Если любишь (сборник)

Семь с полтиной Повесть

Семь с полтиной… Семь с полтиной…

Мургабцы часто повторяли эти два слова. Я постоянно слышал их, когда еще был мальчишкой.

Весной тысяча девятьсот двадцать девятого года беспрерывно шли дожди. В один из таких дождливых дней из пустыни возвратился промокший до нитки чабан Джума, сын нашего соседа Кулназар-аги, и слег. Прошел день — он не поправлялся, прошел второй — парню не становилось лучше.

В сильном жару Джума бредил, метался, скрежетал зубами, терял сознание. Приходя ненадолго в себя, он кричал:

— Ох! Все горит внутри, воды!..

Никто в семье Кулназар-аги не мог определить, чем болен Джума. Все растерялись. И вот кто-то предложил:

— Что мы сидим и смотрим на него? Давайте лучше позовем муллу!

Пришел мулла и сказал: "Вашего сына сглазили". На желтом листе бумаги, размером с коровий язык, он написал заклинание и в оплату за этот труд увел единственную ярку Кулназар-аги. Но Джуме не стало легче.

Тогда позвали табиба.

— У вашего сына растянулась жила страха, — определил он, назвав болезнь, о которой раньше никто не слышал. Помяв больного, он тоже потребовал плату. В кармане старика не нашлось ни одной монеты, и табиб нагрузил на своего ишака последний чувал зерна.

Но от визита табиба было не больше пользы, чем от муллы. Состояние парня с каждым днем ухудшалось. Кулназар-ага терял своего единственного сына. Старик был в отчаянии.

— Скажите, люди, что мне делать? Положиться на волю всевышнего или позвать еще порхана[73]?

Среди обступивших больного находился один умный яшули по имени Келен-ага. Когда приходили мулла и табиб, он еще молчал, но, услышав слово "порхан", не выдержал и набросился на Кулназар-агу:

— Сакалдаш[74]! Если ты не хочешь смерти сына, перестань делать глупости. Позови Семь с полтиной!

Но ехать старому Кулназар-аге не пришлось. "Семь с полтиной" пришел сам, и не один, а вместе с женой.

"Семь с полтиной" — так называли туркмены Семена Устиновича Терехова. Он был врачом первого открывшегося в Сакар-Чага медицинского пункта. Вернее, он сам его открыл.

Русский врач Терехов добровольно переселился в наш Сакар-Чага из России. Вместе с ним приехала его жена — Елена Львовна, тоже врач.

Тогда Семен Устинович был молод, широкоплеч. Юная Елена Львовна — с длинными русыми косами и улыбающимися глазами — понравилась всем. Сельский Совет выделил им помещение для амбулатории, дал лошадь и арбу. Сначала у них был толмач, но вскоре врачи перестали в нем нуждаться. Семен Устинович и его жена быстро выучили туркменские слова, которые требовались им в обиходе. Только один день из десяти проводили они на медпункте. Все остальное время они обходили аулы, осматривали людей, смело боролись с инфекционными болезнями.

Муллы и обманщики табибы, заслышав слова "Семь с полтиной", злобно хмурили брови. Они подстрекали темных туркмен убить русских врачей и однажды пытались поджечь их дом. Но угрозы не пугали этих самоотверженных людей. Они видели плоды своих усилий, и это придавало им мужества.

На этот раз, делая очередной обход по аулам, Семен Устинович зашел к Кулназар-аге.

— Семь с полтиной, помоги! Горе у нас… — взмолился старик.

Взяв с собой лекарства, врачи вошли в кибитку. Прежде всего Семен Устинович расспросил родителей о состоянии больного, потом выслушал его сердце, проверил легкие, выстукал живот и спину, измерил температуру. Подумав немного, он сказал:

— Сына твоего не сглазили. И жила страха у парня на месте. По-моему, у него воспаление легких. — И обратился к жене: — Елена, а ты что скажешь?

— Я думаю то же самое, — подтвердила Елена Львовна диагноз мужа и начала успокаивать мать, горестно застывшую у постели больного Джумы. — Сын твой скоро выздоровеет. Мы дадим ему лекарство. Не нужно печалиться.

— Вах, дочка, пусть бог услышит твои слова! — Из глаз старой матери полились слезы радости, она нежно обняла русскую женщину.

Врачи трое суток не отходили от постели больного. На четвертый день, едва занялось утро, Джума попросил еду и слабо улыбнулся.

Кулназар-ага суетился, не зная, чем отблагодарить врачей, вырвавших из когтей смерти его сына. Келен-ага привел своего годовалого барашка и освежевал его. Когда была приготовлена чекдирме[75] и ее разлили по мискам, друг Джумы достал из-под полы халата бутылку.

Терехов подмигнул жене. Елена Львовна улыбалась.

Врач взял бутылку, посмотрел на этикетку и поставил водку на место.

— Семь с полтиной заплатил! — засмеялся он. — Нет, пить сейчас рано. Джума еще не поправился. Вот когда Кулназар невестку возьмет и той будет, вот тогда я выпью. Семь с полтиной не пожалел. Ха-ха-ха!..

В то время бутылка водки стоила семь рублей с полтиной. Семен Устинович постоянно укорял своих пациентов, что они тратят такие деньги на водку. У него была привычка говорить: "Семь с полтиной за яд платите". Вероятно, поэтому за ним и закрепилось это прозвище. А может быть, еще и потому, что русские слова "семь с полтиной" были созвучны с его именем и отчеством.

Удивившись, что врач отказывается от выпивки, Келен-ага сказал:

— Доктор, может, ты стесняешься, вот закуси, — и протянул гостю только что вынутый из тамдыра горячий румяный чурек.

— Хоть меня и зовут Семь с полтиной, водку я не пью. Куда лучше зеленый чай или верблюжий чал. И семь с полтиной целы, — снова засмеялся Терехов.

Келен-ага одобрительно улыбнулся:

— И в самом деле, ты, Семь с полтиной, удивительный человек! На наше счастье ты родился. Твои шутки могут вылечить от любой болезни. Не правда ли, люди?

— Верные слова! — первым подтвердил старый Кулназар-ага…

Тридцать лет этот замечательный врач был Лукманом[76]Сакар-Чага. Его любили все, по особенно дети и старики. Лечил он и моего отца, и меня, и моих детей…

Умер Семен Устинович в пятидесятых годах. Больной, он просил своих ближних:

— Когда умру, похороните меня на туркменском кладбище.

За годы, проработанные в Сакар-Чага, Семен Устинович Терехов победил многие, неизлечимые ранее болезни. Немало историй рассказывают об этом удивительном человеке в народе. Некоторые из них веселые, другие — грустные. Если собрать их все, получится книга.

