Они ж ведь, суки, буйные», — а во втором обращается к врачам: «Колите, сукины сыны…».

Интересно, что в черновиках медицинской трилогии главврач, советуя герою «укрыться» в психушке, демонстрирует знание его биографии: «Уйди на срок из-под опек, / Отторгнись от шашлычной» /5; 375/.

То, что за лирическим героем была постоянная «опека», то бишь слежка, известно из многих произведений («Узнаю и в пальто, и в плаще их, / Различаю у них голоса» /5; 24/, «Не приведи, господь, хвоста, / За мною следом»; АР-6-184), а то, что он любил проводить время в шашлычной, следует из песни «Я в деле»: «А после я всегда иду в кабак»: стихотворения «Я был завсегдатаем всех пивных…»; «Сказочной истории»: «В кабаке старинном “Каме” / Мы сидели с мужиками» (АР-14-150); «Моей цыганской»: «В кабаках — зеленый штоф, / Белые салфетки». Да и в песне «Проложите, проложите…» поэт протягивает руку своим врагам («Но не забудьте — затупите / Ваши острые клыки») и приглашает их с сотрудничеству: «И без страха приходите / На вино и шашлыки». А в песне «Я скоро буду дохнуть от тоски…» он сожалеет о том, «что не доел в Батуми шашлыки / И глупо отказался от сулгуни».

О тотальной «опеке» со стороны властей говорилось и в песне «Я был душой дурного общества» (1962), где лирический герой оказывался в таком же положении, что и в песне «Ошибка вышла»: «И гражданин начальник Токарев, падла Токарев / Из-за меня не спал ночей»27 = «Я, гражданин начальник врач, / Ко многому привык. <…> Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, падлюки!»2⁷⁹; «Но на допросы вызывал» = «Эй, за пристрастный ваш допрос / Придется отвечать!»; «И дело не было отложено» = «И что-то на меня завел, / Похожее на дело»; «Мой адвокат хотел по совести…» = «От протокола отопрусь при встрече с адвокатом»; «Я стал скучающий субъект» = «Я никну и скучаю». И если в первом случае «кто-то скурвился, ссучился, шепнул, навел» на лирического героя, который в итоге «сгорел», то сам он во втором случае «ни на кого не показал».

В песне «Как в старинной русской сказке — дай бог памяти!..» (1962) действует Иван-дурак, а в «Истории болезни» лирический герой говорит о себе: «Как на манеже, шут». Похоже описываются и представители власти: «Колдуны, что немного добрее» = «Врач стал чуть-чуть любезней»; «Говорили: “Спать ложись, Иванушка!”» = «“Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!”» /5; 375/.

Еще одна песня 1962 года, имеющая тесные связи с медицинской трилогией, — это «Серебряные струны»: «Влезли ко мне в душу, рвут ее на части» = «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут...»; «Пе-рережъте горло мне…» = «На стол его, под нож!» (позднее мотив перерезанного горла возникнет в «Черных бушлатах» и в стихотворении «Люблю тебя сейчас…»: «Напрасно стараться — я и с перерезанным горлом / Сегодня увижу восход до развязки своей», «Приду и вброд, и вплавь / К тебе, хоть обезглавь»); «…перережьте вены…» = «Зачем из вены взяли кровь? / Отдайте всю до капли!» /5; 398/; «Век свободы не видать из-за злой фортуны!» = «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/; «Что же это, братцы! Не видать мне, что ли, / Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?» = «Мол, братцы, дайте я прочту» /5; 393/. А поскольку в «Серебряных струнах» у лирического героя «гитару унесли», в «Истории болезни» ему придется «забыть про ремесло» (АР-11-56). Но, несмотря на это, он сопротивляется пыткам и нелицеприятно называет своих врагов: «Упирался я, кричал: “Сволочи! Паскуды!”» /1; 42/ = «Я слабо поднимаю хвост» /5; 80/, «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!»!5; 402/.

Все эти связи вполне естественны, так как и «Серебряные струны», и «История болезни» относятся к тюремно-лагерной тематике. Это же касается песни «Гром прогремел, золяция идет» (1967), написанной для фильма «Интервенция»: «Пусть мент идет, идет себе в обход, / Расклад не тот, и нумер не пройдет!» /2; 56/ = «Со мною номер не пройдет, / Товарищи-ребятки!» /5; 79/. А поскольку в обоих случаях герои выступают в образе уголовников или зэков, они одинаково характеризуют представителей власти: «Не тот расклад — начальники грустят» = «Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените!”» /5; 381/.

Кроме того, запреты, с которыми лирический герой сталкивается в «Истории болезни», аналогичны тем, что возникали в песне «За меня невеста» (1961), но и эти связи закономерны, так как в последнем случае герой находится в тюрьме, а в первом

— в больнице: «Мне нельзя налево, мне нельзя направо» = «Нельзя вставать, нельзя ходить» (АР-11-56).

В ранней песне герой сетует: «И моя гитара — без струны». Поэтому в поздней он будет вынужден «забыть про ремесло» (АР-11-56).

В 1961 году была написана и песня «Тот, кто раньше с нею был», где оппоненты героя описываются им так же, как врачи в медицинской трилогии. Поэтому и сам герой ведет себя одинаково: «В тот вечер я не пил, не пел» = «Всем, с кем я пил и пел, / Я им остался братом»[1937] ^[1938]; «Меня так просто не возьмешь» = «Хотя для них я глуп и прост…»; «Держитесь, гады! Держитесь, гады!» = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/; «Мне кто-то на плечи повис» = «Ко мне заходят со спины <.. > Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно»; «За восемь бед — один ответ» = «За небритого семь бритых, говорят, теперь дают» (АР-11-50).

Различие же связано со следующими цитатами: «Врач резал вдоль и поперек»

— «И крик: “На стол его, под нож!”». В первом случае герою делают операцию для спасения его жизни, посколько враги («восемь бед») его основательно избили, а во втором операция делается насильно. Кроме того, в первой песне герой рассказывает: «А я всё помню, я был не пьяный», — в отличие от второй: «Я перепил вчера» /5; 400/.

Но обе они написаны на одну тему. Послушаем, что говорил Высоцкий о «Том, кто раньше с нею был»: «А вот такая совсем блатная песня из спектакля “Микрорайон”. Это нам в наследство от старого Театра драмы и комедии досталось. Это тема одного человека, парня, который вернулся из заключения и продолжает заниматься нехорошими делами»281. Сравним с его же комментариями перед исполнением песни «Ошибка вышла» у Георгия Вайнера (Москва, 21.10.1978): «Может быть, чего-нибудь из блатных?»; и после ее исполнения: «Это есть история такая человека, который [нрзб.]. Там еще дело в том, что он кричит, что “у вас, ребята, так не пройдет со мной… со мною номер не пройдет, товарищи-ребятки. / И протокол допроса нам обязаны давать”, - он говорит. Он знает это дело. И вот он перепутал, и сразу обстановка ему напомнила». В обоих случаях автор как бы дистанцируется от своих персонажей, но лишь для того, чтобы скрыть свою близость к ним (поэтому неслучаен вариант названия «Того, кто раньше с нею был» — «Почти из биографии»[1939]; а о песне «Ошибка вышла» Высоцкий написал Шемякину в декабре 1979 года: «И самая серьезная моя песня “Я был и слаб, и уязвим”! Миша! Это ты мне дал эту идею» /6; 433/).

Прообразом врачей является также оппонент героя в песне «Счетчик щелкает» (1964): «В конце пути придется рассчитаться!» = «Эй, за пристрастный ваш допрос / Придется отвечать.»; «Да ты смеешься, друг, да ты смеешься» = «Эй, друг, покажь, чего строчишь…» /5; 384/; «А ну. ни слова, гад, гляди, ни слова!» = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки\» /5; 402/, «А ну. покажь, чего строчишь / В секретном протоколе!» /5; 381/. И сам герой предстает в одинаковом облике: «К слезам я глух и к просьбам глух — / В охоту драка мне, ох, как в охоту!» = «Я терт и бит, и нравом крут».

Если же говорить о маске зэка, то она возникнет и в песне «Летела жизнь» (1978): «А самый главный сел за стол» = «А самый главный вылетел в трубу»; «Когда давили под ребро…» = «Я хорошо усвоил чувство локтя, / Который мне совали под ребро»; «Мол, я недавно из тюрьмы» (АР-11-40) = «Мы мерзлоту в Анадыре долбили» (АР-3-186); «Я терт и бит, и нравом крут» = «Нас закаляли в климате морозном <.. > Нам там ломы ломали на горбу»; «И горлом кровь, и не уймешь, — / Залью хоть всю Россию» = «Костер, зажженный от последней спички, / Я кровью заливал своей, и мне хотелось выть, — / И кровь шла, как из бочки без затычки, / Я не умел ее остановить…» /5; 492/ («горлом кровь» = «кровь шла»; «залью» = «заливал»; «не уймешь» = «Я не умел ее остановить»). Причем если в последнем случае герою «хотелось выть» (как в лагерной песне «Бодайбо»: «Эх бы, взвыть сейчас! Жалко, нету слез»), то в песне «Ошибка вышла» он и в самом деле «воет»: «И я под шизика кошу / И вою, что есть сил: / “Я это вам не подпишу, / Я так не говорил!”» /5; 380/.

Этой же теме посвящено стихотворение «Вот я вошел и дверь прикрыл…» (1970), где действие происходит в лагере, а в «Истории болезни» — в психбольнице.

В обоих случаях лирический герой обращается к начальнику, но при этом высказывает ему свое сочувствие: «Начальник — как уключина <.. > Внушаю бедолаге я / Настойчиво, с трудом…» /2; 284/ = «Кричу: “Начальник, не тужи…”» /5; 381/, «Трудился он над животом, / Взмок, бедолага, а потом…»/5; 394/.

Аналогичная характеристика противника и, в частности, представителей власти встречается в песнях «Не покупают никакой еды…» (1970): «И я холеру даже пожалел: / Ведь ей, бедняге, некуда деваться!» /2; 544/; «Про джинна»: «Жалко духа, вот беда, где, он, бедный, мается?» (АР-9-106); «О поэтах и кликушах»: «Жалею вас [Ах, бедные] приверженцы фатальных дат и цифр» (АР-4-190); «Сентиментальный боксер»: «Жалко мне противника — очень я корректен» (АР-17-182); «Про любовь в Средние века»: «Но, бедный сир, вы плохо знаете меня» (АР-3-48); в стихотворении «В одной державе с населеньем…»: «А царь старался, бедолага, / Добыть ей пьяницу в мужья: / Он пьянство почитал за благо, — / Нежней отцов не знаю я», — а также в песне А. Галича «Так жили поэты» (1971): «И унылый сморчок-бедолага, / Медяками в карма-не звеня, / Карусельщик — майор из ГУЛАГа — / Знай, гоняет по кругу коня!». Да и в стихотворении Высоцкого «Палач» (1977) лирический герой жалеет своего палача: «И я избавился от острой неприязни, / И посочувствовал дурной его судьбе».

Теперь вернемся к перекличкам между стихотворением «Вот я вошел и дверь прикрыл…» и «Историей болезни»: «“У нас, товарищ дорогой, / Не университеты”» /2; 285/ = «“Товарищ, вы возбуждены! / Вам сделают укол!”» /5; 374/; «“Так что, давай-ка ты, валяй…” <…> Сказал он и умолк» = «Он молвил, подведя черту: / “Читай, мол, и остынь”» (здесь, помимо одинаково презрительного отношения начальника лагеря и главврача к лирическому герою, вновь, как и в предыдущих цитатах, совпадает стихотворный размер[1940] ^{[1941] [1942] [1943] [1944] [1945]}); «Я снова вынул пук бумаг, / Ору до хрипа в глотке: / “Мол, не имеешь права, враг, — / Мы здесь не в околотке!”»^⁴ /2; 285/ = «Он в раж вошел — в знакомый раж, /Ия как заору: / “Чего строчишь, а ну покажь! / Пособник ЦРУ}..”» /5; 387/; «Беру его на глотку» /2; 550/ = «Я перешел на крик» /5; 389/; «Мол, не имеешь права, враг» (АР-7-102) = «Мол, протокол допроса нам / Обязаны давать!» (АР-11-40); «Мы здесь не в околотке!» = «Здесь вам не Лондон, не Париж!..» /5; 381/ (а Париж, как говорил Высоцкий, — «провинция хуже Тулы»285, то есть хуже того же околотка, который означает «окрестность, округ»; ср. с очерком Маяковского «Парижские провинции», 1923: «Сейчас Париж для приехавшего русского выглядит каким-то мировым захолустьем. Все черты бывшей нашей провинции налицо…»); «Так, значит, вы, товарищ, враг» /2; 550/ = «Так вы мне откачали кровь?»^ж’; «“Права со мной качаете, / А вас еще не брили!”» (АР-7-100) = «Он дока, но и я непрост — / Давай права качать» /5; 387/; «А он, гляжу, сдается» = «А он, гляжу, подвел черту: / “Читай, мол, и остынь”»287; «Мне некогда сидеть пять лет — / Премьера на носу!» = «Мой диагноз — паранойя, / Это значит — пара лет»

Заметил попутно, что «права качал» лирический герой и в «Песне автозавистника» (1971), где тоже рассказывал о своем заключении в психушке: «Я в психбольнице все права завоевал». А еще через несколько месяцев такая же ситуация повторится в устном рассказе «Формула разоружения», где герой, придумавший эту формулу, вновь был доставлен в психбольницу: «Затерроризировал всю палату, потому что он приблатненный, как ты понимаешь, человек. Ему приносили еду и говорили, что не из дому. Он не принимал — он хотел там новые порядки установить. И все его передачи разделяли на всю палату. И он писал: “Мать, я тут навел порядок — теперь нам всем дают колбасу по два кусочка”. Он там воевал, понимаешь?»288.

Но еще важнее — что «качать права» любил сам поэт: «В это время подъехала машина. Я взглянул на заднее сиденье в надежде увидеть Марину Влади, но машина была пуста.

Высоцкий, уже усаживаясь, крикнул мне: “Сейчас пожалуюсь Никите Сергеевичу [Хрущеву]. Звонят и звонят — все валят на меня. А ты приходи к столбу, как-нибудь что-нибудь сварганим. Пока некогда, поехал к Никите Сергеевичу права качать}”»[1946].

Разница же между стихотворением «Вот я вошел и дверь прикрыл…» и песней «Ошибка вышла» состоит в том, что в раннем тексте герой (артист) входит в роль зэка («Я стервенею, в роль вхожу, / А он, гляжу, сдается»), а в позднем непосредственно выступает в образе зэка («Мол, я недавно из тюрьмы, / Мол, мне не надо врать, / Мол, протокол допроса нам / Обязаны давать!»; АР-11-40). Кроме того, в стихотворении лирический герой добровольно приезжает в лагерь и входит в кабинет к начальнику, а в песне героя насильственно доставляют в психушку, после чего к нему заходит главврач: «Огромный лоб возник в двери».

Перед тем, как продолжить разговор о стихотворении «Вот я вошел и дверь прикрыл…», остановимся более подробно на только что упомянутой «Песне автозавистника», которая, помимо мотива «качания прав» («Я в психбольнице все права завоевал» /3; 139/ = «Я стал права качать» /5; 384/), обнаруживает и ряд других сходств с медицинской трилогией.

В обоих случаях лирический герой не желает пассивно наблюдать за действиями своих врагов: «Я по подземным переходам не пойду» = «Я не смолчу и не утрусь». При этом он выступает в маске пролетария: «Глядь, мне навстречу нагло прет капитализм» /3; 139/ = «Чего строчишь? А ну, покажь! / Пособник ЦРУ…» /5; 387/; говорит о своем пристрастии к алкоголю: «Визг тормозов — мне словно трешник на пропой» /3; 362/ = «Я перепил вчера» /5; 402/; проклинает своих врагов: «Проклятый частник, 9-й номер МКЛ» (АР-2-112) = «Легко сказать… Но как прочту / Проклятую латынь!» /5; 385/ (точно так же он не мог прочесть книгу о ФИАТе: «Нашли талмуд — по-итальянски, как на грех. / Я целый год над словарями ночевал»); и наделяет их одинаковыми характеристиками: «Звериный лик свой скрыв под маской “Жигулей”» /3; 139/ = «А он зверел, входил в экстаз» /5; 397/, «Не долго вам скрывать!»[1947]. Враги же смеются над ним: «А он смеется надо мной из “Жигулей”» (АР-2-112) = «Смеялся медицинский брат — / Тот, что в дверях стоял» /5; 388/.

В «Песне автозавистника» герой высказывает намерение: «Отполирую и с разгона разобью / Ее под окнами отеля “Метрополь”», — и добавляет: «Когда я рву клещами ручки от дверей, / Я ощущаю трудовой энтузиазм». - что опять же находит аналогию в «Истории болезни»: «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран», — так же как и следующие цитаты: «Нет, что-то ёкнуло, — ведь части-то свои» /3; 141/ = «Но всё же ёкнуло и тут — / Что сделаешь с нутром!» /5; 389/.

А теперь вернемся к стихотворению «Вот я вошел и дверь прикрыл…» и сопоставим его с «Побегом на рывок» (1977).

В обоих случаях действие происходит в лагере — правда, в стихотворении герой (в роли артиста) приезжает туда добровольно, а в песне находится там принудительно и поэтому бежит оттуда.

В стихотворении герой кричит на начальника: «Ору до хрипа в глотке», — а в песне он обращается к своему напарнику: «Прохрипел: “Как зовут-то / И какая статья?”». А представители власти задают похожий вопрос: «Какой с артиста толк?» /2; 285/ (о лирическом герое) = «Хуля толку с него?» (АР-4-14) (о его мертвом напарнике). И сам герой ведет себе одинаково: «Я стервенею, в роль вхожу» = «Приподнялся и я, / Белый свет стервеня». Причем если в первом случае начальник недоумевает: «Пять лет — в четыре месяца?», — то во втором примерно так же выскажется и лирический герой: «Где мои год за три?» (АР-4-14).

Еще одним поздним произведением, с которым обнаруживает связи «Вот я вошел и дверь прикрыл…», является стихотворение «Снова печь барахлит…» (1977), где оппонент героя — всемогущий блондин — подобно начальнику лагеря, упорно отвергает его просьбу починить машину (читай: исправить судьбу): «Начальник — как уключина — / Скрипит, и ни в какую» = «Но вернул мне штаны всемогущий блондин»; «“У нас своих хоть отбавляй”, - / Сказал он и умолк» = «Он в ответ: “У меня этих самых рублей — / Я тебе ими бампер обклею”».

Но в итоге настойчивость и угрозы героя делают свое дело: «Я стервенею, в роль вхожу» = «Подхожу скособочась, / Встаю супротив»; «А он, гляжу, сдается» = «Так и быть, — говорит, — сероглазый брюнет, / Новоявленный граф Монте-Кристо».

Похожая картина наблюдается в паре «Честь шахматной короны» — «Снова печь барахлит…»: «Парень, не пугай меня цейтнотом…» /3; 391/ = «Сделай, парень, а то околею!» /5; 627/; «Этот Шифер хоть и гениальный…» = «Но вернул мне штаны всемогущий блондин»; «Я зевнул, а он не взял ладью» /3; 383/ = «Он не принял и этого дара» /5; 628/; «Я его фигурку смерил оком» = «Он ручонки простер»; «Обнажил я бицепс ненароком, / Даже снял для верности пиджак» = «Подхожу скособочась, / Встаю супротив»; «И хваленый пресловутый Фишер / Тут же согласился на ничью» = «Так и быть, — говорит, — сероглазый брюнет, / Новоявленный граф Монте-Кристо».

Но еще больше параллелей содержится между стихотворением «Снова печь барахлит…» и «Историей болезни», поскольку и главврач, и всемогущий блондин равнодушны к герою: «Мол, братцы, дайте я прочту… / В ответ мне: “На, остынь!”» /5; 393/ = «Слышь, браток, забирай-ка машину» (АР-9-94), «Он в ответ: “У меня этих самых рублей — / Я тебе ими бампер обклею”» /5; 627/; «“А ваша подпись не нужна. / Нам без нее всё ясно”» /5; 81/ = «Он не принял и этого дара» /5; 628/. И сам герой ведет себя одинаково: «И слезы с искрами из глаз» (АР-11-39) = «Я почти зарыдал — / Может, тут повезет» (АР-9-94); «Я даже на колени встал, /Як тазу лбом прижался» = «Я на жалость его да за совесть беру»; «В в полубреду, полупылу / Разделся донага» = «Я разделся в момент / И стою без порток»; «Стоял я глупо перед ним, / Подвязанный тесьмою»[1948] ^[1949], «Колите, вот, — я снял штаны. — / Но дайте протокол!» /5; 374/ = «Я снимаю штаны и стою без порток: / “На-ка джинсы — вчера из Нью-Йорка”» /5; 628/ (а в «Заповеднике» пушнина, «чтобы людей приодеть, утеплить, / Рвется из кожи вон»); «Вяжите руки, говорю, / Для вас — на всё готов!» /5; 390/, «Чем я их отблагодарю, / Взяв лучший из жгутов?»292 = «Друг! Что надо тебе! Я в афёры нырну! / Я по-новой дойду до Берлина!..» /5; 629/; «Я, обнаглев, на стол кошу / И вою, что есть сил» /5; 374/ = «Я — мерзавец, я — хам, / Стыд меня загрызет! <…> К человечности тоже взывая» /5: 628/.

Немало общих мотивов с медицинской трилогией обнаруживает стихотворение «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «Слышь, приятель, играл бы в лото!» (С5Т-3-398) = «“Эй, друг, покажь, чего строчишь / В секретный протокол!”» /5; 384/ (такое же обращение к оппоненту встречается в стихотворении «Снова печь барахлит…» и в черновиках «Разговора в трамвае»: «Друг\ Что надо тебе? Я в аферы нырну!» /5; 629/, «Ты, к примеру, друг» /5; 497/); «Послушай, брось, куда, мол, лезешь-то? <…> Слышь, приятель, играл бы в лото!» (С5Т-3-398) = «Начальник, слышишь, не вяжи» /5; 373/, «Мол, братцы, дайте я прочту» /5; 393/ («:мол… слышь, приятель» = «слышишь… мол, братцы») (а в основной редакции песни фигурирует обращение «товарищи-ребятки»); «…То цепляют меня на крючок. <…> И какой-то зеленый сквалыга…» = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно…»; «Копошатся — а мне невдомек» = «Спешат, рубаху рвут» (причем сквалыга тоже спешит': «Нагло лезет в карман, торопыга», — что, в свою очередь, напоминает характеристику ворона: «Врешь, ворон, — больно прыток» /5; 395/); «За друзьями крадется сквалыга» = «Ко мне подкрались со спины / И сделали укол» /5; 393/; «Друзья мои на зуб крепки» = «Я терт и бит, и нравом крут»; «Сколько ни напрягайся, ни пыжься» = «И напрягаю грудь»; «.. Что оступишься — проговоришься» = «Я ничего им не сказал»; «Так что зря меня пробуют на зуб» = В стихотворении власть стремится выведать секрет лирического героя: «То цепляют меня на крючок. <.. > Нагло лезет в карман, торопыга, — / В тот карман, где запрятана фига, / О которой не знает никто». Поэтому в песне он опасается: «А вдруг уколом усыпят, / Чтоб сонный “раскололся”?».

В продолжение темы рассмотрим «Балладу о брошенном корабле» (1970), имеющую многочисленные сходства с «Историей болезни».

В первом случае героя мучают ветры, а во втором — врачи. И он опасается, что ему никогда не вырваться с мели и из психбольницы: «Только мне берегов не видать и земель» ~ «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/.

В балладе последствия столкновения героя с врагами представлены двояко: как физические ранения и как душевные травмы. С одной стороны: «Вот рубцы от тарана», — а с другой: «Гвозди в душу мою забивают ветра»[1950] ^[1951]. Такой же прием будет использован в песне «Ошибка вышла», где герой сначала говорит: «Я взят в тиски, я в клещи взят — / По мне елозят, егозят», — а затем: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут».

В обоих случаях встречается вариация гамлетовского мотива «век вывихнут»: «Двери наших мозгов / Посрывало с петель» = «А я — с мозгами набекрень — / Чудно протягивал ремень / Смешливым санитарам» /5; 382/; и лирический герой предстает в одинаковом облике: «И от палуб до дна обнажились борта <…> И гулякой хмельным всё швыряют вверх дном» (АР-4-165) = «Стоял я голый, как сокол, / Похмельный со вчера» 15; 383/; «И гулякой больным всё швыряют вверх дном» (АР-4-164) = «…Больным, подорванным своим, / Но гордым существом» /5; 383/; но и власть издевается над ним одинаково: «Ветры кровь мою пьют» /2; 271/ = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/; «…и сквозь щели снуют» /2; 271/, «Даже в душу мою задувают ветра / И гуляют по ней, пробирая насквозь» (АР-4-169) = «Снуют и в стену крючья бьют»29⁴, «По мне елозят, егозят <.. > Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут…» /5; 79/ («снуют» = «снуют»; «в душу мою задувают» = «душу вынут, изомнут»; «по ней» = «по мне»); «…меня ветры добьют!» /2; 271/ = «Думал, до смерти забьют» (АР-11-52); «Я под ними стою от утра до утра» = «Стоял я — в пол ногами врос» /5; 378/; «Гвозди в душу мою забивают ветра» = «.. Как душу вынут, изомнут <.. > И делают укол»; «Это брюхо вспорол мне коралловый риф» /2; 271/ = «Он, потрудясь над животом, / Да так, что замутило…» /5; 379/; «Вот дыра у ребра…» = «Когда давили под ребро…»; «Так любуйтесь на язвы и раны мои!» = «Кровоточил своим больным, / Истерзанным нутром»; «Задыхаюсь, гнию — так бывает» = «Да, мой мозг прогнил на треть»; «Как же так? Я ваш брат!» = «Скажите всем, кого я знал, — / Я им остался братом!»; «Захлебнуться бы им в моих трюмах вином» = «В моей запекшейся крови / Кой-кто намочит крылья, / Увязнет по уши…» /5; 404/. Позднее, в «.Двух судьбах», герой выскажет пожелание, чтобы Кривая с Нелегкой «захлебнулись вином» из его бутыли: «Чтоб вы сдохли, выпивая…». Очевидно единство темы во всех этих произведениях.

Разбирая в предыдущей главе «Балладу о брошенном корабле», мы сопоставили ее с прозаическим наброском «Парус» (1971), выявив при этом целый ряд сходств, однако и с «Историей болезни» у «Паруса» наблюдаются общие мотивы: «…мол, выдержит — не один шторм его трепал» = «Я терт и бит, и нравом крут»; «Ветер бьет мне в парус — в мою бога душу, рвет и треплет» (АР-13-16) = «Когда ударили под дых…» /5; 387/, «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут…» /5; 79/; «То колет, то бьет наотмашь» = «Ко мне заходят со спины / И делают укол»; «А я стою, и ветер злится, что не может сдвинуть меня с места» = «Стою я — в пол ногами врос» /5; 381/, «И мне готовила укол / Сердитая карга» /5; 386/; «…он нетерпелив, как боксер после того, как послал противника в нокдаун и хочет добить» = «Все выстукивают — я уж думал, до смерти забьют» (АР-11-50) (а в «Балладе о брошенном корабле» было сказано: «…меня ветры добъют\»). Но вместе с тем герой оказывает врагам сопротивление: «Научился ходить против» = «Я возражаю: “Нет, шалишь…”» /5; 381/.

Неслучайны также переклички «Паруса» с «Песней самолета-истребителя» (1968), где функцию ветра выполняет летчик: «Опять заставляет в штопор» = «И подгоняет, чтобы быстрей, быстрей» (так же как в «Беге иноходца»: «Он вонзает шпоры в ребра мне»); «Что делает он?! Вот сейчас будет взрыв!» = «.. парус натянут до предела, как кожа на ребрах, готовая лопнуть»; «Я больше не выдержу, я разобьюсь!» /2; 384/ = «…мол, выдержит — не один шторм его трепал»; «Меня механик заштопал» = «Надо залатать, а ветер и этому мешает»; «Я больше не буду покорным, клянусь!» = «.. можно даже идти галсами против ветра».

Следующая песня, которую необходимо сопоставить с медицинской трилогией, — это только что упомянутый «Бег иноходца» (1970).

Здесь героя мучает наездник, а в песне «Ошибка вышла» — главврач: «Стременами лупит мне под дых» = «Потом ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 391/ (сравним еще в одном стихотворении: «Как злобный клоун, он менял личины / И бил под дых внезапно, без причины» /5; 227/); «Но всегда — наездники на мне, / Шенкелями давят мне под дых»[1952] (АР-10-52), «Он вонзает шпоры в ребра мне» /2; 267/ = «Когда давили под ребро, / Как ёкало мое нутро!» (вспомним также песню «Летела жизнь»: «Я хорошо усвоил чувство локтя, / Который мне совали под ребро»!. И его пробирает дрожь: «Я дрожу боками у воды» = «Дрожу от головы до пят» /5; 392/.

В обоих случаях мучитель героя — профессионал высокого класса: «Мой наездник у трибун в цене — / Крупный мастер верховой езды» = «Он дока, но и я не прост» /5; 384/, — который воспринимают всю ситуацию как праздник: «Он смеется в предвкушенье мзды» = «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39).

В ранней песне герой говорит: «Рот мой разрывают удила»; а в поздней: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут….

В черновиках «Бега иноходца» упоминаются плети, которыми наездник хлещет героя: «Он не знает, что ему не светит — / Я припомню — пусть потом секут — / Все его арапники и плети: / Сброшу его, сброшу на скаку!» /2; 535/, - а в песне «Ошибка вышла» «все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом». Эти же «черти с кнутом» появятся в «Побеге на рывок», где героя будут избивать и на этом, и на том свете: «Зря пугают тем светом — / Те же черти с кнутом. / Врежут там — я на этом, / Врежут здесь — я на том» (АР-4-11), — а также в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» и в «Разбойничьей»: «И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили, / И надругались, плетью приласкав», «Сколь веревочка ни вейся, / Все равно совьешься в кнут\ <…> Сколь веревочка ни вейся, / Все равно совьешься в плетъ\».

Если в «Беге иноходца» лирический герой «подседлан и стреножен», то в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» у него руки скручены, так же как и в песне «Ошибка вышла»: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья».

Поэтому он мечтает отомстить своим мучителям: «Я ему припомню эти шпоры!» («Бег иноходца»), «Эй! За пристрастный ваш допрос / Придется отвечать!» («Ошибка вышла»), «Но взойдет и над князем великим / Окровавленный кованый меч» («Я скачу позади на полслова…»).

В «Беге иноходца» лирический герой собирается «вышвырнуть жокея», а в черновиках песни «Ошибка вышла» подумывает о том, чтобы расправиться с главврачом: «А может, дать ему под дых / И двери — на замок?» /5; 380/.

Наконец, в обоих произведениях упоминается стремительный бег лирического героя. Название песни «Бег иноходца» говорит само за себя, а в черновиках медицинской трилогии врач советует герою: «Смени, больной, свой быстрый бег / На здравый смысл больничный!»/5; 375/.

В «Беге иноходца» герой упрекает себя за то, что против своей воли оказался заодно с наездником: «Что со мной, что делаю, как смею? / Потакаю своему врагу\». А во «Вратаре», написанном год спустя, этот мотив повторится уже применительно к фоторепортеру, который убедил героя пропустить гол: «Проклинаю миг, когда фотографу потрафил».

Интересно, что самым ранним произведением, с которым имеет сходства «Бег иноходца», является песня «.Дайте собакам мяса…» (1965): «Ладно, я буду покорным — / Дайте же мне свободу!» = «Я согласен бегать в табуне, / Но не под седлом и без узды!». Однако в целом прообразом ситуации из «Бега иноходца» можно считать сюжет «Сентиментального боксера» (1966): «Противник мой — какой кошмар! — / Проводит апперкот» /1; 470/ = «Стременами лупит мне под дых»; «Но он мне в ответ, прохрипел, чуть дыша…» /1; 471/ = «Но не я — жокей на мне хрипит»; «И думал Буткеев, мне ребра круша» = «Он вонзает шпоры в ребра мне»; «В трибунах свист, в трибунах вой: / “Ату его — он трус!”» = «Мой наездник у трибун в цене»; «Противник Смирнов — мастер ближних боев» (АР-17-180) = «Крупный мастер верховой езды» (сравним также в черновиках «Песни про джинна», где этот джинн избивает лирического героя: «Он большой специалист — видно по нему!»; АР-9-107).

Еще одной предшественницей «Бега иноходца» является песня «Про любовь в Средние века» (1969), где лирический герой выступает в образе рыцаря, скачущего на коне, а в «Беге иноходца» он предстанет в образе лошади.

В ранней песне власть персонифицирована в образе короля и его «самого первого фаворита», а в поздней — в образе наездника: «Простите, сир, вы плохо знаете меня» (АР-3-48) = «Он не знает, что ему не светит» /3; 535/; «И пошутил: “Пусть будет пухом вам земля!”» = «Он смеется в предвкушенье мзды»; «Сегодня рыцарский турнир, / Сегодня я для всех кумир» (АР-3-46) = «Скачки\ Я сегодня фаворит. / Знаю, ставят все на иноходца» /2; 267/; «Но мне сегодня наплевать на короля!» = «Мне сегодня предстоит бороться».

И в концовке обеих песен говорится о ярости врагов героя, одержавшего победу: «Король от бешенства дрожит, / Но мне она принадлежит» = «Я пришел, а он в припадке бьется» (АР-10-54). Между тем герой не хотел принимать участие в турнире и в скачках: «Но сам король — лукавый сир — / Затеял рыцарский турнир. / Я ненавижу всех известных королей!», «Нет, не будут золотыми горы! / Я последним цель пересеку, / Я ему припомню эти шпоры — / Засбою, отстану на скаку!».

В первом случае герой ненавидит короля, вынудившего его принять участие в турнире, а во втором — жокея, который также вынуждает его участвовать в скачках, и поэтому называет жокея своим врагом: «Что со мной, что делаю, как смею? / Потакаю своему врагу! / Я собою просто не владею — / Я прийти не первым не могу!».

Обе эти ситуации восходят к «Песне самолета-истребителя» (1968), где лирический герой в образе самолета также был вынужден подчиниться приказу летчика, которого он ненавидит: «Но снова приходится слушаться мне, / И это — в последний раз», — и радуется, когда того убивают: «Убит! Наконец-то лечу налегке…».

И в «Песне самолета-истребителя», и в песне «Про любовь в Средние века» герой вынужден убивать своего противника: «В этом бою мною “юнкере” сбит, / Я сделал с ним, что хотел. / А тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел», «Чужую грудь мне под копье король послал. <.. > Вот хлещет кровь его на стебли ковыля».

Самолет не хочет участвовать в битве и говорит: «Вот сзади заходит ко мне “мессершмитт”. / Уйду — я устал от ран\», — а иноходец не хочет участвовать в скачках: «Мне набили раны на спине». В том же 1970 году эти раны будут упомянуты в «Балладе о брошенном корабле» и в наброске «Как заарканенный…»: «Так любуйтесь на язвы и раны мои!» /2; 270/, «Трижды пораненный, / Дважды представленный» (АР-10-62). Процитируем и один из набросков 1969 года: «Заживайте, раны мои, / Вам два года с гаком! / Колотые, рваные, / Дам лизать собакам» /2; 597/.

Таким образом, в «Песне самолета-истребителя» и в «Беге иноходца» враг героя персонифицирован в образе его двойника (в первом случае — это «тот, который во мне сидит», а во втором — фактически «гот, который на мне сидит»), а в песне «Про любовь в Средние века» — в образе короля, то есть образ врага здесь является еще более «внешним» по отношению к герою, чем в том же «Беге иноходца».

И самолету, и иноходцу враг не дает покоя: «Но тот, который во мне сидит, / Я вижу, решил — на таран!» = «Но наездник мой всегда на мне, / Стременами лупит мне под дых». Такая же ситуация представлена в «Охоте на волков» и в «Затяжном прыжке»: «Гонят весело на номера», «Я попал к ним в умелые, цепкие руки: / Мнут, швыряют меня — что хотят, то творят! / И с готовностью невероятные трюки / Выполняю я, как акробат» /4; 279/. Во всех этих произведениях власть — как «внешняя», так и та, что находится «внутри» героя (назовем ее негативным двойником), — толкает его на действия, которые ему не хочется совершать.

Поэтому двойник героя характеризуется им абсолютно одинаково: «Он рвет на себя, и нагрузки — вдвойне. / Эх, тоже мне — летчик-ас!» = «Мой наездник у трибун в цене, — / Крупный мастер верховой езды».

Вообще тема негативного двойничества, подобно оппозиции Я — власть, зачастую сводится у Высоцкого к противостоянию Я-Он.

Вот борьба с внутренним двойником: «А тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел!» /2; 87/, «И я борюсь, давлю в себе мерзавца» /2; 186/, «Я весь матч борюсь с собой» /3; 64/, «Но я себе мгновенья не прощу, / Когда меня он вдруг одолевает» /5; 226/. А вот борьба с внешним негативом, который часто является персонифицированной советской властью: «Но понял я: не одолеть колосса» /3; 143/, «И не волнует, кто кого — он или я» /3; 121/, «Он сдавил мое горло рукой» /3; 112/, «Он, потрудясь над животом, / Сдавил мне череп, а по^(^1^1…» /5; 78/, «Он вонзает шпоры в ребра мне» /2; 267/, «Вот дыра у ребра — это след от ядра» /2; 271/, «Когда давили под ребро..» /5; 77/, «Но думал Буткеев, мне ребра круша…» /1; 199/, «Я хорошо усвоил чувство локтя, / Который мне совали под ребро» /5; 156/, «Как злобный клоун, он менял личины / И бил под дых внезапно, без причины» /5; 227/.

Поэтому лирический герой желает своему двойнику смерти: «Убит! Наконец-то лечу налегке» /2; 88/, «Искореню, похороню, зарою, / Очищусь, ничего не скрою я! / Мне чуждо это ё-мое второе! / Нет, это не мое второе “я”» /2; 187/. Избавляется он от двойника (но только уже не внутреннего, а внешнего) и в «Беге иноходца»: «Что же делать? — остается мне / Выбросить жокея моего…».

Теперь сопоставим «ЯКа-истребителя» с «Бегом иноходца» и песней «Ошибка вышла».

Во всех трех случаях мучители лирического героя являются профессионалами своего дела: «Эх, тоже мне — летчик-ас!», «Крупный мастер верховой езды», «Он дока, но и я не прост», — так же как главврач в «Письме с Канатчиковой даче», Борис Буткеев в «Сентиментальном боксер», Сэм Брук в «Марафоне», джинн в «Песне про джинна» и Фишер в шахматной дилогии: «Отвечайте нам скорее / Через доку главврача!», «Противник Смирнов, мастер ближних боев», «Вот он и мастерится», «Стукнул раз — специалист, видно по нему!», «Он даже спит с доскою — сила в ём».

И самолет, и иноходец говорят о нанесенных ранах: «Уйду — я устал от ран!» = «Мне набили раны на спине» (эта же тема разрабатывается в «Балладе о брошенном корабле» и в песне «Штормит весь вечер, и пока…»: «Так любуйтесь на язвы и раны мои! <…> Мне хребет перебил в абордаже», «В душе предчувствие, как бред, / Что надломлю себе хребет…»). Да и в песне «Ошибка вышла» главврач избивает героя: «Потом ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 391/.

И в «.ЯКе-истребителе», и в черновиках песни «Ошибка вышла» внутренний двойник подстегивает лирического героя: «Но тот, который во мне сидит, / Я вижу, решил — на таран!» = «Какой-то бойкий бес во мне / Скакал и понукал» /5; 399/, «Я злую ловкость ощутил, / Пошел, как на таран» /5; 85/. А в «Беге иноходца» так же ведет себя и внешний негатив — наездник: «Он вонзает шпоры в ребра мне»[1953].

И самолет, и пациент вынуждены делать то, что им велят летчик и главврач: «Но снова приходится слушаться мне» = «Беспрекословно снял штаны, / Шепчу про протокол» /5; 377/. Но вместе с тем в обеих песнях герои хотят покончить с этим рабством: «Я больше не буду покорным, клянусь!» = «И не намерен я сидеть, / Сложа худые руки» /5; 399/, - хотя их силы на исходе: «Бензин — моя кровь — на нуле!» = «Зачем из вены взяли кровь? / Отдайте всю до капли!» /5; 398/

Одинаково в обоих случаях характеризуется и общая атмосфера: «Летчик убит, я лечу налегке / Вон из содома» /2; 385/ = «Шабаш калился и лысел».

Однако если в ранней песне герой говорит: «Последние силы жгу!», — то в поздней он уже понимает, что надо экономить силы, иначе не выдержать пыток: «Нет, надо силы поберечь, / А то ослаб, устал».

***

Среди высоцковедов бытует мнение, что «ЯК-истребитель» и «Бег иноходца» посвящены взаимоотношениям Высоцкого и Любимова. Признаться, я также в свое время пал жертвой этого заблуждения. Однако, как было показано выше, к «Бегу иноходца» главный режиссер Театра на Таганке не имеет никакого отношения, а в появлении «ЯКа-истребителя» он послужил не отрицательным, а положительным прототипом!

Обратимся сначала к воспоминаниям священника Михаила Ходанова о концерте Высоцкого у него дома зимой 1970 года, когда ему было двенадцать лет: «Когда застолье подошло к концу, Высоцкий спел новую песню — “Бег иноходца”: “Я скачу, но я скачу иначе…”. Все были потрясены. Его голос проникал в подсознание и сжимал сердце. Исполнив песню, поэт сказал, что накануне утром он был на приеме у министра культуры Фурцевой. Она предложила ему быть более лояльным к власти. В ответ на это и был написан “Иноходец”. “Бег иначе” отразил принцип жизни поэта. Впервые на людях эта прекрасная песня, прославившая высокий идеал независимости, прозвучала именно в нашем доме. На следующий день соседи просили нас переписать “пленку”, которую мы “крутили” накануне, — “больно запись чистая!”»297.

По тем временам эта песня была довольно острой, о чем говорят воспоминания администратора Виктории Лабинской, организовавшей около 50 концертов Высоцкого: «.. я очень любила песню “Бег иноходца”. И он пел ее, и он знал, что поет для меня, даже глазами искал меня в зале, если это было возможно. Это, как правило, было возможно, потому что сидели мы всегда хорошо, в первых рядах, и были видны. Но были места, когда Володя говорил: “Сегодня я тебе ее не спою, потому что этого делать не следует!”. А иногда он говорил так: “Вот видишь — я рисковал!”»[1954] ^[1955].

Что же касается «ЯКа-истребителя», то он также появился после разговора с чиновниками, но только не Высоцкого, а Любимова: «Володя писал эту песню прямо после разговора с Юрием Петровичем Любимовым, — вспоминает Людмила Абрамова, — причем разговор был очень хорошим. <…> Откуда-то они возвращались — с какого-то обсуждения? Это же были годы, когда Любимова без конца таскали: он не вылезал из райкома, из Управления культуры, и, естественно, нигде спасибо не говорили, а как раз наоборот… Откуда-то они шли. Сначала Володя провожал Юрия Петровича, потом наоборот; долго-долго они ходили пешком. И Володя пришел в каком-то восторге — до эйфории! Изображал, показывал, как Любимов ему рассказывал про одного человека, потом про другого — и по свежим следам»299.

Так что наездник, который мучает главного героя в «Беге иноходца», это персонифицированная советская власть. То же самое относится и к «ЯКу-истребителю», где наряду с персонификацией власти в образе фашистов представлен мотив «власть во мне». К тому же вскоре будет написана другая песня с «внутренним» образом негативного двойника — «Про второе “я”».

Таким образом, этот самый двойник — что внутренний, что внешний — заставляет лирического героя действовать против его воли: «Опять заставляет в штопор» («ЯК-истребитель»), «Стременами лупит мне под дых» («Бег иноходца»). Этот же мотив реализуется в прозаическом наброске «Парус» (1971): «Ветер дует в мою бога душу, рвет и треплет, и подгоняет, чтобы быстрей, быстрей». Да и в песне «Про второе “я”» герой говорит, что его негативный двойник «стремится прямо на бега».

Поэтому намерение героя выбросить жокея и избавиться от летчика имеет, в первую очередь, социально-политическую подоплеку. Как вспоминает сокурсница Высоцкого по Школе-студии МХАТ, народная артистка Южной Осетии Эвелина Гуг-каева: «Его не устраивал политический строй, он не любил, чтобы кто-то доминировал над ним. Будучи бунтарем, Высоцкий чувствовал что-то близкое в нашем взрывном менталитете и очень тепло относился к осетинам»[1956].

В черновиках «ЯКа-истребителя» герой хочет вырваться из-под опеки летчика: «Довольно! И больше я не подчинюсь!» /2; 384/, хотя «жужжат шмели солидные, / Что надо подчиниться» («Гербарий») и «граждане покорно засыпают» («Москва — Одесса»). Поэтому в «Балладе о вольных стрелках» будет сказано: «Если рыщут за твоею непокорной головой…». Далее эта характеристика повторится в черновиках «Конца охоты на волков»: «И я непокорную стаю / Гоняю!» (АР-3-32), — а в основной редакции «ЯКа-истребителя» герой говорил: «Я больше не буду покорным, клянусь!».

***

Если песня «Про второе “я”» и «Бег иноходца» продолжают тему «Песни самолета-истребителя», то предвосхищает ее «Песня про конькобежца на короткие дистанции» (1966), поскольку конькобежец не хочет бежать 10 тысяч метров, а самолет — вступать в бой с противником. Однако их заставляют это делать тренер и летчик: «Но сурово эдак тренер мне: мол, надо, Федя!»[1957] = «А тот, который во мне сидит, / Опять заставляет в штопор».

В обоих случаях герой пытается сопротивляться: в ранней песне он это делает робко («Я ж на длинной на дистанции помру — / не охну»), а в поздней — полон решимости освободиться от надоевшей опеки: «Я больше не буду покорным, клянусь!». При этом и тренер героя, и летчик характеризуются как профессионалы своего дела: «И наш тренер — экс- и вице-чемпион / ОРУ Да…» = «Эх, тоже мне — летчик-ас!».

Конькобежец, уступив давлению тренера, «на десять тыщ рванул, как на пятьсот», и летчик заставляет самолет поступать так же: «Он рвет на себя, и нагрузки — вдвойне». А конькобежец и самолет понимают, что не выдержат таких нагрузок: «Пробегу, быть может, только первый круг / и сдохну» = «Я больше не выдержу, я разобьюсь!» /2; 384/. В результате конькобежец «пробежал всего два круга и упал», и самолет тоже падает: «Но что это, что?! Я — в глубоком пике / И выйти никак не могу». Конькобежца «подвела… дыхалка», а у самолета «бесится пульс».

Итак, сюжетные линии обеих песен совпадают, так же как и отношение к лирическому герою со стороны внешнего и внутреннего двойников. Однако сам герой действует по-разному: в ранней песне он ироничен по отношению к себе и сознает ограниченность своих возможностей («Я ж на длинной на дистанции помру»), а в поздней предстает в образе супермена: «Я — главный…», «Запреты и скорости все перекрыв, / Я выхожу из пике!», — и пытается избавиться от двойника.

Кстати, реплика тренера, обращенная к конькобежцу: «Главно дело — чтобы воля, грит, была / к победе», — напоминает такую же характеристику автором второго первача в «Четверке первачей» (1974): «Сила, воля плюс характер — молодец!».

Напомним выдвинутую в предыдущей главе гипотезу о персонификации власти в образе первого, второго и четвертого первачей. Так что в свете сказанного уже не будут удивлять сходства между негативным двойником лирического героя в «ЯКе-истребителе» и первыми двумя первачами: «Он рвет на себя, и нагрузки — вдвойне» = «Номер первый рвет подметки, как герой»; «Эх, тоже мне — летчик-ас!» = «Он стратег, он даже тактик, словом — спец»; «Меня в заблужденье он ввел и в пике» = «Ох, наклон на вираже — / Бетон у щек! / Краше некуда уже, / А он — еще!».

В свою очередь, лирический герой (самолет и третий первач) тоже ведут себя одинаково: «Убит. Наконец-то лечу налегке! / Последние силы жгу» = «У тебя последний шанс, эх, старина! <.. > Нужен спурт, иначе крышка и хана!».

Еще одним предшественником «ЯКа-истребителя» можно считать «Сентиментального боксера» (1966): «Противник Смирнов — мастер ближних боев» (АР-17-

180) = «Эх, тоже мне — летчик-ас!» /2; 88/; «<Да> что же он делает, этот Смирнов?» (АР-17-180) = «Что делает он?! Вот сейчас будет взрыв!»; «Вот он опять послал в нокдаун» = «Опять заставляет в штопор»; «Я вижу: быть беде!» = «Я вижу: решил на таран!»; «Вот он прижал меня в углу» = «Вот сзади заходит ко мне “мессершмитт”»; «Вот я едва ушел» = «Я выхожу из пике! <.. > Уйду — я устал от ран!..»; «.. бой веду пассивненько» (АР-17-184) = «Но снова приходится слушаться мне»; «Ведь наш одесский лучший врач / Мне челюсть заменил» /1; 471/ = «Меня механик заштопал».

***

В 1968 году, помимо «Песни самолета-истребителя», появляется ранняя редакция «Разговора в трамвае», которую мы уже сопоставляли с «Гербарием» (с. 635–636). А сейчас выявим параллели с песней «Ошибка вышла»: «Путаете вы, не поддавший я! / Гражданин сержант, да пострадавший я!» = «Ошибка вышла» (такая же ситуация возникнет в «Гербарии» и в «Притче о Правде»: «Накажут тех, кто спутали», «Ложь это всё, и на Лжи одеянье мое!»); «Мамочки, он входит враж\» /5; 498/ = «Он в раж вошел — знакомый раж»; «Бросьте вы, — тут не стойка вам!» /5; 498/ = «Здесь вам не Лондон, не Париж!..» /5; 381/; «Жаль, что не могу пошевелиться я» = «Лежу я, голый, как сокол»; «А не то я — вслух заявляю! — / Дал бы по лицу негодяю» /5; 498/ = «А может, дать ему под дых / И двери — на замок?!» /5; 380/.

В «Разговоре в трамвае» герою порвали китель: «Вон уже дыра с кулак на кителе» /2; 497/ (позднее эта ситуация повторится в «Аэрофлоте»: «Я помню, как на мне порвали китель» /5; 563/), а в «Истории болезни» — рубаху: «Спешат, рубаху рвут».

Еще одно произведение 1968 года, имеющие важные связи с медицинской трилогией, — это «Дворянская песня». Здесь противником героя является граф, а в «Истории болезни» — главврач. И поскольку подтекст в обоих произведениях — один и тот же, совпадают манера поведения героя, его обращение к оппонентам и даже стихотворный размер: «Закончить не смогли вы кон, верните бриллианты!» = «Зачем из вены взяли кровь? / Отдайте всю до капли!» /5; 402/; «Но наперед — всё лживо!» = «Не надо вашей грубой лжи!» /5; 381/; «Ну да, я выпил целый штоф» = «Я перепил вчера» /5; 400/; «Пусть он расскажет, старый хрыч» = «И мне готовила укол / Сердитая карга» /5; 386/; «Я злой, когда войду в азарт» /2; 395/ = «Я злую ловкость ощутил»; «Ах. граф, прошу меня простить, я вел себя бестактно» (АР-11-100) = «И я воскликнул: “Виноват! / Я не ту<да попал>” <…> Ах! Как нестрашно прыгал шприц / В руках у медсестры»[1958] ^{[1959] [1960]}; «Хотел просить наедине» = «Доктор, мы здесь с глазу на глаз»; «Дурак! \ Вот как! Что ж, я готов!» = «Хотя для них я глуп и прост»; «Ответьте, если я не прав <…> За вами выбор, живо!» = «Отвечай же мне, будь скор»: «И хоть я шуток не терплю…» = «Меня, ребята, не дурачь!»303 /5; 389/; «Но я могу взбеситься!» = «И раньше был я баламут» /5; 391/; «И вы, барон, извольте сесть» /2; 395/ = «Стою я — в пол ногами врос: / “Извольте соблюдать!”» /5; 381/; «Тогда я графу прострелю, / Пардон муа, ягодицу!» (вариант исполнения3°4) = «От папирос не откажусь. / [Мерси] Начальник, чиркни спичкой!» (АР-11-61).

Кроме того, главный герой «Дворянской песни» находится по уши в долгах и, будучи в нетрезвом виде, любит затевать скандалы, а обе эти черты как раз характерны для лирического героя Высоцкого: «Я весь в долгах, пусть я не прав, имейте снисхожденье!» /2; 396/ = «Ох, да помогите, помогите, помогите / все долги мне заплатить» /5; 625/, «За меня ребята отдадут долги» /1; 59/; «И вот пришлось затеять мне дебош и потасовку» /2; 101/ = «По пьянке устроишь дебош» /1; 409/, «Пусть другие пьют в семь раз пуще нас. <.. > Я и буйствовать могу — полезно нам» /2; 570/, «Лил на стены вино, а кофейный сервиз, / Растворивши окно, взял да выбросил вниз» /2; 27/.

В 1972 году пишется стихотворение «Набат», ситуация в котором имеет много общего с «Историей болезни». Поэтому звонарь, который является alter ego автора, характеризуется точно так же, как лирический герой: «Может быть, сошел звонарь с ума! <.. > Нет, звонарь не болен» = «Быть может, правда я больной! / А здесь — поберегут…» /5; 382/, «Но я здоров, здоров, как бык» /5; 379/.

И нашествие чумы, и действия врачей вызывают страх: «Страх овладеет сестрою и братом, / Съежимся мы под ногами чумы» = «В страхе съежилась бумага»; «Путь уступая гробам и солдатам» = «Напоминает — прямо в морг / Выходит зал для пыток». Поэтому звучит одинаковый призыв: «Поторопитесь друг друга звать братом» (АР-4-73) = «Скажите всем, кого я знал: / Я им остался братом!».

Неудивительно, что и люди в «Набате», и лирический герой в «Истории болезни» оказываются в одинаковом положении: «Что у вас со слухом? <…> Ваши крики робки» (АР-73) = «Уже я свой не слышу крик». При этом говорится о неизлечимости всего мироздания: «Нет! Звонарь в раздумьи, это мир в безумьи» (АР-4-73) = «Всё человечество давно / Хронически больно». Также в черновиках используются одинаковые обороты: «Орадур и Сонгми, может быть, напомнит / Старикам и молодым звонарь» (АР-4-71) = «Хворает млад и стар» (АР-11-58). А власть названа безымянными местоимениями: «Но у кого-то желанье окрепло / Выпить на празднике пыли и пепла» /3; 407/ = «Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо. / И кто-то каркнул: “Nevermore!”…» /5; 395/, «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно» /5; 81/.

Интересно также сопоставить медицинскую трилогию с «Чужой колеей» (1972), в которой об одном из героев сказано: «Вот кто-то крикнул, сам не свой: / “А ну, пусти!”. / И начал спорить с колеей / По глупости. <…> Чудака оттащили в кювет». А вот как лирический герой Высоцкого описывает свои собственные действия в песне «Диагноз»: «В положении моем / Лишь чудак права качает».

Как видим, в «Чужой колее», помимо лирического героя, ведущего повествование, имеется еще один образ автора — чудак, — о котором говорится в третьем лице. Но этим не ограничиваются сходства: «И начал спорить с колеей / По глупости» = «Прикинусь я, что глуп да прост» /5; 396/; «Чтоб не мог он, безумный, мешать…»/3; 449/ = «Мой диагноз — паранойя…»; «Вот кто-то крикнул, сам не свой: / “А ну, пусти!”» = «…но я как заору: / “Чего строчишь? А ну, покажъ / Секретную муру!”»; «И слезы лью, и охаю» = «И слезы с искрами из глаз» (АР-11-39); «Условья, в общем, в колее / Нормальные. <...> Чудака оттащили в кювет» = «.Доктор, если осерчает, / Так упрячет в желтый дом. / Правда, в доме этом сонном/Нет дурного ничего…».

Совпадает даже нецензурная характеристика, которую лирический герой дает колее и врачам: «Чужая, сука, колея»[1961] = «Колите, сукины сыны..»[1962].

Далее герой говорит: «Я кляну проложивших ее». А раз чужая колея символизирует советское общество (подобно лабиринту в стихотворении «В лабиринте»), то под «проложившими ее» подразумеваются основатели СССР, как и в песне «Не заманишь меня на эстрадный концерт…» (1970): «Шлю проклятья Виленеву Пашке» (то есть В.И. Ленину), а также в более поздней песне «Летела жизнь»: «А те, кто нас на подвиги подбили, / Давно лежат, съебурившись, в гробу» /5; 493/. Причем в основной редакции последней песни иронически говорилось о сибирских лагерях: «Нас закаляли в климате морозном — / Нет никому ни в чем отказа там». И о таком же «изобилии» шла речь в «Чужой колее»: «Отказа нет в еде-питье / В уютной этой колее».

Следует также обратить внимание на сходства между «Чужой колеей» и «Памятником» (1973): «А вот теперь из колеи / Не выбраться» = «Не стряхнуть мне гранитного мяса»; «Я кляну проложивших ее» = «Онемел я в граните проклятом» (АР-638); «Отказа нет в еде-питье / В уютной этой колее» = «Разжирел я и плаваю в сале» (АР-5-134), «И довольством на версты разило / Из беззубой улыбки моей» (АР-6-36); «И доеду туда, куда все» = «Все там будем!»; «Прошиб меня холодный пот / До косточки» = «Только судороги по хребту»; «И я прошелся чуть вперед / По досточке» = «Не пройтись ли по плитам, звеня?»; «Хотя пристроился вполне / формально я» (АР-2-146) = «И с тех пор, как формально я умер…» (АР-5-134), «С той поры я формально покойным / Не считаюсь» (АР-6-39).

Alter ego автора в «Чужой колее» (чудак) и лирический герой в «Памятнике» стремятся уничтожить колею и памятник: «У колеи весь левый склон / Разбил и покорежил он» (АР-2-146) = «.. Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня». В результате герой вырывается из чужой колеи и из памятника.

Еще одним предшественником «Памятника» является «Бег иноходца» (1970).

В обоих случаях лирический герой говорит о своей непохожести на других людей: «Я скачу, но я скачу иначе <…> По-другому, то есть — не как все» = «Выбивался из общей кадрили /Ив обычные рамки не лез» /4; 260/; однако его «исправляют» в соответствии с общепринятыми правилами: «Вот и я подседлан и стреножен» = «Я стою — и ужат, и обужен» (АР-5-130); и подвергают истязаниям: «Рот мой разрывают удила» = «Из разодранных рупоров все же / Прохрипел я: “Похоже, живой!”»; «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «К пьедесталу прибив “ахиллес”»; «Мне набили раны на спине, / Я дрожу боками у воды» = «Только судороги по хребту»'.

Совпадает и концовка обеих песен: иноходец выбрасывает седока и приходит к финишу первым, а лирический герой стряхивает с себя камни и обретает свободу.

Некоторые мотивы из «Памятника» разовьются в стихотворении «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «И немел я, ужат и обужен» (АР-11-122) = «И я немел от боли и бессилья»; «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» = «Мой хрип порой похожим был на вой. <…> И лишь шептал: “Спасибо, что живой!”»: «Когда ногу ломал я со стоном…» (АР-6-38) — «И, улыбаясь, мне ломали крылья»; «И с меня, когда взял я да умер…» = «И я со смертью перешел на ты».

Возвращаясь к медицинской трилогии, сопоставим ее со стихотворением «Про глупцов» (1977), где конфликт поэта и власти представлен в виде противостояния мудреца и трех глупцов, причем последние обнаруживают закономерное родство с главврачом: «Он стервенел, входил в экстаз» /5; 79/ = «Но те двое орут, стервенея» /5; 484/ (вспомним, что и тамада в песне «Я скоро буду дохнуть от тоски…», подняв тост за Сталина, «всех подряд хвалил с остервененьем»); «В ответ мне доктор заворчал»[1963] ^[1964] = «Удаляясь, ворчали в сердцах» /5; 149/; «Ко мне подходят со спины»308 = «И глупцы подступили к нему» (АР-7-198); «Он — супермаг и голем» /5; 404/ = «Спор вели три великих глупца» /5; 148/; «Но властно дернулась рука» = «Но глупцы состояли при власти». Отсюда и повелительные интонации: «Лежать! Лицом к стене!» /5; 77/ = «Темной ночью прикажут: “Вылазьте!”» (АР-7-198).

Одинаково ведут себя также лирический герой и мудрец: «Зачем из вены взяли кровь?» /5; 398/ = «Для чего это вам, дорогие?» /5; 149/ (а обращение дорогие уже фигурировало в «Диагнозе»: «Дорогие! Я нормален»; АР-11-52). И если лирический герой опасается, что доктор его «упрячет в желтый дом» (что в итоге и произошло), то мудреца сажают в одиночную камеру: «В “одиночку” отправлен мудрец».

Следующее произведение 1977 года, к которому мы обратимся, — это «Райские яблоки». И действие в них, так же как в «Истории болезни», происходит зимой: «Плыл за окном морозный день, / Дышали люди паром» /5; 389/ = «Ветроснежное поле, сплошное ничто, беспредел» (АР-3-157). При этом главный герой — бывший зэк

— узнает тюремную и лагерную обстановку: «Привычно ёкнуло нутро: / Знакомая работа! / Как бойко ерзает перо, / Перечисляя что-то» /5; 373/ = «Чур меня самого! Наважденье, знакомое что-то» /5; 175/. Об этом же он скажет и в другой лагерной песне

— «В младенчестве нас матери пугали…» (1977): «Я здесь бывал — я узнаю распадок: / Нас выгребли бульдозеров ножи (АР-7-65). В последнем случае, как и в «Райских яблоках», лирический герой произносит свой монолог уже после физической смерти.

Что же касается образа матерого зэка, то он встречался и в одном из вариантов названия «Театрально-тюремного этюда на Таганские темы» (1974) — «Песня бывшего таганского заключенного» (АР-4-202). И вообще лирический герой часто говорит о своих «посадках»: «Не в первый раз садился» («Рецидивист») и др.

В «Истории болезни» герой сдерживается, чтобы не выругаться, а в «Райских яблок» он уже физически не может произнести ругательства: «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/ = «Лепоты полон рот, и ругательства трудно сказать» /5; 176/ (при этом черновой вариант: «Липко стало во рту, и ругательства трудно сказать»; АР-17-200, - также находит аналогию в песне «Ошибка вышла»: «И вот мне стали мять бока / На липком топчане»); и даже прибегает к религиозным восклицаниям: «И я воскликнул: “Свят, свят, свят!”» /5; 388/ = «Прискакал<и>, шабаш, матерь божья, знакомое что-то» (АР-3-156) (кстати, «шабаш» упоминается и в первой песне, но в другом значении: «Шабаш калился и лысел»).

В обоих случаях Высоцкий использует свое любимое слово — чуток: «Нет! Надо силы поберечь, / А то чуток устал»[1965] = «Пусть чуток обождут — за другими успеют слетать» (АР-3-157). Это же слово встречается в следующих цитатах: «Я еще чуток добавил прыти» /3; 176/, «В шахте мы повздорили чуток» /2; 179/, «Еще бы чуток шоферов нам» (АР-14-188), «Соседу навесить — / Согреться чуток?» /5; 219/, «И снова носишься, глотнув чуток из форточки» (АР-6-130), «Отдохнул бы ты чуток, / Мое горюшко!» (АР-17-121), «Ну еще пробеги до меня хоть чуток! / Пусть народ на трибуне свистит неприятно!» /2; 434/.

И в психушке, и в лагере героя начинает трясти: «.Доктор молвил: “Вы больны”. / И меня заколотило» /5; 82/ = «Херувимы кружат, ангел окает с вышки — озноб» (АР-3-158); и он испытывает отвращение ко всему происходящему: «…но чувствую отвратно: / Мне в горло всунули кишку — / Я выплюнул обратно» = «Херувимы кружат, ангел окает с вышки — отвратно» (АР-17-200).

И лирический герой в песне «Ошибка вышла», и толпа зэков в «Райских яблоках» терпят страдания молча: «Я было взвизнул, но замолк: / Сухие губы — на замок» = «И измученный люд не издал ни единого стона»; становятся на колени: «Я даже на колени встал» = «Лишь на корточки вдруг с занемевших колен пересел»; и их усыпляют с целью «расколоть»: «А вдруг уколом усыпят. / Чтоб сонный “раскололся”?!»[1966]= «Бессловесна толпа — все уснули в чаду благовонном» (АР-3-160), «Нет, звенели ключи — это к нам подбирали ключи» (АР-3-158) (вспомним еще одно стихотворение на эту тему: «То друзей моих пробьют на зуб, / То цепляют меня на крючок» /5; 330/).

В итоге лирического героя усыпляют: «И крик: “На стол его, под нож! / Наркоз, анестезию!”» («История болезни»). А в «Райских яблоках» функцию наркоза выполняет озон: «Вот сладкий газ в меня проник» /5; 85/, «Пока наркозом не пропах» (АР-11-56) = «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном» (восходит же этот мотив к «Балладе о Кокильоне» и «Песне про Тау-Кита»: «И вот / в нирване газовой лежит», «Покамест я в анабиозе лежу...»); «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру» = «Сладость — ватой во рту, и ругательства трудно сказать» (АР-3-158).

А что касается сонности «желтого дома» («Правда, в этом доме сонном / Нет дурного ничего…» /5; 405/), который является олицетворением всей страны, то здесь можно вспомнить «Купола» (1975), в которых кони влекут лирического героя «сонной державою, / Что раскисла, опухла от сна».

Теперь посмотрим, как в песне «Ошибка вышла» и в «Райских яблоках» ведет себя власть: «Раздался звон, и ворон сел / На белое плечо» = «Нет, звенели ключи — это к нам подбирали ключи»; «Но властно дернулась рука: / “Лежать лицом к стене]”» = «Не к мадонне прижат, а к стене, как в хоромах холоп» (АР-17-200).

В первом случае «властно дернулась рука», а во втором: «И апостол-старик — он над стражей кричал, комиссария» (СЗТ-2-371).

Совпадает и дальнейшее описание главврача и «апостола Петра»: «Врач бегал от меня к столу, / Кривился и ворчал»[1967] = «И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить, и ушел»; «Шабаш калился и лысел» = «Близорукий старик, лысый пень, всё возился с засовом» (АР-3-166) (с характеристикой старик, лысый пень перекликается также описание Черномора в «Лукоморье»: «Без опаски старый хрыч баб ворует, хнычь не хнычь»); «Он — дока, но и я не прост» /5; 384/ = «Он — апостол, а я — остолоп» (похожее сравнение присутствует в песне «Про любовь в Средние века»: «Ведь он — король, а я — вассал»; причем синоним вассала появится и в «Райских яблоках»: «Не к мадонне прижат, а к стене, как в хоромах холоп»).

Более того, описание главврача и его прислуги совпадает с описанием знакомых лирического героя, которые пришли на его похороны: «Угрюмый стражник встал к двери, / Как мститель с топором» (АР-11-42) = «Почто вы невеселые, угрюмые, / Процессия, за гробом семеня…» /5; 508/. И герой одинаково обращается к тем и к другим: «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/ = «Не сметь канючить! Ишь, чего удумали!»/5; 508/.

В песне «Ошибка вышла» лирический герой сравнивает своих мучителей с чертями и шабашем («Все рыжую чертовку ждут <…> Шабаш калился и лысел»), а в «Райских яблоках» он саркастически отождествляет власть с ангелами и апостолами: «Херувимы кружат, ангел выстрелил в лоб аккуратно» /5; 510/.

Подобное формальное различие не должно вводить в заблуждение, так как в произведениях Высоцкого и ангелы, и черти зачастую являются олицетворением советской власти и потому неотличимы друг от друга: «Зря пугают тем светом — / Там лишь черти с кнутом. / В лоб удар — я на этом, / В печень бьют — я на том» («Побег на рывок»; АР-4-14) = «Пусть вторично убьют — ведь застреленных балуют раем, / И оттуда — землей: есть идея и тайный расчет» («Райские яблоки»; АР-3-160). В последнем случае лирический герой тоже получил «в лоб удар»: «И за это меня застрелили без промаха в лоб».

Таким образом, «черти с кнутом» — это те же ангелы, которые «стреляют без промаха в лоб» (вспомним еще песню «Переворот в мозгах из края в край…»: «А Он сказал: “Мне наплевать на тьму!”, / И заявил, что многих расстреляет»). Подобное тождество чертей и ангелов (как олицетворения власти — «святого духа») лирический герой констатировал уже в «Песне про плотника Иосифа»: «Потому что, мне сдается, этот ангел — сатана!». Да и сама власть в «Марше футбольной команды “Медведей”» признаётся: «Мы — ангелы азарта!», «Мы — дьяволы азарта!».

А поскольку черти — это те же ангелы, в одном из набросков к «Райским яблокам» лирический герой попадает не в рай, а в ад, что еще больше сближает ситуацию с медицинской трилогией: «Ведь скоро пятки станут жечь, / Чтоб я захохотал. <…> Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» = «Там не примут меня. / Я не дам себя жечь или мучить! / Я читал про чертей — / Я зарежу любого на спор» (АР-3-157). Мучающие черти уже встречались в черновиках «Марша шахтеров» (1970): «Мы отнимаем уголь у чертей, / И скоро мучить грешников не смогут». А строки «Я читал про чертей — / Я зарежу любого на спор» напоминают набросок 1976 года: «И вот когда мы к несогласию пришли, / То я его не без ножа зарезал» /5; 621/.

Сравним также сопротивление героя своим мучителям: «Ведь скоро пятки станут жечь. / Чтоб я захохотал. <…> Я это вам не подпишу, / Покуда не прочту!» («Ошибка вышла»), «Я не дам себя жечь или мучить» («Райские яблоки»), «И пулю в скат влепить себе не дам» («Горизонт»); а также: «Не дам порочить наш совейский городок…» («Песня автозавистника»), «Вы же слушали меня, затаив дыхание, / И теперь ханыжите, — только я не дам» («Ах, оттуда у меня грубые замашки?!»), «Ни за какие иены /Яне отдам свои гены» («Я тут подвиг совершил…»; АР-11-126).

Завершая сопоставление песни «Ошибка вышла» и «Райских яблок», отметим одинаковое безымянное упоминание власти: «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно» /5; 81/, «Шабаш калился и лысел, / Пот лился горячо. / Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо. / И кто-то каркнул: “Nevermore!” — / Врешь, ворон, — больно прыток! / Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/ = «И апостол-старик — он над стражей кричал, комиссарил, — / Он позвал кой-кого, и затеяли вновь отворять. / Кто-то палкой с винтом, поднатужась, об рельсу ударил, / И как ринулись все в распрекрасную ту благодать!» (C3T-2-371).

Наконец, если в черновиках песни «Ошибка вышла» герой подумывает о том, чтобы сбежать из психушки: «А я прикидывал хитро: / “Сейчас не дать ли тягуТ» /5; 376/, - то в «Райских яблоках» он уже бежит из лагеря: «И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых».

Такая же картина представлена в «Побеге на рывок» (1977), где герой и его напарник «дают тягу», то есть совершают побег из лагеря, и эта ситуация во многом совпадает с медицинской трилогией: «А я прикидывал хитро: / “Сейчас не дать ли тягу?”» = «А я бежал и думал: “Добегу ли?”»; «А может, дать ему под дых / И двери — на замок?» /5; 380/ = «Вологодского — с ног»; «Белел в окне морозный день, / Дышали люди паром» /5; 400/ = «Просто так белым днем. <…> В снег уткнули носы» (АР-412); «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык» = «Там у стрелков мы дергались в прицеле — / Умора просто, до чего смешно\»^зп\ «Смеялся медицин- [1968] ский брат — / Тот, что в дверях стоял» /5; 388/, «А я протягивал ремень / Смешливым санитарам» /5; 389/ = «Они сме<ялись> — до того смешно» (АР-4-12); «“Лежать лицом к стене!”» = «Всех поклали плашмя» (АР-4-12); «И прыгнул, как марран» /5; 404/ = «И запрыгали двое…»; «И вою, что есть сил» /5; 377/ = «Что есть сил, со всех ног» (АР-4-12); «“Меня, ребята, не дурачь!”, - / Я перешел на крик» /5; 402/, «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» /5; 80/ = «Я знакомлюсь с тем светом — / Там ребята с кнутом», «Там лишь черти с кнутом» (АР-4-14); «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья» = «А за нами двумя — / Бесноватые псы» (псы выступают как «подручные» конвоя, а психопат — главврача).

В итоге лирический герой вынужден терпеть издевательства над собой, а его мучители входят в раж: «Я никну и скучаю. <…> Шабаш калился и лысел, / Пот лился горячо» /5; 78, 80/, «Трудился он над животом, /Взмок, бедолага, а потом…» /5; 394/ = «Взвод вспотел раза три, / Ну а я куковал» (АР-4-14) (в первом случае глагол «куковал» применяется к мучителям героя: «Им за пристрастный их допрос / Придется куковать!»[1969] ^{[1970] [1971] [1972]}); «Хоть по лбу звездарезни!» /5; 381/ = «В лоб удар — я на этом…» (АР-4-14); «Нажали в пах, потом под дых, / На печень-бедолагу» = «В печень бьют — я на том» (АР-4-14); «Я взят в тиски, я в клещи взят» = «Про побег на рывок, / Про тиски западни» /5; 504/ (впервые этот образ встретился в «Марше футбольной команды “Медведей”»: «В тиски медвежие / Попасть к нам — не резон»); «Потом ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 391/, «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44) = «Целый взвод меня бил»; «Он, потрудясь над животом, / Уставши над спиною…»-^{3 и} = «.. Аж два раза устал». Но и сам герой устал во время пыток и во время побега: «Нет! Надо силы поберечь, / А то — ослаб, устал» /5; 79/ = «По воде вдоль реки / Шел, пока не ослаб» (АР-4-10) (вспомним заодно «Конец охоты на волков», где лирический герой — вожак — «тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб»).

В обеих песнях саркастически совмещаются советские и христианские реалии, в результате чего власть наделяется божественными свойствами: «Он все болезни освятил / Латынью незнакомой» /5; 376/ = «И осенили знаменьем свинцовым / С очухавшихся вышек три ствола»; «Поставил жирный крест на мне, / Меня заколотило» /5; 372/ = «Но поздно: зачеркнули его пули / Крестом — в затылок, пояс, два плеча. <…> Пробрало — телогрейка / Аж просохла на мне»³15 Но одновременно с этим власть сравнивается с дьяволом: «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» — «Зря пугают тем светом — / Те же черти с кнутом» (АР-4-11).

В первом случае герой «наезжает» на главврача, а во втором — на конвой: «Чего строчишь? А ну, покажь / Секретную муру!» = «Я сначала грубил, / А потом перестал»; и говорит о своей гордой натуре: «Я был и слаб, и уязвим, /Ия дрожал притом / Больным, подорванным своим, / Но гордым существом» /5; 383/ = «Я гордость под исподнее упрятал». По словам Инны Кочарян: «Володя был гордый человек. И оправдываться в том, чего он не совершал, он бы никогда не стал»3^иб

В «Истории болезни» герой «злую ловкость ощутил, / Пошел, как на таран», а в черновиках «Побега на рывок» он вспоминает: «Был побег на рывок — / Наглый, злой да лихой» (АР-4-12) (да и о своей наглости он говорит в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Я, обнаглев, на стол кошу / И вою, что есть сил…»/5; 374/).

В первом случае герой сопротивляется насильственной операции: «Слабею, дергаюсь…». А во втором он и его напарник «у стрелков <…> дергались в прицеле». Однако сопротивление оказалось бесполезным: в «Истории болезни» героя прооперировали, а в «Побеге на рывок» его поймали, а напарника убили.

В свете сказанного закономерными выглядят сходства между главврачом и центральным персонажем стихотворения «Вооружен и очень опасен» (1976): «Он жаден зол, хитер, труслив. <.. > Он не полезет на рожон» — «Доктор мой не лыком шит — / Он хитер и осторожен» (а сам лирический герой в «Диагнозе» как раз «лезет на рожон»: «Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал»); «Он глуп — он только ловкий враль» /5; 421/ = «Врешь, ворон, — больно прыток!» /5; 395/.

Поэтому они действуют одинаково по отношению к лирическому герою и другим людям: «Вот он заходит со спины — / Поберегитесь!» (АР-6-184) = «Ко мне заходят со спины / И делают укол» /5; 80/; «Вот он крадется вдоль стены, / Всегда в тени и со спины <…> Кто доверял ему вполне — / Уже упал с ножом в спине» /5; 418/ = «Ко мне подкрались со спины / И сделали укол» /5; 393/ («крадется… со спины» = «подкрались со спины»; «с ножом в спине» = «сделали укол») (точно так же ведет себя и смерть в «Песне Сашки Червня», 1980: «Смерть крадется сзади, — ну…»; а в 1979 году Высоцкий позвонил по телефону Василию Аксенову и, рассказав о своей недавней клинической смерти в Бухаре, добавил: «Косая прямо ходит по пятам»[1973]).

Кроме того, оба этих персонажа являются «нелюдями»: «Гниль и болото / Произвели его на свет. / Был человек и больше нет!..» /5; 419/ = «А он зверел, входил в экстаз, / Луч человечий в нем угас»[1974] /5; 397/; связаны с нечистью: «В аду с чертовкой обручась, / Он потешается сейчас» /5; 418 — 419/ = «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом» /5; 80/, «Глядели все с ухмылкой» /5; 378/; и внушают страх: «Он страшен и очень опасен» /5; 416/ = «По телу страх расползся» /5; 396/.

Соответственно, в их присутствии нужно вести себя крайне осторожно: «Не доверяйте / Ему ни тайн своих, ни снов, / Не говорите лишних слов» /5; 96/ = «Но не поверил я ему / И слова не сказал» /5; 381/ (поскольку «кто доверял ему вполне — / Уже упал с ножом в спине» /5; 96/); «Его шаги едва слышны, — / Остерегитесь!» /5; 96/ = «Привычно ёкало нутро: / “Поосторожней с ними”»[1975]; «Мы больше громко не поём» /5; 416/ = «Я с ними больше не хитрю» (АР-11-40) (совпадает даже размер стиха); «Поберегитесь!» /5; 96/ = «Нет! Надо силы поберечь» /5; 79/; «Но раз молитва начата, / Шепчи одну, одну из ста: / “Не приведи, господь, хвоста / За мною следом”» (АР-6-184) = «Молись, что пронесло» /5; 407/; «Палач, охотник и бандит, / Он — всё на свете, он следит» (АР-6-182) = «Я б мог, когда б не зоркий глаз, / Всю землю окровавить» (А.Р-11-54).

В первом случае сказано: «Чахоткой, завистью, ножом / Он до зубов вооружен» (АР-6-182), — а во втором: «У человечества давно / Хронический катар» (АР-1158).

К тому же тот, кто «вооружен и очень опасен», и помощник главврача являются ненормальными: «Психозом, завистью, ножом / Он до зубов вооружен» (АР-6-182) = «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья» /5; 78/. Подобную характеристику врагов лирического героя и лирического мы находим в песнях «О фатальных датах и цифрах» и «У нас вчера с позавчера…»: «Терпенье, психопаты и кликуши!» (АР-4-188), «И на них находит псих — зубы лязгают у них» (АР-6-72). В последней песне шулера спешат: «Но не вам того решить, и не надо так спешить» (АР-6-72),

— что напоминает действия врачей в «Истории болезни»: «Спешат, рубаху рвут». А в песне «Ошибка вышла» главврач появился так же внезапно, как шулера: «Мы их не ждали, а они уже пришли» = «Огромный лоб возник в двери». Герои же оказываются выпившими: «Шла спокойная игра, и вчера с позавчера <…> Дружно пили, чтоб потом начать сначала» (АР-6-72) = «Я просто пил вчера» /5; 389/; и испуганными: «Им — успех, а нам — испуг» = «По телу ужас плелся», — поскольку враги их всячески терзают: «И шерстят они нас в пух» = «Вот так нас, милых, эдак нас» /5; 397/. К тому же герои сетуют на отсутствие воздуха: «Но не вам того решать — дайте малость подышать» (АР-6-72) = «У вас тут выдохни — потом / Навряд ли и вздохнешь», — и на активные действия своих врагов: «Они давай хватать тузы и короли!» = «Вдруг — хвать!

— на столь тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!». К тому же если шулера шустры, то о вороне, севшем на плечо к главврачу, сказано: «Проворен он и прыток», — и «все юркую чертовку ждут / С волосяным кнутом»[1976] ^{[1977] [1978]}.

А образу ворона сродни образ беды из посвящения Юрию Любимову «Ах, как тебе родиться пофартило…» (1977), которое обнаруживает и другие сходства с «Историей болезни»: «Я б мог, когда б не зоркий глаз. / Всю землю окровавить» (АР-1154), «Проворен он и прыток» (АР-11-38) = «Лиха беда, проворна и глазаста» (АР-722); «Влетело что-то, кто-то сел / Кому-то на плечо» /5; 395/ = «Устанет ли кружить над головой?»; «Я терт и бит, и нравом крут» = «А нынче в драках выдублена шкура»; «Но всё же был я начеку»321 = «Конечно, быть, но только начеку»; «Ведь вся история страны — / История болезни» = «Ах, как тебе родиться пофартило / Почти одновременно со страной! / Ты прожил с нею всё, что с нею было. / Скажи еще спасибо, что живой!».

Но еще больше параллелей наблюдается у медицинской трилогии с другим посвящением — Театру на Таганке («Пятнадцать лет — не дата, так…», 1979).

Лирический герой говорит: «.Ломают так и эдак нас» (АР-11-39). И то же самое скажет коллектив театра: «15 лет ломали — не сломали» (АР-9-50). Этот же мотив присутствует в посвящении «Олегу Ефремову» (1977): «Ломали, как когда-то Галилея». А оборот «так и эдак» примет во второй песне следующий вид: «Полтинник — да, и четвертак, / А то — ни так, ни эдак».

Нельзя обойти вниманием и другие общие мотивы: «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык», «И вдруг — на стол тебя, под нож» = «С ножом пристали к горлу — как не дать!»; «Мол, я недавно из тюрьмы» (АР-11-40) = «15 лет я просидел на нарах» (АР-9-44); «И кто-то крикнул: “Nevermore!”» /5; 395/ = «Но кто-то вытряс пулю из обоймы / И из колоды вынул Даму Пик» (АР-9-40); «Я б мог, когда б не глаз да глаз, / Всю Землю окровавить» /5; 85/ = «Поговорим, споем про цифры рядом, / Которые давно кровоточат» (АР-9-46); «Молчал, терпел, крепился» /5; 380/ = «Терпите, братцы, будет 18» (АР-9-50); «А я прикидывал хитро…» /5; 376/ = «Уж если ухитрился уцелеть я…» (АР-9-50); «Я возражаю: “Нет, шалишь, / Ведь я пока на воле?”» /5; 381/ = «Чего хотим, то говорим, — / Свобода, брат, свобода!» /5; 296/; «Всем, с кем я пил и пел, / Я им остался братом»322 = «я вам спою сегодня о пожарах» (АР-9-44).

А методы расправы врачей с лирическим героем во многом повторяют действия сотрудников ОРУДа (ГАИ) в «Песне автомобилиста» (1972).

В обоих случаях герой говорит о своей твердости: «Я крепок был, как кедровый орешек» (АР-9-9) = «Род мой крепкий — весь в меня» (АР-11-48), — и не собирается отступать: «И не сдавался, и в боях мужал» = «Я не смирюсь и не утрусь»[1979], - несмотря на то, что в ранней песне враги угрожали его связать, а в поздней эта угроза становится реальностью: «Морским узлом завязана антенна — / То был намек: с тобою будет так!» = «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья <…> Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 394 — 395/.

В «Песне автомобилиста» враги героя «прокравшись огородами, полями, / Вонзали шило в шины, как кинжал», и в песне «Ошибка вышла» они вели себя точно так же: «Ко мне подкрались со спины / И сделали укол» /5; 393/ (а черновой вариант, в котором описываются действия главврача: «Перо в прибор вонзил, как кол»[1980] ^[1981], — еще больше напоминает «Песню автомобилиста»: «Вонзали шило в шины, как кинжал).

А поскольку в первом случае герой говорит: «Презренье вызывала и проклятья / Сначала моя быстрая езда» (АР-9-8), — во втором главврач ему посоветует: «Смени, больной, свой быстрый бег / На здравый смысл больничный!» /5; 375/.

И в итоге герой понимает, что ему не справиться со столь могущественным противником: «Я понял — мне не одолеть колосса» (АР-9-11) = «Я против химии не смог: / Нарколог — маг и голем, / И газ в мою гортань потек / Сверх-супер-алкого-лем»3²⁵. А этот противник занимается кровопийством: «Да здравствуют, кто кровь мою алкал!» (АР-9-11) = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки! <…> Я вроде их благодарю <.. > “Я здесь на всё готов!”» /5; 402 — 403/.

***

В начале 1975 году Высоцкий создает цикл песен для фильма «Стрелы Робин Гуда», среди которых особенно выделяется «Баллада о ненависти», имеющая многочисленные сходства с «Историей болезни»: «Но нельзя <же> терпеть, только искры из глаз» (АР-2-203) = «И слезы с искрами из глаз» (АР-11-39), «Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; «Ненависть потом сквозь кожу сочится, / Головы жаром палит» (АР-2-203) = «Жар от меня струился, как / От доменной печи. / Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран» /5; 85/, «Сквозь пот я в протокол кошу / На писанину ту» /5; 388/ («ненависть» = «злую»; «потом» = «пот»; «жаром» = «жар»); «Косые, недобрые взгляды / Ловя на себе в деревнях, / Повсюду сновали отряды / На сытых тяжелых конях» /5; 316/ = «Сквозь пот я в протокол кошу / На писанину ту» /5; 388/; «Торопись! Тощий гриф над страною кружит» = «Раздался звон, и ворон сел / На белое плечо»; «Погляди, что за рыжие пятна в реке» = «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом»; «Зло решило порядок в стране навести» = «Но скалюсь я во весь свой рот: / “Что? Новые порядки!”» /5; 377/. Кстати, главврач тоже ассоциируется со Злом, поскольку при своем появлении «озарился изнутри / Здоровым недобром». Кроме того, у него «цепкие и худые» пальцы, а гриф, кружащий над страной, назван тощим (такой же образ власти находим в «Сказке о несчастных лесных жителях», где Кащей «высох и увял», после чего «стал по-своему несчастным старикашкою», а в «Балладе о ненависти» сказано: «Старый гриф над страной твоей низко кружит»; АР-2-203).

Также в рукописи «Баллады о ненависти» упоминаются «отряды на сытых тяжелых конях», которые имели своей целью «страх на непокорных в стране навести» (АР-5-192) (подобные же намерения были у нечисти в черновиках песни «Как да во лесу дремучем…»: «И нагоним страху»; АР-12-96). А лирический герой Высоцкого как раз является одним из таких «непокорных» и поэтому говорит врачам: «Шалишь — не буду я сидеть, / Сложа худые руки» /5; 402/, - несмотря на то, что на него «навели страх»: «Но где-то очень в глубине, / Где страх не отпускал…» /5; 403/, «По телу ужас плелся» /5; 78/.

В конце 1975 года пишется стихотворение «Говорили игроки…», формально посвященное карточной теме (покеру), но по сути разрабатывающее ту же проблематику, что и «История болезни».

