Фарватер Чижика

Глава 23 Новогодняя ночь, сюрпризы

Торжественную часть каборавчанское руководство провело на семидесяти восьми оборотах. То ли желая войти в график, то ли так и задумано было. И в семь ровно начался праздничный концерт.

Народный хор Каборанского Дома Культуры (ага, не клуб, а Дом Культуры, растём!) исполнил казачьи песни «Ой, не во поле гроза» и «Скачут, скачут кони лихо», плясуны порадовали солдатскими потешками. Наша институтская самодеятельность тоже не подкачала, начиная от декламации Маяковского и кончая выступлением «Медпункта», коронной песней про то, как пела гармонь под вечный огонь. Имели большой успех.

— Может, им и в самом деле привезти из Германии приличные инструменты? — подумал вслух я.

— Сами заработают. Они сейчас на свадьбах калымят, «медпунктовцы», деньги есть. Должны быть, раз на них анонимки пишут, — сказала Лиса.

— Куда пишут?

— В райком комсомола.

— А райком?

— Нам передает.

— А мы?

— Мы отвечаем: факты не подтвердились, проработаны вопросы дальнейшего совершенствования идейно-патриотического воспитания среди контингента учащихся Черноземского медицинского института имени Николая Ниловича Бурденко. Участники ансамбля «Медпункт» в текущем учебном году примут участие в пяти шефских концертах для молодежи села. Вот они и принимают.

Я задумался. Что это означает: «проработаны вопросы дальнейшего совершенствования идейно-патриотического воспитания»? Заклинание? Произнёс, и райком успокоился. До следующей анонимки.

И я тоже успокоился. Чего это на меня накатило — инструменты покупать? В благодетеля поиграть захотелось?

Как захотелось, так и расхочется.

Состав «Медпункта» за те пять лет, что я видел его, сменился почти полностью. Сашка Горелик остался. Клавишник и руководитель. Он уже не студент — аспирант кафедры патологической физиологии. Мы с ним даже несколько раз выступали вместе. Вот! Вот! Я просто завидую! Он на сцене поёт-играет, и я тоже хочу!

Всему своё время.

Значит, калымит. Что ж, риск благородное дело. Нетрудовые доходы плюс использование казённых инструментов в целях наживы — инструменты-то за институтом числятся. Или нет? Если умный, а Сашка умный, то он давно играет на своих.

И очень может быть. Впрочем, от анонимок это не спасает. Кто сигнализирует? Нельзя исключить, что кто-то из «медпунктовцев». Тот, кому кажется, что доходы делят неправильно. Одним больше, другим меньше. А нужно — по справедливости. Поровну.

— Тогда да. Тогда я пас. Купишь инструмент, а тебя же и пристегнут — участвовал в создании преступной группы для извлечения нетрудовых доходов.

— Не думаю, но… Нам и трудовых доходов хватает, — сказала Пантера.

— Нам-то да…

«Медпункт» спел последнюю песенку.

— Концерт окончен, но встреча продолжается! Через двадцать минут — танцы вокруг ёлочки, — объявил товарищ Савтюков.

— Будем танцевать? — спросил я.

— Как Наталья Николаевна. А ты будешь за Пушкина.

— Не понял, причем здесь Пушкин.

— Не при чём. Но с танцами погодим. Позже.

— Позже — это…

— На двадцать третье февраля. Или восьмое марта. Край — Первомай. Хороводы, песни, прыжки через очищающий костёр — всё будет.

Не очень-то и стремился. Я теперь человек зело солидный, да ещё при орденах, мне скакать невместно. Мазурку танцевать, падеспань, танго — другое дело. Но девочки танцевать не хотят, не в форме, а кто кроме них может изобразить пасодобль? Хотя как знать, как знать, возможно, кто-то и может. Не стоит недооценивать каборавчан. Интересно, есть у них курсы бальных танцев?

Я и спросил у Любы.

— Нет, — сказала она, и поправилась: — Пока нет. Весной откроется ставка руководителя студии танца, приедет специалист, тогда и будет. В кино красиво, я видела.

— В жизни еще лучше, — заверил я её. — Ты в каком классе?

— В десятом.

— И куда думаешь поступать?

— В медицинский, на педиатрический.

— Дело!

Зашёл Женя.

— Для наших выставили угощение, — сказал он.

— Для наших?

— Да, для всех нас. Бурденковцев то есть.

С недавних пор в нашем институте приветствуется самоназвание «бурденковцы». Преемственность. Как «будёновцы» или «чапаевцы». То самое «совершенствование идейно-патриотического воспитания среди контингента учащихся Черноземского медицинского института имени Николая Ниловича Бурденко» на практике.

— Веди! Бурденковцы никогда от угощения не отказываются, — сказала Лиса.

И в самом деле — время! Половина одиннадцатого!