Несколько таких историй живут в моей памяти.

Вот одна из них.

Был знойный день лета тридцатого года. Елена Львовна, не замечая жары, то и дело выбегала из дома и смотрела на дорогу, по которой должен был возвратиться ее муж.

Она прождала целый день; Терехов приехал поздно вечером.

— Почему ты задержался, Семен? — спросила встревоженная жена.

— Да разве вырвешься… — уклончиво ответил Семен Устинович, слезая с коня. — Ты ведь сама знаешь гостеприимство туркмен.

Они вошли в дом, и тут Елена Львовна увидела кровь на плече мужа.

— Семен, что это?

— Это? Ничего страшного. — Терехов снял пропитавшуюся кровью рубашку и бросил ее в угол.

Елена осмотрела плечо — пуля прошла насквозь, не задев кости, — быстро согрела воду, промыла и забинтовала рапу.

— Не могу я так жить…

— Лена, успокойся…

— Семен, я приехала сюда не для того, чтобы стать вдовой! — голос Елены Львовны дрожал. — Не улыбайся, я говорю правду.

Он спросил раздраженно:

— Что же ты предлагаешь делать?

— Это я хочу спросить тебя.

— Тогда прекрати этот разговор. Я приехал сюда не на пятидневку.

— Да, да… Я понимаю… — Елена уже жалела, что расстроила мужа. Она вытерла слезы и понемногу успокоилась.

— Ну, если ты понимаешь, завари мне чайку покрепче. — Семен Устинович снова улыбнулся и погладил руку жены, которая заканчивала перевязку.

— Я вот только одного не понимаю, Семен, — не выдержала снова Елена Львовна. — Ты лечишь их. А они…

— Кто "они"? — переспросил Семен Устинович.

— Не делай вид, что ты не знаешь.

— Говоря "они", ты ставишь всех на одну доску. Не нужно смешивать темных, забитых людей с классовыми врагами. А люди любят нас.

— Если любят, пусть хоть защищают твою жизнь!

— Откуда ты знаешь, что они этого не делают? — твердо сказал Терехов. — Вот и сегодня могли привезти мой труп. Я столкнулся с Бапбы.

— Бог мой! — вскричала Елена Львовна. — Значит, его до сих пор не поймали? И что этому бандиту нужно от тебя? — Она всхлипнула.

— Лена! Будь умницей! Когда ты печалишься, и мне становится грустно. Дело не во мне. Ты же сама видишь, какая классовая борьба идет в туркменских селах: к горлу байства приставлен нож. А умирать, сама знаешь, никто не хочет. Вот баран, кроткое животное, а когда его режут, и он начинает бить ногами.

— Бапбы — сын бая?

— Точно не знаю, но, как говорят люди, совсем наоборот.

— А ты думаешь, что он из бедняков? Ты же сам говорил, что бедняк не станет стрелять во врача, не станет разбойничать. В чем же дело? Вспомни туркменскую пословицу: "Без ветра и травинка не шелохнется".

— Конечно, трудно поверить, что он не из байской среды. Но, может быть, кто-то его подстрекает? Ведь немало честных парней, не разобравшись, где правда, где ложь, повернули к баям.

— Где ты с ним встретился?

— Я столкнулся с ним в зарослях Ак-шора. Ему наперерез выскочили два всадника. Видно, они выслеживали его. Увидев их, Бапбы выстрелил и скрылся в зарослях.

— Он в тебя не целился?

— Не знаю.

— Они поймали его?

— Тоже не скажу. В зарослях долго перестреливались.

— Мне одна старая туркменка сказала: "Кошка быстра только до лежанки". И у Бапбы точно так же. Не попался сегодня, попадется завтра. Советская власть не позволит, чтобы в нее стреляли, — сказала Елена Львовна и, убрав со стола чайник и пиалу, сообщила новость: приезжал Кияс-ага из Кара-япа.

— Кияс-ага? Тот самый бородатый яшули, который живет на арыке Мириш? У него что-нибудь случилось?

Елена засмеялась:

— Ты привык, что к тебе обращаются только в несчастье. А разве к нам нельзя прийти просто в гости? Приглашал нас к себе. "Пусть приезжает Семь с полтиной, — сказал он, — и ты, молодуха, приезжай". И предупредил: "Если не приедете, я обижусь". Ну как? Поедем, Семен?

— Обязательно!

Но поехать на той к Кияс-аге им не удалось.

Ночью под окном послышался топот конских копыт. Кто-то застучал в дверь.

Чтобы не разбудить мужа, Елена Львовна на цыпочках подошла к двери и шепотом спросила:

— Кто нужен?

— Семь с полтиной дома? — раздался громкий голос. Терехов проснулся.

— Кто меня спрашивает, Елена?

— Видно, кто-то приехал по срочному делу.

Семен Устинович быстро встал, зажег лампу, набросил на плечи подаренный хивинский халат и открыл дверь.

Во дворе, держа коней под уздцы, стояли два незнакомца.

Один из мужчин обратился к врачу:

— Это ты Семь с полтиной?

— Да, я.

— Тогда быстрее бери свои лекарства и садись на коня!

Терехов присмотрелся. Перед ним стоял высокий парень с обветренным лицом.

— Чем могу служить?

— У нас есть больной. Нужна твоя помощь.

— Что с больным?

— Поедешь — увидишь.

Семену Устиновичу не понравился тон незнакомца, он примирительно сказал:

— Ты не удивляйся моему вопросу. Я должен знать, в чем дело, чтобы взять нужные лекарства. На что жалуется ваш больной? Болит голова, живот?

Парень нехотя сказал:

— Он ранен.

— Пулей или ножом?

— Пуля задела.

— Кто он? Из какого села?

— Ты его не знаешь! — снова грубо ответил парень с обветренным лицом. — И какое тебе дело — кто он? Ты доктор или милиция?

— Я человек! — властно сказал врач. — Потому и спрашиваю.

— Если человек, прекрати разговоры и поторопись! Мы приехали не для того, чтобы торговаться с тобой! — Парень с обветренным лицом сунул Семену Устиновичу повод своего коня. — Давай садись!

— Ты все-таки скажи, куда мы поедем, — настаивал Терехов.

Парень стал на него угрожающе надвигаться:

— Значит, не поедешь?

— Если ты будешь так себя вести, могу и не поехать.

— Еще как поедешь!.. — Парень сунул руку за пазуху. — Или садись на коня, или…

Елена Львовна увидела в его руке пистолет и насмешливо сказала:

— Смотрите, как ведет себя этот мальчишка! Твоего пистолета здесь никто не боится… Семен, пойдемте дом.