Лирический герой одинаково называет своих врагов: «Два партнера — гад и жох» (АР-11-23) = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки)» /5; 402/; «Три партнера — гнус, плут, жох» (АР-11-23) = «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно…»(АР-11-40), — поскольку знает, что они легко могут с ним расправиться: «Не упустят ни копья» (АР-11-23) = «Где-где, а тут свое возьмут» /5; 80/; «От других, таких как я, / Перья оставались» /5; 609/ = «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут» /5; 79/, - поскольку они — мастера своего дела: «В деле доки, знатоки, / Профессионалы» /5; 609/ = «Он дока, но и я не прост» /5; 384/; «Подпевалы из угла / Заявляли нагло, / Что разденут донага / И обреют наголо»[1982] ^[1983] /5; 609/ = «.Лежал я голый, как сокол, — / Раздели донага» /5; 390/.

А угроза обрить наголо лирического героя и других людей (то есть снивелировать личность, сравнять ее с остальными), также постоянно исходила от властей. Например, в стихотворении «Вот я вошел и дверь прикрыл…» начальник лагеря говорит герою: «Права со мной качаете, / А вас еще не брили»; в черновиках «Диагноза», где действие происходит в психушке, читаем: «На стене висели в рамах бородатые мужчины / (За небритого семь бритых, говорят, теперь дают), / Все — в очечках, на цепочках, все — светила медицины, / Все выстукивают — я уж думал: до смерти забьют» (АР-11-50); а в песне «Затяжной прыжок» лирический герой констатирует: «И обрывали крик мой, / И выбривали щеки / Тупой холодной бритвой / Восходящие потоки».

Такая же ситуация возникает в стихотворениях «Я не успел» и «Я скачу позади на полслова…» (оба — 1973), написанных к тому же одним стихотворным размером: «Все мои скалы ветры гладко выбрили — / Я опоздал ломать себя на них» = «Зазубрен мой топор, и руки скручены, / Я брошен в хлев вонючий на настил».

Все эти образы, безусловно, метафоричны, поскольку «сглаживание острых углов» — характерный почерк советской власти, пропагандировавшей теорию бесконфликтности (раз советская жизнь идеальна, то и конфликтов в ней быть не должно). Писатель Самуил Алешин в этой связи рассказал примечательную историю, случившуюся в 1960 году, когда Хрущев назначил Екатерину Фурцеву министром культуры. Она собрала «инженеров человеческих душ» и заявила: «Не понимаю я вас, драматургов! Что вам надо? Вот недавно я была на ткацкой фабрике. Видела одну ткачиху. Она получила орден Ленина за 30 лет беспорочной службы. И за все эти 30 лет — никаких конфликтов. Вы слышите, никаких! Вот о чем надо пьесы писать! А вам все какие-то конфликты, конфликты нужны! Ну зачем?!»327.

Высоцкий же эту гладкость люто ненавидел, поскольку для него она была, с одной стороны, символом безнадежности: «На вертящемся гладком и скользком кругу / Равновесье держу, изгибаюсь в дугу» /5; 189/ (метафорический образ мучений, которым подвергает поэта власть), а с другой — символом бессмысленности жизни, лишенной конкретной цели: «Лучше голову песне своей откручу, / Чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу» /5; 190/. К тому же мотив скользкости и скольжения отражает зыбкость и неустойчивость жизни в советском обществе: «Сколько я, сколько я видел на свете их — / Странных людей, равнодушных, слепых! / Скользко — и… скользко — и падали третий, / Не замечая, не зная двоих» /3; 489/, «Чем-то скользким одета планета, / Люди, падая, бьются об лед» /1; 243/, «Если гонки — а трек подо льдом, — / Осторожнее на вираже» /4; 365/, «Азарт меня пьянит, но, как ни говори, / Я торможу на скользких поворотах!» /3; 138/, «Я скольжу по коричневой пленке» /2; 227/, «Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю» /4; 41/. Поэтому в «Чужом доме» лирический герой просит показать ему дом, где пол не покат, а то ему постоянно приходится катиться: «Мне говорят, что я качусь всё ниже» /5; 151/, «Ты стремительно катишься вниз» /5; 528/, «И покатился я, и полетел / По жизни — от привода до привода» /5; 35/. Вместе с тем имеются несколько случаев, когда мотив скольжения не носит негативного оттенка, — это «Горная лирическая» (1969): «Для остановки нет причин — / Иду, скользя. /Ив мире нет таких вершин, / Что взять нельзя»; «Баллада о двух погибших лебедях» (1975): «Вспари и два крыла раскинь / В густую трепетную синь, / Скользи по божьим склонам»; и первая редакция «Гимна морю и горам» (1976): «Мы, как боги, по лунному свету скользим, / Отдыхаем на солнечных бликах» /5; 446/.

Итак, власти постоянно пытались «пригладить» поэта, чтобы он не шел с ними на конфликт и не писал острые песни: «Чтоб ты знал, Романов считает меня чуть ли не врагом народа. И хочет “пригладить ” мое творчество. Мне не от чего отрекаться и каяться не в чем», — так ответил Высоцкий журналисту Эдуарду Попову на предложение «Вам надо бы откреститься от некоторых песен» (об этом его попросил ответственный секретарь «Советской культуры» Владислав Перфильев: «Эдик, чего б тебе по-соседски не взять интервью для нашей газеты у Высоцкого? Тебе Володарский поможет. Будешь первым корреспондентом в стране, опубликовавшим материал с ним. Только есть один нюанс. Надо, чтобы Володя отбоярился от блатных песен»)[1984] ^[1985].

Высоцкий имеет в виду главного редактора газеты «Советская культура» (1972 — 1983) Алексея Владимировича Романова. Неудивительно, что когда сотрудник «Советской культуры» Виктор Шварц обратился к Романову (который до этого был председателем Госкино СССР) с просьбой пригласить в редакцию Высоцкого, то нарвался на жесткий отпор: «“Советская культура” с первых же дней существования в новом обличье повела под командованием Романова решительную борьбу с “чуждыми” нашей идеологии явлениями. Скажем, к такому явлению было отнесено в те годы творчество Владимира Высоцкого. Помнится, на втором году моей работы в газете я, на правах недавно избранного секретаря комсомольской организации, зашел к Романову и от имени молодежи редакции обратился к нему с просьбой разрешить уже гремевшему тогда на всю страну Высоцкому выступить перед молодыми журналистами.

Романов, с присущим ему свойством мгновенно вспыхивать, побагровел и, бросив на стол очки, буквально заорал на весь кабинет: “При мне этот ваш Высоцкий никогда не переступит порог редакции!”»3²⁹.

А вот какая история произошла в 1968 году: «.. Владимир Семенович тщательно готовился к разговору с главным редактором “Ленфильма” Ириной Головань, от которой зависела тарификация его как автора песен для кинофильма “Интервенция”.

Он очень “деликатно” пропел песни. Головань указала Высоцкому на несовершенство и корявость его стихов, дала несколько конкретных рекомендаций. Тогда Высоцкий вынул из папки черновик и сказал:

— Вот посмотрите и убедитесь. С того, что вы мне предлагаете, я начинал — и получились гладкие, хорошо отполированные, никого не задевающие стишата. Корявость и жаргон возникли как результат, как моя собственная интонация, прорыв к моему слушателю… — И добавил: — По-другому я делать не буду!»[1986] ^{[1987] [1988]} (поэтому и об alter ego автора в стихотворении «Препинаний и букв чародей…» сказано: «Автогонщик, бурлак и ковбой, / Презирающий гладь плоскогорий...»).

Режиссер Геннадий Полока рассказал еще об одном методе борьбы цензоров с песнями Высоцкого: «В “застойные годы” сформировался особый тип студийного редактора, умевшего отработанными приемами постепенно, почти безболезненно и порой незаметно для авторов превратить самое оригинальное и самобытное произведение в столь желанный для него стереотип. Легендарной личностью в этом смысле стал редактор “Ленфильма” М.Н. Кураев. Вспоминаю, как настойчиво и вместе с тем незаметно выхолащивала песни Высоцкого к “Одному из нас” редактор “Мосфильма” Р.Д. Олыпевец, но он чутко замечал самые замаскированные, самые коварные рекомендации и не уступил ни единого слога. Тогда Олыпевец, формально оставив все песни, добилась сокращения куплетов и превращения этих песен в фоновые, звучащие параллельно с актерскими диалогами. Это был один из основных приемов в борьбе с песнями Высоцкого в кинематографической практике» зз1.

Что же касается мотива «гладкости» в стихах и песнях, то его мы уже частично касались в этой главе, когда сопоставляли «Гербарий» с «Памятником»: «Аккуратно меня расчесали. <…> Но они аккуратно стесали / Азиатские скулы мои» (АР-5-135). В том же 1973 году этот мотив встретится в стихотворении «Я не успел»: «Все мои скалы ветры гладко выбрили» (обратим внимание на созвучие: мои скулы = мои скалы). Об этой же «гладкости» шла речь и в следующем варианте «Памятника»: «И текли мои рваные строки / Непрерывно и ровно, как смерть» /4; 261/.

Как видим, самые ненавистные слова для Высоцкого — это «ровно», «гладко» и «аккуратно»: «Ко мне гурьбою движутся / Ученики прилежные — / Начитанные, умные: / Два пишут, три в уме» («Гербарий», 1976 /5; 366/), «И аккуратный первый ученик / Шел в школу получать свои пятерки» («Случай», 1971), «Аккуратно на банкетах: / Там салфетки в туалетах» («Сказочная история», 1973; СЗТ-З-178), «Аккуратно меня расчесали, / Разжирел я и плаваю в сале» («Памятник», 1973; АР-5-135), «Херувимы кружат, ангел выстрелил в лоб аккуратно» («Райские яблоки», 1977 /5; 510/). Поэтому он всегда ратовал за то, что «развитие идет не по спирали, / А вкривь и вкось, вразнос, наперерез» /5; 124/, - и сам говорил о себе: «Могу — вразнос, м. огу — враскрут»332 /5; 78/, «Я здесь — раздрызганный без пьянки» /5; 554/; и о своей судьбе: «Пошла, родимая, вразнос» /5; 105/. Да и «наперерез» он тоже шел постоянно: «Я вышел им наперерез!» («Песня летчика-истребителя»), «Если шел вразрез — / На фонарь, на фонарь!» («Так оно и есть»), «Тороплюсь ему наперекор» («Штангист»; черновик — АР-8-100), «Наперекор пословице поступишь» («Цунами»), «Отправляемся мы судьбам наперекор, всем советам вразрез» («По воде, на колесах, в седле…»), «Я пою с мелодией вразрез» («Нараспашку — при любой погоде…»), «Играют танго — я иду вприсядку» («Муру на блюде доедаю подчистую…»).

***

Много общих мотивов имеется у «Истории болезни» и «Горизонта» (1971).

В обоих произведениях атрибутом власти является белый цвет: «И черные коты, и люди в белом» (АР-3-116) = «Весь в белом он стоял в двери, / Как мститель с топором»[1989] ^{[1990] [1991] [1992] [1993] [1994]}, - и она пытается максимально ограничить свободу лирическому герою: «Я сладострастно рву нерасторопный жгут, / Что призван был прервать мое движенье» (АР-3-114) = «Предплечье мне стянул жгутом / И крови ток прервал»3-³⁴, - и своей мишенью выбирает его голову: «Не то поднимут трос, как раз где шея» = «Сдавил мне череп…», «Но всё ж я сохранил свой шейный позвонок, / Что так необходим интеллигенту» (АР-11-120) = «На шейных позвонках худых / Чуть задержались — и под дых» (АР-11-44). Поэтому в «Горизонте» герой стремится «успеть, пока болты не затянули», однако во второй песне он видит, что «туже затянули жгут», да и в первой «завинчивают гайки».

Вообще герой прекрасно знает, на что способна власть: «Догадываюсь, в чем и как меня обманут» /3; 137/ = «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/; «Кто вынудил меня на жесткое пари — / Дотошны, словно в денежных расчетах» (АР-3-113) = «Он вызнал всё, хоть я ему / Ни слова ни сказал» /5; 393/; «Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут» /3; И37/ = «Глядели все с ухмылкой» /5; 378/. Кстати, в черновиках последней песни главврач тоже хочет «пресечь» бег лирического героя: «Смени, больной, свой быстрый бег / На здравый смысл больничный!» /5; 375/.

Поэтому герой подстегивает себя, чтобы сохранить предельную концентрацию внимания: «И я твержу себе. / “Во все глаза смотри”» (АР-3-113) = «Но я сказал себе: “Не трусь”»335, «Держусь на нерве, начеку» /5; 79/336; сопротивляется пыткам: «Я голой грудью рву натянутый канат» = «Мне в горло всунули кишку — / Я выплюю-нул обратно» (в последней песне он также оказывается голым: «Лежу я голый, как сокол»); обращается за помощью к высшим силам: «Чего-нибудь еще, господь, в меня всели)» (АР-11-120) = «Я понукал себя: “Трави! / Утрись, утрой, о боже!”»33⁷: называет своих врагов безымянными местоимениями: «То черный кот, то кто-то в чем-то черном» /3; 131/ = «В моей запекшейся крови / Кой-кто увязнет все же»³3⁸; входит в азарт: «Азарт меня пьянит» = «Я злую ловкость ощутил»; «И плавится асфальт, протекторы кипят» = «Жар от меня струился, как / От доменной печи» (данный мотив мы уже разбирали на примере «Конца охоты на волков»: «И живот запылал, и припал я на наст»; АР-3-25); и напрягается изо всех сил: «И я сжимаю руль до судорог в кистях» = «И напрягаю грудь», — пытаясь доказать своим врагам, что они еще с ним не расправились: «Я жив! Снимите черные повязки» /3; 138/ = «Мой доктор, я еще не в снах» (АР-11-56).

Враги же нападают на героя из прикрытия и из-за спины: «Но из кустов стреляют по колесам» = «Ко мне заходят со спины / И делают укол». Поэтому он не стесняется в выражениях: «А черти-дьяволы, вы едущих не троньте!» (АР-1 1-121) = «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!». Причем во второй песне также упоминаются «черти-дьяволы»: «Все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом. <.. > Шабаш калился и лысел». И если в черновиках «Горизонта» лирический герой называет своих врагов сумасшедшими: «Вы буйных проигравших урезоньте, / Когда я появлюсь на горизонте» (АР-3-115), — то в песне «Ошибка вышла» помощником главврача вновь оказывается псих: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья». К тому же эти буйные психопаты в обоих случаях пользуются досками: «Но впереди — доска с гвоздями где-то» 13; 361/ = «Доска какая-то зажглась».

Наблюдаются также буквальные сходства между медицинской трилогией и «Затяжным прыжком» (1972): «Я попал к ним в умелые, цепкие руки» = «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык».

Если рассматривать первую из этих цитат на уровне внешнего сюжета, то будет непонятно, откуда у воздушных потоков взялись «умелые, цепкие руки», которые главного героя «мнут, швыряют». Однако дословное повторение этого мотива в песне «Ошибка вышла», где лирического героя подвергают пыткам (а также в стихотворении 1979 года: «Мы бдительны: мы тайн не разболтаем — / Они в надежных, жилистых руках», — которое, в свою очередь, напоминает черновик «Затяжного прыжка»: «Я попал к ним в надежные, сильные руки» /4; 279/), говорят о том, что воздушные потоки являются аллегорией советской власти. О таких же «надежных, жилистых руках» говорилось в «Веселой покойницкой» (1970): «Бойко, надежно работают бойни — / Те, кому нужно, всегда в тренаже» (АР-4-98) (вариант: «Черные силы всегда в тренаже»; АР-1-70), — и в стихотворении «Понятье “кресло” — интересно…» (1968), где раскрывается психология чиновников: «Бывают кресла с ручками — добротны! — / Как вцепишься — и краном не свернуть! / А эти люди требуют работы: / Мол, что вам стоит пальцем шевельнуть!.. <.. > И наплевать, шум ли кругом, / треск ли — / Мне б усидеть лишь на своем / кресле!» (ср. в стихотворении Маяковского «Служака», 1928: «В место в собственное вросся / и не видит ничего / дальше собственного носа»).

Об идентичности ситуации в «Затяжном прыжке» и «Истории болезни» говорит также следующая перекличка: «Я попал к ним в надежные, сильные руки. / Выполняю с готовностью всё, что велят, — / Сумасшедшие, невероятные трюки, / Как лихой цирковой акробат» /4; 280/ = «Я ухмыляюсь красным ртом, / Как на манеже шут» 15; 85/ (черновик: «Как клоун на манеже» /5; 405/). Эти же «трюки» — и опять же не по своей воле — приходилось «выполнять» лирическому герою в «Охоте на волков» (1968): «Гонят весело на номера <…> На снегу кувыркаются волки, / Превратившись в живую мишень»; в том же «Затяжном прыжке»: «Мнут, швыряют меня — что хотят, то творят»; и в «Балладе о брошенном корабле»: «И гулякой шальным всё швыряют вверх дном / Эти ветры — незваные гости». Здесь — ветры, а в «Затяжном прыжке» — воздушные потоки. Да и в «Романсе миссис Ребус» будет сказано: «Ветер ветреный, злой / Лишь играет со мной, / беспощаден и груб», — что повторяет ситуацию из «Баллады о брошенном корабле» и «Затяжного прыжка»: «Но не злобные ветры нужны мне теперь», «И кровь вгоняли в печень мне, / Упруги и жестоки, / Невидимые, встречные / Воздушные потоки»[1995] ^[1996] («ветер» = «ветры» = «воздушные потоки»; «злой» = «злобные» = «жестоки»). А в одном из вариантов песни «Ошибка вышла» вновь возникает соседство печени и крови: «Он надавил мне под ребро — / На печень-бедолагу, / И кровью харкнуло перо / В невинную бумагу» /5; 387/.

Если в «Затяжном прыжке» лирический герой говорит: «И проникают в печень мне / На выдохе и вдохе». - то и в песне «Ошибка вышла» ему «нажали в пах, потом под дых, / На иечеяь-бедолагу», а главврач говорит: «Дыши, дыши поглубже ртом! / Да выдохни, — умрешь!». На что герой отвечает: «У вас тут выдохни — потом / Навряд ли и вздохнешь!». Поэтому воздушные потоки и главврач характеризуются одинаково: «Они — бесчеловечные / Воздушные потоки» з⁴⁰ = «Луч человечий в нем угас» /5; 397/.

Кроме того, воздушные потоки названы «бездушными и вечными», и при этом возникает перекличка с «Балладой о манекенах» и с той же песней «Ошибка вышла»: «Мы — люди — в их бездушный клан, / А вместо нас — манекенов», «Но равнодушная спина / Ответила бесстрастно»; АР-11-40[1997] ^{[1998] [1999] [2000]}). Кланом же советская власть будет названа в стихотворении «Палач» (1977): «Накричали речей / Мы за клан палачей». И свергнуть этот «клан» можно только силой, потому что «из этих солнечных витрин / Они без боя не уйдут» («Баллада о манекенах»), «Но рано веселиться: / Сам зимний генерал / Никак своих позиций / Без боя не сдавал» («Проделав брешь в затишье…»).

В последнем стихотворении есть и такие строки: «Морозу удирать бы, / А он впадает в раж: / Играет с вьюгой свадьбу, / Не свадьбу, а шабаш». Все эти отрицательные характеристики — впадает в раж и шабаш — перейдут в песню «Ошибка вышла»: «Он в раж вошел — знакомый раж! <.. > Шабаш калился и лысел». В такой же раж входил «человек» (собирательный образ советской власти) в «Песенке про мангустов»: «“Змеи, змеи кругом, будь им пусто!”, - / Человек в исступленье кричал / И позвал на подмогу мангуста, / Чтобы, значит, мангуст выручал». И всё это кончилось тем, что власть начала уничтожать самих «мангустов».

Продолжим сопоставление «Затяжного прыжка» с медицинской трилогией.

В первом случае герой выполняет «сумасшедшие, невероятные трюки», а во втором — действие происходит в психушке: «И я под шизика кошу» /5; 380/.

В ранней песне герой «прыгает» — название «Затяжной прыжок» говорит само за себя; также и в черновиках «Истории болезни» он «прыгнул, как марран» /5; 404/.

О воздушных потоках герой говорит: «Но жгут костры, как свечи, мне», — а о врачах: «Вон вижу я: спиртовку жгут».

Похоже даже описание воздушных потоков и ворона, который является помощником главврача: «Шальные, быстротечные» = «Проворен он и прыток».

А характеристика воздушных потоков вечные вызывает в памяти оценку, данную Высоцким «.Архипелагу ГУЛАГ» Солженицына: «Он один сотряс такую махину, которая казалась вечной» л. Поэтому и в песне «Ошибка вышла» герой размышляет: «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/. И даже в «Штангисте» он говорит: «Штанга, перегруженная штанга — / Вечный мой соперник и партнер»343. Здесь он называет штагу своим врагом: «Снаряд — твой враг» /3; 334/, - и этим же словом характеризует воздушные потоки: «Только воздух густеет, твердеет, проклятый! / Воплощается он во врага!» /4; 280/ (другой вариант: «Он мне враг — парашютный слуга!» /4; 281/). А в песне «Ошибка вышла» герой обратится к главврачу с такими словами: «Чего строчишь? А ну, покажь! / Пособник ЦРУ!..» /5; 387/.

Соответственно, эти враги одинаково издеваются над ним: «И оборвали крик мой» /4; 30/ = «Врач надавил мне на кадык — / Я взвизгнул и замолк» /5; 385/; «Мнут, швыряют меня» = «И вот мне стали мять бока»; «Снуют по мне потоки» = «По мне елозят, егозят», «Снуют и в стену крючья бьют»344 (для сравнения — в «Балладе о брошенном корабле» сказано: «Ветры кровь мою пьют и сквозь щели снуют»); «Скользят по мне потоки» (АР-9-130), «У горла острой бритвой / Уже снуют потоки» (АР-9132) = «Вот с шейных позвонков худых / Скользнули пальцы на кадык» (АР-11-44); «И кровь вгоняли в печень мне» = «И крови ток прервал». А он делает всё, что от него требуют: «Выполняю с готовностью всё, что велят» /4; 280/ = «Беспрекословно снял штаны, / Шепчу про протокол» /5; 377/. По этому поводу в повести «Дельфины и психи» (1968) было сказано: «Каждый человек может делать то, что хочет или не хочет его начальник. Есть такой закон» /6; 27/.

Неудивительно, что и воздушные потоки, и «орудия пристрастья», используемые врачами, наделяются одинаковым эпитетом: «И кровь вгоняли в печень мне, / Упруги и жестоки…»/4; 33/ = «Вон, например, упругий жгуг»/5; 401/.

А действия воздушных потоков: «И кровь вгоняли в печень мне», — напоминают черновой вариант названия «Истории болезни»: «Нож всадил» /5; 407/ (эти же глаголы используются в «Моих похоронах» и в «Памятнике»: «В гроб вогнали кое-как», «Но в привычные рамки я всажен»).

Наряду с этим и свои действия лирический герой характеризует одним и тем же глаголом: «Глазею ввысь печально я» /4; 34/ = «Я глазею на портреты» (АР-11-53). Причем во втором случае он тоже «глазеет ввысь»: «Доктор, мы здесь с глазу на глаз, / Лишь светила наверху» (АР-11-49). И точно так же — снизу вверх — он «глазел» в «Балладе о манекенах»: «Глазеешь — и ломит в затылке, / А там сидят они в тепле…».

Если в «Затяжном прыжке» воздушные потоки лирическому герою выбривали щеки, то и в черновиках «Диагноза» его должны побрить (так как ему предстоит тюремное заключение): «На стене висели в рамах бородатые мужчины / (За небритого семь бритых, говорят, теперь дают), / Все — в очёчках, на цепочках, все — светила медицины, / Все выстукивают — я уж думал, до смерти забьют» (АР-11-50).

Герой обвиняет своих мучителей во лжи: «Ветер врет, обязательно врет\» /4; 34/ = «Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените, / Не надо вашей грубой лжи\”» /5; 381/. А для них пытки — это праздник: «И звук обратно в печень мне / Вогнали вновь на вдохе / Веселые, беспечные / Воздушные потоки» /4; 30/ = «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры» /5; 389/, «Он веселел, входит в экстаз» (АР-11-39). Кроме того, характеристика беспечные вновь заставляет вспомнить «Балладу о манекенах»: «Их не волнует ни черта», — причем манекены тоже названы веселыми: «И жизнерадостны они», «И скалят зубы в ухмылке».

А ветер и главврач обращаются к герою «на ты», уговаривая его поступить так, как им нужно: «Не тяни за кольцо, скоро легкость придет» /4; 34/ = «Мой доктор перешел на ты: / “Уйми дурную дрожь, / Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь!”» /5; 375/ (в другом варианте также упоминается «легкость»: «Не чую ссадин на скуле, / Легко на удивленье» /5; 378/).

Совпадает и концовка обоих произведений. После всех издевательств, который претерпел герой, приземлившись на землю (в первом случае) и подвергнувшись насильственной операции (во втором), воздушные потоки и врачи демонстрируют ему свою заботу: «Исполнены потоки / Забот о человеке!» /4; 34/ = «И все врачи со мной на вы, / И я с врачами мил» /4; 407/.

Так что абсолютно закономерно в письме к Шемякину Высоцкий назвал «самой серьезной» именно песню «Ошибка вышла», поскольку в ней (да и в целом — в медицинской трилогии) наиболее подробно говорится об издевательствах власти над поэтом.

***

Особый интерес в свете рассматриваемой темы представляет стихотворение «Он вышел — зал взбесился…» (1972), формально посвященное музыкальному концерту, который ведет злой дирижер. Он же — злой композитор. Он же — пианист.

Склонясь над пультом вечным Боунапартом,

Злой дирижер воевал:

Терциям, квинтам и квартам

Место под сводом давал (АР-12-56)[2001].

Данное четверостишие автор зачеркнул, поскольку подтекст в этом случае становился слишком уж очевидным. Более того, на той же странице рукописи представлен еще более откровенный вариант второй строки: «Злой дирижер страной повелевал», — который совершенно не применим ни к какому музыкальному концерту. Очевидно, что речь здесь идет о правителях советского государства.

В том же году было написано стихотворение «В лабиринте», и в нем разрабатывался аналогичный мотив: «Злой дирижер страной повелевал» = «Злобный король в этой стране / Повелевал, / Бык Минотавр ждал в тишине / И убивал».

«Злобность» этого короля видна, в частности, и в стихотворении 1969 года: «В царстве троллей — главный тролль / И гражданин / Был, конечно, сам король — / Только один. / И бывал он, правда, лют — / Часто порол! — / Но был жуткий правдолюб / Этот король. <…> Своих подданных забил / До одного. / Правду, правду он любил / Больше всего». А в стихотворении «Он..» данный мотив встречается еще в

одном черновом варианте: «Над пультом горбясь злобным Бонапартом, / Войсками дирижер повелевал. / Своим резервам — терциям и квартам — / Смертельные приказы отдавал» (АР-12-76) (а поскольку дирижер является злобным, то и управляемая им страна в «Разбойничьей» будет названа «.лютой, злой губернией»).

Музыкальная терминология почти полностью сменяется военной, и ситуация начинает напоминать написанную годом ранее песню «Люди середины», где главнокомандующий тоже отдавал смертельные приказы своим войскам: «Целуя знамя в пропыленный шелк / И выплюнув в отчаянье протезы, / Фельдмаршал звал: “Вперед, мой славный полк! / Презрейте смерть, мои головорезы!” <…> Он молвил: “Кто-то должен умирать, / А кто-то должен выжить, безусловно”».

В 1972 году этот мотив повторится в «Черных бушлатах»: «Сегодня на людях сказали: “ 'Умрите геройски!”» (помимо всего прочего, здесь пародируется известная советская песня: «Смело мы в бой пойдем / За власть Советов / И, как один., умрем / В борьбе за это!», — представляющая собой, в свою очередь, плагиат с «Песни Добровольческой армии», 1914: «Смело мы в бой пойдем / За Русь Святую / И, как один, прольем / Кровь молодую!»).

Отметим еще некоторые сходства между «Людьми середины» и разбираемым стихотворением: «Одни стремились в первые ряды» = «Низы стремились выбиться в икары»; «Фельдмаршал звал: “Вперед, мой славный полк!”» = «Войсками дирижер повелевал»; «Умеренные люди середины» = «Но мудрые и трезвые бекары / Всех возвращали на свои места».

У нот шел спор о смысле интервала,

И вот одноголосия жрецы

Кричали: «В унисоне — все начала! В октаве — все начала и концы!».

Некоторые музыкальные образы в этой строфе поддаются достаточно четкой интерпретации. О том, что ноты являются метафорическим образом разных человеческих типов, говорилось, например, в «Песне о нотах» (1969): «У нот выходит всё, как у людей, / Но парадокс имеется — да вот он: / Бывает — нота “фа” звучит сильней, / Чем высокопоставленная нота» /2; 502/.

Что же касается «жрецов одноголосия», которые прославляли «унисон», то нетрудно догадаться, что под ними подразумеваются те «полубезумные ораторы», которые непрестанно повторяли, что в СССР все равны и никто не должен выделяться из коллектива, то бишь — из «унисона». Этих же «жрецов одноголосия» поэт упоминает в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» (1971): «Но скажут мне: “Пой в унисон! / Жми, что есть духу!”. /Ия пойму: вот это сон, / Который в руку».

Известно, что для Высоцкого было категорически неприемлемо «пение в унисон», и он всегда старался оставаться самим собой, о чем неоднократно писал в своих стихах: «Вхожу я через черный ход, / А выходить стараюсь в окна» («Вот главный вход…», 1966), «Вот заиграла музыка для всех, / И стар и млад, приученный к порядку, / Всеобщую танцует физзарядку, / Ноя рублю сплеча, как дровосек: / Играют танго — я иду вприсядку» («Муру на блюде доедаю подчистую…», 1976)[2002] ^{[2003] [2004]}, «Это я о гусях — гусь истек и иссяк, / Тот, который всё рушил косяк» («В стае диких гусей был второй…», 1980; АР-4-44), «Я этот хор бездарностей нарушу» («О поэтах и кликушах», 1971; АР-4-193), «Выбивался из общей кадрили» («Памятник», 1973 /4; 260/), «М. еня не примут в общую кадриль» («Песня автомобилиста», 1972), «И против кадрили мы проголосуем» («Чечетка», 1973; АР-9-186), «Лучше выпью зелья с отравою, / Над собою что-нибудь сделаю, / Но свою неправую правую / Не сменю на правую левую!» («Прыгун в высоту», 1970), «Прыгать, как положено, я, видно, не могу, / А как не положено — без пользы» («Песенка про прыгуна в длину», 1971), «Бег мой назван иноходью, значит — / По-другому, то есть — не как все» («Бег иноходца», 1970), «Я иду в строю всегда не в ногу, / Столько раз уже обруган старшиной! / Шаг я прибавляю понемногу, / И весь строй сбивается на мой» («Нараспашку — при любой погоде..», 1970)347, «В стае диких гусей был второй, / Он всегда вырывался вперед. / Гуси дико орали: “Стань в строй!” — / И опять продолжали полет» (1980), «Они кричат, что я — опять не в такт, / Что наступаю на ноги партнерам» («Маски», 1970).

Поэтому и в следующей цитате смычки пели «не в такт» с остальным оркестром: «Что-то свое, но немое, / В воздухе пели смычки. / Гений кулачного боя, / Он набирает очки» (АР-12-56). А через некоторые время говорится о том, что «гений кулачного боя» наказал эти смычки за чрезмерную вольность: «Вот разошлись смычковые — картинно / Виновников маэстро наказал». Похожим образом вел себя лирический герой в «Милицейском протоколе»: «И разошелся, то есть расходился», — и авторский двойник в «Письме с Канатчиковой дачи» (1977): «Взвился бывший алкоголик, / Матерщинник и крамольник <.. > Разошелся — так и сыпет…». Кроме того, этот персонаж взвился, так же как смычковые: «Взвились смычки штыками над страной» (АР-12-62), — и волны в песне «Шторм» (1973): «Волна барьера не возьмет — / Она взовьется и падет. <.. > Я тоже подлетаю к краю…» (АР-9-153).

Да и сам Высоцкий применял этот глагол к самому себе: «Ну, сделали запись [для «Кинопанорамы»]. Я час с лишним, как полный…, выкладывался. А потом она [Ксения Маринина] подходит и говорит: “Владимир Семенович, вы не могли бы организовать звонок к Михаилу Андреевичу Суслову?” Я аж взвился: “Да идите вы…! Стану я звонить! Вы же сказали, что все разрешеноЬР⁴⁸.

А с «Письмом с Канатчиковой дачи» у стихотворения «Он вышел — зал взбесился…» прослеживаются еще некоторые сходства — например, одинаковые действия дирижера и главврача: «Маэстро сделал знак, как балерина, / Виновников маэстро наказал» (АР-12-78) = «Подал знак платочком значит, / Началось — [держись, наш брат] будут дергать наугад» (АР-8-44); и одинаковое состояние остальных людей: «В мозг молоточки долбили» (АР-12-58) = «И бермуторно в мозгу» (С5Т-4-255).

О смычках сказано, что они «взвились… штыками над страной» (АР-12-62), как в стихотворении «Проделав брешь в затишье…» (также — 1972): «Весна идет в штыки» (причем если здесь «запела вода, пробуждаясь от сна», то и смычки тоже «пели, взметаясь»; АР-12-56). Данный образ впервые встретился в «Штрафных батальонах» (1963): «Ты бей штыком, а лучше — бей рукой». И позднее — уже в качестве сравнения — он будет использован в стихотворении «Ожидание длилось, а проводы были недолги…» (1973): «Здесь, на трассе прямой, мне, не знавшему пуль, показалось, / Что и я где-то здесь довоевывал невдалеке. / Потому для меня и шоссе, словно штык, заострялось, / И лохмотия свастик болтались на этом штыке».

В стихотворении «Проделав брешь в затишье…» говорится о «воинах в легких небесных доспехах», а в песне «Оплавляются свечи…» (вновь — 1972) упоминались «отряды-струи», которые, «построясь в облаках» (АР-12-24), должны были победить «тупое равнодушье крыш». Эти «отряды-струи», названные водой, характеризуются следующим образом: «Ничего не теряла / В этой мутной воде, / Говорить продолжала / На своем языке» («Оплавляются свечи…» /3; 418/). Но так же вели себя и смычки в стихотворении «Он вышел…», причем они вновь действовали в облаках: «Что-то свое, но немое, / В небе писали смычки» (АР-12-56).

Подобную независимость часто демонстрируют лирический герой Высоцкого и герои, близкие ему по духу: «Хоть с волками жил — не по-волчьи выл. — / Блеял песенки всё козлиные» («Песенка про Козла отпущения», 1973), «На свой необычный манер» («Канатоходец», 1972), «Колея эта только моя — / Выбирайтесь своей колеей!» («Чужая колея», 1972).

Но поскольку смычковые «разошлись», их наказал «маэстро», то есть тот же «злой дирижер», причем наказал их картинно, публично — «чтобы впредь неповадно другим» («Прыгун в высоту»). Поэтому и в «Побеге на рывок» будет сказано: «Всем другим для острастки — / Кончен бал с беглецом» (С4Т-3-276).

Вообще мотив наказания постоянен у Высоцкого: «А потом перевязанному, / Несправедливо наказанному…» («Вот главный вход…», 1966), «Наказали бы меня за распущенность / И уважили этим очень бы» («Я сказал врачу: “Я за всё плачу…”», 1968[2005]), «Ну что ж такого — наказали строго» («Скажи еще спасибо, что живой», 1969; АР-2-94), «Жду наказанья каждый миг» («Песня Белого Кролика», 1973; АР-1101), «Стою наказания любого» («Песенка про прыгуна в длину», 1971), «Он не знает, что ему не светит, — / Я припомню — пусть потом секут, — / Все его арапники и плети: / Сброшу его, сброшу на скаку!» («Бег иноходца», 1970 /2; 535/), «Ушел с работы — пусть ругают за прогул» («Песня автозавистника», 1971), «И пусть наказанье грозит — я согласна» («Песня Алисы», 1973), «Будет нам наказаньем безмолвие, / И наградою — звук» («Белое безмолвие», 1972 /3; 377/). Это же наказанье безмолвием встретится в «Гербарии» и в «Истории болезни»: «А мне нужны общения / С подобными себе» /5; 72/, «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/.

Завершая разговор об образе смычковых, заметим, что они «взвились… штыками над страной». Похожий образ космической, «планетарной» битвы разрабатывается в песне «Мы вращаем Землю», написанной почти в одно время со стихотворением «Он вышел…», и между ними наблюдается интересная перекличка: «На краткий миг вселенная застыла, / И пианист подавленно притих» (АР-12-74) = «Кто-то там, впереди, бросил тело на дот, / И Земля на мгновенье застыла». В первой из этих цитат под вселенной подразумевается рояль, являющийся alter ego автора: «И утопают клавиши вселенной, / Поняв, что не ласкают их, а бьют» (АР-12-60). А во второй — Земля застыла в результате самопожертвования одного из солдат.

Теперь обратимся к тем отрывкам текста, в которых автор говорит уже только о себе: «Стоял рояль на возвышенье в центре, / Как черный раб, покорный злой судьбе. / Он знал, что будет главным на концерте, / Он взгляды всех приковывал к себе». Здесь очевидно сходство, в том числе ритмическое, со стихотворением «Парад-алле! Не видно кресел, мест» (1969): «Вот на манеже мощный черный слон, / Он показал им свой нерусский норов. / Я раньше был уверен, будто он — / Главою у зверей и у жонглеров» (а образ «мощного черного слона», в свою очередь, предвосхищает описание другого авторского двойника — из песни «Жили-были на море…», 1974: «У черного красавца борт подгнил, / Забарахлили мощные машины» /4; 440Г

В обоих произведениях встречается мотив доминирования лирического героя, который всегда стремится быть первым, лучшим и идти только вперед: «Надо б подступы к воротам заминировать, / Но уж очень мне охота доминировать! <…> А покуда я на поле доминирую…»/2; 541/, «Вперед и вверх, а там…» /1; 228/, «Вперед и вниз'. Мы будем на щите!» /2; 281/, «Я авангардист по самой сути: / Наступать и только наступать'.» /3; 383/, «И, как всегда, намерен побеждать!» /2; 222/, «Скачки! Я сегодня фаворит» /2; 267/, «Сегодня я сам — самый главный диспетчер» /2; 256/, «Я — глава, и мужчина — я!» /2; 188/, «Я — главный! А сзади… Ну что б я сгорел!» /2; 88/, «Я — “Первый”, я — “Первый", — они под тобою» /2; 89/, «Но уж дело такое — я первый ездок» /5; 346/, «Я был первым, который ушел за флажки / И всю стаю увел за собою» /5; 534/, «Я, первый из людей, вступаю в спор, / Поправ законы, первый на земле» /2; 471/, «Я первый смерил жизнь обратным счетом» /3; 220/, «Он смеялся над славою бренной, / Но хотел быть только первым» /3; 217/, «Я должен первым быть на горизонте!» /3; 137/, «Я прийти не первым не могу!» /2; 267/, «С последним рядом долго не тяни, / А постепенно пробирайся в первый» /2; 279/, «Скажет лучший в мире лучник — / Славный парень Робин Гуд!» /5; 13/, «Бывший лучший, но опальный стрелок» /1; 238/; либо выступает в образе вожака: «В стае диких гусей был второй, / Он всегда вырывался вперед» /5; 258/, «Бывало, вырывался я на корпус / Уверенно, как сам великий князь» /4; 71/, «Шаг я прибавляю понемногу — / И весь строй сбивается на мой» /2; 266/, «И вожак я не с волчьей судьбою» /5; 534/. А в анкете 1970 года на вопрос «Хочешь ли ты быть великим?» сам поэт ответил: «Хочу и буду».

И в реальной жизни Высоцкий всегда стремился к лидерству: «Ты будешь выступать первым? — кричу я Володе. — Чтобы с ходу зал заделать, тон задать!.. — Только первым! Всегда и везде первым'. — отвечает Володя…»[2006].

Теперь вернемся еще раз к строке «Стоял рояль на возвышенье в центре» и обратим внимание, что в целом ряде произведений 1970-х годов лирический герой либо оказывается в центре, либо стремится попасть туда: «Лежу я в центральном кругу на лугу» («Не заманишь меня на эстрадный концерт…», 1970), «Я приземлюсь как можно ближе к центру» («Затяжной прыжок», 1972; АР-12-83), «Но все-таки центральные ворота / Солдату поручают охранять» («Песня солдата на часах», 1974).

Кроме того, рояль стоял «на возвышенье в центре», а в «Расстреле горного эха» (1974) поэт выведет себя в образе эха, которое жило «на кручах таких, на какие никто не проник».

Убийство эха названо «кровавой, злой потехой», и таким же эпитетом наделен дирижер-композитор: «Над пультом горбясь злобным Бонапартом, / Войсками дирижер повелевал» (А.Р-12-76). При этом потеха продолжалась всю ночь, а «злой композитор не спал» (АР-12-58). Что же касается авторских двойников (эхо и рояля), то в обоих случаях они терпят истязания молча: «Рояль терпел побои, лез из кожи, / Едва дрожала верхняя губа» (АР-12-7 8) = «И эхо топтали, но звука никто не слыхал». Совпадает даже мотив сочувствия герою: «И слезы пролились из первой скрипки / И незаметно затопили зал» = «И брызнули слезы, как камни, из раненых скал».

А личностный подтекст образа черного слона из стихотворения «Парад-алле! Не видно кресел, мест…» подтверждает еще одно высказывание Высоцкого, прозвучавшее в интервью немецкой газете «Зонтаг» (Берлин, февраль 1978): «Например, в “Гамлете”, если спектакль не вытанцовывается, вдруг замечаешь, что зал совсем не вовлечен, что половина зрителей не схватывает суть и не видит того, что мы играем, что кто-то пришел на спектакль из простого любопытства… тогда мне кажется, что я — коверный, кривляющийся на сцене, и хочется все бросить, развернуться и уйти, сказав: “Уважаемая публика, извините, но я так больше не могу”…»[2007] ^{[2008] [2009]}. Сравним со стихотворением «Парад-алле!..»: «Оркестр шпарил марш — и вдруг, весь в черном, / Эффектно появился шпрехшталмейстер / И крикнул о сегодняшнем коверном. / Вот на манеже мощный черный слон…» (а манеж как место действия лирического героя, выступающего в образе шута, встречается во многих произведениях: «Я верчусь, как прыгун на манеже… / Я напрасно готовил клыки» /2; 423/, «Как во время опасного номера в цирке» /5; 44/, «Сумасшедшие, невероятные трюк, / Как лихой цирковой акробат» /4; 280/, «И, ступив на канат над ареной, / Шел по нервам, шел по нервам / И под барабанную дробь» /3; 427/).

Но особый интерес представляет следующая строфа из стихотворения «Парад-алле!..»: «Я был неправ — с ним шел холуй с кнутом, / Кормил его, ласкал, лез целоваться / И на ухо шептал ему, о чем? / В слоне я сразу начал сомневаться».

Если черный слон — это alter ego автора, то легко догадаться, что в образе «холуя с кнутом» персонифицирована советская власть. С одной стороны, она уговаривает героя, «ласкает» его, а с другой — держит при себе кнут. Перед нами — вариация на тему «кнута и пряника», как в «Деревянных костюмах» (1967) и в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…»(1977): «И будут вежливы и ласковы настолько — / Предложат жизнь счастливую на блюде [пряник], / Но мы откажемся, — и бьют они жестоко… [кнут]», «.Даже если сулят золотую парчу [пряник] / Или порчу грозят напустить [кнут] — не хочу! / На ослабленном нерве я не зазвучу…» и т. д.

Таким образом, реплика: «И на ухо шептал ему, о чем? / В слоне я сразу начал сомневаться», — означает, что поэт начал сомневаться в самом себе — сможет ли он устоять против уговоров «холуя с кнутом» и остаться самим собой?

Вообще же мотив сомнений и избавления от них очень характерен для лирического героя: «Я не верю судьбе, а себе — еще меньше» («Прощание», 1965), «В душу мне сомнения запали, / Голову вопросы мне сверлят» («Палата наркоманов», 1969), «Меня сомненья, черт возьми, / Давно буравами сверлили»^² («Упрямо я стремлюсь ко дну», 1977), «Исколот я весь иглами и сомнениями» («Дельфины и психи», 1968), «Пошел на зов, — сомненья крались с тылу»³53 («Мой Гамлет», 1972), «Хорошо, что за ревом не слышалось звука, / Что с сомненьем своим был один на один» («Затяжной прыжок», 1972[2010] ^{[2011] [2012] [2013]}), «Иногда недоверие точит» («Я еще не в угаре…», 1975), «С тех пор в себе я сомневаюсь» («Вот главный вход…», 1966), «Но сомневаюсь, что отмоюсь» («Банька по-черному», 1971), «Не мычу, не телюсь — сомневаюсь: / Надо чем-то бить, уже пора» («Честь шахматной короны», 1972; АР-9-171), «Ох, сомневаюсь, что левые — правые» («Новые левые — мальчики бравые…», 1978³55), «Ох, боюсь в сомненье впасть я, / Хоть не бьют тут по скуле, / Но орудия пристрастья / Налицо же на столе» («Диагноз», 1976; АР-11-52356), «Не имею больше я на счет на свой / сомнений» («Песня про конькобежца на короткие дистанции», 1966), «Я — гений, прочь сомненья!» («Песенка плагиатора, или Посещение Музы», 1969), «…Ровно половину тех солдат / Я покрасил синим. Прочь сомнения!» («Оловянные солдатики», 1969357), «Что прочь сомнения, что есть месторождение» («Тюменская нефть», 1972; АР-2-78), «Закрался червь сомненья — уничтожь его!» (там же; АР-2-80), «Я сомненья в себе истреблю» («Банька по-белому», 1968), «…Что здесь сомнения я смог / В себе убить» («Горная лирическая», 1969), «Я за успех в игре ручаюсь без сомнений» («Передо мной любой факир — ну, просто карлик!», 1964; АР-9-19), «Мы наложили вето на сомненья» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…», 1976; АР-10-156).

Вместе с тем надежды «холуя с кнутом» не оправдались: «Потом слон сделал что-то вроде па / С презреньем[2014] ^[2015] и уведен был куда-то… / И всякая полезла шантрапа / В лице людей, певиц и акробатов».

К тому же если «холуй» лез целоваться, то так же вел себя и черт по отношению к лирическому герою: «Целоваться лез, вилял хвостом» («Про черта», 1966). А в песне «Про сумасшедший дом» (1965) с такой же целью к нему «лезли» психи: «Все норовят меня лизнуть — ей-богу, нету сил!».

Причем холуй, пытаясь приручить черного слова, «кормил его», и такая же ситуация повторится в «Песне попугая»: «Давали мне кофе, какао, еду, / Чтоб я их приветствовал “Хау ду ю ду!”». Однако герой остался верен себе: «Но я повторял от зари до зари: / “Карамба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”», — так же как и в стихотворении «Парад-алле!..»: «Потом слон сделал что-то вроде па / С презреньем…».

Интересно еще, что авторская маска в стихотворении «Парад-алле!…»: «Вот на манеже мощный черный слон», — напоминает черновик «Песни о нотах», написанной в том же году: «Чем ниже нота, тем она мощней, / Чем высокопоставленная нота» (АР-2-24)359 В стихотворении же «высокопоставленной ноте» (то есть образу власти) соответствует «холуй с кнутом».

В свете сказанного можно заключить, что в «Песне о нотах»: «Бывает, нота “фа” звучит сильней, / Чем высокопоставленная нота. / А кроме этих подневольных нот, / Еще бывают ноты-паразиты», — поэт идентифицирует себя с нотой «фа», которая названа подневольной, поскольку является заложником власти («высокопоставленных нот»). В таком же образе он часто выводит себя и близких по духу людей: «Нет надежд, как у слуги., раба» («Набат»; АР-4-73), «В прошлом — слуги и холопы, / Ныне — вольные стрелки» («Баллада о вольных стрелках»), «Ведь он — король, а я — вассал» («Про любовь в Средние века»), «Не к мадонне прижат, а к стене, как холоп» («Райские яблоки»; АР-17-200), «И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как рабыней ненасытный победитель» («Песня о вещей Кассандре»; АР-8-30), «Продал меня в рабство за ломаный грош» («Песня попугая»), «Мне не служить рабом у призрачных надежд, / Не поклоняться больше идолам обмана!» («Романс», 1968).

Кроме того, представляет интерес одинаковый прием в «Песне о нотах» (1969) и в «Песенке киноактера» (1970): «Бывает, нота “фа” звучит сильней. / Чем высокопоставленная нота» = «Иногда сыграть солдата / Интересней, чем паря». А другой прием, имеющий место в «Песне о нотах», уже встречался в «Сивке-Бурке» (1963): «Лошади, известно, — всё как человеки» = «У нот выходит всё как у людей».

Аллегоричность образа нот подчеркивают и следующие переклички: «Пляшут ноты врозь и с толком» = «Пляшут, пляшут скакуны на старте» («Бег иноходца», 1970), «Где-то кони пляшут в такт / Нехотя и плавно» («Моя цыганская», 1967). Кроме того, в начале 1969 года, то есть чуть раньше «Нот», были написаны «Оловянные солдатики», в которых встречались те же мотивы: «Разбросает их по полкам / Чья-то дерзкая рука» = «Но рука решительная правая / В миг восстановила статус-кво»; «Неравенством от звуков так и пышет» = «Почести, долги, неравный бой». Разница же состоит в том, что «Оловянные солдатики» представляют собой репетицию настоящего боя, а в «Песне о нотах» уже разворачивается реальное действо, которым заправляет композитор. Чуть позже, в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…», появится злой композитор-дирижер-пианист, который будет мучить рояль — «черного раба».

К этому стихотворению мы сейчас и вернемся, поскольку необходимо более детально рассмотреть образ рояля: «В холодном чреве вены струн набухли, / В них звук томился, пауза долга».

Здесь сразу вспоминаются набухшие вены самого Высоцкого во время его концертов, о чем сохранилось множество свидетельств: «У Высоцкого жилы вздулись на шее, весь красный, и опять: “Эх, раз!..”»[2016] ^[2017]; «Вы стоите совсем близко друг к другу, и теперь я вижу в полоске света два упрямых профиля с набухшими на шее венами <…> И жалуется гитара, и мы тонем в ее плаче»361; «…вижу я сейчас не строчки, а его самого: его лицо, каменеющее, когда он поет, его набрякшую шею с жилами, готовыми разорваться от напряжения, так что и смотреть страшно, и глаз нельзя оторвать: так это мощно, красиво…»[2018] ^[2019]; «Высоцкий пел, а я смотрела на его напряженную шею. Синие жилы надувались с каждым куплетом все больше и больше. Я не могла оторвать глаз» з 63.

А дальше начинается тема пыток: «Рояль терпел побои, лез из кожи. / Звучала в нем, дрожала в нем мольба. / Но господин, не замечая дрожи, / Красиво мучил черного раба».

Об избиении властью лирического героя мы говорили не раз: «И осталось лицо — и побои на нем. / Ну, куда теперь выйти с побоями?» /2; 28/, «И кулаками покарав, / И попинав меня ногами…» /1; 255/, «Враз Козла найдут, приведут и бьют» /4; 76/, «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/, «И топтать меня можно, и сечь» /4; 71/, «Целый взвод меня бил, / Аж два раза устал» /5; 172/, «А он меня бил и, наверно, забыл, / Что бокс — это спорт, а не драка» (АР-17-180), «А он от радости всё бил по морде нас» /1; 48/, «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Били…» /5; 608/, «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44).

А в только что процитированной «Песенке про Козла отпущения» получит развитие не только мотив избиения, но и ряд других мотивов из стихотворения «Он вышел — зал взбесился…», где автор также говорит о себе в третьем лице: «Рояль терпел побои, лез из кожи <.. > И, зубы клавиш обнажив в улыбке. / Рояль смотрел, как он его терзал» = «А сносил побои весело и гордо»; «Едва дрожала верхняя губа» (АР-12-78) = «Не шелохнется, не вздрогнет — ну, козел козлом» (АР-8-10); «Он знал, что будет главным на концерте, / Он взгляды всех приковывал к себе» = «Стал важней волков, медведей и лис / Дорогой Козел отпущения» (АР-14-202).

Кроме того, стихотворение «Он вышел…» во многом предвосхищает ситуацию из «Конца охоты на волков» (1977 — 1978).

В обоих случаях alter ego автора (рояль и волк) выступает в образе центрального персонажа: «Он знал, что будет главным на концерте» = «И вожак я не с волчьей судьбою» /5; 534/.

Если рояль стоял, «покорный злой судьбе», то и волки «смирились, решив: все равно не уйдем!»

Рояль терпел мучения, «зубы клавиш обнажив в улыбке», а вожак стаи говорит: «Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу, / Обнажаю гнилые осколки»[2020]. Причем рояль даже косвенно сравнивается… с волком: «Вверх взмыла крышка, пасть раскрыл рояль» (АР-12-60). А в черновиках «Конца охоты» читаем: «И любимой волчицы кровавая пасть / Предо мною возникла на миг» /5; 535/.

В обоих текстах события принимают апокалиптический характер: «На краткий миг вселенная застыла» (АР-12-74) = «Или света конец, и в мозгах — перекос».

Героев же в это время избивают: «Рояль терпел побои…» = «Только били нас в рост из железных “стрекоз”».

Данный мотив впервые возник в «Сентиментальном боксере» (1966), который является прямым предшественником стихотворения «Он вышел…»: «А он всё бьет, здоровый черт» = «Рояль терпел побои, лез из кожи»; «.. и мне нехорошо» = «И черный лак потрескался от боли» (АР-12-76); «И я сказал ему: “Чудак, / Устал ведь — отдохни]”, / Но он не услышал…» = «Звучала в нем, дрожала в нем мольба, / Но господин, не замечая дрожи. / Красиво мучил черного раба».

В обоих случаях наблюдается одинаковая атмосфера: «Мне муторно было и жарко» (АР-17-182)= «Жару задав музыкантам, / Знай, дирижер воевал» (АР-12-58). А противник героя входит в раж: «Но он не услышал — он думал, дыша…» = «Над пультом горбясь, с подлинным азартом / Злой дирижер страной повелевал» (АР-12-56).

Этот самый «злой дирижер» охарактеризован как маэстро и «гений кулачного боя» (АР-12-56), что отсылает нас к мотиву мордобоя, затеянного представителями власти: «Профессионалам судья криминалом / Ни бокс не считает, ни злой мордобой» («Песня о хоккеистах», 1967), «Стукнул раз — специалист, видно по нему!» («Песня про джинна», 1967), «Противник Смирнов — мастер ближних боев <…> Он, видимо, думал, мне челюсть кроша. / Что жить хорошо и жизнь хороша» («Сентиментальный боксер», 1966; первый вариант — АР-17-180), «Надо залатать, а ветер и этому мешает, — он нетерпелив, как боксер после того, как послал противника в нокдаун и хочет добить» («Парус», 1971 /6; 165/). В медицинской трилогии врач тоже назван гением и специалистом: «Но анестезиолог смог — / Он супермаг и голем, / И газ в мою гортань потек / Приятным алкоголем» /5; 405/, «Он дока, но и я не прост» /5; 384/ (а в «Письме с Канатчиковой дачи»: «Вызывайте нас скорее / Через доку главврача» /5; 138/). Другие родственные образы: «Мой наездник у трибун в цене — / Крупный мастер верховой езды» («Бег иноходца»), «Но к жаре привыкший он — / Вот он и мастерится» («Марафон»), «Эх, тоже мне — летчик-ас!» («Песня самолета-истребителя»), «Он даже спит с доскою — сила в ём» («Честь шахматной короны»).

Однако по сравнению с «Сентиментальным боксером», в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…» наблюдается изменение одного мотива: «Встаю, ныряю, ухожу, / И мне идут очки» — «Гений кулачного боя, / Он набирает очки».

Через два года после «Сентиментального боксера» Высоцкий пишет «Песню самолета-истребителя», где лирический герой оказывается в похожей ситуации, и поэтому данная песня также содержит параллели со стихотворением «Он вышел — зал взбесился…»: «Я — главный!» = «Он знал, что будет главным на концерте»; «Я больше не буду покорным, клянусь!» = «Как черный раб, покорный злой судьбе»; «Не видит он, что ли, как бесится пульс» (АР-3-211) = «Но господин, не замечая дрожи. / Красиво мучил черного раба»; «Вот сейчас будет взрыв!» = «Сейчас рояль разверзнется под вальсом» (АР-12-60); «Эх, тоже мне — летчик-ас!» = «Виновников маэстро наказал»; «Я вижу, решил — на таран!» = «Смертельные приказы отдавал»; «Терпенью машины бывает предел» = «Рояль терпел побои, лез из кожи»; «Он рвет на себя — так всегда на войне» /2; 384/ = «Склоняясь к пульту, как к военным картам, / Войсками дирижер повелевал. <…> Он продолжал нашествие на зал».

Что же касается рояля, который «лез из кожи», то здесь нетрудно заметить идеентичность с поведением лирического героя: «Рвусь из сил и из всех сухожилий» /2; 129/, «Но и, падая, вылез из кожи» /4; 11/, «Это был воскресный день, а я потел, я лез из кожи» /1; 125/ (в этой же песне встречается мотив избиения: «…я был усталым и побитым»), «Я держался из последних сил» /2; 178/, «Держусь на нерве, начеку» /5; 79/, а также: «Я плавал всё же, хоть с трудом, / Но на поверхности держался» /5; 145/, «А я — хоть и внизу, а все же уровень держу» /5; 151/, «Равновесье держу, изгибаюсь в дугу»/5; 189/.

Кроме того, лирический герой выступает в образе «черного раба». Данный мотив мы разбирали совсем недавно, и связан он, несомненно, с изгойством самого Высоцкого и его бесправным положением непризнанного поэта (как сказано в «Песне солдата на часах»: «Меня гоняют до седьмого пота, / Всяк может младшим чином помыкать»; а в «Частушках Марьи» царь «загонял вконец солдата» /4; 410/). Да и всё творчество Высоцкого представляет собой, по сути, прорыв из рабства (тюремного заключения, острога, гербария и т. д.) на свободу.

Кстати, образ рояля — как одна из авторских масок — появился не случайно. В том же 1972 году было написано стихотворение «Мой Гамлет», а годом ранее состоялась премьера спектакля по пьесе Шекспира, где Высоцкий-Гамлет произносил следующие слова: «Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя».

В таком же метафорическом значении музыкальные образы используются еще в ряде произведений — например, в стихотворении «В Азии, в Европе ли…» (1969), где катастрофическая ситуация в стране представлена в виде прервавшегося оперного концерта, причем там уже встречался прообраз «злого дирижера»: «Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли? / Духовые дуют врозь, струнные урчат, / Дирижера кашель бьет, тенора охрипли, / Баритоны запили, и басы молчат». Сравним выделенные слова со «Сказкой про дикого вепря» (1966): «Сам король страдал желудком и астмой, / Только кашлем сильный страх наводил», — и с песней А. Галича «Старики управляют миром…» (1964): «По утрам их терзает кашель / И поводят глазами шало / Над тарелками с манной кашей / Президенты Земного шара».

Тем временем ситуация в стране стала настолько критической, что о ней вовсю говорят даже зарубежные «вражеские голоса»: «Все ужасно нервные, дамочки в истерике, / Слезы льют, из носиков капает вода. / Вон уже и дикторы “Голоса Америки” / Говорят, что в опере — дело ерунда!» (С4Т-3-298).

Как известно, в анкете 1970 года Высоцкий назвал своим любимым композитором Шопена, а любимым музыкальным произведением — «12-й этюд». И это также нашло отражение в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…»: «Подумать только: для ленивой левой / Шопен писал Двенадцатый этюд!» (для царской цензуры Шопен назвал это произведение «Этюд для левой руки»). Свою любовь к Шопену Высоцкий воплотил также в «Песне о нотах» (1969): «Считается, что в си-бемоль-минор / Звучат прекрасно траурные марши» (имеется в виду «Похоронный марш» Шопена, являющийся третьей частью Второй сонаты си-бемоль-минор); и в одном из вариантов «Баллады о Кокильоне» (1973): «Три дня он отвлекался этюдами Шопена» /4; 143/.

А концовка стихотворения «Он вышел…» содержит удивительную перекличку с «Набатом (также — 1972): «Казалось, что в какой-то жуткий танец / Атланты повели кариатид» /3; 434/ = «Всех нас зовут зазывалы из пекла / Выпить на празднике пыли и пепла, / Потанцевать с одноглазым циклопом, / Понаблюдать за Всемирным Потопом» /3; 408/ («жуткий танец» = «пыли и пепла… потанцевать»; «атланты» = «циклопом»).

Можно предположить, что в обоих случаях представлен мотив плясок представителей власти в преддверии конца света. В черновиках «Набата» упоминается всемирный потоп (а в основной редакции — всемирный пожар и, как его следствие, голая пустыня). Нечто подобное описывается и в черновиках стихотворения «Он вышел…»: «Ударные на мир ожесточились, / Как будто бились грешники в гробах» (АР-12-62).

Прослеживается даже связь с песней «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где речь идет о всемирной катастрофе, возникшей в результате октябрьского переворота: «В Аду решили черти строить рай / Как общество грядущих поколений».

В этой песне к революции призывает дьявол: «Тем временем в Аду сам Вельзевул / Потребовал военного парада, — / Влез на трибуну, плакал и загнул: / “Рай, только рай — спасение для Ада!” <…> “Ну что ж, вперед! А я вас поведу! — / Закончил дьявол. — С богом! Побежали!” / И задрожали грешники в Аду, / И ангелы в Раю затрепетали». При этом поведение дьявола напоминает действия злого дирижера. Оба отдают «смертельные приказы» (так же как фельдмаршал в песне «Люди середины»: «Презрейте смерть, мои головорезы!»), и реакция на их действия — тоже одинаковая: «И задрожали грешники в Аду» = «Как будто бились грешники в гробах».

Одновременно со стихотворением «Он вышел — зал взбесился…» была написана также песня «Мосты сгорели, углубились броды…», К тому же в тетради они расположены в непосредственной близости друг от друга. Неудивительно, что совпадают и стихотворный размер, и некоторые мысли: «Врываются галопы в полонез» (АР-12-54) = «Зачем, зачем вульгарные триоли / Врываются в изящный экосез?» (АР-12-60); «И тесно — видим только черепа» = «Как будто бились грешники в гробах».

Более того, стихотворение «Он вышел…» в некоторых отношениях является предшественником песни «Мы — верные, испытанные кони…» (1975[2021]): «И, зубы клавиш обнажив в улыбке…» /3; 227/ = «И, взор потупя на мои копыта…» (С2Т-2-26, СЗТ-З-150) (сравним еще с аналогичной конструкцией в «Песне про правого инсайда», 1967: «И, скромно про себя ругаясь матом…»; АР-11-84); «Хребты нам гнули тя-жестию лат» = «Рояль смотрел, как он его терзал».

И если в стихотворении «Мы — верные, испытанные кони…» герои говорят о седоках, «ботфорты вдевших в наши стремена», — то в черновиках «Гербария» (1976) лирический герой скажет: «В меня гвоздочек вдели» (АР-3-12).

Теперь сопоставим стихотворение «Он вышел…», в котором пианист мучает рояль, с трилогией «История болезни» (1976), где врачи подвергают пыткам пациента: «Звучала в нем, дрожала в нем мольба» = «Я требовал и угрожал, / Молил и унижался»; «Над пультом горбясь с подлинным азартом…» = «Он в раж вошел — знакомый раж»; «Над пультом горбясь злобным Бонапартом…» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром. <…> А самый главный сел за стол…»; «Но пианист в каком-то исступленье…» = «А он зверел, входил в экстаз»; «Красиво мучил черного раба» = «Нажали в пах, потом под дых, / На печень-бедолагу. / Когда давили под ребро — / Как ёкало мое нутро! / И кровью харкало перо / В невинную бумагу» (причем если лирический герой «кровоточил своим больным, истерзанным нутром», то и «рояль смотрел, как он его терзал»); «Клавиатура пальцам уступила / И поддалась настойчивости их» = «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык»; «Рояль терпел побои, лез из кожи» = «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; «Едва дрожала верхняя губа» = «Я было взвизгнул, но замолк: / Сухие губы. — на замок» («на замке» были «губы» и у расстрелянного горного эха: «И эхо топтали, но звука никто не слыхал»); «Как черный раб, покорный злой судьбе» = «Беспрекословно снял штаны» /5; 377/; «И взмыла вверх рояля крышка, будто / Танцовщица разделась донага» = «В полубреду, в полупылу / Разделся донага»; «И, зубы клавиш обнажив в улыбке…» = «Но скалюсь я во весь свой рот…» /5; 377/; «Войсками дирижер повелевал» = «Но властно дернулась рука: / ‘'“Лежать лицом к стене/»; «Гений кулачного боя, / Он набирает очки» (АР-12-5 6) = «Но анестезиолог смог: / Он — супермаг и голем» /5; 405/; «Тускнея, отражаясь еле-еле <…> Следили за маэстро фонари» (АР-1258) = «Тускнели, выложившись в ряд, / Орудия пристрастья» /5; 78/.

И дирижер, и главврач фактически выступают в роли «укротителей»: «Виновников маэстро наказал» = «Но тут смирят, но тут уймут». А о своем отношении к ним поэт высказался еще в песне «У домашних и хищных зверей…» (1966): «Сегодня жители, сегодня жители / Не желают больше видеть укротителей». Черновой же вариант: «Ну, а их предметы укрощения / Вызывают у них отвращение» (АР-5-66), — вновь напоминает песню «Ошибка вышла»: «Тускнели, выложившись в ряд, / Орудия пристрастья».

В образе «укротителей» советская власть была представлена и в черновиках песни «О поэтах и кликушах» (1971): «Укоротить! — как выход прост и ясен! — / И укротить}. Но счастлив ты висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен» (АР-4-192). Об этом же «счастье» Высоцкий будет мечтать и в «Райских яблоках»: «Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом» (обратим внимание на буквальное сходство: «Но счастлив ты висеть на острие» = «Как я выстрелу рад — ускакал я на землю обратно»). Но, с другой стороны, «висеть на острие» не очень-то и приятно — об этом говорится в наброске 1971 года: «Если нужно висеть на ноже / Или вверх животом, — / Хорошо, чтобы это уже, / Чем сейчас и потом» (АР-13-65). А в «Истории болезни» лирическому герою все же придется услышать «крик: “На стол его, под нож!» и подвергнуться насильственной операции (заметим, что у этой песни в рукописи имелся вариант названия: «Нож всадил» /5; 407/, - напоминающий основную редакцию песни «О поэтах и кликушах»: «И — нож в него…»).

Прослеживаются также общие мотивы между упомянутыми произведениями и «Гербарием»: «И — нож в него, но счастлив он висеть на острие…» /4; 41/ = «Если нужно висеть на ноже / Или вверх животом…» (АР-13-65) = «Корячусь я на гвоздике <…> На стеночке вишу» /5; 69 — 70/. В последнем случае герой висит «вниз пузом, вверх спиною», а в предпоследнем — «вверх животом», но очевидно, что это различие не играет роли. Сравним еще с одним наброском 1969 года: «Говорят, лезу прямо под нож. / Подопрет — и пойдешь!» /2; 588/. То есть поэт сознательно «нарывается», идя в лобовую атаку против власти («Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал» /5; 82/) и поэтому «счастлив… висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен».

***

Если в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…» пианист мучает рояль, то в «Затяжном прыжке» (конец 1972 года) воздушные потоки издеваются над прыгуном с парашютом: «Склонясь над пультом вечным Боунапартом, / Злой дирижер страной повелевал» (АР-12-56) = «Бездушные и вечные / Воздушные потоки»; «Рояль смотрел, как он его терзал» = «Мнут, швыряют меня — / Что хотят, то творят»; «Клавиатура пальцам уступила / И поддалась настойчивости их» (АР-12-62), «Злой композитор не спал» (АР-12-58) = «Я попал к ним в умелые, цепкие руки <…> И кровь вгоняли в печень мне, / Упрямы и жестоки…» («пальцам» = «руки»; «настойчивости» = «упрямы»; «злой» = «жестоки»); «Сейчас рояль разверзнется под вальсом. <…> Вверх взмыла крышка — пасть раскрыл рояль» (АР-12-60) = «Выстрел купола — стоп! <…> Есть свобода раскрыть парашют». И если у воздушных потоков — «умелые, цепкие руки», то о злом дирижере сказано: «Виновников маэстро наказал».

Образу рояля сродни образ порвавшейся гитарной струны (а у рояля, напомним, «вены струн набухли») в стихотворении «Седьмая струна» («Ах, порвалась на гитаре струна…»), написанном в 1975 году: «И черный лак потрескался от боли <…> Рояль терпел побои, лез из кожи» = «Я исчезну — и звукам не быть. / Больно, коль станут аккордами бить / Руки, пальцы чужие по мне — / По седьмой, самой хрупкой струне» /5; 33/. Как видим, здесь появляются те же «чужие пальцы», которые упоминались выше: «Клавиатура пальцам уступила / И поддалась настойчивости их», «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык».

Кроме того, предсказание, данное в «Седьмой струне», будет реализовано в 1977 году: «Я исчезну — и звукам не быть» = «Мне судьба — до последней черты., до креста / Спорить до хрипоты, а за ней — немота». А первая часть предсказания — «Я исчезну» — напоминает две более ранние песни: «Я из дела исчез, не оставил ни крови, ни пота» (АР-3-154), «Сгину у-меня пушинкой ураган сметет с ладони» /3; 167/[2022].

Теперь остановимся на сходствах между стихотворением «Он вышел — зал взбесился…» и «Бегом иноходца» (1970), включая вышеупомянутый мотив профессионализма персонифицированной власти: «Мой наездник у трибун в цене — / Крупный мастер верховой езды» = «Виновников маэстро наказал».

Лирический герой (иноходец и рояль) знает, что всё внимание будет приковано к нему: «Скачки! Я сегодня — фаворит. / Знаю, ставят все на иноходца» = «Он знал, что будет главным на концерте, / Он взгляды всех приковывал к себе» («фаворит» = «будет главным»; «знаю» = «он знал»; «все» = «всех»); а наездник и пианист-компо-зитор-дирижер будут издеваться над ним (и над другими людьми): «Но наездник мой всегда на мне» = «Склонясь на пультом вечным Боунапартом, / Злой дирижер страной повелевал» (АР-12-56); «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «Рояль смотрел, как он его терзал»; «Мне набили раны на спине, / Я дрожу боками у воды» = «И вены струн внутри дрожали смутно» (АР-12-64), «Рояль терпел побои, лез из кожи, / Едва дрожала верхняя губа» (АР-12-78).

Поэтому враги лирического героя наделяются соответствующими эпитетами: «И на мне — безжалостный жокей. <…> Он сидит, безжалостный, на мне» (АР-1052) = «Злой дирижер воевал» (АР-12-56). Вспомним еще раз характеристику воздушных потоков в «Затяжном прыжке»: «Упруги и жестоки». В этой песне герой говорил: «И кровь вгоняли в печень мне…». А вот какая картина была в «Беге иноходца»: «Он вонзает шпоры в ребра мне, / Стременами лупит мне под дых». Да и позднее власть будет избивать лирического героя «под дых», наделяясь при этом тем же эпитетом «злой» или другими похожими характеристиками: «Как злобный клоун, он менял личины / И бил под дых внезапно, без причины» («Мой черный человек в костюме сером!..»), «И будут в роли злых шутов и добрых судей <…> Но мы откажемся, — и бьют они жестоко...» («Песня Бродского»), «А он зверел, входил в экстаз» («Ошибка вышла» /5; 397/), «Когда ударили под дых. / Я — глотку на замок» (там же /5; 387/).

В «Беге иноходца» герой говорит, что «зубоскалят первые ряды», а в первых рядах сидели как раз представители власти: «Два первых ряда отделяли кресла / Для свиты, для вельмож и короля» («Он вышел — зал взбесился…»). И здесь нельзя не отметить сходство ситуации с концовкой «Сказки о том, как лесная нечисть приехала в город» (1967): «Забывши про ведьм, / Мы по лесу едем, — / И лес перед нами в какой-то красе. / Поставив на нас, / Улюлюкают ведьмы, / Сокрывшись в кустах у шоссе» = «Я скачу, но я скачу иначе <.. > Знаю, ставят все на иноходца <.. > Зубоскалят первые ряды»[2023] («мы… едем» = «я скачу»; «поставив на нас» = «ставят все на иноходца»; «улюлюкают ведьмы» = «зубоскалят первые ряды»).

Имеет смысл также предположить единство темы в стихотворении «Он вышел

— зал взбесился…» и в «Райских яблоках»: «И вдруг колонны сдвинулись, шатаясь, — / Лишь на упругом звуке свод парит» (АР-12-7 8) = «И среди ничего, где парили литые ворота. / Бестелесный народ у ворот на ворота глядел» (АР-17-202). С образом бестелесного народа перекликается сравнительный оборот в «Он вышел…»: «Как будто бились грешники в гробах» (АР-12-62). Здесь речь идет о мировых катаклизмах и конце света, а в «Райских яблоках» — о загробном мире (рае). Да и в песне «Переворот в мозгах из края в край…», как мы помним, «задрожали грешники в Аду»..

Поэтому можно сделать вывод, что концертный зал в стихотворении «Он вышел…» олицетворяет собой всю страну (поскольку «злой дирижер страной повелевал»; АР-12-56), так же как лагерь в «Райских яблоках», лабиринт в стихотворении «В лабиринте» и Ад в песне «Переворот в мозгах из края в край…». Соответственно, залом управляет злой дирижер-композитор; лабиринтом — злобный король и Бык Минотавр; а раем — «ангелы», которые «стреляют без промаха в лоб», и «бог», который «заявил, что многих расстреляет».

В таком свете закономерно выглядят сходства между дирижером, повелевающим страной, и апостолом Петром, владеющим ключами от рая (лагерной зоны): «Над пультом горбясь злобным Бонапартом, / Войсками дирижер повелевал: / Своим резервам — терциям и квартам — / Смертельные приказы отдавал» = «И апостол-старик

— он над стражей кричал, комиссарил».

В обоих случаях происходящее напоминает фантасмагорию: «Казалось, что в какой-то жуткий танец / Атланты повели кариатид» /3; 434/ = «Херувимы кружат, ангел окает с вышки — отвратно» (АР-17-200). Соответственно, мифологические существа Атланты соответствуют здесь библейским херувимам.

Если в стихотворении отношения рояля и пианиста (лирического героя и власти) представлены в виде формулы «раб — господин» («Но господин, не замечая дрожи, / Красиво мучил черного раба»), то в «Райских яблоках» лирический герой также противопоставляет себя «апостолу Петру»: «Он — апостол, а я — остолоп». А в одном из вариантов этой песни он вновь называет себя рабом: «Не к мадонне прижат божий сын, а к стене, как холоп» (АР-17-200).

Еще одна похожая формула встречалась в песне «Про любовь в Средние века»: «Ведь он — король, а я — вассал». Кроме того, в положении холопа, раба и вассала герой (героиня) оказывается также в «Песне о вещей Кассандре» и «Песне попугая»: «Продал меня в рабство за ломаный грош», «И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как рабыней ненасытный победитель» (АР-8-30).

Если вернуться к сопоставлению стихотворения «Он выш^: ^…» и «Райских яблок», то можно заметить, что и лирический герой (рояль), и зэки у лагерных ворот терпят страдания молча: «Рояль терпел побои, лез из кожи, / Едва дрожала верхняя губа» = «И измученный люд не издал не единого стона». Причем если «рояль терпел побои», то «измученный люд у ворот терпеливо сидел» (АР-3-166).

В обоих случаях герои рассчитывают на милость своих мучителей: рояль ждет, что пианист прекратит его терзать, а толпа зэков надеется, что «апостол Петр» откроет своими ключами лагерные ворота. Однако мучители как будто ничего не видят: «Но господин, не замечая дрожи, / Красиво мучил черного раба» = «И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить, и ушел».

Следующие две переклички могут показаться несколько натянутыми, но мне представляется, что они всё же имеют место.

Во-первых, музыкальные мотивы.

В стихотворении «Он вышел…» оркестр гремел так, что «в мозг молоточки долбили», а в «Райских яблоках»: «Распахнулись врата, оглушило малиновым звоном» /5; 509/.

В «Райских яблоках» про толпу зэков сказано, что «все уснули в чаду благовонном» /5; 509/, а в стихотворении «Он вышел…» «одноголосия жрецы / Кричали: “5 унисоне все начала!”». То есть речь идет о единстве советского народа, о том, что все люди должны вести себя одинаково. Поэтому и маэстро («злой дирижер») «с пятой вольты слил всех воедино. / Он продолжал нашествие на зал».

Обратим также внимание на общие мотивы в «Райских яблоках» и в песне «А люди всё роптали и роптали…» (1966).

В поздней песне зэки ожидают, что их впустят в ворота и дадут поесть хлеба (поскольку в Советском Союзе царил голод): «Хлебный дух из ворот — это крепче, чем руки вязать». Но при этом они молчат: «И измученный люд не издал не единого стона», «Бессловесная толпа — все уснули в чаду благовонном». А в песне 1966 года люди еще возмущались сложившейся ситуацией: «Голодные и жаждущие знали, / Что в ресторанах кормят и поят, — / Кричали, умоляли и роптали: / “Мы в очереди первые стояли, / А те, кто сзади нас, — уже едят!”» /1; 496/.

***

Перед тем, как продолжить разговор о трилогии «История болезни», рассмотрим «Песню микрофона» и «Песню певца у микрофона» (обе — 1971).

Начнем с «Песни микрофона», где микрофон подвергается мучениям со стороны певца, а в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…» пианист истязает рояль. Поэтому между данными текстами наблюдаются сходства: «…Для кого я все муки стерпел» = «Рояль терпел побои, лез из кожи» (заметим, что и «терпел побои», и «лез из кожи» лирический герой еще в «Рецидивисте»: «А я потел, я лез из кожи <…> Я был усталым и побитым»); «Он сдавил мое горло рукой» = «Рояль смотрел, как он его терзал»; «Зал, скажи, чтобы он перестал!» = «Звучала в нем, дрожала в нем мольба»; «Всё напрасно — чудес не бывает!» = «Но господин, не замечая дрожи, / Красиво мучил черного раба»; «Он бальзамом мне горечь вливает / В микрофонную глотку мою» = «Вверх взмыла крышка — пасть раскрыл рояль» (АР-12-60); «И жара, жара, жара!» = «Жару задав музыкантам, / Злой дирижер воевал» (АР-12-58), «Тончали струны, под смычком дымились, / Медь плавилась на сомкнутых губах» (АР-12-78).

Кроме того, если в стихотворении «Седьмая струна» (1975) по лирическому герою бьют «чужие руки»: «Больно, коль станут аккордами бить / Руки, пальцы чужие по мне — / По седьмой, самой хрупкой струне», — то в «Песне микрофона» эти руки его душат: «Он сдавил мое горло рукой», — что напоминает написанную в том же году песню «Отпустите мне грехи мои тяжкие…»: «Не давите вы мне горло…».

Вариация этого мотива наблюдается в «Беге иноходца», где лирическому герою наездник «вонзает шпоры в ребра», и в «Песне самолета-истребителя», где летчик героя «опять заставляет в штопор» и также выжимает из него все соки («Бензин — моя кровь — на нуле!»), толкая его на поступки, которых тот хочет избежать: «Он рвет на себя, и нагрузки — вдвойне. / Эх, тоже мне — летчик-ас! / Но снова приходится слушаться мне, / И это — в последний раз». Такая же ситуация возникает в «Песне певца у микрофона», где микрофон требуют от героя «петь до одури, до смерти». А в песне «Про второе “я”» под воздействием двойника герой «стремится прямо на бега» (ср. в «Песне самолета-истребителя»: «Но тот, который во мне сидит, / Я вижу, решил — на таран!»). Причем «на бега» будет стремиться и сам герой в «Побеге на рывок» (а впервые этот мотив возник в песне «Зэка Васильев и Петров зэка»: «Итак, в бега решили мы, ну а пока…»).

Одинаково характеризуются также «летчик-ас» в «Песне самолета-истребителя» и певец в «Песне микрофона»: «Он рвет на себя, и нагрузки — вдвойне» = «Он поет, задыхаясь, с натугой», — так же как «самый главный вурдалак» в «Моих похоронах» и главврач в песне «Ошибка вышла»: «Сопел с натуги, сплевывал», «А он кряхтел, кривился, мок, / Писал и ликовал».

Рассмотрим более подробно «Песню микрофона»: «Сколько раз в меня шептали про луну, / Кто-то весело орал про тишину, / На пиле один играл — шею спиливал, / А я усиливал, усиливал, усиливал…».

Слово «пила» отсылает к песне «Гитара» (1966): «Какой-то чудак объяснил мне пространно, / Что будто гитара свой век отжила, — / Заменят гитару электроорганы, / Электророяль и электропила» (АР-4-162).

Можно предположить, что какой-то чудак здесь — это тот же некий чудак из «Притчи о Правде» («Некий чудак и поныне за Правду воюет, / Правда, в речах его правды на ломаный грош»); просто чудак из «Сентиментального боксера» («И что дерется, вот чудак! — / Ведь я его не бью» /1; 471/) и «чудаки, злые-злые языки» из стихотворения «Говорили чудаки…» /5; 612/; другими словами — антагонисты лирического героя.

Кроме того, в «Песне микрофона» герой сетует: «Сколько лет в меня шептали про луну, / Кто-то весело орал про тишину». И об этих же людях он говорил в песне «Гитара»: «Я слышал вечера — кто-то пел на бульваре, / Был голос уверен его и красив, / Но мне показалось: не строит гитара, / Что слишком уж весел гитаре мотив» (АР-5-108). Приведем еще несколько цитат, в которых веселье фигурирует в негативном контексте: «Веселье и успех / В почете не у всех» («Песня Саньки»), «Уже дошло веселие до точки» («Смотрины»), «Боюсь, их не остановить, / Когда закончится веселье» («День без единой смерти»; АР-3-74).

В одном из вариантов песни «Гитара» были следующие строки: «Я слышал вчера: кто-то пел на бульваре, / И голос был тих, приглушен и красив» (АР-4-162). Именно таким голосом пели в микрофон: «Сколько лет в меня шептали про луну»; уговаривали лирического героя пропустить гол во «Вратаре»: «Только сзади кто-то тихо вдруг вздохнул» (здесь вновь встречается неопределенное местоимение «кто-то»); не раскрывать парашют в «Затяжном прыжке»: «Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно[2024]: / “Не тяни за кольцо — скоро легкость придет”»; прекратить борьбу со стеной в «Палаче»: «Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены!”»; вести себя, как положено, в стихотворении «Парада-алле! Не видно кресел, мест…»: «Я бы неправ — с ним шел холуй с кнутом, / Кормил его, ласкал, лез целоваться / И на ухо шептал ему — о чем? / В слоне я сразу начал сомневаться»; закончить жизнь в черновиках «Двух судеб»: «Место гиблое шептало: / “Жизнь заканчивай!”» /5; 462/; пытались споить героя в «Балладе о Кокильоне» и в «Двух просьбах»: «Ему шептали в ухо, что истина в вине, но / Он твердою походкой в бессмертье

зашагал», «Но вместо них я вижу виночерпия — / Он шепчет: “Выход есть — к исходу дня / Вина! И прекратится толкотня» (сравним еще с песней А. Розенбаума «Мне пел-нашептывал начальник из сыскной…», 1982). Этот же виночерпий» уже упоминался в песне «О знаках Зодиака»: «…Как сладкий елей вместо грога, / Льет звездную воду чудак-Водолей / В бездонную пасть Козерога». А мысль, заключенная в строках «Ему шептали в ухо, что истина в вине, но…», «Он шепчет: “Выход есть — к исходу дня / Вина!..», — встречается также в стихотворении «Вооружен и очень опасен»: «Он врал, что истина в вине. / Кто доверял ему вполне — / Уже упал с ножом в спине, — / Поберегитесь!» /5; 97/. Очевидно, что речь идет о персонифицированной власти, которая спаивает неугодных людей (как уже было, например, в песне «Про попутчика»: «Помню, он подливал, поддакивал…») и уничтожает их.

Некоторые мотивы из песни «Гитара» много лет спустя повторятся в посвящении к 15-летию Театра на Таганке: «Другие появятся с песней другой» = «Придут другие в драме и в балете /Ив опере опять поставят “Мать”» (этот же мотив встречается в стихотворении 1975 года: «Придут другие, еще лиричнее, / Но это будут не мы — другие» /5; 31/, - где, в свою очередь, налицо заимствование из стихотворения А. Вознесенского «Прощание с Политехническим», 1962: «Придут другие — еще лиричнее, / Но это будут не вы — другие»[2025]); «Но кажется мне, не уйдем мы с гитарой / В заслуженный и нежеланный покой» = «Но в пятьдесят, в другом тысячелетье, / Мы будем про пятнадцать вспоминать».

Он покажет, на что он способен,

Но и я кое-что покажу!

Подобное со- и противопоставление лирическим героем себя своему врагу встретится также в шахматной дилогии: «“Он играет чисто, без помарок…”. / Ничего, я тоже не подарок», — и в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Он дока, но и я не прост» /5; 387/.

Вообще наблюдается множество параллелей между «Песней микрофона» и медицинской трилогией: «Он поет, задыхаясь, с натугой <…> Я тянусь своей шеей упругой / К золотому от пота лицу» = «А он кряхтел, кривился, мок <.. > Шабаш калился и лысел, / Пот лился горячо»; «Он устал, как солдат на плацу» = «Вон он и то — устал» /5; 392/; «Он сдавил мое горло рукой» = «Вот в пальцах цепких и худых / Смешно задергался кадык»; «Он сдавил мое горло рукой» = «Сдавил мне череп, а потом…»; «Застонал я — динамики взвьши» = «Я было взвизгнул, но замолк»; «А на лицо его моя тоска / Легла корявой тенью микрофонной» (АР-13-13) = «Я никну и скучаю»; «Что мне делать? Чудес не бывает — / Я ведь не говорю, не пою» (АР-3-170) = «Всё что-то пишет в протокол, / Хоть я не отвечаю»; «Часто нас заменяют другими, / Чтобы мы не мешали вранью» (черновик: «Я мешал ему врать»; АР-3-170) = «Не надо вашей грубой лжи\» /5; 381/ (другой черновой вариант: «Врешь, ворон, — больно прыток!» /5; 395/); «Он бальзамом мне горечь вливает <…> Это патока, сладкая помесь» = «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру»; «В микрофонную глотку мою» = «И газ в мою гортань потек / Приятным алкоголем» /5; 405/.

Последние цитаты напоминают также ситуацию в песне «О знаках Зодиака» (1974): «Он бальзамом мне горечь вливает <…> Это патока, сладкая помесь» = «Как сладкий елей вместо грога, — / Льет звездную воду чудак Водолей / В бездонную пасть Козерога» («^г^]^<^^]ь… вливает» = «грога… льет»; «сладкая помесь» = «сладкий елей»). Причем пасть Козерога соответствует «микрофонной глотке» из «Песни микрофона» и гортани лирического героя из «Истории болезни» (а в стихотворении «Он вышел…» сказано: «Вверх взмыла крышка, пасть раскрыл рояль»). Существует еще одно интересное сходство между «Историей болезни» и черновиком песни «О знаках Зодиака»: «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру» /5; 85/ = «Вот словно нектар или сладкий елей <…> Льет звездную воду седой Водолей / В раскрытую пасть Козерога» (АР-7-201).

