Если любишь (сборник)

Пуд соли Рассказ

Ночью был ливень, и на рассвете, когда Караджа ехал на станцию, в рытвинах тускло поблескивала вода, из-под колес летели брызги и ошметки грязи.

Караджа остановил свой самосвал у глухой стены приземистого станционного здания. Отсюда видна была часть темного железнодорожного полотна, вдоль которого дул степной ветер, а за полотном — невысокие, с прозеленью холмы, уходящие к недальним горам. Караджа постучал каблуком кирзового сапога по тугим скатам, придирчиво оглядел заляпанную грязью машину, закурил и вышел на перрон. Вдали натужно загудел приближающийся тепловоз. Поезд выползал из-за холмов, а ветер подхватывал и уносил в степь перестук колес. Из здания станции вышел дежурный в новенькой красной фуражке и поднял свернутый желто-зеленый флажок.

Поплыли мимо вагоны — все медленнее — и замерли, стукнув сцеплениями. Дежурный ушел, на перроне остался опять один Караджа. Он смотрел вдоль поезда налево и направо, но пассажиров не было видно, и даже проводники не спускались на землю, а только выглядывали из дверей и переговаривались — голоса их в утренней тишине слышались с особой отчетливостью.

"Не приехал", — подумал Караджа.

Но у одного из вагонов лязгнула поднятая площадка, и со ступенек на низкий перрон неловко спрыгнул человек в сером макинтоше. Проводник подал из тамбура кожаный, перетянутый ремнями чемодан, и хозяин тут же опустил его на асфальт, — видно, тяжелый.

Караджа бросил сигарету, придавил ее подошвой и пошел к приезжему.

Тепловоз загудел, дернул состав, вагоны поплыли, обгоняя Караджу. В одном окне мелькнуло заспанное лицо — чего там смотреть на пустой перрон, по которому ветер перегонял змейками песок…

— Здравствуйте. Вы будете товарищ Тарханов?

Тот не спеша оглядел Караджу, понял, что это шофер.

— Да, я.

Караджа улыбнулся, взял чемодан, который и в самом деле оказался тяжелым, сказал:

— А я за вами. Из совхоза. Машина тут, за углом. — И спохватился: С приездом вас, товарищ директор!

Тарханов лишь неопределенно хмыкнул в ответ и пошел следом.

— Вы уж извините, — глуховато проговорил Караджа, заметив, как дрогнуло лицо Тарханова, когда остановились возле самосвала, — "газик", как назло, не на ходу… Но вы не думайте, в кабине чисто. Доедем не хуже, чем в такси. — И распахнул дверцу.

Тарханов постоял, словно размышляя, стоит ли садиться, потом перевел серые, очень спокойные глаза на Караджу.

— Н-да… — сказал не то с упреком, не то с сожалением и, подобрав полы плаща, тяжело влез в кабину.

Караджа захлопнул за ним дверцу, обошел машину спереди и сел на свое место. Мотор завелся сразу, и это несколько ободрило шофера, который все не мог отделаться от чувства вины перед новым директором. "Конечно, нехорошо получилось, — думал Караджа, выводя самосвал на степную дорогу. — Будто нарочно приличной машины не прислали. Надо же было именно сегодня полететь этому дурацкому кронштейну".

А тут еще дорога… Шоферы матерились, стучали кулаками по столу в конторе, грозились бросить все — пусть тогда начальство само за баранку садится. Но, поостыв, снова уходили в рейс. Знали, что Чары-ага всем, от кого хоть немного зависел ремонт дороги, прожужжал уши, даже в Ашхабад обращался, да пока без толку. Никто не отказывал, по мер не принимали — поважнеее дела находились.

— Ты что, выпил?

Вопрос оторвал Караджу от горьких мыслей. Он недоуменно посмотрел на директора:

— То есть… как?

— Мы не на гонках, — морщась, сказал Тарханов. — Потише надо.

— Извините. — Шофер покраснел. — Но если тише, хуже трясти будет.

Тарханов молчал, вцепившись побелевшими пальцами в трубчатую ручку перед собой и не отводя глаз от бегущих под колеса рытвин.