Подумав, что, если врач не приедет, их никто за это не поблагодарит, второй парень вступил в разговор:

— Веллек! В самом деле, что тебе нужно — дохтор или скандал? Ну-ка, убери пистолет! — Обругав товарища, он принялся упрашивать врача: — Семь с полтипой! Брат! Не обращай на него внимания. Он от горя ненормальный. Ты послушай меня: там умирает человек, прекрасный, как цветок. Только ты можешь спасти его. Только ты!

Несмотря на то что Терехов был очень рассержен, слова "умирает человек" пробудили в нем чувство долга.

Он вопросительно взглянул на жену. Поняв его мысль, Елена сказала:

— Семен, надо ехать.

Один за другим всадники выбрались на дорогу и направились на запад — к пустыне. Ехавший впереди Веллек спешил, погоняя коня.

По мере того как всадники отдалялись от медицинского пункта, строения попадались все реже и реже, дорога становилась все уже. Наконец она превратилась в тропинку. Петляя, тропа вела в заросли колючки.

Позади осталось последнее селение — Сакар-Чага. Вокруг было пустынно, лишь изредка перебегали дорогу заяц или лисица.

Конники ехали молча. Тропка исчезла, появились громадные барханы. Не раздумывая, Веллек погнал копя напрямик, через пески.

Была безветренная летняя ночь. Кони, мчавшиеся со всех ног, взмокли. Вспотели и всадники. Но Терехов не чувствовал усталости. Ему даже показалось, что плечо, недавно совсем онемевшее, сейчас начало отходить.

Барханы тянулись недолго. Веллек, который на протяжении всего пути не сказал ни доброго, ни худого слова, миновав еще один холм, выехал на голую равнину и объявил:

— Приехали!

К самой кромке песков жались две войлочные кибитки. Возле них лежали четыре верблюда, пара оседланных коней стояла на привязи.

Заслышав цокот копыт, из кибитки вышел толстый бородатый человек в мохнатом тельпеке.

— А, это вы, — окликнул он Веллека, который привязывал коня. — Волки вы или лисицы?

Это означало — с добром или злом?

— Волки мы, дядя, волки! — ответил Веллек.

— Молодцы! — сказал бородатый и направился в кибитку. — Только поторапливайтесь. Долго заставили себя ждать.

— Что, ему хуже? — встревоженно спросил Веллек.

Передавая Веллеку хурджун, Терехов спросил:

— Как зовут этого человека?

Теперь Веллек уже не утаивал правды:

— Это Тачмурад-бай.

Семен Устинович не показал удивления и направился вслед за Тачмурад-баем.

Этого бая он, доктор, никогда не видел, но много слышал о нем. В народе поговаривали, что на равнине Чашкин ходили его многочисленные отары овец и гурты верблюдов, но, когда бай услышал про колхозы, про то, что у богачей отберут скот, он бежал за границу. "Что за дела у бая в пустыне? Почему он вернулся?" — размышлял врач.

А дело было так.

Сначала из рук Тачмурад-бая уплыла земля. Потом сельский Совет вынес решение отобрать у него скот. Хитрый бай, заранее пронюхав об этом, под предлогом поиска лучших пастбищ погнал отары ближе к границе. Обеих жен и взрослую дочь он отправил туда на неделю раньше.

Один чабан, поссорившись с баем, по дороге вернулся и обо всем рассказал председателю сельского Совета — Аману Сары.

Подобрав пятерку таких же сильных, как и он, джигитов, Аман Сары погнался за баем и, не дав ему достичь границы, обстрелял его отряд. Бай ответил тоже пулями.

— Тачмурад! Бросай оружие! Иначе тебе будет плохо! — крикнул Аман Сары.

В ответ прозвучал выстрел. Хотя позиция бая была выгоднее, перестрелка не затянулась. Стычка, начатая уже к вечеру, окончилась до наступления сумерек. Оставив в пустыне трупы двух сыновей, бай бежал.

Тачмурад с большим трудом пережил потерю скота, но образы убитых сыновей не давали ему покоя, звали к мести. Наконец он объявил свое решение третьему, оставшемуся в живых сыну:

— Сын мой, я собираюсь вернуться домой.

— Домой? Что это значит, отец? — не понял сын.

— Но ты же знаешь, для чего я должен вернуться.

— Нет.

— А про старших братьев забыл? — сорвавшимся от гнева голосом крикнул бай, и борода его затряслась. — Если не звал, так знай: я возвращаюсь для того, чтобы мстить. Мстить!

Как ни бесновался бай, сын не поддержал его. Не глядя в глаза отцу, он пробормотал:

— Удастся ли нам отомстить?

— Если у тебя осталась честь и совесть, готовь оружие! — прикрикнул бай. — Завтра вечером после намаза мы выезжаем. Слышишь? Завтра вечером!

Но назавтра они не выехали. Сын бая отказался выполнить волю отца. "Хватит уже пролитой крови, — сказал он. — Я не желаю подставлять свою грудь под пули!.."

После этого удара бай отрекся от своего сына и несколько месяцев ходил как потерянный. Но однажды он вызвал старшую жену и сказал:

— Отложи все свои дела и готовься к свадьбе!

Женщина удивилась:

— Какая свадьба?

— Буду женить Бапбы.

Женщина не поверила своим ушам:

— Зачем это тебе?

— Что ты спрашиваешь? Если оглохла, иди прочисть уши! Да, буду женить Бапбы. Буду женить своего чабана.

— Кто же его невеста?

— А разве нельзя отдать ему Ширин?

— Ширин? Твою дочь?!

Уж такого жена бая не ожидала. Такое даже не могло присниться. Она стала рвать на себе волосы и причитать:

— Бай, вай! Спаси нас аллах! Ты, отец, в своем уме? Может, ты потерял его? Неужели раб, сирота, спящий у твоего порога, достоин моей дочери, моего цветка? Пусть я умру, но никогда не соглашусь с этим. А если соглашусь я, то не пожелает она, гордость глаз моих, моя кровинка! Неужели такой позор можно пережить? — Женщина опустилась на пол. — О боже мой! Неужели тебе мало крови двух моих соколят? О, спаси, создатель! Какой грех я совершила перед тобой, что ты так меня наказываешь?!

— Заткнись! — крикнул бай. — Сказал — и кончено. Переговори с дочерью и сегодня же дай мне ответ!

Но для Ширин это не было трагедией. Она давно украдкой поглядывала на красивого чабана. Поэтому матери долго не пришлось утруждать себя уговорами. Ширин смиренно сказала:

— Слово отца — для меня закон.

А у Бапбы никто ничего и не спрашивал.

Бай поспешно справил свадьбу. Не прошло и педели, как он позвал к себе зятя и высказал ему свое желание вернуться домой. Бесхитростный парень, неосуществимые желания которого сбылись в объятиях дочери бая, с готовностью сказал:

— Бай-ага, куда хотите, я — с вами!