Очевидно, что в форме отношений Козерога и Водолея вновь зашифрован конфликт поэта и власти, тем более что Козерог напоминает Козла отпущения^⁰, а Водолей как символ власти встретится в посвящении «Пятнадцать лет — не дата, так…» (1979): «.Любимов наш, Боровский, Альфред Шнитке, / На вас ушаты вылиты воды». Да и о чудаке как об антагонисте поэта мы уже говорили («Какой-то чудак объяснил мне пространно…», «Некий чудак и поныне за Правду воюет, — / Правда, в речах его правды — на ломаный грош», «Говорили чудаки, / Злые-злые языки…»).

Кроме того, реплика лирического героя в «Истории болезни»: «Вот сладкий газ в меня проник. / Как водка поутру», — заставляет вспомнить «Путешествие в прошлое» (1967), где его также подвергли насилию: «Кто плевал мне в лицо, а кто водку лил в рот».

Позднее этот мотив возникнет еще раз в «Райских яблоках»: «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном. / Лепоты полон рот, и ругательства трудно сказать». Здесь герой не по своей воле нахлебался озоном; в «Истории болезни» ему сделали наркоз при помощи газа; Козерогу вливают в пасть звездную воду; а микрофону — горечь. Причем если горечь сравнивается с бальзамом, а звездная вода — со сладким елеем («Как сладкий елей вместо грога»), то газ в черновиках «Истории болезни» — с «приятным алкоголем» /5; 405/ (а в основной редакции: «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру»), то есть с тем же бальзамом, той же звездной водой и тем же озоном, от которого «сладость — ватой во рту, и ругательства трудно сказать» («Райские яблоки»; АР-3-158) (слово «вата» вновь напоминает о ватной стене, с которой Высоцкий сравнивал советскую власть, и о том, что сами представители этой власти — «манекены» — набиты ватой: «У нас есть головы, но с ватными мозгами» /3; 258/). Эта же сладость упоминается в стихотворении «Первый космонавт» (1972): «Пришла такая приторная легкость, / Что даже затошнило от нее» (а в черновиках «Райских яблок» сказано: «Погуляю по кущам, покушаю приторных яблок»; АР-3-166).

Он поет, задыхаясь, с натугой, Он устал, как солдат на плацу.

Сравним с написанными в том же году «Моими похоронами», где героя вновь подвергают пыткам: «В гроб вогнали кое-как, / А самый сильный вурдалак <…> Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал». С такой же «натугой» будет пытать его и главврач в песне «Ошибка вышла»: «А он кряхтел, кривился, мок…».

У строки «Он устал, как солдат на плацу» имеется черновой вариант: «Он без сил, как солдат на плацу» /3; 341/. Сравним с «Сентиментальным боксером»: «Вот он ударил — раз, два, три! — / И сам лишился сил». Поэтому герой ему говорит: «Устал ведь, отдохни'.”», — что также имело место в «Песне микрофона»: «Только вдруг… Человече, опомнись! / Что поешь?! Отдохни — ты устал».

Застонал я — динамики взвыли, Он сдавил мое горло рукой.

Мотив удушения лирического героя и других людей встречается во многих произведениях: «Перережьте горло мне, перережьте вены, / Только не порвите сере- [2026] бряные струны!» («Серебряные струны», 1962), «…с горла сброшена рука!» («Пиратская», 1969), «Давили в пах и на кадык» («Ошибка вышла», 1976; черновик[2027]), «Не давите вы мне горло» («Отпустите мне грехи / мои тяжкие…», 1971), «Не надо за шею, — / Я петь не смогу!» («Песня о Судьбе», 1976), «Не прыгайте с финкой на спину мою из ветвей! / Напрасно стараться, — я и с перерезанным горлом / Сегодня увижу восход до развязки своей» («Черные бушлаты», 1972), «С ножом пристали к горлу — как не дать!» («К 15-летию Театра на Таганке», 1979), «Я чую взглядов серию / На сонную мою артерию. <…> Еще один на шею косится» («Мои похорона», 1971), «…Не то поднимут трос, как раз где шея. <…> Канат не пересек мой шейный позвонок» («Горизонт», 1971), «Да, правда, шея длинная — приманка для петли» («О поэтах и кликушах», 1971), «Под ноги пойдет ему подсечка, / И на шею ляжет пятерня» («Баллада о короткой шее», 1973), «Я не очень люблю, / Когда душат меня» («Палач», редакция 1975 года-АР-16-192).

Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой.

Впервые данный мотив встретился в песне «Гитара» (1966): «Пусть кто-то считает: отпел я и стар я, / И песню мою заменить бы другой» (АР-5-108). Причины этой замены объясняются в той же «Песне микрофона»: «Нас всегда заменяют другими, / Чтобы мы не мешали вранью».

А «умертвили» лирического героя и в «Расстреле горного эха» (1974): «Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье», — где он выполнял такую же функцию: «А я усиливал, усиливал, усиливал!» = «Крик этот о помощи эхо подхватит, подхватит проворно, / Усилит и бережно в руки своих донесет».

Приведем еще несколько общих мотивов между этими произведениями.

В «Песне микрофона» лирический герой объясняет свое убийство так: «Чтобы мы не мешали вранью», — а в «Расстреле горного эха» эхо убивают для того, чтобы никто не услышал о действиях власти: «Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп».

В обоих случаях враг пытается заставить героя замолчать: «Застонал я — динамики взвыли» = «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/; «Он сдавил мое горло рукой» = «И в рот ему всунули кляп»; и радуется, когда ему удается это сделать: «Как он рад был, что я заменен» = «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха». Здесь его расстреляли, а в «Песне микрофона отвернули (задушили). Причем черновой вариант концовки этой песни: «И они мне, смеясь рассказали, / Как кричали: “Убрать микрофон!”» (АР-3-170), — напоминает другие произведения, где от лирического героя избавлялись с такой же радостью: «Пора такого выгнать из России! / Давно пора — видать, начальству лень» («Мой черный человек в костюме сером!..»), «Правда колола глаза, с глаз долой — поскорей!» («Притча о Правде»; АР-8-164), «Нет его — умотал наконец!» («Нет меня — я покинул Расею!»), «Хорошо, что ушел! Без него стало дело верней» («Я из дела ушел»).

В «Песне микрофона» лирический герой хочет, чтобы прекратились его мучения: «Зал, скажи, чтобы он перестал!», — так же как и в написанном в том же году «Вратаре»: «Я сказал ему: “Товарищ, прекратите!”» (АР-17-66). Но в обоих случаях эта просьба не возымела эффекта — репортер продолжает уговаривать героя пропустить гол («Гнусь, как ветка, от напора репортера»), а певец поет в микрофон и душит его: «Я качаюсь, я еле стою». Поэтому лирический герой констатирует безнадежность ситуации: «Всё напрасно — чудес не бывает». Этот же мотив тщетности борьбы встречается во многих произведениях: «Я в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/, «И намерений добрых, и бунтов — тщета, / Пугачевщина, кровь и опять нищета» /5;

517/, «Напрасно я лицо свое разбил — / Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» /5; 128/, «Началися его подвиги напрасные, / С баб-ягами никчемушная борьба» /2; 33/, «Почему же не играют роли / Все мои футбольные [прорывы и] финты?» (АР-17-171).

Объясняется это как молчанием других людей («Кругом молчат — и всё, и взятки гладки» /5; 128/, «И мы молчим, как подставные пешки» /4; 66/, «Хек с маслом в глотку — и молчим, как рыбы» /5; 34/, «Но напрасно — чудес не бывает. / Зал молчит…»; АР-3-170), так и запредельным могуществом самой власти: «Тогда играют / Никем непобедимые “Медведи” / В кровавый, дикий, подлинный футбол» («Марш футбольной команды “Медведей”»), «И с ними лет двадцать кто мог потягаться?» («Песня о хоккеистах»), «Тут с ними нельзя состязаться» («Песня про Тау-Кита»), «Но понял я: не одолеть колосса!» («Песня автомобилиста»).

Ситуация, в которой оказался лирический герой в «Песне микрофона», во многом напоминает и песню «Спасите наши души» (1967), где речь ведется от лица лирического мы: «А гибнуть во цвете…» = «Отвернули меня, умертвили…»; «Затихли на грунте и стонем от ран» (АР-9-124) = «Застонал я — динамики взвыли»; «Мы бредим от удушья» = «Он сдавил мое горло рукой». Кстати говоря, строки «Застонал я — динамики взвыли, / Он сдавил мое горло рукой» обнаруживают и другую параллель с ранней песней: «Локаторы взвоют о нашей беде».

Еще одной предшественницей «Песни микрофона» можно считать «Балладу о брошенном корабле» (1970): «Даже в душу мою / Задувают ветра» (АР-4-168) = «Он бальзамом мне горечь вливает / В микрофонную душу мою» (АР-3-170); «.. меня ветры добьют!» = «Отвернули меня, умертвили»; «Как же так? Я ваш брат» = «Братья, братья мои, микрофоны, / Жаль, что вам моих чувств не понять» (АР-3-170). Различия же связаны с обликом лирического героя: «Мои мачты — как дряблые руки» — «Я тянусь своей шеей упругой», — и с исходом борьбы, поскольку в балладе ему удается сорваться с мели и догнать свою команду, а в «Песне микрофона» его «умертвили».

И даже «Прыгун в высоту» (1970) содержит один из мотивов, который впоследствии перейдет в «Песню микрофона»: «Но свою неправую правую / Не сменю на правую левую» = «Только против себя не пойдешь».

А из поздних произведений, продолжающих тему «Песни микрофона», следует упомянуть, во-первых, «Памятник» (1973): «Он поет, задыхаясь, с натугой <…> Зал, скажи, чтобы он перестал!» = «Стали хором кричать мои песни. / Позабыв разногласья и строки, / И никто не сказал им: “Не сметь!”» (АР-5-135); «Он бальзамом мне горечь вливает / В микрофонную глотку мою» = «И текли мои рваные строки / Непрерывной и ровной строкой» (АР-5-135) (вдобавок ко всему здесь наблюдается одинаковый стихотворный размер»); «Отвернули меня, умертвили» = «…Оказаться всех мертвых мертвей»; «Я качаюсь, я еле стою» = «Я стою — и ужат, и обужен» (АР-5130); «Застонал я — динамики взвыли» = «Из динамиков хлынули звуки»; «Он сдавил мое горло рукой» = «Мое тело подвергли суженью» (АР-5-133); «Отвернули меня, умертвили» = «Сократили меня и согнули» (АР-5-133); «Мы в чехле очень тесно лежали» = «И в привычные рамки я всажен — / плотно сбили» (АР-5-133); и во-вторых — «Гербарий» (1976): «А на лицо его моя тоска / Легла корявой тенью микрофонной» (АР-13-13) = «А я лежу в гербарии — / Тоска и меланхолия» (АР-3-12); «Я бессилен — чудес не бывает» (АР-3-170) = «Лежу я обессиленный» (АР-3-14); «Что мне делать? Чудес не бывает» (АР-3-170) = «Но кто спасет нас, выручит?»; «Помню, я застонал от обиды» (АР-3-170) = «Но в горле — горечь комом <.. > А я — я тешусь ванночкой / Без всяких там обид»; «Мы в одном чемодане лежали» (АР-3-170) = «Я с этими ребятами / Лежал в стеклянной баночке»; «Тот, другой, он всё стерпит и примет, / Он навинчен на шею мою» = «Жаль, над моею планочкой / Другой уже прибит».

И поскольку в «Песне микрофона» лирический герой был убит: «Отвернули меня, умертвили», — в «Гербарии» он задумается о воскрешении: «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!».

Теперь обратимся к «Песне певца у микрофона», где микрофон, с одной стороны, является двойником лирического героя, а с другой — его врагом (в последнем случае микрофон наделяется чертами, свойственными представителям власти): «Уверен, если где-то я совру — / Он ложь мою безжалостно усилит. <.. > Слух безотказен слышит фальшь до йоты. <…> Ведь если я душою покривлю — / Он ни за что не выправит кривую. <.. > Мелодии мои попроще гамм, / Но лишь сбиваюсь с искреннего тона — / Мне сразу больно хлещет по щекам / Недвижимая тень от микрофона».

Последние две строки напоминают действия ветра по отношению к лирическому герою: «И ветер бил, как розги, плети, прутья, / Надежней и больней хлестал» («Пожары», 1977; черновик /5; 5 1 8/)[2028], «Мне щеки обожгли пощечины и ветры» («По воде, на колесах, в седле, меж горбов и в вагонах…», 1972), «И обрывали крик мой, / И выбривали щеки / Холодной острой бритвой / Восходящие потоки» («Затяжной прыжок», 1972).

Здесь возникает еще целый ряд сходств между «Затяжным прыжком» и «Песней певца у микрофона».

Если воздушные потоки терзают лирического героя «острой бритвой», то о микрофоне герой говорит: «Он, бестия, потоньше острия».

Если микрофон «изо рта выхватывает звуки», то воздушные потоки лирическому герою «обрывают крик».

Микрофон ведет себя безжалостно («Он ложь мою безжалостно усилит»), а воздушные потоки охарактеризованы как «бездушные и вечные» (и поскольку воздушные потоки — вечные, в «Песне певца у микрофона» лирический герой скажет: «Опять не будет этому конца!»).

У микрофона «слух безотказен», а воздушные потоки названы безупречными..

Да и в целом атмосфера, в которой оказался лирический герой в «Песне певца у микрофона», напоминает «Затяжной прыжок»: «Бьют лучи от рампы мне под ребра» = «И звук обратно в печень мне / Вогнали вновь на вдохе».

В черновиках ранней песни микрофон «выполняет миссию свою / Жестокого, но искреннего друга» /3; 340/, а в поздней воздушные потоки «упрямы и жестоки» /4; 279/, поэтому лирический герой скажет: «Только воздух густеет, твердеет, проклятый! Воплощается он во врага!» /4; 280/.

Как видим, различие состоит в том, что в одном случае перед нами — жестокий друг, а в другом — жестокий враг. Однако оба эти варианта не вошли в основную редакцию песен.

Между тем здесь наблюдается изменение мотива по сравнению с «Песней самолета-истребителя», где летчик вынуждал героя {самолет) идти на таран, хотя тот уже обессилен, и когда убивают летчика, он радуется, однако в «Песне певца у микрофона», несмотря на такую же ситуацию («Лишь только замолчу, ужалит он — / Я должен петь до одури, до смерти!»), герой уже благодарит своего двойника: «Он выполняет миссию свою — / Жестокого, но искреннего друга» (правда, повторим, этот вариант так и остался в черновиках; однако в одном из беловых автографов сохранилось следующее название песни: «Моя микрофонная совесть»).

«Песня самолета-истребителя» была написана в феврале-марте 1968 года, а летом появилась «Охота на волков», в которой предвосхищены некоторые мотивы из «Песни певца у микрофона»: «Но сегодня — опять как вчера» = «Опять не будет этому конца!»; «Бьет двухстволка с прищуренным глазом» /2; 422/ = «Бьют лучи от рампы мне под ребра»; «Жду — ударит свинец из двухстволки», «В лоб ударит картечь из двухстволки» (АР-2-126) = «Он в лоб мне влепит девять грамм свинца»; «Значит, выхода нет, я готов!» /2; 422/ = «По вечерам, когда закрыт Сезам, / К привычной приступаю процедуре» (АР-3-142).

Немногочисленные, но в то же время очень важные переклички обнаруживаются между «Песней певца у микрофона» и «Прерванным полетом» (1973), в котором автор говорит о себе в третьем лице: «Я приступил к привычной процедуре» = «К выполненью едва приступил»[2029]; «Нет-нет! Сегодня — точно к амбразуре» = «Только начал дуэль на ковре»; «Уверен, если где-то я совру…» = «Ни единою буквой не лгу»; «Но пусть я верно выпеваю ноты» = «Он начал робко с ноты “до”»; «Мелодии мои попроще гамм» = «Не дозвучал его аккорд».

Что же касается самой «двойчатки» — «Песни певца у микрофона» и «Песни микрофона», — то в обоих случаях лирический герой не может лгать: «И если я до сей поры пою / И не фальшивлю — в том его заслуга» = «Сквозь меня, многократно про-сеясь, / Чистый звук в ваши души летел».

Таким же он предстает во многих других произведениях: «И я ни разу не солгу / На этом чистом берегу» («Штормит весь вечер, и пока…»), «Ни единою буквой не лгу — / Он был чистого слога слуга» («Прерванный полет»), «Не ломась, не лгу…» («Мне судьба — до последней черты, до креста…»). И именно поэтому в «Притче о Правде» поэт говорил о себе: «Чистая Правда божилась, клялась и рыдала».

В свою очередь, перечень глаголов божилась, клялась и рыдала напоминает черновик «Песни певца у микрофона»: «Пою, молю, взываю, бью поклоны» (АР-13-8). Точно так же лирический герой вел себя в песне «Про второе “я”», где его должны были судить: «И я клянусь вам искренне, публично: / Старания свои утрою я», — и в песне «Ошибка вышла»: «Я даже на колени встал, / Я к тазу лбом прижался / И требовал, и угрожал, / Молил и унижался». Причем черновой вариант: «Чудил, грозил и умолял, / Юлил и унижался» (АР-11-40), — буквально повторяет песню «Не волнуйтесь!»: «Я уже попросился обратно, / Унижался., юлил, умолял». Кроме того, здесь герой, хотя и по слухам, «попросился обратно», и то же самое он скажет в «Гербарии»: «Всегда я только к нашему / Просился шалашу» (АР-3-20).

А между «Песней певца у микрофона» и трилогией «История болезни», помимо мотивов мольбы и унижений, имеется множество других сходств: «Теперь он — как лампада у лица» = «Он все болезни освятил / Латынью незнакомой» /5; 376/; «Бьют лучи от рампы мне под ребра» = «Когда давили под ребро. / Как ёкало мое нутро!» /5; 77/, «Потом ударили под дых, / Я — глотку на замок» /5; 391/; «Светят фонари в лицо недобро» = «И озарился изнутри / Здоровым недобром»: «Я видел жало — ты змея, я знаю!» = «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки\» /5; 402/; «Он изо рта выхватывает звуки» = «Мне в горло всунули кишку»; «У них бывают въедливые типы» /3; 339/ = «Всё вызнать, выведать хотят»; «И — жара, жара, жара!» = «Жар от меня струился, как / От доменной печи».

Отметим заодно общий мотив в «Баньке по-белому» и «Песне певца у микрофона»: «Ну-ка, пару! И я — как шаман» /2; 425/ = «И я сегодня — заклинатель змей»; а также одинаковый вопрос в «Песне певца у микрофона» и «Чужом доме»: «Что есть мой микрофон — кто мне ответит?» = «Кто ответит мне — что за дом такой?».

В черновиках «Песни певца у микрофона» герой говорит об отсутствии выхода всякий раз, когда он подходит к микрофону и начинает концерт: «По вечерам, когда закрыт Сезам, / К привычной приступаю процедуре» (АР-3-142). А несколько месяцев спустя в «Песне автомобилиста», столкнувшись с непобедимым «колоссом» в лице ОРУДа, он скажет: «Пусти назад! О, отворись, Сезам!» (примечательно, что в «Конце охоты на волков» появление власти тоже будет иронически приравнено к «Сезаму»: «Отворились курки, как волшебный Сезам»).

Поэтому герой сознает свою обреченность: «Сегодня я особенно хриплю <.. > Я должен петь до одури, до смерти!», — как и в песне 1977 года: «Мне судьба — до последней черты, до креста / Спорить до хрипоты, а за ней — немота» («хриплю» = «до хрипоты»; «я должен» = «мне судьба»; «до смерти» = «до последней черты, до креста»). Процитируем еще стихотворение «Вот я вошел и дверь прикрыл…» (1970), где герой спорит с начальником лагеря: «Ору до хрипа в глотке».

Теперь разберем сходства между «Песней певца у микрофона» и «Бегом иноходца» (1970), где лирический герой находится в центре всеобщего внимания: «Скачки! Я сегодня фаворит» = «Я весь в свету, доступен всем глазам[2030] <.. > Сегодня я особенно хриплю»; и одинаково характеризует своего оппонента — наездника и микрофон: «Но не я — жокей на мне хрипит!» = «Кричу не я, а друг мой усилитель» (АР-13-8); «И на мне — безжалостный жокей» (АР-10-52) = «Он ложь мою безжалостно усилит» (сравним еще в «Королевском крохее»: «Девиз в этих матчах: “Круши, не жалей]”», — и в «Дне без единой смерти»: «Слюнтяи, висельники, тли, / Мы всех вас вынем из петли, / Безжалостно избавим вас от смерти»; АР-3-73; «Ну а за кем не доглядят, / Тех беспощадно оживят / Без жалости, без слез и сожалений»; АР-3-87).

В обоих случаях герой сетует на непрерывность своих мучений: «Но наездник мой — всегда на мне» = «Опять не будет этому конца!» (как в «ЯКе-истребителе»: «Опять заставляет в штопор»), — и подробно их описывает: «Я припомню — пусть потом секут, — / Все его арапники и плети» /2; 535/ = «Мне сразу больно хлещет по щекам / Недвижимая тень от микрофона»; «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «Бьют лучи от рампы мне под ребра»; «Но всегда наездники на мне, / Стременами лупят мне под дых» (АР-10-52) = «Лупят фонари в лицо недобро» (АР-3-142). Но именно благодаря этим издевательствам он приходит к финишу первым (в образе иноходца) и поет без единой фальшивой ноты (в образе певца у микрофона): «Я придти не первым не могу!» = «И если я до сей поры пою / И не фальшивлю — в том его заслуга» /3; 340/ (а в «ЯКе-истребителе» герой, изнемогая от своего внутреннего двойника, тоже побеждал всех подряд, и происходило это опять же вследствие того, что двойник гнал его на новые бои, вопреки его желанию: «В прошлом бою мною “Юнкере” сбит — / Я сделал с ним, что хотел, / А тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел»).

Здесь возникает примерно такая же ситуация, что и в рассмотренной выше паре «Песня певца у микрофона» — «Затяжной прыжок», где оппонент лирического героя характеризовался им как «жестокий друг» и «жестокий враг». Сравним это со второй парой: «Что со мной, что делаю, как смею — / Потакаю своему врагу]» /2; 267/, «Он выполняет миссию свою / Жестокого, но искреннего друга» /3; 340/.

Чуть позже «Песни певца у микрофона» был написан «Горизонт» (1971), который, на первый взгляд, не имеет с ней ничего общего. Однако многочисленные совпадения убеждают в обратном: «Завинчивают гайки. Побыстрее!» = «По вечерам, когда закрыт Сезам, / К привычной приступаю процедуре» (АР-3-142); «Так вот что это — вечное движенье» (АР-11-121) = «Опять не будет этому конца!»; «И черные коты, и злые люди» (АР-3-116) = «Мой микрофон “ТИП-3”, он злой старик» /3; 339/; «Дотошны, словно в денежных расчетах» /3; 360/ = «У них бывают въедливые типы» /3; 339/; «Но стрелки я топлю. На этих скоростях / Песчинка обретает силу пули» = «Но продолжаю петь напропалую» (АР-3-142); «Я прибавляю газ до исступленья» (АР-3112) = «Я должен петь до одури, до смерти!»; «Но из кустов стреляют по колесам» = «Бьют лучи от рампы мне под ребра»; «И пулю в скат влепить себе не дам» = «Он в лоб мне влепит девять грамм свинца»; «И плавится асфальт, протекторы кипят» = «И — жара, жара, жара!»; «А черти-дьяволы, вы едущих не троньте!» (АР-11-121) = «Он, бестия, потоньше острия <…> Не шевелись, не двигайся, не смей!» (аналогичный мотив встретится в черновиках песни «Ошибка вышла» и «Памятника»: «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/, «Стали хором кричать мои песни, / Позабыв разногласья и строки, / И никто не сказал им: “Не сметь!”» /4; 261/; отметим заодно еще два сходства между «Песней певца у микрофона» и «Памятником»: «Бьют лучи от рампы мне под ребра» = «С крыш ударил направленный свет» /4; 8/; «Лупят фонари в лицо недобро» = «Мне на рожу направили свет» /4; 260/).

Единственное формальное различие состоит в том, что в «Горизонте» враги лирического героя лживы: «Догадываюсь, в чем и как меня обманут», — а микрофон в «Песне певца у микрофона» — противник всякой лжи: «Слух безотказен, слышит фальшь до йоты». Но, как известно, крайности нередко сходятся, поэтому и в данном случае эти персонажи ведут себя одинаково по отношению к лирическому герою.

Пользуясь случаем, проведем параллели между «Бегом иноходца» и «Горизонтом»: «В исступленье, в бешенстве, в азарте / И роняют пену, как и я» = «Я прибавляю газ до исступленья <.. > Азарт меня пьянит» (АР-3-112) («в исступленье» = «до исступленья»; «в азарте… я»; «я… азарт меня пьянит»); «Я последним цель пересеку» = «Конечно, горизонт я пересечь не смог» (АР-11-121); «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «Но из кустов стреляют по колесам»; «Бег мой назван иноходью <.. > Он смеется в предвкушенье мзды» = «Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут»; «Ох, как я бы бегал в табуне, / Но не под седлом и без узды!» = «Я голой грудью рву натянутый канат»; «Он не знает, что ему не светит <.. > Я пришел, а он в припадке бьется» (АР-10-54) = «Вы буйных проигравших урезоньте, / Когда я появлюсь на горизонте» (АР-3-114); «Я придти не первым не могу!» = «Я должен первым быть на горизонте!». Этим же мотивом заканчивается романс «Она была чиста, как снег зимой» (1969): «И, как всегда, намерен побеждать!»

Подобное сходство между произведениями, написанными, казалось бы, в совершенно разных жанрах, очень характерно для Высоцкого, и это лишний раз свидетельствует о единстве авторской личности, выступающей под разными масками. Тот же романс, например, содержит удивительные сходства со «Штангистом» (1971): «Я сжал письмо, как голову змеи» = «Как шею кобры, круглый гриф сжимаю» (АР-8-96); «Мне надоело мучиться и ждать» (АР-8-200) = «Так для чего же мучаться?» (АР-1348), «Вес взят. Еще один момент мученья…» (АР-13-44); «Не ведать мне страданий и агоний» = «Я неподвластен слабостям, смертям» (АР-13-47) (как и в «Марше космических негодяев»: «Нам прививки сделаны от слез и грез дешевых»); «Спешу навстречу новым поединкам» = «Тороплюсь ему наперекор» (АР-8-100); «А в поединках надо побеждать» (АР-8-200) = «Но я над этой штангой победитель» (АР-13-47); «Мой путь был прост и ясен» (АР-8-200) = «А смысл победы до смешного прост»; «Пусть глушит ветра свист ее “прости”» (АР-8-204) = «Овации услышу или свист?» (АР-8-96), — а также с «Балладой о ненависти» (1975): «Мне свежий ветер слезы оботрет» = «Свежий ветер нам высушит слезы у глаз»; «Спешу навстречу новым поединкам» = «Торопись! Тощий гриф над страною кружит»; «Дурная кровь в мои проникла вены» = «Ненависть потом сквозь кожу сочится, / Головы наши палит», — и с «Балладой о гипсе» (1972): «Да, в этот раз я потерпел фиаско» = «Я недопел, я потерпел фиаско» /3; 186/; «Довольно! По неезженым тропинкам / Своих коней я не устану гнать» (АР-8-198) = «Так и хочется крикнуть: “Коня мне! Коня!”»; «Но я бегу страданий и агоний» (АР-8-198) = «И верхом ускакать из палаты».

Заметим, что намерение лирического героя гнать своих коней «по неезженым тропинкам» уже встречалось в «Песне о новом времени» (1967): «По нехоженым тропам протопали лошади, лошади»[2031], — и в «Горной лирической» (1969): «Среди нехоженых путей / Один — пусть мой». Поэтому в песне «Цунами» (1969) будет сказано: «И брось дурить — иди туда, где не был!»[2032] ^[2033]. Такое же намерение высказывают герои в «Песенке киноактера» (1970) и в «Песне таксиста» (1972): «Вот мы и спешим к незнакомым местам» (АР-9-79), «Я ступаю по нехоженой проезжей полосе / Не колёсною резиною, а кожей» (АР-2-136). Да и эхо в «Расстреле горного эха» (1974) жило «на тропах таких, на какие никто не проник» (вариант исполнения).

Еще две переклички обнаруживаются у песни «Она была чиста, как снег зимой» с черновиком «Горизонта»: «Моих следов метель не заметет» = «Пока еще снега мой след не замели» (АР-3-115), — и с поздним стихотворением «Я никогда не верил в миражи…» (1979): «Я был уверен, как в себе самом, / В своей судьбе. Мой путь был прост и ясен» (АР-8-200) = «Мой путь один, всего один, ребята! / Мне выбора, по счастью, не дано» (впервые же данный мотив возник в стихотворении «Путешествие в будущее в пьяном виде», 1957: «Мой путь был ясен, он — к луне»377).

Умение лирического героя выбираться из тяжелых ситуаций: «Учтите, я привык к вещам похуже, / И завсегда я выход отыщу» («Она была чиста…»; черновик /2; 495/), — повторяет аналогичную мысль из «Песни самолета-истребителя»: «Казалось, всё кончено, гибель, но я / Всегда выхожу из пике» (АР-3-209). А его реплика о своем нищенском положении: «Ни взять мне нечего, но нечего и дать», — напоминает песню «Спасите наши души»: «Наш путь не отмечен… Нам нечем… Нам нечем!..». И вообще этот мотив встречается у Высоцкого постоянно: «У меня, у меня на окне — ни хера!» («Несостоявшийся роман», 1968), «И в дому моем — шаром кати» («Дом хрустальный», 1967), «А у меня зайдешь в избу — / Темно и пусто, как в гробу» («Смотрины», 1973; АР-3-68).

Более того, в песне «Она была чиста, как снег зимой» полностью предвосхищена образная система стихотворения «Меня опять ударило в озноб…» (1979): «Подумал я: дни сочтены мои, / Дурная кровь в мои проникла вены, — / Я сжал письмо, как голову змеи — / Сквозь пальцы просочился яд измены» = «Он — плоть и кровь, дурная кровь моя <…> Я в глотку, в вены яд себе вгоняю» («дурная кровь в мои… вены… яд» = «дурная кровь моя… в вены яд»).

А прообразом ситуации в песне «Она была чиста…» можно считать «Городской романс» (1963): «Молодая, красивая, белая» = «Она была чиста, как снег зимой»; «Я сморкался и плакал в кашне» = «И слезы вперемешку с талым снегом»; «Закипела горячая кровь» = «Дурная кровь в мои проникла вены»; «Понял я, что в милиции делала / Моя с первого взгляда любовь» = «Я узнаю мучительную правду».

Другая любовная песня — «Было так: я любил и страдал…» (1968) — также содержит массу аналогий с произведениями на социально-политическую тематику3⁷⁸: «Смеюсь навзрыд и плачу без причины» (АР-10-89) = «Смеюсь навзрыд, как у кривых зеркал» («Маски», 1970), «Живу, как умею, / Навзрыд хохочу» («Песня о Судьбе», 1976; АР-17-130); «Понял я: больше песен не петь» = «Не петь больше песен с тоской нам» («Давно смолкли залпы орудий», 1968; АР-4-96); «Понял я: больше снов не смотреть» = «Я понял: мне не видеть больше сны» («Не уводите меня из Весны!», 1962), «…не видать мне, что ли, / Ни денечков светлых и ни ночей безлунных?!» («Серебряные струны», 1962); «Мне не служить рабом у призрачных надежд, / Не поклоняться больше идолам обмана» = «Я больше не буду покорным, клянусь!» («Песня самолета-истребителя», 1968), «Я даже прорывался в кабинеты / И зарекался: “Больше никогда!”» («Мой черный человек в костюме сером!..», 1979), «Но никогда им не увидеть нас / Прикованными к веслам на галерах!» («Еще не вечер», 1968). Кроме того, решимость поэта «не служить рабом у призрачных надежд», помимо явного сходства со стихотворением 1979 года: «Я никогда не верил в миражи, / В грядущий рай не ладил чемодана», — напоминает еще три песни: «Расхватали открытая — мы ложных иллюзий не строим» («Этот день будет первым всегда и везде…», 1976), «Я иллюзий не строю

— я старый ездок» («Я еще не в угаре…», 1975), «От безделья уставший народ! / Понапрасну иллюзий не строй» («Аэрофлот», 1978; АР-7-115). Обращает на себя внимание также одинаковая рифма в песне «Было так: я любил и страдо…» и в упомянутом стихотворении 1979 года: «Дни тянулись с ней нитями лжи, / С нею были одни миражи» = «Я никогда не верил в миражи. / В грядущий рай не ладил чемодана — / Учителей сожрало море лжи / И выплюнуло возле Магадана».

А черновой вариант песни «Было так: у любил и страдал…»: «Ярву струну, что пела мне обманным звоном» /2; 421/, - предвосхищает сюжетную линию «Мистерии хиппи»: «Мы рвем — и не найти концов. <…> Вранье / Ваше вечное усердие! / Вранье / Безупречное житье! <…> Долой / Ваши песни, ваши повести!». В обоих случаях герои стремятся уничтожить всё, что связано с враньем.

***

Теперь мы можем снова вернуться к «Песне певца у микрофона»:

Я весь в свету, доступен всем глазам, -

Я приступил к привычной процедуре: Я к микрофону встал, как к образам… Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре.

Лирический герой называет свою концертную деятельность привычной процедурой. А в написанном в том же году «Штангисте» он скажет о подъеме штанги: «Я выполнял обычное движенье / С коротким злым названием “рывок”».

В целом же описание того, как герой встал перед микрофоном, напоминает его подход к штанге: «Я к микрофону встал, как к образам… / Нет-нет, сегодня точно — к амбразуре» — «Я подхожу к тяжелому снаряду / С тяжелым чувством: вдруг не подниму?!».

И микрофон, и штанга представляют собой постоянное испытание героя: «Опять не будет этому конца!» = «Штанга, перегруженная штанга — / Вечный мой соперник и партнер»; и даже наделяются религиозными свойствами (этот прием знаком нам по «Побегу на рывок» и «Райским яблоках», в которых представлено тождество «советская власть = бог»): микрофон сравнивается с «лампадой у лица», поэтому лирический герой возносит ему молитвы: «Мне кажется, я вовсе не пою, / А истово молюсь и бью поклоны» (АР-13-9), «И тень, как от лампады на лице, / А за лампадой

— складни и иконы, /Ия пою и кланяюсь в конце. / Нет — это я молюсь и бью поклоны» (АР-13-11). А про штангу он говорит: «И брошен наземь мой железный бог» (черновик: «Мой партнер, противник и пророк»; АР-8-98). Однако в «Песне микрофона» уже сам микрофон, в образе которого будет выступать лирический герой, скажет о певце: «Он бог и царь, а я его лампада» (АР-13-13).

Между тем образы штанги и микрофона амбивалентны: «Мой партнер, мой враг и мой конек» (АР-13-50) (штанга) = «Он выполняет миссию свою / Жестокого, но искреннего друга» /3; 340/ (микрофон). Но поскольку партнер назван врагом, а друг — жестоким, оба хотят уничтожить лирического героя: «Мне напоследок мышцы рвет по швам» = «Он в лоб мне влепит девять грамм свинца».

В «Песне певца у микрофона» читаем: «На шее гибкой этот микрофон» (черновик: «Вы видите, кошмары у певца: / На микрофон накладываю руки!» /3; 340/), — а в «Штангисте»: «Как шею жертвы, круглый гриф сжимаю». Но есть и еще более тесное сходство: «Я не пою — я кобру заклинаю!» /3; 109/ = «Как шею кобры, круглый гриф сжимаю» (АР-8-96).

В обоих случаях отчетливо видно желание героя задушить своего оппонента, как и в ряде других произведений: «И если бы оковы разломать, / Тогда бы мы и горло перегрызли / Тому, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни» («Приговоренные к жизни», 1973), «Я тороплюсь / В горло вцеплюсь — / Вырву ответ!» («В лабиринте», 1972), «Откуда что берется? / Сжимается без слов / Рука тепла и солнца / На горле холодов» («Проделав брешь в затишье…», 1972), «Было бы здорово, чтоб Понтекорво / Взял его крепче за шкирку» («Марш физиков», 1964), «Или взять его крепче за горло, / И оно свои тайны отдаст» («Баллада о времени», 1975).

И, наконец, еще две параллели со «Штангистом»: «Что есть мой микрофон — кто мне ответит?» /3; 109/ = «Так что такое штанга? — Это стержень» 13; 334/; «Чего мне ждать — затишья или бури?» /3; 340/ = «Чего мне ждать: оваций или свист?» /3; 103/379.

Причем, если вспомнить «Песню микрофона», то в ней с самого начала речь шла именно об «овациях»: «Я оглох от ударов ладоней», — как и год спустя в «Натянутом канате»: «Крики “Браво!” его оглушали», — то есть в обоих произведениях говорится о той самой «восторженности», в которую «не верит» лирический герой Высоцкого, и о той же «почестях игле» (песня «Я не люблю»), которая вновь напоминает «Натянутый канат»: «И лучи его с шага сбивали / И кололи, словно лавры», — а также «Погоню»: «Колют иглы меня — до костей достают».

В «Натянутом канате» о герое сказано: «Каждый вечер зачем-то он должен пройти / Четыре четверти пути» (АР-8-194), — а в «Песне певца у микрофона»: «По вечерам, когда закрыт Сезам, / К привычной приступаю процедуре» (АР-3-143).

Также в этих песнях наблюдается одинаковая атмосфера враждебности по отношению к лирическому герою: «Лупят фонари в лицо недобро», «В лоб недобро светят фонари» (АР-3-143) = «Били в лоб фонари акробату» (АР-12-52). Причем в первой песне дело не ограничивалось одними фонарями, поскольку угрозу представлял и сам микрофон: «Он в лоб мне влепит девять грамм свинца», — как и позднее в «Райских яблоках»: «И за это меня застрелили без промаха в лоб». А в «Натянутом канате» героя также убили: «Но в опилки, но в опилки / Он пролил досаду и кровь».

Кроме того, «недобрый» свет фонарей и слепящие прожектора напоминают песни «Вратарь» (1971) и «Честь шахматной короны» (1972): «Я сказал: “Я вас хочу предупредить, / Что кино люблю и ненавижу фото…”» /3; 300/, «Фоторепортеры налетели — / Ослепить, мерзавцы, норовят» /3; 386/. А ослепить лирического героя «норовят» и в «Памятнике» (1973): «Мне на рожу направили свет» /4; 260/.

Если в «Песне певца у микрофона» герой называет микрофон коброй: «Я не пою — я кобру заклинаю!», — то во «Вратаре» он обращается к своему врагу — репортеру: «Искуситель змей, палач! Как мне жить?».

В «Песне микрофона» герой обращается с просьбой о прекращении мучений: «Зал, скажи, чтобы он перестал!», — а во «Вратаре» эта просьба обращена непосредственно к «мучителю» — репортеру: «Я сказал ему: “Товарищ, прекратите!”» (АР-17-66).

В первом случае противник героя «терзает» его своими песнями, а во втором — речами, причем и те, и другие — «елейные»: «Он бальзамом мне горечь вливает…» =

379 Отметим такженеекольккобщихмооивовмеяадд «Штангистом» и ««зтяжным ппыжком»: «Веечый мой соперник и партгер» = «Бездушные и вечные / Воздушные поиокв»; «Снаряд — твой враг…» /3; 334/ = «Ог мне враг — парашютный слуга!» /4; 281/. И в обоих случаях лирический герой борется не только со свлвм противником (штангой и воздушными потоками), го еще и с искушением: «С трибун оаолй-то зритель сердобольный / Кричим: “Не надо! Брось его к чертям!"» (АР-8-96) = «Ветер в уши слчвися и шепчет скабрезно: / "Не тяни за кольцо — скоро легкость придет”». Такая же ситуация была во «Вратаре», где репортер уговаривал героя пропустить гол: «А ну, не шевелись — потяни!».

«Да я же тебе как вратарю / Лучший снимок подарю». Поэтому в обеих песнях лирический герой теряет устойчивость: «Я качаюсь, я еле стою» = «Гнусь, как ветка, от напора репортера».

Некоторое время назад мы проследили многочисленные связи между «Песней певца у микрофона», с одной стороны, и «Штангистом» и «Бегом иноходца», с другой. Но и между собой две последние песни имеют много общего, поскольку штанга наделяется теми же свойствами, что и наездник: «Вечный мой соперник и партнер» = «Но наездник мой всегда на мне»; «Ну а здесь уверенная штанга…» (АР-8-100) = «Мой жокей, уверенный во мне» (АР-10-54); «Играют блики света на блинах» (АР-1352) = «Весь сияет в пре<двкушенье мзды> (АР-10-54); «Колокол победный дребезжит» (АР-13-50) = «Колокол! Жокей мой “на коне”» /2; 267/.

А сам лирический герой изнемогает под гнетом штанги и наездника: «Скован я, движенья стеснены / Штангой…» (АР-8-100) = «Вот и я подседлан и стреножен»; «Мне напоследок мышцы рвет по швам» = «Стременами лупит мне под дых». Поэтому он называет своих мучителей врагами: «Повержен враг на землю — как красиво!» = «Потакаю своему врагу!», — и мечтает с ними расправиться: «Выбросить жокея моего» = «С размаху штангу бросить на помост» (другой вариант реплики иноходца: «Вышвырнуть жокея моего», — напоминает желание лирического героя избавиться от молота в «Песенке про метателя молота», 1968: «Я все же зашвырну в такую даль его, / Что и судья с ищейкой не найдет!»).

Стоит еще остановиться на важных сходствах в описании наездника в «Беге иноходца» и колеи в «Чужой колее» (1972): «Он смеется в предвкушенье мзды» = «Смеется грязно колея» (АР-2-148). А другой вариант первой песни: «Весь сияет в пре<двкушенье> мзды» (АР-10-54), — также находит соответствие в черновиках второй: «Сверкает грязью колея» (АР-2-148).

Колею лирический герой называет чужой, а наездника — врагом: «Потакаю своему врагу!». Поэтому он хочет отомстить и наезднику, и колее: «Я ему припомню эти шпоры!» = «Расплеваться бы глиной и ржой / С колеей ненавистной, чужой» (АР-12-68). И в итоге это удается: «Что же делать? Остается мне / Выбросить жокея моего <…> Я пришел, а он в хвосте плетется» = «Счеты свел с колеею чужой» (АР-12-70), «У колеи весь левый склон / Разбил и покорежил он» (АР-2-146). Кроме того, в обеих песнях встречается мотив борьбы: «Мне сегодня предстоит бороться, — / Скачки! Я сегодня фаворит» = «Боролся, сжег запас до дна / Тепла души» (АР-12-68).

Примечательно также, что в «Беге иноходца» лирический герой впервые в жизни действует, как остальные: «Я стремился выиграть, как все!», — и призывает к этому в «Чужой колее»: «Эй, вы задние, делай, как я!». Но вместе с тем он выступает в образе иноходца, который ведет себя «по-другому, то есть не как все», и поэтому во второй песне просит людей не копировать его стиль: «Это значит — не надо за мной! <…> Выбирайтесь своей колеей!».

Завершая разговор о «Песне певца у микрофона», сопоставим ее с «Первым космонавтом» (1972)[2034], где лирическому герою во время полета показалось, что он «вернулся вдруг / В бездушье безвоздушных барокамер /Ив замкнутые петли центрифуг». А в «Песне певца у микрофона» он тоже оказался в замкнутом пространстве: «По вечерам, когда закрыт Сезам, / К привычной приступаю процедуре» (АР-3-142).

В обоих произведениях героя окружает негативная атмосфера: «Недобро, глухо заворчали сопла» = «Светят фонари в лицо недобро» (такая же атмосфера повторится в «Погоне» и в песне «Ошибка вышла»: «Али воздух здесь недобром пропах?!», «И озарится изнутри / Здоровым недобром»).

Если в «Первом космонавте» «шнур микрофона, словно в петлю, свился», то в «Песне певца у микрофона», обращаясь к микрофону, герой скажет: «Я видел жало — ты змея, я знаю!». Вот еще несколько похожих образов: «Стучали в ребра легкие, звеня» = «Бьют лучи от рампы мне под ребра»; «И злое слово “Пуск!”, подобье вопля, / Как нимб зажглось, повисло надо мной» /3; 430/ = «Теперь он — как лампада у лица».

Кроме того, в «Первом космонавте» герой находится в таком же состоянии, что и в «Штангисте»: «Скован я, в движениях не скор» /3; 103/ = «Придавлен, скован или недвижим» /3; 429/. Причем в первом случае он тоже придавлен — штангой…

Если в «Штангисте» герой «вмятины в помосте протоптал», то в «Первом космонавте» он скажет: «Сейчас я стану недвижим и грузен» /3; 220/. Здесь же он констатирует: «И вновь настало время перегрузок» (АР-3-180), — а в «Штангисте» читаем: «Штанга, перегруженная штанга — / Вечный мой соперник и партнер». Выражаются эти перегрузки в следующем: «Мне напоследок мышцы рвет по швам» /3; 104/, «Но рвутся сухожилия по швам» (АР-13-44) = «Планета напоследок притянула <…> Глаза рвались наружу из орбит» /3; 430 — 431/. Поэтому в обеих песнях совпадают и атмосфера, и даже размер стиха: «Я выполнял обычное движенье / С коротким злым названием “рывок”» /3; 10^4/ = «И злое слово “Пуск!”, подобье вопля, / Как нимб зажглось, повисло надо мной» /3; 430/. У последней строки имеется вариант: «Взошло и растворилось над страной» (АР-3-182). А в «Штангисте» тоже описываются события всесоюзного масштаба: «Штанга, перегруженная штанга — / Мой партнер на первенстве страны!» (АР-8-100). И в обоих случаях герой становится первым: «Смотрите на меня, я — победитель» (АР-13-46) = «Он отчеканил громко: “Первый в мире!” / Он про меня хорошее сказал» (АР-3-174).

Но самые удивительные параллели обнаруживаются между «Первым космонавтом» и трилогией «История болезни», поскольку атмосфера космического полета полностью совпадает с атмосферой психбольницы: «Недобро, глухо заворчали сопла» (АР-3-172) = «И озарился изнутри / Здоровым недобром» /5; 76/, «В ответ мне доктор заворчал»[2035] ^{[2036] [2037] [2038] [2039] [2040]}: «Земля держала цепко» (АР-3-180) = «Вот в пальцах цепких и худых…» /5; 76/; «Наваливались бодро перегрузки» (АР-3-180) = «А доктор бодро сел за стол» /5; 383/; «И перегрузки бесновались, били» (АР-3-180) = «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44), «Шабаш калился и лысел» /5; 80/; «Стучали в ребра легкие, звеня» (АР-3178) = «Давили справа под ребро <…> И звонко ёкало нутро»38²; «Мне показалось, я вернулся вдруг / В бездушье безвоздушных барокамер» (АР-3-172) = «Мне показалось

— ворон сел / На белое плечо»383, «Но равнодушная спина / Ответила бесстрастно…» (АР-11-40); «Мне рот заткнул — не помню, крик ли, кляп ли» = «Мне в горло всунули кишку»; «Но я не ведал в этот час полета, / Шутя над невесомостью чудной, / Что от нее кровавой будет рвота…» (АР-3-174) = «Меня рвало, мутило <…> И кровью харкнуло перо…» /5; 387/; «Пришла такая приторная легкость…» (АР-3-178) = «А в горле запершило <…> Легко на удивленье»38⁴; «Что даже затошнило от нее» (АР-3-178) = «Да так, что затошнило»38⁵; «И погружусь в небытие» (АР-3-176) = «Я лег на сгибе бытия» /5; 86/; «Казалось, что душа во мне усопла» (АР-3-183) = «Последний луч во мне угас»386; «И я не смел или забыл дышать» = «У вас тут выдохни — потом / Навряд ли и вздохнешь!»; «И погружен в молчанье, а пока…» (АР-3-172) = «Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; «Закрыл глаза и ощутил вокруг / Безлюдье безвоздушных барокамер» (АР-3-178) = «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/; «Их всех, с кем знал я доброе соседство…» (АР-3-174) = «Скажите всем, кого я знал,

- / Я им остался братом!» /5; 81/; «Ах! Хорошо, что на спине лежим» (АР-3-176) = «Лежу я голый, как сокол» /5; 78/; «В любом приказе слышится жестокость» (АР-3-178) = «Вздохнул жестоко и завел / Историю болезни»[2041] ^{[2042] [2043]}; «Я вросся в кресло, как с корнями пень» (АР-3-180) = «Стою я — в пол ногами врос» /5; 381/; «И я ответил самому себе» (АР-3-178) = «Но я сказал себе: “Не трусь”»388; «И получил команду отдыхать» (АР-3-174) = «“Здесь отдохнешь от суеты / И дождик переждешь”» /5; 375/.

Отметим также общие мотивы между «Бегом иноходца» (1970) и «Первым космонавтом»: «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «Стучали в ребра легкие, звеня»; «Стременами лупит мне под дых» = «И перегрузки бесновались, били» (АР-3-180); «И на мне — безжалостный жокей» (АР-10-52) = «Мне показалось, я вернулся вдруг / В бездушье безвоздушных барокамер»; «Рот мой разрывают удила» = «Мне рот заткнул

— не помню, крик ли, кляп ли»; «Я придти не первым не могу. <.. > Первым я пришел без седока» (АР-10-54) = «И злое слово “Пуск”, подобье вопля, / Я слышал первым, первенство за мной» (АР-3-180).

Еще ряд параллелей обнаруживается при сопоставлении «Бега иноходца» с написанной примерно в это же время «Балладой о брошенном корабле»: «Мне набили раны на спины» = «Мне хребет перебил в абордаже <.. > Так любуйтесь на язвы и раны мои!»; «Я дрожу боками у воды» = «Мое тело омоет живою водой»; «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «Вот дыра у ребра — это след от ядра»; «Стременами лупит мне под дых» = «…меня ветры добьют! <…> Гвозди в душу мою забивают ветра»; «Выбросить жокея моего» = «Или с мели сорвать меня в злости»; «И на мне — безжалостный жокей» (АР-10-52) = «Но не злобные ветры нужны мне теперь!»; «И роняют пену, как и я» = «Я пью пену — волна не доходит до рта».

И напоследок сопоставим «Бег иноходца» с «Гербарием» (1976).

В ранней песне описывается противостояние лошади и наездника, а в поздней

— насекомых и зоологов. При этом и в «Беге иноходца», и в «Гербарии» лирический герой резко выделяется из общей массы: «Бег мой назван “иноходью” — значит, / По-другому, то есть — не как все» = «Но подо мной написано: / “Невиданный доселе”».

В «Беге иноходца» все лошади перед началом скачек пляшут, «в ожиданье, злобу затая» (АР-10-52), а лирический герой, оказавшись в «Гербарии», тоже испытывает злость: «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу».

В обоих случаях его подвергают пыткам острыми предметами: «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…»; «И на мне — безжалостный жокей» (АР-10-52) = «Мучители хитры» (АР-3-14).

Поэтому лирический герой мечтает отомстить своим врагам, несмотря на возможное наказание: «Я припомню — пусть потом секут, — / Все его арапники и плети» /2; 535/ = «Ох! Заварю я кашицу, / А там хоть на три гвоздика» (АР-3-18).

Совпадает и атмосфера обеих песен, поскольку в «Беге иноходца» над героем смеются зрители, да и сам наездник, а в «Гербарии» — все обитатели гербария: «Зубоскалят первые ряды.389 <.. > Он смеется в предвкушенье мзды» = «А бабочки хихикают / На странный экспонат, / Сороконожки хмыкают, / И куколки язвят».

Между тем, герой готов примириться с остальными людьми («лошадьми» и «насекомыми»): «Хорошо, наверно, в табуне» /2; 534/ = «Да, мне приятно с осами». Однако по-прежнему мечтает расквитаться со своим наездником: «Сброшу его, сброшу на скаку!» /2; 535/, - и избавиться от неприятного окружения в гербарии, причем использует тот же глагол: «И паучишек сбросили / За старый книжный шкаф».

Наконец, в концовке обеих песен герои одинаково противопоставляют себя былым мучителям: «Я пришел, а он в припадке бьется» (АР-10-54) = «Гид без ума, куражится. / А беглецы все дома» (АР-3-16). Кстати, в первом случае лирический герой тоже выступает в образе беглеца, поэтому песня называется «Бег иноходца».

***

Теперь пришло время остановиться еще на одной предшественнице медицинской трилогии — песне «Мои похорона» (1971).

Источником ее послужил случай, рассказанный Высоцким Юрию Карякину: «Жалоб от него я никогда не слышал. Но однажды он рассказал такую историю, которую, как мне кажется, переживал тяжко. Хотя рассказывал в своей обычной манере, полушутливо.

“Я однажды просыпаюсь… в гробу! — (Тут надо видеть его физиономию!) — Съежился, — продолжает рассказ, — тихонько открываю один глаз — стенка, открываю другой — что-то не то… А потом взял и сел — в гробу, на столе”. После того рассказа у нас некоторое время был свой пароль. Когда мы встречались, Володя всегда сначала расплывался, а потом на ухо, скороговоркой: “Еще-не-в-гробу!”»™. Сравним с «Моими похоронами»: «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый]».

Другая версия рассказа Высоцкого Карякину: «“Сплю. Просыпаюсь. Хочу подняться. Крышка, вроде деревянная, я — в боковину. Дерево, не пробивается. Что за чертовщина? Гроб!”. Ну а поскольку оба любили выпить, сразу поняли друг друга»[2044] ^[2045]. Похожая ситуация описывалась в рассказе «Плоты» (1968): «Несколько гребков, сильных таких, нервных, — ночь, темно, страшно. Иду наверх — бум! — ударяюсь в бревно головой. Значит, мало! Еще несколько гребков, снова — бум! Хуже дело. <…> Я-наверх: опять бревна. Все! Смерть!» /6; 49/, - и в одном из последних стихотворений: «И снизу лед, и сверху — маюсь между: / Пробить ли верх иль пробуравить низ? <.. > Лед надо мною, надломись и тресни!». Впрочем, еще в песне «За меня невеста…» поэт сетовал: «И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже».

В песне «Мои похорона» власть представлена в образе вампиров, которые, как снится лирическому герою, собрались на его похороны, чтобы напиться его крови.

Прежде чем начать свое «кровопийство», они произносят тосты и здравицы (типичное советское лицемерие), и ситуация один к одному напоминает песню А. Галича «Памяти Пастернака» (1966): «А над гробом встали мародеры / И несут почетный КА-РА-УЛ!..» = «Гроб среди квартиры <…> Встал в почетный караул / Главный кровопивец» (АР-13-37). Но самое интересное, что герой, лежащий в гробу, жив! Он описывает все происходящее и сознает, что это ему снится, но боится пошевелиться, потому что «кто не напрягается — / Тот никогда не просыпается», — боясь, что он проснется, «а они останутся».

Прообразом ситуации в «Моих похоронах», несомненно, является песня «О китайской проблеме» (1965).

В обоих случаях действие происходит у лирического героя дома: «Будто я — в дом, а на кухне сидят / Мао Цзедун с Ли Сын Маном» = «Гроб среди квартиры». А всё происходящее с собой герой видит во сне: «Сон мне тут снился неделю подряд» = «Сон мне снится — вот те на!»; «Сон с пробужденьем кошмарным» = «Страшный сон очень смелого человека». Кстати, в «Моих похоронах» он тоже будет говорить о «пробужденьи кошмарном»: «Что, сказать, чего боюсь? / (А сновиденья — тянутся). / Да того, что я проснусь, / А они останутся!» (позднее этот мотив повторится в «Песне Гогера-Могера», которая, как и первая песня, формально посвящена китайской теме: «Кошмарный сон я видел, что без научных знаний / Не соблазнишь красоток — ни девочек, ни дам»).

И особенно героя тревожит тот факт, что сон может стать реальностью: «Но вспоминаю я жуткий свой сон: / Что, если сон будет в руку?]'» /1; 456/ = «Мне такая мысль страшна: / Что вот сейчас очнусь от сна — / И станут в руку сном мои / Многие знакомые»[2046].

О китайцах сказано, что они «за несколько лет Землю лишат атмосферы», то есть выпьют весь воздух, а вампиры хотят выпить у лирического героя кровь.

Китайцам от героя нужна подпись на договоре: «Дайте, — читаю, — ваш Дальний Восток — / Он нам ужасно как нужен!..» /1; 456/, - а вампирам нужна его кровь…

Надо сказать, что мотив кровопийства уже возникал в повести «Дельфины и психи» (1968): «“Кровопивец ты и есть. Сволочь ты, и нет тебе моего снисхождения. Получай!” — говорит. Руку-то поднял, а ударить не может — ослаб!» /6; 28/. И точно так же лирический герой не сможет ударить вампиров в черновиках «Моих похорон»: «Я все мускулы напряг, но не сжимается кулак» /3; 318/; своих врагов в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» (1971): «Еще сжимал я кулаки / И бил с натугой, / Но мягкой кистию руки, / А не упругой»; и в песне «Случаи» (1973): «Но бьем расслабленной рукой, / Холодной, дряблой — никакой».

Что же касается песни «О китайской проблеме», то некоторые мотивы из нее перейдут и в «Жертву телевиденья» (1972).

В обеих песнях героя беспокоят проблемы всего мира: «Если историю мира открыть: / Войны, затишья, восстанья» /1; 456/ = «Я всею скорбью скорблю мировою». И он одинаково говорит о положении дел: «Сон с пробужденьем кошмарным» = «Ну а действительность еще кошмарней» (кстати, в «Жертве телевиденья» он тоже видит все события во сне: «Я и в бреду всё смотрел передачи», — поскольку находится к психбольнице: «Только сосед мне мой после сказал, / Что телевизора я не включал»; АР-4-107); «Дверь открываю, а в доме сидят / Лю Шаоци с Ли Сын Маном» (АР-4105) = «.. в квартиру зайду — / Глядь, дома Никсон и Жорж Помпиду».

В свою очередь, «Жертва телевиденья» является продолжением «Баллады о гипсе», где герой также находился в больнице: «И в новых интересных ощущениях своих / Я, к сожаленью, слабо разобрался. <…> Мне снятся драки, рифмы и коррида» /3; 185 — 186/ = «Ну а потом на Канатчиковой даче, / Где, к сожаленью, навязчивый сервис, / Я и в бреду всё смотрел передачи, / Всё заступался за Анжелу Дэвис».

Помимо песни «О китайской проблеме», существует еще одно произведение, связанное с китайским сюжетом и во многом перекликающееся с «Моими похоронами». Речь идет о стихотворении «Как-то раз, цитаты Мао прочитав…» (1969).

И отношение лирического героя к китайцам здесь полностью совпадает с его отношением к вампирам: «Рать китайская бежала на меня» = «На мои похорона съехались вампиры»; «Мне бы взять и убрать всю китайскую рать» (АР-8-108) = «Я б их мог прогнать давно / Выходкою смелою. / Мне бы взять пошевелиться, но… / Глупостей не делаю» /3; 84/; «Я лежал в защитной шкуре» (АР-8-108) = «Я лежу, а вурдалак…» /3; 84/; «Но нельзя воевать, есть приказ не стрелять» (АР-8-108) = «Слышать я всё слышу, но / Ничего не делаю» (АР-13-3 8). Как видим, в предпоследней цитате бездействие героя является вынужденным, поскольку вызвано приказом военного начальства, а в последней герой бездействует уже по своей воле.

Что же касается его врагов, то китайцы прочитали «цитаты Мао», а вампиры «стали речи говорить — всё про долголетие», то есть в обоих случаях они пользуются заученными фразами. Кроме того, в стихотворении китайская «рота так и прет» (АР-8-106), а в песне «прет» уже «самый главный вурдалак», который лирического героя «втискивал и всовывал, а после утрамбовывал» (АР-13-36).

Коль скоро зашел разговор о стихотворении «Как-то раз, цитаты Мао прочитав…», сопоставим его с «Марафоном» (1971), выявив при этом не менее удивительные совпадения между китайцами и гвинейцем: «Мины падают, и рота так и прет» = «Друг-гвинеец так и прет»; и одинаковым поведением лирического героя, который не хочет воевать с китайцами и соревноваться с гвинейцем: «Мне плевать на китайскую рать, / Мне б до дому — пить сгущенное какао» (АР-8-108), «Сидеть бы, пить сейчас сгущенное какао» (АР-8-108) = «Мне есть нельзя, мне пить нельзя, / Мне спать нельзя ни крошки. / А может, я гулять хочу / У Гурьева Тимошки? / Так нет — бегу, бегу, топчу / По гаревой дорожке». Кстати, в стихотворении он тоже говорил о занятиях бегом: «Я стрелял с колена, лёжа, на бегу, / Но ни разу в жизни — по живым мишеням».

И в обоих случаях герой с одинаковой иронией говорит о своих врагам: «Не взыщите, бывший наш товарищ Мао» = «Нужен мне такой друг… / Как его? Забыл… Сэм Брук, / Сэм — наш, гвинейский Брут!». Как известно, Брут был предателем, и именно так поступили китайцы в предыдущем тексте: «Наши братья залегли и дали залп. / Остальное вам известно по газетам».

Возвращаясь к «Моим похоронам», сопоставим их с «Песней-сказкой про нечисть» (1966): «Страшно, аж жуть!» /1; 257/ = «Страшный сон очень смелого человека» /3; 322/; «Ажно дрожу!» /1; 525/ = «Я от холода дрожу» (АР-3-38); «Танцевали на гробах — богохульники» (АР-11-6) = «Гроб среди квартиры <…> И пошли они водить / Хороводы-пляски» (АР-13-37); «Все взревели, как медведи» (АР-11-8) = «Вот завыл нестройный хор» /3; 316/; «…и слуга его — Вампир» = «На мои похорона / Съехались вампиры»; «Пили зелье в черепах» = «Тот, кто в зелье губы клал…»; «Пили кровь из черепов-подстаканников» (АР-11-6) = «Нате, пейте кровь мою…»; «Гнать в три шеи, ишь ты, клещ, — отоварился!» (АР-11-8) = «Я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою»[2047] ^{[2048] [2049] [2050]}.

Осенью 1967 года появляется «Антиклерикальная песня», в которой также предвосхищен ряд мотивов из «Моих похорон»: «Ох, я встречу того духа — / Ох, отмечу его в ухо!» = «В кости, в клык и в хряш ему! / Жаль, не по-настоящему…»/3; 319/; а также родственные конструкции: «Потому что, мне сдается, этот ангел — сатана]» = «Эй, постойте! Что за трюк?! / Ангел или черт выЪ> /3; 317/; и даже нецензурная лексика: «Ох, — говорю, — я встречу того духа, / Ох, я, бля, отвеч… отмечу его в ухо! <…> Вот родится он, бля, знаю — / Не пожалует Христос!»3⁹⁴ = «В гроб воткнули кое-как, / А самый сильный вурдалак / Всё втискивал, бля, всовывал…»3⁹⁵, «Вон, бля, со стаканом носится»3⁹⁶. Да и себя герой описывает похоже: «Я на выдумки мастак!» = «Я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою».

Между тем в ранней песне жена героя — Мария — оказывается на стороне «святого духа» и поэтому наделяется такими же негативными характеристиками, которые впоследствии будут применяться к вампирам: «Машка — красная паскуда» (АР-4-60) = «Мне два пальца на руке / Вывихнул паршивец» (АР-13-3 5). И даже обращается она со своим мужем так, как будто его уже нет в живым, что вновь напоминает действия вампиров по отношению к герою: «Ты — шутить с живым-то мужем\» = «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый]».

Наконец, если в «Песне про плотника Иосифа» Мария говорит про «святого духа»: «Он псалом мне прочитал», — то в «Моих похоронах» главный вурдалак «вдохновенно произнес речь про полнокровие».

В 1967 году Высоцкий пишет также стихотворение «Вы учтите, я раньше был стоиком…», в черновиках которого можно найти один мотив из «Моих похорон»: «Я жил просто, спокойно, зажиточно» (АР-5-95) = «Здоровье у меня добротное, / А также и житье вольготное» (АР-3-38). Позднее эта мысль повторится в «Двух судьбах»: «Жил безбедно и при деле. <.. > Так и плыл бы я, поверьте, / Почитай, до самой смерти / Припеваючи» (АР-1-12).

И тем же 1967 годом датируется «Путешествие в прошлое», некоторые авторские комментарии к которому очень напоминают «Мои похорона»: «Еще я хотел вам спеть такую шуточную песню, которая называется “Покуролесил”. Это, как говорится, совсем шуточная песня»³⁹¹ = «Послушайте шуточную песню, которая называется “Страшный сон очень смелого человека” или, проще говоря, “Мои похорона”. Шуточная песня абсолютно»³⁹*.

В обоих случаях подобные комментарии призваны скрыть трагический подтекст, поскольку лирический герой подвергается насилию со стороны богатых гостей и вампиров: «А какой-то танцор бил ногами в живот» = «А самый сильный вурдалак / Всё втискивал и всовывал, / И плотно утрамбовывал». Герой же обращается к своим мучителям: «Развяжите, — кричал, — да и дело с концом!» ~ «Я кричал: “Я сам налью! / Чувствую, что вкусная. / Нате, пейте кровь мою, / Кровососы гнусные!”» (АР-13-40).

А в феврале 1968 года начинается работа над повестью «Дельфины и психи», где alter ego автора, выступающий в образе пациента психбольницы, которого колет доктор, оказывается в таком же положении, что и лирический герой в «Моих похоронах», где его пронзают жалами вампиры: «Сейчас опять будут делать эти проклятые уколы» = «Сейчас наверняка набросится»; «Но зачем вам мой кровный сахар? А? Зачем его сжирать? Какие вы все-таки ненасытные!» = «Кровожадно вопия, / Высунули жалы, / И кровиночка моя / Полилась в бокалы»; «Колите, доктор, и будьте снисходительны, я любил вас. Больно. Больно же!» (С5Т-5-41) = «В гроб вогнали — больно!» /3; 316/, «И станут в руку сном <.. > Мои любимые знакомые» /3; 322/.

Некоторые мотивы из «Моих похорон» можно разглядеть даже в «Беге иноходца» (1970): «Но не я — жокей на мне хрипит» = «…хрипло произнес / Речь про полнокровие» (АР-3-38); «Он вонзает шпоры в ребра мне» = «А если кто пронзит артерию, / Мне это сна грозит потерею. <…> Высунули жалы»: «Я дрожу боками у воды» = «Я от холода дрожу» /3; 317/.

А сравнительный оборот, отражающий беззащитность лирического героя: «Безопасный, как червяк, / Я лежу…», — напоминает песню «Про любовь в Средние века» (1969): «Я буду пищей для червей, / Тогда он женится на ней», — и концовку стихотворения «Казалось мне, я превозмог…» ^19>79): «И гены гетт живут во мне, / Как черви в трупе» (С5Т-4-204).

Помимо «Бега иноходца», в 1970 году была написана «Веселая покойницкая» («Едешь ли в поезде, в автомобиле…»), а «Мои похорона» Высоцкий часто объявлял на своих концертах так: «Веселая покойницкая песня»³99.

Еще одно произведение, которое выступает в роли предшественника «Моих похорон», — это песня «Маски» (1970): «Меня хватают, вовлекают в пляску. <…> Я в хоровод вступаю, хохоча» = «И пошли они водить / Хороводы-пляски» (АР-13-37).

В первом случае упоминаются «крючки носов и до ушей оскал», а во втором речь идет о вампирах, и в частности — о вурдалаке, который «желтый клык высовывал». Поэтому вариант названия «Моих похорон» — «Страшный сон очень смелого человека»[2051] ^{[2052] [2053] [2054]} — напоминает характеристику участников маскарада в черновиках «Масок»: «И парики напудрены и страшны» (АР-9-87).

Сходство подчеркивает и следующая деталь: если в «Масках» лирический герой не просит участников маскарада снять маски, опасаясь, что за ними окажутся «всё те же полумаски-полулица», то в «Моих похоронах» он не хочет просыпаться, поскольку боится, что перед ним окажутся те же вампиры, которых он видит во сне…

В свою очередь, предшественником «Масок» является стихотворение «Посмотришь — сразу скажешь: “Это кит…”» (1969): «Вот череп на износ» (АР-2-22) = «…и черепов оск<ал>» (АР-9-87); «Видел я носы, бритых и усы <…> Зубы, как клыки» (АР-2-22) = «Смеюсь навзрыд — вокруг меня усы. <…> Крюки носов, ртов до ушей оскал» (АР-9-87) («носы… усы» = «усы… носов»; «зубы, как клыки» = «оскал»); «Не верь, что кто-то там на вид — тюлень, / Взгляни в глаза — в них, может быть, касатка» (АР-2-20) = «Уговорю их маску снять, а там / Их подлинные подленькие лица» (АР-9-83).

Интересно, что источником стихотворения «Посмотришь…» является ранний текст «Приходи ко мне скорей…», написанный еще в Школе-студии МХАТ: «Уши, рот и нос, и глаз — / Символы сплошные. / Отгадай-ка сам сейчас: / Что они такие?»[2055]= «Там — ухо, рот и нос <…> Не знает гид: лицо-то состоит / Из глаз и незначительных нюансов» (АР-2-20).

А у кого же лирический герой видит «зубы, как клыки»? Очевидно, у тех же вампиров и вурдалаков, о самом главном из которых сказано в «Моих похоронах»: «И желтый клык высовывал». Поэтому в песне «Проложите, проложите…» (1972) герой обратится к вампирам-власти с приглашением к сотрудничеству, но при одном условии: «Проложите, проложите / Хоть тоннель по дну реки, / Но не забудьте — затупите / Ваши острые клыки!». Эти же клыки в качестве атрибута вурдалака фигурировали в «Сказке о том, как лесная нечисть приехала в город» (1967): «Тот малость покрякал, / Клыки свои спрятал, / Красавчиком стал — хоть крести». Упоминаются вампиры и в песне «Нат Пинкертон — вот с детства мой кумир…» (1968): «Тот — негодяй, тот — жулик, тот — вампир. / Кошмар — как Пушкин говорил: “Чего же боле?”» (АР-11-106) (кошмар — это тот же «страшный сон очень смелого человека»).

В стихотворении «Посмотришь — сразу скажешь: “Это кит…”» лирический герой говорит, что «видел <.. > зубы, как клыки, / И ни одного прямого взгляда», — поскольку, как будет сказано в «Масках»: «Все в масках, в париках — все как один».

Отметим заодно похожие конструкции в стихотворении «Посмотришь…» и еще нескольких произведениях: «Видел я носы. / Бритых и усы. / Щеки, губы, шеи — всё как надо. / Нёба, языки. / Зубы, как клыки. / И ни одного прямого взгляда» = «Сколько я, сколько я видел на свете их — / Странных людей, равнодушных, слепых!» (1972), «Я видел всякое, но тут я онемел» («Бывало, Пушкина читал всю ночь до зорь я…», 1967), «Жил-был человек, который очень много видел / И бывал бог знает где и с кем…» (1972). В свете сказанного нетрудно догадаться, что в последней цитате автор вновь говорит о себе, но уже в третьем лице.

Впрочем, клыки могут употребляться и в положительном контексте, когда они являются атрибутом лирического героя и лирического мы, выступающих в образе волков и противопоставляющих себя егерям и стрелкам: «Да попомнят стрелки наши волчьи клыки / И собаки заплатят с лихвою» («Конец охоты на волков»; черновик /5; 534/), «Я верчусь, как прыгун на манеже… / Я напрасно готовил клыки» («Охота на волков»; черновик /2; 423/).

Как ни странно, но положение лирического героя в «Моих похоронах» имеет своим источником и песню «Не заманишь меня на эстрадный концерт…» (декабрь 1970), где он также находится в преддверии смерти, хотя и выступает, казалось бы, в роли болельщика, случайно оказавшегося на поле во время футбольного матча: «Я болею давно, а сегодня помру» = «Да где уж мне ледащему, болящему, / Бить не во сне — по-настоящему» («Мои похорона»: АР-3-40), — хотя во второй песне он еще пытается сопротивляться: «Буду я помирать — вы снесите меня…» — «Я же слышу всё вокруг, — / Значит, я не помер» (АР-13-39); «Не проснусь, как Джульетта на сцене!» = «Потому что кто не напрягается, / Тот никогда не просыпается» (об этом же говорится в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…», 1971: «И сам себе я мерзок был, / Но не проснулся»); «Да, лежу я в центральном кругу на лугу» = «Так почему же я лежу…»; «Словно раньше по телу мурашки» = «Вот мурашки по спине / Смертные крадутся» (в первом случае по нему «все футболисты бегут», а во втором — на него набросились вампиры); «Так прошу: не будите меня поутру» = «.Лучше я еще посплю»; «Вижу всё и теперь не кричу, как дурак» (АР-7-190) = «Почему же я лежу, / Дурака валяю? / Слышать — я всё слышу, но / Ничего не делаю» (АР-13-39) («вижу всё» = «всё слышу»; «как дурак» = «дурака валяю»; «не кричу» = «ничего не делаю»; кстати, не кричит он и во второй песне: «Ямолчу, а вурдалак…»; АР-3-38).

Что же касается «м. урашек по спине», то они будут фигурировать и в стихотворении «Живу я в лучшем из миров…» (1976), которое в некоторых отношениях продолжает тему песни «Не заманишь меня…»: «Я болею давно, а сегодня помру…» = «Когда подохну, лягу в ров» (АР-6-174); «Так прошу: не будите меня поутру» = «Приятель, заходи, / Да только не буди, / Гляди, не разбуди» (АР-6-174); «Словно раньше по телу мурашки. <…> Глубже, чем на полметра не ройте» = «Мне стены — лес, могила — ров. / Мурашки по спине».

Теперь обратимся более подробно к мотиву кровопийства властей: «Ветры кровь мою пьют» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «В миг кровиночка моя / Потечет в бокалы!» («Заживайте, раны мои…», 1969), «И кровиночка моя / Полилась в бокалы» («Мои похорона», 1971), «Вдруг в желтый дом меня запрут / И выпьют кровь по капле?» («Ошибка вышла», 1976; черновик — АР-11-52), «Комары, слепни да осы — / Донимали, кровососы, / да не доняли!» («Две судьбы, 1977) (источником последней цитаты является черновой вариант стихотворения «Хоть нас в наш век ничем не удивить…», 1968: «А комары, клопы и блохи — / Вот с ними шутки будут плохи»; АР-14-22; позднее в этом лирический герой убедится также в «Гербарии»: «Блоха сболтнула, гнида»; поэтому «мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали»).

Вообще выражение «пить кровь» метафорически означает «мотать душу» — именно так поэт характеризовал отношение к нему чиновников и КГБ. Приведем фрагмент из воспоминаний писателя Аркадия Львова о концерте Высоцкого в Квинс-колледже (Нью-Йорк) 19 января 1979 года: «В Квинсе после концерта он увел меня в сторону и сказал: “Здесь полно сексотов. Знаешь, Феликса сняли. Падлы!”. Феликс Дашков — капитан черноморского лайнера — наш общий друг. В 75-ом году, летом, я получил телеграмму от обоих. Из Касабланки: “Любим. Обнимаем. До встречи”. Встречи не было: я подал на выезд. Я уехал через год, но тогда я не знал, что понадобится год, даже больше года. В Квинс-колледже я дал ему книжку своих одесских рассказов “Большое солнце Одессы” и спросил, как надписать: Одесса, Москва, Нью-Йорк? Он сказал: Нью-Йорк. И добавил: “У меня два дома — в Москве и в Париже. Книга будет у Марины”. Я невольно оглянулся. Он поморщился: “Плевать мне на них. Но как они душу мотают, как они душу мотают мне!”. Я сказал: из Нью-Йорка на Советский Союз будет передача по радио о его концерте. Он взял меня под локоть и воскликнул: “Тут уже с этим балаганным объявлением подсобили! Да что они, не понимают, что живешь там, как на углях. Ради Бога, скажи на “Свободе”, чтобы никаких передач обо мне, а “Голос” передаст пару песен — и баста! Ох, суки… — он добавил еще неприличное слово, — как они там, в Москве, мотают душу мне!»[2056].

Этот мотив часто бывает представлен в виде избиения или ранений: «Заживайте, раны мои, / Вам два года с гаком! / Колотые, рваные, / Дам лизать собакам» /2; 597/, «Так любуйтесь на язвы и раны мои! <.. > Вот рубцы от тарана…» /2; 270 — 271/, «Я раны, как собака, / лизал, а не лечил» /3; 265/, «Пошел лизать я раны в лизолятор, / Не зализал — и вот они, рубцы» /5; 172/ (заметим, что в изоляторе герой уже оказывался в стихотворении «Я лежу в изоляторе», 1969).

Образ ран, несомненно, метафоричен, что подчеркивает следующий образ в «Балладе о брошенном корабле»: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра», «Ветры кровь мою пьют». Сюда примыкает мотив влезания в душу, представленный во многих произведениях: «Влезли ко мне в душу, рвут ее на части» («Серебряные струны», 1962), «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут» («Ошибка вышла», 1976), «Мне в душу ступит кто-то посторонний, / А может, даже плюнет, — что ему?!» (1970).

По аналогии с тем, что в «Побеге на рывок» власть пытает людей и на этом, и на том свете («Зря пугают тем светом — / Оба света с кнутом: / Врежут там — я на этом, / Врежут здесь — я на том»; АР-4-10), в стихотворении «Я прожил целый день в миру / Потусторонним…» загробным миром заправляют те же вампиры, что и в «Моих похоронах»: «Так снова предлагаю вам, / Пока не поздно: / Хотите ли ко всем чертям, / Где кровь венозна / И льет из вены, как река, / А не водица? / Тем, у кого она жидка, / Там не годится». А в черновиках, помимо мотива кровопийства, встречается и мотив людоедства: «И мяса вдоволь — пруд пруди — / Любой скоромен, — / Хоть ешь от ног, хоть от груди… / Кого схороним?» /5; 354/. Сравним с «Песенкой про Кука» и стихотворением «Много во мне маминого…»: «Переживают, что съели Кука!», «Малость зазеваешься — / Уже тебя едят!».

Можно еще добавить, что в своем стремлении выпить у лирического героя кровь власть опять смыкается с толпой. Об этом свидетельствует перекличка «Моих похорон» с «Песней автомобилиста» и стихотворением «Прощу прощения заране…»: «Назад — к моим нетленным пешеходам! / Да здравствуют, кто кровь мою алкал\» (АР-9-11) = «Толпа ждала меня у входа, / Сжимая веники в руках. <…> Толпа отмытая, алкая…» (АР-9-38). А в «Моих похоронах» власть будет непосредственно выступать в образе вампиров, которые «уже стоят, / Жала наготове! / Очень выпить норовят /По рюмашке крови» /3; 322/.

Теперь сопоставим пытки в «Моих похоронах» и в трилогии «История болезни», которые лирический герой сравнивает с дурным сном и плохим фильмом: «Сон мне снится — вот те на!..» = «И, словно в пошлом попурри, / Огромный лоб возник в двери»; «На мои похорона / Съехались вампиры» = «Вдруг словно кануло во мрак / Всё сборище врачей» (АР-11-54) (в последней цитате прослеживается явное сходство с поведением черта в песне «Про черта», где он тоже «канул во мрак»: «Но растворился черт, как будто в омуте..»; кроме того, здесь герой говорит: «Просыпаюсь — снова черт, — боюсь», — и точно так же он отреагирует на вампиров: «Что? Сказать, чего боюсь? / (А сновиденья тянутся). / Да того, что я проснусь, / А они останутся!»).

В ранней песне героя истязают вампиры, а в поздней упоминаются шабаш и чертовка, то есть та же нечисть, которая атакуют его так, чтобы он ее не видел: «Незаметно впился в бок» (АР-13-35) = «Ко мне заходят спины / И делают укол» (а «в бок» лирического героя ударили и в стихотворении «Я скачу позади на полслова…», 1973: «Копьем поддели, сбоку подскакав»).

В обоих случаях у героя течет кровь: «И кровиночка моя / Полилась в бокалы» = «И — горлом кровь, и не уймешь». К тому же его хотят отравить или «отключить»: «Яду капнули в вино» = «Вот сладкий газ в меня проник, / Как водка поутру», — и делают это с нетерпением: «Сейчас наверняка набросится» = «Спешат, рубаху рвут». Точно так же вел себя «какой-то зеленый сквалыга» в стихотворении «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «Нагло лезет в карман, торопыга, — / В тот карман, где запрятана фига, / О которой не знает никто» /5; 331/. Кстати, между этим стихотворением и «Моими похоронами» наблюдается еще ряд сходств: «Погодите, спрячьте крюк! / Да куда же, черт, вы?» = «То друзей моих пробуют на зуб, / То цепляют меня на крючок. <…> Послушай, брось, — куда, мол, лезешь-то?!» /5; 330/ (такая же ситуация была в «Разговоре в трамвае», где противник героя лез к нему в карман: «Бросьте вы, — тут не стойка вам!.. / Да очнитесь вы, ведь это мой карман!» /5; 498/) («спрячьте» = «брось» = «бросьте»; «крюк» = «крючок»; «куда же» = «куда»); «Мои любимые знакомые» /3; 322/ = «Ах! Приятель, сыграл бы в лото» (АР-2-204). Сравним опять же с «Разговором в трамвае»: «Ты, к примеру, друг» /5; 497/, «Это вымогательство, товарищ» /5; 498/. Здесь герой сетует: «Жаль, что не могу пошевелиться я», — а в «Моих похоронах» он скажет: «Мне бы взять пошевелиться, но / Глупостей не делаю». Более того, и в этой песне, и в «Разговоре в трамвае» герой одинаково нелицеприятно отзывается о своих врагах и угрожает им «рукоприкладством»: «Он припал к моей щеке / Втихаря, паршивец» (АР-13-35), «В кости, в клык и в хрящ ему! / Жаль, не по-настоящему..» /3; 319/ = «А не то я — вслух заявляю! — / Дал бы по лицу негодяю» /5; 498/.

В «Моих похоронах» лирический герой предчувствует скорое кровопийство: «Но я чую взглядов серию / На сонную мою артерию». Такое же «чутье» он демонстрирует в «Конце охоты на волков», выступая в образе вожака стаи: «Чуял волчие ямы подушками лап»; в набросках к песне «Диагноз»: «Задаю вопрос и чую…» (АР-11-54); в «Сентиментальном боксере»: «А он всё бьет — здоровый черт! / Я чую — быть беде»[2057] ^{[2058] [2059] [2060]}; в «Конях привередливых»: «Чую с гибельным восторгом — пропадаю, пропадаю!»; в черновиках шахматной дилогии: «Чует мое сердце — пропадаю!» /3; 391/; в «Песне про правого инсайда»: «Я видал, я почуял, как он задрожал» /2; 434/; в черновиках «Человека за бортом»: «За мною спустит шлюпку капитан, / Я вновь почую почву под ногами» (АР-4-20); в «Тюменской нефти»: «Но только вот нутром и носом чую я, / Что подо мной — не мертвая земля»; в черновиках «Таможенного досмотра» и песни «В младенчестве нас матери пугали…»: «Чую — разглядят, и под арест» (АР-4206), «Я чую звон души моей помина» (АР-7-64); в черновиках «Памятника» и «Пожаров»: «Запоздало я почуял» (АР-6-43), «…чуяли привал» /8; 541/; а также в песнях «Мы взлетали, как утки…» и «Много во мне мамин ого…»; «Правда, шит я не лыком / И чую чутьем…»/5; 45/, «В первобытном обществе я / Чую недостаткюЖ⁴.

И в «Моих похоронах», и в песне «Ошибка вышла» герой предстает в одинаковом виде — лежит голый и беззащитный, а рядом с ним суетятся вурдалак и главврач: «Безопасный, как червяк, / Я лежу, а вурдалак / Со стаканом носится» = «Лежу я голый, как сокол, / А главный — шмыг да шмыг за стол» («как червяк» = «как сокол»; «Я лежу» = «Лежу я»; «а вурдалак» = «а главный»; «носится» = «шмыг да шмыг»).

Если в первой песне упомянут «самый сильный вурдалак», то во второй — «самый главный», названный «огромным лбом», который «озарился изнутри здоровым недобром»: «А самый сильный вурдалак / Всё втискивал и всовывал. / И плотно утрамбовывал, / Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал» = «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело / И что-то на меня завел, / Похожее на дело. <.. > Он. потрудясь над животом. / Сдавил мне череп, а потом…».

Если «самый сильный вурдалак… сопел, с натуги, сплевывал», то главврач «пыхтит над животом»405. Кроме того, оба кричат и призывают к расправе: «Крикнул главный вурдалак: / “Всё — с него довольно!”» (АР-13-36), «И знак дает — наброси-т<ь>ся» (АР-13-40) = «“На стол, — кричит, — его, под нож!”, - / И всякое такое»406.

Если вурдалак героя «втискивал и всовывал», то врачи ему «в горло всунули кишку» (такая же ситуация была в «Расстреле горного эха»: «И эхо связали, и в рот ему всунули кляп»). Причем в черновиках «Моих похорон» самый сильный вурдалак назван главным и самым главным, как в песне «Ошибка вышла»: «Не обмыли, кое-как, / В гроб воткнули — больно! / Крикнул главный вурдалак: / “Всё — с него довольно!” <.. > Самый главный вурдалак / Втискивал и всовывал, / А после утрамбовывал» (АР-13-36), «Сделал маленький глоток / Главный кровопивец» (АР-13-34).

В обоих случаях присутствует одинаковое — безымянное — обращение лирического героя к представителям власти: «Эй, постойте! Спрячьте крюк! / Да куда же, черт, вы?!» /3; 320/ = «Эй, как вас там по именам, — / Вернулись к старым временам?»[2061] ^{[2062] [2063] [2064] [2065]} /5; 396/, - а те являются профессионалами своего дела («кровопийства»): «Шустрый парень и знаток / Стукнул по колену, / Подогнал и под шумок / Надкусил мне вену» (АР-3-38) — «Он руку мне стянул жгутом, / Чтоб кровь не проходила. / Он дока, но и я не прост…» /5; 384/. Данная характеристика знакома нам по целому ряду произведений: «Говорили чудаки, / В деле доки, знатоки. / Профессионалы. / Будто больше мне не спеть, / Не взлететь, не преуспеть, — / Пели подпевалы» (АР-12-164), «Мне специалисты внушали пространно: / Гитара нарушит ненужный покой» (АР-5108), «Стукнул, раз: специалист, видно по нему!» /2; 13/, «Он стратег, он даже тактик, словом — спец» /4; 216/, «Главный спец по демократам / Вдруг сказал мне: “Коля, врежь! / Выпей с бывшим дипломатом / За крушение надежд. / Сам я был на это падким, — / Молвил он и зарыдал, — / Сам за тягу к демократкам / В Будапеште пострадал”. <…> Но инструктор — парень-дока. / Деловой…»408 (интересно, что об инструкторе сказано «Молвил он», а о главвраче: «Он молвил, подведя черту…»).

Если в песне «Ошибка вышла» «все наготове — главный крут» /5; 395/, то и в «Моих похоронах» «они уже стоят, / Жала наготове! / Очень выпить норовят / По рюмашке крови» /3; 322/ (тот же мотив находим в «Балладе о любви»: «От лжи и зла, что вечно наготове / Порвать тугую тоненькую нить»; АР-2-182; а главврач как раз отождествляется с ложью и злом: «И озарился изнутри / Здоровым недобром» /5; 77/, «Не надо вашей грубой лжи!» /5; 381/). Поэтому «мне такая мысль страшна <…> Что вон они уже стоят, / Жала наготове!» = «И нависло острие. / В страхе съежилась бумага».

