Если любишь (сборник)

Бывает и так Рассказ

— Гельди! Положи билет на стол!

Он, не смея взглянуть в лица товарищам, сидевшим тут, в клубе, весь красный, поднялся с места и, тяжело ступая, словно к его ногам были привязаны пудовые камни, подошел к столу президиума. Вялым, безвольным движением вынул из внутреннего кармана пиджака комсомольский билет, и, когда клал его на край стола, у него дрожали не только руки, но и лицо.

Секретарь колхозной комсомольской организации Гюльджемал Тораева взяла билет Гельди, полистала, сказала негромко:

— Ты свободен…

Гельди мешкал, не уходил.

— Ты что-то хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ты все же добилась своего! Добилась своей цели! — ответил Гельди, багровея еще больше. — Что ж… посмотрим…

— При чем здесь я? У меня нет к тебе личной вражды. Я выполняю волю собрания…

Гельди резко повернулся и вышел из клуба, но тут же, у выхода, остановился, не зная, что делать дальше, куда идти.

Солнце давно село, спала дневная жара, и дышать стало легче. Мягкий ветерок, время от времени набегая, играл листьями молодых тополей, посаженных всего два года назад, тогда, когда на берегу Каракумского канала рождался новый поселок. Один за другим в окнах загорались огни, слышалась приглушенная музыка. Какой-то певец, кажется, Сахи Джепбаров с чувством воспевал косы Лейли.

В другое время Гельди приостановился бы, прислушался к песне, слова бы мимо ушей не пропустил, а то и сам бы стал подпевать. Но сейчас ему было не до песен. Опустив низко голову, он брел по площади перед клубом.

— Гельди! — услышал он возглас позади себя. — Обожди!

Гельди оглянулся — в дверях клуба стоял его друг Чары, тракторист. Чары догнал парня, взял его под руку, потянул в переулок.

— Пойдем поскорее!

Гельди удивился:

— Куда ты меня тянешь? Почему ушел с собрания? Разве оно уже кончилось?

Где там! Когда ты видел, чтобы Гюльджемал закруглилась раньше полуночи? Просто я решил взять тебя с собой…

— Куда взять? Куда ты меня тянешь?

— Как куда? Конечно, к себе домой. Сейчас придем, посидим, побеседуем, пропустим по рюмочке. Плохо ли? Для человека в беде нет лучшего друга и утешителя, чем это лекарство. Вот увидишь, сразу на душе полегчает!

— Нет, что ты! Если я сейчас выпью, мне станет еще хуже… — Гельди приостановился, попытался высвободить руку. — Я лучше пойду домой. Хочется побыть одному, подумать… Надо же! В двадцать три года я стал феодалом! Вот тебе и раз! Из комсомола исключили!

— Да пойдем же, — не отставал Чары. — Покушаем, выпьем. Если захочешь, на дутаре сыграю. А что хорошего тебя ждет дома? Шекер ушла. Дома одна мать, да и та, наверное, слезы проливает. Очень весело! Ей-богу, послушай меня! Идем!

— Нет, Чары. Прошу, оставь меня одного… — Гельди с трудом высвободился.

Чары с досадой махнул рукой и убежал в клуб, на собрание. Гельди миновал две улицы, узкий переулок. А вот и его жилье. Аккуратный красивый домик с верандой… Кажется, матери нет дома. В окнах темно, веранда тоже не освещена. Куда могла уйти мать? Идти ей некуда, разве что к соседке…

Гельди поднялся по ступенькам, нащупал в темноте выключатель. Резкий свет ударил в глаза. Огляделся — на столе ужин, в фарфоровом чайнике чай. Уходя, мать позаботилась о нем.

Гельди не дотронулся до еды, не стал пить чай, закурил и со вздохом опустился на старый диван, что стоял у стены.

Эх, тяжко! А ведь еще неделю назад жизнь была совсем другой! Ни забот, ни волнений… И вот неприятность, как злой ястреб на голову… А все из-за Шекер… Нет, она ни в чем не виновата! Виноват он сам, безвольная тряпка…

— Убить меня мало! — с досадой прошептал Гельди и скрипнул зубами.