Когда Ширин узнала об этом, она зарыдала:

— Бапбы-джан, дорогой мой! Не уезжай! Прошлую ночь я видела плохой сон, Пусть и отец не едет. Давай уговорим его. — Она крепко обняла его за шею.

В ответ на слезы своей молоденькой нежной жены чабан сказал:

— Я всегда держу слово, которое даю.

Снарядившись, тесть и зять отправились в дорогу.

Через неделю пути темной ночью они постучались в дом Амана Сары.

— Кто там? — раздался глухой женский голос. Он принадлежал старой матери Амана.

— Если Аман дома, разбуди его, пусть выйдет, — слегка изменив голос, сказал Бапбы.

Ничего не подозревая, женщина спросила:

— А зачем тебе Аман-джан в такое позднее время?

— Очень нужен.

— Его нет дома, хан мой.

— А ну открывай!

— Если ты не веришь словам шестидесятилетней старухи, дверь не откроется.

— А вот посмотрим! — сказал Бапбы и сапогом ударил в дверь. Крючок соскочил. Дверь распахнулась.

— Выходи, трус! — позвал Бапбы Амана, но в кибитку не вошел.

Старуху обидело слово "трус", и она, накинув на голову старый халат, вышла во двор и набросилась на Бапбы:

— Мой сын не из тех, кто от страха прячется под одеяло матери! Заходи, ищи. Чего раздумываешь? Сам ты трус!

Размахивая пистолетом, Бапбы вошел в кибитку. Она была пуста.

— Где твой сын? — заорал бай.

В темноте мать не разглядела Тачмурада, но, пережив многое от бая, узнала его по голосу.

— Тачмурад-бай! Так это, оказывается, ты? — Она с ненавистью приблизила глаза к его жирному лицу и ядовито добавила: — Это ты или твоя тень?

Скрипнув зубами, бай сказал:

— Слышал, что вы справляете по мне поминки, приехал известить вас о том, что я жив!

— Вот как… А мы и в самом деле думали, что ты давно уже отправился в рай и подружился там с праведниками, но…

Не желая дальше слушать, бай замахнулся камчой:

— Заткнись, старуха! Где твой сын?

— Вижу, что вы не отстанете, пока не скажу, где сын. — Она опять ехидно улыбнулась и отступила назад. — Если вам нужен мой сын, ищите его в Мары.

Бай не поверил ее словам.

— Что за дело у него в Мары?

Довольная своим сыном, она с гордостью ответила:

— Если у вас хватит смелости, поезжайте и спросите у него самого. — Она вошла в кибитку.

— В Мары так в Мары. И туда приведут нас наши ноги! — пробормотал бай и ткнул коня в бок.

На Чашкине у родственников Тачмурад-бай узнал, что теперь Аман Сары работает в Мары заместителем председателя райисполкома. Желая отвести от себя чужие взгляды, бай сказал, что едет в Хиву, а сам направился в сторону Мары. Добравшись до старого заброшенного колодца, он остановился.

Как пустынные хищники, тесть и зять днем отсыпались, а ночью выходили на охоту, рыская по степи.

Как говорится в пословице: "Мерзавец найдет мерзавца, как вода — низину". Через некоторое время к баю присоединились еще трое. Но как новые нукеры ни пытались доказать баю свою преданность, он не доверял им. На выслеживание ненавистного Амана Сары он посылал только своего зятя.

Однажды, после очередной вылазки за головой Амана Сары, Бапбы вернулся окровавленный, едва держась в седле. Тачмурад-бай, свершив вечерний намаз, беседовал за зеленым чаем со своим старым другом — чашкинским табибом Чары Гагшалом.

Увидев полуживого Бапбы, бай разволновался:

— Кто стрелял? Где тебя ранили?

У Бапбы не было сил ответить, он только с трудом произнес: "Позовите Семь с полтиной… Семь с полтиной…" И голова его поникла.

Тачмурад-бай, отчаявшись, начал бить себя кулаком по лбу:

— Все пропало, все!..

Чары Гагшал смотрел, как льет слезы бородатый мужчина, и не выдержал:

— Вах, бай! Стыдись! Возьми себя в руки! Не распускайся, жизнь не любит слабых!

— Ты говоришь правду. Только ведь у человека есть сердце, — глубоко вздохнул бай. — Мои старшие сыновья умерли, а младший — не родиться бы ему — не знает ни чести, ни совести. Бапбы — моя единственная надежда на месть Советам. И ты сам видишь, что я и ее теряю. Если бы я был молодым! Как не убиваться человеку в моем возрасте, если он остается неотмщенным?

— Бай! Слезы не помогут. Придется послать за Семь с полтиной, — посоветовал табиб.

— А без Семи с полтиной ты не можешь обойтись, ведь ты табиб? — спросил бай и, развязав кушак Бапбы, принялся снимать с него халат, пропитавшийся кровью. — Посмотри хоть его рану, может, что-нибудь сделаешь?

Чары Гагшал осмотрел рану и, нахмурившись, покачал головой:

— Бай, это мне, пожалуй, не под силу. И потом, у меня нет с собою лекарств.

Поняв, что от табиба не будет пользы, бай спросил:

— А приедет ли Семь с полтиной, если мы пошлем за ним своего человека?

— Надо привезти его силой.

— Какой толк от врача, если его приволокут? Семь с полтиной служит Советам. Как бы с ним еще не прибавилось горя!

Табиб возразил:

— Другого выхода у тебя нет…

И хотя всадники были посланы, у бая не было уверенности, что Семь с полтиной приедет. "Не дурак он, чтобы среди ночи отправиться с неизвестными людьми в пустыню, — размышлял он. — Испугается".

Но, вопреки его сомнениям, два всадника вернулись и привезли с собою третьего. Поэтому он от всей души поздоровался с врачом.

— Заходи, Семь с полтиной!

Посредине кибитки, на месте очага, слабо мерцала лампа, освещая лицо больного. Словно не доверяя своим глазам, врач еще раз всмотрелся в лежащего, неожиданно дотронулся до своего раненого плеча и произнес:

— Вот тебе и на!

Тачмурад-бай заметил его движение, но, не поняв слов, спросил:

— О чем это ты говоришь, Семь с полтиной?

Врач снова посмотрел в лицо больного и тоже спросил:

— Если я не ошибаюсь, это Бапбы?

— Ошибки нет, только откуда ты его знаешь? — встревожился бай.

Врач не торопился с ответом. "Вероятно, он не знает, что Бапбы ранил меня", — подумал он и сказал:

— Кто в этих краях не знает Бапбы?!

