Если любишь (сборник)

На отгоне Повесть

Главный стан пастухов колхоза "Коммунист" приютился в Ортачоль[81], среди цепи песчаных холмов в пологой впадине. Во время дождей и таянья снегов сюда со всех сторон сбегают мутные потоки и сливаются в небольшое озерцо. Потому это место и облюбовали пастухи.

Издали, среди необозримой пустыни, постройки стана — жилой дом, навес для ягнят, склад и квадратный загон для овец, огражденный высокими валами сена, — казались не больше спичечных коробок. Но по мере того, как вы подходили или подъезжали к этому месту, постройки вырастали у вас на глазах и пастушеский стан превращался в небольшой поселок, где шла своя жизнь.

Мотор с однообразным звуком "пыт-пят" качал воду из колодца глубиною в сто с лишним метров. Вода журчащим потоком бежала в длинные колоды, из которых пили овцы. Возле дома, почти у самых дверей, стоял старенький "газик", накрытый брезентом, а за углом в тени дремала серая верблюдица и жевала жвачку. Неподалеку поблескивал сцементированный ховуз[82], окруженный карагачами с пышными кронами — единственное украшение этой голой пустыни. Над карагачами сияло солнце и синело бескрайнее чистое небо.

Обычно в поселке царила глубокая тишина. И только когда пригоняли отары на водопой, он наполнялся, оживал. Овцы, нетерпеливо тряся курдюками, рвались к колодам, бестолково напирали, теснили друг друга, блеяли. Подпаски с криком метались из стороны в сторону, размахивая кривыми палками. Помогая им, с лаем носились грудастые огромные овчарки.

Но вот овцы напивались, и пастухи с подпасками опять угоняли их в степь на пастбище. Мотор прекращал свое "пыт-пят", журчание воды замирало, и стан снова погружался в тишину.

Однажды, в конце января, когда чабаны напоили овец и погнали их в степь, старший пастух Ораз Гельдыев, широкоплечий рослый человек лет сорока, с бронзовым от солнца и ветра лицом, проводил их внимательным взглядом и долго смотрел на небо. Оно заволакивалось тяжелыми сизыми тучами. Ораз вошел в дом.

На кухне худощавый парень-подпасок в ватной телогрейке и каракулевой ушанке готовил обед. Он усердно раздувал огонь в плите. Большой медный котел клокотал, распространяя запах баранины, лука и риса.

— Лучше топи, Меред! Должно быть, снег пойдет, — хмуро сказал ему Ораз и прошел во вторую комнату.

Здесь пастухи и подпаски обычно обедали и отдыхали: читали газеты, журналы, играли в шахматы и слушали радио. Ораз остановился на минуту, озабоченно глянул в окно вслед овечьей отаре, уходившей в степь черной полоской, и прошел в третью комнату, где стояли кровати.

Ораз сбросил рыжую шубу и хотел было прилечь, но передумал, вернулся в столовую, включил радиоприемник, стоявший в углу. Его интересовала сводка погоды.

Он слушал сообщения о работе на заводах и в колхозах, а сам посматривал в окно, за которым уже малькали крупные снежинки. Сводку погоды почему-то не передавали.

— Э! — крякнул с досадой Ораз и опять с тревогой посмотрел в окно.

Снег шел уже большими хлопьями и застилал даль белесой крутящейся мутью.

Ораз накинул на плечи шубу, вышел из дома и, неторопливо шагая, поднялся на гребень песчаного холма, закурил и присел на корточки, пристально вглядываясь в мятущуюся мутную даль. Курил и думал: надолго ли этот снег? Конечно, он завтра же может растаять. А ну как хватят морозы и такая погода затянется на две, на три недели? Вот тебе и год "с двойной весной"! Понадеялся этот дурень Бакыев!..

В Туркменистане бывают годы, которые народ называет годами "с двойной весной". Осенью в такие годы обычно льют дожди, а зимой снег едва выпадает и тут же тает под жарким солнцем. Степь, напоенная обильной влагой, покрывается густым ярким покровом травы, как весной. Овцы и не замечают, как сменяется одно время года другим, и на тучных пастбищах так жиреют, что еле носят свои круглые курдюки.

Но бывает, что среди зимы вдруг выпадает глубокий снег и сразу же начинаются морозы с резким ветром. В степи все леденеет. Трава покрывается толстым слоем плотного, смерзшегося снега. Правда, морозы тянутся недолго — дней десять — двенадцать, но для отар, которым беспечные хозяева не позаботились вовремя запасти сена, эти немногие дни приносят страдания, болезни, а часто и гибель.

Ораз Гельдыев отлично это знал. Он был опытным пастухом. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как он взял в руки кривую пастушескую палку из корня кандыма. Когда он впервые пришел в эту степь, у колхоза было всего две отары овец, а пастухов и подпасков пять человек. А теперь под началом Ораза уже четырнадцать отар, а пастухов и подпасков целая бригада.

За пятнадцать лет Ораз отлично научился узнавать, какая завтра будет погода, — по восходу солнца, по движению облаков, по ветру, по тому, как ведут себя птицы и овцы. Но какая будет погода через два-три дня, он не мог предугадать, и это его беспокоило.

