Фарватер Чижика

Глава 13 Порядок слов

Важные документы, к примеру, некрологи, обыкновенно подписывают так: сначала Первые Лица Государства, если удостоят, затем члены Политбюро ЦК КПСС по алфавиту, потом кандидаты в члены Политбюро, опять же по алфавиту, а потом уже прочие достойные люди. Непопадание в это множество того, кто ранее попадал, означает крах карьеры, попадание же, напротив — карьерный рост. Своего рода аналог местничества среди бояр времен Ивана Грозного. Или шахматного рейтинга профессора Арпада Эло. И любое изменение списка подписантов подробно разбирают политические обозреватели Би-Би-Си, Голоса Америки: кто, почему, и что дальше. Сейчас первым подписывает Брежнев, вторым — Андропов, третьим — Косыгин. Разбирают и делают выводы.

А наши источники не разбирают, незачем населению вникать в это дело. Когда будет нужно, сообщат: товарищ Растаковский освобожден от должности министра мягкой промышленности и выведен из состава Политбюро по его просьбе и в связи с переходом на другую работу. Всё.

Би-Би-Си же ехидно заметит, что Растаковский теперь будет работать директором совхоза «Маяк Революции» в Алтайском Крае.

А в наш институт придёт бумага, и портреты Растаковского, если таковые найдутся в стенах учебного заведения — найдутся, как не найтись! — будут уничтожены с подписанием соответствующего акта.

Андрея Николаевича Стельбова никто освобождать от должности и выводить из кандидатов в члены Политбюро не собирается. Ну, насколько мне известно. Если и выведут, то не вниз, а вверх, в действительные члены Политбюро. Но не сегодня, нет. И не завтра. Потому что сегодня и завтра Андрей Николаевич посещает Чернозёмск.

Он, Андрей Николаевич, остаётся первым секретарем обкома, хотя почти всё время проводит в Москве. Обыкновенное дело для кандидата в члены политбюро. Нужно работать и здесь, и там, на Земле и в Космосе. И наша область опять отличилась — очередной рекордный урожай, весомый вклад в Закрома Родины. Наверху идёт разработка Продовольственной Программы, и Стельбову в ней отведена заметная роль. В разработке, а затем и дальше. Так говорит Би-Би-Си. Ну, и другие доступные источники.

А я всё думаю: заглянет Андрей Николаевич ко мне по-соседски, или нет.

Мне думается, нам есть о чем поговорить. Возможно, у него найдутся ко мне вопросы. Возможно, у меня найдутся ответы.

Девочки с дачи съехали. Обживают собственные квартиры. Независимость требует жертв. И, конечно, приятно чувствовать себя хозяйками. Гнездовой инстинкт. Шьют занавесочки, шторы, в ожидании немецких кухонь и югославских гарнитуров. Югославский, впрочем, будет только у Пантеры, Лиса выбрала чешский. По каталогу «Березки», очень удобно. Придёт контейнер, крепкие грузчики доставят мебель по адресу, умелые столяры аккуратно соберут то, что нужно будет собрать. Всё будет чётко и слаженно — если знать куда обращаться и не экономить на людях.

Девочки знают.

Вера Борисовна поднялась ко мне.

— Миша, к вам там человек…

— Человек? — явно не Стельбов. Стельбова бы она назвала иначе.

— Ну да, у проходной. Говорит, из института, преподаватель.

— Тогда пусть пройдет, раз преподаватель.

В прошлую среду я зашёл в ректорат, мол, в связи с напряженным графиком международных соревнований прошу предоставить мне индивидуальный график учебы.

Зашёл удачно: ректор был на месте, и даже сразу меня принял. Нет, я понимаю, что я и гроссмейстер, и чемпион страны, и лауреат, и вот теперь орденоносец, и вряд ли ректор, товарищ Мурфенко, стал бы меня томить в приёмной, но ведь всякое случается — совещание, собрание, ректор на симпозиуме, на съезде, на больничном.

Так почти и было: ректор собирался в горисполком. Но он нашел пять минут. Заверил, что отдаст нужные распоряжения, и в ближайшее время мне предложат план индивидуального обучения. Всенепременнейше.

И теперь я решил, что какому-то преподавателю поручили привести ко мне этот план. На обсуждение. Ну да, зазнался и возомнил.

Сижу с умным видом, правлю партитуру «Пустыни». Всё-таки «Пустыня» — это непросто. Сложнее «Малой Земли». И потому рассчитывать на успех у широкой публики не стоит.

Вошёл, к моему удивлению, капитан Мирзопомадский. С портфелем в руке. Поздоровался невнятно и полез в портфель.