Если «самый сильный вурдалак», подвергая героя пыткам, «сопел с натуги, сплевывал», то «самый главный» врач, занимаясь тем же самым, «кряхтел, кривился, мок <…> А он зверел, входил в экстаз». В обоих случаях представлен мотив ража, в который входят представители власти, мучая свои жертвы (кстати, выражение с натуги также нашло отзвук в песне «Ошибка вышла»: «Но туже затянули жгут…»).

Если в «Моих похоронах» вурдалак «желтый клык высовывал», то песне «Ошибка вышла» лирическому герою «чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно».

В первом случае герой говорит: «Вот мурашки по спине / Смертные крадутся», — а во втором у него «по телу ужас плелся» (да и в «Истории болезни он окажется на краю смерти: «Я лег на сгибе бытия, / На полдороги к бездне»).

В ранней песне «очень бойкий упырек / Стукнул по колену, / Подогнал и под шумок / Надкусил мне вену», а в поздней «все юркую чертовку ждут»409, «Как бойко ерзает перо, / Перечисляя что-то» /5; 373/4'0. Эта же характеристика встречается в «Письме с Канатчиковой дачи»: «Персонал больницы боек — / Глаз не сводит с наших коею/¹¹; в «Дорожной истории»: «Но на начальника попал, / Который бойко вербовал»; и в «Веселой покойницкой»: «Бойко, надежно работают бойни, — / Те, кому нужно, — всегда в тренаже! — / Значит, в потенции каждый — покойник, / За исключением тех, кто уже» /2; 517/. А бойня будет упомянута и в «Конце охоты на волков»: «Эту бойню затеял не бог — человек».

И в «Моих похоронах», и в «Истории болезни» лирический герой предстает, с одной стороны, абсолютно здоровым: «Здоровье у меня добротное» = «Я был здоров, здоров, как бык»; а с другой — слабым и болезненным: «Да где уж мне, ледащему, болящему, / Бить не во сне — по-настоящему?!» (АР-3-41) = «Я был и слаб и уязвим, / Дрожал всем существом своим» (сравним заодно мотивы холода и дрожи: «Я от холода дрожу» /3; 317/ = «Дрожу от головы до пят» /5; 392/). Поэтому, чтобы сбить с толку своих врагов, он «включает дурочку»: «Безопасный, как червяк, / Притворяюсь…» (АР-3-39) = «Прикинусь я, что глуп да прост» /5; 396/; и молчит: «Я молчу, а вурдалак / Со стаканом носится» (АР-3-39) = «Он вызнал всё, хоть я ему / Ни слова не сказал» /5; 373/, «Сухие губы — на замок» /5; 78/.

Но, наряду с этим, герой одинаково обращается к вампирам и врачам: «Да вы погодите, слышите, братцы, спрячьте крюк»[2066] ^{[2067] [2068] [2069] [2070] [2071] [2072]} = «Начальник, слышишь, не вяжи» /5; 373/, «Мол, братцы, дайте я прочту» /5; 393/; и подумывает о том, чтобы врезать главному вурдалаку и главврачу: «Пусть мне снится вурдалак³ — / Может быть, сожму кулак: / В поддых и в клык, и в хрящ ему! / Но не по-настоящему…» (АР-3-40) = «А может, дать ему под дых, / И двери — на замок?» /5; 380/ (сохранился и зачеркнутый вариант, где герой все же ударяет врача: «Я было пнул его под дых»414). Однако терпит пытки молча: «Но я во сне перетерплю — / Я во сне воинственный» /3; 322/ = «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/. Во сне же он терпел в стихотворении «Ядовит и зол, ну, словно кобра, я…» (1971): «И терплю, и мучаюсь во сне» /3; 51/. А «терпение молча» встретится в «Разбойничьей» (1975): «Стиснуть зубы да терпеть!».

И в «Моих похоронах», и в медицинской трилогии герой сопротивляется мучителям: «А если кто пронзит артерию, / Я не примирюсь с потерею» (АР-3-39) = «Я не смирюсь и не утрусь»41⁵, «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку в пробирки!» /5; 399/, - так как они пронзают ему вены: «Подогнал и под шумок / Надкусил мне вену» /3; 83/ = «Зачем из вены взяли кровь? / Отдайте всю до капли!» /5; 398/. Однако в основную редакцию «Моих похорон» все же вошел «пораженческий» вариант: «Погодите — сам налью, — / Знаю, знаю — вкусная!.. / Нате, пейте кровь мою, / Кровососы гнусные!» (намерению «сам налью» соответствует обращение к врачам: «Бегите за бутылкой!» /5; 378/; да и в целом подобные настроения встречаются в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Сейчас прочту и распишусь / Под каждою страничкой» /5; 381/, «Вяжите руки, — говорю, — / Для вас на всё готов!» /5; 390/). Поэтому в раннем исполнении «Моих похорон» герой саркастически называет вампиров «мои любимые знакомые»41⁶, а на одной из фонограмм «Истории болезни» прозвучит: «И все врачи со мной на вы, / И я с врачами мил»4^п.

Различие также состоит в том, что вампирам герой не сопротивляется, надеясь, что это всего лишь дурной сон, то врачам он уже оказывает сопротивление. Причем мотив пассивного ожидания встречается не только в «Моих похоронах», но и еще в одной песне, написанной в том же году. Проследим развитие этого мотива: «А сам и мышцы не напряг / И не попытался сжать кулак41⁸, / Потому что кто не напрягается, / Тот никогда не просыпается, / Тот много меньше подвергается / И много дольше сохраняется» («Мои похорона»), «Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как-то так» («Песня конченого человека») — «Я сам кричу себе: “Трави!” — / И напрягаю грудь» («История болезни»), «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» («Гербарий»).

Помимо того, что в первых двух песнях лирический герой «не напрягается», он еще и «не шевелится»: «Мне бы взять пошевелиться, но / Глупостей не делаю» = «Не шевелюсь, и нет намеренья привстать» (АР-4-151). К тому же он бездействует: «Так почему же я лежу, / Дурака валяю?» = «Лежу — так больше расстоянье до петли»; и ожидает скорую смерть: «Вот мурашки по спине / Смертные крадутся» = «Пора туда, где только “ни” и только “не”». Кроме того, в «Моих похоронах» и в «Диагнозе» используется одинаковая лексика: «Ну почему, к примеру, не заржу…» = «Если б Кащенко, к примеру, / Лег лечиться к Пирогову…».

Теперь вернемся к перекличкам «Моих похорон» с «Историей болезни»: «Еще один на шею косится» = «Мне обложили шею льдом»; «Нате, пейте кровь мою» = «В моей запекшейся крови / Кой-кто намочит крылья» /5; 404/; «Я чую взглядов серию» = «Я б мог, когда б не глаз да глаз…»; «Высунули жалы» = «Но иглы вводят»; «И кровиночка моя / Полилась в бокалы» = «И льют искусственную кровь»; «Нате, пейте, гады, кровь мою, / Кровососы гнусные!»[2073] ^[2074] = «Но чья-то гнусная спина / Ответила бесстрастно <.. > Колите, нате — сквозь штаны» (АР-11-40), «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 402/ (в первом случае герой говорит: «Нате пейте… кровь», — а во втором он уже протестует: «Мне кровь отсасывать не сметь»).

Подобное обращение к мучителям встретится и в «Венских каникулах» (1979), где герои совершают побег из фашистского концлагеря (а в медицинской трилогии действие происходит в советской психушке — аналоге концлагеря): «Ах, гадюки… — ругается Владимир, и желваки перекатываются у него под скулами». Далее он говорит: «Ну, подождите, сучьи гады… придет и ваша очередь…» /7; 374 — 375/, - вновь повторяя слова героя из песни «Ошибка вышла»: «Колите, сукины сыны. / Но дайте протокол! <.. > Эй! За пристрастный ваш допрос /Придется отвечать!» /5; 80/.

Также в этих двух произведениях говорится об усталости героев: «Нет! Надо силы поберечь, / А то — ослаб, устал» /5; 79/ = «Казалось, у него нет больше сил…»/7; 49/. Сравним это с «Побегом на рывок» и «Концом охоты на волков»: «Шел, пока не ослаб» (АР-4-10), «Тоже в страхе взопрел и прилег, и ослаб» /5; 212/.

Что же касается «жал» из «Моих похорон», то им соответствует целый ряд синонимичных образов:

1) «булавочки колкие», «гвоздики» и «иголки», которыми власти проткнули лирического героя в «Гербарии», а также «гвозди» в «Балладе о брошенном корабле»: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра»;

2) распятие в песнях «О поэтах и кликушах», «Таможенный досмотр» и стихотворении «Что быть может яснее, загадочней…»: «А в тридцать три распяли, но не сильно», «Мы все-таки мудреем год от года — / Распятья нам самим теперь нужны», «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь. / Прокатили немного — почти что как в детстве на чертовом колесе»;

3) «иглы» в целом ряде произведений (сюда примыкает характерный для Высоцкого мотив «исколотой души»): «И всю жизнь мою копят и ранят» («У меня было сорок фамилий…»), «Мне копят два месяца кряду» («Я сказал врачу: “Я за всё плачу!..”»), «Мне колют в спину, гонят к краю» («Штормит весь вечер, и пока…»; вариант исполнения4²⁰), «Колют иглы меня, до костей достают» («Погоня»), «Взгляд у них буравит, как игла» («Таможенный досмотр»; черновик — АР-4-211), «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…» («Гербарий»), «…Когда начальник мой Е.Б. Изотов / Всегда в больное колет, как игла» («Аэрофлот»), «Ко мне заходят со спины / И делают укол. /Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» («Ошибка вышла»);

4) «палки в колеса» и «пули в колеса» в «Горизонте»: «Я знаю, мне не раз в колеса палки ткнут <.. > Но из кустов стреляют по колесам»;

5) «шило в шины» в «Песне автомобилиста»: «Вонзали шило в шины, как кинжал»;

6) «гвозди в шины» в черновиках «Горизонта»: «Но впереди — доска с гвоздями где-то» /3; 361/, - что соотносится с «Балладой о брошенном корабле»: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра», — и с «Гербарием»: «Корячусь я на гвоздике» (см. пункт 1). Появится эта вариация также в «Разбойничьей» и в стихотворении «Я груз растряс и растерял…»: «Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии», «Я гвозди шинами хватал — / Всё было мало». Поэтому в «Мореплавателе-одиночке» будет сказано: «Так поменьше им преград и отсрочек, / И задорин на пути, и сучков!».

Помимо «жал», в «Моих похоронах» упоминается еще и «крюк» как орудие пыток: «Погодите — спрячьте крюк!». Эти же орудия появятся в песне «Ошибка вышла»: «Тускнели, выложившись в ряд, / Орудия пристрастья». А «цепляние на крючок» и пытки при помощи крючьев как методы советской власти очень характерны для поэзии Высоцкого: «Видно шрамы от крючьев — какой-то пират / Мне хребет перебил в абордаже» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «То друзей моих пробуют на зуб, / То цепляют меня на крючок» («Копошатся — а мне невдомек…», 1975), «…Чтоб не стать мне собачьей добычей гнилой, / Непригодное тело подцепят крюком… / А палач говорит: “Похороним тайком”» («Палач», набросок 1975 года /5; 474/), «Мы умудрились много знать, / Повсюду мест наделать лобных / И предавать, и распинать, / И брать на крюк себе подобных» («Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977).

В те годы было распространено выражение «оказаться на крючке у КГБ». А уже в новейшее время появилась статья бывшего начальника следственного отдела ленинградского УКГБ Виктора Черкесова, в которой можно было прочитать следующее: «Падая в бездну, постсоветское общество уцепилось за этот самый “чекистский” крюк. И повисло на нем. А кому-то хотелось, чтобы оно ударилось о дно и разбилось вдребезги. И те, кто этого ждал, страшно обиделись. И стали возмущаться, говоря о скверных свойствах “чекистского” крюка, на котором удержалось общество»[2075].

Чуть выше мы упомянули развитие мотива из «Моих похорон» в «Гербарии»: «Потому что кто не напрягается, / Тот никогда не просыпается…» — «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!». Однако сходств здесь намного больше.

В обеих песнях лирический герой предстает болезненным: «Да где уж мне, ледащему, болящему, / Бить не во сне — по-настоящему?!» (АР-3-41) = «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» (АР-3-18).

Помимо того, он лежит: «Так почему же я лежу, / Дурака валяю?» = «А я лежу в гербарии», — и одинаково выражает свое удивление по поводу того, что его вогнали в гроб и поместили в гербарий: «Сон мне снится — вот те на! <.. > В гроб вогнали кое-как…» = «И на тебе — задвинули / В наглядные пособия».

В «Моих похоронах» герой лежит в деревянном гробу, а в «Гербарии» он говорит: «И пальцами до боли я / По дереву скребу», — причем боль он испытывает и в первой песне: «В гроб вогнали — больно!» /3; 316/. Что же касается его мучителей, то они используют похожие орудия пыток: «А если кто пронзит артерию, / Мне это сна грозит потерею. <…> Жала наготове» = «Все проткнуты иголками». Поэтому формально герои являются мертвыми: «На мои похорона / Съехались вампиры» = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…». При этом в первом случае лирический герой сравнивает себя с червяком: «Безопасный, как червяк, / Я лежу…», — а во втором говорит: «Червяк со мной не кланится»; и видит, что на него готовится покушение: «Еще один на шею косится» = «Паук на мозг мой зарится». Но если в «Моих похоронах» он лишь думает избавиться от вампиров, то в «Гербарии» уже действует: «Ведь я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою» —► «Мы с нашей территории / Клопов сначала выгнали / И паучишек сбросили / За старый книжный шкаф».

Интересно, что герой саркастически называет вампиров «мои любимые знакомые», и с таким же сарказмом он описывает тех, кто поместил его в гербарий: «Ко мне гурьбою движутся / Мои собраться прежние — / Двуногие, разумные, — / Два пишут — три в уме».

А желание прогнать нечистую силу повторится в стихотворении «Две просьбы» (1980): «Ведь я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою. <…> Нате, пейте кровь мою, / Кровососы гнусные\» = «Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я / Гоню их прочь, стеная и браня».

***

В начале 1971 года Высоцкий пишет одну из своих самых загадочных песен — «Отпустите мне грехи мои тяжкие…», которая была исполнена всего один раз на дому у Валентина Савича (май 1971).

Перед тем, как сопоставить ее с «Моими похоронами», выявим параллели с другими произведениями — в первую очередь, с песней «Не заманишь меня на эстрадный концерт…» (декабрь 1970), где лирический герой оказывался в таком же пограничном состоянии: «Закопайте меня в центральном кругу» — «Мародерами меня раскопаете»; «Глубже чем на полметра не ройте» = «Вам потом покорно тащить из ямы их»; «Все равно я сегодня возьму да помру» = «Мы — покойники».

1970-м годом датируется и набросок «Я ей Виктора простил…», в котором лирический герой обращается к любимой женщине с той же просьбой, что и к друзьям в песне «Отпустите мне грехи…»: «Об одном ее просил: / “Отпустиудавку?”» /2; 602/ = «Отпустите мою глотку, друзья мои!».

В этой песне лирический герой сетует на свою нищету: «Не имел смолы и махры / Даже накомарника», — так же как в другой песне 1971 года: «.Лезу я, словно нищие в сумы, / За полтиной и за рутиной» («Как всё, как это было…»), — и в более ранних произведениях: «У меня в кармане — ни гроша» («Я любил и женщин, и проказы», 1964), «У меня на окне — ни хера» («Несостоявшийся роман», 1968).

Кроме того, он говорит: «Хоть родился у реки и в рубашке я», — что находит аналогию в целом ряде произведений:

1) мотив рождения в рубашке: «Родился я в рубашке из нейлона» («Реальней сновидения и бреда…»), «Меня мама родила в сахарной рубашке»[2076] («Ах, откуда у меня грубые замашки?!»). В последнем стихотворении лирический герой также задается вопросом: «От каких таких причин белые вихры?». А ответ на него дан в черновиках «Пожаров»: «И ветер злой со щек мне сдул румянец / И обесцветил волосы мои» /5; 519/. Кстати, белые вихры уже упоминались в песне «Отпустите мне грехи…»: «Отпустите ж вы вихры мои прелые…». А в черновиках «Памятника» читаем: «На пробор мне вихры расчесали, / Перестригли меня впереди» (АР-6-41).

2) мотив рождения (или действия) у реки: «Жил на выпасе возле озерка» («Песенка про Козла отпущения»), «У моря, у порта / Живет одна девчонка» («Песня Саньки»), «Рядом с морем — с этим не шути — / Встретил я одну из очень многих» («Я любил и женщин, и проказы…»), «И вдруг — это море около» («Песня мыши»).

Последняя песня содержит и другие параллели с «Отпустите мне грехи…»: «Жалко, что промерзнете вы» = «Мне жаль ваших льдышек-ладошек, / А вы мне еще намекаете / Про грубых собак и кошек» (АР-1-129).

При этом и сам герой (героиня) предстает замерзшим и умирающим: «Вот поэтому и сдох…» = «Но силы покинут — и я утону»; «Горло смерзло…» = «Замерзла, как собака» (АР-1-128) (здесь героиня сравнивает себя с собакой, а в предыдущей песне герой сравнивал себя с кабаном: «Вы, как псы кабана, / Загоняете»).

В песне «Отпустите мне грехи…» герой упоминает «вьюгу зимы, / Очень шибко лютую», а в «Песне мыши» героиня сетует на разлившееся море. И в обоих случаях они хотят отомстить врагам: «Только на рассвете кабаны — / Очень шибко лютые» = «Когда б превратились мы в китомышей, / Котов и терьеров прогнали б взашей!».

Кстати, сравнение лирическим героем себя с загнанным кабаном в том же 1971 году встретится в стихотворении «Ядовит и зол, ну, словно кобра, я…»: «Загнан я, как кабаны, как гончей лось». А еще раньше оно разрабатывалось в «Охоте на волков» (1968): «Я на номер иду, как кабан» /2; 422/. И здесь же говорилось о загонщиках: «Кричат загонщики, и лают псы до рвоты».

Также же сравнение себя с загнанным зверем присутствует в «Путешествии в прошлое» (1967), в «Балладе о брошенном корабле» (1970) и в «Побеге на рывок» (1977): «Я, как раненый зверь, / Напоследок чудил», «Я уверовал в это, / Как загнанный зверь», «Зверь бежал на ловца».

Очевидно, что во всех этих случаях речь идет о травле со стороны властей. Однако в песне «Отпустите мне грехи…» лирический герой обращается к своим друзьям, которые фактически превратились в недругов, поскольку тянут из него жилы[2077] ^{[2078] [2079]}. Поэтому обращение к ним: «Отпустите мою глотку, друзья мои», — находит аналогию в черновиках песни «Ошибка вышла» и «Моих похорон»: «Эй, друг, покажь, чего строчишь / В секретный протокол!» /5; 384/, «Мои любимые знакомые» (АР-3-40)4²4 А восходит этот прием к песне «Счетчик щелкает»: «И хочешь, друг, не хочешь, друг, / Плати по счету, друг, плати по счету!»425.

В свете сказанного становится понятным обращение к этим «друзьям»: «Отпустите мою глотку, / друзья мои! / Ей еще и выпить водку, / песни спеть свои», — которое повторится в «Песне о Судьбе» (1976), где судьба также схватит лирического героя за горло: «Не надо за шею, — / Я петь не смогу!». Поэтому он говорит: «А горлом немею», — так же как и в предыдущем случае: «Горло смерзло».

А просьба «Не давите вы мне горло» предвосхищает написанную чуть позже «Песню микрофона»: «Он сдавил мое горло рукой».

Кроме того, целый ряд мотивов из «Отпустите мне грехи…» уже встречался в песне «Было так — у любил и страд ал…» (1968), посвященной, казалось бы, совсем другой теме — обману со стороны любимой женщины: «Болит душа и леденеет кровь / От страха жить и от предчувствия кончины» (АР-10-89) = «Горло смерзло, горло сперло, / Мы — покойники» (ср. еще в «Приговоренных к жизни»: «Душа застыла, тело затекло»); «Вам вечным холодом и льдом сковало кровь» = «Жалко, что промерзнете вы»; «Ну а теперь — хоть саван ей готовь» = «В саван вас укутаю»; «Понял я — больше песен не петь» = «Отпустите мою глотку, / друзья мои! / Ей еще и выпить водку, / и песни спеть свои».

Что же касается самой первой строки разбираемой песни: «Отпустите мне грехи мои тяжкие», — то здесь друзья фактически приравниваются к инквизиции, которая обладала правом отпускать грехи, а в целом ряде произведений Высоцкого с инквизицией отождествляется советская власть: «Очень бойко продавала индульгенции, / Очень шибко жгла ученых на кострах» /2; 64/, «Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев, — / Во все века сжигали люди на кострах» /2; 19/. Поэтому и в стихотворении 1968 года лирический герой обращается с просьбой: «Я сказал врачу: “Я за всё плачу

- / За грехи свои, за распущенность[2080] ^{[2081] [2082]}. / Уколи меня, — я сказал врачу, — / Утоли за все, что пропущено”» (АР-10-48). Но вместо этого ему «колят два месяца кряду», как в песне «Ошибка вышла»: «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!». А в «Отпустите мне грехи…» герой «сдох, весь изжаленный», что, в свою очередь, напоминает «Мои похорона», где вампиры «высунули жалы» (то есть те же иглы).

Соответственно, «друзья» лирического героя и вампиры («мои любимые знакомые») ведут себя одинаково по отношению к нему: «Отпустите мою глотку» = «Еще один на шею косится». Да и сам герой оказывается в одинаковом положении: «Горло смерзло» = «Я от холода дрожу»; «…горло сперло — / Мы покойники» = «Мои похорона» (такая же ситуация описывается еще в двух произведениях 1971 года — «Песне конченого человека» и «Песне микрофона»: «Отвернули меня, умертвили»).

Но при этом герой желает отомстить своим мучителям: «Только на рассвете кабаны / Очень шибко лютые — / Хуже привокзальной шпаны / И сродни с Малютою» /3; 52/ ~ «Снова снится вурдалак, / Но теперь я сжал кулак — / В кости, в клык и в хрящ ему! / Жаль, не по-настоящему..»/3; 319/.

В первой из этих двух цитат лирический герой сравнивает себя с «привокзальной шпаной», что заставляет вспомнить, во-первых, автобиографический образ третьего первача в «Четверке первачей» (1974): «Он в азарте, как мальчишка, как шпана»; а во-вторых — обращение Высоцкого к Николаю Тамразову: «Тамразочка, мы — шпана: ты, я, Васька Шукшин. Все мы — шпана»42?.

И если в песне «Отпустите мне грехи…» герой сравнивает себя с «лютым кабаном», то в «Конце охоты на волков» он выведет себя в образе «лютого волка»: «Только на рассвете кабаны / Очень шибко лютые» = «Словно бритва, рассвет полоснул по глазам» /5; 212/, «На горле врага свои зубы сомкну / Давлением в сто атмосфер» (АР-3-36). Да и вообще свою «лютость» он демонстрирует довольно часто: «Я злой, когда войду в азарт» /2; 395/, «Ядовит и зол, ну, словно кобра, я» /3; 51/ и т. д.

Одновременно с «Моими похоронами» шла работа над «Честью шахматной короны» (1971–1972).

В обоих случаях герой абсолютно здоров: «Здоровье у меня добротное» = «У тебя — здоровый дух в здоровом теле, / Так что дуй по <краю напрямик>» (АР-9-167),

— и размышляет о том, почему он не противодействует своему противнику: «Отчего же я лежу. / Дурака валяю?» (АР-3-38), «Снова снится вурдалак — / Я вот как сожму кулак: / В поддых и в клык, и в хрящ ему\ / Но не по-настоящему…» (АР-3-40) = «Что я медлю — не мычу, не телюсь? / Надо чем-то бить — уже пора. / Чем же лучше — пешкой или в челюсть!™ / Неудобно — первая игра. <.. > А не то как врежу апперкотом — / Это очень шахматный прием» (АР-9-171), — как и в черновиках песни «Ошибка вышла: «А может, дать ему под дых / И двери — на замок?» /5; 380/. Сравним также ситуацию в шахматной дилогии и в «Заповеднике», написанном примерно в это же время: «Что я медлю — не мычу, не телюсь? / Надо чем-то бить — уже пора» (АР-9171) = «Ну что ты медлишь, бедное зверье? / Клыком пугни, когтями ткни» (АР-733). Между тем, если в «Моих похоронах» лирический герой, бездействуя, говорит: «Хоть бы вздернул вверх кулак» (АР-3-39), — то во время матча он именно так и поступит: «Обнажил я бицепс ненароком».

Однако враги его очень сильны: «Самый сильный вурдалак» = «У него ферзи, ладьи — фигуры! / И слоны — опасны и сильны» /3; 392/; а заодно и ловки: «Шустрый, ловкий упырек / Стукнул по колену» /3; 320/ = «Ничего! Коль он и вправду ловок — / Применю секретный ход конем!» /3; 393/ (в первом случае упоминается упырек, а во втором — фигурка. «Я его фигурку смерил оком»; в другом варианте «Моих похорон» лирический герой говорит: «Шустрый парень и знаток / Стукнул по колену»; АР-3-38; а в черновиках шахматной дилогии он обращается к своему противнику: «Парень, не пугай меня цейтнотом» /3; 391/, - который также окажется «знатоком», поскольку «с шахматами — утром, ночью, днем» /3; 388/).

И ведут себя эти враги, разумеется, тоже одинаково: «Всё втискивал и всовывал, / И плотно утрамбовывал» = «Он мне фланги вытоптал слонами» (АР-13-75) (этот же мотив встретится в более поздних произведениях: «И топтать меня можно, и сечь» /4; 71/, «Взвод на мне до зари / Сапогами ковал»; АР-4-10); «Я лежу, а вурдалак / Вон, гляди, со стаканом носится»[2083] = «Он встанет, гляди, пробежится — и назад»[2084] ^{[2085] [2086] [2087] [2088]}. - так же как в песне «Ошибка вышла»: «Врач бегал от меня к столу. / Кривился и писал» /5; 384/. А у героя припасен для них «сюрприз»: «Ну, гад, он у меня допросится» = «Здесь наколется» /3; 382/; «Я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою» = «Применю секретный ход конем!» /3; 393/. Причем эта «смелая выходка» напоминает и другой вариант шахматной дилогии: «Я берусь сегодня доказать: / Шахматы — спорт смелых и отважных» /3; 383/. Но одновременно с этим герой говорит о своей ничтожности по сравнению с врагами: «Безопасный, как червяк, / Я лежу, а вурдалак…» = «Он со мной сравним, как с пешкой слон!» /3; 383/, - которые сравниваются с нечистой силой: «На мои похорона / Съехались вампиры» = «Мой соперник с дьяволом на ты!» /3; 384/. Поэтому герой предчувствует смертельную опасность: «Я чую взглядов серию / На сонную мою артерию <…> Вот мурашки по спине / Смертные крадутся» = «Чует мое сердце — пропадаю» /3; 391/; «Я кричал: “Я сам налью! / Чувствую, что вкусная”. <…> Те, что выпить норовят / По рюмашке крови» (АР-1340, 42) = «Чувствую, что он нацелил вилку, — / Хочет съесть.,»431; говорит о необходимости активных действий: «Мне бы взять пошевелиться…» = «Мне бы только дамку провести»; и даже употребляет «выражения»: «Вон, бля, со стаканом носится»432 = «Ну еще б ему меня не опасаться, бля, / Когда я лежа жму сто пятьдесят!»433.

В 1971 году была написана также «Песни микрофона», имеющая целый ряд сходств с «Моими похоронами»: «Мы в чехле очень тесно лежали: / Я, штатив и другой микрофон, — / И они мне, смеясь, рассказали, / Как он рад был, что я заменен».

У первой строки имеется вариант: «Мы в одном чемодане лежали» (АР-3-170). Но почему же они лежали очень тесно? Да потому что там было мало места. Похожая ситуация возникнет в стихотворении «А мы живем в мертвящей пустоте»: «Друг к другу жмемся в тесноте» /5; 553/, - а также в «Моих похоронах» и «Памятнике»: «В гроб434 вогнали кое-как, / А самый сильный вурдалак / Все втискивал и всовывал, / И плотно утрамбовывал» = «И в привычные рамки я всажен. — / Плотно сбили» (АР-5-132) (в последних двух цитатах, как и в «Песне микрофона», поэт говорит о своей посмертной судьбе). В таком же положении окажется оружие героя в стихотворении «Я не успел»: «Висят кинжалы добрые в углу — / Так плотно в ножнах, что не втиснуть между» (а в «Песне микрофона»: «Мы в чехле очень тесно лежали»).

Теперь перечислим другие переклички между «Песней микрофона» и «Моими похоронами», связанные с темой пыток: «Он поет, задыхаясь, с натугой» = «Сопел с натуги, сплевывал»; «Он сдавил мое горло рукой» = «Еще один на шею косится»; «Я страдал, но усиливал ложь» = «А страданья тянутся» (АР-3-38); «Я ведь не говорю, не пою» (АР-3-170) = «Я молчу, а вурдалак / Со стаканом носится» (АР-3-38); «На низах его голос утробен» = «.. хрипло произнес / Речь про полнокровие» (АР-3-38).

Еще одна песня 1971 года, которая содержит общие с мотивы с «Моими похоронами», — это «Горизонт».

В обоих случаях власти собираются «похоронить» лирического героя, а он им доказывает, что жив: «Погодите, спрячьте крюк. / Да куда же, черт, вы?! / Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый!» = «Я жив и спрячьте черные повязки!» (АР-3-113). Последняя строка в ряде исполнений имела вид: «Я жив! Снимите траурные маски!»[2089]. Эти же «траурные маски» упоминаются (помимо «Масок», 1970) в черновиках «Моих похорон»: «Вот завыл нестройный хор, / И наладил пляски / Кровопивец-дирижер / В траурной повязке» /3; 316/. Как видим, повторяется даже эпитет — «траурный». А «траурная повязка», упомянутая в «Моих похоронах», встретится и в «Горизонте»: «Я жив! Снимите черные повязки» /3; 138/. Вот еще одна параллель на эту тему: «Ходи, мой друг, без траурной повязки» (АР-3-113) = «Кровопивец-дирижер / В траурной повязке. <…> Мои любимые знакомые» /3; 316, 322/ (в таком же «трауре» эти «знакомые» появятся в «Райских яблоках»: «Почто ж вы невеселые, угрюмые, / Процессия за гробом семеня… / Завыли хором, будто хороня!» /5; 508/; а в «Моих похоронах» они тоже «завыли хором»: «Вот завыл нестройный хор» /3; 316/).

Наблюдается еще одно похожее обращение лирического героя к своим врагам в «Масках» и в «Горизонте»: «Но если был без маски подлецом — / Носи ее…» = «Ходи, мой друг, без траурной повязки. / Я жив и спрячьте траурные маски!» (АР-3-113).

Что же касается похорон лирического героя, то власти хотят провести их тайно, а он этому сопротивляется: «Не сумел я, как было угодно — / Шито-крыто. / Я, напротив, — ушел всенародно / Из гранита» («Памятник», 1973). Но замысел властей (и родственников героя) именно таков: «Зароют тайно — ишь чего удумали! / Побойтесь бога, если не меня!» («Райские яблоки», 1977; черновик — АР-3-164), «…Чтоб не стать мне собачьей добычей гнилой, / Непригодное тело подцепят крюком… / А палач говорит: “Похороним тайком”» («Палач», набросок 1975 года /5; 474/), — что восходит к «Горизонту»: «Чтоб не было следов — повсюду подмели».

Вспомним, что после смерти Высоцкого власти хотели похоронить его тайно, однако всенародные похороны предотвратить не удалось, что и было предсказано в «Памятнике» и в ряде других произведений: «Молчать негоже, брата хороня! / Пусть надорвется колокол, звеня!» /5; 508/, «Колокольчик над дугою весь затрясся от рыданий. / Но… причины не отыщут, что случилося со мною» /3; 380/, «Будет так: суда и караваны / Проревут про траурную весть» /2; 95/.

Итак, власть делает вид, что лирический герой мертв, а он этому всячески сопротивляется. Об этом Высоцкий говорил и в своем письме в Отдел культуры МГК КПСС весной 1973 года после публикации в «Советской культуре» разгромной статьи «Частным порядком»: «…И не отмахиваться, будто меня не существует, а когда выясняется, что я все-таки существую, не откликаться на это несостоятельными и часто лживыми обвинениями, каковыми являются основные положения вышеупомянутой статьи» /6; 408/. Правда, письмо это так и не было отправлено.

Леонид Филатов однажды вспомнил такой разговор с Высоцким: «Ты такого-то знаешь? — Ну, знаю. — Ну, так ты ему скажи — пусть он пародии на меня не поет. — Почему? — Потому. Меня нет в государстве. Как могут быть пародии на человека, которого нет?»[2090] ^{[2091] [2092] [2093]}. Речь шла о пародия Александра Дольского «Орфей» («В королевстве, где всем снились кошмары…», 1967).

Похожим образом поэт охарактеризовал отношение к нему со стороны советских чиновников: «Они делают всё, чтобы я не существовал, как личность — просто нет такого, и всё»437. Этот же мотив встречается в «Песенке-представлении Орленка Эда» (1973), написанной для дискоспектакля «Алиса в стране чудес»: «“Таких имен в помине нет, / Какой-то бред — орленок Эд…”, - Я Я слышал это, джентльмены, леди». Поэтому лирический герой всячески стремится утвердить свое существование и открыто заявить о себе: «…За то, что я хриплю на всю страну, / Затем, чтоб доказать: я в колесе — не спица\» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…», 1973).

А поскольку власть не только отрицает существование лирического героя, но и считает его дураком: «Царь русский пришел в соболях и бобрах, / Сказал вместо “Здравствуйте” “попка — дурак”» (АР-1-138), «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, / Во все века сжигали люди на кострах, / Держали в колдунах и в дураках» (АР-8-32), «Ко мне с опаской движутся / Мои собратья прежние, / Двуногие, разумные <…> “Мышление неразвито. / И вечно с ним ЧП”» (АР-3-4), «Хотя для них я глуп и прост…» /5; 80/, - он часто (в порядке компенсации) говорит о своей исключительности: «Он дока, но и я непрост» /5; 392/, «Да нет, я же — мышь непростая» (АР-1131), «Кстати, я — гусь особенный» /4; 108/, «А просто он — волшебный кот, примерно как и я» /4; 117/, «С виду прост, а изнутри — коварен» /5; 271/.

Примечательно также, что психи в песне «Про сумасшедший дом» (1965) и советская власть (вампиры) в «Моих похоронах» характеризуются лирическим героем абсолютно одинаково:

1) «Лежу в палате — косятся, / Не сплю: боюсь — набросятся. <…> Вот это мука, — плюй на них! — / Они ж ведь, суки, буйные» = «Безопасный, как червяк, / Я лежу, а вурдалак / Со стаканом носится — / Сейчас наверняка набросится, — / Еще один на шею косится — / Ну, гад, он у меня допросится!»438 («лежу… косятся… набросятся» = «лежу… набросится… косится»; «суки» = «гад»). Поэтому в песне «Ошибка вышла» психи помогают пытать лирического героя: «Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья», — а в песне «О поэтах и кликушах» — участвуют в его травле, поэтому он говорим им: «Терпенье, психопаты и кликуши!».

2) «Все норовят меня лизнуть — ей-богу, нету сил!» = «Очень выпить норовят / По рюмашке крови» (а сам лирический герой при этом абсолютно здоров: «Я не желаю славы, и / Пока я в полном здравии» = «Здоровье у меня добротное»).

Вывод отсюда простой: советская власть — это власть сумасшедших439 (данное тождество следует и из повести «Дельфины и психи», где герой-рассказчик говорит: «…всё время эти психи, эти проклятые психи» /6; 31/, а потом пишет письмо главврачу и завершает его так: «Хватит, наиздевались, проклятые'.» /6; 37/). Причем в рукописи песни «У нас вчера с позавчера…» (1967) шулера, в образе которых представлена власть, тоже названы сумасшедшими: «И на них находит псих — зубы лязга-

ют у них»[2094] ^[2095] (АР-6-72). Неудивительно, что между этой песней и «Моими похоронами» также прослеживаются общие мотивы.

Первоначально у героев было всё благополучно: «Шла спокойная игра, и вчера с позавчера / Козырей в колоде каждому хватало» (АР-6-68) = «Где уж мне, спокойно спящему…» (АР-3-40); «У нас вчера с позавчера шла прекрасная игра» (вариант ис-полнения44!) = «Здоровье у меня добротное, / А также и житье вольготное» (АР-3-38). Но внезапно появились шулера и вампиры: «Мы их не ждали, а они уже пришли» = «.. Что вон они уже стоят», — и стали расправляться с главными героями: «И шерстят они нас в пух» = «Всё втискивал и всовывал, / И плотно утрамбовывал»; «Шла неравная игра — одолели шулера» = «И кровиночка моя / Полилась в бокалы».

В обоих случаях враги наделяются одинаковым эпитетом: «Только зря они шустры» = «Шустрый, ловкий упырек / Стукнул по колену» (АР-3-38), — поскольку они готовы атаковать главных героев: «Зубы щелкают у них — видно, каждый хочет вмиг / Кончить дело и начать делить добычу» = «Вмиг пригнал и под шумок / Надкусил мне вену» (АР-3-38), «Вдруг они уже стоят — / Жала наготове, / Очень выпить норовят / По рюмашке крови» (АР-3-40). А щелкающие зубы находят и более точную аналогию в «Моих похоронах», где «самый сильный вурдалак <…> Сопел с натуги, сплевывал / И желтый клык высовывал».

Поэтому герои испытывают страх: «Им — успех, а нам — испуг» = «Мне такая мысль страшна <.. > станут в руку сном мои / Близкие знакомые» (АР-3-40).

Похоже и обращение героев к своим врагам: «Шла неравная игра — одолели шулера <…> Но не вам того решить — и не надо так спешить» (АР-6-72) = «Эй, постойте*. Что за трюк?!» /3; 317/; «Но не вам того решить — погодите уходить» (АР-6-72) = «Погодите, спрячьте крюк!» /3; 84/.

Образ <. «крокотш\\а. — дирижера» из «Моих мохорон» перейдет в стихотворения «Он вышел — зал взбесился…» и «В лабиринте» (оба — 1972): «Злой дирижер страной повелевал» (АР-12-56), «Злобный король в этой стране / Повелевал» /3; 154/. Встречается эпитет «злой» и в «Моих похоронах», но в зачеркнутом и недописанном виде: «То зелье [зло] приворотное» (АР-3-38). Тут же следует упомянуть стихотворение «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «Как злобный клоун, он менял личины / И бил под дых внезапно, без причины». А лирический герой успокаивал себя: «Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда». Аналогичным образом пианист истязал рояль: «Рояль терпел побои, лез из кожи». Да и в «Моих похоронах» герой говорил: «Я во сне перетерплю». Перед этим же главный вурдалак его «и втискивал, и всовывал, / И плотно утрамбовывал» (АР-3-38), что вновь напоминает действия «черного человека»: «И бил под дых внезапно, без причины».

В «Моих похоронах» читаем: «Вот завыл нестройный хор» (АР-13-36); в стихотворении «Он вышел…»: «И вот одноголосия жрецы /Кричали: “В унисоне все начала, / В октаве — все начала и концы!”» (АР-12-58); а в «Моем черном человеке»: «Вокруг меня кликуши голосили». Причем в первых двух случаях «хором» управляет дирижер, который посылает ему знаки: «Маэстро сделал знак, как балерина» (АР-1278) = «Со стаканом носится / И знак дает — набросит<ь>ся» (АР-13-40). Такой же знак даст санитарам главврач в «Письме с Канатчиковой дачи»: «Подал знак платочком — значит, / Будут дергать наугад» (АР-8-45), — и начальник взвода (то есть того же «хора») в «Том, который не стрелял»: «Вот руку опустили, и я услышал: “Пли!”, / И залп мне выдал визу в ту сторону земли» (АР-3-129).

Перечислим еще некоторые сходства между «Моими похоронами» и «Моим черным человеком»: «В гроб воткнули, больно!» (АР-13-36) = «И я немел от боли и бессилья» (а в первом случае лирический герой тоже был «бессилен»: «Я все мускулы напряг — I Не сжимается кулак»; АР-3-38); «Мне два пальца на руке / Вывихнул паршивец» (АР-13-34) = «И, улыбаясь, мне ломали крылья».

Еще одна песня, обнаруживающая неожиданные сходства с «Моими похоронами», — это «Затяжной прыжок» (1972), где воздушные потоки наделяются теми же чертами, что и вампиры: «Незаметно впился в бок / Втихаря паршивец» (АР-13-35) = «Без движенья незаметные / Воздушные потоки. <…> Мой крик вгоняют в печень мне» (АР-9-131); «Он припал к моей щеке» (АР-13-35) = «И обрывают крик мой, / И выбривают щеки» (АР-9-128).

Упырек назван «шустрым, ловким»[2096], а воздушные потоки — «шальными, быстротечными».

Вурдалак лирического героя «втискивал и всовывал», а воздушные потоки его «мнут, швыряют».

Вампиры героя «в гроб вогнали кое-как», чтобы потом «кровь сосать», а воздушные потоки ему «кровь вгоняли в печень».

Вурдалак назван сильным («А самый сильный вурдалак…»), и таким же эпитетом наделены воздушные потоки: «Я попал к ним в надежные, сильные руки» /4; 279/.

В первом случае один из вампиров герою «на шею косится», а во втором «у горла острой бритвой / Уже снуют потоки» (АР-9-133). Причем если здесь — снуют, то вурдалак — «со стаканом носится». Кроме того, острой бритве соответствуют жала вампиров.

Через два года после «Моих похорон» пишется песня «Приговоренные к жизни» (1973), герои которой снова оказываются в похожей ситуации: «Гроб среди квартиры» = «В дорогу — живо! Или — в гроб ложись»; «Сейчас наверняка набросится» = «Смерть от своих за камнем притаилась, / И сзади — тоже смерть, но от чужих»; «Кровь сосать решили погодить — / Вкусное, на третье» = «Так неужели будут пировать..» /4; 303/; «На мои похорона / Съехались вампиры» = «.. Как на шабаше ведьм, на буйной тризне» /4; 303/; «В гроб вогнали кое-как <…> Безопасный, как червяк, / Я лежу…» = «Лежим, как в запечатанном конверте» /4; 304/, «И мы молчим, как подставные пешки» /4; 66/ («в гроб» = «в запечатанном конверте»; «как червяк» = «как подставные пешки»; «я лежу» = «лежим»); «Но для меня — как рвотное, / То зелье приворотное» = «Как зелье полоумных ворожих»; «И желтый клык высовывал» = «Глядит и скалится позор в кривой усмешке»; «Но теперь я сжал кулак — / В кости, в клык и в хрящ ему!» /3; 319/ = «…Тогда бы мы и горло перегрызли / Тому, кто догадался приковать / Нас узами цепей к хваленой жизни»; «Я молчу, а вурдалак…» /3; 321/ = «И мы молчим, как подставные пешки»; «Вот бы мне пошевелиться, но / ГНичего! не делаю» (АР-3-39) = ГБездействуем! Лежим, как в запечатанном конверте» (АР-6-100); «Почему же я лежу, / Дурака валяю!» = «Мы в дьявольской игре — тупые пешки» (АР-6-100); «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый. <…> А страданья тянутся» (АР-3-39) = «Но рано нас равнять с болотной слизью <…> Мы не умрем мучительною жизнью».

В первом случае герой решает умереть во сне, чтобы избежать столкновения с вампирами в реальности, а во втором герои предпочитают смерть позорной жизни: «Мы лучше верной смертью оживем!».

Примерно в одно время с «Приговоренными к жизни» пишется стихотворение «Я скачу позади на полслова…», которое мы уже сопоставляли с песней «Ошибка вышла (в этой главе) и с «Притчей о Правде» (в предыдущей), а теперь сопоставим его с «Моими похоронами».

В обоих произведениях присутствует мотивы пыток и насильственного заключения в несвободу: «В гроб вогнали кое-как» = «Я брошен в хлев вонючий на настил»; «И плотно утрамбовывал» = «И топтать меня можно, и сечь». А лирический герой предстает безоружным и беззащитным: «Безопасный, как червяк, /Я лежу…» = «Кольчугу унесли — я беззащитен». И в обоих случаях он критически высказывается о себе, говоря об издевательствах, которые творят его враги: «Так почему же я лежу, / Дурака валяю? <.. > Кровожадно вопия, / Высунули жалы» = «И надо мной, лежащим, / Лошадь вздыбили <.. > Рядом всадники с гиканьем диким / Копья целили в месиво тел. / Ах, дурак я, что с князем великим / Поравняться в осанке хотел!» («я лежу» = «надо мной, лежащим»; «дурака валяю» = «ах, дурак я»; «кровожадно вопия» = «с гиканьем диким»; «высунули жалы» = «копья целили»).

Если в песне фигурирует «главный кровопивец», то в стихотворении — «великий князь», тоже затеявший кровавую бойню, поэтому лирический герой мечтает о возмездии: «Но взойдет и над князем великим / Окровавленный кованый меч».

Однако в первом случае герой бездействует, надеясь перетерпеть кровопийство вампиров во сне, а во втором уже предпринимает попытку вырваться на свободу, и это ему удается.

Тогда же было написано стихотворение «Я не успел», в котором лирический герой также изъявлял желание отомстить представителям власти: «И по щекам отхлестанные сволочи / Бессовестно ушли в небытиё». Этот же мотив встречается в черновиках «Моих похорон», а также стихотворений «Дурацкий сон, как кистенем…» (1971) и «Мой Гамлет» ((972): «Сиоввсннтсявурддлак,/ Но теперь я сжал кулак — / В кости, в клык и в хрящ ему\ / Жаль, не по-настоящему…» /3; 319/, «Ия хлещу их по лицу, / Но мягкой кистью» /3; 77/, «И выл от плети от моей загонщик» (АР-12-10). В основной же редакции «Моего алмлетл» последняя с» рока имела вид: «И паетью бил загонщиков и ловчих». Позднее эти «ловчие» появятся в «Балладе о двух погибших лебедях» (1775): «Душа у ловчих без затей / Из жил воловьих свт» а». А стремление расквитаться со своими врагами в шутливой форме релaизовлно также в черновиках «Песни мыши» (1773): «Терьеры, коты, поджимайте хвосты! / Плывут мышелоты и мышокиты» (АР-1-128).

***

Многие мотивы из «Моих похорон» получат развитие в «Памятнике» (1973), где поэт вновь говорит о своей посмертной судьбе, но при этом он жив: «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый!» = «Прохрипел я: “Похоже, живой!”». Этот же мотив находим в «Горизонте» (1771): «Я жив! Снимите черные повязки!»; в черновиках «Аэрофлота» (1778): «Я живой — вечно люди приврут» (АР-7-144); и в «Одесских куплетах» (1780): «А я — живой, я — только что с Привоза».

В «Моих похоронах» лирического героя вогнали в гроб, а в «Памятнике» — заковали в гранит: «В гроб вогнали кое-как <…> И плотно утрамбовывал» = «И в привычные рамки я всажен — / Плотно сбили» (АР-5-132). Этим обстоятельством он был неприятно удивлен: «Сон мне снится — вот те на! — / Гроб среди квартиры» = «И обужен, и обескуражен» (АР-5-133). Да и физическое его состояние описывается одинаково: «Я от холода дрожу» /3; 317/ = «Только судороги по хребту» /4; 7/.

Здесь следует вспомнить еще одну автобиографическую песню — «Рлсс» деа горного эха» (1774), которая продолжает тему «Моих похорон» и «Памятника», поскольку во всех трех случаях лирическому герою ограничивают свободу: «В гроб вогнали кое-как» /3; 83/ = «Мое тело подвергли суженью» (АР-5-132) = «И эхо связали» /4; 223/; и издеваются над ним: «И пло» оо утрамбовывал» /3; 83/ = «Плотно сбили» (АР-5-132) = «И эхо топтлаи» /4; 223/.

Помимо того, в «Памятнике» и в «Расс» реле горного эха» герою затыкают рот: «И приглушен я, и напомажен» (АР-5-133) = «И в рот ему всунули кляп». Тем не менее, в черновиках «Памятника» он нас» роен оптимистически: «Ничего — расхлебаю и эту похлебку» (АР-5-130). Речь иде» о той же «похлебке», которая была приготовлена для него в «Моих похоронах»: «Яду капнули в вино, / Ну а мы набросились <.. > Но для меня — как рвотное, / То зелье приворотное». А в «Расстреле горного эха» представители власти сами напились «дурмана и зелья», после «пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье». Поэтому они охарактеризованы как не люди, что опять же возвращает к «Моим похоронам», где действуют вампиры.

Теперь вернемся к сопоставлению «Моих похорон» и «Памятника», в которых похожими характеристиками наделяется не только лирический герой, но и власть: «Кровожадно вопия, / Высунули жалы» = «Я при жизни не клал тем, кто хищный, / В пасти палец»[2097]; «Ангел или чёрт вы?» /3; 316/ = «Выделялся косою саженью, / Знайте, черти\» /4; 260/.

Более того, власть в «Моих похоронах» охарактеризована точно так же, как родственники лирического героя и толпа в «Памятнике»: «Шустрый юный упырек» /3; 316/ = «Расторопные члены семьи» /4; 7/ (причем в «Моих похоронах» тоже саркастически упоминались «члены семьи» — вампиры: «Мои любимые знакомые» /3; 322/). Поэтому лирический герой одинаково обращается к вампирам и к своим родственникам: «Нате, пейте кровь мою» = «Нате, смерьте!» (да и врачам он говорил: «Колите, нате — сквозь штаны, / Но дайте протокол!»; АР-11-40).

Однако если в «Моих похоронах» герой только размышляет о том, чтобы прогнать вампиров: «Я ж их мог прогнать давно / Выходкою смелою», — то в «Памятнике» он уже предпринимает конкретные действия: «И шарахнулись толпы в проулки, / Когда вырвал я ногу со стоном / И осыпались камни с меня».

В «Памятнике» поэт с ужасом констатирует: «Вкруг меня полонезы плясали <.. > Стали хором кричать мои песни[2098], / Позабыв разногласья и склоки, / И никто не сказал им: “Не сметь!”» /4; 260 — 261/, - а в «Моих похоронах» его отпевает хор вампиров, которые тоже начинают плясать от радости: «Вот завыл нестройный хор, / И наладил пляски / Кровопивец-дирижер / В траурной повязке» /3; 316/. Таким же образом ведут себя представители власти в «Песне-сказке про нечисть»: «Танцевали на гробах богохульники»; в черновиках «Баллады о манекенах»: «А он — исчадье века! — / Гляди, пустился в пляс» /4; 370/; в «Пятнах на Солнце»: «А там другой пустился в пляс, / На солнечном кровоподтеке / Увидев щели узких глаз / И никотиновые щеки»; в черновиках «Мистерии хиппи» и «Набата»: «.Добывайте деньги в раже, / А добыв — пускайтесь в пляс» (АР-14-125), «Всех нас зовут зазывалы из пекла / Выпить на празднике пыли и пепла, / Потанцевать с одноглазым циклопом, / Понаблюдать за Всемирным Потопом» /3; 408/; и в «Пожарах»: «Пожары над страной — всё выше, жарче, веселей. / Их отблески плясали в два притопа, в три прихлопа».

Не менее интересна следующая перекличка между «Моими похоронами» и «Памятником»: «А умудренный кровосос / Встал у изголовия / И очень вдохновенно произнес / Речь про полнокровие» /3; 83/ = «Встал меж ног и, держась за мизинец, / Разродился приветствием-тостом / И хвалу нараспев произнес» /4; 261/.

Если в «Моих похоронах» «речь про полнокровие» произнес «самый сильный вурдалак», то в черновиках «Памятника» — «скульптор и каменотес», который уже упоминался в «Песне конченого человека» (1971), где автор также говорил о своей посмертной судьбе: «Не знаю, скульптор в рост ли, в профиль слепит ли» /3; 348/. А характеристика этого скульптора в «Памятнике» («Он мне ровно по щиколку ростом» /4; 261/) напоминает описание противника лирического героя в шахматной дилогии и песне «Передо мной любой факир — ну, просто карлик'.»'. «Я их держу заместо мелких фраеров», «Я его фигурку смерил оком»; а также — описание толпы из других произведений: «Лилипуты, лилипуты, — / Казалось ему с высоты» /3; 217/, «Нас обходит на трассе легко мелкота. / Нам обгоны, конечно, обидны, / Но мы смотрим на них свысока. Суета / У подножия нашей кабины» /4; 68/.

Теперь сравним ситуацию в «Моих похоронах» с черновиком «Песенки про мангустов» (также — 1971): «Очень бойкий упырек <…> Яду капнули в вино <…> Высунули жалы» = «Раньше острые стрелы пигмеи / Клали в яд: попадет — и ложись» (АР-4-136) («упырек» = «пигмеи»; «яду» = «яд»; «жалы» = «острые стрелы»). Эти же пигмеи упоминаются в шахматной дилогии: «Я его фигурку смерил оком»; в «Сказке о несчастных лесных жителях»: «Сам Кащей <…> стал по-своему несчастным старикашкою»; в «Прыгуне в высоту»: «Два двадцать у плюгавого канадца»; и в «Памятнике»: «И строитель шикарных гостиниц / (Он мне ровно по щиколку ростом) <.. > Разродился приветствием-тостом / И хвалу нараспев произнес» /4; 261/. Точно так же нараспев беседовал с героем «главный спец по демократам, бывший третий атташе»: «В выраженьях точных, сжатых / Инструктировал, как пел. / Он на этих демократах, / Говорит, собаку съел» («Инструкция перед поездкой за рубеж»; БС-17-17)[2099].

Подобный сарказм по отношению к представителям власти (в завуалированной форме) встречался также в «Лукоморье»: «Здесь и вправду ходит кот, как направо — так поет, / Как налево — так загнет анекдот»; в черновиках стихотворения «Я юркнул с головой под покрывало…», где про статую В. Мухиной «Рабочий и колхозница», бывшую символом советского государства, сказано: «Уперся он — та пела, но серчала» (АР-16-183); в начальной редакции «Палача», где этот палач уговаривал лирического героя: «Посчитаем ночь за три, / Споем, отдохнем» (АР-16-188); в посвящении «“Антимиры” пять лет подряд…»: «Но голос слышится [И словно музыка]: “Так-так-так”, - / Неясно только, чей, — / Просмотрит каждый ваш спектакль / Комиссия врачей, ткачей и стукачей» (АР-2-68); и в черновиках «Райских яблок»: «С криком “В рельсу стучи!” словно благовест спели бичи» (АР-3-158).

В последней цитате «бичи» являются помощниками власти: «Засучив рукава, пролетели две тени в зеленом, / С криком “В рельсу стучи!” пропорхнули на крыльях бичи» /5; 176/, «Кто-то ржавым болтом, поднатужась, об рельсу ударил, / И как ринутся все в распрекрасную ту благодать!»[2100].

Приведем свидетельства бывших заключенных: «Рядом с проходной стоит столб с перекладиной, на которой подвешен кусок рельса. Тут же большой болт. Утром и вечером в одно и то же время надзиратель, а если ему лень, то нарядчик из заключенных, бьет болтом по рельсу. Заслышав звон, дневальные в землянках оповещают о подъеме или отбое»[2101]; «Так к отбою звонят в лагерях, / Ржавой рельсой над зоной бряцая» (Вадим Делоне. «Ветер красной играет листвой…», 1975).

Поскольку в «Райских яблоках» «бичи» выполняют поручения власти — лагерного начальства (приказывают стучать в рельсу), — то они наделяются чертами самой власти, которая способна летать: «…пропорхнули на крыльях бичи» = «Вдруг в окно порхает кто-то / Из постели от жены», «Дух сегодня очень занят: / Крылья к ночи починяет» («Песня про плотника Иосифа»; АР-4-60, 62). Помимо святого духа, можно вспомнить Черномора из «Лукоморья больше нет», беду из посвящения Ю. Любимову («Лиха беда, настырна и глазаста, / Устанет ли кружить над головой?») и родственные образы тощего грифа, стервятника и ворона.

Заметим, что беда, настырно кружащая над головой, напоминает действия агентов КГБ в стихотворении «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «Подступают, надеются, ждут, / Что оступишься — проговоришься». Такими же настырными выведены противники лирического героя в «Сентиментальном боксере» и в шахматной дилогии: «Но он пролез — он сибиряк, / Настырные они!» /1; 200/, «Он даже спит с доской — настырность в нем» (АР-9-162).

А «.две тени в зеленом», которые «пролетели» мимо лирического героя в «Райских яблоках», — это и есть те самые «бичи», которые «пропорхнули на крыльях» (точно так же и в «Горизонте» эти тени пролетали мимо него, чтобы сбить с пути: «Но то и дело — тень перед мотором: / То черный кот, то кто-то в чем-то черном»).

Кроме того, в строке «С криком “В рельсу стучи!” словно благовест спели бичи» встречается знакомый нам прием совмещения советских (лагерных) и христианских реалий, в результате чего власть саркастически наделяется божественными свойствами. Вспомним «Побег на рывок»: «И осенили знаменьем свинцовым / С очухавшихся вышек три ствола», «Псы покропили землю языками / И разбрелись, слизав его мозги» и т. д.

Раз уж зашел разговор о «Райских яблоках» (1977), перечислим важные параллели между этой песней и «Моими похоронами».

В обоих случаях лирический герой выражает одинаковое удивление при виде вампиров и лагерной зоны: «Сон мне снится — вот те на!» = «Вот те на — прискакал: пред очами не райское что-то» (АР-3-166); «Гроб среди квартиры» = «И среди ничего возвышались литые ворота».

Соответственно, вампиры ведут себя точно так же, как и ангелы (лагерные надзиратели), а лирического героя пробирает дрожь: «Я от холода дрожу <.. > Сплю во сне, а вурдалак / Со стаканом носится» /3; 317 — 318/= «Херувимы кружат, ангел окает с вышки, озноб» (АР-3-158) («вурдалак… носится» = «херувимы кружат»; «дрожу = «озноб»).

Но самое интересное, что «умудренный кровосос» и «самый сильный вурдалак» обнаруживают буквальные сходства с «апостолом Петром»: «Престарелый кровосос…» (АР-13-38) = «И апостол-стиарик…»[2102]; «Крикнул главный вурдалак: / “Всё! С него довольно!” <…> И почетный караул / Для приличия всплакнул» /3; 316 — 317/ = «…он над стражей кричал, комиссарил» (СЗТ-2-371); «Сопел с натуги, сплевывал» = «И кряхтел, и ворчал».

При этом родственники лирического героя, выполняя указания «сверху», повторяют действия вампиров: «И почетный караул / Для приличия всплакнул» = «Пролив слезу и головы склоня» (АР-3-164) (да и «апостола Петра» герой узнал «по слезам на щеках его дряблых»); «На мои похорона / Съехались вампиры <.. > Вот завыл нестройный хор..» /3; 316/ = «Но хор завыл, как будто хороня]»[2103] /5; 507/.

«Как будто», поскольку на самом деле герой жив. В «Моих похоронах» он говорил так: «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый]». Этот же мотив встречается в «Горизонте»: «Я жив! Снимите, черные повязки!», — и в «Памятнике», где его вроде бы уже год как похоронили: «Напоследок “Я жив!” прохрипел» /4; 10/. Причем в двух последних песнях герой одинаково обращается к властям: «А черти-дьяволы, вы едущих не троньте!» (АР-11-121) = «Выделялся косою саженью — / Знайте, черти]» (АР-5-132); упоминает затеянный ими «спор»: «Был спор — не помню, с кем» (АР-3-114) = «На спор вбили» (АР-6-40); говорит, что они убрали все следы: «Чтоб не было следов — на старте подмели» (АР-3-112) = «Смыты пятна — нате смерьте» (АР-6-42, АР-11-122); а сам предстает бесстрашным: «И пулю в скат влепить себе на дам» = «Не боялся ни слова, ни пули»; и вырывается на свободу: «Но я порвал канат, как финишную ленту» (АР-3-112) = «Когда вырвал я ногу со стоном» (АР-6-38).

И поскольку вампиры «стали речи говорить — / Всё про долголетие», в «Райских яблоках» лирический герой заявит: «Мне не надо речей, кумачей и свечей в канделябрах» /5; 510/. И себя он описывает одинаково: «Почему же я лежу, / Дурака валяю?» = «Он — апостол, а я — остолоп», «Значит, я не мертвый!» = «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном». Вместе с тем в «Райских яблоках» герой формально является мертвым, поскольку попадает в рай (лагерную зону) после своей смерти: «Так сложилось в миру — всех застреленных балуют раем».

Еще одна песня 1977 года, которая содержит целый ряд параллелей с «Моими похоронами», — это, как ни странно, «Притча о Правде».

И лирический герой, и Правда оказывают сопротивление: «Я же слышу, что вокруг, — / Значит, я не мертвый!» = «Ложь это всё, и на Лжи одеянье мое!», — хотя и не отличаются физическим здоровьем: «Да где уж мне, ледащему, болящему, / Бить не во сне — по-настоящему» (АР-3-40) = «.Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах».

Если «самый сильный вурдалак… сопел, с натуги, сплевывал», то Ложь «сплюнула. грязно ругнулась и вон подалась». Кроме того, «гнусный кровопивец / Незаметно впился в бок» (АР-13-34), а «гнусная Ложь эту правду к себе заманила» (АР-8-162), после чего «в Правду впилась и осталась довольна вполне».

В обоих случаях отличительными чертами врагов главных героев являются ловкость: «Шустрый, ловкий упырек» (АР-3-38) = «Выплела ловко из кос золотистые ленты»; и любовь к длинным речам: «Стали речи говорить — / Всё про долголетие» = «Правда, в речах его правды — на ломаный грош»

А лирический герой и повествователь одинаково говорят о вампирах и Лжи: «Вон, гляди, со стаканом носится» = «Гчядъ, а конем твоим правит коварная Ложь».

В свою очередь, последние цитаты заставляют вспомнить «Марафон» (1971): «Вон, гляди, со стаканом носится»[2104] = «Вон, гляди, пошел на третий круг»[2105]. Но между этими песнями есть и множество других параллелей: «Стали речи говорить — / Всё про долголетие» = «А всё вчера все вокруг / Мне говорили: “Сэм — друг, / Сэм — наш, — говорили, — гвинейский друг”»[2106]; «Всё втискивал и всосывал» = «Вот друг-гвинеец так и прет»; «А вообще, кровожадно вопия, / Высунули жалы»[2107], «Мои любимые знакомые» /3; 322/ = «А вообще тоже мне — хорош друг»[2108]; «Вон, бля, со стаканом носится»[2109] = «Он, бля, — видал! — обошел меня на круг»[2110]6; «Вон, гля, со стаканом носится — / Сейчас наверняка набросится»[2111] = «Гчя, вот счас пошел на третий круг!»[2112].

***

В этой главе мы уже сопоставляли «Историю болезни» с «Сентиментальным боксером» (1966), однако последняя песня имеет сходства и с «Моими похоронами».

В первом случае герой сбит нокдауном, а во втором — насильно загнан в гроб и тоже лежит. Поэтому он хочет, чтобы враги отстали от него: «Противник мой — какой кошмар\ — / Проводит апперкот» /1; 470/, «<Да> что же он делает, этот Смирнов? / <Угомо>нится ли когда он? / <Стерп>ел всё, и вот получил апперкот, / <Это> был первый нокдаун» (АР-17-180) = «Погодите, спрячьте крюк!» /3; 84/, «Страшный сон очень смелого человека» /3; 322/. А смелым лирический герой предстанет и в первой песне: «Но тренер внушил мне, однако, / Что бокс — это дело отважных и смелых, / Что бокс — это спорт, а не драка» (АР-17-180).

В «Боксере» герой задается вопросом: «Почему повержен я, / Почему повален?»[2113] ^[2114], - а в «Моих похоронах» он также спрашивает себя: «Так почему же я лежу, / Дурака валяю?». И в обоих случаях он плохо себя чувствует: «Вот — апперкот, я — на полу, / И мне нехорошо!» /1; 199/ = «Я от холода дрожу, / Тленье ощущаю» (АР-3-38).

Повержен же он потому, что ему противостоят «здоровый черт» и «самый сильный вурдалак».

Если «противник Смирнов» — «в боксе не год» (АР-17-180), то и вурдалак назван «умудренным», то есть тоже опытным.

В ранней песне противник проводит герою апперкот, а во второй — он его «всё втискивал и всовывал, / И плотно утрамбовывал».

Помимо апперкота, в «Сентиментальном боксере» герой получает удары по лицу: «И думал противник, мне челюсть круша…», — а в «Моих похоронах» вампиры готовы броситься ему на шею и «пронзить» сонную артерию.

В «Сентиментальном боксере» герой называет противника чертом: «А он всё бьет, здоровый черт», — а в «Моих похоронах» уже сталкивается с целой ватагой нечисти — вампиров: «Да куда же, черт, вы?!»; и в обоих случаях подвергается издевательствам: «А он всё бьет, здоровый черт» = «А самый сильный вурдалак / Всё втискивал и всовывал» (сравним также в «Песенке про Кука» и в песне «Ошибка вышла», где вновь фигурирует нечисть — дикари, шабаш и чертовка: «Их вождь всё бегал, всё стрелял из лука»4⁶⁰, «А он всё тёр себе скулу / И бегал от меня к столу, / И хмыкал, и кривился. <.. > А он — всё шмыг да шмыг за стол» /5; 380/).

В обоих случаях встречается одинаковый прием контраста: «Но он мне в ответ прохрипел, чуть дыша, / Что жить хорошо и жизнь хороша» /1; 471/ = «Стали речи говорить / Всё про долголетие <.. > Умудренный кровосос <.. > хрипло произнес / Речь про полнокровие» (АР-3-38). Очевидно, что перед нами — сарказм по поводу лицемерия властей и декламируемых ими красивых лозунгов.

Между тем герой бездействует — не бьет своего соперника и не сопротивляется кровопийству вампиров: «^ что дерется, вот чудак! — / Ведь я его не бью» /1; 471/ (этот же мотив встретится в «Разговоре в трамвае»: «Граждане! Вы все свидетели — / Я его не бил, как вы заметили, / Он же мне нанес оскорбленье: / Плюнул и прошел по коленям» /2; 498/) = «Слышать — я всё слышу, но / Ничего не делаю» (АР-13-38). Однако в начальной редакции обоих текстов он все же ударяет своих врагов: «Я тоже такой, я вошел в ближний бой» (АР-17-180) = «Я во сне — воинственный» /3; 322/; «Решил я: кой чёрт, что бокс — это спорт? / Забыл я и врезал по уху» (АР-17-182) = «Снова снится вурдалак, / Но теперь я сжал кулак — / В кости, в клык и в хрящ ему! / Жаль, не по-настоящему…»/3; 319/.

Заметим, что риторический вопрос «Решил я: кой чёрт, что бокс — это спорт?» будет повторен в стихотворении «Королева спорта» (1970): «Боксы и хоккей мне — на какого чёрта?». И в обоих случаях упоминаются вставные челюсти: «Ведь наш одесский лучший врач / Мне челюсть заменил» /1; 471/ = «^ вставною челюстью лихо ем шашлык» /2; 600/.

***

В заключение сопоставим «Мои похорона» со стихотворением «Дурацкий сон, как кистенем…», работа над которым предшествовала песне.

В обоих произведениях лирическому герою снится дурной сон: то его подвергают пыткам вампиры-власть («Мои похорона»), то он унижается перед представителями власти: «Я перед сильным лебезил, / Пред злобным гнулся, / И сам себе я мерзок был, / Но не проснулся». Точно так же он решил «не просыпаться» в «Моих похоронах», где боялся «того, что я проснусь, / А они останутся». И в обоих случаях его терзает страх, что этот сон сбудется наяву: «Сон в руку ли! И вот в руке / Вопрос остался» = «Мне такая мысль страшна, / Что вот сейчас очнусь от сна / И станут в руку сном мои / Многие знакомые, / Такие живые, зримые, весомые, / Мои любимые знакомые»[2115] ^[2116]. Подобная ситуация — сон как метафора жизни лирического героя, подвергаемого травле и пыткам, — будет представлена в стихотворении «Я бодрствую, но вещий сон мне снится…» (1973), написанной как реакция на разгромную статью «Частным порядком» в «Советской культуре». В целом же этот прием разрабатывался еще в «.Дельфинах и психах»: «У Кальдерона — “Жизнь есть сон”. Там про то, как одного принца разбудили, а ему так все показалось мерзко, что он решил — это сон, а жизнь — то была во сне. Потому что не может же быть жизнь цепью гнусностей и лжи» /6; 39/.

Если в «Моих похоронах» лирический герой говорит: «Я все мускулы напряг, / Но не сжимается кулак», — то и в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» он потерпел неудачу: «Еще сжимал я кулаки / И бил с натугой, / Но мягкой кистию руки, / А не упругой». Налицо разные вариации одного и того же мотива.

Далее в стихотворении «Дурацкий сон…» герой оказывается перед выбором: «Или в костер?.. Вдруг нет во мне / Шагнуть к костру сил?! / Мне будет стыдно, как во сне, / В котором струсил».

Образ костра как метафора пыток встречался уже в «Песне о вещей Касандре» (1967): «Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев, — / Во все века сжигали люди на кострах» (заметим — во все века, то есть образ «сжигания на кострах» метафоричен: имеется в виду любое уничтожение властью неугодных людей, особенно в 20-м веке и особенно в Советском Союзе, так же как в черновиках «Конца охоты на волков»: «Да, мы волчье отродье — и много веков / Истребляемы мы повсеместно»; АР-3-22), — а в 1972 году этот образ возникнет еще раз в «Затяжном прыжке»: «Но жгут костры, как свечи, мне, / Я приземлюсь и в шоке — / Прямые, безупречные / Воздушные потто-ки».

На первый взгляд, непонятно, как воздушные потоки могут «зажигать костры». Однако если согласиться с тем, что воздушные потоки — это метафорическое обозначение советской власти, мешающей лирическому герою совершить «затяжной прыжок», то все встанет на свои места: власть уготовила лирическому герою трагическую судьбу, что и символизирует образ костров.

Сравним заодно ситуацию в «Песне о вещей Кассандре» со стихотворением «Запретили все цари всем царевичам…» (также — 1967): «Кто-то крикнул: “Это ведьма виновата!”. / Без умолку безумная девица / Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”, / Но ясновидцев — впрочем, как и очевидцев, — / Во все века сжигали люди на кострах» = «Не устали бы про них песню петь бы мы, / Но назвали всех троих дочек ведьмами. / И сожгли всех трех цари их умеючи, / И рыдали до зари все царевичи, / Не успел растаять дым от костров еще — / А царевичи пошли к Рабиновичам» («ведьма» = «ведьмами»; «сжигали люди на кострах» = «сожгли… цари… костров»; «девица» = «дочек»). Поэтому «Шифманы смекнули — и Жмеринку / Вмиг покинули, махнули в Америку». Имеющееся здесь «упоминание Жмеринки связано с коллективной просьбой евреев города о выезде в Израиль в 1948 году»462. Само же стихотворение написано в июне 1967 года /2; 35/ — во время или сразу после Шестидневной войны (05 — 10.06.1967), в которой Израиль одержал победу. В вышеприведенных строках из стихотворения «Дурацкий сон…»: «Или в костер?.. Вдруг нет во мне / Шагнуть к костру сил?! / Мне будет стыдно, как во сне, / В котором струсил», — представлена вариация новозаветного мотива чаши, которую должен испить лирический герой, но не может решиться на это. Позднее в такой же ситуации окажутся герои песни «Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…» (1976): «И стая псов, голодных Гончих Псов, / Надсадно воя, гонит нас на Чашу». Смысл этих строк расшифровывается без труда: советская власть травит неугодных людей и заставляет их «испить чашу» бед до дна. Этот мотив широко представлен в произведениях Высоцкого: «Пей отраву, хоть залейся! / Благо, денег не берут» («Разбойничья», 1975), «.Яду капнули в вино, / Ну а мы набросились, / Опоить меня хотели, но / Опростоволосились» («Мои похорона», 1971), «Ох, приходится до дна ее испить — / Чашу с ядом вместо кубка я беру» («Про прыгуна в длину», 1971), «Только чашу испить не успеть на бегу» («Мне судьба — до последней черты, до креста…», 1977), «И вновь наполнить чашу, если чаша испита, / И глубоко дышать между авралами» («Гимн морю и горам», 1976), «Кубок полон, по вину / Крови пятна — ну и ну! — / Не идут они ко дну — / Струсишь или выпьешь?» («Песня Сашки Червня», 1980).

Последняя реплика свидетельствует о тяжелом выборе, который возникает перед лирическим героем, так же как в «Песне Кэрролла» и в стихотворении «Дурацкий сон…»: «Вдруг будет пропасть, и нужен прыжок. / Струсишь ли сразу? Прыгнешь ли смело?», «Мне будет стыдно, как во сне, / В котором струсил». Повторяется даже глагол «струсить», что подчеркивает единство темы. Кроме того, лирический герой в «Песне Сашки Червня» говорит, что его «кубок» полон не только вином, но и кровью. Несомненно, это метафорическое обозначение страданий, на которые он должен решиться, идя навстречу своему предназначению (хотя и может отказаться — «струсить»), как в песне «Реальней сновидения и бреда…», где, рассказывая о своем «рождении в рубашке» (рубашка в данном случае выступает как «ткань» судьбы), он говорит: «Ее легко отстирывать от крови. / Не рвется, хотя от ворота рвани ее, — никак».

***

В 1975 году Высоцкий заканчивает работу над «Таможенным досмотром», где олицетворением советской власти становится таможня — всемогущая организация, тщательно обыскивающая всех людей и даже влезающая к ним в душу, чтобы те — не дай бог! — даже в мыслях не увезли с собой ничего недозволенного. Поэтому в строке «А впереди шмонали уругвайца» тюремное слово «шмонали» уравнивает советскую действительность с тюрьмой. Кроме того, шмон — это самый что ни на есть тщательный обыск: «Строго и с группами / Трогали, щупали…» /4; 458/.

Прием гротеска доводит ситуацию в песне до абсурда: «Доктор зуб высверлил, / Хоть слезу мистер лил, / Но таможник вынул из дупла, / Чуть поддев лопатою, / Мраморную статую — / Целенькую, только без весла».

Хотя лирический герой и считает, что представляет «слабый для таможни интерес», но по мере приближения своей очереди думает, как бы избежать неприятностей: «Я пальцы сжал в кармане в виде фиги — / На всякий случай, чтобы пронесло». Через некоторое время мотив «фиги» повторяется: «Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу, / Разденут — стыд и срам! — при всех святых, / Найдут в мозгу туман, в кармане фигу, / Крест на ноге — и кликнут понятых».

В черновиках о могуществе таможни говорится еще более откровенно: «До чего ж проворные — / Мысли мои вздорные / И под черепушкою прочли!» /4; 456/. Похожий мотив встречается в «Песне про майора Чистова» (1966) А. Галича: «Я спросонья вскочил, патлат, / Я проснулся, а сон — со мной: / Мне приснилось, что я — Атлант, / На плечах моих — шар земной! <…> И открыл он мое досье, / И на чистом листе — педант! — / Написал он, что мне во сне / Нынче снилось, что я — Атлант!».

Оба поэта используют прием гротеска для демонстрации всемогущества власти: «Зря ли у них рентген стоит: / Просветят поясницу, — / А там с похмелья всё горит, / Не пустят в заграницу! / Что на душе? — Просверлят грудь, / А голову — так вдвое: / И всё — ведь каждый что-нибудь / Да думает такое!» /4; 459/.

При тотальном контроле над всем, в том числе над умами, советская власть проверяет благонадежность отъезжающих людей: «У них рентген — и не имей / В каком угодно смысле — / Ни неположенных идей, / Ни контрабандных мыслей» /4; 464/. А чтобы окончательно убедиться, что в человеке нет ничего «несоветского», его нужно попросту распилить пополам: «Возьмут поклажу под рентген, / Хоть нет там ни карата, / Ну а меня — под автоген?! / Веселые ребята!» /4; 455/.

Всё это будет выглядеть не так уж фантастично, если вспомнить стихотворение «Палач», где палач, готовясь казнить героя, говорит ему: «Стану ноги пилить — / Можешь ересь болтать, / Чтобы казнь отдалить, / Буду дольше пытать»[2117].

Для полноты картины отметим, что таможня обыскивает человека, даже если он уже… мертв: «Всё позади — уже сняты / Все отпечатки, контрабанды не берем. / Как херувим, стерилен ты, / А класс второй — не высший класс, зато с бельем» («Баллада об уходе в рай», 1973).

За год до баллады был написан «Затяжной прыжок», который во многих отношениях предвосхищает «Таможенный досмотр», так как и воздушные потоки, и таможенники ведут себя одинаково по отношению к лирическому герою: «Мнут, швыряют меня, — что хотят, тот творят!» /4; 30/ = «Общупают, обтрогают, обыщут, обшмонают» (АР-4-219); «Холодной острой бритвой / Скользят по мне потоки» (АР-9130) = «Глаз у них — как острая игла» (АР-4-211); «Скребут по мне потоки» /4; 282/ = «Но они щупают / Взглядами, лупою, / Вот меня глазами засекли» (АР-4-217); «И проникают в печень мне» /4; 33/ = «Взгляд в меня вонзают, как иглу» (АР-4-217); «Ну до чего жестоки» (АР-9-130), «Шальные, быстротечные / Воздушные потоки» /4; 34/ = «До чего проворные» /4; 458/; «Веселые беспечные / Воздушные потоки» /4; 30/ = «Ну а меня — под автоген?! / Веселые ребята!» /4; 455/; «Упруги и жестоки <…> Ветер в уши сочится» (АР-9-122, 128) = «Вдруг заглянут в уши — и, / Хитрые да ушлые. / Что-нибудь запретное найдут?» /4; 464/.

Да и сам герой предстает в одинаковом облике: «И с готовностью я сумасшедшие трюки / Выполняю шутя — все подряд» /4; 30/ = «Тут у меня нашли в кармане фигу, / Крест на ноге, безумие в мозгах!» /4; 459/; «Только воздух густеет, твердеет, проклятый!» /4; 281/ = «Я крест сцарапывал, кляня / Судьбу, себя — всё вкупе» /4; 240/.

Теперь сопоставим с «Таможенным досмотром» трилогию «Историю болезни», работа над которой была начата в том же 1975 году (а закончена в 1976-м): «Взгляд у них буравит, как игла» (АР-4-211) = «В углу готовила иглу / Нестарая карга. <…> Ко мне заходят со спины / И делают укол. / Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!».

Но это далеко не единственное сходство.

Чтобы не быть подвергнутым пыткам, герой планирует сбежать: «На меня косятся. / К выходу броситься!» /4; 459/ = «А я прикидывал хитро: / Сейчас не дать ли тягу!\» /5; 376/[2118] ^{[2119] [2120]}. Причем «дать тягу» он намеревался (или делал это) во многих произведениях: «Рванулся к выходу — он слева, — / Но ветеран НКВД / (Эх, был бы рядом друг мой Сева!) / Встал за спиной моей. От гнева / Дрожали капли в бороде» («Прощу прощения заране…»; С4Т-3-67), «Он рванул тогда накатом / К белокаменным палатам

- / Прямо в лапы к тем ребятам — / По мосту, что через ров» («Сказочная история»).

Если в «Таможенном досмотре» «шли, на таможников косясь, / Угодники устало» (АР-4-215), то в песне «Ошибка вышла» лирический герой как раз и выступит в роли такого «угодника»: «Из-за плеча его кошу / На писанину ту»465 (другой вариант: «Через плечо врача кошу…»).

Если в ранней песне закрытой оказывается вся страна, то в поздней — психбольница: «И мы границу на замок: / “Раскройте чемоданы!”» (БС-18-88) = «А может, пнуть его под дых? / Но фельдшер и замок..»46s.

В обоих случаях герой понимает, что власть всемогуща, а следовательно, знает о нем всё: «Я поник — мне б домой! / Всё для них ведомо» /4; 458/ = «Врач вызнал всё, хотя я ему / Ни слова не сказал» /5; 377/, «Я никну и скучаю» /5; 78/.

Отметим заодно перекличку «Таможенного досмотра» со стихотворением «Говорили игроки…», также написанным в 1975 году: «Просветят — и найдут в кармане фигу, / Крест на ноге, безумие в мозгах!» /4; 466/ = «Им — хоть финт ли, фрап ли, мы / Все давно засвечены» /5; 611/. Поэтому у Высоцкого было постоянное ощущение, что власть «просвечивает» его насквозь: «Я весь прозрачный, как раскрытое окно» /3; 121/. Отсюда и образ гербария, где лирический герой находится как на ладони — в качестве выставленного на всеобщее обозрение экспоната.

Но власть еще и хитра, что делает ее намного опаснее: «Вдруг заглянут в уши

— и, / Хитрые да ушлые, / Что-нибудь запретное найдут?» /4; 464/ = «.Доктор мой не лыком шит — / Он хитер и осторожен» (С4Т-3-166). Этим же эпитетом наделяются центральный персонаж стихотворения «Вооружен и очень опасен»: «Он жаден, зол, хитер, труслив»; король в черновиках песни «Про любовь в Средние века»: «Король хитер — затеял сир / Кровавый рыцарский турнир» (АР-3-48); Черномор в «Лукоморье»: «Он давно Людмилу спер — ох, хитер]»; соперники героев в шахматной дилогии и в «Песне о хоккеистах»: «Точно, как с Таймановым… Хитер]» /3; 387/, «Игрок хитер — пусть! — берет на корпус» /2; 91; стрелки в «Конце охоты на волков»: «Ах, люди, как люди, премудры, хитры» (АР-3-26); хранители гербария: «Но кто спасет нас, вылечит? / Мучители хитры» (АР-3-14); а также джинн, занимающийся мордобитием в «Песне про джинна»: «Так что, хитрость, — говорю, — брось свою, иудину!».

И в «Таможенном досмотре», и в медицинской трилогии героя трясет от волнения: «И я подумал: “Ну и пусть!” / Мандраж всё невозможней» /4; 465/ = «Мне врач поведал: “Вы больны!” / Меня заколотило» /5; 372/. Одновременно с этим он испытывает страх перед таможней и врачами: «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27) = «Но где-то очень в глубине, / Где страх не отпускал, / Какой-то бойкий бес во мне / Скакал и понукал» /5; 390/ (причем «смутный страх» упоминается и во второй песне: «.Должно быть, в мутной глубине, / Где страх не отпускал…» /5; 399/).

Чуть раньше в той же редакции песни «Ошибка вышла» пояснялось, чем вызван этот страх: «Но все же ёкнуло и тут — / Что сделаешь с нутром! — / А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/. В черновиках «Таможенного досмотра» он тоже боялся, что его арестуют: «Не вернуться ль мне домой? / Всё для них ведомо. / Мне уже мерещится арест» (АР-4-213). Другой вариант: «Я поник — мне б домой. / Всё для них ведомо. / Мой секрет найдут — и под арест» (АР-4-217) (этот «секрет» представлен здесь в виде «фиги в кармане»: «Просветят и найдут в кармане фигу»). В песне «Ошибка вышла» герой вновь опасается, что власть выудит из него его «секрет»: «А вдруг уколом усыпят, / Чтоб сонный “раскололся”?!». И сама власть в обеих песнях характеризуется одинаково: «До чего ж проворные — / Мысли мои вздорные / И под черепушкою прочли!» /4; 456/ = «Сдавил мне череп, а потом <…> И ворон крикнул: “Nevermore!” — / Проворен он и прыток, — / Напоминает: прямо в морг / Выходит зал для пыток».

О мотиве проворности, ловкости и бойкости представителей власти мы уже говорили выше. А сейчас добавим, что и ветры, которые в произведениях Высоцкого зачастую являются олицетворением власти, также наделяются этим эпитетом: «И холодные ветры проворно / Потекли из щелей» («Так случилось — мужчины ушли»). Точно так же они потекли из щелей в «Балладе о брошенном корабле», где подвергали пыткам лирического героя: «Ветры кровь мою пьют / И сквозь щели снуют <…> Гвозди в душу мою / Забивают ветра»; а позднее похожие образы возникнут в «Таможенном досмотре» и в песне «Ошибка вышла», где вновь будет представлен мотив «влезания в душу» со стороны власти: «Всех они щупают» (АР-4-217) = «Всё пробуют на ощупь» /5; 79/ (вспомним еще на эту тему: «То друзей моих пробуют на зуб, / То цепляют меня на крючок. <…> Я был кем-то однажды обласкан, / Так что зря меня пробуют на зуб» /5; 330/, «Подцепят это что-нибудь / И вырежут, как гланды»; АР-17-99). И далее: «Что на душе? — Просверлят грудь, / А голову — так вдвое: / И всё — ведь каждый что-нибудь / Да думает такое!» /4; 459/ = «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут» /5; 79/ (с вопросом «Что на душе» перекликается черновой вариант «Инструкции перед поездкой»: «Он пытал меня, как брата, / Что имею на душе, / Главный спец по демократам, / Бывший третий атташе»; БС-17-17[2121]).

Если в «Балладе о брошенном корабле» ветры «сквозь щели снуют», а в «Затяжном прыжке» — «снуют по мне потоки», то врачи «по мне елозят, егозят»', кроме того, в «Затяжном прыжке» воздушные потоки «мнут, швыряют» лирического героя, а в песне «Ошибка вышла» врачи из него «душу вынут, изомнут».

Впервые же мотив «душу вынут… изорвут» встретился в «Серебряных струнах» (1962): «Влезли ко мне в душу, рвут ее на части», — что явно отзовется в «Таможенном досмотре»: «Влезут аж по уши» (БС-18-28). А перечень глаголов в строках «.. Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут» напоминает аналогичный перечень в следующем наброске к разбираемой песне: «Об-щупают, обтрогают, обыщут, обшмонают» (АР-4-219).

С мотивом ловкости представителей власти связаны и следующие цитаты: «Хвать ручную кладь, замочек — щелк!» /4; 460/ = «Вдруг — хвать\ — на стол тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!» /5; 407/.

Другой их отличительной чертой является строгость: «Строго и с группами / Трогали, щупали» /4; 458/ = «Всё зависит в доме строгом / От тебя от самого» (АР-1149). Поэтому совпадает описание пыток: «Голову щупают: / Ведь они с лупою!» /4; 464/ = «Сдавил мне череп, а потом…» /5; 78/; «Всех они щупают / Взглядами, лупою» (АР-4-217) = «Всё пробуют на ощупь» /5; 79/; «Что на душе? Просверлят грудь» /4; 459/ = «Но не лист перо стальное — / Грудь проткнуло, как стилет» /5; 84/; «Боюсь, потащат под рентген / До верхних до отметок, / А чемодан — под автоген. / А вдруг — и так., и этакЪ>> (АР-4-211) = «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?» /5; 389/, «.Ломают так и эдак нас» (АР-11-39). И в обеих песнях говорится о давлении со стороны власти: «Ну а меня — под автоген?! / Веселые ребята!» /4; 455/. Такой же «пресс» устроили герою в песне «Ошибка вышла»: «Он, потрудясь над животом, / Сдавил мне череп, а потом / Предплечье мне стянул жгутом / И крови ток прервал». А в рукописи также фигурируют веселые ребята: «Кругом полно веселых лиц — / Участников игры…» /5; 389/. Однако в черновиках «Таможенного досмотра» и «Диагноза» лирический герой говорит об отсутствии пыток в привычном понимании этого слова: «Здесь не бьют прикладами» (АР-4-211) = «Хоть не бьют тут по скуле» (АР-11-52).