Он встал, отряхнул шубу от снега и, оставляя на чистом снегу большие темные отпечатки сапог, пошел назад, к дому. Он увидел Мереда, тащившего в кухню большую охапку саксаула, и крикнул:

— Брось, Меред, дрова! И поезжай скорее к Эсену. Скажи, чтоб сейчас же пригнал сюда отару и поставил в загон.

— Хорошо! — отозвался Меред, втащил дрова в дом, сложил их и тут же повернул за угол, где, поджав под себя ноги, лежала запорошенная снегом верблюдица и лениво жевала жвачку.

Меред проворно отвязал недоуздок и сел на верблюдицу. Та, как будто только этого и ждала, издала своеобразный горловой звук "кыйк", вскочила и побежала иноходью в степь, куда направлял ее Меред.

Ораз посмотрел ей вслед и пошел к загону, обошел ограду, сложенную из сена, внимательно прикинул ее высоту, ширину. Сена было много, но и овец было столько, что запаса этих высоких душистых валов едва могло хватить на пять дней. А дальше что?

"Хорошо, если снег послезавтра растает. А ну как ночью переменится ветер и подует из Сибири, с северо-востока?.. Не понимаю, о чем только думает Бакыев? Поди, сидит себе возле железной печи, греет спину и сосет чилим[83]…"

Ораз вышел из загона. Снег валил и валил.

"Дрянь, дрянь погода! — думал он с нарастающей тревогой. — Надо наведаться к пастухам. А то понадеются: авось растает — и таких дел наделают…"

И он торопливо направился к "газику", накрытому брезентом.

Вдали, в мутной мгле, показалась качающаяся черная точка. Она быстро росла. Это скакал Меред на верблюде. Подъехав, он легко спрыгнул на землю и, привязывая верблюдицу к колу, сказал:

— Эсен повернул уже стадо, сюда гонит. А вы что, ехать собрались?

— Да, надо же узнать, как дела у других пастухов, — хмуро ответил Ораз.

Меред вспомнил, что у него варится обед, вбежал в дом, заглянул в бурно кипящий котел и, приоткрыв на улицу дверь, крикнул:

— Ораз-ага, идите пообедайте, потом поедете. В такую погоду нельзя натощак выезжать, замерзнешь.

— Э, какой там обед! — проворчал Ораз, закуривая и протягивая папиросу Мереду. — Не ждите меня. Загоните овец и обедайте спокойно.

— Да обед уже готов, — уговаривал Меред. — Ну выедете на пять минут позже, что от этого случится?

— Э, пять минут!.. Сейчас каждая минута дорога. Видишь, что делается?

Он сел за руль, включил мотор и быстро исчез за пеленой снега.

Меред посмотрел ему вслед и пожал плечами:

— Чего это он? Ну, пошел снег… Что тут такого? А ему и еда на ум нейдет. И всегда он так: все об овцах, а о себе и не думает…

Старший пастух гнал машину, то лавируя между побелевшими холмами, то перекатываясь через них. Снег крутился у него перед глазами, застилая даль.

"Эка валит! — думал он. — Да и ветер никак начинается. Наметет до впадины — и застрянешь в степи, никуда не попадешь…"

Уже вечерело, когда он подъехал к стану второй отары. Большая пестрая овчарка с подстриженными ушами, взметая снег ногами, с грозным лаем кинулась ему навстречу, но, услышав знакомый голос Ораза, завиляла куцым хвостом и повернула к дому.

Из дома в облаке пара поспешно вышел чернобровый паренек-подпасок и встретил Ораза обычными приветствиями. Ораз вылез из машины и направился прямо к загону. В загоне было пусто и тихо.

Тогда он пошел в дом, где пастух второй отары овец и его подпаски уютно разместились на кошме возле железной печи, в которой гудело пламя.

Увидев Ораза, все задвигались, освобождая ему место.

— Заходи, заходи, Ораз! Садись ужинать!..

Ораз остановил хмурый взгляд на круглолицем человеке с легкой проседью на висках, обгладывавшем баранье ребрышко, и покачал головой:

— Эх, Овез! Да как же у тебя еда идет в горло, когда овцы в степи в такую погоду?

Тот спокойно положил обглоданное ребрышко в миску и, добродушно улыбаясь, сказал:

— А какая такая погода? Зимой снег идет. Это уж так полагается. И ты не сердись, не раздувайся от злости, как хум[84], а садись-ка лучше ужинать с нами. Такие сладкие ребрышки! Попробуй-ка!