— Н-да… — повторил он, когда молчание наскучило ему. — По таким дорогам разве что на ишаках ездить…

— Так ведь не наша вина, — тотчас откликнулся Караджа. — Куда только не обращался Чары-ага.

Тарханов вскинул брови:

— Кто это?

— Директор наш…

"Бывший", — уточнил про себя Тарханов, а вслух сказал:

— Нарлиев. Знаю. Стар он стал, ему давно уже на отдых пора, да, видно, с привычным креслом расставаться нелегко.

Караджа обиделся за Чары-ага, но смолчал.

— Что же он не мог добиться, чтобы дорогу исправили? — после недолгой паузы спросил Тарханов.

— А Чары-ага и к вам обращался! — выпалил Караджа.

— Н-да, порядки… — Тарханов словно бы не слышал. Он потерял интерес к шоферу. До самого поселка не было сказано больше ни слова.

Возле отведенного новому директору домика, поджидая, томилась Айнагозель Мамедова. Сегодня он приедет наконец, директор, настоящий, толковый хозяин… Она заранее почитала его, мечтала, как будет работать под его руководством. Самостоятельно-то ой как трудно! Чары-ага не оставляет заботами, но совестно чуть что теребить больного старика — подскажи, помоги. А у нового директора сил, наверное, много, размах, опыт. Айнагозель хотела встретить его со всем радушием и волновалась — все ли сделала? Знала — несладко человеку бывает на новом месте, где ни одного знакомого лица. "Пришлось бы ему по душе у нас, — с беспокойством думала она, — а там пообвыкнет, втянется в работу, семью привезет. Я так эти места ни на какие не променяю, но ведь он нездешний…"

Она пошла навстречу машине, открыла дверцу, сказала сердечно:

— Здравствуйте. С приездом вас, Мавы Тарханович.

Он слабо пожал ее тонкие пальцы и сошел на землю, оглядываясь и разминая затекшие ноги.

— Вы Мамедова, как я понимаю? — сказал он, окинув ее быстрым взглядом и изображая на лице улыбку. — Исполняли обязанности директора?

— Да, временно. Вообще-то я зоотехник и секретарь партбюро… — Она почему-то вдруг смутилась.

— Так, так, — неопределенно отозвался он, продолжая озираться. Лицо его оставалось бесстрастным.

— Проходите в дом. — Айнагозель повела рукой и отступила на шаг, давая директору дорогу. — Вот ваша квартира.

Тарханов поднялся по скрипучим ступенькам и толкнул дверь. Караджа внес чемодан. Айнагозель не отставала от мужчин, ревниво следила за выражением директорского лица — понравится ли жилье? Ночью она сама вместе с уборщицей скребла здесь и мыла, развешивала занавески, расставляла взятую со склада мебель.

— Кто здесь жил? Прежний директор? — быстро спросил Тарханов.

— Нет… — Такого вопроса Айнагозель не ожидала. — Собственно… мы специально для вас. На первое время. Заканчиваем строительство…

— Высотных зданий у нас пока нет, — с вызовом вставил Караджа. — Так что в финских домиках живем. Без лифта.

Тарханов остановил на нем тяжелый взгляд, но, ничего не сказав, отвернулся.

— Мне можно идти? — спросил Караджа, обращаясь к Мамедовой.

Та посмотрела на Тарханова. Директор махнул рукой не оборачиваясь.

На улице Караджа столкнулся с Чары-ага.

— Привез? — справился старик, ответив на приветствие.

— Привез, — сказал Караджа и отвел глаза.

— Ну, как он тебе?

— А кто его знает… Квартира вон не понравилась. Ванны нет.

— Ничего, — улыбнулся Чары-ага. — Он городской, к другой жизни привык, это понимать надо.

Он вошел в дом, а Караджа, включив мотор, со злостью рванул машину и понесся по улице. Куры с истошным кудахтаньем кинулись из-под колес.

— Салам алейкум! — Чары-ага протянул Тарханову руки, как родного обнял. — Очень кстати приехали. Айнагозель хоть и старается, да одной ей с таким хозяйством трудновато.

