Фарватер Чижика

Глава 17 Новая стратегия

Сегодня я иду тропою сына печали, Бенони. Дебют Бенони интересный, дебют Бенони сложный. Для чёрных. Но играть можно. Если не боишься проиграть.

Я проиграть не боюсь. Но и не стремлюсь. Ответил с5 исключительно разнообразия для. Такова турнирная стратегия: играть различные дебюты с целью введения в заблуждение шпионов, диверсантов и шахматных соперников. Впереди — матчи претендентов, пусть гадают, что я буду играть там. Вторая задача — развлечь зрителей. Шахматы ими, зрителями, и живут. Чем их, зрителей, больше, тем больше призовые, факт. Ну, по крайней мере, в странах капитала. Зритель должен посещать соревнования. Зритель должен покупать газеты, пишущие про эти соревнования. Зритель должен писать и звонить на радио, телевидение и в те же газеты, требуя больше шахматных материалов. Зритель должен заказывать в книжных магазинах шахматную литературу, а потом, купив турнирный сборник, не ставить его на полку до лучших времён, а разбирать партии ход за ходом, тем более, что автор объяснил буквально каждый ход языком простым, понятным даже начинающему любителю. Так и на книжечке будет написано: рассчитано на любителя шахмат. А в предисловии обещание: каждый, внимательно прочитавший этот сборник, гарантированно повысит свою шахматную силу до третьего разряда и выше. И рекомендации: разбирать по одной партии в день, не меньше и не больше.

Покупать эту книжечку будут любители-безразрядники в надежде стать любителями-третьеразрядниками. Покупать будут и третьеразрядники — чтобы укрепиться в собственных силах и замахнуться на второй разряд. Покупать будут и второразрядники — из чувства превосходства над третьеразрядниками, и из опасения этим третьеразрядникам уступить. Покупать будут и квалифицированные шахматисты, из интереса к шахматам как таковым в целом, и к гроссмейстеру Чижику в частности. Интересно, что у этого Чижика в голове, что он думает, когда играет? Или что он пытается нам внушить, притворяясь, что думает именно так?

И книжку раскупят. Быстро, моментально. Весь тираж. Какой тираж? Какой сумеем поднять. Сто тысяч. Может быть, сто пятьдесят. Деньги? Ну и деньги, конечно. Не слишком большие, государство не поощряет индивидуальное богатство. Но не такие уж и маленькие, особенно для Антона: гонорар мы поделим пополам, хотя девяносто процентов работы выполнять будет он. Впрочем, я выполняю сто процентов работы — на сцене, за шахматной доской.

Есть и третья задача. По важности — первая. Мои победы входят в привычку, а то, что привычно — обесценивается. Принимается как должное. Как обязанность.

Так не интересно. Нет интриги: Чижик со старта уходит в отрыв, и остается только гадать, сколько он возьмет — плюс восемь, плюс десять, плюс двенадцать? Недолог час, когда потребуют: давай, давай, давай стопроцентный результат.

Фишер вот дал — в матчах с Ларсеном и Таймановым. Превзойти стопроцентный результат невозможно, и он было отошел от шахмат. Хорошо, появился я. И Карпов. Интрига! И еще кто-нибудь появится непременно. Но Фишера на чемпионате нет, и Карпова нет, придется плести козни в одиночку. Тем более, что повод есть — ранение. Вдруг у Чижика что-то в голове разладилось?

Надейтесь. Волнуйтесь. Переживайте. Ведь ради этого и смотрят состязания — ради переживаний. Ставят деньги в букмекерских конторах — там, и у чёрных букмекеров — здесь. Для пущей остроты. Но на первое место никто не ставит. Не берут букмекеры ставки на первое место. Ясно же — Чижик!

А это нехорошо.

Я не за букмекеров переживаю — за идею. Какой интерес читать «Десять Негритят», если на первой странице злыдень напишет: «убийца — судья»?