Беспечность Овеза рассердила и даже как бы оскорбила Ораза. Он сдвинул брови и сухо сказал:

— От твоих шуток овцам теплее не станет, Овез. И ты, я вижу, забыл, что было в позапрошлом году? Сколько у тебя погибло овец? Сколько заболело воспалением легких? И разве не ты стоял тогда перед колхозниками на общем собрании бледный и клялся, что больше этого не будет? "Виноват, виноват, конечно, но это по неопытности. Вы уж простите меня". Не ты ли лепетал это? Забыл? А теперь опять за старое?.. Ты что же, ждешь, когда набьется снег в загон и все заледенеет? Тогда ты пригонишь овец и они будут лежать на льду? А сам ты будешь сидеть вот тут и глодать бараньи ребрышки? Да как же тебе не стыдно? А вы, — крикнул он на подпасков, — малые дети, что ли, не знаете, что надо делать в такую погоду? А ну, бросайте ложки и сейчас же загоните отару в загон. Да берегите корм, зря не разбрасывайте! Неизвестно, когда кончится снег и когда вам привезут еще сена.

Все, кроме самого младшего подпаска, вскочили, оделись и вышли за дверь.

Ораз вдруг почувствовал усталость, присел на кошму и задумался: "Неужели и в других отарах так же?.. Вот беда-то! Хорошо, что я сразу поехал…"

Подпасок поставил перед ним пиалу, чайник и большую миску с жирным бараньим супом. Ораз наспех выпил пиалу крепкого зеленого чая, сел в машину и поехал проверять другие отары.

Только пастух, исходивший эту пустыню вдоль и поперек, знавший каждый холм и каждый кустик, мог в темноте, в снежной сумятице найти отары овец.

Всю ночь Ораз колесил по пустыне от одного стана к другому и успокоился только тогда, когда увидел своими глазами, что все отары в загонах. Но пастухи говорили ему, что запас кормов у них небольшой, что товарищ Бакыев их кормами не балует, и это продолжало сильно тревожить Ораза.

Уже на рассвете машина его увязла в снегу, во впадине, почти при самом въезде в главный стан, и он пришел домой измученный, почерневший, осунувшийся от бессонницы, приказал подпаскам отрыть машину, подкатить к дому, а сам скинул с себя шубу, лёг на кровать и сразу же крепко заснул.

Снег шел весь день, но к вечеру немного затих. На горизонте среди разорванных туч показалось багровое солнце.

Подпаски повеселели, проворно дали корм овцам, поужинали, поиграли в шахматы и легли спать. Лёг было и Ораз и стал уже задремывать, как вдруг послышалось мелкое постукивание по стеклам окна. Он поднял голову. За окном опять шел мокрый снег.

Ораз закурил. Ему уже не спалось. Он встал, зажег лампу и стал читать. Но мысли его летали по пустыне от стана к стану, от загона к загону.

"Ведь знают же, что мало у нас сена. Почему же не шлют? Или ждут, чтоб я сам приехал? А как мне уехать? На Овеза, что ли, оставить отары?"

В полночь он потушил лампу и лёг. Но незадолго до рассвета проснулся, накинул на плечи шубу и вышел из дома. К нему подбежали овчарки.

Небо прояснилось. Среди облаков ярко мерцали звезды, но с востока тянул сухой, резкий ветер. Ораз постоял с минуту и покачал головой:

— Ну, теперь все скует!

И он не ошибся. В тот же день глубокий снег в степи сковало морозом, и обледенелые кустарники и травы зазвенели под напором ветра.

Прошло еще два дня, а снег не таял. Валы сена, ограждавшие загон, сильно понизились, и ветер уже свободно врывался туда. Овцы зябли, жались друг к другу и ели значительно больше, чем прежде.

На четвертый день потеплело. Солнце пригрело, и снег начал таять. А ночью небо опять задернулось тучами и на прежний, уже заледеневший снег посыпался новый — сухой и легкий.

Ораз с нарастающей тревогой видел, что запас сена идет к концу. Еще день — и овцы останутся без корма, в открытом, не защищенном от ветра загоне. Он курил, хмурился, посылал подпасков то в одну, то в другую отару узнать, как там дела. Подпаски скакали по снежной пустыне, возвращались и говорили одно и то же:

— Кончается корм. И овцы стоят на ветру. Люди ругаются, не знают, что делать…

На пятый день, перед рассветом, Ораз вышел из дома. Овчарки было бросились к нему, но вдруг остановились и с лаем бросились прочь. Ораз увидел вдали, в предрассветной мгле, верблюда, а на пем Овеза. Вот он подскакал, спрыгнул на землю, привязал верблюда и торопливо сказал:

— Ораз, да что же это за порядок? Кормить-то уже нечем, овцы остатки доедают. А снег идет и идет. Что прикажешь делать? Опять я буду виноват?

— Что тут прикажешь, — с досадой махнул рукой Ораз. — Придется, видно, мне ехать в колхоз. Больше нечего делать.

— Ты вот ругаешь меня, — взволновался Овез, — думаешь, что я только у печки сижу, а об овцах не думаю. Ну верно, сидел я, ужинал. А после ужина-то все равно и без тебя поставил бы их в загон. Что я, не человек, что ли? Или у меня совести нет? Да мне сейчас овцам-то в глаза стыдно глядеть. А чем я виноват? Ведь заведующий фермой был у меня, сам видел, что корма в обрез. И постановление правления было, чтоб он немедля перевез всю траву к нам в степь.