За пистолетом? Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает Чижик мой…

Нет. Вытащил нечто, обернутое в три слоя особой бумагой. Развернул бумагу. В неё оказалась завернута бутылка коньяка «Двин».

— Объясниться хочу, — сказал капитан.

И рассказал, как оно вышло.

А вышло следующее. Служил он в Монголии, и выслужил место на кафедре. Так получилось. Место лакомое, можно до отставки жить в крупном городе: культура, канализация, асфальт. И река! Почти море! После Монголии — рай. А до Монголии он на Чукотке служил, по сравнению с Чукоткой тоже рай. А до Чукотки… В общем, рай и всё тут.

Приехал в Чернозёмск в сентябре. Должен был раньше, в мае, но пока передавал дела, пока то, пока сё…

На кафедре новые сослуживцы сказали ему, что вот будет у тебя в группе некий Чижик, мальчик-мажор, которому в жизни страшно везёт — и на родителей, и вообще. В шахматы, правда, играет неплохо, а в остальном — полная дрянь, а не человек. Людей за людей не считает, ноги об них вытирает. И об преподавателей.

В общем, накрутили.

И решил товарищ капитан за мной присмотреть. И, если что, привести в чувство. Увидел орден — и не сдержался, потому что в Монголии, чтобы орден получить, нужно подвиг совершить, с риском для жизни. А он, Мирзопомадский, решил, что орден я в театре взял, реквизит. Чтобы посмеяться над ним, над Мирзопомадским. Выставить дурачком. Ну, получилось, да. Выставил. Он сам себя выставил. И вот теперь ему на кафедре предлагают писать рапорт о переводе, мол, не чувствуя в себе педагогического таланта, прошу направить, и тому подобное. В противном случае заявлению дадут ход, и его могут совсем того… С позором.

А он не хочет. И не может, жена болеет, и устала по гарнизонам мотаться. Так радовалась Чернозёмску, так радовалась…

— Хорошо, — сказал я, — а от меня вы что хотите, товарищ капитан?

Товарищ капитан хотел ни много, ни мало, чтобы я забрал заявление.

— Какое заявление? — я всё ещё думал о заявлении по поводу перевода на индивидуальный график обучения, и не понимал, причем здесь капитан.

Об оскорблении чести и достоинства кавалера ордена Красной Звезды. Ему обо мне многое порассказали, и даже фотографию показали, где я с Брежневым чуть не в обнимку стою. Он и сам порасспрашивал, да почитал в газетах. И понял, что я, действительно, могу испортить ему жизнь. Просто поломать на кусочки. Из-за чего? Из-за глупого недоразумения. Он готов извиниться, перед строем.

— Э, нет. Вряд ли дело в недоразумении. Даже совсем не в недоразумении.

— Почему?

— Я, товарищ капитан, никакого заявления не писал. В смысле, на вас.

— Как — не писал?

— Так. Не писал, и всё. Дел у меня других нет, как на капитанов заявления писать. Вы же, товарищ капитан, орден не сорвали, даже не дотронулись?

— Не дотронулся.

— Значит, и оскорбления не было. Тем более, что орден вы считали театральным реквизитом. Считали?

— Конечно. То есть да, считал.

— Растереть и забыть.

— Значит, заберёте?

— Значит, не писал.

— Но мне на кафедре сказали…

— А вот это интересно. Как могли сказать, если никакого заявления нет, понятно. Голосом, как ещё. Важнее — зачем сказали.

— Зачем?

— Не знаю. Возможно, вам на кафедре не рады, вы нежелательный элемент. Может, место предназначалось другому, а тут — вы. Вы что, какой-то подвиг внезапно совершили?

— Не подвиг, но да. Совершил. И меня поощрили переводом сюда, в Чернозёмск. На кафедру.

— И кому-то это пришлось не по нраву. Решили вас натравить на меня. Решили, что я обижусь и приму меры. Я не обидчив, во всяком случае, не до такой степени, и тогда ваш недоброжелатель стал блефовать. Сказал, что я написал заявление, и вас ожидают большие неприятности. Очень большие. Чтобы вы сами отказались от места.

Капитан задумался.

— Ну, да. Возможно. Даже наверняка. Кто?

— Кто может это организовать?

— Полковник? Конечно, полковник.

Полковник был главным военным в институте.

— Повторю, этого я не знаю, да и знать не хочу. У меня другие заботы. Совсем другие.

— Так я могу… Я могу сказать, что вы забрали заявление?

— Можете.

И капитан ушел. Оставив бутылку «Двина» на столе.