Вам нужно волнений? Их есть у меня. Самодельных, но тем лучше. Даже Антон не в курсе. Девочкам я намекнул, чтобы не волновались, мол, не хочу быть котом, который в три дня переловил всех мышей, а на четвертый выброшен за ненадобностью. Буду ловить мышей в плепорцию. В меру то есть. А меру определю сам.

По расчётам Антона, для победы необходимо набрать двенадцать очков в семнадцати турах. Плюс семь. Вот на этот результат я и нацелился. Если что — подкорректирую.

Чемпионат не такой представительный как тогда, в семьдесят третьем. Но и не простой. Из чемпионов мира — Смыслов, Таль и Петросян. Полугаевский вышел в претендентский цикл. Тайманов не так давно играл матч с Фишером. Силён и Геллер, переживающий очередную молодость. И много собственно молодежи, голодной и жадной до побед.

Играем опять же, как и в семьдесят третьем, в Центральном доме культуры железнодорожников. Надежно, выгодно, удобно. Если бы я не выступал за «Динамо», подался бы в «Локомотив». Железнодорожники шахматы любят и ценят. И вообще — люди ответственные. С ними не пропадёшь.

Сегодня я играю защиту Бенони против Геллера. Получается интересно, партия обойдёт шахматные журналы. Я выбрал острый, но объективно не лучший вариант, Ефим Петрович мою кавалерийскую атаку отбил, сам перешёл в наступление, и теперь спасаться пришлось мне.

Спасся. К сороковому ходу позиция стала равной, и мы согласились на ничью.

После шести туров у меня четыре с половиной очка. Сыграл белыми вничью с Талем (шотландская партия), белыми же вничью с Петросяном (гамбит капитана Эванса) и вот теперь чёрными ничья с Геллером в защите Бенони. Это те ничьи, которые, в отличие от классических гроссмейстерских, принято называть валидольными. Скучно не было. Победа, казалось, переходила из рук в руки — но только казалось. Анализ покажет, что решающего преимущества не было ни у белых, ни у черных. Ну, так то решающего. Задним умом, да.

Я пока на первом месте, но догнать меня может Балашов, из тех самых молодых и резвых. Нет, он старше меня на четыре года, но шахматы — спорт особый, в шахматах до тридцати — молодой, подающий надежды. Стейниц стал чемпионом в пятьдесят, Алехин — в тридцать пять, Ботвинник в тридцать семь, Петросян — в тридцать четыре. Фишер в двадцать девять, Карпов — в двадцать четыре, чемпионы, похоже, молодеют. Ласкер, правда, тоже стал чемпионом в молодости…

В буфете для участников я перекусил. За четыре года икра чёрная куда-то исчезла. Красная пока держится. Крабы прятались, но для меня по старой памяти нашёлся салатик.

И на том спасибо. Нижайший вам поклон.

На часах без пяти девять, в смысле — двадцать один.

Извечный вопрос: что делать?

Москва — город трудовой. Не Лас-Вегас, не Париж. Ночной жизни в буржуазном смысле, можно сказать, и нет. Спектакли миновали перевал, да и не попадешь вот так запросто в театр. Цирк тоже отпадает. Последний киносеанс? В девять тридцать.

Успел.

«Табор уходит в небо».

Они шли, шли, шли в небо, а потом все умерли, как и полагается в хорошей трагедии.

Печально, да. Печально жили люди при царском режиме.

С легкой грустью я вернулся в «Москву». Да, у меня есть квартира, большая, огромная — но пустая. Как в смысле вещей, так и в смысле людей.

С первым-то я справлюсь.

Послушал верный «Грюндиг». Центрально-Африканская Республика стала Центрально-Африканской Империей. Да здравствует император Бокасса Первый! Наш африканский друг.

Много у страны друзей, ох, много.

Не дадут пропасть.

С этой мыслью я и уснул.