— Спасибо, вы помогаете, Чары-ага, — сказала Айнагозель.

— Э, какой я помощник! Развалина! — сказал Чары-ага. — Наше дело — на солнышке кости греть. А работать нынче вам, молодым. Так что желаю удачи.

Тарханов сдержанно кивнул в ответ. Он стоял у окна, смотрел на безлюдную в этот час улицу, и не понять было, что у него на душе.

— Чего же мы стоим? — засуетился старик. — Пойдемте ко мне. Тут рядом. Чектырме[95] готово. Перекусим, отдохнем, потолкуем.

Айнагозель кинула на Тарханова полный надежды взгляд, директор заметил его, помедлил.

— С удовольствием. Но я очень устал. Спал плохо. Голова разламывается. Я прилягу. Потом в конторе встретимся, обо всем поговорим.

Айногозель опустила глаза. Чары-ага сказал с запинкой:

— Конечно… Мы понимаем. Дорога — она всегда дорога… Вы отдыхайте, отдыхайте.

Столовую уже закрыли, когда пришел Тарханов. Судомойка гремела посудой за перегородкой. Молодой повар, держа в руке только что снятый белый, с темными пятнами жира халат, удивленно посмотрел на вошедшего.

— Завтрак кончился.

Но Тарханов молча прошел к раздаточному окну, по-хозяйски заглянул на кухню, потянул носом.

— Чем сегодня кормите? — спросил он, обернувшись.

Повар, не зная, с кем имеет дело, на всякий случай снова натянул халат, ответил, завязывая на спине тесемки:

— По калькуляции, товарищ. — И осведомился осторожно: — Вы из района?

Тарханов, ничего не ответив, сел за стол и снова спросил:

— Так чем кормите?

Смахнув крошки со скатерти, повар скороговоркой перечислил:

— Гуляш с макаронами, компот, могу и яичницу, курицу поджарить, если хотите… Продуктов хватает, и мясо есть, масло сливочное, кефир, снабжают, пожаловаться не могу.

— Это для всех? Или только для начальства? — спросил Тарханов, осматривая столовую.

— Что вы, яшули, рабочие довольны. Семейные, конечно, дома питаются, а холостяки — к нам. В книге жалоб одни благодарности. — Он вздохнул и добавил, потупившись: — Верно, не то что в городе, но стараемся…

— Моя фамилия Тарханов, — представился наконец директор. — Дайте мне кефир, если свежий, булочку и масла граммов двадцать пять.

— Одну минуту! — Повар сорвался с места и исчез за занавеской, где была дверь кухни.

Ел Тарханов не спеша, глядя в чашку. А повар стоял поодаль и терпеливо ждал.

— Сколько с меня? — спросил Тарханов, вставая и вытирая губы платком.

Повар даже руки вскинул, как бы защищаясь.

— Ай, товарищ Тарханов! Ничего, пешгеш[96]! Обидите, честное слово.

— Это еще что? Задобрить, что ли, хотите? — Тарханов спрятал в карман платок, достал бумажник, порылся в нем, вынул рубль. — Возьмите.

И уже в дверях, не оборачиваясь, бросил ошарашенному кулинару:

— Сдачу получу за обедом!

Айнагозель увидела его в окно и, поправляя платок, вышла встречать.

— Уже отдохнули, Мавы Тарханович? — улыбнулась она.

Он тоже улыбнулся ей, как старой знакомой.

— Какой там отдых! Не спится.

Она провела его в директорский кабинет. Тарханов сиял макинтош, повесил у двери, пригладил седеющие волосы.

— Так сказать, мое рабочее место? Ну что ж… — И снова не понять было, доволен или нет.

Он сел за широкий письменный стол, провел ладонями по стеклу, поморщился, увидев под ним аляповатый, с яркими картинками табель-календарь.

— Это пусть уберут. И чернильный прибор тоже. Две авторучки, блокнот — больше ничего.