Интриги, интриги, всюду интриги.

Вокруг лакомого местечка всегда интриги. А кафедра для многих представляется лакомым местечком. Кто-то хочет заниматься наукой, нашей советской наукой. Вот как Наташа Гурьева, которая ради науки перевелась в Москву. Кто-то не хочет бегать по вызовам на участке, подниматься на пятый этаж без лифта десять раз на дню. Или пятнадцать. Кого-то привлекают звания доцента, а пуще профессора. Симпозиумы, конференции, иногда и за рубежом. Зарплата втрое против зарплаты врача — тоже существенно. И другие плюшки, о которых студентам знать не обязательно.

Но мне это неинтересно, и потому я не прислушиваюсь к институтским слухам и сплетням. Но вот — коснулось, пусть нечаянно. А если бы капитан не коньяк вытащил, а пистолет?

И ведь не убережешься. Отчаянно дуть на воду? Ага, ага, ага…

Можно, конечно, поспрашивать у Сени Юрьева насчёт полковника, у Сени отец профессор, возможно, в курсе институтского пасьянса, но опять же — зачем? Я с понедельника на занятия не хожу. Готовлюсь к соревнованиям. В декабре решил участвовать в первенстве страны, раз уж индивидуальный план обучения у меня. Институт трепетно относится к возможности добавить себе спортивный плюсик, а чемпион Советского Союза — это не плюсик, а огромный плюс. Патриции Римской Империи, верно, хвастались друг перед другом своими гладиаторами, а мы чем хуже? Ничем мы не хуже.

Сейчас надену джинсовый костюм и пойду закатывать сад к зиме. Собственно, большую часть работы сделал Андрюха, работник на все руки. Он теперь и не Андрюха даже, стал Андреем Петровичем. Прислонился к баптистам, но это пошло ему на пользу: бросил пить и курить, а говорил он и прежде без грязи. И женился, тоже на баптистке. Теперь работает и до обеда, и после. Утверждает, что работа есть великая благодать, а безделье порождает пороки. Мысль не новая, но для Андрюхи — откровение.

Сегодня новообращенного христианина нет, сегодня у баптистов какое-то общее дело в Чернозёмске. А я, по примеру Андрея Петровича, изгоняю пороки путём работы. Сажаю чеснок. Озимый. Своими руками. Решил расширить самоснабжение, прибавить к картошке и чеснок. По счастью, чеснока мне нужно немного, головок десять на год. Ну, пусть пятьдесят — с запасом, с большим запасом. И управился я с этим делом быстро. Аккурат к приходу другого Андрея, Андрея Николаевича Стельбова. Он как раз подъехал, пока я предавался благодати.

— Вот, — сказал я ему после приветствия, — выполняю продовольственную программу. Впрок, на будущее. Обеспечивая себя, обеспечиваю страну.

— Будущее… — сказал Стельбов, как мне показалось зловеще, — будущее, оно у всех разное. Кроме тех, у кого будущего просто нет. Зови в дом.

Войдя, он осмотрелся.

— У тебя, я вижу, ничего не меняется.

Как и прежде, Стельбов заходит барином и ждет, что перед ним все почтительно склонятся и будут внимать. Уехать, что ли, в Москву? Так в Москве он ещё чаще сможет приходить. В Париж? Лондон? Сан-Франциско? Смешно.

Потерплю. И постараюсь — с пользой.

— А должно меняться?

— Ты же теперь фигура. Многое можешь себе позволить.

— Многое, да. Могу купить дюжину телевизоров и поставить их на полки во всю стену, как в магазине. Магнитофонов импортных не три, а восемь. Конфет могу купить пуд, или два. И мороженое. Могу, но не хочу, Андрей Николаевич. Не хочу.

Поднялись наверх.

— Ого! — Стельбов заметил бутылку «Двина», взял, встряхнул, посмотрел на свет. — Настоящий, экспортный! Из Парижа привезли?

— Из Улан-Батора.

— Издалека, — он вернул бутылку на стол. — Такой коньяк стоит рублей тридцать, если не сорок. Красиво живёшь.

— Отчего бы и не жить, если средства позволяют.

— И в самом деле, отчего бы и не жить? Кстати, а их у тебя много, средств?

— Я уверен, Андрей Николаевич, что вам доложили. Тайна сберегательных вкладов, конечно, гарантируется государством, но нужно же и меру знать.

— Вкладов… А в заграничных банках?

— Немножко есть, немножко есть. На текущие расходы.