Проснулся, как водится, без четверти три. Выпил полстакана боржома, посмотрел в окно на ночную Москву. Небо ясное, луна, только начавшая худеть, светит ярко.

Что-то насчет нового императора… Мерзкое. Упырёк он, несменяемый президент республики, вдруг ставший императором.

Но сон забылся, не успел я его ухватить. Не очень-то и старался. Где я, где Бокасса. А что мерзкое… Хороший человек в императоры не лезет.

Я вернулся в постель, досыпать. И снились мне бабочки, летающие над цветочной поляной, и сам я был бабочкой, большим махаоном.

Приятный сон. Лёгкий.

С легкостью в теле я и проснулся. Прогулялся вокруг гостиницы, сорок пять минут ходьбы в умеренно-быстром темпе, сто двенадцать шагов в минуту. Прохожие уже привыкли, что в семь сорок гроссмейстер Чижик в синей мастерке с большой буквой «Д» на спине вышагивает утренние пять тысяч шагов. Сколько доктор прописал.

У входа в гостиницу меня перехватил небрежно одетый человек лет сорока.

— Я от Галины Леонидовны, — начал он, забыв поздороваться.

Три дня назад я ужинал с матушкой и Галиной, и Галина попросила принять участие в судьбе молодого и талантливого писателя. Сама она ничего об этом писателе сказать не может, с ним незнакома, знает лишь, что зовут его Андрий Слива, но её, Галину, просил хороший человек. И, если можно…

Я, понятно, сказал, что непременно и обязательно, пусть приходит.

И вот он пришёл.

Ладно, посмотрим. Поговорим. Почитаем.

— Заходите, — сказал я, и провел его в холл. — Подождите немного, я переоденусь.

— Да ничего, мне всё равно, как ты одет, — сказал он.

— Простите, как вас зовут?

— Тебя не предупредили, что ли?

Я повернулся и пошел к лифту. На восьмом этаже мой номер. С прекрасным видом на Москву.

— Эй, эй, — догнал меня он. — Ты что, на «ты» обиделся? Ну, извини. То есть извините. Я по простоте, мы ж писатели, одна компания.

— Так как же вас зовут?

— Андрий, Андрий меня зовут. Как сына Тараса Бульбы, того, что к полякам перебежал.

— А по батюшке?

— Степанович.

— Прошу вас, Андрий Степанович, подождите меня в креслах. Мне необходимо переодеться.

Андрий Степанович нехотя вернулся на место. Попахивает от него и винцом вчерашним, и пивком утренним, и вообще.

Вот тебе и бабочки…

Ладно, посмотрим.

Я наскоро принял душ, переоделся в дневной костюм, светло-серый, полушерстяной, и спустился в холл. Двадцать две минуты.

Андрий не ушел. Дожидался.

— Теперь я к вашим услугам, Андрий Степанович.

— А… Это… Мы не можем куда-нибудь пройти?

— В смысле? Холл — самое удобное место для разговора, разве нет?

Холл в «Москве» и в самом деле хорош. Мы сидели в удобных креслах у низкого столика, слева и справа стояли кадочные пальмы, прикрывая от чужих глаз. Что еще нужно для разговора двух незнакомых людей?

— А… Я думал, в ресторан…

— Благодарю, но я вынужден отклонить ваше приглашение. Во время турнира строгий режим, утром я обхожусь стаканом кефира, ради которого идти в ресторан непродуктивно. Время дорого.

Не думаю, что Андрий приглашал меня в ресторан, скорее, наоборот, он напрашивался на приглашение. Да, я частенько встречаюсь с писателями в ресторане, именно здесь, в «Москве» — но никогда за завтраком, это первое, и только с теми, с кем хочу — это главное. И да, сейчас я завтракаю в молочном магазине в пяти минутах ходьбы отсюда, стаканом кефира и свежей булочкой, их, свежие булочки, привозят аккурат к девяти, тёплые.