…А ведь Гельди и в самом деле был прав — в том, что случилось, Шекер была ни капельки не виновна. Добрая, веселая, она никому в жизни не причинила вреда. Она полюбила Гельди всей душой; доверила ему свою судьбу, свою жизнь, а он не смог оградить ее от неприятностей и невзгод…

Гельди вернулся из Байрам-Али с дипломом механика-водителя, Шекер в тот же год окончила среднюю школу. Она не поехала в город учиться дальше, как поступили ее подруги, а надела белый халат и стала дояркой. Когда она, стройная, черноглазая, с косами толщиной в запястье, явилась на ферму, доярки к ее появлению отнеслись недоверчиво. Разве такая красавица захочет возиться с коровами? Просто какая-то блажь на нее нашла…

— Поработает пяток дней, а на шестой и след ее простынет! — предсказывали одни.

— Нет, — возражали другие. — Наоборот, она будет стараться изо всех сил, чтобы обогнать нас и получить Героя. Героиней задумала сделаться. Золотую Звезду на груди носить…

И никто из этих предсказателей не был прав. Просто Шекер была настоящей дочерью родного края, она любила всей душой свое село. Еще девочкой, пионеркой, она все свободное время проводила на ферме, ухаживая за животными. Так разве было непонятно ее желание пойти на ферму дояркой? Возможно, она хотела работать так, чтобы быть примером другим. Возможно… А разве это плохо? Возможно, она и мечтала носить на груди Золотую Звезду. И в этом нет ничего плохого. Награду дают за труд…

Словом, когда Шекер пришла на ферму, за ней закрепили пять коров, а через месяц она уже доила десять. Как же был удивлен заведующий фермой, когда еще через месяц Шекер попросила дать ей двадцать коров.

— Сколько? Сколько? Двадцать? — не поверил своим ушам заведующий.

А через неделю он удивился еще больше, услышав от Шекер:

— Дайте еще пять!

Заведующий нашел нужным предостеречь ее:

— А ты подумала как следует, Шекер? Справишься ли? Ведь так и посмешищем для людей можно стать. Пять лет тому назад двадцать пять коров доили двадцать пять женщин.

— Это была ваша вина. А над тем, что вы мне сказали, я подумаю, когда у меня будет тридцать коров…

Председатель колхоза к этой ее просьбе не отнесся всерьез. Он охотно поддерживал каждое начинание, был человеком передовым и уважал молодежь, но и он призадумался, покачал головой:

— Нереально это…

А завистницы, которым не под силу было тягаться с молодой дояркой, снова принялись предсказывать:

— Долго не потянет, выдохнется…

Нет, Шекер не выдохлась. Она успешно справлялась с дойкой двадцати пяти коров и упорно продолжала думать над тем, чтобы довести их до тридцати. И ведь вот что было удивительно старым женщинам, работающим на ферме: такой напряженный труд совсем не выматывал девушку. Приходя домой, она не валилась на кровать, обессиленная, а читала, занималась рукоделием, участвовала в клубной самодеятельности и не пропускала ни одну кинокартину.

Ничего нет странного в том, что ее энергия, ее жизнелюбие притягивали к ней многих односельчан. Пожилые люди любили Шекер за вежливость и уважительность, молодые — за веселый нрав, честность в дружбе, верность слову. Тропинка, протоптанная к дому Шекер свахами, не зарастала. Среди свах были и такие, которые неизмеримо высоко ценили своих женихов, но ни одна из них не удостоилась согласия ни Шекер, ни ее матери.

Да, нельзя было не любить такую девушку, не думать о ней. И одним из первых в Шекер влюбился Гельди. Прямо открыться он не решался, только ходил в сторонке да издали любовался своей красавицей. Если же ему приходилось встречаться с нею лицом к лицу на дороге или в кино, краска заливала его щеки, он терялся, не в силах вымолвить нужное слово, хотя в глубине души надеялся, что девушка к нему тоже неравнодушна.

Конечно, они открылись бы друг другу в своих чувствах, но когда? Однако случай ускорил события.

Возле колхозной конторы висела Доска почета. Каждый месяц на ней менялись портреты передовиков, тех, кто побеждал в соревновании, и только фотография улыбающейся, жизнерадостной Щекер не сходила с доски.

И вот как-то ранней весной Гельди подошел к стенду полюбоваться своим портретом (его только-только вывесили на Доске почета) и тут увидел рядом со своей фотографию Шекер. Приятно защемило сердце от такого совпадения. Гельди оглянулся по сторонам — не заметил ли кто его чувств? — и тут обнаружил, что возле него стоит Шекер и тоже смотрит на Доску почета.

Лучшего случая для разговора подыскать трудно, и на этот раз Гельди не растерялся. Правда, сильно покраснев, он все-таки храбро выпалил:

— Нравится тебе, Шекер, что мы здесь вместе, рядышком?