Нас провели в репетиционную — так на табличке. Расставлены столы, угощение простое, деревенское и обильное. Бутерброды шести видов, моченые яблоки, свежие яблоки, соленые грузди, огурцы и помидоры, новогодний салат, нарезанная на маленькие кусочки селёдка, шпроты и сайра.

Спиртного не было.

— Это я постарался, — самодовольно сказал Женя. — До полуночи, сказал, ни-ни.

Правильно сказал. Никаких неприятных происшествий быть не должно! Нет, конфликтов мы не ждём, в Каборановске бурденковцы почти за своих, но, во-первых, «почти» — оно и есть почти, а во-вторых, водка и своих ссорит. Потому и наряды милиции, отсекающие видимо пьяных, и отсутствие водки в магазинах с самого утра, и прочие меры предосторожности. Видно, и тут Андрей Николаевич распорядился.

— А в полночь наши тяпнут по сто, по сто пятьдесят в тесном кругу — и по автобусам. Во избежание. Пусть видят высокую моральную силу студентов-бурденковцев!

— А чего тяпнут-то? — спросила Ольга.

— Дамам вино, джентльменам водка. По бутылке на четверых.

— Поди, «Экстра»?

— Ну да, «Экстра». Нормальная водка. Кстати, Паша сказал, что «Экстра», что была у нас на столе, не та, что в магазине, а из особого цеха. Спирт «Люкс», и всё такое.

— Да ну?

— Божится, что так. Люди видят — начальство пьёт простую водку, значит, не оторвались пока от народа. Такая вот хитрость.

И очень может быть. Леонид Ильич курит сигареты «Новость», по восемнадцать копеек пачка. Дёшево и сердито, по-народному. Чтобы граждане видели и чувствовали: это свой, простой, советский. Но сигареты для него делают из американского сырья: табак, бумага, фильтр.

— Но ты-то пил, как скажешь, хороша водка, нет? — спросила Лиса.

— По мне, так нормальная водка. Я других водок и не знаю толком, я и простые водки пью редко. Не дегустатор. С чем сравнивать-то?

— И не сравнивай! Мы как-то в Ливии спирт разбавленный пили, наши, и немцы всякие, американцы и прочие шведы. Все остались премного довольны. А спирт у них так себе. Хуже советского, — поделился я.

К нам подходили ребята, и девчата тоже подходили. Говорили о пустяках. Из нашей группы были еще Шишкин и Зайцева, остальные с бору по сосенке. Студенческое братство потихоньку расползается. Естественный процесс. Кто-то женился, кто-то и детьми обзавелся, кто-то вообще… Пятый курс — он такой. А на шестом и вовсе всё перемешается. Хирурги направо, гинекологи налево, терапевты стоят смирно. Сеня в гинекологи пойдет, Шишкин в хирурги, остальные сомневаются и думают — где и кем они будут. Или плывут по течению: куда Родина пошлёт. По распределению.

Родина посылает разно. Кого-то близко, в ординатуру или на кафедру, а кого-то и очень далеко.

— Пора плясать и веселиться, — объявил товарищ Савтюков.

И все пошли плясать и веселиться — в вестибюль. Он тут обширный, вестибюль, есть разгуляться где на воле.

Музыкой заведовали местные ребята. Ансамбль «Пряники». И наши медпунктовцы возрадовались — теперь-то и они могут отдохнуть под музыку. Счастье-то, счастье, вот оно, рядом!

Общее веселье. «Шизгара» по-прежнему пользуется успехом. Все скачут, одни мы не скачем.

Пора. Сашка пошел к «Пряникам», поговорил о том, о сём, и махнул рукой — идите, мол.

И мы пошли.

Три дня репетировали. Немного, но мы уже пятый год поём вместе. Научились. А тут девочки захотели спеть на публике. Возникло такое желание. Ну, возникло и возникло. Споём. Девочкам это полезно.

Гитары незнакомые, и, честно говоря, средненькие, но не в струнах дело. Играли вдвоем, я и Сашка. Сашка на басах, я — соло. Бедненько, да, зато голоса не заслоняет. Выбрали две песни. Одну — из «Пустыни», Лорка в переводе Цветаевой. Другую — «Отель Калифорния».

Мы старались. И получилось хорошо. Для Каборановска.

Получили причитающиеся аплодисменты, и даже более того, вернули инструменты и отправились на место.

Паша Пахтюженский тоже сказал комплимент, ну, он-то знает, на что мы способны. Сказал и то, что нас приглашают в Замок.

— Кто приглашает?

— Мы. То есть Листвянский в первую очередь.

Да, отсутствует Дракон. В былые времена вес имело только слово Кузнецова.

— Мы устали. Отдохнем до полуночи, да и поедем назад.

— Это не надолго. Не пожалеете, вот увидите. Сюрприз!