Потом, вглядевшись в человека, который, низко надвинув на глаза папаху, молча сидел в углу и ковырял в своем большом, словно глиняный горшок, носу, насмешливо воскликнул:

— Чары Гагшал! Так это, оказывается, ты?

Табиб, доходы которого заметно сократились с тех пор, как в Сакар-Чага появился русский врач, злобно сверкнул глазами.

— Как видишь. А что, тебе не нравится мое присутствие? Но Семен Устинович уже разговаривал с Тачмурад-баем: — Что с вашим больным?

Веллек, внесший хурджун с медикаментами, попытался вступить в разговор:

— Разве я не объяснил тебе, что он ранен?

Бай, тряся бородой, крикнул на него:

— Замолчи! — Он откинул халат, которым был укрыт Бапбы. — Вот его болезнь! Вот что сделали с парнем!

Осмотрев рану и послушав сердце, Семен Устинович покачал головой. Это встревожило бая, и он поспешно спросил:

— Как? Есть какая-нибудь надежда?

Семен Устинович обратился к Чары Гагшалу:

— Почему ты не перевязал рану?

Не зная, что и ответить, Чары Гагшал облизнул сухие губы. А врач строго продолжал:

— Я у тебя спрашиваю!

Ответ был беспомощным:

— Я боялся трогать его.

Врач рассердился:

— Ты лекарь или убийца? Если бы ты вовремя наложил повязку, парень не потерял бы столько крови.

Табиб смущенно опустил голову и снова принялся ковырять в носу.

— Ты не ответил на мой вопрос, Семь с полтиной, — проявил нетерпение бай.

Врач, еще не подавив своего гнева, грубо крикнул:

— Я не пророк, чтобы предсказывать!

В другое время Тачмурад-бай не потерпел бы таких слов. Но сейчас он вынужден был прикусить язык. Он не мог ни обругать врача, ни просить его…

Сердце Бапбы билось все слабее.

Перевязав кровоточащую рану, Семен Устинович сделал укол. Бай и табиб стояли рядом, не двигаясь следили за каждым движением врача. Чары Гагшал, пристыженный, молчал, но бай изредка спрашивал:

— Как?

После четвертого укола Бапбы пришел в себя. Он слегка приоткрыл глаза, попытался поднять голову:

— Семь с полтиной? Ты здесь? — И снова сомкнул веки. Не выпуская руки больного, Семен Устинович следил за работой сердца. Заметив, что лицо врача прояснилось, бай спросил снова:

— Ну, как? Ему лучше?

— Сначала у меня не было надежды, но сердце у парня очень крепкое. Тем не менее…

— Что, что?

— Когда парень немного окрепнет, его надо перевезти в медпункт.

— Какой пункт? Это не твоя ли "дохторхана"?

— Да, она, — кивнул врач и, чтобы убедить бая, добавил: — Рана у парня тяжелая и опасная. В больнице его можно окончательно вылечить. Иначе я не могу ни за что ручаться. Хотя меня не затруднит ездить и сюда.

Врач говорил чистосердечно, но бай иначе расценил его слова.

— Ты, Семь с полтиной, наверное, что-то задумал?

— Но почему ты против дохторханы?

— Не считай всех дураками! — пошел бай напрямую. — Рядом с дохторханой — милицияхана.

После этих слов врач хотел уйти, но его взгляд упал на раненого, который с трудом дышал; он снова сел.

Бай продолжал допытываться:

— А что, разве в моих словах нет правды?

Семен Устинович ответил коротко:

— Я — врач.

— Все равно, я не повезу его отсюда! — сказал бай свое последнее слово. — Лечи здесь!

— Мой долг — посоветовать.

— Нет, нет! И не пытайся уговаривать меня.

Веллек принес хлеб. Табиб, который молча слушал весь спор, кашлянул и слегка подмигнул баю. Бай и табиб один за другим вышли во двор под предлогом вымыть руки. Табиб принялся поливать воду баю из кумгана[77] и, гундося, заговорил:

— Бай! Ты правильно понял его мысли. Дохторхана — только повод.

— Что же, по-твоему, я должен делать? — спросил раздраженный бай.

— Не сидеть сложа руки, — зашипел табиб в ухо другу. — Ты не верь ему, когда он говорит о своем долге врача. Хорошо уплати ему и будешь спокоен.

Совет табиба понравился баю.

— И в самом деле, Гагшал-бек, — сказал бай и в свою очередь принялся поливать другу на руки, — я поступлю именно так, как советуешь ты. Говорят же, что взятка и на небо дорогу проложит. Я свяжу ему язык новенькими сотнями.

Пока они мыли руки, Семен Устинович думал о Бапбы: "Кем же приходится юноша баю? Сумею ли я спасти его? Знает ли он, что ранил меня?"

Когда бай вернулся, Семен Устинович спросил:

— Кем вам приходится Бапбы?

— Бапбы? — Бай с надеждой взглянул на Чары Гагшала, ожидая от него помощи. Но проголодавшийся табиб сейчас не видел ничего, кроме сачака[78],— он старательно уминал мягкий чурек с ковурмой.

Отказавшись от хлеба, Семен Устинович притянул к себе один из чайников и повторил вопрос.

Поняв, что поддержки от Чары Гагшала не будет, бай ответил:

— Бапбы — мой зять.

Теперь Семен Устинович понял, какую власть имеет бай над Бапбы. Он положил руку на лоб юноши и многозначительно сказал:

— Вот как!

— Да, так! — Бай отхлебнул горького зеленого чая и продолжал: — Но дело не только в том, что Бапбы мой зять. Есть у меня зятья и кроме него. Есть у меня и взрослый сын. — Бай не стал упоминать про остальных сыновей. — Но все они не стоят одного следа Бапбы. Бапбы мужественный, честный, верный долгу. Я очень горюю, что такой парень лежит залитый кровью. Было бы в сто раз лучше, если бы эта подлая пуля задела меня. Ты понимаешь меня, Семь с полтиной?

Бай не сказал ничего определенного, но Семен Устинович его понял и подумал: "Ты из тех, кто загребает жар чужими руками. Только осуществятся ли твои черные замыслы?" Вслух он коротко ответил:

— Да, стараюсь понять.

Не подозревая, о чем думает русский врач, бай исподлобья взглянул на своего друга табиба и продолжал:

— Рад, что понимаешь! Вот мой друг Чары Гагшал хорошо знает меня. Я из тех людей, кто ничего не пожалеет для человека, который ему понравится.

Табиб поспешно проглотил кусок чурека и, едва не подавившись, подтвердил:

— Тачмурад-бай щедрый человек, щедрый!