Айнагозель стояла посреди кабинета, а директор все не предлагал ей сесть, и она чувствовала неловкость и не знала, оставаться здесь или уйти.

— Значит, будем работать вместе, — без всякого перехода продолжал Тарханов, откидываясь в кресле. — Будем поднимать хозяйство. — И ни с того ни с сего спросил: — Как, сработаемся?

Айнагозель теребила уголок платка.

— Должны… Мы все здесь за совхоз болеем.

— Я сторонник крутых мер, — не сводя с нее глаз, сказал Тарханов. — Если что не так, не посмотрю на прошлые заслуги…

— Да, да, — негромко согласилась Айнагозель. — Но у нас тут народ хороший, работящий, сами увидите.

— Угу. — Тарханов решил, что они отвлеклись. — Ближе к делу. Пришлите ко мне главбуха со всей отчетностью, заглянем, так сказать, правде в глаза.

Уже под вечер появился бухгалтер у Мамедовой, шумно дыша, сел на стул, стал ожесточенно вытирать шею платком.

— Что, устали, Каландар-ага? — участливо спросила Айнагозель.

Он вскинулся, размахивая руками:

— Я устал! Столько лет каждую копейку для совхоза берег, а тут нате — устал! Он тоже говорит, устал я, а сам не знает, что такое сальдо.

— Что случилось, Каландар-ага?

— Ты спрашиваешь, что случилось? — Главбух вытер вспотевший лоб, скомкал платок, но не спрятал, оставил в кулаке. — Он мне заявил, что государственные деньги по ветру пускаю, вот что случилось. Подумать только — швыряюсь деньгами!

Встав из-за стола, Айнагозель подошла и села напротив.

— Ну, вы явно преувеличиваете, Каландар-ага. Просто новый директор строгий, взыскательный человек, хочет улучшить положение. Может, ему на свежий глаз действительно виднее.

Комкая в кулаке влажный платок, Каландар-ага сказал с внезапной переменой:

— Честно говоря, я и сам пошуметь не прочь. Если для пользы…

— Ну вот, видите! — засияла Айнагозель.

— Да я что, — совсем уже смущенно сказал Каландар-ага, — я душу отвести зашел. А насчет строгости — я, сами знаете…

Он ушел, а Мамедова села за стол, прикрыла ладонью глаза. "Ой, сложно будет Тарханову! Он какой-то жесткий человек и не привык, кажется, верить людям. И нам с ним сложно будет", — подумалось ей, но она сердито отогнала эту мысль. По дороге домой зашла к Чары-ага. Старик обрадовался, усадил, по обыкновению, пить чай, стал расспрашивать обо всем. Выслушал, пожевал губами.

— Рано еще судить, дочка. Чтобы человека узнать, говорят, пуд соли съесть надо с ним. А Мавы один день здесь.

… - Давайте сразу договоримся: решать буду я, за мной последнее слово, — барабаня по стеклу пальцами, сказал Тарханов. Раз меня прислали сюда, значит, нужно. Так я понимаю. И я обязан навести порядок, поднять хозяйство на новую ступень. Согласны?

Айнагозель сидела, опустив голову, молчала. Тарханов ее разглядывал, будто видел впервые, и подмечал все — как вздрагивают густые ресницы, как ходит под кетени высокая грудь, как теребят бахрому платка тонкие пальцы.

— А вы должны, — продолжал он, — помогать мне, стать моей союзницей.

Ему приятна была ее молчаливость, ее смущение, и он подумал, что приручить ее не составит особого труда, он сделает все, что он найдет уместным и важным, и авторитет его быстро поднимется в глазах людей, а это уже половина успеха.

— Конечно, — тихо сказала Айнагозель, — мы делаем одно дело и должны помогать друг другу. Но у каждого своя голова на плечах. И я, и вы имеем право отстаивать свое мнение. — Тут она впервые за все время разговора подняла на него глаза, и Тарханов с внезапной тревогой увидел в них совсем не женскую твердость.

— Этого права у вас никто не отнимает, — сухо сказал он. — Но за совхоз отвечаю я.