— Я — лучший писатель Москвы и окрестностей, — заявил Андрий. — Но писательством, настоящим писательством прожить сегодня нельзя.

— Вот как? — удивился я.

— Именно. Я написал лучший роман послевоенного времени, но вынужден перебиваться случайными заработками.

— Это бывает, — согласился я. — Простите, я провинциал, а до провинции новинки доходят не сразу. Какой роман вы имеете в виду? Где опубликован? Когда?

— Он… Он ещё не дописан.

— Понимаю.

— Гоголь «Мертвые души» всю жизнь писал.

— Положим, до «Мертвых душ» он «Вечера на хуторе» написал, и «Миргород», и «Ревизора», да и первый том все-таки к тридцати трем годам опубликовал.

— Мне тридцать два, — быстро сказал Андрий.

Я не ответил. Что тут отвечать? Выглядел он на сорок. Без всякой натяжки — на сорок.

— И вот… — он замолчал.

— И вот? — нейтрально сказал я.

— Я хочу… — он опять замолчал.

— Что вы, собственно, от меня ждёте? Что я могу для вас сделать?

— Это невыносимо — быть лучшим писателем Москвы и работать из куска хлеба, — продолжил Андрий.

— А кем вы работаете?

— Да так, — махнул рукой лучший писатель Москвы. — По разному. Грузчиком на базаре, дворником, на уборке яблок. Сейчас в котельную хочу устроиться, оператором, но нужно курсы пройти.

— Так что я могу для вас сделать? — повторил вопрос я.

— Примите меня в свой журнал, — заявил Андрий.

— В смысле — примите? Мы ж не пионеры. В качестве кого?

— Редактора. Или кого-нибудь в этом роде.

— А у вас есть опыт работы редактором?

— Опыт дело наживное.

— Допустим. А образование у вас…

— И образование — наживное. Техникум. Киномеханик. По диплому.

— И вы готовы переехать в Чернозёмск?

— Нет, но… почта…

— Давайте так. Напишите для нас рецензию на любое новое произведение в жанрах, соответствующих направлению нашего журнала. Мы незамедлительно её рассмотрим, и, если рецензия будет удобочитаема, опубликуем. И будем принимать рецензии и впредь. Рецензии, критические разборы, исторические экскурсы — всё, что интересует наших читателей.

— И много будете платить?

— Четыреста рублей за сорок тысяч знаков. Но сорок тысяч знаков в каждый номер мы вам не дадим, разве что работа будет хороша и своевременна. Напишите для начала десять тысяч знаков. Плюс-минус. А там посмотрим.

— И куда посылать?

— В нашу редакцию, заказным.

— В какую редакцию? Какого журнала то есть?

Я хотел было сказать «Кролиководство Северного Кавказа», но передумал. Рано.

— Журнал «Поиск».

— А где взять адрес?

— Адрес редакции присутствует в каждом номере.

— Но у меня нет вашего журнала.

— Возьмите в библиотеке.

— Я не записан…

— Послушайте, Андрий Степанович. Если вы не в состоянии найти наш журнал, я не думаю, что вы сможете с нами сотрудничать. Что вы собираетесь для нас написать, если ничего о нас не знаете?

— Я лучший писатель Москвы, — твердо сказал Андрий. — Напишу. По высшему разряду.

— Будем ждать. А пока простите, мне нужно идти…

— Аванс! — потребовал Слива.

— Что?

— Мне нужен аванс, — сбавил тон лучший писатель Москвы. — Рублей пятьсот, хотя бы.

— Пятьсот рублей?

— Или сто. Хотя бы пятьдесят…

Я вытащил из кармана блокнот, достал авторучку.

— Пишите!

— Что?

— Расписку. «Получено от редакции журнала „Поиск“ двадцать рублей в счет аванса. Дата, подпись».

— Но я не проживу на двадцать рублей месяц!