Бай взял ковровый хурджун, туго набитый деньгами, и вытряхнул из него содержимое. Потом обеими руками придвинул деньги к врачу:

— Вот, пусть это все будет твоим, если ты вылечишь парня. Хочешь — бери сейчас, хочешь — возьмешь потом. Дело твое!

У табиба разгорелись глаза при виде такого количества новых хрустящих сотенных. Он, обнажив свои изъеденные насом зубы, захихикал:

— Бери, Семь с полтиной, бери! Не оставляй на потом. Не зря же говорится: "Дают — бери, бьют — беги".

Но хихикать ему пришлось недолго. Семен Устинович нахмурился, поставил на пол пиалу и сказал:

— Бай, если ты хочешь, чтобы я лечил твоего зятя, выполни две мои просьбы.

Заметив перемену в лице врача, бай почувствовал свою ошибку, но притворился непонимающим.

— Да, дохтор, я тебя слушаю.

— Во-первых, возьми деньги, во-вторых, сейчас же убери с моих глаз этого мерзавца табиба!

Бай сгреб в хурджун сотенные. Потом пристально глянул на своего друга. Но туповатый табиб не понял значения этого взгляда. Он сделал удивленные глаза, пытаясь найти поддержку у бая:

— Ну посуди сам, Тачмурад-бай, разве я оскорбил его? Разве я сказал что-нибудь плохое?

Но бай его не поддержал. С деланной вежливостью он сказал:

— Гагшал-бек, думаю, что тебя не затруднит сейчас сесть на коня. Я тебе очень благодарен, что ты меня навестил.

Обиженный табиб уехал. Семен Устинович тоже не стал задерживаться. Он еще раз прослушал пульс Бапбы и поднялся.

— Ты куда, Семь с полтиной? — удивился бай.

— Я поеду домой.

— Что же будет с больным, если ты уедешь?

— Сегодня я ему больше не нужен. А завтра вечером приеду.

Тачмураду показалось, что русский врач больше не вернется, и он спросил:

— Ты вот говоришь — "приеду", а дорогу найдешь? Может, послать за тобой человека?

Врач многозначительно улыбнулся и ответил:

— Бай, я никогда не сбиваюсь с дороги, которую хоть раз видел!

На медпункте не было определенных часов приема. Едва наступал рассвет, начинали прибывать больные. Кто на ишаках, кто на арбах, кто пешком. Поток их не прекращался.

После того как неизвестные люди увезли ее мужа, Елена Львовна провела остаток ночи без сна. Раньше обычного она пошла в амбулаторию.

Те, кто знал Елену Львовну, смело входили. А те, кто приходил впервые, робко заглядывали в комнату, спрашивая:

— Семь с полтиной нету?

— Сейчас нет. Он поехал к больному. Но я его могу заменить. Ведь и я тоже доктор, — приветливо встречала их Елена Львовна.

Нелегко было в те времена женщине найти подход к каждому, определить болезнь, уговорить принять лекарство. Когда был Семен Устинович, все было просто и легко.

Как ни трудно было ей, какой бы сложной ни была работа, настойчивая русская женщина старалась в силу своих знаний оказать помощь людям. А когда она в чем-нибудь сомневалась, говорила:

— Покажитесь еще и самому Семь с полтиной…

Проводив больного, Елена Львовна бросалась к окну: не едет ли муж. "Ночь прошла, и он не вернулся. Вот уже полдень. Что же случилось? Если на этот раз он вернется благополучно, я никуда его больше не отпущу одного", — думала она.

А время шло.

Утомленная работой и тяжелыми мыслями, Елена Львовна пошла домой и встретила мужа.

— Ну, как дела, Елена? — спросил он с обычной улыбкой, проходя в комнату.

Жена, ничего не ответив, расплакалась. Потом, вытерев слезы, сказала:

— Мои дела в порядке. Лучше о своих расскажи.

— Из-за моих дел не стоит проливать слезы.

— А почему ты задержался? Я все глаза проглядела.

— Дорога была дальней, Лена! Иначе разве я заставил бы тебя ждать хоть одну лишнюю минуту?

Елена Львовна налила чаю. Истомленный жарой, Семен Устинович сделал несколько глотков и продолжал:

— Я побывал в самом сердце пустыни.

— В пустыне? Что-нибудь случилось с чабаном?

— Разве ты не знаешь, что из-за чабана не приедут люди с пистолетами за пазухой?

Елена Львовна заволновалась:

— Кто же тогда заболел?

— Бапбы.

— Бапбы?.. Ты, наверное, шутишь…

— Я говорю правду.

Глубоко вздохнув, Елена Львовна продолжала расспрашивать:

— Что же с ним случилось?

— Пулевое ранение.

— Значит, те парни ранили его?

— Да.

— В каком он состоянии?

— В тяжелом. В очень тяжелом.

— Придется еще его навещать?

— Я дал слово, что приеду.

Елена Львовна с удивлением посмотрела на мужа:

— Значит, ты спасал человека, стрелявшего в тебя?

— Да. Так вышло.

Женщина уставилась в одну точку, потом начала ходить взад и вперед по комнате.

— Лепа, я не знаю, чем это все кончится, но сейчас я вернулся, — и он дотронулся до своего раненого плеча.

Елена Львовна подошла к окну и, не оборачиваясь, сказала:

— Странный ты человек, Семен!

— Ты уже однажды мне это говорила. — Семен Устинович подошел к жене и обнял ее. — Помнишь берег Волги? Лето. Заросшее кустарником поле. Я рвал цветы, собирал букет. А ты смотрела, как несется вода, и напевала что-то. Тогда я тебе сказал: "Лена, я хочу поехать в Среднюю Азию, возможно, в Туркменистан, древний Джейхун, старый Мары, в Каракумы…" Ты засмеялась и сказала: "Ты очень странный, Семен! Но за это я и люблю тебя…"

— Тогда было одно, а сейчас совсем другое! — произнесла Елена Львовна и, обернувшись, серьезно посмотрела в глаза мужа. — Ты мне скажи только, можно ли приручить волчонка?

— Может быть, можно.

— Ты веришь этому?

"Верю! — захотелось сказать Семену Устиновичу. — Надо верить человеку!" Но почему-то он промолчал, и вопрос Елены Львовны остался без ответа…

На следующий день Семен Устинович до полудня пробыл в медпункте, а после обеда тронулся в путь. Было знойно, и он не торопил коня, предоставив ему возможность идти, как тот хочет. Перед заходом солнца врач миновал знакомые барханы и оказался в низине. Но там не осталось и признаков жилья: ни кибиток, ни животных.