— И я, — тихо вставила Айнагозель. — А людей я знаю лучше и Ханова в обиду не дам.

Он откинулся в кресле и, насупясь, смотрел на нее с интересом. Пальцы вытянутых рук постукивали по краю стекла на столе, и почему-то именно это непроизвольное движение крупных, поросших жесткими волосами пальцев приковало к ним внимание девушки. "Стучит, — думала она, — сейчас кричать будет".

Но Тарханов не стал кричать. Он начал негромко, будничным голосом — так усталый учитель разговаривает с бестолковым учеником:

— В совхозе не могут распоряжаться два хозяина, поймите, наконец: все пойдет прахом. Как в басне Крылова про лебедя, рака и щуку. — Он улыбнулся мимолетно, довольный сравнением. — Вы не раз подчеркивали, что хозяйство, его благополучие вам дороги. Так вот: я выступлю на собрании, а вы с этих позиций и поддержите меня. Все, можете идти.

Мамедова быстро прошла через общую комнату, чувствуя любопытные взгляды счетоводов, и у себя в изнеможении опустилась на стул, кусая кончик платка, боясь разрыдаться.

"Девчонкой меня считает! — с возмущением думала она. — На Крылова ссылается… Ну и пусть. А я на своем стоять буду. Нельзя исключать Караджу, но за что…"

Персональное дело Караджи Ханова обсуждалось после первоочередных хозяйственных вопросов, коммунисты уже устали, да и само дело казалось нм ясным. Ну, случилось, перебрал на тое, под хмельком пришел в гараж, хотел гостей покатать, сторож его не пустил, так он его толкнул, тот за ружье… Некрасивая история, что и говорить. Но Караджа вообще-то парень непьющий, потому и не заметил, как опьянел. А работяга — за что ни возьмется, любое дело в его руках горит. И проступок свой осознал, вон сидит краснее скатерти, что на столе президиума, не знает, куда деваться со стыда.

Но поднялся Тарханов, попросил слова, а сам уже идет к фанерной трибуне, на которой стоят расписной чайник и пиала. Нацедил чаю, отхлебнул, кашлянул. И зал сразу затих.

Он говорил о больших задачах, стоящих перед сельским хозяйством, о вкладе коллектива совхоза, о том, что предстоит сделать, напомнил о значении государственной дисциплины, ввернул цитату о хулиганах и обрушился на Ханова.

— Думаю, что каждый из вас, товарищи, понимает: таким, как Ханов, не место в партийных рядах. Я — за исключение, — закончил он свою речь.

У Айнагозель пылали щеки. Она боялась смотреть в зал, где во втором ряду сидел Караджа, по чувствовала, почти видела, как страдает он, как мнет в крепких пальцах кепку, как сутулится, не смея поднять глаза…

"На таких должностях был, — подумала она о Тарханове, — может, лучше знает, какие меры надо… — Но оборвала свою мысль: — Нет, пусть там как хотят, — нет! Нельзя так с хорошим человеком…"

— Нельзя так, — услышала она голос Чары-ага, он уже стоял на трибуне и спокойно смотрел в зал. — Мы все Караджу знаем, верим ему, место его — среди нас. Что случилось — за то его не похвалим, да он и сам себя осудил. А исключать не надо. Наш он. Выговор заслужил, верно. Выговор и дадим.

В зале захлопали. Айнагозель повернула голову и встретила взгляд Тарханова, спокойный, будто бы подталкивающий ее: "Иди, иди, поддержи мое предложение". Она встала, поправила платок, оглядела зал, нашла макушку Караджи меж чьих-то плеч, вздохнула и сказала негромко:

— Товарищ Тарханов, видимо, просто погорячился. Впрочем, давайте голосовать. Поступило два предложения…

Карадже Ханову объявили выговор.

Новый директор не знал покоя. Допоздна светилось его окно, и если кто-нибудь, проходя мимо кабинета, бросал любопытный взгляд, видел, что Тарханов сидит над бумагами. Один. А на рассвете он уже шел неспешным шагом по поселку к фермам, и доярки, завидев его, стремглав бросались в коровники.