Видя, как заалели щеки Шекер, Гельди понял, что вопрос попал в цель.

— Неплохо, — ответила Шекер, улыбнулась и ушла.

Это была по просто дежурная улыбка, улыбка вежливого, воспитанного человека. За нею крылись теплота, ласка, сердечность, и их влюбленный парень не мог не почувствовать.

Улыбка Шекер лишила по ночам сна, а днем покоя, но она же и удвоила силы, вдохнула энергию в Гельди. Он ощущал необыкновенный душевный подъем, и, когда вспоминал эту улыбку, ему казалось, что даже колеса трактора начинают вращаться быстрее. А весенняя земля, что парилась легким дымком под плугами трактора, голубое небо, по которому неслись легкие облачка, казались еще прекраснее, еще роднее, как чистое, прекрасное лицо Шекер.

Гельди был в семье единственным ребенком, рос без отца. Отец погиб на фронте, и матери пришлось одной воспитывать сына. Возможно, от горькой вдовьей доли, а возможно, и просто от природы Сонагюль-эдже была чрезмерно обидчива и ворчлива. Чуть что — ударится в слезы или начинает осыпать сына попреками. Была она еще к тому же и набожной, почитала шариат и молилась в день по пять раз. Конечно, Гельди не мог поведать матери о своем чувстве. Кто знает, как отнесется к его рассказу старая обидчивая женщина… Понравится ли ей веселая, жизнерадостная сноха? Ведь порою даже громкий смех Гельди заставляет мать хмуриться. Как же быть? Ну, допустим, она даст согласие на свадьбу, а в первый же день скажет своей невестке: "Надень-ка, яшмак, милая! Я терпеть не могу болтливых женщин, что ходят с непокрытым ртом". Смешно подумать, что Шекер наденет яшмак. Она, конечно, ответит свекрови: "Я пришла в ваш дом не затем, чтобы носить грязный яшмак. Кому он нравится, тот пусть сам и носит!" Вот как, разумеется, ответит Шекер — и тогда конец в доме миру и спокойствию!

Эти думы не выходили у парня из головы. Он представлял себе воображаемые споры, становился мысленно то на сторону матери, то на сторону Шекер. И конечно же любовь победила.

Мать первая заговорила о его женитьбе:

— Не пора ли, Гельди-хан, ввести в дом невестку?

Я стара, мне трудно справляться с хозяйством…

Гельди подхватил разговор:

— Если ты одобришь мой выбор, то после посевной можно справить свадьбу.

— Что-то у тебя все легко получается, сынок! — Сонагюль-эдже с сомнением покачала головой. — Ты уже выбрал себе невесту?

— Сказать? — Гельди тоже засомневался.

— Скажи, дорогой, скажи! С кем же и поделиться, если не с родной матерью!

Внешне Сонагюль-эдже казалась спокойной, но в душе у нее всколыхнулась тревога. "Что за девушка? Чья она? Откуда? Помоги, господи", — мысленно молилась она, шевеля блеклыми губами.

— Шекер тебе нравится, мама? — спросил Гельди.

— Кто? Кто? — Сонагюль-эдже привстала.

— Шекер-доярка.

Сонагюль-эдже поджала губы, не проронив ни слова. Ее молчание было плохим признаком, и все-таки Гельди спросил:

— Что ты скажешь о Шекер?

Сонагюль со слезами в голосе, раздраженно ответила:

— А что мне о ней говорить? Ты ее выбрал — ты и говори.

— Значит, она тебе не нравится?

— А чего в ней хорошего?

— Но почему ты против Шекер? Чем она тебе не подходит? Или некрасива, или делать ничего не умеет?

— Ветреная она, попрыгунья…

И тут Гельди проявил характер. Может быть, впервые в жизни он твердо сказал:

— А мне, кроме нее, никого не нужно!

— Уж не знаю, чего хорошего может ждать в жизни человек, который не признает свою мать… — обидчиво произнесла Сонагюль и две недели после этого не разговаривала с сыном.

Однако Гельди стоял на своем, и она, поразмыслив, решила дать согласие на свадьбу. Ведь будет хуже, если сын женится вопреки ее воле. От людей станет стыдно: вот, мол, какого вырастила, и в грош ее не ставит. Надо смириться. Видно, такова судьба. От нее не уйдешь.

Сонагюль-эдже сказала сыну как-то вечером:

— Я даю согласие на свадьбу, но помни: хозяйкой в этом доме буду я до самой своей смерти!