Если у таможенников «наметан глаз и меток» /4; 463/, то о врачах в «Истории болезни» лирический герой говорит: «Я б мог, когда б не зоркий глаз, / Всю землю окровавить» (АР-11-54). Такой же образ встречается в песне «Штормит весь вечер, и пока…», где враги поэта «наблюдают / Внимательно и зорко, как / Другие рядом на камнях / Хребты и головы ломают»; в «Балладе о двух погибших лебедях»: «У лучников наметан глаз», и в одной из редакций стихотворения «Вооружен и очень опасен»: «Глядит он изо всех углов» /5; 422/.

И в «Таможенном досмотре», и в «Истории болезни» звучит одинаковый призыв: «Под пресс его, под автоген! — пусть луч его разрежет» (БС-18-17) = «И — крик: “На стол его, под ножГ». А в черновиках «Таможенного досмотра» и песни «Ошибка вышла» лирический герой использует одинаковые обороты: «И я подумал: “Ну и пусть! / Мандраж всё невозможней”» /4; 465/ = «Ия подумал: “Боже мой, / Мне, видимо, не лгут”»[2122] ^[2123] /5; 402/; просит прощения: «Пойти прямёхонько к весам? / Я очень извиняюсь: / А, скажем, ежели я сам / Легковоспламеняюсь?» (БС-18-19) = «И я воскликнул: “Виноват! / Я не ту<да попал>”»469; и предстает с похмелья: «Зря ли у них рентген стоит: / Просветят поясницу, — / А там с похмелья всё горит, / Не пустят в заграницу!» /4; 459/, «Я стоял встревоженный / На досмотр таможенный в хвосте» /4; 460/ = «Стоял я голый, как сокол, / Похмельный со вчера» /5; 383/ (в обоих случаях герой говорит, что выпил слишком много алкоголя: «Я сам спиртного лишку загрузил» /4; 237/ = «И это был не протокол: / Я перепил вчера» /5; 400/). А «рентген» упоминается и в «Истории болезни»: «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран, / И фельдшер еле защитил / Рентгеновский экран». При этом в первом случае «зря ли у них ренгтген стоит», а во втором «лежат же на столе орудия пристрастья» /5; 398/.

Поэтому неслучайно в «Таможенном досмотре» врачи являются помощниками таможенников: «Доктор зуб высверлил[2124], / Хоть слезу мистер лил, / Но таможник вынул из дупла <…> Мраморную статую…». Кстати, и сам лирический герой «лил слезу» в преддверии таможенного шмона: «Не выдержал, пустил слезу» /4; 465/. А в песне «Ошибка вышла» он так будет описывать свое состояние во время пыток: «И слезы с искрами из глаз» (АР-11-39) (да и оборот «не выдержал» уже встречался в «Песне самолета-истребителя»: «Я больше не выдержу, я разобьюсь!» /2; 384/).

Помимо похмелья, герой оказывается еще и вспотевшим: «Так вспотел, что видно на плаще» /4; 463/ = «Сквозь пот я в протокол кошу / На писанину ту» /5; 392/. Но и его мучители — тоже в поту: «Реки льют потные» = «Шабаш калился и лысел, / Пот лился горячо», — как и в ряде других произведений: «Вытирали промокшие лбы» («Охота на кабанов»), «Вот отирают пот со лба / Виновники паденья» («Баллада о двух погибших лебедях»), «Кто на мне до зари / Сапогами ковал? / Взвод вспотел раза три, / А майор всё кивал» («Побег на рывок»; АР-4-14). Да и в «Песне микрофона» микрофон говорит о певце, подвергающем его пыткам: «Я тянусь своей шеей упругой / К золотому от пота лицу».

И в «Таможенном досмотре», и в песне «Ошибка вышла» герой «плюется»: «Возьму сейчас вот — повернусь / И расплююсь с таможней» /4; 465/ = «Мне в горло всунули кишку — / Я выплюнул обратно» /5; 79/. Вообще желание «расплеваться» с властями встречается у Высоцкого постоянно — например, в «Чужой колее» он мечтает: «Расплеваться бы глиной и ржой / С колеей ненавистной, чужой!» (АР-12-68). А в «Мистерии хиппи», написанной через год, с государством «расплевалось» лирическое мы: «Плевать нам на ваши суеверия!».

В «Таможенном досмотре» лирического героя защищает «ответственный по группе», обращаясь к таможенникам: «Пристали — вот смешной народ! — / Потеха с вашим братом» (БС-18-29). А в песне «Ошибка вышла» уже сам герой скажет врачам: «Смеюсь я: “Что за прятки?!”» (АР-11-44).

В обоих случаях героя раздевают догола: «Меня, как в вытрезвителе ханыгу, / Раздели — стыд пылает на щеках» (АР-4-217) = «И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50), «Лежал я, голый, как сокол, — / Раздели донага» /5; 390/ (выражение раздели донага встречается и в первой песне: «Здесь не бьют прикладами, — / Раздевают взглядами / (Большей частью женщин) догола» /4; 454/); и обнаруживают, что он «сумасшедший»: «Тут у меня нашли в кармане фигу, / Крест на ноге, безумие в мозгах!» /4; 459/ = «Мой диагноз — паранойя» /5; 84/, «А я — с мозгами набекрень» /5; 382/. Другой черновой вариант «Таможенного досмотра»: «Мой секрет найдут — и под арест\» /4; 458/, - также находит аналогию в «Диагнозе»: «Это значит — пара лет» /5; 84/. С этим связан мотив «чутья» лирического героя: «Чую — разглядят, и под арест» (АР-4-206) = «Задаю вопрос и чую: надо…» (АР-11-54), «Доктор если осерчает, / Так упрячет в желтый дом» (АР-11-52).

Однако сам герой абсолютно здоров: «Да и брильянт — зачем мне он? / Мой зуб здоровый, братцы» (АР-4-209) = «Я был здоров, здоров, как бык, / Как целых два быка» /5; 86/. Такое же обращение братцы присутствует и в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Мол, братцы, дайте, я прочту» /5; 393/.

В «Таможенном досмотре» герой упоминает иконы с ликами святых, а в медицинской трилогии — портреты врачей, иронически уравнивая их: «Лики, как товарищи, I Смотрят понимающе / Из огромной кучи на полу» /4; 465/ = «Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку. / Я за вами, дорогие, как за каменной стеной» /5; 83/. И ему стыдно перед теми и другими: «Разденут — стыд и срам! — при всех святых» /4; 240/ = «Мне сердечное светило улыбнулося с портрета, / И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50).

Если в первом случае герой «пальцы сжал в кармане в виде фиги — / На всякий случай, чтобы пронесло», то во втором он скажет: «Молись, что пронесло» /5; 407/.

В свете сказанного нетрудно заключить, что оба произведения относятся к разряду формально-ролевой лирики: лирический герой Высоцкого действует в условноролевой ситуации — на таможне и в больнице.

А образы главврача и таможенников имеют поразительные сходства с главным героем поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924), но фигурируют уже в негативном контексте: «Настоящий мудрый человечий / ленинский огромный лоб» ~ «Огромный лоб возник в двери» (АР-11-44), «Луч человечий в нем угас» (АР-11-38); «Ильич петушившимся крикнул: “Ни с места!” <…> рука Ильича указывала твердо» ~ «Но властно дернулась рука: / “Лежать лицом к стене!”»; «…скуластый и лысый один человек» ~ «Но я не извергал хулу, / Пока он тер себе скулу» (АР-11-44), «Шабаш калился и лысел» (АР-11-38); «…шагал, становился и, глаз сощуря, / вонзал. заложивши руки за спину, / В какого-то парня в обмотках, лохматого, / уставил без промаха бьющий глаз» ~ «Взгляд в меня вонзают, как иглу» (АР-4-217) (а без промаха бьют и лагерные охранники в «Райских яблоках»: «Но сады сторожат, и убит я без промаха в лоб»); «…как будто сердце с-под слов выматывал, / как будто душу тащил из-под фраз» ~ «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут»; «И знал я, что всё раскрыто и понято / и этим глазом наверное выловится» ~ «Он вызнал всё, хоть я ему / Ни слова не сказал» (АР-11-40); «Если бить, так чтоб панель была мокра» ~ «Бить будут прямо на полу» (АР-11-44).

Все эти сходства свидетельствуют об идентичности образов советской власти, несмотря на разный контекст и разное отношение к ним со стороны двух поэтов.

***

Помимо медицинской трилогии, «Таможенный досмотр» содержит множество параллелей с «Гербарием» (1976).

В начале обеих песен лирический герой предстает в образе патриота: «Стою — тоска по родине во мне»[2125] ^[2126] (АР-4-211) = «Но шел я, кровью крашенный, / К родному шалашу» /5; 366/, - и «правильного» советского гражданина, который не нарушал закон, а его почему-то собираются шмонать на таможне и мучают в гербарии: «Не выдержал, пустил слезу, / А сердце — сто ударов: / Ведь я распятий не везу. / Икон и самоваров. /Дай брильянт — зачем мне он, / Куда мне с ним деваться? / Я в наш родной алмазный фонд / Ходил полюбоваться» /4; 465/ = «Я не плутал в Сахаре, и / Не сох в пустыне Гоби я. / Всегда я только к нашему просился шалашу. <.. > И вот в лаборатории — наглядное пособие…» (АР-3-20).

Заметим, что характеристика «наш родной алмазный фонд» также повторится в «Гербарии»: «К родному шалашу» /5; 366/, «В моем родном гербарии» (АР-3-18)472

Но вместе с тем герой предстает и в образе бунтаря: «Пойти прямёхонько к весам? / Я очень извиняюсь: / А, скажем, ежели я сам / Легко воспламеняюсь?» (БС-18-19). Поэтому власти предупредят обитателей гербария, чтобы они не имели с ним дела: «Вам противопоказаны / С ним игры, как со спичками» /5; 367/. Да и сам он говорил: «Подожгут — гори!» («Поздно говорить и смешно…», 1972).

И в «Таможенном досмотре», и в «Гербарии» герой чувствует туман в голове: «Найдут в мозгу туман, в кармане фигу» = «В мозгу моем нахмуренном…», — и испытывает одинаковые эмоции:

1) страх: «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27) = «Страх льется по морщинам», — связанный с возможностью ареста или вечного заключения в гербарии: «Мне уже мерещится арест!» /4; 456/ = «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/;

2) волнение: «Мандраж всё невозможней» /4; 465/ = «Мне с нервами не справиться» (АР-3-6);

3) тоску: «Стою — тоска по родине во мне» (АР—4-211) = «А я лежу в гербарии — / Тоска и меланхолия» (АР-3-12);

4) стыд, — поскольку его собираются выставить или уже выставили на всеобщее обозрение: «Разденут — стыд и срам! — при всех святых» = «Оформлен, как на выданье, / Стыжусь, как ученица».

А власть «пронзает» его и других людей насквозь: «Всех они щупают / Взглядами, лупою. <…> Взгляд в меня вонзают, как иглу» (АР-4-217) = «Все проткнуты иголками»; «.Лупами строгими / Каждого трогали» (БС-18-78) = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…»; «И бережем мы, как зеницу ока, / И гвозди, что в ладонях и в ногах» (БС-18-28)[2127] ^{[2128] [2129]} = «Корячусь я на гвоздике».

Сравним с реальными пытками в брежневскую эпоху: «.. в альянсе с КГБ создается в Тбилиси спецтюрьма — СИЗО-1 МВД СССР, СИЗО-2 КГБ ГССР. Спецкорпус 11 — бойня для заключенных “объектов”, где использовались страшные методы пыток: избиение железными прутьями, прокалывание стальными “иглами", вздергивание вверх ногами, прижигание тела зажженными папиросами, вольтова дуга, изнаси-лование»474 Как сообщалось еще в 1975 году: «Широкое применение пыток в СИЗО № 1 МВД, СИЗО КГБ ГССР совпадает с периодом деятельности министра МВД Э. Шеварднадзе (1965 — 1972), который ныне является первым секретарем ЦК КП Гру-зии»475.

В строке «И гвозди, что в ладонях, и в ногах» очевидна отсылка к распятому Христу, которая встречается и в основной редакции обеих песен: «Распятья нам самим теперь нужны» = «А там — хоть на три гвоздика, — /Ас трех гвоздей, как водится, — / Дорога в небеса» (вообще мотив распятия как метафора издевательств власти над поэтом встречается неоднократно, начиная с «Баллады о брошенном корабле» и песни «О поэтах и кликушах»: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра», «Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, / Чтоб не писал и чтобы меньше думал. <.. > А в тридцать три — распяли, но не сильно»).

В обоих случаях герой надеется на извечный русский «авось»: «Я пальцы сжал в кармане в виде фиги — / На всякий случай, чтобы пронесло» = «А может, всё провертится / И соусом прииравится…».

Но с советской властью это не пройдет: «Глаз у них — как острая игла» (АР-4211) = «Глаза у них не нежные» /5; 70/; «Хитрые да ушлые, / Что-нибудь запретное найдут» /4; 454/ = «Но кто спасет нас, вылечит? / Мучители хитры» (АР-3-14).

Между тем концовка этих песен различна: в первой за лирического героя вступается «ответственный по группе» и избавляет его от шмона, а во второй герой понимает, что рассчитывать можно только на себя, и вырывается на свободу.

***

Незадолго до «Таможенного досмотра» была написана «Погоня» (1974), в которой также встречались похожие мотивы.

Лирический герой испытывает страх: «А коней моих подгоняет страх» /4; 227/ = «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27); предстает выпившим: «Вот же пьяный дурак, вот же налил глаза!» = «Ведь я спиртного лишку загрузил»; удивляется непроходимому лесу и всемогущей таможне: «И вокруг взглянул, и присвистнул аж» /4; 226/ = «Раскрыл я в удивленье рот, / Как шире, невозможней» /4; 455/; говорит о пытках: «Колют иглы меня — до костей достают» /4; 226/ = «Взгляд у них буравит, как игла» (АР-4-211); «Пристяжной моей волк нырнул под пах!» /4; 226/ = «Извлекли из паха самовар» (АР-4-211)[2130]; и одинаково критически высказывается о себе: «А умел я петь песни вздорные» /4; 226/ = «Мысли мои вздорные / И под черепушкою прочли!» /4; 456/.

Сравним также состояние героя в «Таможенном досмотре» и в песне «Штормит весь вечер, и пока…» (1973): «Но вот придет и мой черед — / Я тоже подлетаю к кра<ю>» (АР-9-152) = «Но… вот настал и мой черед / Предстать перед таможней» (АР-4-213); «Мне дуют в спину, гонят к краю» (АР-9-152) = «Сзади напирают — вот беда!» (АР-4-217); «В душе — предчувствие, как бред, / Что надломлю себе хребет» /4; 80/ = «Мне уже мерещится арест!» /4; 456/, «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27); «…И тоже голову сломаю» /4; 80/ = «Что на душе? — Просверлят грудь, / А голову — так вдвое» /4; 459/.

Теперь сопоставим «Таможенный досмотр» с «Райскими яблоками» (1977).

В первой песне люди стоят в очереди, ожидая, что их пустят в заграницу, а во второй зэки ждут, что их пропустят в рай (лагерь): «Я стою встревоженный, / Бледный, но ухоженный, / а досмотр таможенный в хвосте» = «И этап-богатырь — тысяч пять — на коленях сидел».

Данное смысловое тождество — заграница как потусторонний мир — встречалось еще в «Золотом теленке»: «Мне один доктор все объяснил, — продолжал Остап, — заграница — это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, тот не возвращается».

И в «Таможенном досмотре», и в «Райских яблоках» от всего увиденного героя начинает трясти: «Мандраж всё невозможней» /4; 465/ = «Херувимы кружат, ангел окает с вышки — озноб» (АР-3-158); и он хочет сбежать: «Возьму сейчас вот — повернусь / И расплююсь с таможней» /4; 465/ = «И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых» (СЗТ-2-372).

Кроме того, лагерное слово шмонали в строке «А впереди шмонали уругвайца» лишний раз подчеркивает единство темы с «Райскими яблоками», где действие происходит на зоне.

Приравнивание таможни к лагерю встречается и в следующей цитате: «Номер ваш выкрикнут, / Саквояж вытряхнут» /4; 460/. А вот как этот мотив реализован в черновиках второй песни: «Стали нас выкликать по алфавиту — вышло смешно» (АР-17-202).

Другой пример идентичности ситуации: «Всё мое — и дело, и родня. / Я по ним соскучился, / Не взлетев, измучился: / Как они тут смогут без меня?!» /4; 459/ = «И измученный люд не издал не единого стона» (АР-17-204), «Вдоль обрыва с кнутом, по-над пропастью пазуху яблок / Я любимой несу — ты меня и из рая ждала!» (АР-17200) («родня» = «любимой»; «измучился» = «измученный»; «Как они тут смогут без меня?!» = «ты меня и из рая ждала»).

В «Таможенном досмотре» герой опасается, что его могут арестовать: «Мой секрет найдут — и под арест!» /4; 458/. А в «Райских яблоках» его не только арестовывают, но и доставляют в лагерь, причем власть тоже стремится выведать его секрет: «Нет, звенели ключи — это к нам подбирали ключи».

В «Таможенном досмотре» по мере приближения своей очереди герой проклинает всё на свете: «Я крест сцарапывал, кляня / Судьбу, себя — всё вкупе», — а в «Райских яблоках» он тоже хочется выругаться, но: «Лепоты полон рот, и ругательства трудно сказать».

Если таможенники читают мысли других людей: «Мысли мои вздорные / И под черепушкою прочли!» /4; 456/, - и с этой целью легко могут просверлить голову: «Что на душе? — Просверлят грудь, / А голову — так вдвое» /4; 459/, - то лагерные сторожа «стреляют без промаха в лоб».

Таможенники всемогущи: «Всё для них ведомо» /4; 458/, - так же как и начальник лагерной зоны, который назван апостолом, а его подчиненные — ангелами.

Таможенники обладают всевидящим оком, а лагерные сторожа отличаются меткостью в стрельбе. Но, несмотря на это, герой намерен украсть райские яблоки: «Алмазный фонд не увезти — / Наметан глаз и меток!» /4; 463/ —> «Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. <…> Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок / Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!». Этот же мотив встречается в «Реальней сновидения и бреда…»: «Не взять волшебных ракушек — звезду с небес сцарапаю, / Алмазную да крупную — какие у цариц!» («алмазный» = «алмазную»; «не увезти» = «не взять»; «наметан глаз» = «без промаха»; «привезу» = «сцарапаю»).

Отметим еще несколько общих мотивов между «Таможенным досмотром» и стихотворением «Вооружен и очень опасен» (1976).

Так же как и в лагере, в обычной жизни люди для властей — это всего лишь номера: «Номер ваш выкрикнут, / Саквояж вытряхнут» /4; 460/ = «Номер такой-то! / Вас уберут без суеты!»[2131] /5; 417/.

Глаза таможенников и того, кто «вооружен и очень опасен», безжалостны: «Глаз у них — как острая игла» (АР-4-211) = «Глаза его черны, пусты, / Как дуло кольта» /5; 418/. Другой вариант «Таможенного досмотра»: «Взгляд у них буравит, как игла» (АР-4-211), — также находит аналогию в стихотворении: «В затылок мне устремлены / Чужие взгляды» (АР-13-188). Но почему в затылок? Да потому что тот, кто «вооружен и очень опасен», крадется «в тени и со спины» /5; 96/.

Кроме того, власть вездесуща и всеведуща: «Всё для них ведомо» /4; 456, 458/ = «Он вездесущий» /5; 419/; «Наметан глаз и меток!» /4; 463/ = «Глядит он изо всех углов» /5; 422/; хитра: «Хитрые да ушлые» /4; 454/ = «Он жаден, зол, хитер, труслив» /5; 97/; бдительна: «И бережнее, бдительнее стала / Искать таможня ценный капитал!» (АР-4-205) = «Он начеку, он напряжен» /5; 421/.

В обоих произведениях лирический герой демонстрирует отрицательное отношение к приметам: «Ни к чему приметы те — / Ничего нетути. / Чистый я, но кто их знает тут?» (АР-4-211) = «Запоминайте: / Приметы — это суета» /5; 96/, - что имеет место и в других произведениях: «Но плевать я хотел на обузу примет!» («Мы взлетали, как утки…»), «В приметы я не верю — приметы не при чем» («Экспресс “Москва — Варшава…”»), «Мы на приметы наложили вето» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…), «Не верю я приметам, — да чего там» («Аэрофлот»; черновик /5; 557/), «Но плевать на приметы, ведь мы — на виду» («Я еще не в уга^^…»; черновик /5; 347/).

Но, пожалуй, самым ранним произведением, с которым прослеживаются связи у «Таможенного досмотра», является «Пародия на плохой детектив» (1966).

В предыдущей главе мы показали автобиографичность главного героя этой песни — «несовейского человека» Джона Ланкастера Пека (с. 159 — 165, 168, 169).

Приведем дополнительные доказательства.

В черновиках «Пародии» встречается следующая строка: «С микрокамерой в ширинке инфракрасный объектив» (АР-6-17). Точно так же скрывал от властей свой секрет и лирический герой в «Таможенном досмотре»: «Найдут в мозгу туман, в кармане фигу, / Крест на ноге и кликнут понятых».

С помощью «микрокамеры в ширинке» Джон Ланкастер компрометирует советскую действительность, а с помощью «фиги в кармане» лирический герой выражает свое отношение к этой самой действительности.

Однако Джона Ланкастера разоблачил «чекист, майор разведки»: «Обезврежен он, и даже — он пострижен и посажен». А лирический герой в «Таможенном досмотре» тоже опасается: «Мой секрет найдут — и под арест» (АР-4-217).

Кроме того, в обоих текстах присутствует одинаковая ирония по поводу советских достопримечательностей: «Наш родной Центральный рынок стал похож на грязный склад» = «Я в наш родной алмазный фонд / Ходил полюбоваться» /4; 465/.

***

В рукописи «Таможенного досмотра» имеется еще один набросок, как будто не связанный с основной редакцией: «Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю, / Когда по лицам ничего не понимаю, /Ив нос, в глаз, в рот, в пах / Били / И ничего, и никогда не говорили, / А только руки в боки нехотя ходили» (АР-4-219).

Некоторые мотивы отсюда уже встречались в наброске 1969 года: «По переулкам, по переулкам, / По переулкам гуляют фраера» /2; 591/ = «Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю»: «Не понимают гулящих дураков <…> Когда гуляешь один <…> И люди очень мешают побродить» = «Когда по лицам ничего не понимаю». А последний мотив восходит к другому стихотворению 1969 года, где лирический герой также не мог по лицу определить, кто перед ним: «Челюсть — что в ней, — сила или тупость?», — поскольку «лицо же человека состоит / Из глаз и незначительных нюансов» («Посмотришь — сразу скажешь: “Это кит…”»)

Набросок «Знаю…» появился после истории, произошедшей в конце сентября 1975 года. 25-го числа Высоцкий в очередной раз «развязал», и дальше случилось то, о чем рассказал сценарист Эдуард Володарский: «Бутылка кончилась. Появляется Володя на пороге и говорит: “Где водка?” Фарида [жена Володарского. — Я.К] с Мариной молчат. Вдруг Марина говорит: “Володя, водка есть, но она не здесь”. “А где?”. “Ну, там, в Склифе”. Он приходит ко мне: “Эдька, они говорят — в Склифе нам водки дадут, поехали”. А мы уже такие пьяные, что не соображаем, что в Склифе водку не дают, там совсем другое дают. <.. > Едем. Какой-то полуподвал. Там все Володькины друзья, вся бригада реанимации, которая его всегда спасала. Они все, конечно, сразу поняли. Мы сидим, ждем, когда нам дадут водки. Володьку увели. Ну, думаю, уже дают. Вдруг его ведут. А ему уже какой-то укол сделали, и он так на меня посмотрел: “Беги отсюда, ничего здесь не дают”. И его увели. А я вскочил на стол, размахивая ножом кухонным, который взял из дома, открыл окно и ушел на улицу. На следующий день пьянка уже кончилась, все тихо. Звонит Марина: “Володя уже вернулся из больницы, приезжайте, будем пить чай”. Мы едем к ним. Действительно, на кухне накрыт чай. Володька сидит во-о-от с таким фингалом под глазом… Руки стерты в запястьях. Говорит: “Вот что со мной в больнице сделали., санитар мне в глаз дал ”. Там жесточайшие способы. Они его раздевали догола, привязывали к цинковому столу и делали какие-то уколы. Он выворачивал руки, стер их в кровь и все время вопил, что он артист, что с ним так нельзя. И так надоел санитару, что тот дал ему в глаз. А он тогда снимался в “Арапе Петра Великого” у Митты»[2132] ^{[2133] [2134] [2135] [2136] [2137]}.

Вся эта история произошла в ночь с 27 на 28 сентября 1975 года. Именно тогда Высоцкого подвергли истязаниям в Институте Склифосовского, и буквально через день-два он сделал вышеприведенный набросок «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Би-ли…»479.

А вскоре началась работа над медицинской трилогией, где во всех подробностях описаны пытки, в том числе «избиение в пах»: «Нажали в пах, потом — под дых, / На печень-бедолагу». И даже строки «Мне в горло всунули кишку — / Я выплюнул обратно» являются отражением реальных событий: «У него был запой, — вспоминает сценарист Виктор Мережко. — И где-то его неотложка подобрала. Его повезли, по-моему, в Склифосовского. И, как я помню, зонд вводили… и порвали всю слизистую. Он страшно страдал»480.

Вообще весь рассказ Володарского о том, что делали с Высоцким в Склифе, воспринимается как одна буквальная перекличка с песней «Ошибка вышла» и наброском «Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю…»:

Там жесточайшие способы («Но властно дернулась рука: / “Лежать лицом к стене!” / И вот мне стали мять бока / На липком топчане»48¹, «Но тут смирят, но тут уймут»); Они его раздевали догола («В полубреду, в полупылу / Разделся донага»); привязывали к цинковому столу («Подручный — бывший психопат — / Вязал мои запястья»); и делали какие-то уколы («Ко мне заходят со спины / И делают укол»); Он выворачивал руки., стер их в кровь («Не чую ссадин на скуле, / Не ноют и запястья⁴82, / Хотя лежат же на столе / Орудия пристрастья» /5; 373/); и все время вопил, что он артист, что с ним так нельзя⁴^ («Во весь свой пересохший рот / Я скалюсь: “Ну, порядки! / У вас, ребятки, не пройдет / Играть со мною в прятки! / С мною номер не пройдет, / Товарищи-ребятки!”»); Итак надоел санитару, что тот дал ему в глаз («И гноем брызнуло из глаз…», «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Били…»).

Кроме того, равнодушие этих «врачей», которые подвергают героя пыткам в наброске «Знаю…» («И ничего, и никогда не говорили») также повторится в песне «Ошибка вышла»: «Но равнодушная спина / Ответила бесстрастно'. / “Нам ваша подпись не нужна — / Нам без нее всё ясно”» (АР-11-40). Данного мотива мы уже касались в предыдущей главе при разборе «Песни про Тау-Кита»: «У таукитов / В алфавите слов / Немного…» /1; 221/, «Хранят достоинства теней, / Всё молча — ни звука, ни слова» /4; 368/, «Мы — манекены, молчаливые модели» /3; 258/.

Так что отнюдь не только рассказы Михаила Шемякина послужили непосредственным толчком к написанию Высоцким песни «Ошибка вышла», но и его собственное пребывание в Институте Склифосовского и различных психиатрических больницах. И весь этот суммированный опыт в трилогии «История болезни» представлен в качестве метафоры взаимоотношений поэта и власти.

Надо сказать, что с издевательствами в советских психушках Высоцкий столкнулся еще в 1969 году: «…Был такой страшный день, — вспоминает Вениамин Смехов, — когда первая жена Володи [на самом деле вторая. — Я.К.] — Людмила Абрамова вызвала к себе — спасать мужа от гибели. Я позвонил Л. Бадаляну, мы примчались. Увидели. Мне показалось, что еще пять минут — и отравленный алкоголем человек погибнет на наших глазах.

Мой знакомый психиатр только недавно поступил на службу в Институт судебной медицины им. Сербского. Нынче за этой зловещей вывеской раскрыто много преступлений. Там “лечили” инакомыслящих. Тогда же мы ничего не знали об этом, знали только, что надо срочно спасать.

Бадалян сказал, что если Володя и Люся согласны, то можно поместить больного в институт под контроль Жени Борисова и привести организм в порядок. Дело кончилось бедой: Володю поместили, Борисова наутро отправили в командировку, а вместо лечения была гнусность. Володю пытались запугать, но малейшая догадка о том, какими методами здесь “лечат”, преобразила больного, он потребовал, чтобы его выпустили. Над ним стали издеваться, но он так сказал: “Я требую”, что мерзавцы… подчинились. Тяжелая вина за эту больницу — на мне.

Через 10 с лишним лет в квартире у Высоцкого на девятый день после Володиной смерти ко мне подошел Вадим Туманов. Последние годы, очевидно, не было ближе друга у Владимира. Вадим вернул мне историю с институтом Сербского, пересказав Володины реакции, чем сильно облегчил мои переживания»[2138] ^{[2139] [2140] [2141]}.

Эта история имела место с 17 по 19 февраля 1969 года и была описана также врачом Левоном Бадаляном: «В институт Сербского мы с Веней (Смеховым) его клали. Потому что и Нина Максимовна, и все говорили, что надо Володю положить туда, где у него не будет возможности пить, а в больницах перед его обаянием персонал не мог устоять. И приносили ему, сколько хотел, и в Люблино, и везде. Надо было его попугать. А это институт судебной психиатрии, там очень строго. Я позвонил главврачу Морозову, договорился с зав. наркологией Качаевым, и Веня с товарищами его отвезли. Володя потом считал, что его предали»485.

Позднее Высоцкому довелось еще раз побывать в этом институте: «В свое время в психиатрическом центре им. Сербского (по-народному “Серпы”) лечился от алкоголизма Владимир Высоцкий. К нему должна была прийти жена Марина Влади, о чем артист предупредил лечащего врача. А тот, в свою очередь, стал писать заключение, что у больного Высоцкого развилась мания величия (врач не знал, что Высоцкий действительно женат на звезде французского кино). Но, когда в палате появилась знаменитая актриса, врачебное заключение пришлось порвать»⁴^.

Такая же ситуация возникнет, когда Высоцкого поместят в психбольницу имени Кащенко (если, конечно, речь не идет о том же самом случае). Вспоминает актер Станислав Садальский: «Была даже такая история — мне рассказывали врачи, — когда Любимов положил Высоцкого в Кащенко, и доктор говорит: — Вы из Театра на Таганке? — Да. — Как фамилия? — Высоцкий. — Женаты? — Да? — Кто ваша жена? — Марина Влади. — Отправьте его к Наполеонам. Это не лечится»487

И напоследок разберем еще одну перекличку между двумя «больничными» произведениями 1975 года: «Я здоровый, я выжил — не верил хирург» («Не однажды встречал на пути подлецов…») = «Я — из хирургических отсеков, / Из полузапретных катакомб, / Там, где оживляют человеков, — / Если вы слыхали о таком» («Вот в плащах, подобных плащ-палаткам…»).

Последнее стихотворение датируется октябрем 1975 года /5; 58/, а ночь с 27 на 28 сентября, как уже было сказано, Высоцкий провел в Институте Склифосовского: «26-го сентября еще поет у Максаковой, а 27 — 28 сентября уже в реанимации в Склифосовского с сердечно-сосудистой недостаточностью на фоне хронического алкоголизма»[2142] ^[2143]. Обратим здесь внимание на слово реанимация. Несомненно, под впечатлением от увиденного там Высоцкий и написал стихотворение «Вот в плащах, подобных плащ-палаткам…»: «Выглядел он жутко и космато, / Он старался за нее дышать, — / Потому что врач — реаниматор — / Это значит: должен оживлять! <.. > Просто очень трудно оклематься — / Трудно, так сказать, реаниматься, / Чтоб писать поэмы, а не бред». Примечательно, что начало этого стихотворения находится на одном листе с фрагментом другого стихотворения на родственную тему — «Я прожил целый день в миру / Потустороннем…» (АР-14-178).

***

Прямой предшественницей трилогии «История болезни» является также повесть «Дельфины и психи».

Первая ее редакция была написана в феврале-марте 1968 года во время пребывания Высоцкого в московской психиатрической клинике № 8 им. З.П. Соловьева (а вообще работа над повестью продолжалась в течение трех с лишним лет — со 2 февраля 1968 года по 9 мая 1971-го489).

Аналогичная история произошла с песней «Про сумасшедший дом» (1965), появившейся вскоре после его пребывания в той же клинике с 15 ноября по 6 декабря 1965 года. А через некоторое время родилась песня «Про черта». Причем в обоих случаях (да и позднее) Высоцкий попадал в психбольницу по алкогольным делам.

Перед тем, как перейти к анализу повести, остановимся на структуре повествования, которое состоит из трех пластов, чередующихся друг с другом.

Первый пласт принадлежит главному герою, который рассказывает о текущем моменте, о своем состоянии, мыслях и чувствах во время пребывания в сумасшедшем доме и о своих взаимоотношениях с врачами и другими пациентами (поток сознания перемежается здесь с реальными событиями из жизни героя).

Второй пласт представляет собой многократно повторяющееся обращение героя к врачу с одной-единственной просьбой — перестать делать ему уколы.

И, наконец, третий пласт посвящен сюжету о казалось бы совсем иной реальности, действие в которой происходит в некоем океанариуме, а главными действующими лицами там являются дельфины, киты и профессор-ихтиолог.

Если говорить об образе героя-рассказчика, то он сродни главному герою песни «Про сумасшедший дом»: нормальный, здоровый человек находится в психбольнице и вскоре чувствует, что начинает сходить с ума, подобно большинству других пациентов, но всеми силами этому сопротивляется. Кроме того, личность героя-рассказчика повести идентична личности лирического героя поэзии Высоцкого (который часто выступает в разных масках, в том числе иронических, что и сбивает с толку многих исследователей), поэтому будет уместно выявить многочисленные параллели между повестью и поэтическими произведениями.

Итак: «Всё, нижеисписанное мною, не подлежит ничему и не принадлежит никому. Так…

Только интересно — бред ли это сумасшедшего или записки сумасшедшего, и имеет ли это отношение к сумасшествию?» /6; 22/.

Этот фрагмент недвусмысленно говорит о «нормальности» героя, так как подобная авторефлексия не свойственна действительно сумасшедшим людям. Через некоторое время встретится еще одно подобное высказывание: «Да здравствует безумие, если я и подобные мне — безумны!» /6; 38/ (ср. в поэме Маяковского «Человек», 1916 — 1917: «Да здравствует — снова! — мое сумасшествие!»).

Маска сумасшедшего позволяет Высоцкому максимально открыто, безо всякой самоцензуры, выразить свое отношение к советскому строю и к властям, подвергающим его разнообразным издевательствам.

Обратимся к перекличкам этой повести с другими произведениями.

Доктор, я не хочу этого лекарства, от него развивается импотенция, нет, развивается, нет, развивается, нет, развивается! Нет, нет, нет. Ну, хорошо! Только в последний раз! А можно в руку? Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть.

Точно так же колят и лирического героя Высоцкого: «Мне колят два месяца кряду» (АР-10-48), «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!» /5; 80/, «И всю жизнь — мою колят и ранят. / Вероятно, такая судьба» /1; 378/, «Колют иглы меня — до костей достают» /4; 226/, «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими <…> Мы вместе горе мыкали, / Все проткнуты иголками!» /5; 74/.

В повести главного героя докололи до того, что у него исчезли вены: «У меня вон вену сестра пятый день ищет…» /6; 45/, - что напоминает написанную через год «Палату наркоманов»: «Пятый день кому-то ищут вены, / Не найдут — он сам от них отвык», — из чего становится ясно, что под неопределенным местоимением «кому-то» герой-рассказчик имеет в виду самого себя.

А с «Палатой наркоманов» наблюдается еще одна перекличка: «…исколот я весь иглами и сомнениями!» /6; 32/ — «Чувствую — сам сяду на иглу. <…> В душу мне сомнения запали…». Кроме того, в словах «…исколотя весь иглами и сомнениями!» встречается такой же прием совмещения материального и нематериального образов, как и в некоторых стихах: «Следы и души заносит вьюга» («Вот и разошлись пути-дороги вдруг…»), «А так как чужды всякой всячины мозги, / То ни предчувствия не жмут, ни сапоги» («Песня конченого человека»).

На прогулку я не пойду — там психи гуляют и пристают с вопросами.

Эта же ситуация воссоздается в ряде поэтических произведений: «Ведь рядом — психи тихие, неизлечимые» /1; 179/, «А рядом гуляют по саду / Белогорячие /2; 570/, «Грустные гуляют параноики, / Чахлые сажают деревца /3; 481/[2144].

В повести говорится о том, что вся страна заключена в психбольницу: «Никто не спит, и никто не работает. Все лежат в психиатрической» /6; 39/, - как и в более позднем «Письме с Канатчиковой дачи» (1977): «Возлежит на сотнях коек / Населенье всех прослоек» (АР-8-53).

Я стал немного забывать теорию функций, ну да это восстановимо. Врач обещал… Врет, наверно. Но если не врееет…

Подобное состояние героя напоминает песни «Про сумасшедший дом» и «Гербарий», где он тоже начал терять свой человеческий облик: «Забыл алфавит, падежей / Припомнил только два», «Мой класс — млекопитающий, / А вид… уже забыл» (поэтому, кстати, и в «Песне мыши» главная героиня задается вопросом: «Я — рыбная мышь или мышная рыба?»).

Продолжение разговора о «теории функций» наблюдается через несколько страниц: «Да! Совсем забросил я теорию нелинейных уравнений в искривленном пространстве. Надо будет вспомнить, а то совсем отупел. А сейчас для тренировки:

[(В)² + Р³ + А° + Ч + i-

i-З-В-Е-Р-Г-i]¹⁰» (АР-04-62)

Герой будто бы воспроизводит внешний вид «нелинейных уравнений», а по сути пишет: «врачи — изверги», — причем не просто изверги, а в десятой степени, то есть изверги из извергов: «Они всё могут заставить, изверги! Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах, эскулапы, лепилы…» /6; 25/. Причем и сам Владимир Семенович в реальной жизни называл врачей «извергами». Врач Михаил Буянов, опекавший его во время пребывания в психиатрической клинике им. Соловьева в ноябре 0965-го, вспоминал: «Мне уже не раз передавали, что он называет меня извергом. Правда, со временем подобрел и перестал ругаться»[2145] 0

«Искривленное пространство» здесь также не имеет никакого отношения к физике, поскольку это словосочетание в контексте творчества Высоцкого становится метафорой «искривленности» советского общества: «В пространстве — масса трещин и смещений» («Переворот в мозгах из края в край…», 0970). Отсюда и столь часто фигурирующая в его стихах фольклорная Кривая.

А использование математической терминологии является в данном случае метафорой высокого интеллекта героя, и этот прием уже встречался в песне «Быть может, о нем не узнают в стране…» (0966): «Он брал производные даже во сне / И сдачу считал в интегралах», — и в рассказе «Формула разоружения». В устной версии этого рассказа о главном герое говорилось в третьем лице: «…формулу разоружения он придумал. Представляешь, он составил: там алгебра была — икс квадрат плюс синус такой-то, что-то еще с делением всевозможным, равняется разоружение»^². С этой формулой он пришел в Кремль, там его направили в КГБ, оттуда его выгнали, узнали, где он живет, прислали за ним «Скорую», которая отвезла его в сумасшедший дом, где и происходит действие в «Дельфинах и психах»493.

В кабинет некоего профессора лингвиста-ихтиолога развязной походкой вошел немолодой уже дельфин, сел напротив, заложил ногу на ногу, а так как закладывать было нечего, то он сделал вид, что заложил, и произнес:

- <…> Сегодня дежурный по океанариуму, фамилию забыл[2146] ^{[2147] [2148] [2149]}, во время кормления нас — во-первых, тухлой рыбой^⁵, во-вторых, ругал нецензурно, «нас» — я имею в виду дельфинов, а также других китообразных и даже китов.

— В каких выражениях? — спросил профессор и взял блокнот.

— Уверяю вас, что в самых-самых. Там были и «.дармоеды», и «агенты Тель-Авива», и что самое из самых-самых — «неразумные твари».

— Я сейчас распоряжусь и его строго накажут)…

Эта беседа один к одному напоминает диалог Анатолия Марченко с начальником калужской тюрьмы:

— Ладно, не будем обсуждать сами законы, но вот меня тут у вас избили — это вроде бы не разрешено вашими правилами <…>.

Начальник тюрьмы не закричал: это ложь! <…> Он деловито записал, когда избили, за что и как.

- <…> Сейчас же я проверю, и если все подтвердится, виновные будут наказаны.496

В обоих случаях представлен наглядный пример лицемерия властей, притворяющихся, что они — «за справедливость». И хотя Марченко описывает советскую тюрьму образца 1975 года, а Высоцкий — океанариум конца 60-х, мы видим, что никаких изменений не произошло.

Из других перекличек с воспоминаниями Анатолия Марченко упомянем и такую — равнодушие власти к человеческим мучениям

Марченко: «“Примите заявление о голодовке”. — “У нас нет голодающих!” Вот это, оказывается, мне переносить трудней всего — это безразличное отношение ко мне. Не ко мне, Анатолию Марченко, а ко мне, человеку»⁴⁹7.

Высоцкий: «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно: / “А ваша подпись не нужна — / Нам без нее все ясно”».

Кстати, голодовка упоминается и в повести, и с тем же равнодушием власти: «…я требую сухой паек. Нет? Тогда голодовка, — только голодовка может убедить вас в том, что личность — это не жрущая тварь, а нечто, то есть даже значительно нечто большее. Да-да! Благодарю! Я и буду голодать на здоровье» /6; 26/.

Легко догадаться, что ироническая «благодарность» героя явилась ответом на: «Ну и голодайте на здоровье!». Как вспоминал в одном из интервью бывший политзаключенный Семен Глузман: «Каждый день поутру в камеру бодрой походкой входил замполит Кытманов и задавал один и тот же вопрос, почему-то радостно улыбаясь: “Голодаете?”. И тут же сам себе отвечал: “Ну и голодайте себе на здоровье!”»[2150]

Вернемся еще раз к диалогу дельфина с профессором.

Дельфин сказал, что для его собратьев и китов самым оскорбительным из всего сказанного дежурным по океанариуму было: «неразумные твари». А мы помним, что и в «Песне попугая», и в «Гербарии» власть относилась к лирическому герою именно как к неразумному существу: «Сказал вместо “здравствуйте”: “Попка — дурак!”» /4; 326/, «Мышленье в нем не развито, / И вечно с ним ЧП» /5; 72/. Поэтому есть все основания говорить о сущностной близости дельфина, разговаривающего с профессором, к лирическому герою Высоцкого.

Автобиографичность образа дельфина подтверждает и перекличка со стихотворением «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «В кабинет некоего профессора лингвиста-ихтиолога развязной походкой вошел немолодой уже дельфин <…> И произнес: “<…> Население требует… Иначе будут последствия!”» /6; 23 — 24/ = «Я даже прорывался в кабинеты / И зарекался: “Больше — никогда!”».

Может возникнуть вопрос: почему этот дельфин — немолодой? Да потому что в концовке повести герой-рассказчик скажет о себе: «А кругом музыка, салют из 56 залпов, по количеству моих лет\» (АР-14-98).

«На улице слякоть, гололед <…> Упадешь — и тебя никто не подымет — сам упал, сам вставай» (С5Т-5-27), «Помощи не будет ни от людей, ни от больных, ни от… эй, кто-нибудь!» (С5Т-5-46).

Мотив отсутствия помощи, в том числе в контексте гололеда, постоянно разрабатывался Высоцким и основывался, прежде всего, на его личном опыте: «Не один, так другой упадет / На поверхность, а там — гололед… / И затопчут его сапогами» («Гололед»), «Неужели никто не придет, / Чтобы рядом лететь с белой птицей? / Неужели никто не решится? / Неужели никто не спасет?» («Романс миссис Ребус»), «Спасите, спасите! О ужас, о ужас, — / Я больше не вынырну, если нырну» («Песня мыши»), «Без меня продолжался великий поход, / На меня ж парусами махнули» («Баллада о брошенном корабле»), «Напрасно жду подмоги я — I Чужая эта колея» («Чужая колея»), «Я пожалел, что обречен шагать / По суше. Значит, мне не ждать подмоги — / Никто меня не бросится спасать / И не объявит “шлюпочной тревоги”» («Человек за бортом»).

В последней песне налицо метафорическое противопоставление воды и суши, так же как и в повести, где дельфины, живущие в воде, подвергаются истязанием со стороны людей (профессора и работников океанариума), живущих на суше. И такая же картина возникает во многих поэтических произведениях: «Я теперь в дураках — не уйти мне с земли — / Мне расставила суша капканы… <.„> Нет, я снова выйду в море…» («Мои капитаны», 1971), «Любая тварь по морю знай плывет, / Под винт попасть не каждый норовит, — / А здесь, на суше, встречный пешеход / Наступит, оттолкнет и убежит» («Возьмите меня в море», 1972), «Зачем иду на глубину? / Чем плохо было мне на суше? <…> Мы умудрились много знать, / Повсюду мест наделать лобных — / И предавать, и распинать, / И брать на крюк себе подобных.! <…> И я намеренно тону, / Ору: “Спасите наши души!” / А если я не дотяну, / Друзья мои, бегите с суши!» («Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977).

Кроме того, реплика героя-рассказчика повести «Помоши не будет ни от людей, ни от больных, ни от… эй, кто-нибудь}» почти буквально повторится в песне «Чужой дом» (1974): «Эм, живой кто-нибудь, выходи, помоги! / Никого…». Впервые же этот мотив встретился в капустнике «Божественная комедия», который Высоцкий сочинил осенью 1957 года, будучи студентом второго курса Школы-студии МХАТ. Здесь реалии произведения Данте переносятся на Школу-студию, и один из персонажей — студент — произносит такие слова: «Нет никого! Эй! Кто-нибудь, хоть грешный. / А темнота — ну просто ад кромешный»[2151] (эта же темнота царила в «Чужом доме»: «Почему во тьме, / Как барак чумной?»). Сравним также в черновиках «.Двух судеб» (1977) и в более ранней песне «Возвратился друг у меня…» (1968): «Ни души вокруг единой: / Только топи да трясины / непролазные…» /5; 458/, «…А кругом — с этим свыкнулся! — / Нет как нет ни души — / Хоть пиши, хоть вороши…» /2; 150/.

Тем временем советская власть, сделав население страны своего рода подопытными животными, получила тотальную власть над людьми и управляет всеми их действиями. В повести Высоцкого этому соответствует образ электродов, вмонтированных во всех дельфинов и китообразных, обитавших в океанариуме[2152] ^{[2153] [2154]}. Однако с течением времени последние совершили резкий скачок в развитии, далеко обогнав людей, и сумели не только избавиться от этих электродов, но и даже вмонтировали их самому профессору: «…профессор всё понял. “Они сделали с ним то же, что мы до этого делали с ними. Они вмонтировали в него… Какой ужас!”» /6; 30/. Данная ситуация уже описывалась в «Песне о хоккеистах» (1967): «И их оружьем / Теперь не хуже / Их бьют, к тому же — / На скоростях».

Когда профессор под охраной дельфина двинулся вперед по коридору, ведущему в океанариум, пришедший в себя труженик науки хотел было взять на себя инициативу и уже потянулся даже к кнопке. Сейчас одно нажатие — и сработают вмонтированные в мозг электроды раздражения и идущий сзади парламентер ощутит приятное покалывание и уснет, и все уснут, и можно будет <…> уйти в работу с головой и исследовать, исследовать, резать их, милых, и смотреть, как это они сами вдруг…

Мысли эти пронеслись мгновенно, но вдруг голос, именно голос, китообразного пропищал: “Напрасно стараетесь, профессор. Наша медицина шагнула далеко вперед, электроды изъяты, это ваше наследие теперь вспоминается только из-за многочисленных рубцов в голове и на теле. Идите и не оглядывайтесь!”».

Выделенное курсивом словосочетание встретится и в «Черных бушлатах», где лирический герой также будет говорить о тщетности усилий своих врагов: «Напрасно стараться, — я и с перерезанным горлом / Сегодня увижу восход до развязки своей!». А кроме того, он упоминает и свои «многочисленные рубцы в голове и на теле» — как следствие пыток: «Вот рубцы от тарана…» («Баллада о брошенном корабле»), «Пошел лизать я раны в лизолятор, / Не зализал — и вот они, рубцы» («Побег на рывок»).

Неудивительно, что представители власти в лице профессора-ихтиолога сравниваются с фашистами, как в военных песнях Высоцкого и в трилогии «История болезни» («Я видел это как-то раз — / Фильм в качестве трофея!»501): «Все дельфины-белобочки сбились в кучу и <…> громко крича, на чисто человечьем языке ругали его, профессора, страшными словами, обзывали мучителем людей, т. е. дельфинов, и кто-то даже вспомнил Освенцим и крикнул: “Это не должно повториться!”» /6; 29/502.

Причем если дельфины «ругали его, профессора, страшными словами», то и попугай в стихотворении «На острове необитаемом…» (также — 1968) «собрал всё население / И начал обучение / Ужаснейшим словам» (об автобиографичности этого стихотворения был подробный разговор в предыдущей главе — с. 539, 540).

Вообще же автобиографичность в образах дельфинов и китов на страницах повести проступает неоднократно, например: «Один обалдевший от счастья дельфин, прекрасный представитель вида, которому, видимо, только что вынул электрод собрат его по — да-да! — по разуму (теперь в этом можно не сомневаться[2155] ^{[2156] [2157]})… Этот дельфин делал громадные круги, подобно торпеде™, нырял, выпрыгивал вверх, и тогда можно было разобрать: “Долой общение, никаких контактов” и что-то еще» /6; 29/.

Желание оборвать всяческие отношения с властью неоднократно высказывают герои Высоцкого: «Мы гоним в шею потусторонних! / Долой пришельцев с других сторон!» («Марш антиподов»), «Долой / Ваши песни, ваши повести! / Долой / Ваш алтарь и аналой! / Долой / Угрызенья вашей совести! / Все ваши сказки богомерзкие — долой!» («Мистерия хиппи»), «И вот один отъявленный дельфин / Вскричал: “Долой общение!” — и сгинул» («Хоть нас в наш век ничем не удивить…»). Последнее стихотворение было написано примерно в одно время с повестью, а призыв «Долой общение!» встретится в повести еще раз, когда уже все дельфины на обращение к ним профессора «Друзья!» будут кричать: «Долой дружбу ходящих по суше!» /6; 31/.

Поэтому нетрудно догадаться, что в образе «отъявленного дельфина» автор вывел самого себя. Эпитет отъявленный в данном случае является «чужим словом», как, например, в «Марше космических негодяев». А в черновиках стихотворения читаем: «И вот один отъявленный дельфин, / С которым больше всех велось работы…» (АР-14-24). Отсюда следует, что власти пытались перевоспитать этого «.дельфина», но им это не удалось, так же как в «Притче о Правде» и в «Гербарии»: «Правда колола глаза, и намаялись с ней» /5; 490/, «И вечно с ним ЧП» /5; 72/.

Кроме того, поведение дельфина («Один обалдевший от счастья дельфин <…> делал громадные круги, подобно торпеде, нырял, выпрыгивал вверх…») напоминает поведение лирического героя в «Песенке о переселении душ» (1969): «Я от восторга прыгаю»: а также самого Высоцкого, когда он впервые поехал за границу: «Подпрыгивая, как козленок, ты начинаешь кричать изо всех сил от счастья, от того, что все препятствия позади, от восторга, от ощущения полной свободы. Мы уже по ту сторону границы, которой, думал ты, тебе никогда не пересечь. Мы увидим мир, перед нами столько неоткрытых богатств! Ты чуть не сходишь с ума от радости»505.

«Прыгучесть» Высоцкого отмечал и Геннадий Полока: «Пробуясь у меня в ленту “Один из нас”, он бил чечетку, потом разбегался, прыгал на стену и умудрялся еще на стене отбить ногами несколько тактов! Прыгучий был потрясающе, на руках стоя плясал»506. Да и сам Высоцкий в черновиках стихотворения «Я уверен, как ни разу в жизни…» (1969) признавался: «Уменя прыгучесть от природы» /2; 463/. Заметим, что датируется это стихотворение 1969 годом, то есть тем самым временем, когда он пробовался в фильм Полоки «Один из нас».

С мотивом «.прыгучести» связаны также формально-ролевые песни «Прыгун в высоту» и «Про прыгуна в длину», а плюс к тому — черновые варианты «Истории болезни» и «Песенки про мангустов»: «Я злую ловкость ощутил / И прыгнул, как мар-ран» /5; 404/, «Змеи стаи хитрее и злее — / Поджидали, свернувшись в клубок… / Но мангусты всегда чуть быстрее / Совершали смертельный прыжок» /3; 352/.

Теперь вернемся к повести «Дельфины и психи» и отметим еще некоторые сходства между дельфином и героем-рассказчиком (который в свою очередь является alter ego самого автора).

Последний говорит доктору: «Я и петь-то не умею, без слуха я» /6; 32/, - а через несколько страниц читаем: «“Вода, вода, кругом вода”, - пропел дельфин, и профессор отметил у него полное отсутствие слуха» /6; 41/.

Кстати, припев Вода, вода, кругом вода из эстрадной песни «Как провожают пароходы?» (над которой Высоцкий часто иронизировал на своих концертах) произнесет, несколько модифицировав его, и лирический герой в наброске 1968 года (время написания «Дельфинов и психов»): «Что я слышал: звуки улиц и звонки. / В моей жизни города и города. / Вы возьмите меня в море, моряки, / Там одна вода, одна вода» (АР-4-185).

Тот же дельфин вручил профессору план по освобождению пациентов психбольниц и ультиматум (на случай, если план не будет выполнен):

Союз всего разумного, что есть в океане, предлагает человечеству в трехдневный срок провести следующие меры:

1. Ввести сухой закон для научных работников.

2. Закрыть все психиатрические клиники и лечебницы^⁰⁷

3. Людей, ранее считавшихся безумными, распустить с почестями.

4. Лечебницы отдать под школы.

Но и сам герой-рассказчик за некоторое время до этого тоже представил свой план, касающийся пациентов психушки: «А вот мое завещание. <…>

Да здравствует международная солидарность сумасшедших, единственно возможная из солидарностей!

Да здравствует безумие, если я и подобные мне — безумны!

И да здравствует всё, что касается всего, что волнует и утешает!»

В первом случае — «Союз всего разумного, что есть в океане». А во втором — «Международная солидарность сумасшедших».

И формальная противоположность этих союзов (разумные — сумасшедшие) здесь нивелируется, поскольку речь идет об одних и тех же людях, но представленных в разных ракурсах: дельфины являются разумными на фоне безумных деяний людей (профессора-ихтиолога и других сотрудников океанариума): войн, революций, ГУЛАГов, а также «мерзких опытов» над дельфинами и китами. А «сумасшедшие» (то есть все нормальные люди) являются таковыми с точки зрения властей (главврача и другого служебного персонала), которые заточили их в психушку и также ставят над ними опыты.

Герой-рассказчик сравнивает врачей с фашистами: «Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть. <.. > Они всё могут заставить, изверги! Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах, эскулапы, лепилы…» /6; 25/, - так же как и один из дельфинов, под которым вновь угадывается сам автор: «Все дельфины-белобочки сбились в кучу и, громко жестикулируя — нет, жестикулировать, собственно, им зачем? — громко крича, на чистом человеческом языке, ругали его, профессора, страшными словами, обзывали мучителем людей, т. е. дельфинов, и кто-то даже вспомнил Освенцим и крикнул: “Это не должно повториться!”» /6; 29/.

Интересно также, что герой-рассказчик говорит про себя и других людей: «А мы? Откуда мы? А мы — марсиане, конечно, и нечего строить робкие гипотезы и ис- [2158] ^[2159] подтишка подъелдыкивать Дарвина» /6; 36/ (как и в стихотворениях начала 70-х годов: «Эврика! Ура! Известно точно / То, что мы — потомки марсиан. / Правда, это Дарвину пощечина: / Он — большой сторонних обезьян» /3; 479/, «Я загадочный, как марсианин» /3; 160/, «Мы — марсиане средь людей»; АР-14-126), — но то же самое он скажет в концовке повести о дельфинах и китах, которые освобождают пациентов психбольницы (а значит, и его самого): «Это они, они! Те, кто пришел очистить мир для тех, кто прилетит. Отдать под школы! А может, это они и прилетели» /6; 47/. В такой же маске выступает лирическое мы в «Мистерии хиппи»: «Мы — как изгои средь людей, / Пришельцы из иных миров», — и в «Марше космических негодяев»: «Ведь когда вернемся мы, по всем по их законам / На Земле пройдет семьсот веков».

Я буду жаловаться завтра. Зачем завтра?! Сегодня же напишу Косыгину…

Начиная с лета 1968 года, Высоцкий действительно неоднократно писал письма в советские властные структуры по поводу его травли в печати.

Я не могу спать. Нельзя спать, когда кругом в мире столько несчастья…

В несколько измененном виде эта мысль войдет в стихотворение «Вот в плащах, подобных плащ-палаткам…» (1975): «Я сказал: не из-за бед не спится. / Вру я, что на беды наплевать» /5; 355/ (в основной редакции: «Мне не спится и не может спаться — / Не затем, что в мире столько бед, / Просто очень трудно оклематься, / Трудно, так сказать, реаниматься, / Чтоб писать поэмы, а не бред»»), — что напоминает «Балладу о борьбе» (1975): «Только в грезы нельзя насовсем убежать: / Краткий век у забав — столько боли вокруг!».

Мотив бессонницы встречается также в стихотворениях «Машины идут, вот еще пронеслась…» (1966), «Я бодрствую, но вещий сон мне снится» (1973) и «Общаюсь с тишиной я…»(1980): «Проснуться и встать, если мог бы я спать / И петь, если б не было вьюги», «Не спится мне… Но как же мне не спиться!», «Не сплю — здоровье бычее»; в «Песне автозавистника» (1971): «Так полегчало — без снотворного уснул!»; и в стихотворении «Короткие, как пословицы, и длинные от бессонницы…» (1968).

А реплика героя-рассказчика: «Отстать? Что? Заговорил! Вы, мол, идете вверх по лестнице — к выздоровлению, то есть. А наш удел — катиться дальше вниз? Шиш вам» (АР-14-58), — вновь напоминает слова лирического героя: «Мне говорят, что я качусь все ниже, / А я — хоть и внизу, а все же уровень держу» («Реальней сновидения и бреда…», 1977), «Но слабеет, слабеет крыло, IЯ снижаюсь всё ниже и ниже» («Романс миссис Ребус», 1973), «Некуда мне выше-можно только ниже» («За меня невеста…»; вариант исполнения[2160] ^[2161]), «Разбег, толчок… Свидетели паденья / Свистят и тянут за ноги ко дну» («Прыгун в высоту», 1970), «Нас тянет на дно, как балласты» («Марш аквалангистов», 1968), «Нас вертела жизнь, таща ко дну» («Марш космических негодяев», 1966).

Кроме того, в словах «Вы, мол, идете вверх по лестнице — к выздоровлению, то есть» пародируется коммунистическая риторика: «Историки тщательно изучат и опишут каждую ступень той лестницы, по которой мы поднимаемся вверх. Весь переход к коммунизму будет для человечества скачком из царства необходимости в царство свободы»509.

Нянечки — прекрасные женщины. Они — не бабы, они — женщины. Одна мне сегодня сказала: «Красавчик ты наш». <…> Какой я красавчик: у меня гены и хромосомы изуродованы

ЛСД (это я прочитал в «Огоньке»[2162]).

Через несколько лет после этого Высоцкий напишет песню «Тот, который не стрелял», где лирический герой будет характеризовать свои отношения с «нянечками» следующим образом: «Ходил в меня влюбленный / Весь слабый женский пол: / “Эй, ты, недостреленный, / Давай-ка на укол!”».

В повести герой-рассказчик говорит, что у него «гены и хромосомы изуродованы ЛСД» (транслитерация английской аббревиатуры LSD — lysergic acid diethylamide, — наркотическое вещество, вызывающее галлюцинации).

Очевидно, что эти уколы являются метафорой насилия власти (ср. с электродами, вживленными в дельфинов). Позднее данный мотив встретится в черновиках «Письма с Канатчиковой дачи»: «Нас врачи безбожно колют, / Подавляют нашу волю», «Привязали всех и колют»[2163] (процитируем также стихотворение «Я сказал врачу..»ив песню «Погоня»: «Мне колят два месяца кряду», «Колют иглы меня, до костей достают»).

Сюда примыкает еще несколько буквальных перекличек между повестью и «Письмом с Канатчиковой дачи»: «Ах, какое неприятное состояние. Лечение, тоже мне!» /6; 44/ = «Тоже нам — лечить взялись!» (АР-8-46) (этот же оборот встречается в «Песне самолета-истребителя» и в «Марафоне»: «Эх, тоже мне — летчик-ас!», «Тоже мне — хорош друг, — / Обошел меня на круг!»); «Доктор, отпустите меня с богом!» (АР-14-54) = «Отпустите на два дня!» (АР-8-49); «Врачи — изверги» /6; 35/ = «Развяжите, полотенцы, / Иноверы, изуверцы!» /5; 135/.

Старый барабанщик, старый барабанщик,

Старый барабанщик крепко спал.

Новый барабанщик, новый барабанщик,

Новый барабанщик настучал.

Тот проснулся, перевернулся

И три года потерял.

А новый барабанщик, новый барабанщик

Барабан его забрал.

Это просто так. Я - вообще не поэт, я… Кто я? Что я? Зачем я?[2164] Жизнь, какая же ты все-таки сволочьР[2165]

В привычном для себя ключе Высоцкий переделывает детский стишок (по аналогии со сказочными сюжетами), вкладывая в него личностный подтекст: в образе старого барабанщика выводит себя, а в образе нового — советскую власть.

Сюжет этого стихотворения впоследствии послужит своего рода сценарием, по которому будет развиваться «Притча о Правде», о личностном подтексте которой говорилось и в этой главе, и в предыдущей:

а) «Старый барабанщик крепко спал» —> «И легковерная Правда спокойно уснула, / Слюни пустила и разулыбалась во сне».

б) «Новый барабанщик настучал» —> «Дескать, какая-то мразь называется Правдой, / Ну, а сама пропилась, проспалась догола».

в) «Тот проснулся, перевернулся / И три года потерял» —> «Духу чтоб не было — на километр сто первый / Выселить, выслать за двадцать четыре часа!».

г) «А новый барабанщик <…> барабан его забрал» —> «Выплела ловко из кос золотистые ленты / И прихватила одежды, примерив на глаз, / Деньги взяла и часы, и еще документы, / Сплюнула, грязно ругнулась и вон подалась».

В таком же духе реализован конфликт поэта и власти в другом стихотворении, включенном в монолог главного героя: «Она парила по перилам, / Она мудрила и юлила, / Она грозила и сулила, / Она — Долила, / Но убила / Она Самсона — / Был он сонный» /6; 38/. И тут же дается расшифровка подтекста: «Долила — это несправедливость, а Самсон — это я». Власть вновь представлена в образе несправедливости, которую олицетворяет собой главврач: «Я стал немного забывать теорию функций, ну, да это восстановимо. Врач обещал… Врёт, наверно» /6; 23/, «Мне будут делать инсулин, что лучше есть и спать. <…> Говорят, у меня был шок[2166]. И доктор говорит, а раз он говорит — значит, неправда» /6; 44 — 45/. А в «Притче о Правде» власть была персонифицирована в образе Лжи, и поэтому Правда говорила: «Ложь это всё…».

Соответственно, и герой повести, и Правда ненавидят ложь: «Я не терплю завещаний, они все фальшивые, особенно политические…» /6; 38/ = «Ложь это всё, и на Лжи одеянье мое!». Но вместе с тем оба умоляют своих мучителей отпустить их на свободу: «.Доктор, отпустите меня с богом! <…> Отпусти, молю, как о последней милости» (АР-14-54, 56) = «Голая Правда божилась, клялась и рыдала».

Если Правду выслали на 101-й километр, то и герой-рассказчик предполагает такое же развитие событий: «В 10 — отбой, и не положено разговаривать. <…> Как заговорил, так — вон из Москвы» /6; 32/.

А в свете тождества дельфинов в океанариуме с пациентами психиатрической больницы возникают следующие параллели. Профессор-ихтиолог «про дельфинов гадости рассказывает» /6; 45/, а Правду «обзывали дурными словами». Также и другие работники океанариума называли дельфинов «неразумными тварями» /6; 24/, а в «Притче» читаем: «Дескать, какая-то мразь называется Правдой…».

Что же касается образа Самсона, в котором выступает герой повести в стихотворении «Она парила по перилам…», то он свидетельствует о его мощи и силе (вспомним образы Гулливера, Геракла и штангиста в поэтических произведениях). А об убившей его Долиле, то есть о советской власти, сказано, что «она грозила и сулила». Это тот самый метод «кнута и пряника», о котором идет речь в «Деревянных костюмах» и в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…»: «И будут вежливы, и ласковы настолько — / Предложат жизнь счастливую на блюде, / Но мы откажемся, — и бьют они жестоко…», «Даже если сулят золотую парчу / Или порчу грозят напустить — не хочу!».

А в самом начале стихотворения «Она парила по перилам…» заключен мотив «летучести» власти (вспомним образы «святого духа» из «Песни про плотника Иосифа», Черномора из «Лукоморья» и другие).

Концовка же этого стихотворения: «Но убила / Она Самсона — / Был он сонный», — содержит отсылку к вышеупомянутому стишку «Старый барабанщик крепко спал…», где барабанщика также обокрали во сне, после чего ему дали три года тюрьмы. Кроме того, во сне Ложь обокрала Правду («И прихватила одежды, примерив на глаз. / Деньги взяла и часы, и еще документы»), после чего ее выслали на 101-й километр (а в самом начале повести сказано, что Долила «Самсона уложила» /6; 22/; и именно так поступит Ложь в «Притче о Правде»: «Грубая Ложь эту Правду к себе заманила: / “Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег”»);, во сне арестовали лирического героя в песне «Мать моя — давай рыдать»: «Открыли дверь и сонного подняли»; во сне убили главного героя «Песенки про Кука»: «И вовсе не было подвоха или трюка, / Вошли без стука, почти без звука, / Пустили в действие дубинку из бамбука, / Тюк прямо в темя, — и нету Кука!». Здесь же следует вспомнить характер смерти самого Высоцкого: он действительно умер во сне…

Теперь вернемся к началу повести: «Одна старожила доложила, что Самсона уложила. Долила его подсторожила, взвалила металломеч, поносила, поголосила и убила Дездемону». Маска сумасшедшего позволяет Высоцкому скрыть личностный подтекст этих строк, но в свете сказанного он расшифровывается без труда. Поскольку Долила является олицетворением власти, ее действия напоминают поведение Быка Минотавра из стихотворения «В лабиринте»: «Долила его подсторожила, взвалила металломеч, поносила, поголосила и убила Дездемону» = «Злой Минотавр в этой стране / Всех убивал. / Жертвы свои он в тишине / Подстерегал» /3; 154/.

Продолжим анализ повести.

Герой-рассказчик употребляет выражение «Эврика!» (то есть «Нашел!»):

Там психи едят и чавкают. Не уверяйте меня, именно — чавкают и вдобавок хлюпают. Ага! Эврика! Несмотря на разницу в болезнях — шизофрения, там, паранойя и всякая другая гадость, — у них есть еще одно, вернее, два общих качества. Они все — хлюпики и чавчики.

Это выражение часто использует и лирический герой Высоцкого, выступающий в разных масках: «Эврика! Ура! Известно точно / То, что мы — потомки марсиан» /3; 479/, «Эврика! Нашел — вот признак первый, / Мной замеченный: / Те, кто пьют, — у тех сплошные нервы / Вместо печени» (АР-3-202), «“Эге! Ха-ха! О, эврика!” — воскликнул Кокильон» /4; 372/.

В том же 1973 году, когда была написана «Баллада о Кокильоне», лирический герой сетовал: «За новые идеи платят деньги, / И больше нет на “эврику” надежд» («Я не успел»), — и тогда же Высоцкий выступил с концертом в ленинградском клубе-магазине «Эврика».

Сегодня произошел возмутительный случай, который потряс меня с фундамента до основания, подобно ашхабадскому землетрясению в 49 г. и ташкентскому в 66 — 67 гг.

Один выздоравливающий больной написал главному врачу заявление. Вот текст его — привожу дословно и построчно:

Я, нижеподписавшийся, Соловейчик Самуил Яковлевич, армянин по национальности, а если хотите, и не армянин, возраста 43 лет, 12 из которых я отдал Вам, уважаемый друг, торжественно и в присутствии понятых заявляю, что:

1) давление мое колеблется всегда в одних и тех же пределах 1230 — 1240 км²/сек

2) пульс мой — 3 — 3,5 порсек в час

3) РОЭ — 12 мегагерц в раунд

4) моча — всегда фиолетовая

5) претензий нет.

В связи со всем вышенаписанным, считаю себя наконец здоровым и абсолютно, но, слышите, абсолютно нормальным. Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев, выписанных вами вчера из этой же больницы (Вы ведь ни разу не дали нам увидеться), и горячо любимых мною, надеюсь — взаимно.

Хватит, наиздевались, проклятые!

С любовью и уважением к Вам И.Солов (АР-14-66, 68).

Есть все основания предполагать, что, рассказывая об этом Соловейчике, главный герой на самом деле имеет в виду себя, а для большей зашифровки подтекста он говорит о себе как о другом человеке (своеобразное «раздвоение личности»).

Если бы вы знали, что началось, когда это заявление стало достоянием «общественности»! <…> Началось нечто. Ну, конечно же, понятно, что не км2, а просто километров, и что парсек пишется через «а», но нельзя же из-за двух-трех неточностей в орфографии так насмехаться над человеком! <…> такого человека накануне выздоровления так обхамить. Я сам помогал ему писать записку. Я даже сам ее писал, потому что Соловейчик давно лежит парализованный[2167], и я горжусь этой своей скромной помощью умирающему уже человеку.

Не правда ли, странно, что в самом начале Соловейчик назван «выздоравливающим больным», а здесь — парализованным и умирающим?! Кажущийся абсурд указывает на наличие подтекста. Герой-рассказчик написал главврачу письмо с просьбой отпустить его из сумасшедшего дома. За то время, которое он там провел, он из нормального, здорового человека превратился в умирающего, и теперь его единственное желание — вырваться на свободу и увидеть родных («Вы ведь ни разу не дали нам увидеться»). Похожая ситуация была в песне «Про сумасшедший дом»: «И я прошу моих друзья, / Чтоб кто бы их бы ни был я, — / Забрать его, ему, меня отсюдова!».

Впрочем, герой-рассказчик и сам проговаривается, как бы ненароком раскрывая указанный подтекст: «Конечно же, он умрет, Солов<ейчик>, после всего этого. Быдло, Кодло, Падло они, вот они кто. Утопающий схватился за соломинку, а ему подсунули отполированный баобаб. А главврач? Что главврач! Он пожал плечами — порвал крик моей, т. е. его, Соловейчика, души[2168] и ушел в 1-е отделение для буйных…» (АР-14-70, 72).

А поскольку Соловейчик — это сам герой-рассказчик, то становится ясно, что, написав: «Конечно же, он умрет, Соловейчик, после всего этого», — герой говорит о своей скорой смерти. И действительно: после того, как он узнал о равнодушном ответе главврача на свое письмо в защиту «Соловейчика», то тут же решил свести счеты с жизнью: «Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”!» 16; 38/.

Кроме того, во фразе «Утопающий схватился за соломинку, а ему подсунули отполированный баобаб» заключен характерный для поэзии Высоцкого мотив отсутствия помощи в тяжелой ситуации, так как действие происходит «на суше», где царит советская власть. «В море» же все будет по-другому («Человек за бортом»): «За мною спустит шлюпку капитан, / И обрету я почву под ногами. <…> Мне бросят круг спасательный матросы».

Соловейчик просит главврача отпустить его домой: «Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев»[2169] ^[2170], - и герой-рассказчик обращается с такой же просьбой: «.Доктор, отпустите меня с богом! Что я вам сделал такого хорошего, что вам жаль со мной расставаться? <…> Отпусти, молю, как о последней милости» (АР-14-54, 56). Об этом мотиве мы подробно говорили в предыдущей главе, сопоставляя с произведениями Высоцкого песню «Речечка», в которой «молодой жульман / Начальничка молит: / “Ой, ты, начальничек да над начальниками, 1 Отпусти на волю!”» (сравним еще в одной исполнявшейся Высоцким песне — «Раз в московском кабаке сидели…»: «За что забрал, начальник? Отпусти'.»). Позднее, в песне «Ошибка вышла», лирический герой обратится вновь к начальнику (главврачу): «Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените…”» /5; 381/. А в основной редакции он «молил и унижался».

С призывом «отпустить» обращаются также герои «Милицейского протокола»: «Так отпустите — вам же легче будет!». А в стихотворении «Много во мне маминого…» снова появляется мотив мольбы, обращенной к властям: «Встреться мне, — молю я исто, — / Во поле элита! / Забери ты меня из то- / Го палеолита!».

Интересно, что и Соловейчик, и герой-рассказчик даже говорят врачу о своей любви к нему, лишь бы он их отпустил: «С любовью и уважением к Вам, И. Солов.», «Колите, доктор, и будьте снисходительны, я любил вас».

Но одновременно с этим оба ненавидят главврача и медицинский персонал, которые подвергают их пыткам: «Хватит, наиздевались, проклятые'.» (Соловейчик), «Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть» (герой-рассказчик).

Соловейчик пытается убедить врачей в своей нормальности: «….считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, но, слышите, абсолютно нормальным», — как и герой-рассказчик: «Шестым чувством своим, всем существом, всем данным мне богом, господом нашим, разумом, уверен я, что нормален. Но увы — убедить в этом невозможно, да и стоит ли!» (АР-14-36).

Герой-рассказчик говорит о хамском отношении к Соловейчику со стороны других пациентов: «.. такого человека накануне выздоровления так обхамить», — но то же самое он говорит и об отношении к себе: «Хам на хаме в вас…» /6; 33/.

А перед этим были такие слова: «Почему вы никогда не отвечаете мне? Что я, не человек, что ли? Молчите? Ну, молчите, молчите!». Точно так же Высоцкий характеризовал отношение к нему врача-психиатра Михаила Буянова во время их последней встречи в 1980 году: «Врачи всегда соглашаются, а вы всегда спорите. И в Соло-вьевке спорили. Можно сказать, за человека не считали, видели во мне лишь алка-ша»5¹⁸. Эта ситуация вновь напоминает песню «Ошибка вышла», где на все требования лирического героя показать ему протокол главврач никак не реагирует.

Герой-рассказчик начинает повесть такими словами: «Всё, нижеисписанное мною, не подлежит ничему и не принадлежит никому», — а Соловейчик в своем обращении к главврачу пишет: «Я, нижеподписавшийся, Соловейчик Самуил Яковлевич <.. > В связи со всем вышенаписанным считаю себя наконец здоровым…».

Герой-рассказчик говорит: «Не стучите! Слышите! Стукачи! Предатели!», — но и Соловейчик употребляет это слово: «В связи со всем вышенаписанным считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, но, слышите, абсолютно нормальным».

Кроме того, Соловейчик — «возраста 43 лет», а еще раньше герой-рассказчик размышлял: «Ничего, лучше жить 40 лет на коне, чем без щита. Я лучше поживу, а потом, уже после смерти, пущай говорят: вон он-де голодал и поэтому умер. Пусть говорят, хоть и в сумасшедшем доме. Мне хватит этих 40» /6; 26/.

Герой понимает, что из сумасшедшего дома он никогда не выберется и там закончит свою жизнь. Здесь перед нами — характерный для творчества Высоцкого мотив пожизненного заключения в тюрьму (психбольницу), то есть в несвободу, которая олицетворяет собой всю советскую действительность: «Совсем меня убрали из Весны» /1; 50/, «Неужели мы заперты в замкнутый круг / Навсегда!! Не случится ли чуда?» (АР-2-54), «И пропасть на дне колодца, / Как в Бермудах, навсегда» /5; 136/, «Век свободы, не видать из-за злой фортуны» /1; 42/, «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/, «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?!» /5; 398/, «.Мы навечно выходные: / Мы душевные больные, / То есть тронулись душой» (С5Т-4-256), «Ах, мой вечный санаторий — / Как оскомина во рту!» /3; 69/, - так же как и в исполнявшихся им лагерных песнях: «Я знал, что мое счастье улетело навсегда, / И видел я — оно уж не вернется», «И жизнь моя — вечная тюрьма», «Мы навеки растаем-ся с волей», «Таганка! Я — твой бессменный арестант».

Но самое интересное, что возраст «умирающего Соловейчика» — 43 года — это фактически возраст самого Высоцкого, который ушел из жизни в 42,5 года. Так что здесь мы имеем дело еще с одним примером предвидения или «сверхпонимания».

Кроме того, имя-отчество Соловейчика — Самуил Яковлевич[2171] — свидетельствует о его еврейском происхождении. Но то же самое относится и к герою-рассказчику: «.. а у меня все оттуда, с Запада, — все польские евреи» /6; 34/.

В обоих случаях присутствует прямая биографическая деталь, поскольку сам Высоцкий был наполовину еврей.

Да и фонетическое родство имен «Самуил» и «Самсон» (кстати, оба заимствованы из Ветхого завета) косвенно подтверждает их идентичность по сути и близость обоих к лирическому герою поэзии Высоцкого.

Зачем, зачем я жил до сих пор?

Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы. Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”! Да! И всё тогда! Тогда, уже, конечно, всё.

Самоубийства в советских психушках были очень частым явлением: «Безысходность породила отчаяние среди заключенных и волна самоубийств с новой силой захлестнула концлагерь. Почти каждый день неведомыми путями в наши камеры проникали слухи о том, что на таком-то этаже покончил самоубийством еще один заключенный. Как правило, на прогулке слухи подтверждались. Мы видели проезжавший ПИК-апчик с откинутой задней дверцей и голые ноги трупа, торчащие из машины.

— Вот и “выписали” еще одного… — замечал кто-нибудь.

Другие молча смотрели вслед. К смерти относились спокойно. Недаром самая ходовая фраза в спецбольнице была такая: “Скоро и меня тоже выпишут ‘через баню’”. Немало было таких, кто завидовал покойнику: для него пытки и издевательства кончились»[2172] ^{[2173] [2174] [2175] [2176]}.

Сравним также обещание героя-рассказчика повести «Завтра я повешусь…» со стихотворением 1972 года: «Билеты лишние стреляйте на ходу: / Я на публичное повешенье иду, / Иду не зрителем и не помешанным — / Иду действительно, чтоб быть повешенным, / Без палача (палач освистан) / Иду кончать самоубийством».

За год до этого была написана «Песня конченого человека», где лирический герой еще пытался оттянуть самоубийство: «Устал бороться с притяжением земли, / Лежу — так больше расстоянье до петли». Но потом все же решается на него: «И сердце дергается, словно не во мне, — / Пора туда, где только “ни” и только “не”».

А сам Высоцкий уже в мае 1964 года предпринял попытку самоубийства, причем именно через повешение: «Как призналась мне его вторая жена — Людмила Абрамова — в 1964 году Высоцкий пробовал покончить с собой. В вытрезвителе повесился на брючном ремне. Но, к счастью, его вовремя спасли»^. Далее в июне 1966 года — во время ареста в Риге — он пытался повеситься в одиночной тюремной камере, согласно свидетельству той же Л. Абрамовой522

Как видим, обе попытки самоубийства Высоцкого связаны с его заключением в несвободу (медвытрезвитель или тюрьму). И вообще всю свою жизнь в Советском Союзе он воспринимал как пребывание в одной большой тюрьме (по словам, Ивана Дыховичного, «у него было очень сильное ощущение несвободы»^; да и сам Высоцкий откровенно говорил об этом в «Беге иноходца»: «Ох, как я бы бегал в табуне, / Но не под седлом и без узды!»). Отсюда — преобладание в его стихах тюремно-лагерных реалий и постоянство мотива самоубийства, в связи с чем можно упомянуть еще стихотворения «Живу я в лучшем из миров…» и «Гербария» (оба — 1976): «А станет худо мне — / Повешусь на сосне» (АР-6-175), «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6); «Снег скрипел подо мной…» (1977) и «Песню о Судьбе» (1976): «…а зарежусь — снимите с ножа», «Когда постарею, / Пойду к палачу, — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу». Данная тема разрабатывается и в песне «Попытка самоубийства» (1978).

Сравним также ситуацию в «Дельфинах и психах»: «Доктор, отпустите меня с богом! <…> исколот я весь иглами и сомнениями! Опусти, молю, как о последней милости…», «Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”!», — со случаем, который описал диссидент Владимир Гершуни, находившийся с 1970 по 1974 год в Орловской спецпсихбольнице и сумевший в 1971 году передать на волю записки о тамошних порядках: «Владимир Гершуни рассказал о двадцатичетырехлетнем Артемове, который умолял этих “врачей” прекратить истязания и в конце концов повесился на спинке больничной кровати, привязав к ней полотенце»524

Кроме того, намерение героя-рассказчика покончить с собой: «Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра!”», — повторится в черновиках стихотворения «Снег скрипел подо мной…» (1977): «Да и сам я обман — завтра в прорубъ\» /5; 501/. В свою очередь, основная редакция последнего стихотворения: «…Отраженье свое / Увидал в полынье, / И взяла меня оторопь: впору б / Оборвать житие» /5; 165/, -повторяет черновые варианты «Разбойничьей» и «Гербария»: «На удачу не надейся — / Впору лечь да помереть» (АР-13-114), «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6).

А герой-рассказчик повести тоже хотел повеситься, в связи с чем задавался вопросом: «Зачем, зачем я жил до сих пор? Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы» (АР-14-72). И такая же горькая ирония появится в «Гербарии»: «В моем родном гербарии / Клопы кишат — нет роздыха» (АР-3-18). В обоих случаях герои собираются свести счеты с жизнью, так как не в силах терпеть произвол властей и отношение к ним со стороны окружающих. Кроме того, аналог моего родного гербария и моей родной психиатрической лечебницы упоминается в песне «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где черти кричат: «Мы рай в родной построим преисподней!».

Существуют и другие сходства между повестью и «Гербарием».

В первом случае дельфины помещены в океанариум, а во втором лирический герой причислен к насекомым и помещен в гербарий. Власти же (профессор-ихтиолог и главный зоолог) относятся к ним как к неразумным существам: «Только здесь оскорбленный профессор вспомнил, что дельфины, еще не умеют говорить…» /6; 24/ = «А гид брезгливо ткнул в меня / И вывел резюме: <.. > “Иречь его неразвита, / С ним вечные ЧП”» (АР-3-16) (поэтому власти не считают лирического героя человеком, что также имело в место в «Дельфинах и психах», где герой-рассказчик говорил: «Почему вы никогда не отвечаете мне? Что я, не человек, что ли?» /6; 33/). Но одновременно с этим и ихтиологи, и зоологи хотят установить контакт с дельфинами и лирическим героем, подвергая их истязаниям: «“После войны вы построили океанариум, и Дж. Лилли с приспешниками начал свои мерзкие опыта. Контакта захотели. Извините, я буду прохаживаться”, - заволновался дельфин и действительно начал прохаживаться» /6; 42/ = «Мы все живьем приколоты / Калеными иголками» (АР-3-14), «“Контакты не налажены, / Хоть жаждем их и ждем их. / Вот потому он, гражданы, / В разряде насекомых”» (АР-3-16).

А не налажены они потому, что дельфины провозгласили: «Долой общение, никаких контактов» /6; 29/, «В случае выполнения — Союз больше ничего не требует от человечества и прекращает всякие контакты впредь до лучших времен» /6; 43/. Как сказал однажды Высоцкий перед исполнением «Пожаров»: «Я ее написал для фильма “Забудьте слово смерть” Одесской киностудии. И у меня было обязательство перед ними, что я ее не буду петь, пока не выйдет фильм на экраны. Но так как они ее из фильма пока убрали до лучших времен — значит, они свои обязательства не выполнили, и я тоже, как говорится, сжигаю мосты и рву контакты»[2177]. Да и хиппи действовали точно так же, включая призыв «.долой общение»: «Мы рвем — и найти концов. <…> Мы не вернемся, видит бог, / Ни государству под крыло <…> Все ваши сказки богомерзкие — долой!» («Мистерия хиппи»).

Как написал первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС Карен Брутенц: «В моем понимании реальное диссидентство — это идейный разрыв с властью и открытый публичный протест против нее»[2178].

Под это определение полностью подходят и хиппи, и дельфины, и антиподы, и многие другие персонажи, являющиеся авторскими масками.

А что касается американского физиолога Джона Лилли, написавшего книгу «Человек и дельфин» (русский перевод был опубликован в Москве в 1965 году), то он упоминается и в стихотворении «Хоть нас в наш век ничем не удивить…» (1968): «Сам Лилли в воду спрятал все концы, / Но в прессе крик про мрачные картины. / Что есть среди дельфинов мудрецы / И есть среди дельфинов хунвейбины». Сравним с повестью: «…профессор по радио и телевидению <…> рисовал жуткие картины и радужные перспективы…» /6; 43/. А почерк советской власти — «прятать все концы» и подметать следы: «Чтоб не было следов — повсюду подмели» («Горизонт»).

Но вернемся к сопоставлению повести с «Гербарием», в которых главный герой подвергается насмешкам со стороны окружающих: «…все кругом смеются, что я

— без кефира» /6; 27/ = «Все надо мной хихикают» (АР-3-20) (ср. еще в «Масках», 1970: «Смеются злые маски надо мной» /2; 548/).

Обратим внимание и на одинаковые характеристики представителей власти: «Все дельфины-белобочки <.. > ругали его, профессора, страшными словами, обзывали мучителем людей, т. е. дельфинов» /6; 29/ = «Мучители хитры» (АР-3-14), — поскольку те подвергают героев насилию: «Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть» /6; 22/ = «Все проткнуты иголками!» /5; 74/.

Еще одна важная перекличка с «Гербарием: «Вы, мол, идете вверх по лестнице

— к выздоровлению то есть. А наш удел — катиться дальше вниз? Шиш вам» /6; 33/ = «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/. А словосочетание «шиш вам» возвращает нас к мотиву «фиги в кармане» (с. 467 — 471), который встречается и при обращении лирического героя к Мао Цзедуну: «Теперь вам шиш, но пасаран, товарищ Мао!» («Как-то раз, цитаты Мао прочитав…», 1969).

В «Гербарии» герои были уверены: «Но нас свобода вылечит» (АР-3-14). И это повторяет ситуацию из концовки повести, где дельфины и киты освободили узников психбольницы, включая героя-рассказчика: «Мы свободны. <…> Как хорошо всё-таки чувствовать себя здоровым человеком, и чтобы все это знали» /6; 47/ (в «Гербарии» революция названа скандалом: «Скандал потом уляжется», — а в «.Дельфинах и психах» — катастрофой: «Мир остальные два дня успокаивался, а потом она разразилась. Катастрофа!»; АР-14-88).

Позднее данный мотив повторится в киносценарии Высоцкого и Володарского «Венские каникулы» (1979), где Владимир после побега никак не может поверить в его успешность: «Мама родная, неужели мы свободны?» /7; 378/. Причем если в сценарии описывается побег из фашистского концлагеря, то герой-рассказчик повести прямо называет медперсонал фашистами: «Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах…» /6; 25/. Да и дельфины сравнивают океанариум с Освенцимом: «Громко крича, на чистом человечьем языке, ругали его, профессора, страшными словами, обзывали мучителем людей, т. е. дельфинов, а кто-то даже вспомнил Освенцим и крикнул: “Это не должно повториться!”» /6; 29/.