Овез торопливо сунул руку за пазуху, вытащил смятую бумажку и сунул Оразу:

— Вот читай! Тут прямо сказано: "Немедля перебросить сено к отарам в степь". А он что? Он даже за ухом не почесал. Так зачем же тогда приняли постановление?

Ораз не сводил глаз с овец в загоне, которые отталкивали друг друга, выдергивая пряди сена из снега.

— Ах ты, Овез! — с досадой проговорил он. — Все твердишь: "Заведующий, заведующий, товарищ Бакыев!" Как будто действительно говоришь о дельном человеке. А по-моему, уж лучше бы разводил, как раньше, огурцы и помидоры и не лез в животноводство. Пустой он человек! Байбак! Ты видел, как он ухаживает за своей бородой? Ведь у него вся забота — мыть бороду кислым молоком, подстригать да расчесывать. Ты слышал от него когда-нибудь "нет"? Не слышал? Ну вот, и я тоже не слышал. Что ни скажешь ему, он все одно: "Ладно, ладно!" Все на словах готов сделать. А что толку…

Рассвело. Сквозь мутную пелену снега виднелись темные силуэты загона, склада, карагачей над ховузом. Ораз посмотрел на свой старенький "газик" и сказал:

— В колхоз надо ехать, да боюсь, подведет меня эта машина, застрянет где-нибудь.

— А ты на него садись, — живо сказал Овез, кивнув на своего инера[85], который бил себя хвостом по ляжкам и рвался к серой верблюдице.

Издали донесся приглушенный стук моторов. В снежной мгле шли три машины, высоко нагруженные сеном.

— Ну вот, ругаешь Быкаева, а он — видишь… — обрадовался простодушный Овез.

Ораза тоже охватило нетерпеливое радостное волнение. Он вытащил портсигар и закурил.

Машины подъехали к высокому бархану, поросшему саксаулом, и должны были круто повернуть к стану, но не повернули, а стали удаляться.

— Эх, не наши! Это из "Искры", — вздохнул Овез.

А Ораз смял папиросу и пошел к "газику". Он нетерпеливо сорвал брезент и стал заправлять машину.

— Приеду и этого Бакыева прямо за бороду! Только бы мне доехать! — сердито ворчал он.

— А ну как не доедешь? — заволновался Овез. — Ведь этак, друг, весь скот погибнет. Давай-ка уж лучше я на инере поеду. Дело-то вернее будет.

— Э, триста километров! Когда ты на нем допрыгаешь! Ты уж тут будь, присматривай за скотом. А я как-нибудь доберусь, не в первый раз. Вот прошли же машины, да еще с грузом. Снег, видно, промерз, твердый…

Он заправил "газик", заглянул в дом, строго наказал подпаскам, чтобы они бережно расходовали корм, выпил наспех крепкого чая и уехал.

В этот день вечером в колхозе было назначено партийное собрание.

Коммунисты знали, что на собрании будут обсуждаться два вопроса — о подготовке к окотной кампании и о снабжении кормами тех отар, которые пасутся в степи, и что докладчиком по этим вопросам будет заведующий фермой Бакыев.

Узнал об этом Бакыев еще два дня назад. Ему было лестно, что он, беспартийный человек, будет докладывать на партийном собрании о важных делах. А вместе с тем и побаивался: а ну как коммунисты будут его ругать? Ведь это такой народ, никому не спустят и никого не постесняются.

Так как Бакыев не любил делать ничего заранее, подготовку к докладу он оттягивал до самого последнего дня. Только в день собрания он спохватился, прибежал в правление колхоза и стал упрашивать счетовода помочь ему написать доклад. У счетовода была своя спешная работа, к тому же у него сильно болел зуб, и он сначала только отмахивался от Бакыева, как от назойливой мухи.

— Ну хорошо же! Я это попомню! — с угрозой протянул Бакыев.

И счетовод одумался. Он отодвинул в сторону свои дела, взял лист бумаги, обмакнул перо, повернул мученическое лицо к Бакыеву и с раздражением сказал:

— Ну говори, что писать?

Бакыев повеселел, проворно развязал старый, порыжевший портфель, вытащил какие-то обрывки бумаг и начал диктовать.

Он чувствовал себя теперь важной персоной и диктовал с удовольствием, но не совсем ладно. Надиктовав полстраницы и поворошив свои бумажки, он находил вдруг такую, которая неожиданно меняла все дело. Он виновато почесывал переносицу и говорил счетоводу:

— Э, да, я никак напутал, не так тебе сказал. Это у Овеза девятьсот восемьдесят девять голов, а у Ораза-то больше. Стало быть, и кормов ему надо больше.

— Ну вот!.. А у тебя одна голова, и та, я вижу, не работает… — зло взглянув на Бакыева, ворчал счетовод. Он зачеркивал и начинал строчить заново.

Так просидели они до самого вечера, когда до собрания оставался всего час.

Бакыев проголодался и решил пообедать. Он аккуратно сложил доклад, написанный счетоводом, и, приговаривая: "Ну, вот и спасибо тебе! А я, брат, такой человек, что ни у кого еще в долгу не оставался и у тебя не останусь", сунул доклад вместе с бумажками в портфель и пошел домой.