Первый месяц молодожены жили душа в душу, и мать им не мешала. Она все присматривалась к невестке. Гельди даже показалось, что Шекер понравилась матери и она довольна. Действительно, чего лучшего желать для матери, если не счастья ее единственного сына? Только живи, гляди на молодых да радуйся.

Но скоро пришел конец этой идиллии. Как ложка дегтя может испортить бочку меда, так иногда одно грубое или неуместное слово может искалечить людям всю жизнь.

Прошло немного больше месяца, и Сонагюль сказала про невестку:

— Все бы ей из дома бежать… Словно бездомная…

А дело заключалось в том, что Шекер хоть и надела на голову платок замужней женщины, все же не могла совсем распроститься с девичьей порой. Ее подруги после работы веселыми стайками летели в кино, участвовали в колхозной самодеятельности, танцевали и пели, а Шекер теперь была лишена всего этого.

Каждый раз, когда диктор колхозного радиоузла объявлял о демонстрации нового фильма и приглашал всех в клуб, Гельди выжидательно смотрел на мать.

Взгляд его был красноречив и понятен и Сонагюль, и Шекер. Он как бы говорил: "Скажи нам, мама, чтобы мы пошли в кино, чтобы мы отдохнули после работы, повеселились. Ведь мы еще молоды, у нас нет забот и детей нет". И супругам казалось, что мать непременно скажет: "Идите, дети, идите!"

Да где там! Наверное, легче добраться до неба, чем дождаться Шекер таких слов от своей неласковой свекрови. Едва диктор произносил только два слова — "клуб" и "кинофильм", как старуха вскакивала с места и с ожесточением выдергивала вилку из розетки. На этом и глохла идея пойти в кино. Воцарялось тягостное молчание. Настроение было испорчено. Гельди молча сердился на мать, и в душе у молодой женщины начинал шевелиться червячок сомнения. "И слова против матери сказать не может, на своем настоять не умеет, все глядит из ее рук…"

Проходили дни. Хлопчатник, ко дню свадьбы Шекер и Гельди выкинувший только первые листочки, теперь уже был выше пояса, на нем забелели коробочки.

Шекер по-прежнему работала на ферме хорошо, только стала немного грустнее да после работы спешила домой.

Доярки пили чай в обеденный перерыв, когда к ним на ферму пришла секретарь комсомольской организации Гюльджемал Тораева. Она стала раздавать билеты на концерт — приехал танцевальный ансамбль из Ашхабада. Когда очередь дошла до Шекер, она сказала:

— Ты тоже пойдешь? Или билеты зря пропадут?

Шекер покраснела, спросила с вызовом:

—. Почему это пропадут?

— Потому что ты, как наседка, сидишь все время в своем гнезде и никуда не выходишь. Наверняка и на концерт не пойдешь!

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, поэтому и говорю. Разве с таким мужем пойдешь куда-нибудь?

— Твое дело — дать мне билеты, а мое дело — пойти или не пойти! — Шекер, не допив чая, вскочила с места и, гремя ведрами, ушла в коровник.

Когда Гельди вернулся с работы домой, Шекер сидела уже принаряженная, в новом платье из кетени, на голове цветастый, яркий платок.

— Куда это ты собралась? — удивился Гельди.

Шекер вместо ответа протянула ему билеты. Гельди повертел их в руках, спросил:

— Мать знает об этом?

— Нет, а что? — как ни в чем не бывало спросила Шекер.

— Как что? Нужно обязательно ей сказать, спросить разрешения.

— Ну вот и скажи.

— А может, не пойдем?

— Почему?

— Ты же знаешь… — Гельди взглянул на жену жалобно, как ребенок.

— Хочешь правду, Гельди? С этого дня я ничего не знаю и знать не хочу. Сегодня я чуть со стыда не сгорела, когда получала от Гюльджемал билеты. Наседкой меня назвала.

Шурша платьем из кетени, Шекер подошла к зеркалу, провела расческой по волосам, сказала:

— Собирайся поскорее. Не каждый день к нам в колхоз приезжают артисты из Ашхабада. Пойдем, немного побудем на людях!

— Значит, ты решила непременно пойти?

— Да, решила. Я долго ждала, что ты сам предложишь пойти нам куда-нибудь, но так и не дождалась. — Она сняла с гвоздя полотенце и протянула мужу. — Иди же поскорее умойся! Опаздываем! По дороге поговорим.

Гельди не пошел умываться. Он перекинул полотенце через плечо, сел за стол и, облокотившись, задумался.