Я вчера много работал! Прошу не будить! Никогда. Засыпаю насовсем.

Эту мысль Высоцкий высказывает и в стихах: «Так прошу, не будите меня поутру — / Не проснусь по гудку и сирене» /3; 57/, «Ах, как нам хочется, как всем нам хочется / Не умереть, а именно уснуть» /4; 153/, «Но он не мертв, он усыплен, разбужен будет он / Через века — дремли пока, великий Кокильон!» /4; 144, 373/.

Как вы можете тут читать? Тут думать надо, а не читать. Читать надо в трамвае и в метро. Но там толкают. Так везде толкают.

Этот мотив разовьется в стихотворении «Разговор в трамвае» (первая редакция

— 1968): «Граждане, зачем толкаетесь?», — о метафоричности которого мы говорили в предыдущей главе (с. 458 — 461, 466, 467), — и в песне «Не волнуйтесь!» (1969): «Кто-то вякнул в трамвае на Пресне <…> “Ах, не тот?!” — и толкают локтями, / И сидят на коленях в такси». Сравним еще с одной песней: «А здесь, на суше, встречный пешеход / Наступит, оттолкнет и убежит» /3; 399/.

— А вы знаете?! Я ведь начальник Галактики. Это очень, очень много. А вы, ну что вы?

— А я начальник Вселенной.

— Этого не может быть: Галактика — это и есть Вселенная. А тут не может быть двух начальников одновременно.

— Извините, я позвоню домой… Мария! Это я! Что же ты? Да? А кефир? — я не могу без кефира, все кругом смеются, что я без кефира, а я без кефира! Жду!.. Так вы утверждаете, что Галактика и Вселенная — одно и то же. Позвольте заметить вам, что это не так. Это все равно что ну… Галактика — это только завтрак, зато Вселенная — это много завтраков, обедов и ужинов в течение неограниченного времени. И я начальник всего этого, так что, прошу вас, отойдите и не мешайте. Меня ждут дела.

Весь этот диалог Высоцкий подслушал во время своего очередного пребывания в Соловьевке летом 1969 года, о чем стало известно из рассказа Анатолия Васильева, который вместе со своими коллегами по Театру на Таганке, актрисами Татьяной Лукьяновой и Татьяной Иваненко, отвозил Высоцкого в больницу: «А где-то дня через четыре, что ли, пошел его навестить. Выскакивает веселый человек Вовка, ну такой — немножко зеленоватый, бледноватый, но глаз у него хороший, и начинает рассказывать байки, которые он записывает там за людьми, которые лежат вокруг. <.. > “Представляешь, ходят два человека и на полном серьезе говорят: ‘Подождите, Вы же не правы, как Вы можете быть директором Вселенной, если я директор Галактики? Не может быть два директора’. Тот говорит: ‘Подождите, милый человек. Вы же директор Галактики, а Вселенная — это несколько Галактик. Вполне можете быть директором Галактики’”. Он за ними, значит. И ходят, очень серьезно, обстоятельно обсуждают, без тени юмора. И очень логично, главное. И каждый день. Закончится время отдыха, можно выйти в коридор — те уже ходят: “Нет, давайте вернемся, послушайте: как же Вы можете быть директором Галактики. Выскочил, чтобы никто не слышал из психов, и начал мне рассказывать»[2179] ^[2180].

Приведем также более позднюю версию воспоминаний Анатолия Васильева (2015): «Утром отвезли его в “Соловьевку”, клинику где-то в районе Шаболовки.

Дней через пять поехал его навестить. Вышел — бледноватый, но поразительно веселый! В руках — исписанные листочки. “Слушай, тут такие типари, такие истории!” И начал рассказывать эти истории. Особенно запомнилась вот эта. По коридору неспешно прохаживаются два величавых господина и ведут высоконаучный диалог: “Как же вы, Петр Иванович, можете быть директором Галактики, если я являюсь директором Вселенной, а Галактика ведь входит в состав Вселенной. Так? Но во Вселенной не могут быть два директора!” — “Нет, нет, нет, Григорий Иванович! Вы, конечно, являетесь директором Вселенной. Но Вселенная включает в себя множество Галактик. Так вот, директором нашей Галактики являюсь я!”. — “Но позвольте, Петр Иванович, совокупность всех существующих в природе миров…”.

И так далее, до бесконечности»^²⁸.

Обратим внимание, что в повести герой-рассказчик прерывает свой диалог с неизвестным оппонентом по поводу Галактики и Вселенной: «Извините, я позвоню домой… Мария! Это я!…».

Тут же вспоминается написанная через год песня «Ноль семь», где Высоцкий уже от своего лица, без всяких масок, скажет: «Здравствуй, это я!».

Кроме того, имя «Мария» ассоциировалось у него с Мариной Влади. Обратимся к воспоминаниям Марии Кубаревой о ее встрече с поэтом в июле 1974 года: «…у меня всё вертелась мысль об автографе. “Владимир Семенович, автограф у вас можно попросить?” — “Как вас зовут?” — “Мария”. — “Это мое любимое имя — Мария, Марина. .”»[2181] ^{[2182] [2183]} А осенью 1967 года была написана «Антиклерикальная песня», где лирический герой обращался к своей жене: «Я к Марии с предложеньем…».

Очередное пребывание Высоцкого в клинике им. Соловьева датируется концом ноября 1969 года. Именно тогда с ним встретился 22-летний выпускник Московского электромеханического техникума им. Л.Б. Красина Николай Гурский: «Я взглянул в коридор — по нему решительной походкой рассерженного главврача в нашу сторону шел Владимир Высоцкий. В том конце коридора, откуда он шел, располагались процедурный кабинет и кабинет дежурного врача. Я ответил Володе Мацу: “Вон он идет”. Высоцкий остановился в трех метрах от нас у лавки возле дверного проема палаты № 1 (дверей в палатах не было) и заговорил с сидящими на ней мужиками. Володя Мац переспросил меня, не разыгрываю ли я его, и после моего отрицательного ответа ринулся к мужикам — захотел прикоснуться к Высоцкому. Я тогда знал многие песни Высоцкого наизусть — я не учил их, они сами навсегда ложились в чистые ячейки моей молодой тогда и свежей памяти. Я не знаю больше никого из своих знакомых, кто бы с таким же восхищением относился в те времена к песням Владимира Высоцкого. Но я почему-то не побежал к нему. <.. >

В тот вечер Высоцкий взял у одного из мужиков нашей палаты металлический колпачок от авторучки, обжал его под четырехгранник, отомкнул дверь из нашего отделения на лестницу и сбежал. Но дело было уже после восьми вечера, и оба выхода с территории больницы в город были закрыты на замок. А высота забора — три метра. Владимира Высоцкого поймали. И привели уже не в наше третье, как его называли — санаторное — отделение, а в первое, находившееся двумя этажами ниже, — к настоящим психам. Кто-то из мужиков потом, после отбоя, сказал, что слышал с лестничной площадки, как кричал Высоцкий, когда его тащили санитары: “Братцы, только не в первое отделение! Только не в первое!”5³⁰. Но его затащили в первое. <…> На следующий день кто-то приехал из театра и под расписку забрал Высоцкого из больницы»^³¹.

Возвращаясь к повести «Дельфины и психи», отметим интересный прием, используемый в строке: «Пишу латынью, потому что английского не знаю…» /6; 25/. А понять его можно только в контексте «Песни студентов-археологов» (1965), где о главном герое — археологе Феде — сказано: «При этом так ругался по латыни, / Что скифы эти корчились в гробах».

Безумству храбрых поем мы песню. А просто безумству — нет <…> Например, такую:

Ничего не знаю, Ничего не вижу, Ничего никому не скажу — Ча-ча-ча.

Нет! Это один свидетель в протоколе так написал, а его на пятнадцать суток за политическое хулиганство.

Позднее эта формула перейдет в «Лекцию о международном положении, прочитанную своим сокамерникам человеком, осужденным на пятнадцать суток за мелкое хулиганство» (1979), в которой ролевой персонаж является авторской маской.

В самом начале разбираемого фрагмента говорилось о безумстве храбрых-. «Безумству храбрых поем мы песню. А просто безумству — нет».

Здесь содержится буквальное заимствование из революционной «Песни о Соколе» (1895) Максима Горького: «Безумству храбрых поем мы песню!».

Исходя из личностного подтекста повести, можно заключить, что речь идет об аналоге лирического мы, а значит, герой-рассказчик имеет в виду и себя. Таким образом, безумство храбрых характеризует здесь всех тех, кто протестует или борется с советским режимом (родственный мотив встречается в черновиках стихотворения «Ах, дороги узкие!», где речь идет о варшавском восстании 1944 года против фашистских оккупантов: «А вот опять прямое попаданье. / Эй, в горле ком, смотри — не удави! / Безумное варшавское восстанье / В безумной польской истинной крови»; АР-14166). Поэтому в другом медицинском произведении — «Письме с Канатчиковой дачи» — герои сетуют: «Настоящих буйных мало — / Вот и нету вожаков». То есть речь идет о людях, которые сознательно бунтуют против существующего режима в стране.

А в другом фрагменте «Дельфинов и психов» читаем: «Да здравствует международная солидарность сумасшедших — единственно возможная из солидарностей! Да здравствует безумие, если я и подобные мне — безумны!».

Неудивительно, что и в стихах лирический герой постоянно выступает в маске безумца: «Жил на свете и без денег / Одинокий шизофреник» («Я и творческий актив…», 1960), «Я говорю: “Сойду сума\”, - она мне: “Подожди!”» («Про сумасшедший дом», 1965), «Здесь иногда рождаются цунами / И рушат всё в душе и в голове» («Цунами», 1969), «Двери наших мозгов / Посрывало с петель» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «В голове моей тучи безумных идей» (1970), «Ничье безумье или вдохновенье / Круговращенье это не прервет» («Мосты сгорели, углубились броды», 1972), «И с готовностью я сумасшедшие трюки / Выполняю шутя — все подряд» («Затяжной прыжок», 1972), «Может быть, сошел звонарь с ума?» («Набат», 1972), «Без умолку безумная девица / Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”» («Песня о вещей Кассандре», 1967[2184] ^[2185]), «И закричал безумный: “Да это же коллоид!”» («Баллада о Кокильоне», 1973), «На ход безумный в двадцать узлов / Толкали нас не тайные пружины» («Мы говорим не “штормы”, а “шторма”…», 1976⁵33), «И я под шизика кошу, / И вою, что есть сил: / “Я это вам не подпишу, / Я так не говорил!”» («Ошибка вышла», 1976; черновик /5; 380/), «А я — с мозгами набекрень — / Чудно протягивал ремень / Смешливым санитарам» (там же /5; 382/), «Я и в бреду всё смотрел передачи» («Жертва телевиденья», 1972), «Просветят и найдут в кармане фигу, / Крест на ноге, безумие в мозгах!» («Таможенный досмотр», 1974 — 1975; черновик /4; 466/). А в «Чужой колее» (1972) авторского двойника («чудака») «оттащили в кювет» за то, что «покорежил он края, и шире стала колея»: «Чтоб не мог он, безумный, мешать / По чужой колее проезжать» /3; 449/.

Неслучайно также в концовке «Баллады о Кокильоне» сказано: «Возьмем Ньютона, Бора и старика Эйнштейна — / Вот три великих мужа, — четвертый — Кокильон!». Почему Ньютон и Эйнштейн — понятно. Но почему упомянут Нильс Бор? Да потому что «кто-то там с фамилией “Нильс Бор” / Сказал, что чем безумней — тем вернее» («Лекция: “Состояние современной науки”», 1967).

Как вспоминает Игорь Кохановский: «У Володи был коронный этюд, когда он на улице разыгрывал “серьезного” сумасшедшего, разговаривающего с фонарным столбом. При этом он “держал” публику до тех пор, пока вокруг него не собиралось человек тридцать-сорок или какой-нибудь бдительный страж порядка не раздвигал толпу, чтобы выяснить, в чем дело. Тогда Володя говорил нам: “Ну ладно, ребята, пошли!” — и все собравшиеся, поняв, что их дурачили, взрывались хохотом»[2186].

Безумным притворяется и Гамлет Высоцкого в спектакле Театра на Таганке. А в стихотворении «Мой Гамлет» (1972) возникнет соседство гениальности и сумасшествия: «Но гениальный всплеск похож на бред». Этот же «гениальный всплеск» будет упомянут в стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну…» (1977) в сочетании с мотивом гонимости: «Всё гениальное и не- / Допонятое — всплеск и шалость — / Спаслось и скрылось в глубине / Всё, что гналось и запрещалось».

Нетрудно догадаться, что поэт здесь говорит о самом себе, поскольку он принадлежал к той категории людей, которая «гналась и запрещалась». Этим и объясняется характеристика главного героя «Баллады о Кокильоне»: «Но мученик науки, гоним и обездолен…». Причем если в предыдущем стихотворении «всё гениальное» было названо недопонятым, то в таком же положении оказался и «простой безвестный гений» Кокильон: «Верней — в три шеи выгнан непонятый титан». Поэтому Высоцкий и исполнял с такой страстью «Песню акына» на стихи Вознесенского: «Чтоб кто-нибудь меня понял — / Не часто, ну хоть разок!».

Теперь вернемся к повести «Дельфины и психи» и рассмотрим тот стишок, который «один свидетель в протоколе написал»: «Ничего не знаю, / Ничего не вижу, / Ничего никому не скажу, — / Ча-ча-ча».

Эти слова представляют собой измененный рефрен из популярного шлягера 60-х: «Ничего не вижу, / Ничего не слышу, / Ничего не знаю, / Ничего никому не скажу». Вводя этот безобидный текст в монолог главного героя, Высоцкий переосмысливает его с точки зрения сюжета повести. Можно даже восстановить последовательность событий, связанных с этим стишком: от героя, выступающего в качестве свидетеля, требовали доноса на людей, которых он знает, но, не желая никого выдавать, он написал в протоколе: «Ничего не знаю, / Ничего не вижу, / Ничего никому не скажу».

Действие в повести близится к развязке, и постепенно все сюжетные пласты сливаются в один: дельфины и киты, то есть аналог лирического мы, освобождают тех, кто находится в психиатрической клинике, то есть в том же океанариуме, и сажают в нее профессора, которого рассказчику становится даже жаль: «Какого-то человека привезли <…> Говорит, что профессор, и про дельфинов гадости рассказывает. <…> Надо поговорить с главврачом. Пусть, действительно, поколют. Больной все-таки человек. Челюсть вставная. Говорит про какие-то электроды. Надо взять шефство, а то заклюют. <…> Человек со вставной челюстью молол какую-то совсем уж чушь[2187] ^[2188]. Про какой-то дельфиний ультиматум, и выл. Его, наверно, перевезут вниз, к буйным. Жаль!» (АР-14-92, 94).

Решение «упрятать самого великого профессора» в психушку напоминает, во-первых, черновик «Песни Гогера-Могера» (1973), где лирический герой тоже мечтал «упрятать» своих врагов: «Я б их, болезных, запер бы / Покрепче перво-наперво» /5; 527/; а во-вторых — судьбу великого князя из стихотворения «Я скачу позади на полслова…» (1973), отдавшего приказ «топтать» и «сечь» лирического героя, который предрекает ему гибель от «кровавого кованого меча», так же как и в стихотворении «Я спокоен — он мне всё поведал…»: «Всех, кто гнал меня, бил или предал <…> Побей вас камни, град или картечь».

А дельфины и киты тем временем освобождают всех заключенных: «Кто-то вошел. О! Что это! Что это! Какие-то люди, нет, не люди. Какие-то жуткие существа, похожие на рыб. <…> Но нет: они улыбаются, они распахнули настежь все входы и выходы, они идут к нам и какими-то чудными голосами что-то читают. Про нас. Мы свободны» /6; 46 — 47/.

Надо сказать, что это слияние двух сюжетных пластов было уже намечено несколькими страницами ранее, когда дельфин во время разговора с профессором-ихтиологом говорил ему: «У нас нет лечебниц, профессор. А когда стали гибнуть наши товарищи — ропот недовольства впервые прошел по океанам…» /6; 42/. И в конце этого разговора он пообещал представить профессору ультиматум по освобождению пациентов психбольницы: «Завтра вы получите наш план и ультиматум и передадите его людям!»5³⁶ /6; 43/.

На следующий день протрезвевший профессор нашел у себя на столе нечто. В нем было коротко и недвусмысленно:

«Союз всего разумного, что есть в океане, предлагает человечеству в трехдневный срок провести следующие меры:

1. Ввести сухой закон для научных работников.

2. Закрыть все психиатрические клиники и лечебницы.

3. Людей, ранее считавшихся безумными, распустить с почестями.

4. Лечебницы сдать под школы.

В случае, если это не будет выполнено, Союз предпримет необходимое. В случае выполнения, Союз больше ничего не требует от человечества и прекращает всякие контакты впредь до лучших времен».

Отсюда следует, что океанариум и психбольница — это одно и то же, а значит, дельфины и киты — это и есть пациенты психбольницы, над которыми профессор-ихтиолог («главврач») ставит «мерзкие опыты»: профессор внедряет в мозг дельфинам и китам электроды и режет их по-живому, а врачи насильно колют пациентов.

Итак, дельфины и киты совершили в океанариуме революцию, то есть пациенты психиатрической больницы взбунтовались против врачей (профессора-ихтиолога и других «работников науки»).

Такая же ситуация возникнет в двух поэтических произведениях: в «Песенке про Козла отпущения», где Козел в итоге сместил медведей, волков и других хищников, которые ранее издевались над ним, и в «Гербарии», где лирический герой вместе с «согражданами-жуками», пчелами и муравьями «сорвался со шпилечек» и выгнал клопов, пауков, а также медянок, гадюк и скорпионов (АР-3-14).

А в концовке «Дельфинов и психи» происходит полная реализация ее названия. После того, как дельфины освободили узников психбольницы, наблюдается следующая картина: «На берегу океана и вдоль его берегов, на воде и под водой бродят какие-то тихие существа. Некоторые из них иногда что-то выкрикнут или забьются в истерике. Но в основном они тихие. К ним все время подплывают дельфины, и они гладят их по спинам или дельфины гладят их. И существа позволяют дельфинам залезать им на спину и щекотать себя под мышками, и даже улыбаются. Как будто им приятно. А может быть, им и в самом деле хорошо! Кто знает?» (С5Т-5-44).

Заметим, что «тихие существа», то есть бывшие пациенты психбольницы, бродят не только вдоль берегов океана, но даже на воде и под водой. Отсюда следует, что люди вернулись к земноводному образу жизни. Эта тема будет развита в стихотворении «Упрямо я стремлюсь ко дну…» (1977): «Зачем простились мы с водой, / Предпочитая влаге сушу?». Здесь лирический герой порывает с сушей, на которой «мы умудрились много знать, / Повсюду мест наделать лобных / И предавать, и распинать, / И брать на крюк себе подобных» (ср. с насильственными уколами и вживлением электродов в повести), и сливается с обитателями подводного мира: «Похлопал по плечу трепанг, / Признав во мне свою породу, /Ия выплевываю шланг /Ив легкие пускаю воду». Нетрудно догадаться, что трепанг символизирует нормальных людей, с которыми лирический герой чувствует себя комфортно[2189] ^[2190]. Он так же похлопал по плечу героя, как и дельфин в повести «Дельфины и психи»: «“У вас хороший вкус, профессор”, - дельфин покровительственно похлопал его по плечу и жестом пригласил следовать за собой» /6; 41/, «“Я тоже, я тоже помог вам!” — это я кричу. Какое-то существо хлопает меня по уколам и улыбается громадной ослепительной улыбкой. Да это же дельфины, я про них читал и видел фото» /6; 47/.

Итак, если люди вернулись к земноводному образу жизни, то и дельфины из бассейна-океанариума, где их держали насильственно, вернулись к своей исконной среде обитания — в океан. Здесь произошла реализация формулы, заявленной лирическим героем еще в 1960 году: «Я однажды сказал: “Океан — как бассейн”» («Про меня говорят: “Он, конечно, не гений”»). А другое стихотворение 1960 года («День на редкость: тепло и не тает…») заканчивается грустным признанием: «Впрочем, я написал-то иначе, / Чем хотел. Что ж, ведь я- не поэт», — которое также повторится в повести: «Я вообще не поэт, я… Кто я? Что я? Зачем я?» 16; 35/. Как вспоминал о Высоцком Михаил Шемякин: «.. у него было какое-то чувство неуверенности в себе как в поэ-те…»538. А вопросы «Кто я? Что я? Зачем я?» напоминают целый ряд поэтических произведений, где лирический герой тоже спрашивает себя: «Да и сам-то я кто? Надо в прорубь» («Снег скрипел подо мной…»), «Это глупо, ведь кто я такой?» («Напролет целый год — гололед»), «Я — кто? Я — капля в море» («Общаюсь с тишиной я…»; черновик /5; 586/).

Сделаем также некоторые замечания по поводу двойного смысла мотива сумасшествия в повести «Дельфины и психи».

Во время ее написания биографический автор (Владимир Семенович Высоцкий) находился в конкретном сумасшедшем доме — психиатрической клинике им. Соловьева, — который, в свою очередь, находился в Советском Союзе. В повести, которую он там написал, герой-рассказчик (являющийся образом биографического автора, его маской, аналогичной ироническим маскам лирического героя в стихах и песнях Высоцкого) находится в некоем (неназванном) сумасшедшем доме, о чем и ведет свой рассказ. Причем этот сумасшедший дом на уровне подтекста становится олицетворением всей страны — реального Советского Союза.

Так происходит превращение эмпирической реальности в реальность художественную, и наоборот.

***

В предыдущих главах мы подробно разобрали маску пролетария, которую надевает на себя лирический герой, пародируя при этом коммунистическую риторику. Однако в повести «Дельфины и психи» эту маску часто надевает и прозаический герой, также являющийся авторским двойником.

Разберем некоторые примеры и начнем с очевидных сходств между «Дельфинами и психами» и «Песней автозавистника» (1971): «Дурак он, Дарвин. Но он не виноват в этом. Тогда был капитализм» /6; 36/ = «Глядь, мне навстречу нагло прет капитализм…»; «Тактика известная — Мао Цзэдун уходил в горы и Кастро» /6; 36/ = «Но я борюсь — я к старой тактике пришел: / Ушел в подполье — пусть ругают за прогул»; «Хотя борьба и есть жизнь, как утверждает Горь^^1^…» (С5Т-5-45) = «Мне мой товарищ по борьбе достал домкрат»; «“Вы ведь, батенька, в психиатрической клинике…”» (С5Т-5-46) = «Я в психбольнице все права завоевал».

Герой-рассказчик говорит: «Трудно во сне, но я не боюсь трудностей» /6; 38/, - пародируя одну из наиболее известных ленинских статей: «Чтобы уметь помочь “массе” и завоевать симпатии, сочувствие, поддержку “массы”, надо не бояться трудностей, не бояться придирок, подножек, оскорблений, преследований со стороны “вождей” (которые, будучи оппортунистами и социал-шовинистами, в большинстве случаев прямо или косвенно связаны с буржуазией и с полицией)…»[2191] ^[2192]. Это выражение потом неоднократно использовал в своих выступлениях Сталин: «Помните, товарищи, что только те кадры хороши, которые не боятся трудностей, которые не прячутся от трудностей, а наоборот — идут навстречу для того, чтобы преодолеть и ликвидировать их»5⁴⁰.

Следующее высказывание героя: «А вот мое завещание. Я не терплю завещаний, они все фальшивые, особенно политические, за некоторым исключением, конечно» /6; 38/, - относится, как легко догадаться, к «политическому завещанию» Ленина.

Другой пример связан с обращением одного из дельфинов к профессору-ихтиологу: «У нас нет лечебниц, профессор. А когда стали гибнуть наши товарищи — ропот недовольства прошел впервые по океанам, и вот, наконец, этот нелепый случай, его оскорбления в ответ на наши увеселительные трюки, на игры наши в баскетбол и т. п. Первыми не выдержали киты. Всегда достаточно одной искры, чтобы возгорелось пламя, — и оно возгорелось. Я был последним» (АР-14-84).

Опять же каждому понятно, что речь идет о революционной газете «Искра», издававшейся Лениным с 1900 года. Таким образом, здесь с пролетариями сравнивают себя дельфины, являющиеся аналогом лирического мы в поэтических произведениях Высоцкого.

А бунт, затеянный дельфинами в океанариуме против профессора-ихтиолога, повторится в «Гербарии», где насекомые взбунтуются против зоологов: «Когда в живых нас тыкали / Зоологи иголками…» (АР-3-14), «Зоологам я мысленно / Кладу червей в постели» (АР-3-12). И начинается эта песня как раз со сравнения лирическим героем своего положения с действиями пролетариев: «.Лихие пролетарии, / Закушав водку килечкой, / Спешат в свои подполия / Налаживать борьбу, / А я лежу в гербарии, / К доске пришпилен шпилечкой, / И пальцами до боли я / По дереву скребу». Причем в черновиках ее косвенно упоминаются искра и пламя, а «зоологи», олицетворяющие собой власть, поучают остальных людей, что они не должны иметь дела с лирическим героем: «Вам противопоказаны / С ним игры, как со спичками, / Вы привилегированны, / А он — уже изгой» /5; 367/.

Соседство лирического героя и спичек (то есть огня, пламени, костра) встречается в «Дельфинах и психах» также применительно к образу героя-рассказчика: «Жгу спички и пишу. Так делал Джордано Бруно. Он и сгорел поэтому так быстро. А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, и уж тогда…» (АР-14-52, 54). Сравним с написанной в том же году «Песней самолета-истребителя»: «Но мне не гореть на песке! <…> Последние силы жгу». А сравнение с Джордано Бруно появится и в стихотворении «Мы живем в большом селе Большие Вилы» (1971): «Хоть-сожгите меня, братья, на костре, / Как полено или как Джордано Бруно» (СЗТ-1-405) (подробнее о нем — в главе «Тема двойничества», с. 1103 — 1106).

Этот же мотив находим в черновиках песни «.Летела жизнь»: «Костер, зажженный от последней спички, / Я кровью заливал своей, и мне хотелось выть» /5; 492/; в черновиках «Таможенного досмотра»: «Пойти прямёхонько к весам? / Я очень извиняюсь: / А, скажем, ежели я сам / Легко воспламеняюсь?» (БС-18-19); в стихотворении «Поздно говорить и смешно…»: «Если хочешь подарить — подари, / Подожгут — гори!». Да и в записной книжке Высоцкого встречается знаменательная фраза: «Профессия наша — пламень страшный. И не сгореть, если по совести, нельзя»[2193] ^[2194]. Поэтому в стихотворении «Водой наполненные горсти…» будет сказано: «То было истинное мщенье — / Бессмысленно себя не жгут: / Людей и гор самосожженье — / Как несогласие и бунт». Бунт, понятно, против советского режима, хотя внешний сюжет стихотворения посвящен черногорцам.

Что же касается образ пролетариев, то дельфины выступали в нем и до реплики «Всегда достаточно одной искры, чтобы возгорелось пламя…»: «Дельфины-лоцманы пели песню “Вихри враждебные” и в такт ныряли на глубину» /6; 29/.

Речь идет о песне «Варшавянка» («Вихри враждебные веют над нами»), переведенной с польского на русский известным революционером-большевиком Г.М. Кржижановским, когда он находился в Бутырской тюрьме (1897). Эту песню, по свидетельству современников, очень любил Ленин.

А в контексте повести и всего творчества Высоцкого «Варшавянка» становится призывом к революции уже против современного ему брежневского режима^⁴² Неудивительно, что «Варшавянка», которую в «Дельфинах и психах» поют свободолюбивые дельфины, сбросившие иго профессора-ихтиолога, перекликается с «Балладой о ненависти» и рядом других произведений Высоцкого: «Нам ненавистны тиранов короны» ~ «Я ненавижу всех известных королей!» («Про любовь в Средние века»); «Цепи народа-страдальца мы чтим, / Кровью народной залитые троны / Кровью мы наших врагов обагрим» ~ «Ненависть жаждет и хочет напиться / Черною кровью врагов» («Баллада о ненависти»); «Месть беспощадная всем супостатам, / Всем паразитам трудящихся масс, / Мщенье и смерть всем царям-плутократам, / Близок победы торжественный час!» ~ «Но близок час великих перемен / И революционных ситуаций!» («Революция в Тюмени»).

А «вихри враждебные» являются олицетворением власти, которая враждебна всем нормальным людям (вспомним «Балладу о брошенном корабле» и «Романс миссис Ребус»: «Гвозди в душу мою / Забивают ветра. <…> Но не злобные ветры / Нужны мне теперь», «Ветер ветреный, злой лишь играет со мной, / беспощаден и груб»).

И даже в одной из ранних песен — «Я женщин не бил до семнадцати лег…» (1963) — лирический герой поет про себя французский аналог «Варшавянки»: «Я с дрожью в руках подошел к ней впритык, / Зубами стуча “Марсельезу”».

В этой самой «Марсельезе», написанной в 1792 году, предвосхищены некоторые мотивы из «Баллады о ненависти»: «Слышишь ты — в наших полях / Зло воет вражий солдат»[2195] ^{[2196] [2197] [2198] [2199] [2200]} ~ «Слышишь — гулко земля под ногами дрожит? / Видишь — плотный туман над полями лежит?»; «К оружию, друзья! / Вставайте все в строй! / Пора, пора / Крови гнилой / Омыть наши поля» ~ «Ненависть жаждет и хочет напиться / Черною кровью врагов» (а призыв «Вставайте» встречается и в посвящении Высоцкого к 50-летию Ю. Любимова, 1967: «Вставайте, вставайте, вставайте, / Работник с портфелем и без! / Очки на носы надевайте, / Премьера готовится здесь», — где, в свою очередь, пародируется поэма Маяковского «Хорошо!», 1927: «Вставайте! Вставайте! Вставайте! / Работники и батраки. / Зажмите, косарь и кователь, / винтовку в железо руки!»).

Примечательно, что даже в строке «Ненависть в нас затаенно бурлит» из «Баллады о ненависти» (помимо переклички с воспоминаниями советских политзаключенных: «Это ненависть. Кипит во мне! Не дам! Не позволю!»544), можно усмотреть формальную перекличку с большевистской идеологией: «Наша революционная, пролетарская ненависть к тем, кто создает несчастья и страдания людей, должна быть противопоставлена звериной, своекорыстной, больной ненависти мира капиталистов, загнивших от ожирения, осужденных историей на гибель»5^д5. Однако у Высоцкого ненависть направлена уже на сам советский строй.

Рассмотрим в таком контексте песню «Вставай, страна огромная», которую он назвал своей любимой в анкете 1970 года.

Текст этой песни был написан весной 1916 года обрусевшим немцем Александром Боде, выпускником филфака Московского университета и учителем русской словесности мужской гимназии г. Рыбинска, а позднее присвоен и переделан В. Лебе-девым-Кумачом54б. Как вспоминает один из Интернет-пользователей: «У меня долгое время хранилась газетная вырезка конца 1980-х годов со статьей, где автор рассказывал, что случайно наткнулся на текст “Вставай, страна огромная” в дореволюционном календаре, выпущенном в 1916 году. И приводился текст этого стихотворения. “Пламенных идей” и “полюсов” там, насколько помню, не было. Никаких подробностей об авторе — тоже. Просто факт из дореволюционной печати. Жаль, вырезка не сохранилась»^⁴⁷.

Упомянутые здесь куплеты «.Дадим отпор душителям…» и «Как два различных полюса…» были досочинены в 1937 году Александром Боде, уже тогда считавшим войну с Германией неизбежной, после чего — в конце 1937-го — он отправил слова и ноты «Священной войны» Лебедеву-Кумачу, которого считал большим патриотом (ему очень нравилась песня «Широка страна моя родная…»)548.

Что же сделал Лебедев-Кумач? Он просто заменил «тевтонской» — на «фашистской», «германскою» — на «проклятою», и «отребью» — на «отродью», а строку «За русский край родной!» поменял на бездарное: «За наш Союз большой»[2201].

В итоге сокращенная версия Лебедева-Кумача, ставшая песней, выглядит так: «Вставай, страна огромная, / Вставай на смертный бой / С фашистской силой темною, / С проклятою ордой! / Пусть ярость благородная / Вскипает, как волна! / Идет война народная, / Священная война! / Как два различных полюса, / Во всем враждебны мы: / За свет и мир мы боремся, / Они — за царство тьмы. / Дадим отпор душителям / Всех пламенных идей, / Насильникам, грабителям, / Мучителям людей! / Не смеют крылья черные / Над Родиной летать, / Поля ее просторные / Не смеет враг топтать! / Гнилой фашистской нечисти / Загоним пулю в лоб, / Отродью человечества / Сколотим крепкий гроб! / Пусть ярость благородная / Вскипает, как волна, — / Идет война народная, / Священная война!».

Наблюдается множество перекличек между этой песней и произведениями Высоцкого. Например, строки «Как два различных полюса, / Во всем враждебны мы» (у Александра Боде: «…различны мы») вызывают ассоциацию с черновиком «Гербария» (1976), где власти объясняют толпе, за что лирический герой оказался в гербарии: «Мы разным миром мазаны, / Другим добром напичканы, / Иным нафаршированы, / Мозги и цвет другой!» /5; 367/. Причем в этой песне также встречается призыв к бунту, к революции: «За мною — прочь со шпилечек, / Сограждане жуки!», — что в итоге и удалось.

Напрашивается также параллель с «Маршем антиподов» (1973), герои которого, как и в «Священной войне», находятся на другом «полюсе»: «Мы — антиподы, мы здесь живем! / У нас тут антикоординаты. / Стоим на пятках твердо мы и на своем, / И кто не с нами — те антипяты!».

В строках «За свет и мир мы боремся, / Они — за царство тьмы» очевидно сходство со стихотворением «Проделав брешь в затишье…» (1972), где в аллегорической форме противостояния весны и зимы говорится о сражении лирического мы с властью: «А в зимнем тылу говорят об успехах, / И наглые сводки приходят из тьмы. / Но воины в легких небесных доспехах / Врубаются клиньями в царство зимы» (причем эти успехи врагов вынуждены были констатировать герои и в песне «У нас вчера с позавчера…»: «Им — успех, а нам — испуг»).

Кроме того, противопоставление свет — тьма присутствует в стихотворениях «Нараспашку при любой погоде…» (1970) и «В лабиринте» (1972): «Из двух зол — из темноты и света — / Люди часто выбирают темноту. / Мне с любимой наплевать на это — / Мы гуляем только на свету!», «Руки сцепились до миллиметра. / Всё — мы уходим к свету и ветру, — / Прямо сквозь тьму, / Где одному / Выхода нет!»; а также в черновиках «Песни Кэрролла» (1973): «У нас давно сгустилась тьма — в стране чудес светлей» (АР-1-96).

Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей, Насильникам, грабителям, Мучителям людей!

Подобным же образом охарактеризован профессор-ихтиолог, ставящий опыты над дельфинами в повести «Дельфины и психи»: «Все дельфины-белобочки сбились в кучу и, громко жестикулируя, нет, жестикулировать, собственно, им нечем, громко крича, на чистом человеческом языке, ругали его, профессора, страшными словами, обзывали “мучителем людей”, то есть дельфинов, а кто-то даже вспомнил Освенцим и крикнул: “Это не должно повториться!”». Эту же характеристику применит лирический герой к тем, кто ставит опыты над ним и другими людьми в «Гербарии»: «Но нас свобода вылечит. / Мучители хитры! / Сорвемся же со шпилечек, / Сограждане жуки!» (АР-3-14).

Не смеют крылья черные

Над Родиной летать…

Возникает параллель с «Балладой о ненависти» (1975), где речь идет уже о современной Высоцкому действительности: «Торопись! Тощий гриф над страною кружит. / Лес, обитель твою, по весне навести!»; с «Чужим домом» (1974): «Никого! Только тень промелькнула в сенях / Да стервятник спустился и сузил круги»; с посвящением Юрию Любимову «Ах, как тебе родиться пофартило…» (1977): «Лиха беда, настырна и глазаста, / Устанет ли кружить над головой?»; со стихотворением «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «И лопнула во мне терпенья жила, /Ия со смертью перешел на ты. / Она давно возле меня кружила, / Побаивалась только хрипоты»; и с «Песней о вещей Кассандре» (1967): «И в ночь, когда из чрева лошади на Трою / Спустилась смерть — как и положено, крылата…». Кроме того, крылья черные напоминают частушки (1971), написанные Высоцким для спектакля «Живой»: «Воронку бы власть — любого / Он бы прятал в “воронки”[2202], / А особенно — Живого, — / Только руки коротки! / Черный Ворон, что ты вьешься / Над живою головой?!», и одно из последних стихотворений: «…Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли…» («Две просьбы», 1980).

Некоторые из этих образов могли быть заимствованы Высоцким из гимна «Интернационал»: «Напившись крови до отвала, / Стервятник пьян, и ворон сыт. / Добьемся, чтобы их не стало, / И вновь мир солнце озарит!». Впервые же вороны появились в его песнях «.Дайте собакам мяса…» (1965) и «Аисты» (1967): «Чтоб не жиреть воронам, / Ставьте побольше пугал», «Певчих птиц больше нет — / Вороны!». А позднее — также в переносном значении (как олицетворение власти) — этот образ встретится в «Белом безмолвии» (1972) и в «Балладе о борьбе» (1975): «Воронье нам не выклюет глаз из глазниц, / Потому что не водится здесь воронья», «Ложь и Зло — погляди, как их лица грубы, / И всегда позади — воронье и гробы». Да и в песне «Ошибка вышла» (1976) ворон окажется спутником главврача, подвергающего пыткам лирического героя: «Шабаш калился и лысел, / Пот лился горячо, — / Раздался звон, и ворон сел / На белое плечо. / И ворон крикнул: “Nevermore!” — / Проворен он и прыток, — / Напоминает: прямо в морг / Выходит зал для пыток».

Интересно, что глагол «навести» в «Балладе о ненависти» используется в двух значениях: 1) «Зло решило порядок в стране навести» (инфинитив — «наводить»); 2) «Лес, обитель твою, по весне навести!» (инфинитив — «навестить» или «навещать»; процитируем черновой вариант: «Лес — твой дом, и надежней домов не бывает. / Ты однажды свой дом по весне навести»; АР-2-202).

Поля ее просторные Не смеет враг топтать!

Эти же «поля» упоминаются в «Балладе о ненависти»: «Видишь — плотный туман над полями лежит? / Это росы вскипают от ненависти». А в стихотворении «Набат» (1972) упоминается враг, который их топчет: «Нет, звонарь не болен! — / Видно с колоколен, / Как печатает шаги / Судьба, / И чернеют угли / Там, где были джунгли, / Тупо топчут сапоги / Хлеба», — что восходит к «Солдатам группы “Центр”» (1965): «…Сияют наши лица, сверкают сапоги! По выжженной равнине / За метром метр / Идут по Украине / Солдаты группы “Центр”». Как видим, сапоги — это атрибут любого тоталитарного режима: «Не один так другой упадет <…> И затопчут его сапогами» («Гололед», 1966), «Взвод вспотел раза три, / Пока я куковал. / Он на мне до зари / Сапогами ковал» («Побег на рывок», 1977; АР-4-10).

С «Балладой о ненависти» перекликается также рефрен «Священной войны»: «Пусть ярость благородная / Вскипает, как волна!» ~ «Но благородная ненависть наша / Рядом с любовью живет!». И даже сравнительный оборот «вскипает, как волна» находит аналогию в балладе: «Ненависть в нас затаенно бурлит». Впервые же этот мотив возник в «Интернационале»: «Вставай, проклятьем заклейменный, / Весь мир голодных и рабов! / Кипит наш разум возмущенный /Ив смертный бой вести готов».

Гнилой фашистской нечисти

Загоним пулю в лоб.

Эпитет гнилой и характеристика гниль (гнилье) часто применяются Высоцким либо к властям: «Гнилье / Ваше сердце и предсердие!» («Мистерия хиппи», 1973), «Гниль и болото / Произвели его на свет» («Вооружен и очень опасен», 1976); либо к ситуации в стране в целом: «А урод на уроде / Уродом погоняет. / Лужи высохли вроде, / А гнилью воняет» («Схлынули вешние воды…», 1966), «Но рано нас равнять с болотной слизью — / Мы гнезд себе на гнили не совьем!» («Приговоренные к жизни», 1973), «Шипит и испаряется, чадит гнилая прелость» («Пожары», 1977 /5; 519/), «А мы живем в мертвящей пустоте — / Попробуй надави, так брызнет гноем» (1979).

Разумеется, в такой ситуации всё загнивает: «Под илом сгнили сказочные струги, / И могикан последних замели» («Я не успел», 1973); в том числе и сам поэт: «Задыхаюсь, гнию — так бывает» («Баллада о брошенном корабле», 1970; кстати, сгнившие струги из стихотворения «Я не успел» — это те же самые корабли; а в образе загнивающего корабля автор выведет себя еще раз в первом варианте песни «Жили-были на море…», 1974: «У черного красавца борт подгнил, / Забарахлили мощные машины» /4; 440/, и в основной редакции: «И подтеки синие / Возле ватерлинии, / И когда на смокинге левый борт подгнил»), «Мой лук валяется со сгнившей тетивой, / Все стрелы сломаны — я ими печь топлю» («Песня конченого человека», 1971), «Вот и лежу расхристанный, / Распяленный гнию» («Гербарий», 1976; АР-3-14), «И гноем брызнуло из глаз, / И булькнула трахея» («Ошибка вышла», 1976), «Да, мой мозг прогнил на треть, / Ну а вы здоровы разве?» («Диагноз», 1976), «Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу, / Обнажаю гнилые осколки» («Конец охоты на волков», 1977 — 1978).

Известны также воспоминания артиста Таганки Виталия Шаповалова о Высоцком, когда тот «приходил в кабинет [Любимова] и говорил: “Юрий Петрович, мне надо уехать”. Шеф начинал: “А как же театр?”. И однажды Володя ему говорит: “Юрий Петрович, я же весь гнилой. Какой театр?.. Дайте мне посмотреть хоть что-нибудь, увидеть других людей, другие страны — я могу не успеть!»[2203]. Да и советская власть сама всех гноила — в «Песне-сказке про нечисть» Змей-Горыныч угрожает: «Пусть нам лешие попляшут-попоют, / А не то я, матерь вашу, всех сгною'.»[2204] (этот же мотив разрабатывается в песнях Александра Галича «Засыпая и просыпаясь» и «Слава героям»: «Сгнило в вошебойке платье узника», «А маршала сгноили в Соловках»).

Отродью человечества Сколотим крепкий гроб\

Такую же уверенность в победе над врагом демонстрировало лирическое мы в «Штрафных батальонах» (1963): «Вы лучше лес рубите на гробы — / В прорыв идут штрафные батальоны!». Причем если здесь враг назван «гадом» («Считает гад — морально мы слабы» /1; 379/), то в «Священной войне» — «отродьем».

В свете сказанного можно сделать вывод, что универсальная образность и набатный дух песни «Священная война» были очень близки Высоцкому.

***

В середине 90-х годов был найден новый фрагмент повести «Дельфины и психи»[2205] ^{[2206] [2207]}, который был написан, вероятно, как послесловие к ней, но вместе с тем представляет собой квинтэссенцию всей повести. И в этом фрагменте идет постоянное чередование двух образов героя-рассказчика — здорового человека и сумасшедшего.

Разберем несколько эпизодов.

Реплика: «Нет-нет, товарищи, я на самом деле был болен, да клянусь вам честью! Ну почему вы мне не верите? Уверяю вас! Чистая правда! Вот вам крест!» (С5Т-5-45), — буквально предвосхищает «Притчу о Правде», где автор говорит о себе: «Голая Правда божилась, клялась и рыдала» /5; 155/, «Я уверяю вас, всё это — чистая правда, / А остальное, товарищи, — чистая ложь» /5; 490/ («товарищи» = «товарищи»; «клянусь» = «клялась»; «Уверяю вас! Чистая правда!» = «.. уверяю вас, всё это — чистая правда»). Причем если Правда «божилась, клялась и рыдала, / Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах», то и герой-рассказчик говорит: «.. я на самом деле был болен <…> Вот вам крест\».

Кроме того, строка «А остальное, товарищи, — чистая лож-ь», по сути, повторяет начало послесловия к повести: «Прежде всего — всё ранее написанное мною прошу считать полным бредом». А двойное отрицание «Нет-нет, товарищи, я на самом деле был болен» нередко встречается и в стихах: «Нет! Нет! Во мне Эзоп не воскресал!» (АР-10-36), «Нет! Нет! Сегодня точно к амбразуре» (АР-3-142), «Нет! Нет! У народа нетрудная роль: / Упасть на колени — какая проблема?» (АР-1-171), «Нет-нет, ребята, все не так! / Всё не так, ребята!»554

Предупреждаю: то, что я напишу сейчас, — и в самом деле творчество, тогда как раньше было графоманство, и то, что я начну сейчас, будет настоящая жизнь, а раньше — что это была за жизнь? Раньше была «борьба с безумием». Хотя борьба и есть жизнь, как утверждает Горький (это ведь у него: «Если враг не сдается — его сажают»). Но борьба с безумием не есть жизнь, дорогой Алексей Максимович. Борьба с безумием — это просто борьба с безумием! Так-то, дорогой основоположник!

Здесь имеются в виду два высказывания Горького. Первое: «Жизнь, как это известно, — борьба господ за власть и рабов — за освобождение от гнета власти»555. Впрочем, похожее высказывание есть и у Николая Островского: «…жизнь без борьбы для меня не существует. На кой черт она мне сдалась, если только жить для того, чтобы существовать. Жизнь — это борьба»[2208].

И второе высказывание, едко высмеянное Высоцким: «Если враг не сдается — его уничтожают». Так называлась статья Горького, опубликованная в газете «Правда» (№ 314 от 15.11.1930). В повести же представлена осовремененная версия этого высказывания: «Если враг не сдается — его сажают» (поскольку самого героя-рассказчика посадили в психушку; кроме того, здесь содержится намек на массовые посадки инакомыслящих в 1966 — 1968 годах).

А далее вслед за Горьким появляется еще один знаковый персонаж. При этом уже в самом начале послесловия происходит совмещение двух сюжетов: посвященного психбольнице и посвященного океанариуму (в основной редакции повести это произойдет ближе к концу, когда дельфины и киты освободят узников психбольницы).

Итак, к герою-рассказчику, который является пациентом этой больницы, нео-ожиданно подходит профессор-ихтиолог и ни с того ни с сего сообщает о том, что происходит в океанариуме: «Только что ко мне подошел человек, говорит: “Здравствуйте, батенька*. Ну наконец-то! Слыхали! Дельфины-то опять что затеяли? А? Каково?”».

Дорогой читатель, вам ничего не напоминает это обращение? Если нет, тогда бьем цитатой:

1) Л е н и н… Так вы Ипполит Сестрорецкий? Здравствуйте, батенька*. Ну-с, а теперь о вас газеты пишут. <.. >

Л е н н н… Дятлов, вы? Здравствуйте, батенька, куда исчезли, почему не показываетесь?[2209] ^[2210]

2) Владимир Ильич мгновенно окинул его взглядом, быстро идет навстречу, протягивает руку:

— Здравствуйте, батенька, здравствуйте.

— Добрый день, Владимир Ильич.

— Прошу сюда, вот в это кресло. Да вы смелей, смелей.558

Вообще ленинское обращение «батенька» было у всех на слуху — достаточно вспомнить его знаменитое высказывание о Льве Толстом: «Улыбаясь, прижмурив глаза, он с наслаждением вытянулся в кресле и, понизив голос, быстро продолжал: “Какая глыба, а? Какой матерый человечище! Вот это, батенька, художник…”»[2211] ^[2212].

Да и в основной редакции «Дельфинов и психов» также присутствует это слово, и произносится оно от лица врачебного персонала, который является олицетворением власти: «Вы, — говорят, — батенька, получили 68, а вы, — говорят, — Митенька, — 2». Можно предположить, что и здесь в первом случае медперсонал обращается к самому герою-рассказчику, называя его «батенька»5⁶0 А почему он получил «68» (по 100-балльной шкале), догадаться легко: это намек на 1968-й год, когда Высоцкий попал в психиатрическую клинику имени Соловьева.

Приведем еще раз цитату из послесловия к повести: «Здравствуйте, батенька! Ну наконец-то! Слыхали! Дельфины-то опять что затеяли? А? Каково?». И сравним ее с репликой Ленина в сценарии А. Фадеева «Комсомольск на Тихом океане»: «Последняя отчаянная попытка восстановить власть помещиков в России, и все для того, чтобы укрепить падающую власть английских и французских эксплуататоров во всем мире. И заметьте! Керзон ставит условием торговых переговоров с нами, чтобы мы не трогали Врангеля. Каково? А? (Ленин весело, заразительно хохочет.)»[2213].

Имеется еще одно указание на то, что профессор-ихтиолог — это Ленин: «Сидит, сидит с тремя плевками — на лице, на лысине и где-то на брюках». Джон Лилли уж точно лысым не был (до глубокой старости он сохранил пышную шевелюру), а вождь мирового пролетариата, напротив, был лыс. (Вообще образ профессора в послесловии кардинально отличается от его образа в основной редакции повести. В последней он скорее напоминает Брежнева — вставная челюсть, шамкающая речь и т. д.).

Кроме того, про профессора сказано: «Профессор-ихтиолог-лингвист, который спасал мир, да так и не спас». Именно Ленина многие считали спасителем Отечества и мессией (вспомним «Командировочную пастораль» А. Галича: «Обманул Христос новоявленный»). И именно Ленин был основателем океанариума, в котором ставились «мерзкие опыты» над «дельфинами» и «китами», — то бишь создателем ГУЛАГа. Впоследствии Высоцкий будет использовать родственный образ гербария, где люди предстанут уже в виде насекомых, приколотых живьем булавками.

Как видим, от издевки над основоположником метода социалистического реализма в литературе Горьким («Так-то, дорогой основоположник!») Высоцкий вполне естественно перешел к основоположнику марксизма-ленинизма в России Ленину.

Подождите, погодите, постойте! Да ведь это же он! Помните? Профессор-ихтиолог-лингвист, который спасал мир, да так и не спас…

Герой-рассказчик делает вид, что забыл, кто перед ним, — так же как в «Марафоне» (1971): «Как его? Забыл… Сэм Брук!», — и в стихотворении «Я прожил целый день в миру / Потустороннем…» (1975), где речь идет о Сталине: «Там этот, с трубкой… Как его? /Забыл. Вот память!».

Далее герой «нахально» обращается к профессору:

— А не кажется ли вам, что это не лечебница, а полигон, военный полигон в штате Невада? Причем, секретный! И вас сюда не звали[2214]. Сейчас придет сержант! И сержант проверит, как вы здесь очутились. А? Кто вас подослал, кому это на руку?

Повторяется ситуация из песен «Про джинна», «Про плотника Иосифа» и из стихотворения «Я тут подвиг совершил…» (все — 1967): «Так что, хитрость, — говорю, — брось свою, иудину, / Прямо, значит, отвечай — кто тебя послал? / Кто загнал тебя сюда, в винную посудину, / От кого скрывался ты и чего скрывал?», «Я, конечно, вопрошаю: / “Кто такой?”», «Я спросил его в упор: / “А ну, — говорю, — ответь: / Код мой нужен, репортер, / Не для забавы ведь?”». Позднее этот мотив встретится в «Двух судьбах» и в «Диагнозе»: «Я спросил: “Ты кто такая?”. / А она мне: “Я — Кривая…”», «Доктор, мы здесь с глазу на глаз, / Отвечай же мне, будь скор: / Или будет мне диагноз, / Или будет приговор?» («Кто вас подослал..?» = «.. кто тебя послал?» = «Кто такой?» = «Ты кто такая?»; «Прямо, значит, отвечай» = «А ну, — говорю, — ответь» = «Отвечай же мне»; «Я, конечно, вопрошаю» = «Я спросил его в упор» = «Я спросил»).

В разбираемом фрагменте повести герой говорит профессору, что сейчас придет сержант милиции и разберется с ним. Тут же появляется этот сержант и начинает разбираться с самим героем: «Кто это там еще зовет меня? Я занят! У меня дискуссия, переходящая в проверку документов!».

Тем временем, профессор, воспользовавшись моментом, быстро ретировался: «Так вот! Где же он? Исчез…[2215] ^[2216] Господи! Какое счастье, что кончились галлюцинации».

Похожий поворот событий произошел в «Разговоре в трамвае» (1968), где герой тоже рассчитывал на приход милиции, но эта милиция, которую представляет тот же сержант, хочет забрать его самого: «Путаете вы, не поддавший я! / Гражданин сержант, да пострадавший я! / Это он неправ, да клянусь я! / Нет, возьмите штраф, тороплюсь я» /5; 499/. Вскоре этот сержант появится в «Милицейском протоколе» (1971): «Разбудит утром не петух, прокукарекав, — / Сержант поднимет, как человеков».

Теперь остановимся более подробно на связях повести с некоторыми произведениями 1967 года.

Например, первая строка только что упомянутого стихотворения «Я тут подвиг совершил — два пожара потушил» предвосхищает реплику дельфина, обращенную к профессору-ихтиологу: «Мы говорили, мы давно говорили, несколько тысяч лет назад говорили, но что толку? Цезарю говорили, Македонскому, Нерону, даже пытались потушить пожар» (АР-14-82).

Таким образом, дельфины (аналог лирического мы в поэзии Высоцкого) пытались образумить власти предержащие, обратить их внимание на то, что происходит в стране, но, несмотря на все их усилия, «пожары над страной — все выше, жарче, веселей» («Пожары», 1977). Власть же не обращает внимания на их предостережения, и здесь вспоминается участь волхвов и Кассандры, предсказания которых также были проигнорированы. Причем слова «Мы говорили, мы давно говорили, несколько тысяч лет назад говорили» буквально повторяют черновик «Песни о вещей Кассандре» (1967): «А ведь Кассандра говорила, ведь она предупреждала» (АР-8-32).

В свете сказанного неудивительно, что совпадает обращение лирического героя к японскому репортеру в стихотворении «Я тут подвиг совершил…» с обращением дельфина к профессору в повести: «Я спросил его в упор: “А ну, — говорю, — ответь”» (АР-10-16) = «Ну! Ответьте!» (АР-14-50).

В свою очередь, репортер собирается исследовать лирического героя, а профессор — дельфинов: «Мы, — говорит, — организм ваш изучим до йот» (АР-10-16) = «.. и исследовать, исследовать, резать их, милых…»(АР-14-44).

Но еще больше совпадений с повестью обнаруживает «Песня о несчастных лесных жителях» (1967), где противостояние Ивана-дурака и Кащея бессмертного оказывается прообразом разговора дельфина с профессором-ихтиологом: «И к Кащею подступает, кладенцом своим маша» = «Первое, что увидел профессор, очнувшись, — это было громадное лицо дельфина <.. > и оно махало трезубцем возле лица профессора» (АР-14-80); «И грозит он старику двухтыщелетнему» = «Мы говорили, мы давно говорили, несколько тысяч лет назад говорили, но что толку?»564 (АР-14-82).

Последняя цитата из повести имеет продолжение: «“Люди! — говорили, — что вы?”. А потом плюнули и замолчали, и всю дальнейшую историю молчали, как рыбы, и только изучали, изучали вас, людей».

Выделенная курсивом фраза уже встречалась в повести:

Дельфины-лоцманы пели песню «Вихри враждебные» и в такт ныряли на глубину <…> и затягивали что-то новое, видимо, уже сочиненное <…> гимн разлился вокруг:

Наши первые слова:

«Люди, люди, что вы?».

Но они не вняли нам.

Будьте же готовы! (АР-14-46).

Этим «новым… уже сочиненным» является стихотворение «Хоть нас в наш век ничем не удивить…», написанное в одно время с повестью, причем вышеприведенная строфа является парафразом данного стихотворения: «Хоть нас в наш век ничем не удивить, / Но к этому мы не были готовы, — / Дельфины научились говорить, / И первой фразой было: “Люди, что вы?”. / Ученые схватились за главы[2217] ^[2218], / Воскликнули: “А ну-ка, повторите!”. / И снова то же: “Люди, что же вы?” / И дальше: “Люди, что же вы творитеТ”» (АР-14-22). Похожее обращение имело место в «Песне Брод-дского» (1967): «Но мы откажемся, — и бьют они жестоко… I Люди! Люди! Люди!».

Теперь продолжим сопоставлением «Песни о несчастных лесных жителях» с «Дельфинами и психами», в которых совпадает отношение Ивана-дурака к Кащею с отношением героя-рассказчика к профессору как к нечистой силе: «“Так умри ты, сгинь, Кащей!”. <…> Пнул Кащея, плюнул в пол» = «Надо вот что — закрыть глаза, плюнуть три раза и сказать: “Сгинь\”. Теперь открыть. А-а-а-а! Сидит, сидит с тремя плевками на лице, на лысине и где-то на брюках…»(АР-16-98).

Такое же отношение демонстрирует к профессору и главный герой «Песни Гогера-Могера» (1973): «Куда ни плюнь — профессору на шляпу попадешь» /5; 525/.

Ситуация один к одному — с той лишь разницей, что в повести профессор был без шляпы, и поэтому плевок оказался у него на лысине…

И если герой-рассказчик повести прибегает к заклятью, то Гогер-Могер также мечтает разобраться с «профессорами» и «доцентами» при помощи колдовства: «Позвать бы пару опытных шаманов-ветеранов / И напустить на умников падеж!» (впервые подобное намерение было высказано еще в «Лукоморье» — по отношению к Черномору: «Ох, скорей ему накличь паралич!»).

А если вспомнить, что обращение «Сгинь!» употребляется Высоцким только по отношению к врагам: «Ох, да пропадайте, пропадайте, пропадайте, / сгиньте пропадом совсем!» («Ох, да помогите..», 1976), «Чтоб вы сдохли с перепою, чтоб вы сгинули!» («Две судьбы», 1977; АР-1-10), «Я ору волкам: “Побери вас прах!”» («Погоня», 1974), — то становится очевидной идентичность ситуации во всех перечисленных случаях (сравним также с лагерной песней начала 50-х годов «Союз арестованных пленных республик…», в которой встречается и сравнение советской власти с фашистской: «Сгиньте, хвататели, сгиньте, нацисты, / Гады кремлевские и палачи!»5бб).

И в «Песне о несчастных лесных жителях», и в «Дельфинах и психах» одинаково описываются жилище Кащея и психбольница: «Всё сверкает, как зарница, /Красота, но только вот / В этом здании царица / В заточении живет» = «Потому что раз нет клиник, то не будет и душевнобольных, ибо всё начинается со здания: построили здание — надо же его кем-то заселять. <…> Чисто, светло, а решетки на окнах — ничего, они ведь и в тюрьмах…» (АР-14-76); «А с Кащеем шутки плохи — / Не воротишься отсель» /2; 31/ = «Оттуда никто не возвращался живым» (АР-14-58).

Аналогичные сходства выявляются между жилищем Кащея и океанариумом, который, подобно психбольнице, является олицетворением Советского Союза: «Вон настроил сколько комнат — / Девку спрятал, интриган!» = «После войны вы построили океанариум, и Дж. Лилли с приспешниками начал свои мерзкие опыты» (АР-14-82).

При этом Иван-дурак и герой-рассказчик выступают в маске пролетариев: «Я докончу дело, взяв соцобязательства!» = «Всегда достаточно одной искры, чтобы возгорелось пламя, — и оно возгорелось» (АР-14-84) (аллюзия на ленинскую революционную газету «Искра»). Кроме того, оба не спят: «Но, однако же, приблизился — дремотное / Состоянье превозмог свое Иван» = «Сна нет. Его еще не будет долго!» (АР-14-74).

Как видим, образы дельфинов и героя-рассказчика аналогичны образам лирического героя и лирического мы в поэзии Высоцкого.

***

На одном из концертов, отвечая на записки из зала, Высоцкий сказал: «Это вопрос хороший и очень серьезный: мое отношение к России, Руси, ее достоинствам и, конечно, недостаткам?

Это не вопрос — это тема, над которой я вот уже двадцать лет работаю своими песнями. Поэтому если вы действительно хотите узнать мое отношение, постарайтесь как можно больше собрать песен.

И вот сейчас я хочу вам показать одну песню, в которой, может быть, будет частично ответ на ваш этот довольно серьезный вопрос.

Ну, если говорить примитивно: я люблю всё, что касается ее достоинств, и не принимаю всё — ненавижу многое, — что касается недостатков»[2219].

И после этого он исполнил одну из своих самых сильных обличительных песен — «Чужой дом» (1974). А теперь сравним фрагмент комментария к данной песне: «Это вопрос хороший и очень серьезный: мое отношение к России, Руси…», — и две цитаты из нее: «“Эй! Живой кто-нибудь — выходи, помоги!”. / Никого… <…> Кто ответит мне: / Что за дом такой?», — с аналогичной мыслью в повести «.Дельфины и психи»: «Что же будет с Россией? Что? Кто мне ответит? Никто!» («России» = «Россией»; «Кто ответит мне…» = «Кто мне ответит?»; «Никого…» = «Никто!»).

Вот еще несколько перекличек между этими произведениями: «“Эй! Живой кто-нибудь — выходи, помоги!”. / Никого…» = «Спасите, доктор, доктор!.. Никого нет! Как назло, ни души — ни нянечкиной, ни хотя бы какого-нибудь алкоголика! Эй, кто-нибудь!..» («Эй! Живой кто-нибудь» = «Эй, кто-нибудь!»; «помоги» = «Спасите»; «Никого» = «Никого нет»); «И припадочный малый, / Придурок и вор…» = «Внизу первое отделение, а там буйные, нам туда не надо»; «“Почему во тьме, / Как барак чумной?” <.. > “Да еще вином / Много тешились”» = «Надо запомнить, и всё встанет на место: мы называемся “чума ”, а есть еще “алкоголики”»; «Разоряли дом, / Дрались, вешались» = «Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”!»; «Вечно жить впотьмах / Привыкали мы» = «И однажды взглянули они вокруг себя — тьма кругом тьму-щая».

Теперь остановимся на перекличках между повестью и трилогией «История болезни» (1976), поскольку в обоих случаях действие происходит в психбольнице, а прозаический и лирический герои считают себя абсолютно здоровыми: «Шестым чувством своим, всем существом, всем данным мне богом, господом нашим, разумом уверен я, что нормален» (АР-14-36) = «Дорогие! Я нормален» (АР-11-52); «Но увы. Убедить в этом невозможно, да и стоит ли!» = «Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову», «Но я им все же доказал, / Что умственно здоров»; «…я здоров, т. е. абсолютно, по-бычьи здоров» (С5Т-5-45) = «Я был здоров, здоров, как бык, / Как целых два быка» /5; 86/. И тут же мы сталкиваемся с уже знакомой нам амбивалентностью образа героя: «Какой я красавчик — у меня гены и хромососы изуродованы ЛСД» (С5Т-5-33) = «Мой милый доктор! — я вопил, — / Ведь я страдаю комой / Еще с тех пор, как геном был / Совместно с хромосомой!» /5; 379/ (а мотив «изуродованости» ген и хромосом уже разрабатывался в «Лекции: “Состояние современной науки”», 1967: «Мы все в себе наследственность несем, / Но ведь обидно: до каких же пор так? / Так много наших ген и хромосом / Испорчено в пробирках и ретортах!»).

Особый интерес в этой связи представляют следующие сходства: «Нет-нет, товарищи, я на самом деле был болен, да клянусь вам честью! Ну почему вы мне не верите! Уверяю вас! Чистая правда!» (С5Т-5-45) = «Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову» (АР-11-52). А формальное противоречие в словах героя («я на самом деле был болен» ~ «я здоров») здесь не играет роли, поскольку речь идет об одном и том же: врачи психбольницы не верят герою.

Что же касается уверений «да клянусь вам честью!», то они напоминают написанные примерно в это же время песню «Про второе “я”» (1969) и первую редакцию «Разговора в трамвае» (1968): «И я клянусь вам искренне, публично…», «Это он неправ, да клянусь я\».

И в повести, и в песенной трилогии разрабатывается мотив кровопийства власти («врачей»), связанный с насильственными уколами: «Сейчас опять будут делать эти проклятые уколы» = «Ко мне заходят со спины / И делают укол»; «Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть» = «Колите, сукины сыны, / Но дайте протокол!»; «Но зачем вам мой кровный сахар? А? Зачем его сжирать?» (С5Т-5-41) = «Зачем из вены взяли кровь? / Отдайте всю до капли!» /5; 398/ (похожий вопрос герой задавал в «Моих похоронах»: «Да куда же, черт, вы?! <…> И кровиночка моя / Полилась в бокалы» /3; 320 — 321/); «Одному р-р-раз иголку в руку — и качают, и качают… Насосом, в две руки» (С5Т-5-28) = «Так вы мне откачали кровь? / Отдайте всю до капли!»[2220] ^[2221]. А «в две руки» будут веселиться стрелки в «Конце охоты на волков»: «И потеха пошла в две руки, в две руки», — после чего герои также окажутся окровавлены-ми: «Кровью вымокли мы под свинцовым дождем».

Другой одинаковый мотив — это внезапность ареста и заключения в смирительную рубаху: «Глядь — человек идет, на ходу читает — хвать его, и в смирительную: не читай на ходу, читай тайно. На ходу нельзя. Такой закон. Нарушил — пожалте тюрьма, и надзиратели в белых халатах» (С5Т-5-38) = «Идешь, бывало, и поёшь, / Общаешься с людьми, / Вдруг — хвать! — на стол тебя, под нож — / Допелся, черт возьми!» (АР-1158), «Сейчас смирят, сейчас уймут — / Рубашка наготове» /5; 391/ («человек идет» = «идешь, бывало»; «хвать его» = «хвать… тебя»; «и в смирительную» = «смирят… рубашка»).

У строки «Сейчас смирят, сейчас уймут — / Рубашка наготове!» имеется еще один вариант: «Ведь все равно сейчас уймут — / Рубашка наготове)^⁹, - который отзовется в стихотворении «В стае диких гусей был второй…» (1980): «Всеравно — там и тут / Непременно убьют».

Нетрудно догадаться, что смирительная рубашка является символом советского репрессивного режима. И именно в таком качестве ее воспринимали сами власти. Космонавт Георгий Гречко однажды рассказал такую историю: «Вызывает нас один начальник и говорит: “На памятнике Высоцкий в образе Гамлета?” — “Да”, - киваем мы. “А почему у него плащ похож на смирительную рубашку? Это вы на что намекаете?” Пришлось скульптору заново переделывать эту деталь..»[2222] ^[2223].

А вышеупомянутое слово «хвать!», свидетельствующее о ловкости представителей власти, о внезапности и быстроте их действий, встречается и в других произведениях: «Он хвать за ручку, шмыг за стол, / Взглянул осатанело / И что-то на меня завел / Похожее на дело» /5; 376/, «От былой от вольности / Давно простыл и след: / Хвать тебя за волосы! — / И глядь — тебя и нет» /5; 199/, <Хвать ручную кладь, — замочек — щелк! / Это не развязанность, / Это их обязанность, / Это их, скорее, даже долг» /4; 457/, «Хвать стрелка! — и во дворец волокут» /1; 237/, «Мы — дружки закадычные. / Любим хвать и похвать, — / Сядем в карты играть. / Только чур на наличные! / Только чур мухлевать!» /4; 194/, «Они давай хватать тузы и короли! <…> Шла неравная игра — одолели шулера» /2; 51/ (отметим и другие сходства между двумя последними цитатами: «карты» = «тузы и короли»; «мухлевать» = «шулера»), «Меня схватили за бока / Два здоровенных мужика: / “Играй, паскуда, пой, пока / Не удавили!”» /4; 84/, «Вдруг — свисток, меня хватают, обзывают хулиганом, / А один узнал — кричит: “Рецидивист!”»/!; 124/.

В повести «Дельфины и психи» любопытна контаминация двух образов — «надзиратели в белых халатах». Герой-рассказчик «смешивает» надзирателей и врачей, так как у Высоцкого они являются лишь разными образами власти. А «лечением» инакомыслящих в советских психушках, как правило, занимались сотрудники КГБ и МВД, носившие поверх униформ белые халаты.

Образ надзирателей в белых халатах получит развитие в черновиках песни «Ошибка вышла», где лирический герой обращается к «врачам»: «Меня, ребята, не дурачь! — / Я перешел на крик, — / Я, гражданин начальник врач, / Ко многому привык!» /5; 389/. Здесь также «смешиваются» обращения к тюремному надзирателю (гражданин начальник) и к врачу. А лирический герой говорит, что он «ко многому привык», причем повторяет эту мысль еще дважды: «Привычно ёкало нутро: / “Держись, назад — ни шагу!”» /5; 376/, «Я не базарю, не ершусь, — / Мы, граждане, с привычкой]» /5; 377/.

В строке «Я не базарю, не ершусь» фактически повторяется мысль из песни «Передо мной любой факир — ну, просто карлик!» (1964): «Я говорю про всё про это без ухарства». Объясняется это тем, что в первом случае лирический герой находится в психбольнице, а во втором — в камере смертников («Шутить мне некогда — мне “вышка” на носу»). А вообще для него характерны и «ершистость» (в черновиках песни «Ошибка вышла» имеется зачеркнутый набросок: «И я ершусь»571), и ухарство (как сказано в черновиках «Песни Гогера-Могера», 1973: «Мы отличались удалью, ухарством» /5; 526Г). Поэтому именно к таким людям обращается царский глашатай с призывом одолеть Соловья-разбойника: «Покажите-ка удаль, ухарство — / Прогоните разбойника прочь!» («Песня глашатая», 1974 /4; 401/).

А конструкция Ко многому привык из песни «Ошибка вышла» напоминает написанную в том же году песню «Мореплаватель-одиночка»: «Вся посуда у него — на кусочки, / Если колет ураган всё подряд, / Но привычны ко всему одиночки — / Из летающих тарелок едят» /5; 440/.

Данный мотив регулярно появляется в произведениях Высоцкого, начиная с конца 1960-х годов: «А кругом — с этим свыкнулся — / Ни души святой» («Возвратился друг у меня.1968), «Учтите, я привык к вещам похуже, / И завсегда я выход отыщу» («Она была чиста, как снег зимой…», 1969; черновик /2; 495/, «Я привык к прорывам на работе / И к запарке в месяц и в квартал» («Честь шахматной короны», 1972; черновик /3; 382/), «Не привыкать глотать мне горькую слюну» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…», 1973), «Нам, вернувшимся не привыкать привыкать / После долгих штормов к долгожданной тиши!» («В день, когда мы, поддержкой земли заручась…», 1973), «Он был привычен к уличным пивным» («Я был завсегдатаем всех пивных…», 1975; С5Т-3-399), «Мы к невзгодам — привычные» («Склоны жизни — прямые до жути…», 1975 /5; 356/.

И в жизни поэт тоже говорил, что он «привычен к невзгодам». Бывший директор Дворца культуры моряков г. Владивостока Анатолий Белый рассказал, как ему удалось выбить разрешение на концерт Высоцкого в июле 1971 года: «Анатолий Григорьевич вспоминал, как за несколько часов до начала первого концерта его вызвали в Управление культуры Приморского края. Высоцкий поехал вместе с ним, но в кабинет начальства не пошел, а остался сидеть в “предбаннике”.

Начальник встретил Анатолия Григорьевича криком:

— Вы что себе позволяете? Мы Вас с работы снимем! Вы знаете, кто такой Высоцкий? Это отребье! Мне позвонили, что он сейчас валяется пьяным на вокзале, на трамвайных рельсах.

И тут “пьяное отребье” входит в кабинет. Во время экзекуции Владимир сидел в приемной и всё слышал.

— Владимир Высоцкий, артист театра и кино, — представил его Белый.

Немая сцена, отвисшая челюсть, тысяча извинений — и добро на выступление на свой страх и риск.

— Ничего, — улыбнулся певец. — Мне это все знакомо. Я привык к таким встречам»⁵¹².

О похожем эпизоде рассказал кинорежиссер Петр Солдатенков. В 1978 году, будучи студентом ВГИКа, он захотел сделать курсовую работу о Высоцком, но его тему не утвердили, заявив, что Высоцкий — не герой, а антигерой: «Когда в очередной раз отвергли мою заявку на фильм-портрет, я с горя рассказал об этом Владимиру Семеновичу. Он хлопнул меня по плечу и сказал: “Не расстраивайся. Так и должно быть”. Я понял, что он уже привык к подобному отношению к себе»[2224] ^{[2225] [2226]}.

Продолжим сопоставление «Дельфинов и психов» с «Историей болезни».

Если профессор-ихтиолог мечтает «уйти в работу с головой и исследовать, исследовать, резать их, милых» (С5Т-5-28), то в песне «Ошибка вышла» уже сам лирический герой скажет: «Вот так нас, милых, эдак нас!» /5; 397/.

Поэтому прозаический и лирический герои приравнивают врачей к фашистам: «Немцы в концлагерях, убийцы в белых халатах, эскулапы, лепилы» /6; 25/ = «В дурдом, к лепилам на прикол?! / Нет, лучше уж пытайте!» /5; 374/, «Я видел это как-то раз — / Фильм в качестве трофея» /5; 79/. Но вместе с тем оба умоляют врачей: «Отпусти, молю, как о последней милости» = «Молил и унижался»; и одновременно «наезжают» на них: «Кто вас подослал, кому это на руку?» (С5Т-5-46) = «Вы — как вас там по именам? — / Вернулись к старым временам» (АР-11-38), — отчего те остолбе-вают: «Сидит, таращит глаза!» (С5Т-5-46) = «Вон смотрит обалдело» /5; 400/.

Приведем еще некоторые сходства между действиями профессора-ихтиолога и врачей: «Профессор успел буркнуть ему: “Пропинайте”» (АР-14-87) = «В ответ мне доктор заворчал»⁵¹*; «Почему вы никогда не отвечаете мне?», «А главврач? Что главврач! Он пожал плечами — порвал крик моей, т. е. его, Соловейчика, души и ушел в 1-е отделение для буйных…» = «Мне чья-то желтая спина / Ответила бесстрастно.

Герой-рассказчик называет доктора галлюцинацией, а лирический герой именует видением всю обстановку в больнице, которую он принял за тюрьму: «Где же он? Исчез!.. Господи! Какое счастье, что кончились галлюцинации» (С5Т-5-47) = «В глазах — круги, в мозгу — нули. / Видение, исчезни! <…> Я даже вскрикнул — боже мой, / Мне, видимо, не лгут»[2227] ^[2228] («исчез» = «исчезни»; «Господи» = «боже мой»; «галлюцинации» = «видение»).

Также в обоих случаях герой говорит о своей изоляции от людей: «…и ко мне не придут. <.. > Но ведь все равно никто не придет» (С5Т-5-46) = «Мне здесь пролеживать бока / Без всяческих общений» /5; 407/, - но при этом использует маску пролетария: «Это же ж человек, а не какой-нибудь деятель профсоюза в США, который обуржуазился до неузнаваемости!» (С5Т-5-36) = «Чего строчишь? А ну покажь! / Пособник ЦРУ!..» /5; 387/; и партизана, который молчит во время допроса: «Ничего не знаю, / Ничего не вижу, / Ничего никому не скажу, — ча-ча-ча. Нет! Это один свидетель в протоколе так написал, а его — на пятнадцать суток за политическое хулиганство» = «Но протокол допроса нам / Обязаны давать! <…> Я ничего им не сказал, / Ни на кого не показал. / Скажите всем, кого я знал, — / Я им остался братом!». А на двух фонограммах исполнения песни «Я из дела ушел» сохранился такой вариант: «Я не предал друзей — без меня даже выиграл кто-то»5^?6 (рукопись: «Я не продал друзей…»; АР-3-154).

Единственное различие между повестью и трилогией наблюдается в следующих цитатах: «Пишу латынью, потому что английского не знаю, да и не стремился никогда…» — «Я впился в писанину ту, / А там — одна латынь».

Теперь сопоставим повесть «Дельфины и психи» с песней «Про сумасшедший дом» (1965), в которой также отражено пребывание Высоцкого в Соловьевской психоневрологической больнице (ПНБ) № 8.

В обоих случаях герои выступают в образе писателей: «Сказал себе я: “Брось писать!”, - / Но руки сами просятся» = «Предупреждаю: то, что я напишу сейчас, — и в самом деле творчество» (С5Т-5-45); «Сказал себе я: “Брось писать!”» = «Совсем забросил я теорию нелинейных уравнений в искривленном пространстве» /6; 35/, - и одновременно критически, но в то же время с юмором, высказываются о русских и советских писателях-классиках: «Куда там Достоевскому с “Записками” известными! <…> И рассказать бы Гоголю / Про нашу жизнь убогую…» = «Но борьба с безумием — не есть жизнь, дорогой Алексей Максимович» (С5Т-5-45).

Также герои одинаково описывают свое состояние в психбольнице: «Забыл алфавит, падежей / Припомнил только два» = «Я стал немного забывать теорию функций» /6; 23/; «Не сплю: боюсь — набросятся, / Ведь рядом — психи тихие…» = «На прогулку я не пойду — там психи гуляют и пристают с вопросами» /6; 23/, «Я не могу спать» /6; 32/; «…всё психи эти жрут» = «…всё время эти психи, эти проклятые психи» /6; 31/; «Они ж ведь, суки, буйные» = «Быдло, Кодло, Падло они — вот они кто» /6; 37/; «Бывают психи с норовом: их лечат — морят голодом, / И врач сказал, что и меня туда переведут» /1; 453/ = «…главврач… ушел в 1<-е> отделение для буйных <…> Я был и там» (АР-14-70, 72); «Вот это мука! Плюй на них» = «Надо вот что — закрыть глаза, плюнуть перед собой три раза и сказать: “Сгинь!”» (С5Т-5-46); «Чтоб кто бы их бы ни был я…» = «Кто я? Что я? Зачем я?» /6; 35/; «И я прошу моих друзья <…> Забрать его, ему, меня…» = «Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев…» /6; 37/; «Ох, мама моя родная, друзья любимые!» = «…моих домочадцев… горячо любимых мною, надеюсь, взаимно» /6; 37/; «Пока я в полном здравии..» = «.. уверен я, что нормален» 16; 25/, «…считаю себя наконец здоровым» /6; 37/, «…я здоров, то есть абсолютно, по-бычьи здоров» (С5Т-5-45).

И в заключение отметим еще несколько буквальных перекличек: «Клянусь своим здоровием, он не поверил бы!» /1; 453/, «Вот главврачиха — женщина — / Пусть тихо, но помешана» /1; 178/ = «Ну чем вам поклясться? Хотите — здоровьем главврача? А что? Очень славная женщина! Спокойная и — что самое чрезвычайное — умная и, как это принято у нас говорить, домашняя»[2229] ^[2230] (С5Т-5-45) («клянусь своим здоровием» = «поклясться… здоровьем главврача»; «главврачиха — женщина» = «главврача… женщина»; «тихо» = «спокойная»).

Все эти сходства лишний раз подчеркивают тождество героя-рассказчика повести «.Дельфины и психи» с лирическим героем Высоцкого, выступающим в разных масках.

***

Что же касается образа дельфинов, то впервые он возник в песне «Парус», первая известная фонограмма которой датируется 26.10.1966 (Москва, ДК строителей, для сотрудников ЦНИИ связи), а история ее написания известна от Людмилы Абрамовой: «И вот в поздний вечер Володя уселся сочинять песню. В субботу дело: у Нины Максимовны в комнате Никита спит (первый год он в ясли ходит, значит, спит еще у Нины Максимовны в комнате), в нашей комнате спит Аркаша… Мы уселись на кухне, я взяла какую-то книжку… А Володя на гадостном обрывке оберточной бумаги, перебирая какие-то аккорды и утверждая, что он сочинил гениально совершенно мелодию, для которой нужно только придумать слова (“Только бы не забыть!”), он стал записывать слова — то, что композиторы называют рыбой, — чтобы… У него в это время уже бывали выпадения в памяти, такие вот мгновенные крупноблочные выпадения, когда он забывал текст на сцене, собственную песню на концерте… Ужасно этого пугался: “Вот, забуду, забуду к завтрашнему дню! Вот такое гениальное, вот такой аккомпанемент потрясающий! А сейчас и громко поиграть невозможно: дети спят…”. Так что он только по ладам шебуршит, а правой ругой струны не трогает. И на клочке чуть ли что не треугольном, вот таком вот клочке — наверное, от какой-нибудь курицы, завернутой в бумагу, — написал “рыбу” и еще чего-то… <…>И вдруг он говорит: “Ты посмотри, вот какая у меня гениальная песня получается! Это пока только вот так вот, вчерне, давай закроем дверь, и я тихо спою”. И в четверть голоса, почти без гитары, только чуть-чуть топая ногой, поет мне первые четыре строчки “Паруса”. И говорит: “Рыба, слов еще нет. Вот надо будет подумать, что-то никак не получается: вот тут я накатал немножко. Тут надо сюжет продумать — может, действительно про дельфинов… ”»578.

На одном из концертов Высоцкий предварил исполнение «Паруса» такими словами: «Эта песня не имеет точного сюжета, как большинство моих вещей, и содержания. Но в ней есть одно: сюжет ее и драматургия — это беспокойство. Потому что не все так уж хорошо в этом мире. Верно? Не всё в порядке. Надо чего-то поменять, надо чего-то изменять. Много несправедливости. И я вот хотел такими обрывочными фразами об этом рассказать»[2231] ^[2232].

Однако самый важный комментарий прозвучал в январе 1967 года на концерте в ленинградском клубе «Восток»: «Некоторые мои друзья считают, что эта песня — абстрактная. Но я в нее вкладывал вполне конкретное содержание и знал, про что пи-шу»5⁸⁰.

Итак, автор говорит о наличии в «Парусе» конкретного содержания, и сейчас мы попытаемся выяснить, в чем же оно заключается: «А у дельфина взрезано брюхо винтом… / Выстрела в спину не ожидает никто… / На батарее нету снарядов уже, / Надо быстрее на вираже» (АР-1-64).

Каждая из этих четырех строк представляет собой отдельное предложение и, соответственно, законченную мысль, в которой заключен какой-то один или несколько характерных для творчества Высоцкого мотивов.

А у дельфина взрезано брюхо винтом…

Анализируя повесть «Дельфины и психи», мы убедились, что автор часто выводит себя в образе дельфина. Поэтому логично предположить, что такая же ситуация — и в «Парусе», тем более что мотив ранения в живот мы находим и в других произведениях, объединенных образом лирического героя, например, в «Балладе о брошенном корабле»: «Это брюхо вспорол мне / Коралловый риф». Здесь ранение герою нанес риф, а в «Парусе» — винт, который появится и в песне «Возьмите меня в море» (1972): «Любая тварь по морю, знай, плывет, / Под винт попасть не каждый норовит».

Можно предположить, что винт, как и риф, является метафорой ударной мощи советской власти, которая «перемалывает» любого, кто попадет в ее жернова.

В «Парусе» сказано, что «у дельфина взрезано брюхо», а в стихотворении «Посмотришь — сразу скажешь: “Это — кит…”» читаем: «В чужой беде нам разбираться лень — / Дельфин зарезан, и киту несладко». Об этом же будет сказано в песне «О поэтах и кликушах» (1971), но уже без всяких аллегорий: «…Укоротить поэта! — вывод ясен, / И — нож в него, но счастлив он висеть на острие, / Зарезанный за то, что был опасен». Поэтому в «Райских яблоках» (1977) и в стихотворениях «Снег скрипел подо мной…» (1977) и «Неужто здесь сошелся клином свет…» (1980) лирического героя тоже «зарежут»: «Съезжу на дармовых, если в спину зарежут ножом» (АР-3-157), «…зарежут — дак снимут с ножа» /5; 501/, «И было мне неполных двадцать лет, / Когда меня зарезали в подъезде. <.. > И вдруг — ножом под нижнее ребро…»/5; 266/. Впервые же этот мотив встретился в «Мишке Ларине» (1963): «Но с ножом в лопатке мусора его нашли». Во всех этих произведений присутствует мотив насильственной смерти лирического героя или его друга, который наделяется чертами самого героя.

В песне «Возьмите меня в море» было сказано, что «под винт попасть не каждый норовит». То есть речь идет о людях, которые сознательно идут против советской власти — против винта, как, например, в следующем наброске: «Говорят, лезу прямо под нож. / Подопрет — и пойдешь!» /2; 588/, - или в «Марше аквалангистов»: «В пучину не сдуру полезли» /2; 404/. Причем в последней песне герой погиб в кораллах: «Застрял он в пещере Кораллов», — тех самых, которые ему «вспороли брюхо» в «Балладе о брошенном корабле». Кроме того, в балладе герой говорит: «Я пью пену — волна не доходит до рта», — а в «Марше» читаем: «Замучила жажда — воды бы!».

Выстрела в спину не ожидает никто…

Только что мы рассмотрели мотив ранения в живот. Здесь же перед нами — его противоположная вариация: удар сзади. Об этом также говорится в целом ряде произведений: «Смерть от своих за камнем притаилась, / А сзади — тоже смерть, но от чужих» /4; 66/, «Кто доверял ему вполне — / Уже упал с ножом в спине» /5; 421/, «Съезжу на дармовых, если в спину сподобят ножом» /5; 175^ и др.

На батарее нету снарядов уже…

То есть уже нет ни сил, ни средств для сопротивления, так же как в «Песне конченого человека» (1971): «Мой лук валяется со сгнившей тетивой, / Все стрелы сломаны — я ими печь топлю». В обеих песнях военная терминология метафорически обозначает борьбу.

Надо быстрее на вираже.

Образ виража как метафора головокружительных поворотов на жизненном пути неоднократно используется Высоцким: «Если гонки — а трек подо льдом, — / И один на крутом вираже…» («Прерванный полет»; АР-6-123), «Я газа не бросал на поворотах» («Горизонт»; АР-3-112). В том же «Горизонте» герой стремится «успеть, пока болты не затянули», что уже имело место в «Парусе»: «Надо быстрее на вираже», — так как свобода, которую может предоставить власть, кратковременна: «Завинчивают гайки. Побыстрее! — / Не то поднимут трос, как раз где шея».

Однако и в «Горизонте», и в «Прерванном полете» быстрое преодоление виража сопровождается необходимостью соблюдать осторожность: «Азарт меня пьянит, но, как ни говори, / Я торможу на скользких поворотах!» /3; 138/, «Осторожнее на вираже» (АР-6-123). А еще через несколько лет поэт подведет итог: «Судьбу не обойти на вираже» («Я спокоен — он мне всё поведал…», 1979).

Парус! Порвали парус!

Каюсь! Каюсь! Каюсь!

Несомненно, образ паруса также метафоричен. Напрашивается аналогия с песней «Люди середины» (1971): «В грязь втоптаны знамена — славный шелк». Знамя олицетворяет собой честь страны, которая оказалась «втоптана в грязь». Похожая мысль высказывается в «Песне Гогера-Могера» (1973): «Втоптали в грязь, плюют на благородство»[2233], - и в песне «Ошибка вышла»: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут, / Всю испоганят, изорвут, / Ужмут и прополощут».

А наиболее развернуто данный мотив представлен в песне белых офицеров, написанной в 1965 году и исполнявшейся Высоцким в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир»: «В куски / Разлетелася корона, / Нет державы, нету трона, / Жизнь, Россия и законы — / Всё к чертям! / И мы — / Словно загнанные в норы, / Словно пойманные воры, — / Только кровь одна с позором / Пополам».

Поэтому в «Парусе» лирический герой и говорит: «Каюсь! Каюсь! Каюсь!», — чувствуя свою вину за всё, что происходит со страной.