Жена его, Сонагюль-эдже, уже начинавшая седеть, но еще здоровая и быстрая, встретила мужа в дверях и с укоризной сказала:

— И что это за дела у тебя сегодня? Не пил, не ел до сих пор.

— Э, да разве ты знаешь, что творится на свете! — пренебрежительно ответил Бакыев, протягивая жене свой толстый портфель, перевязанный шпагатом. — Через час буду делать доклад на партийном собрании. Надо же было подготовиться… Что у тебя на обед? Давай скорее!

Не снимая шапки и ватника, он прошел в комнату и сел на кошму.

— Подготовиться!.. Люди-то заранее готовятся, а ты все до последней минуты доводишь, — проговорила Сонагюль-эдже и поставила перед мужем большую деревянную миску с жирным белке.

Проголодавшийся Бакыев с наслаждением ел хорошо сваренные квадратики тонко раскатанного теста, начиненные сочным, жирным мясом и залитые кислым молоком.

Хлопотливая Сонагюль-эдже принесла пиалу и чайник с душистым зеленым чаем и поставила перед мужем. Но тот вытащил из кармана часы в чехле, посмотрел на них и вскочил.

— О! Некогда чаи распивать. После собрания приду и спокойно попью.

Даже не вымыв жирные руки, он схватил портфель, сунул под мышку и вышел.

Все коммунисты были уже в сборе, когда он торопливо вошел в парткабинет и, робко посмотрев на всех, спросил секретаря партийной организации:

— Я ведь не опоздал, Курбангозель?

Курбангозель, молодая женщина, закрыла блокнот, в который записывала что-то, посмотрела на Бакыева, на его толстый портфель, чуть улыбнулась и сказала:

— Нет. Почти вовремя.

Потом встала, объявила партийное собрание открытым и предоставила слово Бакыеву.

Бакыев снял большую коричневую, запорошенную снегом папаху, прислонил ее к стоявшему на столе графину с водой. А широкий хивинский халат, надетый поверх ватника, он в волнении забыл снять, и ему никто не напомнил об этом.

Вот он развязал портфель, вынул доклад, написанный счетоводом, надел очки с ослабевшей оправой, кашлянул, погладил густую, хорошо расчесанную бороду и стал читать.

Первую страницу он прочел без запинки, а на второй странице чуть не на каждом слове стал спотыкаться, как старый конь на кочковатой дороге.

Сначала досаду он обратил на себя: "Эх, взялся чужое читать! Самим написанное и то не могу гладко прочесть!" А потом перенес досаду на счетовода: "Ведь говорил же ему: пиши ясно, разборчиво, — нет, так настрочил, будто мураш по бумаге прошел…"

Бакыев так мучительно запинался, что один из бригадиров не выдержал:

— Бакы-ага, да брось ты свои бумаги, сними очки и расскажи попросту, как у тебя дела.

— И то правда! — согласился Бакыев. Он бросил свои бумаги на стол и начал доклад сызнова.

Он говорил теперь бодро и уверенно о достижениях животноводов, о том, насколько увеличится к лету поголовье, сколько все отары дадут колхозу каракулевых шкурок, шерсти и сыра. Но когда он коснулся недостатков, его ораторское искусство несколько снизилось, в речи его все чаще стали звучать такие пустые слова, как "так сказать", "то есть", "как говорится", и наконец он стал так запинаться, будто опять читал по бумаге счетовода.

— Э, да что ж тут говорить? Вы сами знаете, какие у нас недостатки, — вдруг решительно закончил он свою речь и сел к столу.

— Хочешь, чтобы за тебя другие сказали? — крикнул с места агроном.

Коммунисты переглянулись, одни улыбнулись, другие покачали головами.

— Так, Бакы-ага, — спокойно сказала Курбангозель, — подготовку к окотной кампании можно считать удовлетворительной. И тут у нас время есть, мы можем еще собраться и поговорить, а вот по другому-то вопросу — о снабжении отар кормами — ты говорил очень много, а сказал очень мало. В каком положении сейчас овцы в степи? И почему ты не выполнил до сих пор постановление правления колхоза о переброске оставшихся кормов в степь отарам? Ты ничего об этом не сказал. А это самое главное. Из-за этого-то мы и собрались сейчас. Видишь, снег тает только на столе, на твоей папахе, а в степи-то он идет и идет. Хватит ли корма отарам? Как ты думаешь? Ведь каждая овца на твоей ответственности.

— Да должно хватить, — сказал Бакыев, бросив в пепельницу папиросу. — Ведь им сколько туда кормов-то завезено! Возили, возили… И чего это зря панику поднимать? Если б совсем не было, другое дело… И что из того, что снег и мороз? В первый раз, что ли? Так было и при наших дедах и прадедах. И я не слышал, чтоб в старину когда-нибудь возили траву в степь. Я хотя пастухом и не был, а подпаском был, знаю.

— Когда ты был подпаском-то? — сердито сказал старик бригадир. — Тогда у нас и овец по пальцам можно было пересчитать. На двух верблюдах, бывало, отправишь селина[86], так им на пять дней хватало. А сейчас сколько селина надо? Пойми ты это!