Шекер подошла сзади, обняла мужа за плечи, затормошила:

— Ну, чего пригорюнился? Вставай, умывайся!

— Я не могу пойти, Шекер, — с трудом выдавил из себя Гельди и снял руки жены со своих плеч.

— Почему не можешь? Боишься матери?

— Ты же знаешь, что ей не понравится, если мы ночью пойдем на концерт…

— Какая ночь? Сейчас всего лишь семь часов. Скажи мне: почему матери нравится, что мы работаем с тобой наравне, едим за одним столом, но вдруг не понравится, если мы вместе сходим на концерт?

— Не знаю, не знаю… — нерешительно промямлил Гельди.

— Кому же знать, если не тебе? — наступала на него Шекер.

— Давай прекратим этот разговор…

— Нет, Гельди, давай поговорим. До замужества я не представляла тебя таким… таким бесхарактерным. Я вышла за тебя не потому, что искала мужа, я вышла по любви. Все мне в тебе нравится: и лицо, и фигура, и глаза, и слова, и поступки. Вернее, нравились поступки, но сейчас… Я гордилась твоим авторитетом в колхозе, твоими успехами, я думала: чего мне желать большего? Я люблю Гельди, мы будем вместе жить, трудиться, красиво одеваться, весело отдыхать. Он будет счастлив мною, а я им. Но мне и в голову не приходило, что парень, который носит в кармане комсомольский билет, который своим трудом прославился на весь Мургаб, находится под таким влиянием у своей матери с отсталыми взглядами. Теперь я кое в чем убедилась. Оказалось, что дальше своего носа я не видела в жизни…

В ее словах была только правда, и Гельди ничего не оставалось делать, как сидеть, опустив голову. А Шекер, высказавшись, погрустнела, ей стало жаль мужа — она обидела его, задела мужское самолюбие, — но было обидно и за себя: ведь он не разделяет ее боль, не понимает ее.

— Раз я человек, то хочу жизнь по-человечески, хочу, чтобы уважали меня! — сказала она, и голос ее задрожал.

— Ей-богу, Шекер! Ну что ты плетешь? Кто мешает тебе жить по-человечески?! — воскликнул возмущенный Гельди.

— Ты и твоя мать, — резко ответила Шекер. — Мои желания для вас ничего не значат.

— Разве ты голодна или раздета? — сказал Гельди, не замечая, что повторяет слова своей матери.

— Разве дело только в том, сыт человек или нет? Если бы весь смысл жизни сводился к наполнению желудка или же к тряпкам, то жить стало бы очень тоскливо. Человеку нельзя без друзей, без песен, без кино, без радости, без веселья. Я говорю о человеке, но и животное выдерживает недолго, когда его держат в четырех стенах. Думаешь, наша корова по своей воле стоит на привязи с утра до вечера? Нет, не по своей… В одной из книг написано: человек должен жить красиво. Понимаешь, красиво!

— Ты так меня убеждаешь, словно я пень и ничего не понимаю! — сказал Гельди, бросив исподлобья взгляд на двери, ведущие в комнату матери.

— А если понимаешь, то борись за свое достоинство, не робей перед ветхой стариной! Если хочешь знать, весь колхоз смеется над нами. Сегодня…

Шекер не договорила. Открылась дверь, и на пороге появилась свекровь, лицо ее было пасмурно. Весь ее вид говорил, что она слышала разговор невестки и сына. Гнев распирал Сонагюль.

— Ты, невестушка, сегодня что-то слишком разговорчива, конца нет твоим речам! — сказала ехидно свекровь. — Кто же это ветхая старина? Я? Повтори-ка еще.

— Достаточно и одного раза, если вы слышали.

— А мне хочется услышать еще раз!

Шекер промолчала. Свекровь надвигалась на нее. Гельди испугался, что мать вцепится Шекер в волосы, встал из-за стола.

— Мама, займись, ради бога, своим делом!

— Помолчи! — прикрикнула мать и сдернула с головы Шекер платок. — Больно наряжаться ты стала! Значит, в хулуп собралась?

Шекер вырвала платок из рук свекрови.

— Да, в клуб!

— Пока я жива, ты не будешь таскаться по хулупам! — Сонагюль снова наступала на молодую женщину. — Сплетен только нам не хватает! Погуляла девушкой — и будет! Теперь твоей заботой должен быть дом! Если станешь препираться со мной, уйдешь и с работы. Нам достаточно того, что зарабатывает Гельди. Не так ли, сынок?

Гельди не подал голоса. Старуха, оставив невестку, набросилась на сына:

— Почему не отвечаешь матери? Онемел, что ли?