Девочки до сюрпризов охочи. Да и мне любопытно, что за сюрприз подготовил Николай Николаевич. Думаю, и сам Стельбов к сюрпризу руку приложил. Ну, хотя бы пальчик.

И мы поехали: я с девочками, понятно, на «ЗИМе», а Пахтюженский — на «Уазе», с майором и сержантом. Берегут.

Ехать недалеко, но в гору — Замок на возвышенности. Не очень большая возвышенность, но всё же. Дорога, впрочем, чистая, гололёда нет, а резина зимняя, цепкая. Поднялись без одышки.

Перед Замком — «Чайка». И пара милиционеров. Вот и сюрприз!

— Папа приехал, — сказала Ольга.

Точно, он.

У входа милиционер посветил фонариком мне в лицо. Узнал, не узнал — с чего бы ему меня узнавать, — но пропустил всех. Может, и потому, что сопровождавший нас майор сказал:

— Свои.

А за порогом нас встретил новый директор, Зуев. Который не Дракон.

— Добро пожаловать еще раз. Позвольте проводить, показать наши владения.

Кузнецов бы сказал «мои владения».

— В Замке оказались помещения, которые не использовались много лет. Я бы даже сказал, много десятков лет. Нашли немало интересного. Очень интересного, очень. Пока не сообщаем широкой общественности, рано, но… Увидите, в общем, — интриговал нас директор.

Что же такое они нашли?

В Замке я был, раньше, при Кузнецове, но видел самую малость. На первом этаже были заняты под нужды завода едва ли половина помещений, а второй и третий этажи были закрыты до лучших времен.

Похоже, лучшие времена наступили.

Зуев провёл нас в столовую. Не заводскую столовую, а столовую Замка. Большую. Старая, даже старинная мебель. Потолок орехового дерева с различными картинами на библейские сюжеты. Стены обшиты темными панелями. То ли дуб, то ли чёрное дерево, я не знаток, да и не разглядишь в полутьме. А полутьма — потому что на длинном столе стоят три шандала, каждый на три свечи. Свечи горели — и всё. Девять свечей на зал — совсем немного.

Но ведь сто лет назад так и жили. Даже восемьдесят лет назад, когда был построен Замок. Электричество появилось только в девятьсот седьмом. Маленькая электростанция, на десять киловатт, и не думаю, что повсюду сияли лампы Эдисона-Свана в тысячу свечей. И в сто свечей вряд ли. Видел в музее политехнического института «лампочку Ильича», двадцать второго года. Небольшая, цилиндрическая, десять ватт, восемь свечей. Сумрачно жили до революции. Даже богатеи — сумрачно.

Во главе стола сидел Андрей Николаевич. По правую и левую руку — свободные стулья, и какие стулья! У мадам Петуховой таких стульев не было! Далее располагались Листвянский и второй секретарь, Галушкин, на середине — предрика Петрошников и пустое место. Для Зуева, что ли. Пахтюженскому, похоже, места вовсе не было — он стоял скромно в сторонке, всем видом показывая, что так и следует, что он ни на что не претендует.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста, — сказал Зуев.

Мы и присели — с краешку, на противоположном от Андрея Николаевича конце стола. Я, понятно во главе оборотной стороны стола, одесную Пантера, ошую — Лиса.

— Поближе, поближе присаживайтесь, — сказал Стельбов.

— Нам поближе неудобно, папа. Рядом с тобой два места, а нас трое, — ответила Ольга.

Андрей Николаевич оглянулся.

— И в самом деле! Семен Семенович, можно тебя попросить?

Галушкин тут же сел на место Петрошникова, а Петрошников сдвинулся на пустое. Зуевское.

Сложные перемещения. Напоминают шахматный этюд: одну фигуру двинуть туда, другую сюда, третью вообще в угол доски.

— Теперь — пожалуйте! — насмешливости в голосе не было. Насмешливость была в тексте.

Девочки посмотрели на меня.

Я поднялся. В эту игру, как и во многие, можно играть вдвоем. И даже команда на команду. Отчего бы не разбавить сурьёз?

Подвёл девочек к Стельбову. Сел слева от него, справа, между Стельбовым и Николаем Николаевичем, усадил Лису, а между собой и Галушкиным поместил Пантеру. Потом встал, походил немножко, и поменял местами Пантеру с Лисой. Еще походил, явственно хмыкая и Надежду посадил на свое место, а сам сел между ней и Галушкиным. Геометрия Троицкого как этап шахматного этюда.

Пока я совершал перемещения, Стельбов молчал. И все остальные, разумеется, тоже.

Сижу. Молчу. Наблюдаю.

Стол-то пустой. Никаких кувертов, никакой еды. Просто сидим в порядке чина — или около того. Лишь мы трое беззаконные кометы в расчисленном кругу.

Стельбов подумал минутку, потом сказал:

— Приемлемо.