— А я и понимаю! — рассердился Бакыев. — Потому-то мы и завезли туда сена не на двух верблюдах, а возили, возили…

— А ты хорошо подсчитал, — перебила его Курбан-гозель, — сколько у тебя овец в степи и сколько им нужно корма в такую погоду?

— А чего считать? В старину, говорю, не считали, сколько чего надо, и траву не возили туда, где она растет. И ничего не случалось.

— Как не случалось? Забыл, сколько овец гибло? — закричали со всех сторон.

— Э, сколько там гибло! — отмахнулся Бакыев. — По-моему, уж лучше сюда пригнать все отары, чем канителиться, возить траву в степь за триста километров. Выдумали тоже!.. Все равно как наш агроном, только и твердит: "Не заливайте хлопковые поля, как в старину, а поливайте по бороздкам. А что, в старину-то глупее его, что ли, были?

Колхозный агроном порывисто вскочил с дивана и запальчиво заговорил:

— Товарищи, я слышу от него это уже не первый раз! Он то и дело попрекает меня бороздковым поливом, а сам ни черта не понимает… Он не хочет расставаться со стариной, как со своим халатом и старомодной папахой. Если он не понимает значения бороздкового полива, так пусть спросит наших хлопкоробов! Они ему скажут, насколько повысился урожай хлопка в последние два года.

Агроном увлекся и начал было читать лекцию о значении бороздкового полива, но бригадир дернул его за рукав:

— Да сядь ты, агроном! Он сам это знает, только дурака валяет. И разговор-то сейчас не о поливе, а о корме для отар. Скажи по совести, Бакы-ага, почему ты не выполнил постановление правления и не отправил в степь оставшийся корм? — спросил он строго Бакыева.

— А на чем бы я его отправил? — опять вскинулся Бакыев. — Сам захватил все машины, возил на них свой хлопок, а я на чем должен возить? На себе, что ли?..

— Так этот вопрос надо было поставить перед правлением, — сказала Курбангозель. — Надо было добиваться, чтоб дали машины. Настойчиво добиваться!

— Я думал, ему нужнее. После него собирался перевезти. Думал, он спасибо за это скажет, а он на меня же…

Бакыев произнес это с такой наивной обидой, что все засмеялись.

— Дело не в оправдании, — сказала Курбангозель, — а в том, чтобы спасти сейчас отары…

— Да если б у них не было корма, — перебил ее Бакыев, — Ораз дал бы знать или сам приехал. Не задавило же их всех снегом!

— А если Оразу нельзя сейчас отлучиться? Или машина у него не в порядке? Он ждет от нас помощи, а мы болтаем о старине! Ты, Бакы-ага, не успокаивай нас. Тебе первому надо бить тревогу. Понимаешь?

Она подошла к окну, приоткрыла занавеску и покачала головой:

— Снег все идет и идет… Надо немедленно перебросить корма в степь.

— Ну что ж, если такое постановление партсобрания, я готов выполнить. Только дорога-то сейчас… По такому снегу разве пройдут машины с грузом? Застрянут, да еще ночью… Переждать бы до завтра. Завтра снег кончится.

— Ты что, слышал сводку погоды? — обрадовалась было Курбангозель.

— Нет, спина у меня весь день чешется — это к теплу, — простодушно ответил Бакыев под общий смех.

Как на грех, в этот момент Бакыев потянулся и ожесточенно поскреб спину. Смех перешел в громкий хохот. А Бакыев, не понимая, смущенно оглядывал собравшихся и густо краснел. Внезапно открылась дверь, и вошел здоровенный детина, весь запорошенный снегом. За густой завесой табачного дыма не сразу разглядели, что это за человек, и узнали его только тогда, когда он снял с головы ушанку.

Это был Ораз Гельдыев, исхудалый, измученный долгим путешествием по бездорожной холодной пустыне. Он молча снял шубу, повесил на вешалку и сел на пододвинутый ему кем-то стул. Потом расстегнул меховую куртку, вынул платок, вытер таявший снег на бровях, усах и закурил.

— Я вижу, у вас тут весело, — глухо произнес Ораз. — Скот на ветру, в снегу, без корма, а вы тут сидите спокойно! Да как вы можете? Эх вы, хозяева! Никто не приехал, не посмотрел, что там у нас делается… — Он в сердцах бросил потухшую папиросу и закурил другую.

Бакыев заерзал на стуле и спросил:

— Еще не падают овцы?

— Ну вот, он ждет, когда овцы подохнут, тогда он привезет им корм! Эх, Бакы-ага, не будь тут Курбангозель, сказал бы я тебе словечко… Все соседи давно уже на ногах. Утром нынче три машины из "Искры" прошли мимо. А у нас только слюнки потекли. И по дороге сюда мне встречались машины с сеном, все думал — наши. Нет! Все чужие…

Бакыев сидел красный, бессмысленно моргал глазами.

Вскоре шесть грузовых машин подъехали к стогам сена, стоявшим возле животноводческой фермы. Сюда же колхозники привели полсотни верблюдов. Все стали дружно грузить.