Айнагозель он послал на горные пастбища, где вели сенокос. Вернувшись, она зашла к нему. Тарханов оживился, увидев ее, отодвинул бумаги, придавил их пресс-папье, чтобы не сдуло сквозняком.

— Ну, рассказывайте, что там, в горах.

Она села, ответила спокойно:

— Работает бригада неплохо, травостой хороший. Вот только просят насчет продуктов позаботиться, а то им мало завозят.

Тарханов недовольно похлопал ладонью по стеклу, перебил:

— Так. Завтра вместе едем в горы.

— Я же только что оттуда, — удивленно возразила Айнагозель.

— Ездила, да ничего не увидела, — с упреком сказал Тарханов. — Вот сводка. Пятьсот тридцать шесть центнеров. Так? А в прошлом году к этому сроку сколько было? Семьсот пятьдесят. Не привыкли анализировать.

— В прошлом году мы слишком рано начали косить, — торопливо стала объяснять Мамедова. — Сначала будто бы много получилось, а потом до плана дотянуть не смогли. Вот и решили нынче повременить, дать траве подняться.

— Эх, вы… — грустно проговорил Тарханов и снова подвинул к себе бумаги.

Почему она, смышленая, в общем, девчонка, не понимает его? Иногда втолковываешь очевидное. Вот и сейчас: ну как послать такую сводку? На двести центнеров снижены показатели. Ничего себе подняли хозяйство!

Айнагозель мучительно думала о чем-то. Он краем глаза видел ее недвижную, вроде бы даже скорбную фигурку.

— Мавы Тарханович, — сказала она, и в голосе ее зазвенели слезы, — я хотела… Помните, вы спросили, сработаемся ли мы? Так вот…

— Я все помню! — отчеканил он. — Я хотел видеть в вас союзника…

— Против кого? — вскинулась Айнагозель.

Он запнулся, не ожидая такого поворота, по тут же поправился:

— Не против, а за. В борьбе за подъем хозяйства.

То, что Тарханов услышал в ответ, поразило его.

— Мы не сработаемся, Мавы Тарханович. Может, вам лучше уехать отсюда?

С той поры Айнагозель для него словно и не существовала. Буркнет ей что-то вместо приветствия, пройдет мимо с каменным лицом. А когда началась стрижка овец, он через секретаршу приказал Мамедовой выехать на самый далекий кош Чал-Ой.

— И пусть там все как следует организует — с нее спрашивать буду, — предупредил он, глядя на секретаршу спокойными, немигающими глазами.

Айнагозель пришла к нему.

— Мавы Тарханович, — сказала она как можно сдержаннее, — ведь я главный зоотехник, нельзя мне весь период стрижки сидеть в Чал-Ое, я за всю кампанию в ответе.

— Опять? — поморщился Тарханов. — За совхоз в ответе я, а вы поезжайте, куда посылают. Я считаю тот участок самым неблагополучным. И давайте без митингования. Время дорого.

С тяжелым сердцем уехала Мамедова из поселка. А когда вернулась, узнала еще новость: Тарханов отстранил от работы старого чабана Келеджара.

Она стояла у доски приказов, и машинописный текст плясал у нее перед глазами: "…проверкой установлена крупная недостача шерсти… сдать отару… дело передать в следственные органы…"

Келеджар-ага был почитаем всеми. Айнагозель и мысли не допускала, что этот человек способен поступить нечестно. Ее еще на свете не было, а чабан Келеджар пас в предгорьях Копет-Дага отару. Когда пришла Советская власть, Годжалы-бай решил угнать свой скот за границу. Позвал чабана: "Ты усердно служил мне, Келеджар, и я должен отблагодарить тебя. Перегоним скот на ту сторону — и половина отары твоя". Келеджар успел уже вволю хлебнуть байской милости. "Спасибо, ага, я сделаю все как следует". А сам пригнал отару в село. Председатель сельсовета удивленно спросил: "Чей это скот, парень?" — "Половина отары моя, другая принадлежит баю. Но настоящий хозяин скота народ. Берите овец".