— Да, текущие…

— Конечно. Знаете, как торговцы называют наших граждан, туристов ли, артистов, специалистов? Пылесосы. Потому что скупают всякую ерунду, лишь бы подешевле. Скупают и радуются, радуются… Торговцы тоже радуются, конечно. Сбывая дрянь втридорога. Радуются и в тоже время презирают, мол, как же они там в Советском Союзе живут, если покупают с горящими глазами всякую ерунду. Вот и подумайте, Андрей Николаевич, какая молва идет о нас, — я вспомнил перекошенное флюсом лицо советского атташе в Швейцарии. Никонова, да.

— Подумаешь, торгаши болтают!

— Торговец для них — человек уважаемый. И не только торговец. Возьмем международный симпозиум каких-нибудь физиков или историков. Советская наука поражает мир своими достижениями, а горничные в гостиницах рассказывают, что эти русские варят какую-то ерунду в вазах для цветов, что стоят в номерах. Кипятильником! От бедности варят, на ресторан у них денег нет. И кому рассказывают — таким же людям труда! А горничной верят больше, чем нашему радио. Скажу по секрету, его там и не слушают почти, наше радио.

— Это почему?

— Скучно им. И непривычно на коротких волнах ловить зарубеж. Мы-то для них как раз зарубеж и есть. Они когда слушают радио?

— Когда?

— Когда в машине едут. А в машине радиоприемники простенькие, только местные станции ловят. Но я не том.

— А о чём?

— И вот приезжаем в отель мы. Советский шахматист Чижик, и моя команда. Живем в хороших номерах, никаких кипятильников, в вазах — цветы. И ходим в рестораны, а в магазинах если покупаем, то лучшее. Книги! Альбомы! Ну, и товары народного потребления, не без того. Но отменные товары. Люди видят: э, русские разборчивы, русским нужен высший сорт, русских на мякине не проведёшь. Должно быть, богато живут на своей родине, должно быть, социализм — это счастье для людей труда! Вот зачем мне нужны деньги, Андрей Николаевич. Ну, и сама по себе хорошая жизнь тоже нравится, глупо отрицать.

— Этак ты себе и особняк во Франции купишь, чтобы показать, как хорошо живут советские люди. Или сразу уж замок.

— Я подумаю над вашей идеей, Андрей Николаевич. Подумаю.

— Ладно, теперь к делу. Как понимаешь, я пришел не расходы твои проверять. Ты вот что скажи, у Ольги ребенок от тебя?

— Да.

— И ты вот так не боишься в этом признаться?

— Не понял. Чего мне бояться?

— Так таки и нечего?

— Андрей Николаевич, я на летних каникулах два раза был на волосок от смерти. Ну, не на волосок, на пару сантиметров. Я не хотел, так получилось. Тогда боялся, да. И то задним числом. Не самой смерти, а её непредсказуемости. Сейчас ты отплясываешь на палубе теплохода «Шизгару», а через пару минут тебе в голову ни с того ни с сего стреляют. Вот сюда, — я снял берет и показал шрам. Волосы на голове потихоньку растут, но рядом со шрамом они седые. Видно, трофика нарушена. — У вас тоже пистолет с собой? Какой? Мне бы хотелось, чтобы в меня стреляли из «Маузера». Он тяжелый, большой, вдруг и смогу увернуться. А нет, так всё же «Маузер» — пистолет знаменитый, Маяковским воспетый.

— Не мели ерунды, — ответил Стельбов, но было видно, что он задет и смущён. — Причём здесь пистолет? Просто дети — это дети. Ответственность. А безответственность — недопустима!

Ответственность. Екатерина Еремеевна Бочарова тоже на ответственность налегала.

И я ответил почти теми же словами:

— А разве я собираюсь уходить от ответственности, уважаемый Андрей Николаевич? Да и как можно уйти от ответственности? Я уже принял её!

— В самом деле?

— Разве я давал когда-то повод усомниться?

— И в чём она, ответственность, будет выражаться?

— В заботе о настоящем, в заботе о будущем.

Стельбов помолчал, обдумывая.

— Я слышал, что вы там, в Ливии, свадьбу играли. Не верю, конечно. Но учти — у нас эти мусульманские штучки с многожёнством не признаются.

— Тогда вам и подавно не о чем тревожиться.

— То есть?

— Раз не признаются, значит их нет. А если нет, то о чем тревожиться? И оставьте, пожалуйста, бутылку. Не нужно вам пить. Совершенно не нужно. Радоваться можно и трезвым.

— Радоваться? Чему?

— Дедушкой станете — поймёте.

— Можно подумать, ты знаешь, что такое — стать дедушкой, — проворчал Стельбов, но вижу — задумался.

И это хорошо.