Гельди в ответ лишь махнул рукой:

— Ну, мама!

— Что "мама", "мама"? — передразнила его мать. — Хочешь новое имя придумать матери? Если ты считаешь себя мужчиной, прикрикни на жену, пусть помолчит, не шипит на твою мать!

— Шекер, хоть ты не упрямься! Ладно уж, обойдемся и без этого концерта! Оставь…

— Нет, после всего, что было, я не могу "оставить", Гельди, — ничего не боясь, сказала Шекер, — если хочешь, пойдем, а не хочешь…

— А если не хочу?

— То сиди дома. Сиди со своей матерью!

Шекер взяла со стола один из билетов и направилась к двери.

— По смей идти! — Старуха, раскинув руки, загородила ей дорогу.

— Силой не удержите меня. Уйдите с дороги…

— Не уйду! — Сонагюль обеими руками толкнула невестку в грудь. Шекер пошатнулась, но не упала.

— Уйдите, говорю вам! — Шекер рванулась к двери.

— Сынок, уйдет! — завизжала старуха и ухватила Шекер за косу.

Если бы Гельди замешкался, еще полная сил Сонагюль вмиг бы расправилась с хрупкой Шекер — исцарапала бы ей лицо, повырывала бы волосы. Парень встал между женщинами, схватил мать за руку.

— Стыдись, мама!

Сонагюль пыталась дотянуться до Шекер. Гельди загородил жену, но, не рассчитав движения, нечаянно ударил ее локтем в висок. Он даже не понял, что случилось, когда увидел лежащую на полу Шекер с закрытыми глазами.

— Шекер! — послышался позади него возглас.

Это вошла Гюльджемал Тораева. Прямо с порога она бросилась к лежащей женщине, подняла ее голову. Шекер открыла глаза.

— Вай-вай!.. Откуда она свалилась на нашу голову? — забормотала испуганная появлением Гюльджемал старуха и юркнула в свою комнату.

Шекер окончательно пришла в себя. Гюльджемал помогла ей подняться, уложила на диван. Гельди стоял растерянный и потрясенный, с бледным, без кровинки, лицом.

— Что это такое? — спросила его Гюльджемал.

Он молчал, не зная, что ответить.

— Я вижу, ты не только запер бедняжку в четырех стенах, но еще и стал подымать на нее руку? — Гюльджемал с презрением смотрела на Гельди. — И после этого ты можешь называть себя комсомольцем? Нет… Ты не комсомолец. Ты феодал!

— Говори… Что хочешь говори, Гюльджемал… Ты… ты права… Я все выслушаю от тебя… — бормотал убитый происшедшим Гельди, не смея посмотреть девушке в лицо.

— Я что! Ты не передо мной, ты перед всеми комсомольцами будешь держать ответ! — сердито сказала Гюльджемал и вышла.

Шекер долго не задержалась в доме мужа после ухода подруги. Она поправила на голове яркий платок, в котором собралась пойти на концерт, и, не сказав ни слова, скрылась за дверью.

Все произошло точно во сне. Гельди стоял, ничего не понимая. Из оцепенения его вывел истошный голос матери:

— Ну, чего стоишь, словно аршин проглотил? Беги догони ее!

Гельди, очнувшись, бросился вслед за женой.

— Шекер, подожди! — кричал он. — Подожди же-е-е!

Шекер, не оглядываясь, быстрым шагом шла к дому своих родителей…

После этого события прошла неделя. А вот сегодня состоялось комсомольское собрание, где Гельди положил на стол билет.

Теперь же он валялся на диване, уставившись взглядом в темное небо открытой веранды, перебирая в памяти случившееся.

По ступенькам, охая и всхлипывая, поднялась на веранду мать. Вытирая глаза уголком платка, со слезами в голосе она стала рассказывать:

Чтоб мне пропасть, боже мой! Как только проводила тебя на собрание, пошла к Шекер. Вначале стала ее мать упрашивать: "Пусть жена к мужу идет! Молодые должны уступать старикам!" — "Пусть идет, — говорит мать, — я ее не держу, не на той пригласила. Только запомни, Сонагюль: не для того я растила свою дочь, чтобы она была в твоем доме бесправной служанкой!" Чего только, сынок, она еще мне не наговорила! Да не буду пересказывать! Злость в ее глазах так и кипела. А я что ж? Раз чувствовала себя виноватой, пришлось сидеть прикусив язык. Да ты, сынок, слушаешь меня или о своем думаешь? Вижу, от матери ничего путного не добиться, пошла к самой Шекер. "Идем, невестушка, говорю, идем, дорогая. Не надо обижаться. Слова поперек не скажу тебе! С этого дня делай, что твоей душе угодно. Не то что в клуб — в Ашхабад в кино летайте на самолете, и слова не промолвлю…" Вот что я ей сказала! И еще я сказала: "Я слепая была, хоть и с глазами, поддалась наущению шайтана, дала волю своим рукам, но в сердце я против тебя зла не таю… Серна моя, ты уж на первый раз прости полоумную старуху!" Да ты слушаешь меня, Гельди, или нет? Я что, стенке рассказываю?.. Так вот, я ей сказала, что ты ушел на собрание. "Как бы, говорю, книжку не отобрали, а ругать — пусть поругают". А она знаешь что, негодная, мне ответила? "Что, говорит, вы так убиваетесь? Ведь не хороните…" Встала и ушла. Словно по щеке меня ударила. Ноги у меня аж подкосились. С трудом добралась до дома… А тебе что сказали на собрании, сынок?

— Думаешь, поблагодарили?

— Книжку твою не тронули?

Гельди ничего не ответил, встал с дивана и вышел во двор.

— Сынок! Куда же ты? — крикнула встревоженная мать.

Гельди шел пыльной улицей к дому, где теперь жила Шекер. Он не хотел туда идти, но ноги несли помимо его воли. Мысли подступали одна за другой. Что делает сейчас Шекер? Дома ли она? Может, ушла к подруге пожаловаться, отвести душу, а может, легла пораньше спать. Ведь завтра вставать чуть свет. В окнах темно, освещена только веранда, но она пуста.

Внезапно в одном из окон загорелся свет. Гельди вздрогнул — он увидел стоящую посредине комнаты Шекер. Встав на цыпочки, вытянув шею, он стал следить за каждым ее движением. Шекер подошла к зеркалу, но долго не задержалась перед ним, поправила волосы и отошла. Села за стол, раскрыла книгу, тут же с силой захлопнула ее, поднялась со стула. Ухватившись обеими руками за голову, заходила по комнате взад и вперед. Видно, переживает. Но что тревожит ее? То ли, что рушится семья и она вынуждена уйти от мужа, то ли ей уже известно, что Гельди исключили из комсомола? Может, обвиняет во всем случившемся себя? Нет, она ни в чем не виновата!

Гельди захотелось в два прыжка достичь окна и закричать: "Шекер-джан, прости меня! Лишь бы ты простила, а все остальное будет хорошо!"

Он хотел крикнуть громко, а вместо этого чуть слышно прошептал имя жены. Язык не повиновался ему. Мысли одна противоречивее другой помешали окликнуть Шекер. А вдруг она не захочет с ним разговаривать? Просто уйдет из комнаты — и все. К тому же лохматая дворняжка, лежащая под верандой, учуяла чужого и, подняв голову, предостерегающе тявкнула. На собачий лай может выйти теща. На язык она острая. Скажет: мол, чего ты слоняешься по чужим дворам, тревожишь собак, мог бы и стороной обойти наш дом. Скажет — и от стыда сквозь землю провалишься.

Гельди почувствовал, как у него запылало лицо, словно и впрямь теща произнесла свою неласковую речь. Он с трудом оторвал взгляд от освещенного окна и поплелся дальше по улице, сам не зная куда.

Ноги его привели к дому с зелеными воротами. Здесь жил друг детства Гельди — Гочак, ныне секретарь райкома комсомола. Сейчас Гочака дома не было. Встретила его мать, любившая Гельди, как родного сына.

— Заходи, сынок, заходи! — радушно пригласила она.

— Шаллы-ага дома? Я хотел бы с ним поговорить.

— Дома, дома! Где же ему еще быть! — откликнулась весело женщина.

Она провела Гельди в комнату, где находился Шаллы-ага, отец Гочака, крупный, высокий старик с пышной белой бородой. Ему шел седьмой десяток. Яшули лежал на ковре посередине комнаты, облокотившись на подушки, и с наслаждением попивал зеленый чай. Гельди учтиво поздоровался.

Яшули поднял голову, кивнул.

— А, это ты, Гельди-хан! Жив-здоров? Проходи, садись! — Он указал на ковер рядом с собой. — Как дела, Гельди-хан?

— Хуже некуда, Шаллы-ага.

— Да, слышал, слышал… Что ж ты собираешься делать?