И все стали оживленно поддакивать: конечно, приемлемо. Правильно выразились, товарищ Стельбов, точно, ясно и по существу. Краткость — сестра таланта.

— Давай, что ли, — сказал Стельбов в пространство.

И Паша Пахтюженский поставил на стол транзисторный приемник, «Альпинист».

Ну да, без десяти двенадцать. Время приветствия советскому народу.

Стельбов включил приемник. Ага, «Маяк». Приятная музыка, светлая и спокойная. Новогодняя.

Все слушали, никто не говорил.

Советский народ поздравляет глава государства — такая сложилась традиция. И все ждали, кто поздравит — Брежнев или Андропов.

Стельбов, положим, знал. Должен знать. Но тоже внимательно слушал.

За пять минут до полуночи весь советский народ поздравил диктор Всесоюзного радио Виктор Балашов. Зачитал текст от имени Президиума Верховного Совета СССР, Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, и Совета Министров СССР.

В таком вот порядке.

Бой курантов. Гимн. Новый. Со словами. Тоже новыми.

Андрей Николаевич выглядел довольным.

Сюрприз, да. Удался.

— Шампанского! — распорядился он.

Паша принес бутылку и бокалы. Откупорил и разлил.

— Себе тоже наливай! — скомандовал Стельбов.

Все выпили. Мы — я и девочки — только пригубили. Языком попробовали, а внутрь — ни-ни.

После гимна — «Голубой огонек». Это он в телевизоре голубой, или даже многоцветный, по «Маяку» же еще и объемный. Чудо радио.

Новая музыка, новые слова — что за этим?

Стельбов вышел из-за стола.

— Посмотрим, что нашлось в Замке, — сказал он.

И мы поднялись на второй этаж. Пахтюженский, Зуев и Галушкин несли подсвечники. Освещали дорогу. Торжественно и немного смешно — как в костюмированном спектакле. Пожарные очень не любят открытый огонь, и потому в театре свечи обычно бутафорские, на батарейках, с лампочкой вместо фитиля. А вот прежде… Прежде и пожары были, прямо во время представления.

Посмотрели три комнаты — обставленные мебелью Бюле, с гобеленами, в одной даже портрет девочки в синем платье.

— Ну, как? — спросил Стельбов.

— Шарман, — я пригляделся к портрету. — Подражание Веласкесу, или даже сам Веласкес.

От дедушки мне досталось три альбома репродукций Веласкеса, хороших, немецких, довоенных. Дедушка очень их ценил, и смотрел только в нитяных перчатках.

— Так уж и Веласкес, — засомневалась Лиса.

— Или его мастерская. У Валькенштейна было достаточно средств и подлинник приобрести. Миллионщик.

— Состояние Генриха Валькенштейна оценивали в десять миллионов рублей, — подтвердил Паша. Он, Паша — краевед, написал несколько статей о родном городе, их публиковали в «Молодом Коммунаре». Я читал.

— Мы покажем экспертам, — заверил Семён Семёнович.

— Хорошо, — благосклонно кивнул Стельбов. — Только самым лучшим, ленинградским.

На том экскурсия завершилась. То ли время позднее (оно и в самом деле позднее), то ли дальше ничего интересного нет. Или просто не исследовали Замок дальше. Торопиться не след в таком-то деле.

Пошли назад, в столовую.

— Я им колодец покажу, можно? — спросил Паша у Андрея Николаевича.

— Показывай, — махнул рукой Стельбов.

Но девочки смотреть колодец не захотели. Устали. Понятно, еще бы не устать. Скоро, скоро отправимся домой. Вот только гляну, что за колодец. Паша пустяками хвастать не будет.

Паша провел меня в подвал. Обширный, своды прямо как в Грановитой Палате. Без росписи, конечно.

А в углу — колодец. Большой, метра два с половиной в диаметре, прикрыт массивной решёткой ковкого чугуна.

Паша посветил вниз фонариком.

— Видишь?

По стеночке спиралью вниз уходила лесенка, ступени — каменные блоки, небольшие, но теоретически спуститься по ним можно.

— И куда же ведет этот ход?

— К воде. Она внизу, глубоко. В пятидесяти метрах. Замок же на возвышенности, до водоносных слоев неблизко.

Я взял у него фонарик. Достал до воды, нет? Внизу что-то мигнуло. Отражение?

— Умели же… — сказал я.

— А под крышей специальные баки были. Собирали дождь. И потом по трубам самотеком пускали на всякие нужды, — сказал Пахтюженский. — Я об этом статью в «Огонёк» пишу, популярную. И серьезную хочу, вот только куда, не знаю.

— Серьезную и я не знаю. «Вопросы истории» разве что. А «Огонёк» — это здорово.

— Если возьмут, — добавил Паша.

И мы пошли обратно.

Пора и честь знать. Возвращаться домой.