***

Продолжая центральную тему этой главы, рассмотрим песню «Живучий парень» (1976), написанную для кинофильма «Вооружен и очень опасен» и представляющую собой пример формально-повествовательной лирики: автор говорит о себе в третьем лице.

Но прежде, чем приступить к анализу интересующих нас мотивов, докажем, что мы имеем здесь дело именно с alter ego автора.

Живет живучий парень Барри,

Не вылезая из седла.

Похожий прием используется в стихотворении «Мы без этих машин — словно птицы без крыл…» (1973): «На колесах наш дом, стол и кров за рулем», — и в ряде других произведений с транспортной тематикой: например, в «Горизонте» и «Песне автомобилиста», где лирический герой также круглосуточно находится «за рулем». Кроме того, в образе парня., не вылезающего из седла, он уже представал в песне «Бросьте скуку, как корку арбузную…» (1969): «Парень лошадь имел и судьбу свою <…> Он лихо ездил на коне в конце войны…».

Ваш дом горит — черно от гари,

И тщетны вопли к небесам.

Причем тут бог — зовите Барри, Который счеты сводит сам (АР-11-152).

На первый взгляд, непонятно, почему в случае пожара нужно звать Барри, вооруженного пистолетом и скачущего на коне, и с кем он будет сводить счеты. Однако если вспомнить стихотворение «Я тут подвиг совершил — два пожара потушил…» (1967) и повесть «Дельфины и психи» (1968), где один из дельфинов обращался к профессору: «…мы давно говорили, несколько тысяч лет назад говорили, но что толку? Цезарю говорили, Македонскому, Нерону; даже пытались потушить пожар», — то станет ясно, что мы имеем дело с очередной авторской маской.

Кроме того, можно предположить, что в «Живучем парне» пожар символизирует критическую ситуацию в стране, а дом олицетворяет собой Россию. Причем здесь наблюдается интересная перекличка с «Набатом» (1972): «Не во сне всё это, / Это близко где-то — / Запах тленья, черный дым /и гарь. / А когда остыла / Голая пустыня, / Стал от ужаса седым / звонарь» = «И если где-то запах гари /И дым, и пламя к небесам, / Придет надежный парень Гарри, / Который счеты сводит сам» (АР-6-172). В 1977 году эта тема возникнет еще раз: «Пожары над страной — всё выше, жарче, веселей», — что можно сравнить также с песней А. Галича «Занялись пожары» (1972): «Опять над Москвою пожары, / И грязная наледь в крови. / И это уже не татары, — / Похуже Мамая — свои! <.. > И стелется дым, и дурит суховей, / И рукописи горят» (заметим, что в «Гербарии» Высоцкого упоминается «усилье суховея»; АР-3-20).

В свете сказанного становится ясно, что в «Живучем парне» поэт выступает в образе «спасителя отечества»: «Причем тут бог — зовите Барри, / Который счеты сводит сам». Данный мотив реализован еще в нескольких произведениях — в «Песенке-выступлении Робин Гуся» (1973) из дискоспектакля «Алиса в Стране Чудес» (явное сходство с Робин Гудом, в образе которого автор выведет себя в «Балладе о вольных стрелках», 1975) и в «Песне о вещей Кассандре» (1967): «…Что я из тех гусей, что Рим спасли», «Кричала: “Ясно вижу Трою павшей в прах!”». Точно так же и звонарь в «Набате» предупреждает людей о грозящей опасности: «Бей же, звонарь, разбуди полусонных, / Предупреди беззаботных влюбленных, / Что хорошо будет в мире сожженном / Лишь мертвецам и еще не рожденным!».

Кроме того, «живучий парень» имеет явные сходства еще с одним автобиографическим персонажем — мистером Мак-Кинли из «Песни Билла Сигера» (1973): «Мак-Кинли — бог, суперзвезда: / Учитель с нами — среди нас» (АР-14-122) = «Живет живучий парень с нами <.. > Причем тут бог — зовите Барри».

Оба персонажа являются авторскими масками, и о каждом из них говорится в третьем лице: «Но в тишину / Без денег — шиш» = «По горло он богат долгами»; «Но кто же он — / Хитрец и лгун / Или шпион, / Или колдун?» = «Он без пяти минут святой, / Без четырех минут наглец, / Без трех минут герой / И без одной — подлец».

Рассмотрим образ «живучего парня» более подробно:

Он кручен-верчен, бит о камни, Но всё в порядке с головой, Ведь он живучий парень — Барри: Глоток воды — и вновь живой!

Такое же противопоставление («битый», но «живучий») наблюдается в посвящении «Олегу Ефремову» (1977): «Я из породы битых, но живучих» /5; 595/, - поскольку «битым» лирический герой оказывается довольно часто: «Я терт и бит, и нравом крут» («Ошибка вышла», 1976), «Ты не ждал передач, / Ты был тертый калач» («Здесь сидел ты, Валет», 1966), «Мы — каленые орешки! / Мы корону привезем!» («Честь шахматной короны», 1972; черновик /3; 396/), «Я крепок был, как кедровый орешек» («Песня автомобилиста»; черновик — АР-9-9). А в основной редакции шахматной дилогии сказано: «Ох, мы крепкие орешки! / Ох, корону привезем!».

Да и свою «живучесть» наряду с «невредимостью» лирический и прозаический герои Высоцкого демонстрируют во многих произведениях: «Спаси бог Вас, лошадки, что целым иду» («Погоня», 1974; АР-8-20), «Восстану я из праха невредимым» («Песня автомобилиста», 1972[2234] ^[2235]), «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном» («Райские яблоки», 1977), «Наш поезд с рельс сходил на всем ходу — / Мы все же оставались невредимы» («Я верю в нашу общую звезду…», 1979), «Рядом с прошлым сидим мы, / Оба живы, меж тем — / Только я невредимый, / А оно не совсем» («Песня о погибшем друге», 1975 /5; 344/), «Я тот самый, который из волчьих облав / Уцелел, уходил невредимым» («Конец охоты на волков», 1977; АР-3-34), «Мы уцелели при больших пожарах, / При Когане, при взрывах и т. д.» («Пятнадцать лет — не дата, так…», 1979; АР-9-44), «Уж если ухитрился уцелеть я…» (там же; АР-9-51), «А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, — и уж тогда…» («.Дельфины и психи», 1968 /6; 32/), «Но вдруг в самый-самый последний момент перед смертью подумал: “Правой-то я сильней греб, вот и выгреб”. Повернулся я, оттолкнулся, да и выскочил наверх, как летучая рыба, воздуху хватил и назад, а потом опять — и так раза четыре… Выжил я, значит» («Плоты», 1968 /6; 49 — 50/), «Я здоровый, я выжил — не верил хирург, / Ну а я веру в нем возродил» («Не однажды встречал на пути подлецов…», 1975), «Но родился и жил я, и выжил» («Баллада о детстве», 1975), «Еще одна песня, называется она “Выжившим поэтам”» (комментарий перед исполнением песни «О поэтах и кликушах»583), «Но слышу: “Жив, зараза! / Тащите в медсанбат, / Расстреливать два раза / Уставы не велят”» («Тот, который не стрелял», 1972), «Прохрипел я: “Похоже, живой!”» («Памятник», 1973), «Я жив! Снимите черные повязки!» («Горизонт», 1971), «Я жив, и мне свобода дорога» («Олегу Ефремову», 1977; черновик /5; 595/), «Их с кондачка пришлепнула Чека, / А я живой, я только что с Привоза…» («Одесские куплеты», 1980). Поэтому Высоцкому было очень близко исполнявшееся им стихотворение Семена Гудзенко «Мое поколение»: «Все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы», — и по этой же причине он написал частушки (1971) к спектаклю «Живой», так как в образе центрального персонажа видел самого себя. Но советское государство устроено так, что честному человеку «ни пожить, ни выжить» («Разбойничья», 1975). По словам Марины Влади: «Володины концерты отменяли прямо перед его выходом на сцену. И объясняли это его болезнью! Ему не просто запрещали петь, но еще и сваливали на него вину за запрещенный концерт. Однажды он так и сказал мне: “Они не дадут мне жить”»⁵³⁴. Об этом же говорит Михаил Шемякин: «Он мне сказал: “Там не могу, а здесь не дадут”»⁵³⁵.

Впрочем, власть может предложить жизнь, если человек отречется от себя и от своих убеждений: «Или пляжи, вернисажи, или даже / Пароходы, в них наполненные трюмы, / Экипажи, скачки, рауты, вояжи — / Или просто деревянные костюмы» («Песня Бродского», 1967). Поэтому, как и в предыдущей песне («Курить охота! Ох, как курить охота! / Но надо выбрать деревянные костюмы»), в «Приговоренных к жизни» (1973) ггрои также выбсрру' ««дрсеянныс костюмы», то есть смерть, коотраа оссобб-дит от рабства: «Мы не умрем мучительною жизнью — / Мы лучше верной смертью оживем\» А мотив насильственной жизни вскоре будет развит в «Дне без единой смерти»: «Жить хоть насильно, — вот приказ! / Куда вы денетесь от нас: / Приема нынче нет в раю Господнем» /5; 244/. Причем и здесь находится смельчак (alter ego автора), который умирает, вопреки запрету: «Не доглядели, хоть реви, — / Он просто умер от любви. / На взлете умер он, на верхней ноте».

В «Живучем парне» про героя сказано, что он бит о камни, а в черновиках дается уточнение: «О камни били головой» /5; 409/. Аналогичный мотив встречался в песне «Штормит весь вечер, и пока…» (1973): «Так многие сидят в веках / На берегах и наблюдают / Внимательно и зорко, как / Другие рядом на камнях /Хребты и головы ломают». И сам поэт понимал, что ему не избежать этой участи: «В душе предчувствие, как бред, / Что надломлю себе хребет / И тоже голову сломаю»^⁶. А черновой вариант: «Другие рядом на камнях / Шальные головы ломают» (АР-9-155), — находит аналогию в стихотворении «Лес ушел — и обзор расширяется…», написанном в том же 1973 году: «Я клоню свою голову шалую / Пред Варшавою, пред Варшавою». Таким же шальным лирический герой предстает постоянно: «Я сам шальной и кочевой» («Я прожил целый день в миру / Потустороннем…»), «Благих вестей / Шальной гонец» («Песня Билла Сигера»), «И гулякой шальным / Всё швыряют вверх дном» («Баллада о брошенном корабле»), «Любопытные спросят и нас ведь: / Как шальному акробату / Судьбу удавалось дразнить?» («Натянутый канат» /3; 427/). Поэтому и смерть героя тоже оказывается шальной: «Вот такая смерть шальная всех нас ждет потом!» («Несостоявшаяся свадьба»), «С неба свалилась шальная звезда / Прямо под сердце» («Звёзды»), «Шальные пули злы, слепы и бестолковы» («Пожары»).

Итак, поскольку в борьбе с властью можно легко «сломать голову», в «Балладе о короткой шее» (1973) будет сказано об опасности, которой подвержены люди «с открытой шеей» (а значит, и лирический герой Высоцкого): «…Поза неустойчива и шатка, / И открыта шея для петли. / И любая подлая ехидна / Сосчитает позвонки на ней». Сравним: «Канат не пересек мой шейный позвонок» («Горизонт»), «Если рыщут за твоею / Непокорной головой, / Чтоб петлей худую шею / Сделать более худой…» («Баллада о вольных стрелках»), «Ломают выгнутые шеи («Штормит весь вечер, и пока…»), «Да, правда, шея длинная — приманка для петли» («О поэтах и кликушах») («шея» = «шейный» = «шею» = «шеи»; «петли» = канат» = «петлей»; «позвонки» = «позвонок»; «худую шею = «шея длинная»).

В песне «Штормит весь вечер, и пока…» присутствует мотив насильственного «ломания хребта»: «В душе предчувствие, как бред, / Что надломлю себе хребет / И тоже голову сломаю». За год до этого он уже встречался в «Балладе о гипсе»: «Само- [2236] ^{[2237] [2238]} свал в тридцать тысяч кило / Мне хребет раздробил на кусочки»[2239]. А еще раньше — в «Балладе о брошенном корабле» (1970): «Мне хребет перебил в абордаже». И именно по этой причине в «Горизонте» (1971) герой скажет: «Но все ж я сохранил свой шейный позвонок, / Что так необходим интеллигенту» (АР-11-120).

Единство темы подчеркивают и одинаковые обороты в песне «Штормит весь вечер…» и в «Балладе о короткой шее»: «Под ноги пойдет ему подсечка. / И на шею ляжет пятерня» = «Ей кто-то ноги подсечет. / И рухнет взмыленная лошадь». Кроме того, в первой песне используется аллегорический образ лошадей, ломающих шеи, а во второй встречается следующий фразеологизм: «Всё! Теперь он — темная лошадка, / Даже если видел свет вдали. / Поза неустойчива и шатка, / И открыта шея для петли».

А мотив сломанной спины или хребта встречается у Высоцкого постоянно: «Слишком много он взвалил на плечи / Нашего — и сломана спина («Енгибарову — от зрителей», 1972), «На Дивногорских каменных столбах / Хребты себе ломаем и характер» («Студенческая песня», 1974), «Под черепом могильный звон, / Давленье мне хребет ломает» («Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977), «Нам там ломы ломали на горбу» («Летела жизнь», 1978). Сюда примыкает образ скованного хребта (вариация мотива несвободы): «И железные ребра каркаса / Мертво схвачены слоем цемента — / Только судороги по хребту» («Памятник», 1973), «Хребты нам гнули тяжестию лат» («Мы — верные, испытанные кони…», 1975), «Он, потрудясь над животом, / Сдавил мне череп, а потом…» («Ошибка вышла», 1976).

Что же касается «живучего парня», то ему было достаточно выпить глоток воды, чтобы ожить, несмотря на то, что он «кручен-верчен, бит о камни». Такая же ситуация возникала в стихотворении «Водой наполненные горсти…» (1974), где черногорцы могли выживать и бороться с врагами не на жизнь, а на смерть, именно благодаря глотку «живой воды»: «Шесть сотен тысяч равных порций / Воды живой в одной горсти… / Но проживали черногорцы / Свой долгий век — до тридцати».

В концовке песни «живучий парень» говорит: «Пока в стране законов нет, / То только на себя надежда», — явно повторяя слова белых офицеров из песни 1965 года: «В куски / Разлетелася корона, / Нет державы, нету трона, / Жизнь, Россия и законы — / всё к чертям» — а также авторскую реплику из «Песенки ни про что, или Что случилось в Африке» (1968): «Нет теперь закона».

Вполне очевидно, что отсутствие законов в стране — это констатация поэтом современной ему действительности: «Король, что тыщу лет назад над нами правил, / Привил стране лихой азарт игры без правил» («Королевский крохей», 1973). Отсутствие правил или законов — это и есть отличительная черта советской эпохи.

Важно отметить также идентичность «живучего парня» с лирическим героем в дилогии «Честь шахматной короны»: «Живет веселый парень Гарри» /5; 409/, «Ведь он живучий парень — Барри <.. > Он вовремя найдет ответ, / Коль свару заведет невежда» /5; 89 — 90/ = «Нам таких и нужно — семижильных, / И настырных, и незаморо-ченных. / Шахматы — спорт ловких, смелых, сильных / И чуть-чуть веселых и находчивых!» /3; 386/ («веселый» = «веселых»; «живучий» = «семижильных»; «он вовремя найдет ответ» = «находчивых»). А семижильным называл себя и сам поэт. Как вспоминает Аркадий Львов: «В прошлом году в Нью-Йорке, в Квинсе, я сказал ему: “Так петь нельзя — ты вкладываешь слишком много сердца. Побереги себя: тебе не двадцать девять”. Он махнул рукой: “Я двужильный”^*.

Но самое интересное, что песня «Живучий парень» (1976) напрямую продолжает тему «Баллады о вольных стрелках» (1975).

Сразу бросается в глаза, что «славный парень Робин Гуд» — это фактически тот же самый «живучий парень Барри». Причем образ славного парня встречается еще в двух произведениях 1976 года: «Жаль, что редко мы встречаем одиночек, / Славных малых, озорных чудаков!» («Мореплаватель-одиночка»), «Сколько славных парней, загоняя коней, / Рвутся в мир, где ни злобы, ни лжи, — лишь покой» («Расскажи, дорогой»). Понятно, что это сказано в первую очередь о себе, поскольку именно Высоцкий постоянно «загонял своих коней»: «Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю» («Кони привередливые»), «Ах, вы, кони мои, погублю же я вас!» («Погоня»), «Ну а вдруг коней загнал / Понапрасну?!» («Грустная песня о Ванечке»).

Встречался эпитет славный и в двух произведениях 1973 года — в «Песне Билла Сигера» и в «Песенке-представлении Робин Гуся» (то есть того же славного парня Робин Гуда): «Душ не губил / Сей славный муж», «Я — славный гусь, хорош я гусь!». Все перечисленные случаи представляют собой своеобразную самокомпенсацию поэта за официальное непризнание и травлю. В данной связи можно упомянуть еще «Балладу о Кокильоне», где «учитель скромный Кокильон» назван великим; стихотворение «Про глупцов», в которой мудрец назван самым великим; «Балладу о маленьком человеке», где фигурирует «наш симпатичный господин Мак-Кинли»; «Песню Чеширского кота»: «А просто он волшебный кот, примерно как и я»; и «Песенку про Козла отпущения» с аналогичными эпитетами: «Симпатичная такая козья морда», «Восхитительная просто козья морда» (АР-8-10).

А выражение «наш симпатичный господин Мак-Кинли» заставляет вспомнить характеристику авторского двойника в поэме А. Галича «Вечерние прогулки» (1975): «И платком, заместо флага, / Сложный выразив сюжет, / Наш прелестный работяга / Вдруг пропел такой куплет: / “А по шоссе, на Калуги и Луги, / В дачные царства, в казенный уют, / Мчатся в машинах народные слуги, / Мчатся — и грязью народ обдают!..». В результате всех этих обличений скончался «партейный хмырь», олицетворяющий собой власть: «Хмырь зажал рукою печень, / Хмырь смертельно побледнел. / Даже хмырь — и тот не вечен, / Есть для каждого предел». Похожая ситуация разрабатывалась Высоцким в «Сказке о несчастных лесных жителях» (1967), где Иван-дурак наорал на Кащея бессмертного, который тоже оказался не вечен: «И от этих-то неслыханных речей / Умер сам Кащей, без всякого вмешательства…».

При этом «партейный хмырь» находит аналогию в песне «Ошибка вышла»: «Подручный хмырь, как автомат, / Вязал мои запястья» (АР-11-45). А описание Галичем работяги: «Он — подлец, мудрец и стоик, / Он прекрасен во хмелю», — перекликается не только с его собственной песней «Кто безгласных разводит рыбок…», где автор говорит о себе: «Прохиндей, шарлатан, провидец», — но и с двумя произведениями Высоцкого: «Он без пяти минут святой, / Без четырех минут наглец, / Без трех минут герой / И без одной — подлец» («Живучий парень»), «Лиходей, перевертыш, злодей, / Жрец фантазмов и фантасмагорий» («Препинаний и букв чародей…»). Сюда же примыкает образ «алкоголика, матершинника и крамольника» из «Письма с Канатчиковой дачи». Во всех этих случаях используется прием самоиронии.

Помимо образов «славного парня Робин Гуда» и «живучего парня Барри», между «Балладой о вольных стрелках» и «Живучим парнем» существует множество других параллелей — например, мотив преследовании со стороны властей: «Если рыщут за твоею / Непокорной головой, / Чтоб петлей худую шею / Сделать более худой…» = «Он, если нападут на след, / Коня по гриве треплет нежно: / “Погоня, брат, законов нет — / И только на тебя надежда!”». Кроме того, в последней цитате повторяется ситуация из «Погони» (1974): «Коренной ты мой, выручай же, брат!» («Погоня, брат… на тебя надежда» = «Погоня… выручай же, брат»).

А в строках «Если рыщут за твоею / Непокорной головой, / Чтоб петлей худую шею / Сделать более худой…» наблюдается параллель с черновым вариантом «Живучего парня»: «Его тащили на аркане» /5; 409/.

Метафорический образ аркана, то есть петли, соотносится с темой казни, а значит — с советской властью. Эти и другие похожие образы встречаются в целом ряде произведений: «Не успеть к заутренней — / Больно рано вешают! <.. > Сколь веревочка ни вейся, / А совьешься ты в петлю\» («Разбойничья», 1975), «Завинчивают гайки. Побыстрее! — / Не то поднимут трос, как раз где шея. <…> Канат не пересек мой шейный позвонок» («Горизонт», 1971), «Жаль, на меня не вовремя накинули аркан\» («Лекция о международном положении», 1979), «Да, правда, шея длинная — приманка для петли, / А грудь — мишень для стрел… Но не спешите!» («О поэтах и кликушах», 1971), «На короткой незаметной шее / Голове удобнее сидеть, / И душить значительно труднее, / И арканом не за что задеть. <…> Под ноги пойдет ему подсечка, / И на шею ляжет пятерня» («Баллада о короткой шее», 1973), «Я кричу: “Я совсем не желаю петлю!”» («Палач», набросок 1975 года /5; 474/), «Ты меня не дождешься, петля!» («Камнем грусть висит на мне…», 1968), «Хрен вам, пуля и петля\» («Про речку Вачу и попутчицу Валю», 1976), «Хоть плачь, коли дорога — есть ли, нет ли, — / Сырая мгла всё гуще и темней, / На всадников набрасывала петли / И уводила из-под них коней» («Пожары», 1977; черновик /5; 519/).

А в песне «Про любовь в Средние века» (1969) плаха и петля являются отличительными символами королевского фаворита, то есть представителя власти, с которым сражается лирический герой: «Герб на груди его — там плаха и петля. / Но будет дырка там, как в днище корабля!».

Еще через год поэт скажет о себе: «Как заарканенный — / Рядом приставленный, / Трижды пораненный. / Дважды представленный» (АР-10-62), — и чуть позже повторит эту мысль в черновиках песни «О поэтах и кликушах» (1971): «Распяли пару раз, не очень строго» (АР-4-193). Кстати, в последней песне тоже упоминается аркан: «Да, правда, шея длинная — приманка для петли».

К образам петли, троса и аркана примыкает образ капкана. Например, в «Лекции о международном положении» у строки «Жаль, на меня не вовремя накинули аркан!» в одном из вариантов исполнения упоминается капкан[2240] ^{[2241] [2242]}. И вообще этот образ встречается у Высоцкого довольно часто: «Чтобы не попасть в капкан, / Чтобы в темноте не заблудиться…» («Песня о планах», 1973), «Что мне песни писать, если я на мели! / Звероловы, готовьте капканы» («Мои капитаны», 1971; черновик /3; 306/). Заметим, что лирический герой призывает «звероловов» готовить капканы именно для него, так как ему уже все равно (поскольку сам он сел на мель). Причем в основной редакции прямо сказано: «Мне расставила суша капканы», — как уже было в черновиках «Человека за бортом»: «Пусть без меня захлопнется капкан, / Шторм кончится, забудутся потери. / Мой самый лучший в мире капитан / Опустит трап, и я сойду на берег»5⁹⁰. Другой вариант первых двух строк: «Когда пустым захлопнется капкан, / Когда в него не попадутся звери…» /2; 493/ (а год ранее была написана «Охота на волков», где лирический герой вырвался из окружения, и поэтому там тоже «пустым захлопнулся капкан»: «Но остались ни с чем егеря!»). Впервые же образ капкана встретился в черновиках песни «Спасите наши души» (1967): «Но здесь мы на воле, а сверху- калкан» (АР-9-124).

Здесь еще можно упомянуть песню «То ли — в избу и запеть…», впервые исполненную у И. Кохановского в июне 1968 года (вскоре после появления статьи «О чем поет Высоцкий») с таким уникальным вариантом: «Не догнал бы кто-нибудь, / Не запутал в сети, не учуял запах»5⁹¹, _ и «Песенку про мангустов» (1971), где «человек появился тайком / И поставил силки на мангуста, / Объявив его вредным зверьком», а потом «зверьков в переломах и ранах / Всё швыряли в мешок, как грибы, / Одуревших от боли в капканах, / Ну и от поворота судьбы». Во всех процитированных произведениях Высоцкий прибегает к своему излюбленному приему аллегории: звери = люди; звероловы = власть. Но наиболее ярко этот прием будет развит в «Заповеднике» (1972), где «шубы не хочет пушнина носить, / Так и стремится в капкан и в загон». Позднее образ капкана встретится в стихотворении «Это вовсе не френч-канкан…» (1976): «А ворота у входа в фонтан — / как пасть, — / Осторожнее, можно в капкан / попасть!» /5; 102/, «Но захлопнутся челюсти / навсегда» /5; 426/; в черновиках «Баллады о борьбе» (1975): «Их забрала, как челюсти, — смерти оскал» (АР-2-193), — и в черновиках «Конца охоты на волков» (1977): «И челюсти смерти сомкнулись за нами / Впустую» (АР-3-28) (сравним также с вышеприведенным вариантом «Человека за бортом»: «Когда пустым захлопнется капкан, / Когда в него не попадутся звери…»).

Приведем еще ряд цитат, в которых встречаются различные аналоги капкана, то есть насильственной несвободы: «Неужели мы заперты в замкнутый круг? / Только чудо спасет, только чудо!» /3; 209/, «Кого-то выбирают Римским папою, / Кого-то — запирают в тесный бокс» /5; 223/, «И что ни шаг, то оплошность, / Словно в острог заключен» /2; 566/, «Чуял волчие ямы подушками лап» /5; 212/, «Про побег на рывок / Про тиски западни» /5; 504/, «Я взят в тиски, я в клещи взят» /5; 79/, «“В тиски мед-вежие / Попасть к нам — не резон”» /4; 145/.

А теперь продолжим сопоставление «Баллады о вольных стрелках» с «Живучим парнем»: «И ничуть не унывают / Эти вольные стрелки» = «Живет веселый парень Гарри» (черновик /5; 409/). Сюда примыкает следующая перекличка: «Мой адвокат хотел по совести / За мой такой веселый нрав» («Я был душой дурного общества», 1962) = «Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу! / Может, кто-то когда поставит свечу / Мне за голый мой нерв, на котором кричу, / И веселый манер, на котором шучу» («Мне судьба — до последней черты, до креста…», 1977). Таким же представал поэт в черновиках «Масок» (1970): «Да я и сам по их пути иду — / Всю жизнь ношу веселенькую маску» (АР-9-85), — и в «Расстреле горного эха» (1974): «Жило-поживало веселое, горное, горное эхо». Причем если эхо жило-поживало, то и вольные стрелки «живут да поживают, / Всем запретам вопреки» (а «Козел отпущения», напомним, жил да был), как и лирический герой в черновиках «Двух судеб»: «Поживал (Жил да был) я в первой трети…» (АР-1-12). Кроме того, стрелки «спят, укрывшись звездным небом, / Мох под ребра подложив», так же как горное эхо, которое живет «в тиши перевала, где скалы ветрам не помеха»; лирический герой — в стихотворении «Живу я в лучшем из миров…» (1976): «Земля — постель, а небо — кров»; и лирическое мы в «Мистерии хиппи» (1973): «Наш дом — без стен, без крыши кров». Этот мотив отчасти соотносится с бездомностью самого Высоцкого, у которого собственная квартира появилась лишь в 1975 году. Поэтому в «Песне про правого инсайда» было сказано: «Ничего! Я немножечко повременю, / И пускай не дают от месткома квартиру…»[2243].

Интересна и другая параллель с «Расстрелом горного эха». В этой песне эхо «отзывалось на крик, человеческий крик», и в том же 1974 году лирический герой скажет уже от своего лица: «Если где-то в чужой неспокойной ночи / Ты споткнулся и ходишь по краю, / Не таись, не молчи, до меня докричи — / Я твой голос услышу, узнаю. <…> Потерпи! — я спешу, и усталости ноги не чуют». Далее он встретится в «Балладе о вольных стрелках»: «Здесь того, кто всё теряет, / Защитят и сберегут: / По лесной стране гуляет / Славный парень Робин Гуд!». И следом — в «Живучем парне»: «Спешит надежный парень Гарри» /5; 409/, - как в песне «Если где-то в чужой неспокойной ночи…»: «.. я спешу, и усталости ноги не чуют».

Именно так всегда спешил на помощь сам Высоцкий: «Все ждут меня, всем нужен я — и всем визиты делай» («Песня Белого Кролика», 1973). Здесь герой сравнивает себя с загнанным зайцем: «Вот и ношусь я взад-вперед, как заяц угорелый» (эпитет «угорелый» применял к себе лирический герой и в «Баньке по-белому»: «Угорю я, и мне, угорелому, / Пар горячий развяжет язык»). А годом ранее (09.10.1972) Валерий Золотухин записал в своем дневнике следующую реплику Высоцкого о роли Гамлета: «Я помру когда-нибудь, я когда-нибудь помру… а дальше нужно еще больше, а у меня нет сил… Я бегаю, как загнанный заяц, по этому занавесу»[2244] ^[2245]. Кроме того, Высоцкий говорил на своих концертах: «Я, например, на “Гамлете” два килограмма теряю всегда. Это точно, я на весы вставал перед началом и в конце. Правда, я их также на-бираю»59⁴. И эта деталь нашла отражение в «Песне Белого Кролика»: «За два кило пути я на два метра похудел».

Кстати, с «Расстрелом горного эха» содержит параллели и песня «Живучий парень»: «Жило-поживало веселое горное, горное эхо» = «Живет веселый парень Гарри» /5; 409/.

Оба непременно приходят на помощь: «Оно отзывалось на крик, человеческий крик» = «Придет надежный парень Гарри» /5; 409/; «Усилит и бережно в руки своих донесет» = «А другу — верный талисман».

Оба живучи: «Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье» = «Но он живучий парень — Барри». И обоих власть стремится уничтожить: «И эхо связали» = «Его тащили на аркане»; «Топтали и били, и глухо стонал перевал» /4; 433/ = «О камни били головой» /5; 409/. Но, несмотря на это, герои снова возвращаются к жизни: «Должно быть, воскресло убитое горное эхо / И снова до нас донесло человеческий крик» /4; 433/ = «Глоток воды — и вновь живой!».

С этим же связан мотив надежности вольных стрелков и «живучего парня»: «Нет надежнее приюта — / Скройся в лес, не пропадешь» = «Придет надежный парень Гарри» /5; 409/ (вспоминается также «Баллада о времени», 1975: «Если другом надежно прикрыта спина»), — несмотря на их бедственное финансовое положение: «И бездомные бродяги, / У кого одни долги» = «По горло он богат долгами»; «Кто без страха и упрека, / Тот всегда не при деньгах» = «Таков живучий парень Барри: / Полна душа и пуст карман». Данного мотива мы уже касались при разборе «Притчи о Правде» (1977), где главная героиня «долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах» (с. 483, 484).

Отметим параллель еще с одним «рыцарским» стихотворением, написанным в это же время: «Полна душа и пуст карман» («Живучий парень», 1976), «Известен мало, небогат. / Судьба к нему жестока, / Но рыцарь был, как говорят, / Без страха и упрека» («В забавах ратных целый век…», 1975), «Кто без страха и упрека, / Тот всегда не при деньгах» («Баллада о вольных стрелках», 1975). И о своих долгах лирический герой также говорит неоднократно: «За меня ребята отдадут долги» /1; 59/, «Ох, да помогите, помогите, помогите / все долги мне заплатить» /5; 625/, «Я весь в долгах, пусть я неправ, имейте снисхожденье!» /2; 396/. А сам Высоцкий, как известно, умер весь в долгах.

И вольные стрелки, и «живучий парень» демонстрируют одинаковое отношение к оружию, которым им предстоит сражаться: «Да поглаживают луки, / Чтоб в бою не подвели» = «Поглаживая пистолет, / Ответит он небрежно: / “Пока еще законов нет, / То только на него надежда”». Этот же мотив встречается в песне «Я еще не в угаре…» (1975), где речь идет о самолете, на котором лирический герой должен совершить боевой полет: «Я машине ласкаю крутые бока».

В свете сказанного закономерно, что у всех людей — надежда только на Робина Гуда и на живучего парня Барри: «Все, кто загнан, неприкаян, / В этот вольный лес бегут, / Потому что здесь хозяин — / Славный парень Робин Гуд!» = «Пока в законах проку нет — / У всех лишь на него надежда».

Разумеется, и тот, и другой образ глубоко автобиографичны, поскольку это сам Высоцкий был для советских людей Робин Гудом и «живучим парнем», спешившим на помощь.

***

К образу вольного разбойника Робина Гуда и живучего парня Барри примыкает образ молодца из «Разбойничьей» (1975): «Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии». Поэтому через полгода в концовке «Мореплавателя-одиночки» поэт выскажет пожелание: «Так поменьше им преград и отсрочек, / И задорин на пути, и сучков». -имея в виду, конечно, самого себя (интересно, что в рукописи «Разбойничьей» рядом со строкой «Выпадали молодцу» дается уточнение: «(Выпали мне)»; АР-13-110, - что подтверждает личностный подтекст песни.). Такие же испытания придется перенести и «живучему парню»: «Он кручен-верчен, бит о камни». При этом ему достаточно было выпить «глоток воды — и вновь живой!», как и в «Разбойничьей»: «Жаждал молодец, пока / Из живого родника…» (АР-13-109). В свою очередь, этот живой родник уже упоминался в стихотворении «Водой наполненные горсти…» (1974): «Шесть сотен тысяч равных порций / Воды живой в одной горсти». - что вновь напоминает «Разбойничью»: «Всё плевался он, пока / Не набрал из родника / Полные пригоршни» (АР-13-109). А другой вариант: «Всё плевался он, пока / Не хлебнул из родника». -имеет сходство с целым рядом других произведений: «Хлебаю я колодезную воду»[2246](«Смотрины», 1973), «Чем черт не шутит, что ж — хлебну, пожалуй, чаю» («Палач», 1977), «Что я хлебаю мир огромной ложкой, / Как в самый разнаипоследний раз» (набросок 1976 года /5; 622/), «Ничего, расхлебаю и эту похлебку, / Расхлебаю и этот котел» («Памятник», 1973; АР-5-131). Последняя цитата содержит мотив горечи, которую должен проглотить лирический герой, так же как в черновиках стихотворения «Муру на блюде доедаю подчистую» (1976): «Соль, перец, уксус подъедаю подчистую» (АР-2-52), — и в стихотворении «Я бодрствую, но вещий сон мне снится…» (1973): «Не привыкать глотать мне горькую слюну».

Если в черновиках «Разбойничьей» сказано: «Принялись за молодца / Круто да забористо» /5; 361/, - то и в «Гербарии», работа над которым началась примерно в это же время, лирический герой задается вопросом: «Берут они не круто ли?!» (сравним еще в наброске конца 1960-х, где он надеялся: «Не возьмут и невзгоды в крутой оборот» /2; 242/). Точно так же он охарактеризует своих мучителей в черновиках песни «Ошибка вышла»: «Но главный — терпелив и крут, / Плечо стянул жгутом. / Когда же раскаленный прут — / Сейчас или потом?» /5; 391/.

Во всех этих песнях встречаются похожие образы несвободы: гербарий, острог, тюрьма (психбольница). И герой понимает, что единственный выход — это терпеть молча: «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/, «Терпи, из этих коконов / Родится что-нибудь» /5; 369/, «Тут на милость не надейся — / Стиснуть зубы да терпеть!» /5; 64/ (кроме того, строка «Тут на милость не надейся» вновь напоминает песню «Ошибка вышла: «Где-где, а тут не берегут» /5; 395/; а в «Дельфинах и психах» герой еще надеялся на милость главврача, который делал ему уколы: «Отпусти, молю как о последней милости»; АР-14-56).

Вообще мотив «стиснуть зубы» встречается у Высоцкого постоянно (не только применительно к пыткам): «И эхо топтали, но звука никто не слыхал» /4; 223/, «Не глядите на меня, что губы сжал, / Если слово вылетит, то — злое» /2; 167/, «Сжимал я челюсти, дробя / Эмаль зубную» /3; 79/, «Я молчу, зубы сжав, прикусивши язык, / Я хочу, чтоб он встретился мне на дороге!..» /2; 434/, «Мне скулы от досады сводит» /5; 231/, «В пучину не просто полезли, / Сжимаем до судорог скулы» /2; 111/, «И я сжимаю руль до судорог в кистях — / Успеть, пока болты не затянули!» /3; 137/.

При этом в черновиках «Разбойничьей» и песни «Ошибка вышла» лирический герой предстает в образе зэка: «Без одёжи да без сна / Вечно он в дороге… / Но дорога — мать честна! — / Привела в остроги» /5; 363/ = «Мол, я недавно из тюрьмы, / Мол, мне не надо врать, / Мол, протокол допроса нам / Обязаны давать!» (АР-11-40), «Лежу я голый, как сокол» /5; 78/.

Вот еще ряд перекличек: «Ночью думы муторней» = «Мне муторно, отвратно» /5; 380/; «Стиснуть зубы да терпеть! <…> Ты не вой, не плачь, а смейся» = «Я было взвизгнул, но замолк, / Сухие губы — на замок» /5; 78/, «Молчал, терпел, крепился» /5; 380/ («стиснуть зубы» = «сухие губы — на замок»; «терпеть» = «терпел»; «ты не вой, не плачь» = «взвизгнул, но замолк»). Однако, несмотря на призыв «Ты не вой, не плачь», в песне «Ошибка вышла» лирический герой говорит: «И слезы с искрами из глаз» (АР-11-39), «И вою, что есть сил» /5; 374/.

Если в первой песне «отборной голытьбой / Верховодят черти» (АР-13-112) и неизбежны пытки: «Сколько веревочка ни вейся — / Все равно совьешься в кнут!», то и во второй «все рыжую чертовку ждут / С волосяным кнутом».

В обоих случаях описывается безнадежная ситуация: «Больно рано вешают!» = «Врешь, ворон, — больно прыток\ / Он намекает — прямо в морг / Выходит зал для пыток» /5; 395/; «Гнойным ветром сволокло / Прямиком в остроги»[2247] ^{[2248] [2249]} = «И гноем брызнуло из глаз <…> Приволокли зачем-то таз». И поскольку «круче да забористей / Жизнь пошла у молодца» (АР-13-116), герой будет «терт и бит, и нравом крут».

Власть же тем временем занимается кровопролитием: «Льют кровинку, хоть залейся!» /5; 362/ = «И горлом кровь, и не уймешь» /5; 85/.

Поэтому про молодца сказано: «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше». Этот же мотив встречается еще в двух произведениях, где лирический герой говорит о своем лагерном прошлом: «Так зачем проклинал свою горькую долю? / Видно, зря, видно, зря. / Так зачем я так долго стремился на волю / В лагерях, в лагерях?» («Так оно и есть», 1964), «Сколь изведано горя и трасс!»597 («Банька по-белому», 1968). А горькая доля упоминается также в исполнявшейся Высоцким лагерной песне неизвестного автора: «Такова уж воровская доля <…> Мы навеки расстаемся с волей», — и в его собственной песне «Солдат и привидение» (1974): «Ах ты, долюшка несчастливая, — / Воля царская — несправедливая!». Далее этот мотив разрабатывается в «Гербарии», где герой «к доске пришпилен шпилечкой»: «Но в горле — горечь комом», — и во многих других произведениях: «Поет душа в моей груди, / Хоть в горле горечи ком» /5; 100/, «Не привыкать глотать мне горькую слюну <…> Пусть даже горькую пилюлю заглотну» /4; 29/, «Ах вы, горести мои первобытные!» (АР-7-10), «Некий безвестный художник / Много испытывал бед» (АР-2-48) (автобиографичность образа художника подтверждает черновой вариант «Песни конченого человека»: «Не тянет выпрыгнуть с балкона, лечь на дно / И вид из окон нанести на полотно»; АР-4-151. Позднее эта маска возникнет в стихотворении «Осторожно! Гризли!», посвященном М. Шемякину: «Да, я рисую, трачусь и кучу»).

И если молодец в «Разбойничьей» хлебнул горя, то и герой исполнявшейся Высоцким песни «Сам я Вятский уроженец…» признаётся: «Много горького видал», — что можно расценить как намек на его лагерное прошлое.

В предыдущей главе мы разобрали буквальные переклички между этой песней и «Песней автозавистника»: «Долото достал большое (с Алехой)» = «Мне мой товарищ по борьбе достал домкрат» (с. 291), — а сейчас добавим еще пару штрихов.

Герой говорит: «Всю Россию я объехал (с Алехой)», — как впоследствии и сам Высоцкий: «Я бывал везде. Когда заходит разговор, был ли там, я совершенно естественно отвечаю: был в Магадане, на Дальнем Востоке, пролив Певек, Архангельск, Кишинев, Чоп, Закарпатье, юг, Средняя Азия. Да, правда, бьш…»598.

И даже такая маска лирического героя, как снайпер (меткий стрелок), знакомая нам по «Песне спившегося снайпера», «Сказке про дикого вепря» («Бывший лучший, но опальный стрелок») и «Балладе о вольных стрелках» («Скажет первый в мире лучник — / Славный парень Робин Гуд»), восходит, как ни странно, именно к этой песне: «Но и тут я не промазал, / Нигде промаха не дал — / Долото достал большое (с Алехой), / Долотом замки сшибал».

Если вернуться к «Разбойничьей», то можно проследить параллели и с повестью «Дельфины и психи»: «Жизнь без сна — основной закон построения нового общества без безумия» /6; 40/ = «Без одежи да без сна — / Вечно он в дороге» /5; 363/[2250]. В таком же образе выводил поэт себя и близких по духу людей в песне «Свой остров»: «Ну а прочие — в чем мать родила — / Не на отдых, а опять на дела», — и в «Белом безмолвии»: «Кто не верил в дурные пророчества, / В снег не лег ни на миг отдохнуть…» («жизнь без сна» = «да без сна»; «без одежи» = «в чем мать родила»; «в дороге» = «на дела»; «не на отдых» = «не лег… отдохнуть»).

Кроме того, возникают буквальные сходства с «Притчей о Правде»: «Без одёжи да без сна — / Вечно он в дороге» /5; 363/ = «Бродит теперь, неподкупная, по бездорожью. / Из-за своей наготы избегая людей» /5; 490/.

Если «голая Правда на струганых нарах лежала» (АР-8-162), то молодца в «Разбойничьей» посадили в острог.

А «на нарах лежал» лирический герой также в песне «За меня невеста отрыда-ет честно…» («Мне нельзя на волю…») и в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» («Зазубрен мой топор, и руки скручены, / Я брошен в хлев вонючий на настил»). Причем в черновиках этих двух произведений встречается тот же мотив лишения одежды, который мы видели в «Притче» («И прихватила одежды, примерив на глаз») и в «Разбойничьей» («Без одёжи да без сна / Вечно он в дороге»): «Сны про то, как выйду, как замок мой снимут, / Как мою одежду снова отдадут» /1; 366/, «Кольчугу унесли — я беззащитен / И оголен для дротиков и стрел» (АР-14-192). Точно так же власти обошлись с лирическим героем в «Серебряных струнах» и в «Песне автомобилиста»: «Но гитару унесли, с нею и свободу», «И вот, как языка, бесшумно сняли / Передний мост и унесли во тьму».

Да и вообще лирический герой часто оказывается навсегда лишенным свободы: «Что же это, братцы, — не видать мне, что ли, / Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?!» («Серебряные струны»), «Я понял: мне не видеть больше сны — / Совсем меня убрали из Весны!» («Не уводите меня из Весны»!»). Поэтому в стихотворении «Я скачу позади на полслова…» он скажет о своем «вечном» заключении: «Пожизненно до битвы не допущенный».

Говоря о ранних произведениях, имеющих связи с «Разбойничьей», следует остановиться на стихотворении «Напролет целый год — гололед…» (1966): «Чем-то скользким одета планета» = «Лобным местом ты красна / Да веревкой склизкою»', «Я на каждом шагу спотыкаюсь» /1; 244/ = «Выпали мне / Лишь шипы да тернии» (АР-13-110); «Может, я невезучий? Не знаю! / Как бродяга, гуляю по маю» = «Гонит неудачников / По миру с котомкою» (если неудачников гонит, то и лирический герой говорит: «День-деньской я гонюсь за тобой»; АР-11-34); «В 20 лет столько бед — в чем секрет?» (АР-11-34) = «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» (кроме того, лирическому герою — 20 лет, а в «Разбойничьей» речь пойдет о молодце); «Вот узнаю, в чем дело, — покаюсь» = «Все грехи я замолю» /5; 361/; «Сколько лет ходу нет — в чем секрет?» = «Сколь веревочка ни вейся, / Всё равно укоротят!»; «Путь мой сглазили в самом начале» /1; 512/ = «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге» /5; 364/. Сравним заодно последнюю цитату с песнями «Летела жизнь» (1978), стихотворением «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975) и «Маршем космических негодяев» (1966): «Летела жизнь в ппоххмавтомоббие», «И поккгилсяя, и пооетел/ По жизнн-от привода до привода», «Вместо сурдокамер знали тюрем тишину. <.. > Нас вертела жизнь, таща ко дну» («жизнь пошла» = «летела жизнь» = «полетел по жизни» = «вертела жизнь»; «по кривой дороге» = «в плохом автомобиле» = «от привода до привода» = «тюрем тишину»).

Во всех этих случаях герои прошли через тюрьмы и лагеря, так же как и в «Разбойничьей»: «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге, / Та дорога привела / Прямиком в остроги», — что напоминает набросок «Нынче мне не до улыбок…» (1967): гддлоpииccкиUгepoб гoоoб^илoтпоpввбoлолц: «<Я в oбле ддом иид <…> но в острог заключен» /2; 566/. Здесь герой сетует: «И что ни шаг — то оплошность», — а в стихотворении «Напролет целый год — гололед…» встречалась строка: «Я на каждом шагу спотыкаюсь». Впервые же такая ситуация возникла в одном из вариантов исполнения песни «За меня невеста…»: «И нельзя ни шагу — не имею права: / Можно лишь от двери до стены»[2251] ^{[2252] [2253]}, - где запрет олицетворяют собой тюремные стены (вариант острога), так же как в «Серебряных струнах» и в песне «Вот главный вход…»: «У меня гитара есть — расступитесь, стены!», «Я встал и, как всегда, — в окно, / Но на окне — стальные прутья!».

В «Пародии на плохой детектив» главного героя также заключают в тюрьму («Он пострижен и посажен»); в «Марше космических негодяев» герои «знали тюрем тишину»; в песне «Вот главный вход…» лирического героя «довели до миолцли»; в наброске «Нынче мне не до улыбок…» он оказался «словно в острог заключен»; в «Дорожной истории» его отправили «за Можай»; в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» он «полетел по жизни — от привода до привода»; в «Гербарии» его поместили в гербарий; в «Истории болезни» — в психушку; в стихотворении «Про глупцов» — в «одиночку»; в песне «Летела жизнь» — его «завернули» в сибирские лагеря; а в «Лекции о международном положении» — «заперли в тесный бокс».

Во всех перечисленных произведениях поэт в разной форме говорит о своем ощущении несвободы в советском обществе и гонениях на себя со стороны власти. Эта же тема разрабатывается в «Куполах», которые наряду с «Разбойничьей» были написаны для фильма «Сказ про то, как царь Петр арапа женил». Как говорит режиссер Александр Митта: «Очень грустная история произошла с песнями. “Купола в России кроют чистым золотом”, “Сколь веревочка ни вейся” не вошли в фильм. Они слишком ярко заявляли внутренний смысл картины: взаимоотношения царя и поэта. Сильное давление власти и свободолюбивая интеллигенция»⁶^.

В обеих песнях гонения представлены в виде лагерного заключения: «Было время приуныть да приобидетъся, / Повезли меня — а сам не рад стараться — / Как за тридесять земель, за триодиннадцать / Уму-разуму чужому набираться»602 = «Он обиды зачерпнул / Полные пригоршни <…> Та дорога прямиком / Привела в остроги» (АР-6-168).

Помимо обиды, лирический герой с лихвой испытал горечь: «Душу, сбитую каменьями щербатыми, / Горем стертую да утратами» (АР-6-164) = «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше».

В рукописи «Купола» названы «Песней о России» (АР-6-164), причем страна здесь охарактеризована как «сонная держава», а в «Разбойничьей» Россия (Советский Союз) представлена в виде «смутной волости / Лютой, злой губернии».

В обеих песнях встречаются религиозные мотивы: «Купола в России кроют чистым золотом, / Чтобы чаще господь замечал» (АР-6-162) ~ «Не успеть к заутренней — / Больно рано вешают» (АР-6-168), — и одновременно с этим фигурирует фольклорная Кривая: «И кривая вывозит / Вот уж сколько веков», — сказано в черновиках «Куполов»[2254]. Однако в «Разбойничьей» Кривая, напротив, явилась причиной всех бед героя: «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге. / Та дорога привела / Прямиком в остроги» (АР-6-170). Позднее данная ситуация повторится в «Двух судьбах»: «Я воскликнул, наливая: / “Вывози меня, Кривая, — / я на привязи!” <…> Но Кривая шла по кругу — / ноги разные».

Говоря о «Разбойничьей», необходимо остановиться и на мотиве нищеты: «По миру с котомкою — / Разве жизнь для молодца?», «Без одёжи да без сна — / Вечно он в дороге…» /5; 363/, - который встречается еще в некоторых произведениях: «Я уж поголодал в пацанах!» («Аэрофлот», 1978; С4Т-1-287), «Пусть не был сыт, других одет был хуже» («Я никогда не верил в миражи…», 1979 /5; 552/), «Обычное мое босое детство / Обуют и в скрижали занесут» («Первый космонавт», 1972 /3; 221 /).

А о «жизни без сна» («Без одёжи да без сна…») шла речь также в стихотворении «Машины идут, вот еще пронеслась…» (1966): «Куда я, зачем? — можно жить, если знать, / И можно без всякой натуги / Проснуться и встать, если мог бы я спать, / И петь, если б не было вьюги»; в «Дворянской песне» (1968): «Ну а засим имею честь — я спать хочу безбожно»[2255] /2; 395/; в «Марафоне» (1971): «Мне спать нельзя ни крошки»; и в лагерной песне «Правда ведь, обидно» (1962): «Только спать вот, как и раньше, не вполне дают, — I Не наспишься, не наешься, так напьешься тут» /1; 360/. Да и в «Аэрофлоте» герой мечтает поспать, но ему «не вполне дают»: «Тут вылет объявили мой, но я бы / Чуть-чуть поспал — меня не подымай!» (сравним еще в «Дельфинах и психах» и в песне «Не заманишь меня на эстрадный концерт…»: «Я вчера много работал! Прошу не будить! Никогда. Засыпаю насовсем» /6; 38/, «Так прошу, не будите меня поутру — / Не проснусь по гудку и сирене» /3; 57/).

***

За год до «Разбойничьей» была написана «Грустная песня о Ванечке» (1974), в которой разрабатывалась во многом та же тема: поэт говорит о своих мытарствах, но при этом объективирует себя в образе другого человека.

Работая над этой песней, Высоцкий явно отталкивался от стихотворения Демьяна Бедного «Проводы» (1918): «Как родная меня мать / Провожала, / Тут и вся моя родня / Набежала: / “А куда ж ты, паренек? / А куда ты? / Не ходил бы ты, Ванек, / Да в солдаты! / В Красной Армии штыки, / Чай, найдутся. / Без тебя большевики / Обойдутся. / Поневоле ты идешь? / Аль с охоты? / Ваня, Ваня, пропадешь / Ни за что ты”». Сравним у Высоцкого: «Тело в эдакой ходьбе / Ты измучил, / А и, кажется, себе / Сам наскучил». Но наряду с этим в структуру песни вносятся изменения, которые «нарушают» размер первоисточника, затушевывая слишком буквальное сходство с ним, хотя лексические параллели все равно сохраняются: «Стал на беглого похож / Аль на странничка. — / Может, сядешь, отдохнешь, / Ваня-Ванечка?!».

И еще одна параллель «Проводов» с песней Высоцкого: «Утеснений прежних нет /Ив помине… / Лучше б ты женился, свет, / На Арине» ~ «Хорошо ли бобылём / Да без крова? / Это, Ваня, непутем, / Непутево!».

По свидетельству режиссера Александра Иванкина, Высоцкий исполнял песню на стихи Д. Бедного в 1971 году: «…впервые я увидел Высоцкого в фойе Театра на Таганке в прологе спектакля “10 дней, которые потрясли мир”. Он был в тельняшке, в матросских клешах, с гитарой в руках. <…> мы стояли совсем рядом, и он вместе с другими актерами громко пел: “Как родная меня мать провожала!..”. Пел залихватски, отчаянно»[2256] ^[2257]. В том же году на мотив этой песни Высоцкий написал больнично-лагерное стихотворение «Отпишите мне в Сибирь, я — в Сибири!».

Теперь сопоставим «Разбойничью» с «Грустной песней о Ванечке»: «Как во смутной волости / Лютой, злой губернии» = «Зла трава-осока сплошь» (АР-12-138); «Пей отраву, хоть залейся» (черновик: «Поят зельем, хоть залейся»; АР-13-114) = «Горе-горюшко мое — / Только зелие» (АР-12-13 8); «Сколько горюшка хватил — / Полные пригоршни» (АР-13-119) = «Ах ты, горюшко мое, / Ваня-Ванечка!»; «Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии» = «На пути — каменья сплошь, — / Резвы ножки обобьешь, / Бедолага!» (если в последней песней герой назван бедолагой, то в первой — неудачником)', «Гонит неудачников / По миру с котомкою» = «Али по свету дошел / Ты до краюшка» (АР-12-142), «Стал на беглого похож / Аль на странничка» /4; 212/; «Шел без продыха, без сна» /5; 364/ = «Тело в эдакой ходьбе / Ты измучил», «Лучше ляг да обогрейся» = «Может, сядешь, отдохнешь, / Ваня-Ванечка?!».

Подобное обращение повторится в стихотворении «Расскажи, дорогой» (1976): «Притомился — приляг. <.. > Отдохни, не спеши». Здесь же сказано: «Сколько славных парней, загоняя коней, / Рвутся в мир, где не будет ни злобы, ни лжи!», — так же как в «Грустной песне о Ванечке»: «Ну а вдруг коней загнал / Понапрасну?!», — и в «Чужом доме»: «Я коней заморил, от волков ускакал».

Кроме того, в стихотворении «Расскажи, дорогой» герой назван бродягой: «Вся земля — для бродяг!» /5; 92/, «Как покоя хотят / Души вечных бродяг!» /5; 411/, а в «Грустной песне о Ванечке» — странником: «Стал на беглого похож / Аль на странничка». В свою очередь, строка «Души вечных бродяг» повторяет мотив из черновиков «Разбойничьей»: «Без одёжи да без сна / Вечно он в дороге» /5; 363/. Во всех этих цитатах поэт говорит о своей неприкаянности и «изгойстве» в советском обществе.

Перечислим еще несколько общих мотивов в «Разбойничьей» и «Грустной песне о Ванечке»: «Сколь веревочка ни вейся — / Все равно укоротят!» = «Вьется тропка меж корней, / До конца пройти по ней — / Жизни мало» (поэтому и в «Веселой покойницкой» будет сказано: «Трудно по жизни пройти до конца»); «И на лошадь он вскочил» /5; 361/ = «Ну а вдруг коней загнал / Понапрасну?!»; «Ночью думы муторней» = «Вон нахохленный сидишь / Да скукоженный, / Черной тучею глядишь, / Неухоженный» (АР-12-143) (с «черной тучей» сравнивал себя и лирический герой в черновиках песни «Про личность в штатском», 1965: «И вернулся я, как туча» /1; 446/). Этот же мотив — «нахохленный сидишь» — встречается в черновиках стихотворения «Расскажи, дорогой» (1976): «Почему ты сидишь сам не свой!» /5; 411/, - и в «Белом вальсе» (1977): «Так не стой же ты, руки сложа, сам не свой и ничей!»6°⁶. А в наброске 1975 года автор обращается к своему другу: «Что ж сидишь ты сиднем, / Да еще в исподнем? / Ну-ка, братка, выйдем / В хмеле прошлогоднем» (АР-3-102).

Герой «Грустной песни о Ванечке» назван непутевым: «Это Ваня не путем, / Непутёво'.», — как и герои песни «Этот день будет первым всегда и везде…» (1976): «И щадила судьба непутевых своих сыновей», — что, в свою очередь, напоминает «Мистерию хиппи» (1973): «Мы — сыновья своих отцов, / Но блудные мы сыновья».

А за несколько месяцев до «Грустной песни о Ванечке» появилась «Баллада о маленьком человеке» (1973), в черновиках которой встретился такой же образ главного героя — Мак-Кинли: «И неприкаянный, / И упрекаемый / Живет, такими же, как он, не замечаемый» /4; 361/ = «Али ходишь бобылём / неприкаянным» (АР-12-140).

Чуть позже этот мотив повторится в «Балладе о вольных стрелках» (1975), где поэт будет говорить о людях, близких себе по духу: «Все, кто загнан, неприкаян, / В этот вольный лес бегут». А его собственную неприкаянность заметил, в частности, Александр Межиров. Приведем фрагмент из воспоминаний поэта Владимира Мощен-ко: «Однажды, спустя очень много лет, я приехал к нему в Переделкино (он тогда обретался там в двухэтажном жэковском доме в тесноватой коммуналке); у него — Владимир Высоцкий, который очень высоко ставил Межирова. А.П. как-то говорил мне о нем: “Володя, как все великие люди, по сути, одинок”. Уж он-то, автор строк: “Одиночество гонит меня от порога к порогу…”, понимал, что это такое. И продолжал в том смысле, что это состояние пугает Высоцкого, не дает ему покоя, заставляет одолевать свой главный, неотступный недуг, что-то корежит его, не дает уснуть, держит в постоянном напряжении, и он звонит даже среди ночи: “Можно приехать?” “К-ко-нечно!” — отвечал ему Межиров, и тот ловил такси, ехал через всю Москву и Подмосковье, врывался с потоком свежего воздуха, наотрез отказывался от спиртного (“С этим я завязал”), беспрестанно пил чай и пел под гитару свои новые песни, которых было не счесть. В ту ночь Высоцкий сказал мне, когда А.П. вышел в кухню помыть посуду: “Он хочет спасти меня, а сам неприкаянный — не меньше, чем я. Может, и больше”. Под конец Высоцкий по просьбе Межирова спел “В Тбилиси — там все ясно, там тепло…” и, поставив гитару к ногам, уговорил А.П. прочитать нам “Бессонницу”; не удержался, снова взял гитару и подыграл ему. Жаль, что это не было записано на пленку!»[2258] ^[2259].

Также и «не замечаемым» лирический герой (героиня) Высоцкого оказывается довольно часто: «Одни не замечали: / Мол, не было печали» («Песня Саньки», 1967), «И неприметный, как льняное полотно» («Песня конченого человека», 1971), «Я при жизни был рослым и стройным, / [Не приметным] для слова и пули» («Памятник», 1973; АР-6-40), «Входишь такой неприметный, грязный, щетина во! Никто внимания — ноль!» (из разговора с художником М. Златковским608), «Ах, проявите интерес к моей персоне!» («Соня», 1973), «“Таких имен в помине нет, / Какой-то бред — орленок Эд…” — / Я слышал это, джентльмены, леди!» («Песенка-представление Орленка Эда», 1973), «И не отмахиваться, будто меня не существует…» (из письма к П.Н. Демичеву, весна 1973). Да и «упрекаемым» — тоже: «Чиню гармошку, и жена корит» («Смотрины», 1973), «И маски на меня глядят с укором» («Маски», 1970), «Не привыкать глотать мне горькую слюну» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…», 1973). «Глотал упреки и зевал от скуки» («По речке жизни плавал честный Грека…», 1977).

К образу «маленького человека» примыкает образ мыши, из «Песни мыши» (также — 1973): «Ах, жаль, что я — лишь / Обычная мышь\» /4; 334/, - поскольку таким же «маленьким» и «неприметным, как льняное полотно» ощущал себя сам поэт: «Мак-Кинли — маленький, обычный человек» (АР-6-134). Сравним еще в песне «О моем старшине» (1969): «А из меня — такой солдат, как изо всех».

Раз уж мы затронули «Балладу о маленьком человеке», рассмотрим ее более подробно, поскольку в ней содержится множество важных мотивов.

Например, черновой вариант: «Прилечь, присесть, привстать нельзя» (АР-6139) — напоминает сетования лирического героя в «Марафоне»: «Мне есть нельзя, мне пить нельзя, / Мне спать нельзя ни крошки». А другой вариант: «И суетливая твоя стезя» (АР-6-133), — отсылает к письму Высоцкого Шемякину (1975): «Я, Миша, много суечусь не по творчеству, к сожалению, а по всяким бытовым делам, своим и чужим» /6; 423/. Но почему же — чужим? Да потому что, как сказано в «Песне Белого Кролика»: «Все ждут меня, всем нужен я, и всем визиты делай». Поэтому ее герой жалуется: «Вот и ношусь я взад-вперед, как заяц угорелый», — то есть «суетится».

Кроме того, сетования Белого Кролика: «Все ждут меня, всем нужен я», — сродни переживаниям автора за «маленького человека», то есть за самого себя: «Ах, как ты много должен, / Ах, как ты многим нужен!» (АР-6-138). И в том же 1973 году говорилось о «нужности» другого автобиографического персонажа — Козла отпущения: «Загордились даже хищники таким Козлом: / “Ты нам нужен, — говорили, — тынам нужен!”» (АР-8-10).

Перечислим еще некоторые сходства между Мак-Кинли и Белым Кроликом: «Вот ты спешишь по подземным переходам на ту сторону» (АР-6-130) = «Опять спешишь? — Прости, Додо, так много важных дел»; «И снова носишься, глотнув чуток из форточки» (АР-6-130), «Как наркоманы кокаин и как больные, / В заторах нюхаешь ты газы выхлопные» (АР-6-132) = «Вот и ношусь я взад-вперед, как заяц угорелый»: «Дошел до черточки» (АР-6-130), «От беготни по переходам, галереям / Бодреем духом, телом здоровеем» (АР-6-132) = «От беготни я сам немного обалдел» (АР-1-100); «Присел на корточки» (АР-6-130) = «…я б не бегал, а сидел»; «Но строен ты — от суеты худеют» = «За два кило пути я на два метра похудел»; «Через собратьев ты переступаешь» = «Зачем, зачем, сограждане, зачем я — Кролик Белый?»; «Но успеваешь, всё же успеваешь…» — «Всё забываю, не успеваю» (АР-1-100).

Одновременно с «Балладой о маленьком человеке» Высоцкий пишет «Прерванный полет», а сопоставление этих песен позволяет выявить между ними многочисленные переклички: «Сказку, миф, фантасмагорию / Пропою вам с хором ли, один ли» = «Вот вам сказка про плод, что не спел <…> Я спою про того, кто не спел» (АР-6-123) («сказку… пропою вам» = «вам сказка… спою»); «Но не о господе и не о космосе» (АР-6-132) = «Ни бог, ни черт его не спас» (АР-6-123); «И ржавый зад твоей судьбы / Заносит в поворотах» (АР-6-130) = «Тоже были с судьбой нелады <.. > Если гонки — а трек подо льдом — / И один на крутом вираже…» (АР-6-123); «Ох, посмеемся мы всласть над историей Мак-Кинли» (АР-6-130) = «Смешно, не правда ли, смешно? / Ах, жаль, я поздно пошутил» (АР-6-123); «Ты создаешь, творишь и рушишь в озарении» = «И свобода творить на снегу»; «Вот ты спешишь по подземным переходам на ту сторону» (АР-6-130) — «А он спешил, недоспешил»; «Бежишь проворно…» (АР-6-132) —— «Недобежал бегун-беглец»; «Хоть ты без крыльев, но летишь / По подвесным сабвеям» (АР-6-130) — «Недолетел, недоскакал»; «Мой симпатичный господин Мак-Кинли» (АР-6-132) = «Он не доехал, мой партнер» (АР-6-123); «Кто-то вас со злого перепою <…> Окрестил безликою толпою» = «Кто-то высмотрел плод, что не спел…»; «И снова носишься, глотнув чуток из форточки» (АР-6-130) = «Холодный Млечный путь лакал».

Несмотря на то, что обе песни написаны для фильма «Бегство мистера МакКинли», очевидно, что «Прерванный полет» не имеет к нему никакого отношения, так же как, скажем, «Кони привередливые» не имеют никакого отношения к фильму «Земля Санникова», для которого они формально были написаны.

А личностный подтекст «Прерванного полета» становится еще прозрачнее, если сопоставить его со стихотворением «Я не успел» (1973): «Все мои скалы ветры гладко выбрили, / Я опоздал ломать себя на них, / Всё золото мое в Клондайке выбрали, / Мой черный флаг в безветрии поник. <…> Все женщины мои отжить успели <…> Захвачены все мои одра смертные <…> Я не успел — я прозевал свой взлет» = «Смешно, не правда ли, смешно, / Что всё “не до”, что он хотел? / Мечтал достичь, добраться, но / Недобежал, недолетел» (АР-6-123); «И состоялись все мои дуэли…» = «Только начал дуэль на ковре…»; «Все кончили на взлёте…» (АР-14-198) = «Конь на скаку и птица влёт… / По чьей вине, по чьей вине?».

Помимо того, в «Балладе о маленьком человеке», стихотворении «Я не успел» и «Прерванном полете» автор с одинаковой горечью иронизирует по поводу своей жизни: «Ох, посмеемся мы всласть над историей Мак-Кинли» (АР-6-131) = «Давно мое украдено руно. / Ах, как смешно!» (АР-14-196)= «Смешно, не правда ли, смешно, / Когда секунд недостает…» /4; 136/. Все эти произведения датируются 1973 годом. А в 1972-м Высоцкий сделал следующий набросок к «Песенке про Кука»: «Сначала было так смешно, но / Аборигены все же съели дядю Кука» (АР-7-179). Другой набросок к этой песне: «А раз больному дикарю / Я только правду говорю» (АР-7-179), — снова возвращает нас к «Прерванному полету»: «Ни единою буквой не лгу» (и заодно к черновикам «Песни про конькобежца на короткие дистанции»: «Я так честно говорю, что я помру — / не охну»; АР-11-36). Кроме того, в обеих песнях убийцы главного героя названы безымянными местоимениями: «Кому-то под руку попался каменюка, / Метнул, гадюка, — и нету Кука!» = «Кто-то высмотрел плод, что не спел, / Потрусили за ствол — он упал»; задается похожий вопрос о причинах трагедии: «Но почему аборигены съели Кука?» = «По чьей вине, по чьей вине?»; и даже упоминается вино, которое пьет герой и угощает им дикарей: «Недораспробовал вино» /4; 135/ ~ «Вместо крови дал им пить вино» /5; 433/.

Анализируя образ «маленького человека», нельзя пройти мимо стихотворения «Давно, в эпоху мрачного язычества…» (1971), посвященного вредительской деятельности шабашников.

На первый взгляд, это чисто ролевое стихотворение, герои которого не имеют ничего общего с автором. Однако при некотором усилии можно разглядеть интересные сходства между шабашниками и «маленькими людьми» в «Балладе об оружии» и «Балладе о маленьком человеке»: «А мы — фигуры несерьезные» /3; 324/ = «Мы — маленькие люди» («Баллада об оружии»); «Недаром “Крокодил” — для нас беда!» /3; 325/ = «Мы — на обществе прореха» («Баллада об оружии»); «Другие люди реки грандиозные / Перекрывают, людям свет дают. / Ну что ж, а мы — Фигуры несерьезные, / Недаром нас “шабашники” зовут» (АР-7-71) = «И балуются бомбою, — / У нас такого нет, / К тому ж мы — люди скромные: / Нам нужен пистолет. <.. > Большие лупят по слонам, / Гоняются за тиграми, / А мне, а вам — куда уж нам / Шутить такими играми!» («Баллада об оружии»); «“Шабашник”-унизительное прозвище, / Но вы пока не можете без нас» /3; 325/ = «И ничто без вас не крутится. / Армии, правители и судьи. <…> А “маленький” — хорошее словцо, — / Кто скажет так — ты плюнь ему в лицо» («Баллада о маленьком человеке»).

На этих примерах можно лишний раз убедиться в том, что даже сугубо отрицательных персонажей — в данном случае шабашников — поэт не лишает своего сочувствия и наделяет некоторыми чертами, близкими ему самому. Что уж говорить о положительных ролевых персонажах, многие из которых являются формально-ролевыми!

Вообще практически всё описание Мак-Кинли («маленького человека») находит соответствие в других произведениях Высоцкого, где речь ведется от лица лирического героя (как «чистого», так и выступающего в разных масках).

С утра полчасика займет гимнастика -

Прыжки, гримасы, отжимание от пластика.

Здесь очевидна отсылка к «Песенке про прыгуна в длину» (1971), у которой имелся следующий вариант названия: «Прыжки и гримасы». Но еще больше совпаде-

ний наблюдается с «Утренней гимнастикой» (1968): «Бодрость духа, грация и пластика <.. > Если жив пока еще, гимнастика» = «С утра полчасика займет гимнастика — / Прыжки, гримасы, отжимание от пластика. <.. > Бодреют духом, телом здоровеют» («бодрость духа» = «бодреют духом»;.. гимнастика» = «гимнастика… от

пластика»); «Да не будьте мрачными и хмурыми!» = «А день недобрый сер и хмур <…> Вдыхаешь смог… Не плачь, малыш…» /4; 360/; «Приседайте до упаду» = «Присел на корточки» /4; 360/; «Очень вырос в целом мире / Гриппа вирус…» = «От дыма что? Саркома лишь» /4; 360/.

В черновиках баллады автор обращается к маленькому человеку: «И если ты не очень уничтожен, / То, вероятно, слишком перегружен» (АР-6-138), — что заставляет вспомнить черновик написанного в начале того же года «Памятника»: «И нагружен я, и напомажен» (АР-5-133), — в концовке которого лирический герой тоже был «не очень уничтожен»: «И паденье меня не согнуло, / Не сломало» (АР-6-138).

Помимо «перегруженности», «маленький человек» еще и страдает от безденежья: «Откуда денежка? Куда ты денешься?». Данный мотив уже встречался в «Заповеднике» (1972), где все эти «маленькие люди» (лесные звери) обращались с петиций к властям (егерям): «Не имея крыш и / Имущества, / Мы идем решительно / Напролом!» /3; 462/. Да и лирический герой часто говорит о своем безденежье: «.Денег нет, женщин нет» («Сколько лет, сколько лет…»), «Лезу я, словно нищие в сумы, / За полтиной и за рутиной» («Как всё, как это было…»), «Хожу по дорогам, как нищий с сумой, / С умом экономлю копейку» («Машины идут, вот еще пронеслась…»), «.Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах» («Притча о Правде»).

Другое обращение автора к герою в «Балладе о маленьком человеке»: «Ты твердо веришь: удивительное — рядом», — отзовется в «Письме с Канатчиковой дачи» (1977), гддобитателлпсихболлннцы скажуто себе: «Уддвителлное- ряддм,/ Но оно запрещено». Встречается эта мысль и в «Песне Кэрролла» (1973): «Скажи, Алиса, “раз, два, три” — и ты в Стране Чудес» (АР-1-97). Здесь еще можно вспомнить мотив тайн, охраняемых властью: «Сколько чудес за туманами кроется — / Ни подойти, ни увидеть, ни взять» /2; 102/, «В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок. / Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб» /5; 506/, «Да вот беда — ответственные люди / Сказали: “Звезды с неба не хватать!”» (АР-8-146).

Далее автор обращается ко всем «маленьким людям»: «Сколько вас на нашем тесном глобусе / Весело работает локтями!», — что напоминает черновик «Аэрофлота» (1978), гддлиияхeекаЦгepяЛ, i фя0ихвядьк ДIфяви^пюлyoбкшкк, ббУДтвидтиceбо точно так же: «Я бью локтями к справке, как другие» (АР-7-128).

И, наконец, вопрос: «Кто он такой — герой ли, сукин сын ли — / Наш симпатичный господин Мак-Кинли?» /4; 131/, - явно отзовется в «Живучем парне» (1976): «Без трех минут герой / И без одной — подлец». Кроме того, первая из этих цитат имеет сходства с «Песней Билла Сигера»: «Но кто же он — / Хитрец и лгун? / Или — шпион, / Или — колдун? <…> Мак-Кинли — маг, суперзвезда, / Мессия наш, мессия наш!» = «Кто он такой — герой ли, сукин сын ли — / Наш симпатичный господин Мак-Кинли?» («кто же он» = «кто он такой»; «или — шпион, или — колдун» = «герой ли, сукин сын ли»; «Мак-Кинли… мессия наш» = «наш симпатичный господин Мак-Кинли»).

А теперь перечислим остальные переклички между «Балладой о маленьком человеке» и другими произведениями Высоцкого: «Собратьям на ноги ты наступаешь» /4; 362/ = «Наступаю на пятки прохожим» («Баллада о гипсе»), «Я тыкался в спины, блуждал по ногам» («Поездка в город»); «Но строен ты — от суеты худеют» = «Я при жизни был рослым и стройным» («Памятник»); «Чуть-чуть задуматься — хоть вниз с обрыва» = «С головою бы в омут, и сразу б…» («Копошатся — а мне невдомек…»), «Бросаюсь головою в синий омут» («Реальней сновидения и бреда…»), «Озираюсь, задом пячусь, / с кручи прыгаю» («Две судьбы»); «Нелегкий век стоит перед тобой» = «Мой век стоит сейчас — я вен не перережу!» («Люблю тебя сейчас…»), «Я так решил

— он мой, текущий век» («Песня Гогера-Могера»); «Ваши боссы — бывшие лабазники

- / Вам иногда устраивают праздники» (АР-6-135) = «Бывший начальник (и тайный разбойник) / В лоб лобызал и брезгливо плевал» («Веселая покойницкая»); «Свою счастливую судьбу / Несешь на собственном горбу» /4; 361/ = «А я ноги — в опорки, / Судьбу — на закорки, /Ив гору и с горки / Пьянчугу влачу» («Песня о Судьбе»); «И ржавый зад твоей судьбы / Заносит в поворотах» /4; 360/ = «Мы в потемках наугад — нам фортуна кажет зад. / Ничего — мы разберемся со старухой!» («У нас вчера с позавчера…»; АР-6-69) (есть и другое буквальное сходство баллады с черновиком «Двух судеб»: «Занесет ли в повороте, / Завернет в водовороте, — / сам и выровню» /5; 464/ = «И ржавый зад твоей судьбы / Заносит в поворотах» /4; 360/); «Вот ты спешишь по подземным переходам на ту сторону <.. > Или асфальтовой пыли отпущено не поровну: / Там, где большим — по колени, там маленьким — до глаз!» /4; 360/ = «Назад — к метро, к подземным переходам. <…> И улыбнусь, выплевывая пыль» («Песня автомобилиста»); «Вдыхаешь смог… Не плачь, малыш, / От дыма что? — Саркома лишь, / А в общем, здоровеем!» /4; 360/ = «Ну что ж такого — мучает саркома!» («Подумаешь

— с женой не очень ладно!»); «Хоть ты без крыльев, но летишь / По подвесным саб-веям <.. > Свою счастливую судьбу / Несешь на собственном горбу» /4; 360 — 361/ = «Счастливы горбатые, / По тропочкам несясь» («Много во мне маминого…», 1978).

Так что неслучайно Высоцкий называет главного героя «Баллады о маленьком человеке»: «Мой симпатичный господин Мак-Кинли» /4; 361/, - поскольку говорит о самом себе, так же как в стихотворении «Мой Гамлет»: в частушках к восьмилетию Театра на Таганке: «Кузькин Федя — мой Живой» (АР-4-197); в посвящении братьям Вайнерам «Сколько книг у вас, отвечайте…»: «Там по книге мой Глеб где-то пел, / Но в Одессе Жеглова зажали»; и в той же «Грустной песне о Ванечке»: «Ах, ты горюшко мое. / Ваня-Ванечка!».

Если сопоставить последнюю песню с частушками для спектакля «Живой» (1971), то также можно обнаружить много общего, поскольку оба персонажа являются авторскими масками.

Одного зовут Федя, другого — Ваня. Ролевыми масками с этими именами часто прикрывается лирический герой Высоцкого.

В обоих случаях автор сочувственно обращается к герою: «Настрадался в одиночку» /3; 45/ = «Тело в эдакой ходьбе / Ты измучил <.. > Хорошо ли бобылем / Да без крова?»[2260] ^[2261] /4; 212 — 213/; «Так и знай — дойдешь до ручки <…> Он помыкался, побего…» = «Стал на беглого похож <.. > Горемычный мой, дошел / Ты до краюшка!» («дойдешь до ручки» = «дошел ты до краюшка»; «помыкался» = «горемычный»; «побегал» = «беглого»)⁶™; «С горя горькую запьешь!» = «Горе-горюшко мое — / Только зелие» (АР-12-13 8). Кстати, с мотивом питья связана и буквальная перекличка частушек к спектаклю «Живой» со стихотворением «Жил-был один чудак…» (1973), в котором автор также говорит о себе в третьем лице: «Чуть не запил блудный сын» (АР-10-72) = «Чудак чуть был<о> не запил» (АР-14-140) (примечательно, что оба они в рукописи зачеркнуты). А другой зачеркнутый вариант частушек: «В одиночку и запьешь» (АР-10-72), — явно восходит к песне «Про черта» (1966), где речь велась от первого лица: «У меня запой от одиночества».

Если Федя Кузькин «сбрил усы, сошел на нет» /3; 278/, то в таком же положении окажется и «Ваня-Ванечка»: «Кудри сбросил — как без них?» Здесь же автор обращается к своему герою: «На пути каменья сплошь — / Резвы ножки обобьешь, / Бедолага!», — что напоминает «шипы да тернии», которые выпадут ему в «Разбойничьей», — и страдания, пережитые Федором Кузькиным: «Настрадался в одиночку, / Закрутился блудный сын».

Поэтому оба персонажа находятся в глубокой печали — и Федя: «Мне приснился чуть живой, / Как в вино опущенный» /3; 278/, - и Ваня: «Вон нахохленный сидишь / Да скукоженный» (АР-12-143). А «Гербарии» лирический герой скажет о себе: «В мозгу моем нахмуренном / Страх льется по морщинам». Сюда примыкает риторический вопрос из стихотворения «Ах, откуда у меня грубые замашки?!»: «Дак откуда у меня хмурое надбровье», — что имеет своим источником «Песню Геращенко» (1968): «У детективов хмурый вид и мрачный нрав, / Характер мой достоин укоризны» /2; 91, 389/.

Помимо того, описание душевных невзгод, которые переживает Кузькин: «Видно, острая заноза /В душу врезалась ему», — повторится в черновиках «Таможенного досмотра», где лирический герой будет говорить то же самое от своего лица: «И смутный страх мне душу занозил», «И страх занозой душу занозил», «Мне душу страх занозой занозил» (БС-18-27).

Следует еще отметить сходство между «Грустной песней о Ванечке» и «Притчей о Правде» (1977), которая также носит личностный подтекст: «На пути — каменья сплошь, / Резвы ножки обобьешь, / Бедолага!» /4; 212/ = «Чистая Правда по острым каменьям шагала, / Ноги изрезала, сбилась с пути впопыхах» /5; 489/, - и с более ранним стихотворением «О том, что в жизни не сбылось…» (1969): «Пускай усталый и хромой, / Пускай до крови сбиты ноги / И посох с нищенской сумой / Пусть мне достанется в итоге…» (о метафоричности данного мотива можно прочитать на с. 488). А в песне «Если где-то в чужой неспокойной ночи…», написанной почти в одно время с «Грустной песней о Ванечке», поэт обращается к своему другу (то есть фактически — к самому себе) и вновь упоминает «острые каменья»: «Если трудно идешь, по колена в грязи, / Да по острым камням, босиком по воде по студеной…». В этой песне друг героя идет босиком, а Правда «бродит теперь, неподкупная, по бездорожью, / Из-за своей наготы избегая людей» /5; 490/. Кроме того, эти персонажи заблудились: «Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трех соснах / И не можешь обратно дорогу найти?» = «…сбилась с пути впопыхах» /5; 489/. Причем Правда перед своим изгнанием оказалась в тюрьме («на струганых нарах лежала»; АР-8-162), и оба эти мотива также разрабатываются в песне «Если где-то в чужой неспокойной ночи…»: «Где же ты — взаперти или в долгом пути?». Совпадает и характеристика обоих изгнанников: «Где ж ты, милый мой, запропастился?» (АР-6-102) = «Выживет, милая, если окажется Правдой» /5; 490/.

В свою очередь, строки: «Где ж ты, милый мой, запропастился? / Сколько горя из глаз моих вылилось!», — вновь напоминают «Грустную песню о Ванечке»: «Ах, ты, горюшко мое, / Ваня-Ванечка!» (а милым называет автор и другого своего двойника — Мак-Кинли в «Балладе о маленьком человеке»: «Вот он, любуйтесь, глядите — не правда ли, милый человек?»; АР-6-130). Другое сходство связано со следующими цитатами: «Где ж ты, друг? Взаперти или в трудном пути?» (АР-6-102), «Постаревший, больной <…> огнем опаленный, / Хоть какой, доберись, добреди, доползи» (АР-6104) = «Что, Ванюша, путь трудней? / Хворь напала?». А единственное различие связано с воплощением образа коня: «Если конь под тобой — ты домчи, доскачи» — «Под тобою конь устал, / Засекается» (АР-12-140).

Приведем еще несколько параллелей между «Грустной песней о Ванечке» и «Притчей о Правде», в которых встречаются мотивы неприкаянности и изгойства поэта: «Зря ты, Ванечка, бредешь / Вдоль оврага» /2; 212/ = «Бродит теперь, неподкупная по бездорожью» /5; 490/; «Стал на беглого похож / Аль на странничка. <…> Что, Ванюша, путь трудней? / Хворь напала?» /4; 212/ = «.Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах» /5; 155/.

Через год после «Притчи о Правде» была написана песня «Летела жизнь» (1978), целиком посвященная лагерной теме. И лирический герой, выступающий здесь в образе бывшего зэка, обнаруживает многочисленные сходства с героем «Грустной песни о Ванечке»: «Я сам с детдома…» /5; 491/ = «Хорошо ли бобылем / Да без крова!» /4; 213/; «Я был кудряв, но кудри истребили» = «Кудри сбросил — как без них?»; «Летела жизнь в плохом автомобиле / И вылетала с выхлопом в трубу» = «Ходят слухи, будто сник / Да бедуешь»; «М. ы в праздники сидели на ирисках, / А в будни мы сидели ни на чем» /5; 491/ = «Сыт ли ты, или привык — / Голодуешь!».

Другая лагерная песня — «В младенчестве нас матери пугали…» (1977) — также содержит параллели с «Грустной песней о Ванечке»: «Горемычный мой, дошел / Ты до краюшка!» = «К каким порогам привела дорога...»; «Зря ты, Ванечка, бредешь / Вдоль оврага» = «В какую ж пропасть напоследок прокричу?» (сравним еще в «Конях привередливых»: «Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю / Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю»).

А концовка ранней песни: «Тополь твой уже отцвел, / Ваня-Ванюшка!», — отсылает к стихотворениям «Я не успел» (1973) и «Если хочешь» (1972): «Я не успел — я прозевал свой взлет», «А свою весну — первую, одну — / Знать, прозевала я».

Добавим еще пару штрихов.

В черновиках «Грустной песни о Ванечке» сказано: «Загустела у тебя / в жилах кровушка» (АР-12-140), — как и в стихотворении «Я б тоже согласился на полет…» (1971): «У человека закипает кровь, / Когда вокруг него исчезнет воздух» /3; 309/. Напомним, что в начале 1970-х годов мотив отсутствия воздуха будет подробно разрабатываться в «Конях привередливых» и в стихотворении «В лабиринте»: «Что-то воздуху мне мало — ветер пью, туман глотаю», «И духоту, и черноту / Жадно глотал».

Кроме того, с образом загустевшей и закипающей крови лирического героя перекликается следующий образ из «Истории болезни»: «В моей запекшейся крови / Кой-кто намочит крылья» /5; 404/.

***

При разборе песни «Живучий парень» мы затронули образ петли и связанный с ним мотив казни лирического героя. К этому образу примыкает образ плахи, которая также ассоциируется с казнью: «Вдоль дороги — лес густой / С бабами-ягами, / А в конце дороги той — / Плаха с топорами» («Моя цыганская»). Позднее все эти образы перейдут в один из вариантов исполнения «Разбойничьей»: «Встал дозором за кустом / На большой дороге — / Та дорога прямиком / Привела в остроги»[2262] ^[2263], - и в вышеупомянутую лагерную песню «В младенчестве нас матери пугали…»: «Здесь мы прошли за так на четвертак, за ради бога <.. > К каким порогам привела дорога, / В какую ж пропасть напоследок прокричу?» б1² («в конце дороги той» = «дорога… привела» = «привела дорога»; «плаха с топорами» = «в остроги» = «на четвертак»).

Во всех этих случаях автор говорит о самом себе, предвидя свой трагический исход, поскольку живет в несвободном советском обществе (отсюда — образы острога, лагеря и плахи).

Заметим, что «на большой дороге» лирический герой стоял уже в одной из ранних песен: «Так люблю я стоять у дороги — / Запоздалых прохожих пугать» («Позабыв про дела и тревоги…»). Здесь он также выступает в образе разбойника, который стоит «у дороги», а в «Разбойничьей» — «на большой дороге» (обыгрывается идиома «разбойники с большой дороги», то есть «очень крутые разбойники»; да и сам он говорит о себе в песне «Ошибка вышла»: «Я терт и бит, и нравом крут»). А мотив «встал дозором за кустом» уже возникал в «Песне солдата на часах» и в «Парусе»: «Он — в дозоре, в карауле / От утра и до утра», «Даже в дозоре / Можешь не встретить врага». Точно так же лирическому герою не удалось дождаться врага в «Песне автомобилиста»: «Безлунными ночами я нередко / Противника в засаде поджидал, / Но у него поставлена разведка, / И он в засаду мне не попадал».

Вообще же герой часто устраивает засаду (например, в «Невидимке» и в «Песне про плотника Иосифа»), и всегда безуспешно. Сюда примыкает образ разведчика: «Разведка боем» (1970), «От меня хоть в разведке польза есть — / Знаю, как проползти, залечь как» («Песня солдата на часах», 1974), «Я говорю как мхатовский лазутчик, / Заброшенный в Таганку — в тыл врага. <…> Олегу Николаевичу нынче / Докладываю данные развед» («Олегу Ефремову», 1977), «Прошли по тылам мы» («Черные бушлаты», 1972), «Я туда проникнул с тыла» («Сказочная история», 1973 /4; 296/); и образ часового в песне «Рядовой Борисов!..» (1969): «Я был на посту, был дождь, туман, и были тучи <…> По уставу — правильно стрелял!». Здесь, в отличие от «Паруса», герой, находясь «в дозоре», все же «встретил врага» и застрелил его.

Обращает на себя внимание идентичность ситуации в «Разбойничьей» и в «Расстреле горного эха» (1974): «.Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья…» = «Поят зельем, хоть залейся» (АР-13-110), «Знать, отборной голытьбой / Верховодят черти» (АР-13-112); «Всю ночь продолжалась кровавая, злая потеха» = «Как во смутной волости / Лютой, злой губернии»; «Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп» = «Как из лютой волости / Налетела конница'» /5; 361/; «И эхо топтали. но звука никто не слыхал» = «Стиснуть зубы да терпеть!» /5; 64/, «Хлещут, бьют, кого хотят!» /5; 362/. И если в первом случае «^ утру расстреляли притихшее горное, горное эхо», то во втором главного героя «больно рано вешают».