Эту историю слышала Айнагозель в детстве, от своего отца, погибшего на войне. А потом и от других людей, и каждый раз с новыми подробностями.

И вот теперь Келеджара хотят отдать под суд за присвоение народного добра!

Возмущенная Айнагозель ворвалась в кабинет директора, заговорила с порога:

— Да вы понимаете, что делаете? Опозорили славного человека, облили грязью…

Тарханов медленно поднялся, задетый ногой стул пророкотал по полу, стукнулся о стену.

— Мне надоело выслушивать ваши поучения, уважаемая. Вы мешаете работать, суете нос не в свое дело. Я вынужден поставить вопрос…

Айнагозель выбежала, хлопнув дверью. В коридоре она столкнулась с Чары-ага. Он молча взял ее за руку и повел в комнату партбюро; усадил рядом с собой на диван, сказал:

— Что, дочка, тяжело?

У нее дрожали губы.

— Чары-ага, ну как он смеет! Он… он…

— Он убежден в своей правоте, — мягко возразил старик. — И, конечно, зла не желает.

— Но Келеджар-ага… Не верю!

— И я не верю. И никто не верит. Интересовался я, что там получилось. Ерунда какая-то. Прислали на кош стригалей, а парни ножниц никогда в руках не держали. Тарханов-то взялся круто — в кратчайший срок кампанию закончить. Всех мобилизовать. Ну и настригли — половина шерсти на баранах осталась. Вот и вышла будто бы недостача. Поголовье выросло, а шерсти меньше, чем в прошлом году.

— Так надо объяснить! — воскликнула девушка, готовая бежать и доказывать, что ни в чем не виноват старый Келеджар-ага.

— Подожди ты, коза, — остановил ее Чары-ага. — Я уже пытался — Тарханов и слушать не хочет. Правда, ко мне у него особое чувство, вроде ревности.

— Что же делать, Чары-ага? — Айнагозель с надеждой смотрела на него. — Нельзя же сидеть сложа руки.

— А мы и не сидим. — Он пригладил седые усы, пряча улыбку. — Я в райкоме был, рассказал все как есть. Келеджара из прокуратуры беспокоить не станут. Мы тут сами разберемся. Вот будет отчетно-выборное собрание — обо всем и поговорим. Надо же Тарханова в бюро избирать, — добавил он и глянул на нее с хитрецой.

Подсчет голосов показал, что за кандидатуру Тарханова в состав партбюро проголосовал только один человек.

Утром следующего дня Тарханов вызвал Мамедову:

— Я хочу уехать ненадолго. Останетесь за меня. Пусть Караджа подаст машину к четырем, чтобы успеть к ашхабадскому поезду.

Оказалось, что мотор у "газика" разобран, и Тарханову снова пришлось ехать в кабине самосвала. Караджа закинул в кузов перетянутый ремнями чемодан, захлопнул за директором дверцу, не спеша обошел машину, ударяя сапогом в скаты, сел за руль.

— Не опоздаем? — спросил Тарханов.

— Не должны, — равнодушно ответил шофер.

На станции Тарханов дал ему денег и послал в кассу. Караджа принес билет и сдачу, и тут подошел поезд. Караджа поднес чемодан, подтолкнул его в тамбур. Тарханов тяжело поднялся по узорным металлическим ступенькам. Дважды ударил колокол, загудел тепловоз, лязгнули сцепления, и поезд тронулся. Проводник встал на подножку, заслонив Тарханова.

Пророкотал последний вагон, земля перестала дрожать. Караджа купил в буфете сигарет и направился к машине. Приехав в поселок, он первым делом пошел отчитаться Мамедовой. У нее сидел Чары-ага.

— Успели? — спросила Айнагозель.

— Посадил, — ответил Караджа.

— Вот мы и доели тот пуд соли, — сказал Чары-ага. Айнагозель и Караджа посмотрели на него недоуменно. Потом Айнагозель вспомнила и улыбнулась невесело.

— А ты не вешай головы, дочка, — продолжал старик. — Работать надо. В райкоме мне говорили, что тебя директором рекомендовать будут.