Должно быть, чтобы загладить свою вину, Бакыев метался от машины к машине, от верблюда к верблюду, торопил всех и сам работал с таким усердием, какое бывает только на пожарах.

К двум часам ночи погрузка закончилась.

Ветер немного утих, и в разорванных тучах показалась луна.

Длинный караван машин и верблюдов, напутствуемый добрыми пожеланиями, вышел из аула в степь.

Ораз ехал впереди. Когда достигли песков, дорога стала значительно труднее. Моторы то и дело завывали на подъемах. Ораз с тревогой оглядывался.

Когда рассвело и из-за горизонта показалось багровое солнце, он встревожился: а ну как снег размякнет? Тогда уж совсем не доедешь!

Ветер усилился и обжигал лицо. Он дул с северо-востока, с холодной стороны, продувал открытый "газик", но Ораз не чувствовал холода. Его то и дело бросало в жар, когда за спиной у него вдруг усиленно начинали завывать моторы, преодолевая препятствия.

Обычно в степи Ораз зорко смотрел по сторонам, не бежит ли лиса или заяц, и редко возвращался домой без добычи. А тут он только оглядывался на машины. Охотничья страсть не шелохнулась в нем, даже когда он увидел перед собой двух зайцев. Они подпустили его к себе так близко, что можно было попасть в них палкой, прижали уши и, подпрыгивая на пружинистых лапах, скрылись за холмом.

Добравшись до Маябатана, последняя машина крепко завязла в снегу. Шофер Сары, молодой парень, пытался вывести ее и не мог. Другой шофер хотел взять на буксир, но сам завяз.

Все бросились им на помощь, дружно толкали машины, подкладывали под колеса ветки саксаула.

— Надо разгружать, — сказал Ораз, — так мы не вытащим.

Шоферам не хотелось сбрасывать, а потом опять накладывать по три тонны груза на каждую машину, но другого выхода не было.

Ораз усердно работал сам и подбадривал других.

— Ничего! Это такое уж место… А выедем, все будет хорошо. Солнце пойдет на закат, снег подмерзнет, а за Оджарли-ой пойдут уже кустарники — черкез, кандым, там не страшно. Считай, что дома!..

Машины вытащили, нагрузили и снова двинулись в путь. И тут опять солнце задернулось тучами и пошел сухой снег. За Оджарли-ой, густо покрытого кустами саксаула, Ораз остановил машину и предложил шоферам отдохнуть и пообедать.

Быстро развели большой костер из сухих стволов саксаула, вскипятили чай, закусили, погрелись.

Ораз посматривал вдаль, где нетерпеливо поджидали его пастухи и подпаски, а главное — овцы. Корм у них, должно быть, кончился, думал он, а на ледяном ветру они уж и блеять не в силах, только молча смотрят кроткими глазами, не несут ли им корм.

Снова двинулись в путь. К ночи мороз крепче сковал снежный пласт. Ехать стало легче, и только во впадинах, занесенных рыхлым снегом, машины пробивались с большим трудом. Две уже старые, потрепанные машины Сары и Мергена дважды увязали в снегу, и дважды пришлось их разгружать и нагружать.

Бедняга Сары так измучился, что, когда последний раз перегружали его машину, он в изнеможении упал на снег и закрыл глаза.

Ораз подбежал к Сары.

— Иди ты лучше в кабину… Полежи, отдохни. Мы и без тебя управимся. Теперь уж недалеко до стана… Нам тяжело, а овцам-то, мой ини[87], еще тяжелее. Они уж на ногах, еле держатся и ждут нас, как голодные дети свою мать. Ведь скот-то наш, колхозный. Четырнадцать отар, и в каждой по тысяче голов.

Ораз метнулся к машине Сары. Сары встал, вытер рукавом пот со лба и тоже стал грузить.

На рассвете, когда солнце мутно забагровело в снежной дымке, все семь машин подъезжали к главному стану. Навстречу им с радостным криком выбежали подпаски. Огромные овчарки с лаем заметались вокруг машин. Запорошенные снегом овцы в загоне, почуяв корм, нетерпеливо заблеяли.

— Ну как, все овцы целы? — высунувшись из кабины, еще издали крикнул Ораз.

— Все целы! — закричали подпаски. — Вчера вечером последний корм роздали! Как раз вовремя подоспели!

— Ну и хорошо! — повеселел Ораз. — Меред, готовь скорей обед! Видишь, гости приехали!..

Бакыев, пока нагружал машины, так устал, что едва добрел до кровати, накрывшись халатом, он сразу же крепко заснул. Проснулся он, когда уже рассвело. На улице по-прежнему шел снег и дул резкий ветер.

"А ну как они не доедут, застрянут в степи? — подумал он и живо представил себе, как бранят его уже не на партийном, а на общем собрании колхозников. — Вот дело-то будет! Хоть из аула беги!"

Он наскоро позавтракал и ушел на ферму. Весь день он ходил понурый, озабоченный.