Незадолго до «Разбойничьей» появилась «Баллада о детстве» (1975), в которой также имелись близкие мотивы: «Ах ты, страна Лимония, / Лихая чемодания» (АР-9-142) = «Ах, лихая сторона! / Сколь в тебе ни рыскаю…»; «Не изведали, нет, но хлебнули / Вволю, вдосталь, и лиха с лихвой» (АР-9-144) = «Горя, лиха зачерпнул, / Вволю горюшка хлебнул <…> Зельем потчуют и вдосталь» (АР-13-110); «Здесь я доподлинно узнал, / Что наша жизнь — копеечка» (АР-9-139) = «Жизнь текет меж пальчиков / Паутинкой тонкою» (эта же мысль будет высказана и от первого лица: «Пусть жизнь уходит, ускользает, тает» /5; 226/); «Из коридора нашего / В тюремный коридор ушел» = «Тех ветрами сволокло / Прямиком в остроги»; «Прошел он коридорчиком / И кончил стенкой, кажется» = «Сколь веревочка ни вейся — / А совьешься ты в петлю!»; «Ходу, думушки резвые, ходу!» = «Ночью думы муторней»; «Но родился и жил я, и выжил» — «А в остроге — мать честна! — / Ни пожить, ни выжить» (АР-6-170).

Вообще от «Разбойничьей» как от своеобразного поэтического центра тянутся смысловые нити к произведениям разных лет — например, к «Приговоренным к жизни» и к «Песне мужиков» из спектакля «Пугачев»: «По миру с котомкою — / Разве жизнь для молодца?» /5; 363/ = «Но разве это жизнь — когда в цепях? / Но разве это выбор — если скован?!» /4; 66/, «Иэто жистъ? Земной наш рай? / Нет! Хоть ложись — и помирай» (АР-11-126) (процитируем еще черновик «Дорожной истории»: «Тому же будет свет не мил / И жистъ не в жистъ»; АР-10-44).

Только что упомянутая «Песня мужиков» (1967) содержит и другие параллели с «Разбойничьей», поскольку обе формально посвящены 18 веку (первая — эпохе Пугачева, вторая — Петра I), но фактически говорят о современности: «Нет! Хоть ложись — и помирай» (АР-11-126) = «Впору лечь да помереть» (АР-13-114); «Куда ни плюнь — всё голытьба» (АР-11-124) = «Да голодной голытьбой / Верховодят черти» (АР-13-116); «И полн кабак нетрезвыми» (АР-11-124) = «Веселитесь, молодцы, / Пока хмель не кончится!» /5; 361/; «И там висять, и тут висять!» (АР-11-124) = «Больно рано вешают» /5; 65/; «Друг дружку бьют, калечат, жгут» (АР-11-130) = «Хлещут, бьют, кого хотят!» /5; 362/; «Пропился весь я до конца!» (АР-11-126) = «Пей, чтоб пуще не болеть!» (АР-13-114); «Ох, до петли дойдем мы так» (АР-11-126) = «Ох, лихая сторона» (АР-13-106), «А совьешься ты в петлю!» /5; 65/.

Также и «Приговоренные к жизни» (1973), помимо отмеченного выше сходства с «Разбойничьей» («Но разве это жизнь — когда в цепях?» = «Разве жизнь для молодца?»), имеют с ней еще несколько общих мотивов: «Как зелье полоумных воро-жих» = «Поят зельем, хоть залейся» (АР-13-110); «Неужто мы надеемся на что-то?» = «На удачу не надейся» (АР-13-114); «Мы в дьявольской игре — тупые пешки» (АР-6100) = «Знать, отборной голытьбой / Верховодят черти» (АР-13-112); «Мы лучше верной смертью оживем!» = «Впору лечь да помереть» (АР-13-114).

А черновой вариант «Разбойничьей»: «Жизнь рвалась у молодца / Паутинкой тонкою» /5; 363/, - напоминает стихотворение «В лабиринте» (1972), где «у всех порваны нити» (лабиринт, заметим, — это тот же острог, то есть несвобода). Поэтому в остроге «ни пожить, ни выжить» /5; 65/, а в лабиринте — «выхода нет» /3; 155/. Кроме того, если в «Разбойничьей» губерния названа злой, то и городом, где «сплошь лабиринты», управляет злобный король.

Если в черновиках «Разбойничьей» главный герой — «без одёжи да без сна», то в стихотворении «В лабиринте», где приближается зима, «люди одеты не по погоде». И, наконец, если в «Разбойничьей» речь идет о молодце, за которого принялись «круто да забористо» /5; 361/, то в стихотворении говорится о парне, за которого взялись точно так же: «Кто-то хотел парня убить — / Видно, со зла».

Следующего образа: «А которых повело, повлекло / По лихой дороге, — / Гнойным ветром сволокло / Прямиком в остроги»[2264], - мы уже касались выше — в частности, при сопоставлении песни «Священная война» с произведениями Высоцкого, показав, что мотивы гнили и гниения метафорически характеризуют атмосферу советской действительности (этот же гнойный ветер упоминал Александр Галич в стихотворении «Занялись пожары», 1972: «Отравленный ветер гудит и дурит / Которые сутки подряд. / А мы утешаем своих Маргарит, / Что рукописи не горят!»).

Следствием гниения является дурной запах, который также соотносится с атмосферой советской жизни: «Запах здесь… А может быть, вопрос в духах?» («И душа, и голова, кажись, болит…», 1969), «Животом — по грязи… Дышим смрадом болот, / Но глаза закрываем на запах» («Мы вращаем Землю», 1972), «И из смрада, где косо висят образа, / Я, башку очертя, гнал, забросивши кнут…» («Чужой дом», 1974). Сюда примыкают образы озона, смога, тленья, дыма и гари, из-за которых невозможно дышать: «Я пока невредим, но и я нахлебался озоном» («Райские яблоки», 1977), «Вдыхаешь смог… Не плачь, малыш! / От дыма что? — Саркома лишь, / А в общем, здоровеем!» («Баллада о маленьком человеке», 1973 /4; 360/), «Не во сне всё это, / Это близко где-то-/ Запах тленья, черный дым / и гарь» («Набат», 1972), «И если где-то запах гари, /Идым, и пламя к небесам…» («Живучий парень», 1976; АР-6-172).

В «Разбойничьей» о герое сказано: «Шел он пьяный без вина / Прямиком в остроги» /5; 365/, - а год спустя в черновиках «Песни о Судьбе» лирический герой повторит эту мысль уже от своего лица: «Без водки пьянею — / Мне всё по плечу. / Я чувствую: смею / Пойти к палачу» (АР-17-130) (напомним, что палачи упоминаются и в одном из вариантов «Разбойничьей»: «Палачи не мешкают»; АР-13-106).

Нельзя пройти также мимо многочисленных параллелей между «Разбойничьей» и песней «Бросьте скуку, как корку арбузную…» (1969), в черновиках которой упоминается тюрьма: «Из болот подуло, из камер ли? — / Ураган, снег и град пополам!» /2; 494/, - как впоследствии в «Гербарии» и в той же «Разбойничьей»: «В лицо ль мне дуло, в спину ли, / В бушлате или в робе я». «Тех ветрами сволокло / Прямиком в остроги».

Далее в черновиках песни «Бросьте скуку…» сказано: «Ветры сникли, разбились и замерли, / Ветры лижут ладони парням» /2; 494/, - что напоминает черновик «Разбойничьей»: «Знать, ему сам сатана / Голы пятки лижет\ / А в остроге — мать честна! — / Ни пожить, ни выжить» /5; 363/, - и песню «Передо мной любой факир — ну, просто карлик!»: «Их банкометы мине вылижут подметки».

Очевидно, что во всех этих произведениях представлены разные авторские маски. А между «Разбойничьей» и «Бросьте скуку…» наблюдается еще несколько общих мотивов:

1) «Он лихо ездил на коне / В конце весны…» /2; 221/ = «И на лошадь он вскочил / Да во синем Доне / Торопливо намочил / Жаркие ладони» /5; 361/.

Такой же образ всадника появится в «Живучем парне»: «Он, если нападут на след, / Коня по гриве треплет нежно».

2) «Сколько ж выпадет бед на веку его» (АР-7-51) = «Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии» /5; 64/.

3) «Он хлебнет еще бед на веку» (АР-7-51) = «Ну, а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» /5; 64/. Процитируем также песню «Про любовь в эпоху Возрождения» и стихотворение «Напролет целый год — гололед…»: «Некий безвестный художник / Много испытывал бед» (АР-2-49), «В двадцать лет столько бед, — в чем секрет? / Может, я невезучий? Не знаю. <.. > Будто сколько шагов — столько бед» /1; 512/.

И если в песне «Бросьте скуку…» речь шла о парне («Парень лошадь имел и судьбу свою…»), как в том же «Живучем парне», то в более поздней — о молодце, что одно и то же. Кстати, образ парня — как авторская маска — перейдет и в стихотворение «В лабиринте»: «И духоту, и черноту / Жадно глотал. / И долго руками одну пустоту / Парень хватал». Фактически здесь говорится о тех же «шипах да терниях», которые выпадут молодцу в «Разбойничьей». А образ парня мы находим также в черновиках «Сказочной истории»: «Парень Ваня для начала / Чуть пошастал у вокзала» (АР-14152), — и в «Песне про Джеймса Бонда»: «Был этот самый парень — / Звезда, ни дать, ни взять». Обе они были проанализированы в предыдущей главе (с. 164, 211).

О герое песни «Бросьте скуку…» сказано: «Парень лошадь имел и судьбу свою — / Интересную до войны». И то же самое год спустя скажет лирический герой: «Все мы люди большой, интересной судьбы» («В голове моей тучи безумных идей…», 1970; АР-7-192). А сам Высоцкий, выслушав в 1976 году рассказ иркутского старателя и бывшего «вора в законе» Бориса Барабанова, сказал: «Удивительно живем. Жаль, удивляться разучились…»⁶¹⁴.

В песне «Бросьте скуку…» герой был призван «разогнать» туман: «Но туманы уже по росе плелись. / Град прошел по полям и мечтам. / Для того, чтобы тучи рассеялись, / Парень нужен был именно там», — так же как в песне «В темноте» (обе — 1969): «Очень нужен я там, в темноте61⁵, - / Ничего — распогодится!». Да и в «Москве — Одессе» (1967) он констатировал: «Мне надо — где метели и туман, / Где завтра ожидают снегопада!» («тучи рассеялись» = «распогодится»; «туманы» = «в темноте» = «туман»; «парень нужен был» = «очень нужен я там» = «мне надо»).

А в песне «Сколько чудес за туманами кроется…» (1968) туман является уже непосредственным олицетворением власти: «Что же, выходит, — и пробовать нечего? / Перед туманом — ничто человек? / Но от тепла, от тепла человечьего / Даже туман поднимается вверх!». Другая вариация этого образа возникнет в стихотворении «За окном — / Только вьюга, смотри…» (1970): «Только кажется, кажется, кажется мне, / Что пропустит вперед весна, / Что по нашей стране, <что по нашей стране> / Пелена спадет, пелена» /2; 605/.

614 Мончинский Л. Счастливый нищий // Старатель. Еще о Высоцком. М.: МГЦ АП, Аргус, 1994. С.

302.

6¹⁵ Черновик: «Просто нужен я там, [где беда]» (цит. по факсимиле рукописи: Белорусские страницы-4. Владимир Высоцкий. Воспоминания. Архивные материалы. Минск, 2001. С. 93).

В «Бросьте скуку…» автор примеряет к себе такую же маску рыцаря, как и в песне «Про любовь в Средние века» (обе — 1969): «Парень знал: если первый в учениях — / Значит, первый в бою и в полку! / Он мечтал о великих свершениях, / Он лозу рубил на скаку. <.. > Только руки его и душа его / Стосковалися по клинку!» /2; 494/.

При этом строка «Он мечтал о великих сражениях» напоминает вариант исполнения «Баллады о гипсе»: «Мне снятся драки, рифмы и коррида!»[2265] ^[2266] (здесь же встречается и маска рыцаря-всадника: «Как броня на груди у меня, / На руках моих — крепкие латы. / Так и хочется крикнуть: “Коня мне, коня!”, - / И верхом ускакать из палаты»); песню «Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода…» (1976): «Помнишь детские сны о походах Великой Армады: / Абордажи, бои, паруса — и под ложечкой ком?.. / Всё сбылось…»; а также три произведения 1973 года — «Я не успел», «Прерванный полет» и «Я скачу позади на полслова…»: «И состоялись все мои дуэли, / Где б я почел участие за честь», «Только начал дуэль на ковре», «Влечу я в битву звонкую да манкую — / Я не могу, чтоб это без меня!». И в том же 1973 году лирический герой будет вновь мечтать о рыцарских подвигах: «В снах домашних своих, как Ролан<д>, я бываю неистов: / Вижу в латах себя [и в усах, как валета трефей] Побеждаю врагов — королей и валетов трефей» («Ожидание длилось, а проводы были недолги…», 1973; АР-14-136). Причем королей он называл своими врагами еще в песне «Про любовь в Средние века» (1969): «Я ненавижу всех известных королей!».

Позднее маска рыцаря возникнет в «Инструкции перед поездкой за рубеж» («Снилось мне, что я кольчугу, / Щит и меч себе кую»), а также в стихотворении «В забавах ратных целый век…» и в «Балладе о вольных стрелках».

А что касается образа острога, то впервые он появился в наброске 1967 года: «И что ни шаг — то оплошность, / Словно в острог заключен» («Нынче мне не до улыбок…»). В свою очередь, этот образ является продолжением образа тюрьмы из «Марша космических негодяев» (1966): «Вместо сурдокамер знали тюрем тишину. <…> Нас вертела жизнь, таща ко дну». И в дальнейшем разные их вариации будут встречаться неоднократно: «И покатился я, и полетел / По жизни — от привода до привода» /5; 35/, «Ну а молодца влекло / По лихой дороге, — / Закрутило, привело / Прямиком в остроги» /5; 364/ («вертелажизнь» = «покатился… полетел» = «влекло… закрутило»; «тюрем тишину» = «от привода до привода» = «привело… в остроги»). И если «молодца» закрутило, то «живучий парень» был «кручен-верчен. бит о камни», а в сохранившейся машинописи «Марша космических негодяев» с авторской правкой из сборника Александра Репникова находим такой вариант: «Нас крутила жизнь, таща ко дну». Этимология данного образа раскрывается в «Королевском крохее», где говорится о действиях власти по отношению к неугодным людям: «Названье крохея — от слова “кроши”, / От слова “кряхти” и “круги”, и “круши”».

Интересные сходства наблюдается между частушками к спектаклю «Живой» и «.Двумя судьбами»: «Что ни делал, как назло, / Завертело, замело»617 /3; 45/ = «Занесет ли в повороте, / Завернет в водовороте, — / сам и выровню» /5; 464/, «Знать, по злобному расчету / Да по тайному чьему-то / попечению / Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» /5; 467/. Здесь лирический герой сел на Кривую, надеясь, что она его вывезет: «Но Кривая шла по кругу — / ноги разные»; а в «Разбойничьей»: «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге, / Та дорога привела / Прямиком в остроги» /5; 364/. Отметим также одинаковую конструкцию, указывающую на тюремное прошлое Живого и лагерное настоящее молодца: «Что ни делал, как назло, / Завертело. замело» = «А которых повело, повлекло / По лихой дороге…». Поэтому Живой «настрадался в одиночку», и «выпадали молодцу / Всё шипы да тернии».

Кроме того, если Живого завертело, а лирический герой в «Двух судьбах» знает, что его завернет, то и в песне «Летела жизнь» он констатирует: «Пока меня с пути не завернули, / Писался я чечено-ингушом». Здесь этот глагол, так же как в частушках к спектаклю «Живой», используется в качестве эвфемизма ареста и тюремного заключения. Да и другие вышеупомянутые глаголы — покатился, повлекло, закрутило — и их многочисленные аналоги встречаются у Высоцкого постоянно, так как характеризуют действия власти по отношению к лирическому герою. Например, в песне «Не уводите меня из Весны!» беглецов из лагеря «как падаль, по грязи поволокли», в «Сказке про дикого вепря» этот самый «зверюга ужасный / Коих ел, а коих в лес волочил»; в «Том, который не стрелял» «особист Суэтин <.. > выволок на свет и приволок / Подколотый, подшитый матерьял»; в черновиках песни «Ошибка вышла» врачи «приволокли из морга таз» /5; 397/; в песне «Летела жизнь» лирический герой говорит про себя: «Как сбитый куст, я по ветру волокся» (а сравнение как сбитый куст напоминает «Прерванный полет», где поэт сравнивал себя со сбитым плодом), в «Живучем парне» главного героя «тащили на аркане»; а в «Двух судьбах» он скажет: «Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению».

В «Разбойничьей» герой сетует: «Не успеть к заутренней — / Больно рано вешают». - а в «Горизонте» (1971) он стремился «успеть, пока болты не затянули. <.. > Не то поднимут трос, как раз где шея» (этот мотив знаком нам по целому ряду произведений: «И открыта шея для петли» /4; 127/, «Если рыщут за твоею / Непокорной головой, / Чтоб петлей худую шею / Сделать более худой» /5; 12/, «Его тащили на аркане» /5; 409/, «Жаль, на меня не вовремя / Накинули аркан» /5; 223/ и т. д.).

Продолжая разговор о «Разбойничьей», сопоставим ее с «Чужой колеей» (1972): «А вот теперь из колеи / Не выбраться: / Крутые скользкие края / Имеет эта колея» = «Ах, лихая сторона! / Сколь в тебе ни рыскаю, / Лобным местом ты красна / Да веревкой склизкою. <…> Смех, досада, мать честна! — / Ни пожить, ни выжить».

Однако края у колеи — не только скользкие, но и крутые, поэтому в «Разбойничьей» «принялись за молодца круто да забористо» /5; 361/. И в том же 1975 году Высоцкий напишет: «Если б склоны пологие — туго: / К крутизне мы — привычные» («Склоны жизни прямые до жути…»). То есть речь идет о той самой «чужой колее», у которой крутые края (склоны). Причем у строки «К крутизне мы — привычные» имеется черновой вариант: «Мы к невзгодам — привычные» /5; 356/, - из которого следует, что речь идет о том же горе, которое «хлебнул» герой в «Разбойничьей». Поэтому еще в 1973 году поэт говорил: «Не привыкать глотать мне горькую слюну», — то есть не привыкать к невзгодам, которые возникают из-за действий власти: «Организации, инстанции и лица / Мне объявили явную войну / За то, что я нарушил тишину…».

А чужая колея и острог являются образами несвободы, находиться в которой герою невмоготу: «Сам виноват — и слезы лью, / и охаю» = «Ох. лихая сторона» (АР-13-106), «Ты не вой, не плачь, а смейся, — / Слез-то нынче не простят» /5; 65/.

Совет «не вой, не плачь» повторится в «Райских яблоках», где действие также будет происходить в остроге — лагерной зоне: «И не вздумай страдать — береженого бог бережет» (АР-3-156). В этой песне, глядя на «рай», оказавшийся лагерем, герой хочет выругаться: «Лепоты полон рот, и ругательства трудно сказать», — как и в «Чужой колее»: «И склоняю, как школьник плохой, / Колею, в колее, с колеей».

И в «Чужой колее», и в «Разбойничьей» терпение героя — на пределе: «Скоро лопнет терпенье мое» = «Стиснуть зубы да терпеть!». И в обеих песнях он «плюется»: «Я грязью из-под шин плюю / В чужую эту колею» = «Всё плевался он, пока / Не хлебнул из родника» (АР-13-108). Плюется же он потому, что «хлебнул горя», которого «не бывает горше» (следом встречается еще один синонимичный образ: «Пей отраву, хоть залейся, / Благо денег не берут»; а хлебнул горя он и в другой лагерной песне — «Баньке по-белому»: «Наглотавшись слезы и сырца…»). Поэтому в «Погоне» (1974) он говорит: «Toj^^^o я гпроглочу вместе с грязью слюну…» (причем дальше упоминается та же отрава: «Дождь, как яд с ветвей, / Недобром пропах»), а в «Куполах» (1975) он вообще скачет по колена в грязи: «Грязью чавкая жирной да ржавою, / Вязнут лошади по стремена» /5; 63/, «Это что за держава такая? / Не Россия ли эта страна?» /5; 359/. Сравним с «Русскими плачами» (1974) А. Галича: «Да была ль она, в сущности, / Эта Русь на Руси? <.. > Переполнена скверною / От покрышки до дна».

Вскоре после «Разбойничьей» пишется «Мореплаватель-одиночка» (1976): «Не однажды с ним беседовал родитель / И, как взрослому, втолковывал ему: / “Ваша тяга к одиночеству, простите, / Приведет вас обязательно в тюрьму'”»⁶™ И это предсказание в полной мере осуществилось в «Разбойничьей»: «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге, / Та дорога привела / Прямиком в остроги» /5; 364/.

Однако сам «мореплаватель-одиночка» отеческое предостережение не воспринял всерьез: «Да не век остаться светлым денечку, — / Стал папаше отвечать делово, — / Входишь в камеру, простите, одиночку, / А она тебе — совсем ничего» (АР-10-135). Между тем в «Разбойничьей» ему пришлось убедиться в обратном: «А в остроге — мать честна! — / Ни пожить, ни выжить» /5; 363/.

Причем эту тюрьму лирическому герою напророчил не только «родитель», но и «родительница»: «В младенчестве нас матери пугали, / Суля за ослушание Сибирь, грозя рукой, — / Они в сердцах бранились и едва ли / Желали детям участи такой» (1977). И именно так всё произошло: «А мы пошли за так на четвертак, за ради бога, / В обход и напролом, и просто пылью по лучу… / К каким порогам приведет дорога? / В какую пропасть напоследок прокричу?». Сравним в «Разбойничьей»: «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге, / Та дорога привела / Прямиком в остроги». Поэтому «сколько веревочка ни вейся — / Все равно совьешься в кнут'», а в черновиках песни «В младенчестве нас матери пугали…» герои скажут: «Доверясь указанию компаса, / Мы шли наверх, на север, по крику, по кнуту» /5; 502/. То есть конвоиры гнали заключенных, как погонщики гонят стадо. Впервые этот мотив встретился в стихотворении 1960 года: «Пожаром сожженная жизнь прожита, / Избита жестокой нагайкой» («Закручена жизнь, как жгуты из джута…»/1; 323/).

Аналогом острога из «Разбойничьей» является гербарий из песни 1976 года. Поэтому между ними также имеется много общего: «Ах, родная сторона! <…> Гнойным ветром сволокло / Прямиком в остроги»[2267] ^[2268] = «Вот и лежу расхристанный, / Распяленный, гнию» (АР-3-14), «В моем родном гербарии…» (АР-3-18); «Впору лечь да помереть» (АР-13-114) = «Мне впору хоть повеситься» (АР-3-6); «Тут на милость не надейся» = «Какое там прощение / Навозной голытьбе!» (АР-3-18) (с этой же голытьбой идентифицирует себя автор и в первой песне: «Встал с отборной голытьбой / На большой дороге»; АР-13-116); «Стиснуть зубы да терпеть!» = «Всё слюбится да стерпится»; «Ты не вой, не плачь, а смейся» = «Мы вместе выли волками» (АР-3-14); «Принялись за молодца / Круто да забористо» /5; 361/ = «Берут они не круто ли?!»; «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» = «Мы вместе горе мыкали»; «Хлещут, бьют кого хотят!» /5; 362/ = «Все проткнуты иголками» (а иголки — это те же шипы да тернии, которые «выпадали молодцу» в «Разбойничьей»); «Как гусей она секла / Тонкой хворостинкой!..» /5; 361/ = «Когда в живых нас тыкали / Булавочками колкими…»; «А в остроге бредни-то / К ночи злей да муторней» (АР-13-106) = «Я злой и ошарашенный / На стеночке вишу» (заметим, что на «бредни» поэт уже сетовал в наброске 1972 года: «И сегодня, и намедни / Только бредни, только бредни, / И третьего тоже дни — / Те же бредни, всё они!»; АР-2-12); «Я, мол, казни, не просплю» = «А там

— хоть на три гвоздика» (в первом случае говорится о казни через повешенье, а во втором — через распятие); «Зельем поят люди вдоволь» (АР-13-110) = «Ко мне гурьбою движутся / Мои собратья прежние — / Двуногие, разумные…»; «Он обиды зачерпнул» = «Но в горле горечь комом». Однако в концовке «Гербария», вырвавшись на свободу, герой скажет: «А я — я тешусь ванночкой / Без всяких там обид».

Многие мотивы из «Разбойничьей» два года спустя перейдут в «Письмо с Канатчиковой дачи» (1977): в первой песне героя заключили в острог, а во второй — «вся закрытая больница / У экранов собралась»[2269] ^[2270].

В обоих случаях героев травят: «Пей отраву, хоть залейся!» = «Поют здесь отравой сущей» (С5Т-4-255); подвергают гонениям: «Гонит неудачников / По миру с котомкою» = «Тот — сбежавший, тот — изгой» (С5Т-4-253); и репрессиям: «Кто былинкой тонкою / Гнется, словно молится? / По миру с котомкою — / Это ли для молодца?» (АР-6-168) = «Пусть ремни и полотенце / И согнули нас в дугу»6²¹; «Принялись за молодца / Круто да забористо» /5; 361/ = «Привязали всех и колют»622

В «Разбойничьей» дается совет: «Ты не вой, не плачь, а смейся, — / Слез-то нынче не простят». Однако и вой, и плач повторятся в «Письме», поскольку жизнь в Канатчиковой даче (то есть в том же остроге) невыносима: «Населенье всех прослоек / Воет, даже параноик, / Даже он — великий стоик — / Плачет: “Гибнем задарма!”» (С5Т-4-257). Между тем герои принимают репрессии стоически: «Стиснуть зубы да терпеть!» = «Началось — держись, наш брат!» (АР-8-45), — хотя чувствуют тяжесть на душе: «Ночью думы муторней» = «Нам бермуторно на сердце / И бермутно на душе»,

— и понимают, что в такой ситуации не удастся «ни пожить, ни выжить» /5; 65/, а остается лишь «уколоться / Или лечь да помереть» (С5Т-4-255). И поскольку в первой песне нельзя пожить, во второй будет сказано: «Мы от жизни выходные» (С5Т-4-253) (а в «.Дельфинах и психах» говорилось: «…вроде и нет нас для жизни — нет»; АР-14-76). Соответственно, положение героев безнадежно: «На удачу не надейся — / Впору лечь да помереть» (АР-13-114) = «Мы здесь — как на дне колодца, / Нам осталось уколоться / Или лечь да помереть'.» (С5Т-4-255).

Следующая песня, с которой необходимо сопоставить «Разбойничью», — это «Конец охоты на волков» (первая редакция — 1977).

В обоих произведениях главных героев убивают рано утром: «Не успеть к заутренней — / Больно рано вешают» /5; 65/ = «Рассвет по глазам полоснул, словно залп, / Смерть пала на нас из железных “стрекоз”» /5; 534/. Поэтому их жизнь описывается как нечто беспросветное: «По миру с котомкою — / Разве жизнь для молодца?» (АР-6-170) = «А жизнь неулыбчива волку» (АР-3-32). И в обоих случаях возникают религиозные мотивы: «У костра сиди и грейся, — / Все грехи я замолю» /5; 361/ ~ «Всевышний за дерзость волков наказал» /5; 534/.

Теперь обратимся к буквальным совпадениям: «Сколь в тебе ни рыскаю…» = «Я рыщущий, ищущий пищу вожак / Для всей этой бешеной стаи» (АР-3-32); «Он пошел, и жизнь пошла / По кривой дороге» /5; 364/ = «Какие же зубы у жизни <.. > У ней некрасивые зубы, кривые» (АР-3-33); «Ты не вой, не плачь, а смейся» /5; 65/ = «Пробудились стрелки, на помине легки, / Я знаком им не только по вою» /5; 534/; «Всё плевался он, пока / Не испил из родника» (АР-13-108) = «Сладко ныли клыки — из застывшей реки / Пили воду усталые волки» (АР-3-29).

В «Конце охоты» упоминается «от погони уставшая стая волков» (АР-3-29), а в «Разбойничьей» «выпадали молодцу / Всё шипы да тернии», после чего «на лошадь он вскочил / Да во синем Доне / Торопливо намочил / Жаркие ладони» /5; 361/. Кроме того, уставшим от погони был и лирический герой в «Чужом доме»: «Ох, устать я устал», — и ему тоже нужно было выпить: «Кто хозяином здесь? Напоил бы вином!».

В «Разбойничьей» «гонит неудачников по миру с котомкою», а волки скажут: «И потому мы гонимы» (АР-3-30).

Если в остроге «нм пожить, ни выжить <…> Всё равно укоротят!», то и во время охоты с вертолетов волки осознали: «…всё равно неуйдем\» (сравним еще со стихотворением «В стае диких гусей…», 1980: «Всё равно там и тут / Непременно убьют»). Вообще этот мотив безнадежной ситуации, характерной для советской действительности, встречается у Высоцкого постоянно: «И кого из себя ты ни строй — / На спасение шансы малы: / Хоть он первый, хоть двадцать второй, — / Попадет под стволы» /5; 259/, «Уже не убежать» /5; 590/, «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!» /4; 226/, «А вот теперь из колеи / Не выбраться» /3; 241/, «Хаос, возня, / И у меня — / Выхода нет!» /3; 153/, «Значит, выхода нет, я готов!» /2; 422/, «Вот вышли наверх мы. Но выхода нет» /2; 46/, «Ищу я выход из ворот, / Но нет его…» /3; 235/.

В «Разбойничьей» героя «гнойным ветром сволокло / Прямиком в остроги», поэтому в «Конце охоты» он скажет: «Обнажаю гнилые осколки». И в обоих случаях внезапно появляется власть, которая начинает уничтожать свои жертвы: «Как из лютой волости / Налетела конница!» /5; 361/ = «Появились стрелки, на помине легки».

Как следствие массовой бойни возникает мотив крови: «Льют кровинку, хоть залейся! / Хлещут, бьют, кого хотят!» /5; 362/ = «Только били нас в рост из железных “стрекоз”. / Кровью вымокли мы под свинцовым дождем» /5; 212/ (в первом случае конница «гусей секла тонкой хворостинкой» /5; 361/, а во втором убивают волков).

Если в «Разбойничьей» автор сетует: «Сколь веревочка ни вейся — / Всё равно укоротят!» (что восходит к песне «О поэтах и кликушах»: «Укоротить поэта! — вывод ясен»), то и в черновиках «Конца охоты» герои констатируют: «Век наш краток и лих» (АР-3-23). Причем эпитет «лих» встречается и в «Разбойничьей» при описании всей страны: «Ах, лихая сторона! / Сколь в тебе ни рыскаю, / Лобным местом ты красна / Да веревкой склизкою. <…> А которых повело, повлекло / По лихой дороге, / Тех ветрами сволокло / Прямиком в остроги». Поэтому и про молодца сказано: «Ну а лиха, что испил, / Не бывает горше» (АР-13-119). В основной же редакции: «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше». А в «Конце охоты» волки говорят: «Спят и дышат стрелки, на помине легки, / От которых хлебнули сполна мы» /5; 533/.

Примечательно, что в начале «Разбойничьей» поэт говорит о себе в третьем лице (как о молодце, который «хлебнул горя», и о «неудачниках», которых «гонит… по миру с котомкою»), а далее ведет речь от первого лица: «Ах, лихая сторона! / Сколь в тебе ни рыскаю…», «У костра сиди и грейся, — / Все грехи я замолю». Этого приема мы уже касались в предыдущей главе (с. 103 — 104).

И, наконец, еще одна песня, которая продолжает тему «Разбойничьей», — это «Побег на рывок» (1977).

В первом случае действие происходит в остроге, а во втором — в лагере. Отсюда и общие мотивы: «Как во смутной волости / Лютой, злой (Во лихой! губернии…» (АР-13-110) = «Был побег на рывок — / Наглый, злой да лихой» (АР-4-12); «Горем, зельем поят люди» (АР-13-110) = «Чтоб людям не с руки, / Чтоб собакам не с лап»; «Ты не вой, не плачь, а смейся» = «Ночами только воют и скулят»; «Знать, отборной голытьбой / Верховодят черти» (АР-13-112), «Льют кровинку, хоть залейся! / Хлещут, бьют, кого хотят!» /5; 362/, «Все равно совьешься в кнут!» /5; 64/ = «Зря пугают тем светом — / Тут и там бьют кнутом [Те же черти] с кнутом» (АР-4-11) («черти», «бьют», «кнут» = «бьют кнутом… черти»). А аллегорическое уничтожение гусей будет описано в стихотворении «В стае диких гусей был второй…» (1980).

Таким образом, во всех этих случаях конфликт поэта и власти реализуется в виде заключения лирического героя в тюрьму, лагерь, острог или иную форму несвободы, а также в метафорической форме избиения, пыток и убийства.

***

В «Погоне» (1974) и в «Двух судьбах» (1977) лирический герой использует одинаковую конструкцию: «Жизнь кидала меня — не докинула» = «Донимали кровососы, / да не доняли». А в черновиках «Разбойничьей» сказано о коннице, которая «налетела из соседней волости»: «Доняла да допекла» (вариант: ДОоншлслга, доняла»; АР-13-119). Поэтому «выпадали молодцу всё шипы да тернии». Вспомним в этой связи исполнявшуюся Высоцким лагерную песню: «Но приморили, суки, приморили, / Загубили волюшку мою», — то есть тоже доняли и допекли (а в черновиках «Инструкции перед поездкой за рубеж» лирического героя «допек» «главный спец по демократам, бывший третий атташе»: «У него коньяк припрятан, / Поднял тост, проев мне плешь»; БС-17-18). Как рассказал впоследствии коллекционер Геннадий Внуков, в 1976 году пригласивший поэта в очередной раз посетить Самару, тот провел рукой по горлу и ответил: «Всё, совсем обложили, никакого продыха»[2271]. Примерно в это же время Высоцкий признался священнику Владиславу Протопопову, почему он не может избавиться от питья: «Меня и так зажали со всех сторон. И то нехорошо, и это нехорошо. Не могу…»[2272] ^[2273].

Стоит остановиться также на перекличках между «Разбойничьей» и «Чужим домом», который является продолжением «Погони»: «И затеялся смутный чудной разговор» = «Как во смутной волости…». Впервые же этот мотив возник в «Песне о вещей Кассандре»: «И в эту ночь, и в эту кровь, и в эту смуту…». А как следствие смуты в стране возникает смута в душе лирического героя: «На душе моей муторно, / Как от барских щедрот» /2; 584/, «И смутный страх мне душу занозил» (БС-18-27), «.Должно быть, в мутной глубине, / Где страх не отпускал…» /5; 399/.

Приведем еще ряд параллелей между «Разбойничьей» и «Чужим домом».

В черновиках первой песни о герое сказано: «Без одежи да без сна / Вечно он в дороге». - а во второй люди обращаются к нему: «Видать, был ты долго в пути…».

В черновиках «Разбойничьей» читаем: «Вся губерния в разбой / Подалась от смерти» (АР-13-112). А в «Чужом доме» люди (то есть жители той же «губернии») признаются: «Разоряли дом, / Дрались, вешались», — то есть занимались тем же разбоем. И если в этой песне люди живут «в зле да шепоте», то в «Разбойничьей» действие происходит в «лютой, злой губернии».

Лагерной теме посвящена и «Банька по-белому», в черновиках которой, помимо мотива горя, общего с «Разбойничьей», наблюдается еще одно сходство: «Охлаждаю лицо опаленное»625 = «И на лошадь он вскочил, / Да во синем Доне / Торопливо намочил / Жаркие ладони» 15; 361/, - что лишний раз говорит о единстве темы.

Надо сказать, что эта последняя строфа почти целиком перейдет в «Песню инвалида» (1980), написанную для кинофильма «Зеленый фургон»: «Проскакали всю страну, / Да пристали кони, буде! / Я во синем во Дону / Намочил ладони, люди».

Обе маски идентичны. Но если в первом случае о герое говорится в третьем лице как о беглом разбойнике, то во втором он, прикрываясь маской беглого казака, уже сам ведет речь. Следовательно, первый отрывок относится к разряду формальноповествовательной лирики, а второй — формально-ролевой. Такая же дифференциация жанров наблюдается на примере чернового варианта «Разбойничьей» и песни «Дела» (1966): «Гнули молодца дела» /5; 362/ = «Дела… Меня замучили дела…»/1; 246/.

В 1971 году были написаны «Мои похорона», в которых лирический герой, так же как и в «Разбойничьей», находится в преддверии смерти: «Вот мурашки по спине / Смертные крадутся» = «Ну а день последний-то — / К ночи злей да муторней» (АР-13-106); и собирается перетерпеть мучения молча: «Я во сне перетерплю» = «Стиснуть зубы да терпеть!». А его мучителями в обоих случаях является нечистая сила: «На мои похорона / Съехались вампиры» = «Знать, отборной голытьбой / Верховодят черти» (АР-13-112) (совпадает даже стихотворный размер), — которая традиционно использует ядовитое зелье: «А тот, кто в зелье губы клал <.. > И закусил отраву плотно я» = «Пей отраву хоть залейся», «Поят зельем, хоть залейся» (АР-13-114), — и занимается кровопролитием: «И кровиночка моя / Полилась в бокалы» = «Льют кровинку, хоть залейся!» /5; 362/. При этом вампиры пускают в ход жала, а конница — тонкую хворостинку /5; 361/ (вспомним также «Побег на рывок, где действие происходит в лагере — аналоге острога, — а героя избивают «те же черти с кнутом»', АР-411; поэтому в «Разбойничьей» и сказано: «Сколько веревочка ни вейся — / Всё равно совьешься в кнут\»). Противодействовать же этому беспределу невозможно, и остается лишь пассивно наблюдать за ним: «.Лучше я еще посплю» /3; 322/ = «Ты усни да отогрейся — / Так, мол, смерти не просплю» (АР-13-106). «Отогреться» же нужно потому, что в «Моих похоронах» герой говорил: «Я от холода дрожу» /3; 317/. Но, несмотря на это, он лежит: «Так почему же я лежу, / Дурака валяю?», — а в «Разбойничьей» сам себе даст совет: «Лучше ляг да обогрейся — / Я, мол, казни не просплю». И, наконец, если в «Моих похоронах» герой говорит, что вурдалак «знак дает — на-бросит<ъ>ся» (АР-13-40), — то в «Разбойничьей» «из лютой волости / Налетела конница» /5; 361/, после чего также началось кровопролитие.

Не менее интересна перекличка чернового варианта «Разбойничьей» с песней «Люди середины» (1971): «Знать, отборной голытьбой / Верховодят черти. / Вся губерния в разбой / Подалась от смерти» (вариант: «…от голодной смерти») (АР-13112) = «Сегодня каждый третий — без сапог, / Но после битвы заживут, как крезы! / Прекрасный полк! Надежный, верный полк — / Отборные в полку головорезы» («отборной» = «отборные»; «голытьбой» = «без сапог»; «разбой» = «головорезы»). Заметим, что в черновиках последней песни также упоминается «голытьба» (АР-13-64). А о голытьбе, «подавшейся в разбой», уже говорилось в «Песне мужиков» из спектакля «Пугачев» (1967): «Куда ни глянь — всё голытьба, / Куда ни плюнь — полна изба. <.. > Да что ж они — как мухи, мрут, / Друг дружку бьют, калечат, жгут» /2; 376 — 377/.

Впервые же «отборные в полку головорезы» возникли в песне «Как в старинной русской сказке — дай бог памяти!..» (1962): «Как отпетые разбойники и недруги, / Колдуны и волшебники злые / Стали зелье варить, и стал весь мир другим, / И утро с вечером переменили». Эпитет злые вновь возвращает нас к «лютой, злой губернии» из «Разбойничьей», так же как и «зелье», которое варят эти колдуны: «Поят зельем, хоть залейся, — / Даже денег не хотят» (АР-13-110) (вариация «отборных в полку головорезов» представлена и в «Песне о хоккеистах», где формально речь ведется о канадских профессионалах: «Как школьнику драться с отборной шпаной»).

Еще один мотив, объединяющий «Разбойничью» с «.Людьми середины», — это всеобщее гниение, характерное для советской действительности: «Гнойным ветром сволокло / Прямиком в остроги» = «Бывает, плод гниет из середины» (АР-13-64).

В песне «Люди середины» отборными головорезами руководит фельдмаршал, имеющий явные сходства с профессором-ихтиологом из повести «Дельфины и психи»: «…кто-то подал еще более разумную идею, что профессор сам безумен. На том и порешили, и упрятали самого великого профессора ихтиолого-лингвиста в психиатрическую лечебницу» (АР-14-88), «А человек со вставной челюстью плачет и говорит: “Я предупреждал, я сделал все возможное…”» (АР-14-98) = «…И выплюнув в

отчаянье протезы, / Фельдмаршал звал: “Вперед, мой славный полк!”» /3; 74/, «Рыдал фельдмаршал — этот старый волк, / И шпагою в безумье знамя резал!» /3; 312/ («безумен» = «в безумье»; «плачет» = «рыдал»; «со вставной челюстью» = «протезы»). И если фельдмаршал говорил, «выплевывая в ярости протезы» (АР-9-147), то и в песне «Про любовь в Средние века» «король от бешенства дрожит». А безумье фельдмаршала напоминает характеристику главного зоолога в «Гербарии», когда он узнал о революции: «Гид без ума, куражится» (АР-3-16).

Как видим, образы персонифицированной власти совпадают до мелочей, причем как в стихах, так и в прозе.

Итак, профессор со вставной челюстью, похожий на генсека Брежнева, является прообразом фельдмаршала из песни «Люди середины», где тот «выплюнул в отчаянье протезы»: «…служитель бросился на профессора, выхватил у него, оторопевшее-го, из рук челюсть и растоптал ее прямо на глазах на дорожке у бассейна» /6; 30/ = «В грязь втоптаны знамена <.. > фельдмаршальские жезлы и протезы»[2274].

Если профессор-ихтиолог мечтал о том, чтобы «уйти в работу с головой, и исследовать, исследовать, резать их, милых» /6; 28/, то и в «славном полку» фельдмаршала — «сплошь одни головорезы». А год спустя так же будут вести себя «товарищи ученые» в одноименной песне 1972 года: «Собак ножами режете, а это бандитизм». Здесь они режут собак, а профессор резал дельфинов…

Впоследствии некоторые черты фельдмаршала возьмет на себя главврач в песне «Ошибка вышла»: «Дышал фельдмаршал весело и ровно» = «Он веселел, входил в экстаз» (АР-11-39); «Он молвил: “Кто-то должен умирать, / А кто-то должен выжить, безусловно!”» = «Он молвил, подведя черту: / “Читай, мол, и остынь!”» (если главврач говорил герою: «Молчи, всё будет, но <не> враз, / Пока дыши ровнее» /5; 392/, то и фельдмаршал следовал этому совету: «Дышал фельдмаршал весело и ровно»).

Если же говорить об источниках образности песни «Люди середины», то, во-первых, следует отметить параллели с «Парусом» (1966): «Парус! Порвали парус!» = «В грязь втоптан и разорва<н> славный шелк» (АР-9-146) (в первом случае порван парус, а во втором — знамя); «Выстрела в спину / Не ожидает никто» = «И в спину убивали за измену»; а во-вторых — остановиться на песне «Переворот в мозгах из края в край…» (1970), где функцию фельдмаршала выполняет дьявол: «Ну что ж, вперед]. А я вас поведу! — / Закончил дьявол. — С богом! Побежали» (АР-9-14) = «Фельдмаршал звал: “Вперед, мой славный полк! / Презрейте смерть, мои головорезы!”». В первом случае присутствует обращение к чертям, а во втором — к голытьбе, которой также руководят черти: «Да голодной голытьбой / Верховодят черти» (АР-13^116).

Соответственно, дьявол и фельдмаршал являются олицетворением советских вождей, призывающих людей жертвовать собой. Как сказано в песне «Летела жизнь»: «А те, кто нас на подвиги подбили, / Давно лежат и корчатся в гробу. / Их всех свезли туда в автомобиле, / А самый главный вылетел в трубу». Этот же «самый главный» упоминается в черновиках песни «Переворот в мозгах из края в край…» и «Моих похорон», а также в песне «Ошибка вышла»: «Тем временем в аду сам Вельзевул — / Сам главный дьявол…» (АР-9-16) = «Самый главный вурдалак / Втискивал и всовывал» (АР-13-36) = «А самый главный сел за стол, / Вздохнул осатанело…» /5; 77/.

Приведем еще ряд сходств между фельдмаршалом и дьяволом: «Влез на трибуну, плакал и загнул» = «Рыдал фельдмаршал — этот старый волк» /3; 312/; «Тем временем в аду сам Вельзевул — / Сам дьявол и само исчадье Ада — / Влез на трибуну, плакал и загнул: / “Рай, только рай — спасение для ада!”» (АР-9-16) = «Сам марш<ал>, опираясь на протезы, / Кричал: “Вперед, мой славный верный полк!”» (АР-13-94).

Чертей вдохновила речь дьявола, а головорезов — фельдмаршала: «Рыдали черти и визжали: “Да! / Мы рай в родной построим преисподней!» = «И смятыми знаменами горды, / Воспалены талантливою речью…» (кстати, в последней песне фельдмаршал тоже «рыдал»: «Рыдал фельдмаршал — этот старый волк»; АР-13-98). Поэтому и те, и другие строят себе «рай»: «Но рай чертей в Аду зато построен» = «Но нищие живут в раю, как крезы» (АР-13-92).

Между тем фельдмаршал имеет сходства не только с дьяволом, но и с богом — в той же песне «Переворот в мозгах из края в край…»: «Господь призвал к спокойствию в рядах: / “Придется здесь, в Аду, уйти в подполье”» (АР-9-16) = «Фельдмаршал звал: “Вперед, мой славный полк! / Презрейте смерть, мои головорезы!”» (обращает на себя внимание одинаковый стихотворный размер); «Господь призвал к спокойствию в рядах» (АР-9-16) = «Одни стремились в первые ряды <…> Дышал фельдмаршал весело и ровно»; «Все ангелы — ублюдки как один» (АР-9-16) = «И полководец крыл головорезов» (АР-13-98).

Если маршал (фельдмаршал) опирается на протезы, то и «господь» тоже не блещет здоровьем: «.Давленье у меня, я не могу…» (АР-9-16).

Таким образом, налицо взаимозаменяемость бога и дьявола: «Еще ввернул тревожную строку / Для главного начальника — Амура» (АР-9-14) = «Тем временем в аду сам Вельзевул — / Сам главный дьявол…» (АР-9-16). Поэтому и «закончил дьявол: “С богом. Побежали!”». Отсюда следует тождество рая с адом: «Каков конец? — Наивен ваш вопрос: / И тут, и там растет боеспособность, / В Аду дошли до сотни душ на нос, / В Раю — террор и первая готовность» /2; 519/. Этим объясняется еще одна перекличка: «Конец печален: плачьте, стар и млад» (АР-9-14) = «Конец отменный у головорезов» (АР-13-92). Последняя цитата уже откровенно саркастична.

И неслучайно в самом начале песни «Переворот в мозгах из края в край…» упоминается «известный черт с фамилией Черток, агент из Рая». Можно предположить, что своим предшественником он имеет черта из песни «Про черта» (1966): «Насмеялся я над ним до коликов / И спросил: “Как там у вас в аду / Отношенье к нашим алкоголикам — / Говорят, их жарят на спирту?”. / Черт опять ругнулся и сказал: / “И там не тот товарищ правит бат”» = «Отстукал в центр: “В Аду- черт знает что”. / Что именно — Черток не знает точно».

Позднее черти, решившие строить рай, будут упомянуты в «Разбойничьей»: «Знать, отборной голытьбой / Верховодят черти. / Вся губерния в разбой / Подалась от смерти» (АР-13-112). Такая же смерть ожидала чертей и в песне «Переворот в мозгах из края в край…», поэтому дьявол придумал для них единственно возможный выход: «Влез на трибуну, плакал и загнул: / “Рай, только рай — спасение для Ада!”».

При желании можно обнаружить даже перекличку «Разбойничьей» с «Песней-сказкой про нечисть» (1966): «Прискакала конница / Из соседних волостей. / Жизнь пошла у молодца / Круче да забористей. / Знать, отборной голытьбой / Верховодят черти. / Вся губерния в разбой / Подалась от смерти» (АР-13-112) = «Из заморского из леса, / Где и вовсе сущий ад, / Где такие злые бесы / Чуть друг друга не едят, / Чтоб творить им совместное зло потом, / Поделиться приехали опытом» («прискакала» = «приехали»; «из соседних волостей» = «из заморского из леса»; «черти» = «бесы»).

И если бесы, в «Песне-сказке про нечисть» названы злыми, то в «Разбойничьей» этот эпитет применяется уже ко всей стране («губернии»): «Как во смутной волости / Лютой, злой губернии / Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии».

Стоит отметить также неожиданное сходство (в том числе в стихотворном размере) между «Песней-сказкой про нечисть» и «Инструкцией перед поездкой за рубеж» (1974): «Из заморского из леса, / Где и вовсе сущий ад, / Где такие злые бесы / Чуть друг друга не едят» = «Там у них — другие мерки, / Не поймешь — съедят живьем, / И всё снились мне венгерки / С бородами и с ружьем».

В завершение темы обратим внимание на одно важное совпадение по времени.

«Разбойничья песня» была написана в конце 1975 года, а с января 1976-го Высоцкий начал регулярно читать на своих концертах «Монолог Хлопуши» из спектакля «Пугачев». Из сохранившихся двадцати фонограмм с чтением этого монолога тринадцать приходятся именно на 1976 год! (До этого он в последний раз читал его, и то частично, во время выступления на Таллиннском телевидении в мае 1972-го). И думается, что это неслучайно: написав «Разбойничью», Высоцкий в полной мере ощутил себя узником острога, с которым идентифицировал весь Советский Союз, и поэтому монолог каторжника Хлопуши стал ему особенно близок. Кстати, об антисоветском подтексте спектакля «Пугачев» говорили многие — например, художник и сценограф Сергей Бархин: «Вообще закрепилось положение, что это как бы немножко политический, немножко антисоветский спектакль, почему молодежь очень была в восторге, что, оказывается, можно вслух сказать: “Нет, мне не нравится!”. Не должны были разрешить ничего подобного, но Любимов плевал на всех»[2275] ^[2276].

Теперь проведем параллели между монологом Хлопуши и произведениями Высоцкого.

1) «Тучи с севера сыпали каменной грудой» ~ «А вот гора, с которой осыпало / Камнями нас… Стою, как ротозей» («Летела жизнь», 1978; черновик /5; 493/).

2) «Ветер волосы мои, как солому, трепал / И цепами дождя обмолачивал» ~ «И ветер злой со щек мне сдул румянец / И обесцветил волосы мои» («Пожары», 1977; черновик /5; 519/).

3) «Но озлобленное сердце никогда не заблудится».

Такую же «злость» нередко демонстрирует и лирический герой Высоцкого: ««Злым становлюсь постепенно я» («Песня парня у обелиска космонавтам», 1966 /1; 467/), «Да, я стану упрямей и злее» («Старательская. Письмо друга», 1969 /2; 468/), «Я рассеянной стала и злой» («Песня Алисы», 1973; АР-1-109), «А упорная моя кость / И природная моя злость» («Песня Рябого», 1968), «Нет, мне не понять — я от злости дрожу» («Поездка в город», 1969 /2; 457/), «Ну а теперь достань его! / Осталось — да просто злиться» («Марафон», 1971; вариант исполнения628), «Злюсь, конечно, на таксистов — не умеют ездить все» («Рты подъездов, уши арок…», 1972), «Я злой, когда войду в азарт» («Дворянская песня», 1968 /2; 395/), «Я злую ловкость ощутил — / Пошел, как на таран» («История болезни», 1976); а также лирическое мы. «И видят нас, от дыма злых и серых» («Еще не вечер», 1968).

Стоит еще упомянуть близкое Высоцкому стихотворение С. Гудзенко «Мое поколение»: «Все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы», — а заодно сравнить состояние лирического героя в песне «И душа, и голова, кажись, болит…» (1969) и в стихотворении 1971 года: «Если слово вылетит, то злое. <…> Сделайте хоть что — сейчас завою» (АР-4-144) = «Ядовит и зол, ну, словно кобра, я <…> Так что ты уже сделай дело доброе, / Так что ты уж сделай что-нибудь» /3; 51/; «Эх, вы мои нервы обнаженные! / Ожили б — ходили бы как калеки» = «Нервы мне мои перевяжи».

4) «Эту голову с шеи сшибить нелегко» ~ «Меня так просто не возьмешь» («Тот, кто раньше с нею был»), «Такого попробуйугробь'» («Канатоходец»). А в 1976 году после ДТП в Ницце Высоцкий сказал Марине Влади: «Успокойся, со мной не так-то просто разделаться»[2277]. Сравним также с тем, что он говорил о «Песне Рябого», написанной для фильма «Хозяин тайги»: «В сцене с милиционером Серёжкиным, который играет Золотухин, я всё пою песню, которой слова написаны для того, чтобы дать понять этому милиционеру, что меня голыми руками не возьмешь»[2278].

А то, что с Высоцким было «не так-то просто разделаться», подтверждают цитаты из «Горизонта», «Райских яблок» и песни «Ошибка вышла»: «И пулю в скат влепить себе не дам» /3; 138/, «Я не дам себя жечь или мучить» (АР-3-157), «Мне кровь отсасывать не сметь / Сквозь трубочку, гадюки!» /5; 399/.

5) Реакция людей из стана Пугачева на монолог Хлопуши: «Кто ты? Кто? Мы не знаем тебя! / Что тебе нужно в нашем лагере?», — напоминает реакцию хиппи на появление Мак-Кинли в «Песне Билла Сигера» (1973): «Спустился к нам — не знаем кто <...> Но кто же он? / Хитрец и лгун / Или шпион, / Или колдун?».

6) Описание пугачевского бунта: «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть\», — явно отзовется в «Пожарах»: «И мир ударило в озноб / От этого галопа. <…> А ветер дул, с костей сдувая мясо / И радуя прохладою скелет».

Также и вопрос Хлопуши «Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?» совпадает с «Пожарами» почти буквально: «Удача впереди и исцеление больным».

Нетрудно догадаться, что Есенин, ведя рассказ будто бы о пугачевском бунте, при этом имел в виду революцию 1917 года (поэма «Пугачев» датируется 1921 годом), современником которой был сам, так же как и Высоцкий, который говорил будто бы о Гражданской войне 1919 — 1920 годов, но фактически — о современности. К тому же сюжет «Пожаров» в общих чертах повторяет «Песню о новом времени», в которой бешеная скачка также сопровождается потерей боевых товарищей.

7) «Ах, давно, знать, забыли в этой стране / Про отчаянного негодяя и жулика Хлопушу».

Выделенная курсивом характеристика напоминает «Марш космических негодяев», где в такой же маске выступает лирическое мы, и черновой вариант стихотворения «Я не успел», где лирический герой сожалеет: «Азартных игр теперь наперечет, / Как негодяев всех мастей и рангов» (АР-14-196) (в основной редакции: «…Авантюристов всех мастей и рангов»), а в образе жулика (вора) он предстает во многих ранних песнях и в ряде поздних произведений (например, в «Райских яблоках»).

8) «Был я каторжник и арестант».

Образ беглого каторжника Хлопуши сродни образу беглого разбойника из «Разбойничьей» и беглого казака из «Песни инвалида».

9) «Был убийца и фальшивомонетчик».

Вспомним шутку, с которой Высоцкий приходил к остальным участникам альманаха «Метрополь»: «Это здесь делают фальшивые деньги?» Да и в «Пародии на плохой детектив» главный герой «написал фиктивный чек».

10) «Но всегда ведь, всегда ведь, рано ли, поздно ли, / Расставляет расплата капканы терний» ~ «Выпадали молодцу / Всё шипы да тернии» («Разбойничья»). А образ капкана был разобран выше при анализе песни «Живучий парень».

11) «Заковали в колодки и вырвали ноздри».

Такими же скованными часто бывают герои Высоцкого: «Но разве это жизнь, когда в цепях? / Но разве это выбор, если скован?» («Приговоренные к жизни»).

12) «.. Сыну крестьянина Тверской губернии».

В образе крестьянина лирический герой непосредственно выступает в «Смотринах» и «Песне Гогера-Могера»: «Пора пахать, а тут — ни сесть, ни встать», «Но вместо нас — нормальных, от сохи…», — и сравнивает себя с ним в стихотворении «И снизу лед, и сверху…»: «Я весь в поту, как пахарь от сохи».

13) «Десять лет, — понимаешь ли ты? — десять лет / То острожничал я, то бродяжил».

Также и лирический герой «острожничал» в «Разбойничьей» и в наброске «Нынче мне не до улыбок…»: «Та дорога прямиком / Привела в остроги», «Словно в острог заключен». И в той же «Разбойничьей он бродяжил: «По миру с котомкою».

Кроме того, оба эти мотива встречаются в «Дорожной истории»: «Бродяжил и пришел домой / С семью годами за спиной». Здесь он отсидел семь лет, после чего, вероятно, несколько лет бродяжил. То есть в сумме получаются те же десять лет, которые острожничал и бродяжил Хлопуша.

Вообще мотив «бродяжничества», связанный не в последнюю очередь с бездомностью самого Высоцкого, встречается во многих произведениях, о чем мы уже говорили в этой главе при разборе «Грустной песни о Ванечке», и в предыдущей — при разборе «Притчи о Правде»: «Бродит теперь, неподкупная, по бездорожью» (АР-8-164), — причем перед этим Правда тоже «острожничала»: «Голая Правда на струганых нарах лежала» (АР-8-162).

14) «Это теплое мясо носил скелет / На общипку, как пух лебяжий».

В черновиках посвящения к 50-летию Юрия Любимова «На Таганке я раньше знал метро и тюрьму…» (1967) Высоцкий перефразирует эти строки: «По театрам другим я носил свой скелет» /2; 556/. И здесь очевидно сходство с «Песней командировочного» (1968): «Но я докажу на деле, / На что способен… скелет!», — а также со стихотворением «Я уверен, как ни разу в жизни…» (1969): «Высох ты и бесподобно жилист, / Словно мумия».

15) «Чёрта ль с того, что хотелось мне жить?»

Подобная «жажда жизни» характерна и для лирического героя Высоцкого, который сетует на то, что в остроге «ни пожить, ни выжить» («Разбойничья»), или говорит, находясь над обрывом: «Не до жиру — быть бы живым» («Две судьбы»), и выступает в образе «живучего парня».

16) «Ах, дорогой мой, / Для помещика мужик — / Всё равно, что овца, что курица».

Отсюда следует, что Хлопуша был крепостным крестьянином, то есть фактически находился в рабстве и был бесправен, как лирический герой Высоцкого в «Песне попугая»: «Продал меня в рабство за ломаный грош»; в «Песне о вещей Кассандре»: «И начал пользоваться ей не как Кассандрой, / А как рабыней ненасытный победитель» (АР-8-30); и в песне «Про любовь в Средние века»: «Ведь он — король, а я — вассал».

17) «Уж три ночи, три ночи, пробиваясь сквозь тьму, / Я ищу его лагерь, и спросить мне некого».

Точно так же некого будет спросить лирическому герою Высоцкого в «Чужом доме»: «Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги! / Никого…», — и этот дом тоже будет объят тьмой: «Почему во тьме, / Как барак чумной?».

Кроме того, выражение пробиваясь сквозь тьму напоминает ситуацию, в которой окажется лирический герой в «Двух судьбах» и в стихотворении «В лабиринте»: «Я впотьмах ищу дорогу», «И духоту, и черноту / Жадно глотал, / И долго руками одну пустоту / Парень хватал. <.. > Здесь, в темноте, / Эти и те / Чувствуют ночь».

***

В 1977 году получает мощное развитие мотив физических мучений, которым власть подвергает поэта. Проследим это на примере незаконченного стихотворения «Что быть может яснее, загадочней, разно- и однообразней себя самого?»: «Я впервые присутствую зрителем тоже на собственной казни — пока ничего! — / В виде Совести, в виде души бестелесной и кого-то там еще» (АР-3-104).

Незадолго до этого появилась ранняя редакция «Палача», где палач спрашивал лирического героя: «А как ведете вы себя во время казни?», — на что тот не без юмора отвечал: «Простите, прежде не пришлось пронаблюдать» /5; 475/. Поэтому и в разбираемом стихотворении герой говорит, что впервые присутствует на собственной казни: «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь, / Прокатили немного, почти что как в детстве на чертовом колесе»[2279].

Подобный мотив распятия-казни уже встречался в «Памятнике»: «Охромили меня и согнули, / К пьедесталу прибив Ахиллес»; и в «Гербарии»: «Жаль, над моею планочкой / Другой уже прибит». Да и слова «Прокатили немного» отсылают к песне «О поэтах и кликушах», где лирический герой опять же оказывался «прибитым»: «А в тридцать три распяли, но не сильно».

Герой понимает, что во время казни нужно терпеть молча, и обращается к одной из сторон своего «я»: «Что ты третье, кто ты? — не пойму, / Но когда своим хрии-пом я толпы пройму, / Ты держись и не плачь». Точно так же он обращался к себе и в «Разбойничьей», где находился в остроге в преддверии казни: «Ты не вой, не плачь, а смейся, — / Слез-то нынче не простят». А строка «Но когда своим хрипом я толпы пройму» вновь отсылает к «Памятнику», где лирический герой также был прикован публично и упоминал свой хрип и толпу: «Мой отчаяньем сорванный голос <…> И шарахнулись толпы в проулки, / Когда вырвал я ногу со стоном <.. > Прохрипел я: “Похоже, живой!”».

Однако, несмотря на нечеловеческие муки, ему важно увидеть лишь, что его совесть не запятнана: «И впервые узрел я, насколько чиста моя совесть, / Били — пятна замыты…» (АР-3-104).

Годом ранее было написано стихотворение «Ах, откуда у меня грубые замашки?!» (1976), в котором лирического героя тоже казнили, причем он описывал себя абсолютно одинаково: «И кричал со всхрипом я — люди не дышали» = «Но когда своим хрипом я толпы пройму»; «…совесть не потерял! <…> Но чиста она, вот!» = «Годен в смысле чистоты и образованья»; «Был раб божий, нес свой крест <.. > Отрубили голову…» = «Вот привязан, приклеен, прибит я на колесо весь».

Как видим, в обоих случаях присутствуют религиозные мотивы, и поэт выступает в роли Иисуса Христа, который либо несет свой крест и его убивают (в первом стихотворении), либо подвергается истязаниям и распятию (во втором).

Помимо того, здесь возникает явное сходство с песней «Ошибка вышла», где власть истязала душу лирического героя: «Тут не пройдут и пять минут, / Как душу вынут, изомнут…». А в стихотворении «Что быть может яснее…» власть избивает его совесть и при этом заметает следы своих преступлений: «Били — пятна замыты» (как известно, в советских тюрьмах и лагерях следователи часто избивали заключенных резиновыми дубинками, которые не оставляли следов), — что восходит к черновикам «Памятника» и к «Горизонту»: «Смыты пятна, нате смерьте» (АР-6-42, АР-11-122), «Чтоб не было следов — повсюду подмели».

Казнь уже началась, а я всё повторял:

«Всё стерплю, моя власть — совесть не потерял!» Ночь из ста, обормот, с ней бывал не в ладах, Но чиста она, вот! Она — в первых рядах.

Желание героя стерпеть мучения, которым его подвергает власть, уже встречалось в песнях «Бодайбо» и «Разбойничьей», где он находился в лагере и остроге: «Срок закончится — я уж вытерплю», «Стиснуть зубы да терпеть'.»; в песне «Мне судьба — до последней черты, до креста…», где он из последних сил держался «на вертящемся гладком и скользком кругу»: «Потерплю и достойного подстерегу»; в «Моих похоронах», где вампиры пили у него кровь: «Я во сне перетерплю — / Я во сне воинственный!»; в черновиках песни «Ошибка вышла», где его истязали «врачи» (те же вампиры): «Но я не извергал хулу, / Молчал, терпел, крепился» /5; 380/; в стихотворении «Он вышел — зал взбесился…»: «Рояль терпел побои, лез из кожи» (такие же побои он терпел в «Песенке про Козла отпущения»: «А сносил побои весело и гордо»). А в «Песне самолета-истребителя», устав от своего внутреннего двойника, герой говорил: «Терпенью машины бывает предел». И позднее он повторит эту мысль в стихотворении «Мой черный человек в костюме сером!..» (1979): «И лопнула во мне терпенья жила, / И я со смертью перешел на ты» (а до этого он пытался перетерпеть мучения: «Я суеверен был, искал приметы, / Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда»). Данный мотив находим также в черновиках «Баллады о ненависти» (1975) применительно к советской власти, терпеть которую невозможно: «Но нельзя же так жить, но нельзя <же> терпеть» (АР-2-203)⁶³².

В целом мотив казни имеет в творчестве Высоцкого длинную предысторию, начиная с «Песни о вещей Кассандре» (1967): «Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, / Во все века сжигали люди на кострах». В том же году пишется песня «Наши предки — люди темные и грубые…», в которой власть (представленная в образе инквизиции) использует народные суеверия и слухи для борьбы с инакомыслящими: «Ой! Вон блюдце пролетело над Флоренцией! — / И святая инквизиция под страх / Очень бойко продавала индульгенции, / Очень шибко жгла ученых на кострах».

А в образе ученого лирический герой будет выступать и в «Балладе о Кокильоне»: «Любил наукой баловаться он <…> Но мученик науки, гоним и обездолен…», — что восходит к стихотворению «Я тут подвиг совершил…» (1967) и к песне «Он был хирургом — даже “нейро”…» (1967): «Только для нашей науки — / Ноги мои и руки!», «В науке он привык бороться».

Что же касается мотива сжигания на кострах, то он получает следующее развитие: «Или — в костер? Вдруг нет во мне / Шагнуть к костру сил? / Мне будет стыдно, как во сне, / В котором струсил» («.Дурацкий сон, как кистенем…», 1971), «Но жгут костры, как свечи, мне — / Я приземлюсь и в шоке — / Прямые, безупречные / Воздушные потоки» («Затяжной прыжок», 1972), «И запылают сто костров — / Не жечь, а греть нам спины» («День без единой смерти», 1974 — 1975; а в обычные дни эти костры «жгут спины»), «Костер, зажженный от последней спички, / Я кровью заливал своей, и мне хотелось выть, — / И кровь шла, как из бочки без затычки, / Я не умел ее остановить» («Летела жизнь», 1978; черновик /5; 492/), «Малость зазеваешься — / Изжарят и съедят» («Много во мне маминого…», 1978; черновик /5; 522/), «Мне поджигали связанные крылья» («Мой черный человек в костюме сером!..», 1979; черновик /5; 551/). Последняя цитата напоминает посвящение Олегу Ефремову «Мы из породы битых, но живучих…» (1977), где власть точно так же поджигала крылья не только неугодным людям (лирическому герою Высоцкого), но и неугодным спектаклям: «Чуть было “Чайке” крылья не спалили» (речь идет о спектакле Ефремова «Чайка», поставленном в «Современнике» летом 1970 года), — и черновик песни «Мы взлетали, как утки…» (1975): «Он прошептал, навеки засыпая: / “Обкорнали меня, обескрылили (вариант: [словно] голубя), / Потому я взлететь не могу”» (АР-11-135).

Также и в «Разбойничьей» описываются злодеяния советской власти, сопровождающиеся кровопролитием: «Льют кровинку, хоть залейся! / Хлещут, бьют, кого хотят!» /5; 362/. Однако мы знаем, что не только этот, но и «тот» мир контролировался властью («чертями» бзз): «Так снова предлагаю вам / Пока не поздно: / Хотите ли ко всем чертям, / Где кровь венозна, / И льет из вены, как река, / А не водица? / Тем, у кого она жидка, / Там не годится» («Я прожил целый день в миру / Потустороннем…»). Однако из-за того, что лирический герой — «живучий парень Барри», он пробыл там всего один день: «Там вход живучим воспрещен, / Как посторонним».

Между тем о своей окровавленности герой говорит постоянно — например, в «Гербарии»: «…В бушлате или в робе я, / Тянулся кровью крашенный, / Как звали — к [2280] ^[2281] шалашу», — и в песне «Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода…», где также упоминается роба в соседстве с мотивом окровавленности: «Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли / Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя!». А в песне «О знаках Зодиака» говорилось: «Вселенский поток и извилист, и крут. / Окрашен то ртутью, то кровью» (сравним с описанием пыток в черновиках песни «Ошибка вышла»: «И кровью харкало перо / В невинную бумагу. <…> Но главный — терпелив и круг. / Плечо стянул жгутом» /5; 391/).

Продолжая разговор о теме казни, обратимся к наброску 1970 года: «Как заарканенный — / Рядом приставленный, / Трижды пораненный, / Дважды представленный» (АР-10-62). Соседство представленности к награде с мотивом казни уже встречалось в стихотворении «Нынче он закончил вехи…» (1967): «Он представлен к ордену / И в печати высечен» /2; 567/; а «заарканенным» лирический герой предстанет в «Живучем парне» («Его тащили на аркане»). Что же касается мотива ран («трижды пораненный»), то и широко распространен в творчестве Высоцкого: «Уйду — я устал от ран!» («Песня самолета-истребителя», 1968), «Заживайте, раны мои, / Вам два года с гаком! / Колотые, рваные, / Дам лизать собакам» (1969), «Так любуйтесь на язвы и раны мои!» («Баллада о брошенном корабле», 1970), «И теперь в моих песнях — сплошные нули, / В них всё больше — прорехи и раны» («Мои капитаны», 1971).

Прорехи и раны в последней песне символизируют «изодранную» душу лирического героя: «Ах, душа моя — тельняшка, / В сорок полос, семь прорех» («Про речку Вачу и попутчицу Валю», 1976), «Обдери себе душу порогами» («Купола», 1975; черновик /5; 358/). Эти же прорехи упоминаются в наброске 1967 года: «В жизни у меня прорехи, / И от пота — во прыщи!» (АР-2-71).

Интересно также сопоставить «Моих капитанов» с более ранней песней «Мне каждый вечер зажигают свечи…»: «И теперь в моих песнях — сплошные нули. / В них всё больше — прорехи и раны. <.. > Вы ж не просто с собой мои песни везли — / Вы везли мою душу с собою» = «В душе моей — пустынная пустыня <.. > Обрывки песен там и паутина». Очевидно, что в обоих случаях разрабатывается мотив внутренней опустошенности лирического героя.

А мотив его заарканенности из наброска «Как заарканенный…» уже был разобран выше на примере «Разбойничьей» и «Живучего парня» — вспомним образы плахи и виселицы: «А в конце дороги той — / Плаха с топорами» /2; 81/, «Не успеть к заутренней — / Больно рано вешают. <…> Сколь веревочка ни вейся — / А совьешься ты в петлю!» /5; 65/, «Когда постарею, / Пойду к палачу — / Пусть вздернет на рею, / А я заплачу» /5; 105/.

К 1971 году (песня «О поэтах и кликушах») относится возникновение мотива распятия: «Дуэль не состоялась или перенесена, / А в тридцать три распяли, но не сильно», — который в 1977 году будет подробно разрабатываться в стихотворении «Что быть может яснее, загадочней, разно- и однообразней себя самого?».

Этим же годом датируется стихотворение «Палач», в котором развернуто показана и подготовка к казни. А работа над данным стихотворением началась в 1975 году, о чем свидетельствуют сохранившиеся наброски /5; 474/. Непосредственным же толчком к его созданию мог послужить просмотр Высоцким премьеры спектакля «Дело Дантона» (по пьесе Станиславы Пшибышевской) в Варшаве 25 января 1975 года. Этот спектакль произвел на него большое впечатление, что нашло отражение в дневнике: «Всё понял я, хоть и по-польски. Актер — Робеспьера играл. Здорово и расчетливо. <…> Хорошо бреют шеи приговоренным к гильотине. Уже и казнь показывать не надо, уже острие было на шее» /6; 279/.

Проследим, как меняется авторское отношение к герою по мере развития сюжета стихотворения.

Сначала лирический герой, как и в других произведениях, в которых он выступает без маски, очень близок к автору и практически неотличим от него: «Когда я об стену разбил лицо и члены / И всё, что только было можно, произнес, / Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: / “Я умоляю вас, пока не трожьте вены”» /5; 139/.

Первая строка из этой строфы заставляет вспомнить, как сам Высоцкий характеризовал свои взаимоотношения с советской властью — борьба с ватной стеной. Обратимся к свидетельству Марины Влади: «Володя часто говорил мне, что на Западе люди знают Сахарова, отказников, диссидентов, о которых пишут газеты, но плохо представляют себе, что такое ежедневное, изматывающее давление, борьба с “ватной стеной”, как он называл любое общение с чиновниками, решавшими его судьбу, личную жизнь, карьеру»[2282] ^{[2283] [2284] [2285]}; «Мне все время казалось, что он бьется головой о ватную стену — в том-то и дело, что о ватную, а не бетонную: расшибиться нельзя, стонов не слышно, а результат всё равно нулевой. <…> Его убивало непризнание — да, непризнание, хотя он был безмерно любим и неслыханно популярен. Ведь в то время писателем считался лишь тот, кого приняли в Союз писателей, а его не принимали, и он как бы не имел права считаться причастным к литературе. Ни один француз никогда это не понял бы. <.. > Он жестоко страдал из-за невозможности пробиться через ватную стену и очень по-русски глушил эту боль и обиду в алкоголе. Взрывная смесь экстаза и мук очень продуктивна для творчества, но губительна для человека. Владимир метался, переходя от отчаяния к надежде и снова впадая в отчаяние, — все это происходило у меня на глазах»635 (поэтому и в черновиках «Палача», сражаясь со стеной, лирический герой «в отчаянье выл, грыз запястья в тщете» /5; 474/).

Об этой «ватной стене» Высоцкий говорил не только с женой, но и со своими знакомыми: «О чем были у нас разговоры? Как ни странно, совсем не о политике. Об атмосфере, которая нас окружала, о той вате, в которую мы были завернуты, о составе воздуха, которым мы дышали. О недоразбуженных, недопроявившихся, несо-стоявшихся…»63⁶.

А в интервью 7 января 1980 года корреспонденту редакции иновещания Всесоюзного радио Инне Шестаковой, рассказывая о том, почему на фирме «Мелодия» не выходят пластинки с его песнями, Высоцкий позволил себе такую реплику: «Я на очень высоком уровне получаю иногда согласие, потом оно вдруг как в вату уплывает. Прямо и не знаешь, кто перед тобой и кого конкретно надо душить, кого надо брать за горло. Не знаю, не знаю»637.

Образ «ватной стены» встречается и в стихах: «Что же выходит — и пробовать нечего, / Перед туманом — ничто человек?» («Туман», 1968), «Только кажется, кажется, кажется мне, / Что пропустит вперед весна, / Что по нашей стране, что по нашей стране / Пелена спадет, пелена» («За окном — / Только вьюга, смотри…», 1970), «Всё закрыто — туман, пелена» («Аэрофлот», 1978; черновик /5; 560/), «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму» («Затяжной прыжок», 1972), «Не дозовешься никого — / Сигналишь в вату» («Я груз растряс и растерял…», 1975).

Эту же вату упоминает лирический герой в черновиках «Песни конченого человека» и «Райских яблок»: «И теплой ватою закутаны мозги» (АР-4-151), «Сладость

— ватой во рту, и ругательства трудно сказать» (АР-3-159).

Объясняется это тем, что власть сама состоит из «ваты»: «Мы — манекены, мы

— без крови и без кожи, / У нас есть головы, но с ватными мозгами» («Мы — просто куклы, но… смотрите, нас одели», 1972; черновик /3; 258/). Поэтому они «обложили ватой» (то есть «закутали», «забинтовали» и «запеленали») всю страну, включая лирического героя: «Не ноют раны, да и шрамы не болят — / На них наложены стерильные бинты» («Песня конченого человека»), «Как херувим, стерилен ты» («Баллада об уходе в рай»), «Зато я, как ребенок, — весь спеленутый до пят / И окруженный человеколюбьем» («Баллада о гипсе»), «Я в тот момент был весь кровав, взъярён и страшен. / Он взял салфетку и отёр меня шутя. / Я был настолько этим жестом ошарашен, / Что я замолк и шмыгнул носом, как дитя» («Палач»; редакция 1975 года — АР-16-188), «Он пожелал мне доброй ночи на прощанье» («Палач»; основная редакция, 1977), «Пеленают в полотенце — / Никуда от них не деться» («Письмо с Канатчиковой дачи»; черновик[2286] ^[2287]), «И теплой ватою закутаны мозги» («Песня конченого человека»; черновик — АР-4-151) («стерильные» = «стерилен»; «бинты» = «спеленутый» = «пеленают» = «закутаны»; «И окруженный человеколюбьем» = «Он взял салфетку и отёр меня шутя», «Он пожелал мне доброй ночи на прощанье»; «как херувим» = «как ребенок» = «как дитя»). Тут же вспоминаются «Затяжной прыжок» и «Ошибка вышла»: «Исполнены потоки / Забот о человеке», «И все врачи со мной на вы, / И я с врачами мил».

А конченый человек, которому на раны наложили бинты, родственен образу инвалида из «Баллады о гипсе»: «Пора туда, где только “ни” и только “не”» = «Видит бог, что дошел я до точки»; «Не ноют раны, да и шрамы не болят — / На них наложены стерильные бинты» = «Каждый член у мене — / расфасованный»; «Уже на свет не реагируют глаза, / Рефлексов нет…» = «Задавлены все чувства…».

***

До сих пор мы говорили об образе «ватной стены». Но и образ «просто» стены как олицетворения несвободы появляется уже в самых первых песнях Высоцкого: «Мне нельзя на волю — / Не имею права, / Можно лишь от двери до стены» («За меня невеста…»). Далее этот образ находим в «Штрафных батальонах» (1963) и «Марше физиков» (1964): «8 прорыв идут штрафные батальоны», «Тесно сплотились коварные атомы — / Ну-ка, попробуй, прорвись ты\». И лирический герой надеется прорваться: «Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму, / Хоть условья паденья — не те» («Затяжной прыжок», 1972). Но такой прорыв, как правило, заканчивается трагически: «Еще бы, взять такой разгон, / Набраться сил, пробить заслон — / И голову сломать у цели!» («Штормит весь вечер, и пока…», 1973), — что напоминает черновой вариант «Затяжного прыжка»: «Я пробьюсь сквозь воздушный заслон и сквозь тьму» /4; 281/. Но это ему не удается, поскольку «лишь серость пробивает атмосферу» («Представьте, черный цвет невидим глазу…», 1972), а чернота, ультра и инфра — нет, то есть все неординарные и инакомыслящие люди находятся под запретом («Мы черноты не видели ни разу — / Лишь серость пробивает атмосферу», «А “инфра”, “ультра” — как всегда, в загоне»). Поэтому в «Погоне» (1974) лирический герой уже не пытается прорваться сквозь стену, понимая, что здесь его может ожидать лишь смерть: «Лес стеной впереди — не пускает стена, / Кони прядут ушами — назад подают. <.. > Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!».

И к 1976 году приходит осознание безрезультатности этой борьбы: «Напрасно я лицо свое разбил — / Кругом молчат — и всё, и взятки гладки». А в «Палаче» читаем: «Когда я об стену разбил лицо и члены…». Короче говоря: «Лоб стеною прошиби в этом мире!»639 («Отпишите мне в Сибирь, я — в Сибири!», 1971).

Приведем еще две цитаты на эту тему: «Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран» («Лекция о международном положении», 1979; похожий образ фигурирует в названии мемуаров А. Солженицына «Бодался теленок с дубом», 1975), «И над этой загадкою-стервой / Бился он об скалу головой: / Существует всегда самый первый, / И не водится “самый второй”» («В стае диких гусей был второй…», 1980; АР-4-44).

А 25 июля 1980 года корреспондент радио «Свобода» Владимир Матусевич передавал из Лондона: «В 1976 году он сказал корреспонденту американского журнала “Newsweek”: “Конечно, мне сейчас нелегко, но нужно драться, даже если это подобно битью головой об стену. Нужно оставаться на родине и защищать свое дело”»[2288]. Выделенные курсивом слова напоминают песню белых офицеров: «Надо б драться за Россию, воевать!» («В куски /Разлетелась корона…», 1965 /1; 418/).

Да и в реальной жизни Высоцкий бился головой о стену: «Он говорит, что он там несколько раз был близок к безумию. У него отобрали все шнурки-ремни. Он бился головой об стену по-настоящему: не так, как истеричная женщина, — он хотел разбить голову»/[2289]; «Света сообщила — Высоцкий допился до белой горячки, бьется головой об стенку, и съемка завтра вряд ли состоится, вот так» (дневниковая запись В. Золотухина от 14.11.1968 о съемках «Хозяина тайги»[2290]); «Афганистан был последней болью Володи. В Париже незадолго до смерти он увидел по телевизору кадры, обошедшие всю Европу, — вертолет с красной звездой преследовал афганскую девочку и жег ее напалмом. <.. > Высоцкий, увидев это, начал биться головой об стенку. Была уже ночь, а он кричал: “Марина, поедем в советское посольство. Наверное, Брежнев просто не знает, что творится в Афганистане”. Марина его еле удержала»[2291].

Что же касается образа запретов, то он представлен в творчестве Высоцкого очень широко: «Запреты и скорости все перекрыв, / Я выхожу из пике» /2; 87/, «И я прыгаю через запрет»[2292], «Без запретов и следов, / Об асфальт сжигая шины, / Из кошмара городов / Рвутся за город машины <.. > Только б вырваться — выплатят всё по счетам» /2; 152/, «И живут да поживают, / Всем запретам вопреки, / И ничуть не унывают / Эти вольные стрелки» /5; 13/, «Может быть, наложили запрет! / Я на каждом шагу спотыкаюсь» /1; 244/, «Взлетим мы: можно ставить руль за сто: запреты снимут» /2; 382/, «Мы на сцене — снят запрет» (АР-9-79), «Моря божья роса с меня снимет табу» /2; 271/, «Ну вот и всё! Закончен сон глубокий! / Никто и ничего не разрешает» /2; 230/, - но, несмотря на это, поэт «плевать хотел на Interdite» /5; 210/ (то есть на запрет), и прямо говорил: «Так как всё запрещено, значит — всё можно»[2293].

Но запреты часто бывают представлены и в метафорической форме. Таковы, например, красные флажки в «Охоте на волков».

Сходный с красными флажками образ запретов упоминает в одном из интервью Марина Влади: «Он постоянно бился лбом о стену[2294] ^[2295]. Перед ним горел неизменный ““красный свет”. И это выводило его из себя» б⁴⁷.

Этот же «красный свет» фигурирует и в двух песнях 1968 года (обе они были впервые исполнены в июне на дому у Игоря Кохановского вскоре после появления разгромной статьи «О чем поет Высоцкий» в газете «Советская Россия»): «Сколько лет счастья нет! / Всё кругом — красный свет» («То ли — в избу и запеть…»), «Погасить бы мне красный свет, / И всё же зажигаю я. / Оказался он — как брони заслон, / А кругом — с этим свыкнулся — / Ни души святой, даже нету той [то есть любимой женщины. -Я.К.~\, / А он откликнулся» («Возвратился друг у меня…»).

Более того, у песни «То ли — в избу и запеть…» имеется уникальный вариант исполнения: «Сколько лет счастья нет! / Всё иду на красный свет» ш, — который напоминает набросок 1969 года: «Говорят, лезу прямо под нож. / Подопрет — и пойдешь!» /2; 588/. Как вспоминал режиссер Алексей Герман: «А Володя нарывался. Он же не мог не понимать, что всем этим штукам про уголовников, про того-сего когда-нибудь придет конец»[2296] ^{[2297] [2298] [2299]}. И здесь будет уместно привести реплику Высоцкого, адресованную ленинградскому физику Николая Попову, у которого он давал концерт в начале июля 1972 года: «Как-то Высоцкий с горечью заметил мне, что если сто человек ляжет на рельсы перед идущим поездом, он остановится. Но никто не хочет оказаться в этой сотне под поездом. Да, это были годы, когда лишь немногие участвовали в диссидентском движении, расплачиваясь за это подчас жизнью, свободой или потерей Родины. Но общественное сознание в стране постепенно трансформировалось, и немалая заслуга в этом и творчества Высоцкого»/⁵⁰.

Высоцкий действительно был одним из тех, кто «ложился на рельсы», «шел на красный свет» и «лез под нож», то есть жертвовал собой. В его стихах этот мотив появляется неоднократно: «А у дельфина взрезано брюхо винтом» («Парус»), «Под винт попасть не каждый норовит» («Возьмите меня в море») и др.

Приведем еще раз цитату из песни «Возвратился друг у меня…»: «Погасить бы мне красный свет! / И всё же зажигаю я… / Оказался он, / Как брони заслон…». Здесь упоминается тот самый заслон, который позднее возникнет в черновиках «Затяжного прыжка» и в песне «Штормит весь вечер, и пока…»: «Я пробьюсь сквозь воздушный заслон и сквозь тьму» /4; 281/, «Еще бы, взять такой разгон, / Набраться сил, пробить заслон — / И голову сломать у цели!» /4; 80/.

В свою очередь, «брони заслон» отделяет представителей власти от других людей: «Живут, как в башнях из брони, / В воздушных тюлях и газах» («Баллада о манекенах» /4; 368/), «Не помог ни водою наполненный ров, / Ни засовы, ни толстые стены» («Баллада о времени» /5; 313/), «А по нашей земле / стон стоит — / Благо стены в Кремле — / толстые» («Аисты» /2; 351/), «Из-за кустов, как из-за стен, / Следят охотники за тем, / Чтоб счастье было кратко» («Баллада о двух погибших лебедях»).

А от красного света лирический герой, конечно, хотел бы избавиться («Погасить бы мне красный свет»), но своей непримиримостью к власти он вынуждает ее зажечь этот свет, то есть оградить его флажками. Но и здесь героя не остановить: «Побегу на красный свет, оштрафуют — не беда»65! («Дорога, дорога — счета нет шагам…»; ред. 1966 /1; 348/). Заметим, что тогда, в 1966 году, он постоянно говорил о запретах: «Может быть, наложили запрет? / Я на каждом шагу спотыкаюсь <…> В чем секрет, почему столько лет / Хода нет, <хода нет>?» («Напролет целый год — гололед…» /1; 244/). В это же время была написана песня «Вот главный вход…», где функцию запрета выполняли стальные прутья.

Вот такую историю имеет в творчестве Высоцкого образ стены[2300].

Но, возможно, самая важная перекличка на эту тему обнаруживается между ранней редакцией «Палача» (1975) и песней «Штормит весь вечер, и пока…» (1973): «“Переоденусь, при желаньи всё возможно”, - / Он сбросил черное, я взвыл и лег ничком. / Он быстро шею мне потрогал осторожно / И одобрительно почмокал языком. / И этот странный человек, весь в снежно-белом: / “Вы продолжайте заниматься вашим делом, / А я немного постою, понаблюдаю, / Я здесь на службе состою, я здесь пытаю”. <.. > Когда я об стену разбил лицо и члены…»(АР-16-188,190), «“Шприц — это мерзость”, - посочувствовал палач» (АР-16-192) = «Так многие сидят в веках / На берегах и наблюдают / Внимательно и зорко, как / Другие рядом на камнях / Хребты и головы ломают. / Они сочувствуют слегка / Погибшим, но издалека» («понаблюдаю» = «наблюдают»; «я об стену разбил лицо и члены» = «хребты и головы ломают»; «посочувствовал» = «сочувствуют»).

В первом случае лирический герой разбил себя о стену, а во втором — о камни.