Семен Устинович придержал коня. "Что это значит? Может быть, Бапбы умер, а бай, закопав его труп в песок, откочевал куда-нибудь в глубь Каракумов? Нет, этого не может быть. Какой бы тяжелой ни была рана, сердце у парня очень крепкое. Такое сердце сразу не сдастся. Здесь причина другая…"

Врач стоял, размышляя, искать ли ему новую стоянку бая или возвращаться назад. Внезапно из-за соседнего бархана, отряхивая с халата песок, поднялся Веллек и его товарищи. В руках парней были одиннадцатизарядные[79] винтовки, за поясами — наганы.

Веллек подошел к Терехову и, словно уличенный в воровстве, потупившись пробормотал:

— Приехали, дохтор?

— Приехать-то приехал, только зачем — не знаю. Что это ваших кибиток не видно? — Семен Устинович притворился непонимающим.

— Кибитки… — Веллек почесал затылок. — Вода в нашем колодце стала горькой, пришлось перебираться на новое место.

— Вот оно что… А как Бапбы?

— Слава богу, лучше вроде немного стало, — неуверенно ответил Веллек.

— Он что-нибудь ел?

С утра попросил чаю. В пиалу мы бросили кусок сала и дали ему выпить.

— Правильно сделали. Это хороший признак, когда больной просит есть.

— Дай бог!..

Следуя за парнями, Семен Устинович подошел к новому стойбищу. Бай держал под уздцы уже оседланного коня. Он словно ждал сигнала, чтобы схватиться за оружие.

— С новосельем, бай! — иронически улыбнулся Семен Устинович и слез со своего коня. — Хороша ли вода в новом колодце?

Не отвечая, бай пригласил его жестом руки в кибитку и крикнул:

— Веллек! Принеси чай и чуреки!

Сменив повязку на ране Бапбы, Семен Устинович дал ему лекарство, измерил температуру. Пробыл он возле больного до глубокой ночи.

Бапбы лежал с открытыми глазами, не проронив ни слова. Врач тоже сидел молча. Наконец он собрался домой.

— Ну, Бапбы, я ухожу. Теперь тебе легче. Скоро ты станешь на ноги.

Больной взглядом обвел кибитку и пошевелил губами.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

Бапбы прошептал невнятное.

— Не таись, выкладывай, что у тебя на сердце. В кибитке, кроме нас двоих, никого нет.

Парень с трудом заговорил:

— А как твоя… рана?

— А-а, ты вот о чем? О моей ране не беспокойся. Считай, что произошла ошибка. Рана у меня уже зажила! — Семен Устинович улыбнулся, пожал руку Бапбы и поднялся.

В дверях появился бай:

— Собираешься уезжать, дохтор?

— Да, жара спала, и конь отдохнул. Думаю двинуться.

— Зачем тебе трястись в темноте, переночуй здесь, а утром уедешь.

— Нет, с утра меня будут ждать больные. Нужно торопиться. Спасибо за приглашение!

Бай поинтересовался:

— Навестишь еще Бапбы или рана его заживет сама?

— Что за вопрос! Есть же пословица: "Когда режешь корову и дойдешь до хвоста, нельзя ломать нож". Буду ездить до тех пор, пока он не сможет сесть на коня. Теперь я дорогу к вам знаю. — Семен Устинович сел в седло и обернулся к баю: — Только у меня есть к тебе просьба: не переезжай на другое место. Древние туркмены говорили: "Два переезда — одно разорение…"

Сделав кислое лицо, бай скрылся в кибитке.

Шли дни. С помощью забот и лекарств Семена Устиновича Бапбы поправлялся. А когда спала летняя жара и наступили прохладные осенние вечера, он совсем выздоровел.

По мнению бая, Бапбы теперь не нуждался в помощи врача. Но Семен Устинович продолжал часто навещать его. Они о чем-то подолгу говорили.

"Надо поблагодарить Семь с полтиной и сказать, чтобы больше не приезжал…" — решил бай.

Об этом он сказал зятю.

Бапбы прежде жил только чужим умом, но с тех пор, как слег, стал больше размышлять.

На этот раз он возразил баю:

— Приказать ты ему не можешь, он ведь не нанимался к тебе.

Бай хоть и начал замечать, что с появлением русского врача Бапбы переменился, но такого ответа не ожидал. Услышав эти дерзкие слова, он вскочил как ужаленный. В голосе его прозвучала угроза:

— Это что за выдумки?

— А ты разве не слышал, что я сказал?

Бай выпучил глаза и встопорщил усы.

— С каких это пор ты стал так со мной разговаривать? Может, кто-то тебя научил?

Бапбы промолчал. А бай с пеной у рта продолжал:

— Или ты винишь меня в том, что был ранен? Я-то думал, что ты мужественный парень, а ты оказался трусливым предателем!

— Говори прямо, бай! — Бапбы весь напрягся. — Что ты хочешь сказать?

— Хватит! — закричал бай. — Ты очень хорошо понимаешь, что я хочу сказать. Я ведь тоже не черный камень, а человек. Я все лето боялся за тебя, за себя… Вот найдут, вот поймают… Совсем измучился. А ты сдружился с этим русским. Образумься и прогони Семь с полтиной. Чтобы духу здесь его не было!

— Ты хочешь, бай, заставить меня плевать в человека, спасшего мне жизнь?

— Не учи меня. У меня достаточно своего ума. Говорю, что больше не хочу его видеть, значит, так и должно быть.

— А если он сейчас приедет?

— Если приедет? — бай перевел дух. — Если приедет, я пущу ему пулю в лоб!

В это время из-за бархана появился Семен Устинович.

— Веллек! — закричал бай.

— В чем дело, бай-ага? — Веллек вбежал в кибитку, стряхивая с рук муку.

— Бери оружие и возвращайся сюда!

— Зачем оружие? Я собирался печь чурек.

— Перестань болтать и повинуйся!

Веллек направился к двери.

Увидев, что бай в гневе потерял над собой власть, Бапбы поднялся и крикнул:

— Стой!

Веллек обернулся.

Встал и бай. Лицо его было мертвенно-бледным. Он обрушился на Веллека:

— Кому я говорю? Тебе или пустому месту?

— Стой! — снова задержал Веллека Бапбы.

— Ах, так! — Бай сунул руку под полу своего халата.

Не понимая толком, что происходит, Веллек выпученными от ужаса глазами смотрел на пистолет. Но в это же мгновение Бапбы выбил его из руки бая.

Бай в бешенстве воскликнул:

— У слепого только раз отнимешь посох. — Он бросился к чувалу[80], который стоял у стены.

Бапбы тоже не зевал. Он направил на бая его же пистолет и преградил ему дорогу:

— Ты хватил через край, Тачмурад! Предупреждаю: если схватишься за оружие, пожалеешь!