— Не знаю… В голове полный сумбур. Пришел к вам за советом, как вы скажете, так и поступлю…

— Что же я могу тебе посоветовать?

— Я хочу, — нерешительно начал Гельди, — написать жалобу Гочаку — пусть мне вернут билет… Поговорите с Гочаком…

Глаза старика блеснули гневом.

— Мать, ты слышишь, что говорит этот дурень?! — закричал он и, тряся бородой, отпихнул от себя пиалу с зеленым чаем. — Он будет творить плохие дела, а я со своей седой бородой должен искать ему заступника?!

— Отец, ну зачем так кричишь! Твои уши не слышат того, что говорит язык! — вступилась за Гельди хозяйка дома.

— Слышат! Даже очень хорошо слышат! — еще больше разгорячился Шаллы-ага. — Вот ты недавно комсомолец и уже потерял комсомольский билет, а я партбилет сорок пять лет ношу в кармане! Моя борода поседела оттого, что я боролся с такими, как ты! С теми, кто унижал женщину, не считал ее за человека! Тебе досталась такая жена, а ты… а ты… Нет, пока у меня будут силы, я буду бороться с негодными людьми, а не заступаться за них! Жаль, что я не был на твоем собрании, я бы выступил, я бы сказал…

Гельди еле унес ноги от сердитого старика.

"Неужели мне уже никто не поможет и я так и останусь без комсомольского билета, с позорной кличкой "феодал"? Нет, нельзя терять надежду, — успокаивал он себя, — у меня есть друг, а от него все зависит. Моя судьба в его руках. И как бы ни сердился Шаллы-ага, друг поддержит еня ради нашей дружбы…"

Гельди пять дней ждал ответа на свое заявление. На шестой он получил по почте приглашение в райком. Гельди ликовал: "Вот это да! Быстро разобрался в моем деле Гочак! Побранит для видимости и отдаст билет!"

Вручив руль хлопкоуборочной машины своему помощнику Чары, Гельди поспешил в райком комсомола, даже не сменив рабочую одежду.

В район он приехал на первой же попутной машине. В райкоме комсомола было назначено совещание, просторный коридор перед залом и веранду заполнили нарядно одетые юноши и девушки. Все были оживленны и веселы, и только Гельди мрачно молчал. Сердце, что-то предчувствуя, тревожно ныло. "Обошлось бы… — тоскливо думал он. — В жизни не обижу Шекер. Дурак я был, дурак…"

Из комнаты выглянула девушка с косами и спросила: — Гельди Караев здесь?

— Я!

— Идите на бюро.

Гельди поздоровался со всеми членами бюро. Заметил, что в комнате сидит и Гюльджемал Тораева. Гочак начал с того, что знает Гельди с детства, вместе росли, у одного арыка, вместе вступали в пионеры и в комсомол… "Как тонко ведет разговор!" — восхищался другом-дипломатом Гельди, слушая речь.

— А сегодня… — Гочак закашлялся, помолчал немного и с трудом сказал: — Сегодня его комсомольский билет вот лежит перед вами…

— Я осознал свою вину, Гочак, — пользуясь паузой, зачастил Гельди. — Верни мне билет.

— Нет, Гельди, я не могу тебе вернуть билет. Это решает бюро…

Один за другим выступали члены бюро, и Гельди стало ясно, что мало осознать вину, надо исправиться, надо доказать людям, что все плохое позади и что старое не повторится.

— Поработай, Гельди, поживи, подумай. Если простит тебя Шекер, если простят тебя товарищи и скажут, что ты снова душою чист, вот тогда и приходи в райком комсомола. Тебе вернут комсомольский билет независимо от того, буду я здесь работать или нет, — сказал в заключение Гочак.

…Когда Гельди вернулся в поле, солнце уже посылало на землю косые лучи. Заметив приближающегося друга, Чары, сидевший за штурвалом, крикнул:

— Ну как, Гельди, соколом вернулся или курицей?

Гельди не ответил на его вопрос, сказал:

— Ты устал, наверное, дай-ка тебя сменю.

Чары с досадой почесал затылок, сожалея, что выскочил со своим неуместным вопросом.

Гельди дважды опорожнил бункер от хлопка и повел машину по ряду хлопчатника в третий раз. Белые коробочки заалели вечерним отсветом. Он посмотрел в сторону, где остался его помощник, и увидел, что Чары что-то кричит и показывает рукой. Проследив взглядом за его рукой, Гельди увидел, как вдоль межи к нему идет Шекер в своей яркой зеленой косынке.