— Напишите за три дня. Хоть за день. Писателю это несложно. Пишите, посылайте, мы оценим ваш труд и вышлем сколько положено. Не забудьте указать адрес для денежного перевода.

— Сейчас?

— Вместе с рецензией, Андрий Степанович. Вместе с рецензией.

Когда я достал две десятки, он выхватил их из моей руки мгновенно, чуть не разорвал купюры.

— Мне бы больше… за электричество нужно заплатить…

— Верю, Андрий Степанович, верю. Всем нужно больше. Но только при себе я крупных сумм не держу. Чем богат, так сказать. Впрочем, если вас не устраивает… — я тоже могу быть быстрым.

— Устраивает, — угрюмо ответил лучший писатель.

Я вернул ему двадцать рублей, и он стремительно ушёл. Видно, испугался, что я передумаю.

Я же поднялся в номер за курткой. В городе слабый плюс, и куртка будет в самый раз.

Вышел на улицу. Падал слабенький снежок, совсем слабенький. Решил пройтись.

Да, Слива, похоже, тот ещё тип. Но как знать, как знать…

Жил да был в Праге писатель Гашек. Так себе писатель. Средненький. На шахматные деньги — кандидат в мастера. Уровня нашего Лейкина, даже ниже. Алкоголик. Бродяга. Нет, человеком он был веселым, общительным, забавным, но крайне, крайне ненадежным. Мог занять у приятеля пятьдесят крон до завтра, но это завтра никогда не наступало, всегда было сегодня. Мог выйти из дому купить для годовалого сына молока — и вернуться через неделю, через две. Без денег, без шляпы, без часов. И без молока, да. Захотелось, мол, погулять в окрестностях Чешских Будейовиц.

Пришла война. Первая мировая. Великая. Империалистическая. Гашека призывают в армию. Идёт, куда же денешься, присягал императору, теперь терпи. Служил недолго — попал в плен. Или добровольно перебежал к русским — трактуют всяко.

В плену Гашеку не понравилось, да и кому бы понравилось — жизнь впроголодь, пива не наливают. И он записывается в Чехословацкий Легион, воевать за победу самодержавия. Присягает на верность, и сразу становится лучше. С пивом, правда, не очень, но появились деньги, и можно купить самогонки, мутной, но крепкой. Работает пропагандистом в газете, расписывает, какой замечательной станет жизнь в Чехии, когда мерзкого католического императора сменит добрый православный русский царь.

Тут случилась революция, и Гашек присягает уже временному правительству, и теперь пишет, как расцветёт Чехия, когда станет республикой! Долой монархию, да здравствует демократия!

Октябрьский переворот изменил планы. Отправляться через всю Сибирь во Владивосток, чтобы плыть во Францию и воевать за Антанту не хотелось, и он становится большевиком! Работает в Самаре, агитирует за Советскую Власть.

Чехи берут Самару, и Гашек покидает ряды красноармейцев. Дезертирует? Гашек говорит, что в Самаре он уничтожил важные и секретные документы, ага, ага. В Самаре и живет, притворяясь дурачком со справкой. Но время идет, белые изгнаны и побеждены, и Гашек снова становится до мозга костей красным.

Его посылают в Чехословакию, работать на мировую революцию, снабжают деньгами, явками и всем прочим.

Вернувшись в Прагу он вдруг обнаруживает, что мировая революция — дело опасное. Можно и в тюрьму угодить. И он возвращается к довоенной жизни — пьет пиво, гуляет по кабакам, опять пьет пиво — пока не заканчиваются революционные деньги.

Что делать? Он садится за роман.

И тут случается чудо: посредственный юморист пишет великий роман, гениальный роман, роман на все времена.

Как, почему неприкаянный алкоголик и гуляка, предавший всех и вся, стал автором великой книги?

Сие тайна великая есть.

И потому сбрасывать Андрия Сливу с корабля русской словесности я не стану. Всяко бывает.

А вдруг?

Двадцать рублей — не расход.