Бай отпрянул и пробормотал:

— Ну подожди, я тебе покажу! Я поговорю с тобой с глазу на глаз. Двум бараньим головам тесно в одном казане.

Увидев, что бай уступил, Бапбы приказал Веллеку:

— Ты что, как кол, торчишь в дверях? Иди, занимайся своим делом! — И вышел навстречу Семену Устиновичу.

Врач стоял, не привязывая коня, и ласково смотрел на Бапбы. Его радовало, что парень, поднявшись только неделю назад, уже твердо шел, не прихрамывая и не сгибаясь.

— Ну, вот это дело! — удовлетворенно улыбнулся он, пожав руку Бапбы, — теперь ты понял, что был не прав, когда ныл, словно ребенок: "Не смогу ходить, не см у ходить"? У тебя не должно быть слов "не могу". Вот ты уже ходишь. А скоро побежишь. И на коне скакать будешь! Ты не пробовал садиться в седло?

— Вчера хотел, да вот…

— Это "да вот", Бапбы, пора забывать. То, что задумал, надо делать.

— Сегодня вечером попробую еще раз.

— Опять сомневаешься в своих силах. Будь решительнее!

— Ладно, когда приедешь в следующий раз, увидишь меня на коне.

— Вот это другой разговор!..

Семен Устинович почувствовал, что парень чем-то взволнован, в упор посмотрел на него.

— Бапбы, скажи мне, что случилось?

В ушах Бапбы еще стоял шум, поднятый баем. Но он не захотел тревожить своего друга и постарался ответить как можно спокойнее:

— А, ничего! Пришлось просто немного поругать Веллека… Да что это мы стоим? — перевел Бапбы разговор. — Привязывайте коня, и пошли в дом. Бай вчера зарезал барана. Веллек уже зажарил печенку.

— Я не голоден, Бапбы. Ехал в Чашкин и свернул к тебе, дай, думаю, навещу друга.

— И хорошо сделал. Чашкин от тебя не убежит. Приедешь немножко попозже. Пошли…

— Нет, Бапбы, я очень тороплюсь. Там, говорят, появилась какая-то страшная болезнь. Чем быстрее я там буду, тем лучше.

— Болезнь — это плохо, — сказал Бапбы, — тогда я не стану тебя задерживать. А может, там тиф?

— Не знаю. Вот приеду и увижу… — вздохнул Семен Устинович. — Людям из Чашкина не так-то легко что-нибудь втолковать. Вообще-то они народ неплохой, вот только докторов не любят. Ничего, со временем и они все поймут.

— Конечно, — поддержал его Бапбы. — Меня раньше тоже била дрожь, когда я слышал слово "доктор".

— Это называется темнотой, — грустно сказал врач.

— И в самом деле — темнота! — согласился Бапбы.

Он вырвал пучок засохшей травы, растер ее между пальцами и пустил по ветру.

Наступило молчание.

Врачу показалось, что Бапбы хочет задать ему какой-то вопрос, но не решается.

— О чем думаешь, Бапбы?

— Я?

— Да, ты.

— Я, Семен Усти…

— Семен Устинович.

— Я давно уже, Семен Устинович, хочу спросить у вас об одном деле, но стесняюсь. — Бапбы опустил голову.

— Говори, не робей!

— Мне непонятно. Вы знаете, что я вам сделал. Если бы моя пуля пролетела чуть левее, вы могли бы умереть. Не так ли?

— Так.

— Но почему же тогда вы лечили меня? И сейчас называете другом! Как это все понять?

Русский врач сразу не смог ответить на этот вопрос туркменского парня. Размышляя, он продолжал шагать.

Но Бапбы ждал ответа.

У края песков Семен Устинович остановился:

— Ты, Бапбы, наверное, не поймешь этого.

— Почему? Объясните, — настойчиво потребовал парень.

— Во всем этом очень глубокий смысл. На нашем языке, на языке большевиков, это называется Советской властью.

— Советской властью? — Бапбы ошеломленно посмотрел на врача.

— Да, Бапбы.

Парень долго смотрел вслед удаляющемуся Семену Устиновичу и шептал: "Советская власть… Советская власть…"

Возвращаясь из Чашкина, Семен Устинович свернул к Бапбы, но снова никого не нашел. Там, где было стойбище, гулял ветер, остались только черный ржавый казан да сломанная чугунная танка, в которой кипятят чай. Кибитки были сожжены. Ветер раздувал пепел.

Опечаленный вернулся Семен Устинович домой. Он признался жене, что его надежды на Бапбы не оправдались. Тот ушел с баем. Елена Львовна, участливо выслушав мужа, сказала:

— Разве я не говорила тебе, что волчонка нельзя приручить?

— Лена! Ты пойми, ведь Бапбы — не байский сын.

— Какая разница? Пил байскую воду? Пил. Женился на дочери бая? Женился. Чего тебе еще нужно?

Семену Устиновичу нечего было возразить, и он устало прилег на диван…

А в то самое время, когда происходил этот разговор, в Мары, на улице Полторацкого, появились два странных всадника. Проснувшиеся рано горожане смотрели на них с удивлением:

— Смотрите, на втором коне человек лежит.

— Он старый, с бородой…

— Куда же парень везет труп?

— Да это не труп. Присмотрись, он шевелится.

Ехавший впереди молодой мужчина в большой мохнатой шапке, не обращая внимания на эти разговоры, продолжал свой путь.

Он достиг Мургабского моста и свернул направо, подъехал к двухэтажному кирпичному дому, слез с коня, привязал его к дереву; сняв с седла хурждун, закинул его на плечо и вошел. У первого встретившегося в коридоре человека он спросил:

— В какой комнате сидит Аман Сары?

— Аман Сары? Открой вон ту дверь.

Аман Сары звонил по телефону. Бросив трубку, он выскочил из-за стола:

— Бапбы!

Ни слова не говоря, Бапбы положил на стол оружие, снял хурджун и высыпал его содержимое: это были новенькие сторублевки, патроны и свинцовые пули.

Только сию минуту Аман Сары давал по телефону распоряжение начальнику отряда во что бы то ни стало поймать Бапбы. И вот этот человек пришел своими ногами и, как скала, стоит перед ним. Аман Сары смотрел и не верил своим глазам. Бапбы открыл окно и показал во двор:

— И ты тоже можешь распоряжаться.

Там, на крупе коня, лежал связанный Тачмурад-бай.

— Бапбы! Что это значит?

Краем халата Бапбы отер с лица пот и опустился на стул.

— Это называется Советской властью.

— Как? Как? — не понял Аман.

— Это длинная история, Аман, — ответил Бапбы. — Если ты хочешь ее услышать, лучше всего поезжай в Сакар-Чага и попроси Семь с полтиной рассказать ее.