Среди дня он зашел в правление колхоза, чтобы сказать счетоводу: "Ну и удружил ты мне!.." Но счетовод, поддерживая ладонью распухшую щеку, мрачно буркнул: "Овец, что ли, списывать пришел?" На что он только махнул рукой и вышел.

Бакыев вернулся с фермы поздним вечером, когда Сонагюль-эдже уже переделала все свои дела и собиралась спать. Она молча поставила перед мужем обед, чай и, пока он ел, что-то шила, протяжно зевая. Убрав посуду, она отправилась спать.

Лёг и Бакыев, но ему не спалось. Он прислушивался к свисту ветра в саду, и его все больше одолевала тоска и тревога. Он привставал, спускал ноги с кровати, нащупывал в темноте папиросы, чиркал спичкой и закуривал. Опять ложился и опять вставал и закуривал.

— И чего тебе не спится! — ворчала Сонагюль-эдже, ворочаясь с боку на бок. — Раньше надо было беспокоиться, а теперь чего уж…

— Э, много ты понимаешь! — с раздражением ворчал Бакыев. — Не суйся не в свои дела! Без тебя тошно.

Так они проворчали всю ночь, и оба встали сердитые, хмурые.

А после завтрака, как только Бакыев вышел на улицу, ему встретилась старая бабка, мать бригадира-хлопковода.

— Что слышно, Бакы? — спросила она. — Доехали паши?

— Не знаю. Должно быть, доехали, — задумчиво ответил Бакыев и пошел на ферму.

И весь этот день, с кем бы он ни встретился, все его только и спрашивали: "Что слышно? Доехали наши?" У всех одна печаль, одна забота.

Сначала он отвечал спокойно, так же как и старой бабке, а потом его так доняли, что он только отмахивался и с раздражением говорил:

— Да я-то откуда знаю? Вот приедут, тогда и узнаете.

Перед заходом солнца он обошел хлев, конюшни, осмотрел все, разругал конюхов за то, что плохо убирают навоз в стойлах, и направился домой.

Снег крутился в полосах света, отбрасываемых окнами домов. Бакыев еле брел. Он устал за день, и ему мучительно хотелось спать.

Возле правления он встретил агронома.

— Ну как, Бакы-ага, спина все чешется? — насмешливо спросил агроном.

— Тебе-то что? Если и чешется, так не твоя, а моя, — с раздражением ответил Бакыев и прошел мимо.

— Да ты не сердись, чудак! — крикнул ему вслед агроном. — Уж и пошутить нельзя… Не знаешь, доехали наши?

Бакыев не оглянулся и ничего не ответил, только ускорил шаги.

Домой он пришел злой, снял шапку, халат, бросил на диван и сел на кошму, ужинать. Сонагюль-эдже поставила перед ним пиалу, чайник, заботливо спросила:

— Что слышно? Доехали паши?

— фу-ты! — уже в ярости закричал Бакыев, стукнув чайником по кошме. — Тебе мало того, что другие весь день меня донимают? Кого ни встретишь — все: "Доехали? Доехали?" И ты тоже. Сговорились, что ли? Дурацкий вопрос! Все с меня спрашивают! Хоть из дому не выходи!..

— Ну пусть будет так, как будто я и не спрашивала, — успокаивала его добрая Сонагюль-эдже, вполне понимавшая положение мужа. — Не сердись, сиди себе и пей чай, а я сейчас обед принесу.

Вернувшись, она покачала головой, увидев, что муж уже спит. Она на цыпочках пошла за одеялом, чтобы накрыть мужа. Предосторожность была напрасной. Бакыев так спал, что у него под самым ухом можно было палить из пушки и это его не потревожило бы.

Сонагюль-эдже убрала посуду, потушила огонь.

В полночь она проснулась от света фар в окне и тут же стала трясти мужа за плечо:

— Вставай, вставай! Едут!

Бакыев открыл глаза, сел.

— Что такое? Что случилось?

— Да из степи машины едут!

Бакыев вскочил, надел халат, папаху и выбежал на улицу. Мимо его дома проезжала последняя машина. Он кинулся к ней с криком:

— Стой!

Машина остановилась. Шофер приоткрыл кабину.

— Сары, это ты? Ну как, отвезли?

— Да, хорошо, вовремя доставили. И верблюды ночью пришли. Еще бы день-другой — пропали бы наши овцы.

Бакыев вздохнул с облегчением.

Подросток шофер хмуро смотрел из своей кабины на стоявшего в снегу заведующего фермой.

— Молодцы! А я-то за вас беспокоился! Ночь не спал, честное слово! Все меня спрашивают: доехали или нет? А я знаю?..

Бакыев с виноватым видом разводил руками. И этот безусый парнишка Сары наставительно сказал ему с высоты своего сиденья:

— Ну еще бы! Только знаешь, Бакы-ага, раньше надо было беспокоиться. Ты слыхал пословицу: "У того зимой котел не закипит, у кого летом котелок не сварит"? — И Сары выразительно похлопал себя по макушке.

Бакыев хотел рассердиться, — мол, яйца курицу не учат, — но передумал. Он только усмехнулся, сказав этому юнцу:

— Ну вот, и ты уже меня учишь! Ладно, езжай отдыхай!