Фарватер Чижика

Глава 15 Чижик и Перелётная Птица

— Аркадьев уезжает, — сказала Ольга.

— Знаю двух Аркадьевых, старого и молодого. Скучать не буду ни о ком.

— Молодой!

Старый Аркадьев — профессор, молодой — доцент. Оба преподают на кафедре общественных наук нашего института. Династия, да. Но если среди сталеваров, хлопкоробов или животноводов трудовые династии приветствуются, то в науке не всё так просто. Никто не протестует, если отец и сын работают в одной колхозной бригаде трактористами, или на одном заводе токарями, а вот если на одной кафедре одного института профессором и доцентом — это попахивает семейственностью. Недовольных немало. Ищут справедливости, пишут и анонимки, и нет. Потому старый Аркадьев заявил, что в будущем году, семьдесят седьмом, уйдет на заслуженный отдых. Вот подготовит кафедральный сборник научных работ к шестидесятилетию Великого Октября — и уйдёт. Потерпите самую малость.

Руководство института потерпеть согласилось, у самих дети есть. Но, видно, что-то пошло не по плану, если молодой Аркадьев уезжает. Видно, пытался устроиться доцентом в другие вузы города, но безуспешно, вот и поедет туда, где есть доцентская вакансия. Ну, я так подумал. И сказал.

— Он уезжает в Израиль! — огорошила Ольга. То есть не огорошила, мне, собственно, до Аркадьевых дела нет. Но слегка удивила.

— А он, Аркадьев, разве…

Ещё на первом курсе старый Аркадьев (он читал нам курс Истории Партии) рассказал, что его предок за участие в декабрьском мятеже был сослан в Сибирь. Столбовой дворянин, он был лишен всех прав состояния, тем самым перейдя на сторону народа.

— Нет. Жена.

— Жена? Ну да, с доцентами это бывает…

О жене доцента Аркадьева я ничего не знал совершенно, о чем не жалел тоже совершенно. Дело не в жене как таковой, просто зачем мне знать о семейной жизни доцентов? Сам я вклиниваться в сомкнутые и тесные ряды профессорско-преподавательского состава нашего института не собираюсь. Хотя, возможно, и сумел бы. Остаться в аспирантуре, защититься, далее ассистент, доцент, и, при известной настойчивости, удаче, а, главное, помощи влиятельных покровителей, годам к сорока и профессор. Профессор Чижик — звучит? Звучит. Но… Но нет у меня желания ни научной работой заниматься, ни учебно-педагогической. Научной — потому что в условиях Черноземска это походило бы на попытки Можайского сделать самолет на паровом ходу. Сегодня исследования в медицине требуют серьезной инструментальной базы, оборудования, с которым в нашем институте, выражаясь осторожно и взвешенно, не вполне благополучно. Сложно у нас с оборудованием. Конечно, диссертации пишутся и защищаются, но большей частью диссертации эти откровенно провинциального уровня. Во всяком случае в тех журналах, что я привозил из поездок, работ наших черноземских доцентов и профессоров не попадалось. Да что черноземских, даже московских — не попадалось.

Хотя, возможно, дело и в секретности. То, что происходит во втором лабораторном корпусе, остается во втором лабораторном корпусе. Космос, анабиоз, мурашки по спине… Есть тайны, прикосновение к которым не обязательно убивает, но наверное делает невыездным. А мне это не подходит. У меня свои мурашки.

Ну, и потом, человеку со стороны прижиться в нашем трудовом коллективе непросто. Даже с покровителями. То есть покровители от нападок-то защитят, но атмосфера будет та ещё. Террариум, да.

— О чем задумался, Чижик?

— О превратностях судьбы. Как же мы теперь без молодого Аркадьева?

— И без старого. Старого Аркадьева тоже не будет. Увольняют. Как можно оставить на кафедре общественных наук человека, сын которого уезжает в Израиль?

— А с чего он, собственно, уезжает-то? Чем он собирается в Израиле заниматься? Преподавать марксистско-ленинскую философию?

В способностях молодого Аркадьева я сомневаюсь. Как не сомневаться, если он путает эйзенахцев с лассальянцами?

— Может, он и не в Израиль едет. Долетит до Вены, а там возьмет курс на Нью-Йорк.

— В Нью-Йорк — другое дело. Устроится в какой-нибудь университет, на «Голос Америки» или в «Новое Русское Слово», и вообще:

Карьера! Станет профессором, купит «Кадиллак».

— Или в дворники устроится, если повезет.

— Или в дворники. Мусорщик, читал, профессия завидная. Не грозит безработица.

— Можно подумать, она ему тут грозит, безработица. Просто — перелётная птица он. Ищет теплое место.

— Разумно. Если ты перелётная птица, то разумно. Взять хоть чижиков: откочевывают на юг. Правда, недалеко. Потому что могут есть растительную пищу, всякие семена. Ласточкам хуже: мошкары-то зимой нет. Ласточке остаться — верная смерть. Может, Аркадьев из ласточек.

— Что-то ты распелся сегодня, Чижик.

— Что-то мы редко поем последнее время.

— Не волнуйся, скоро запоем квинтетом, — заверила Пантера. — Ты много колыбельных знаешь?

— Довольно. К примеру эта:

— Какая-то страшная колыбельная, — передернула плечами Ольга.

— Могу другую.

— Тоже не сказать, чтобы спокойная: бука-то остался под сараем.

— Народ, Оля, в царское время жил в печалях и тревогах, что и отразилось в песнях. Но найдем и веселые, а не найдем, так придумаем. Аркадьев же, вестимо, мечтает о колыбельных других: лето, всё прекрасно, в пруду плещутся рыбки, в саду поют птички, папа богат, мама красавица, перед тобой жизнь чистая, как утреннее ясное небо. Вот и хочет туда, где благорастворение воздухов. По крайней мере, в колыбельных. Америка умеет подать товар лицом, не отнять. Вот и стремятся туда. А где Надежда?

— В райкоме комсомола. Там срочное совещание. Как раз по поводу Аркадьева.

— Вот даже как?

— Именно. Решают, в какой форме должны отреагировать комсомольцы нашего института на отъезд Аркадьева.

— А должны?

— Ну, Чижик…

— Хорошо, пусть должны. Но, в самом деле — в какой форме? Принести на лекцию тухлые яйца и гнилые помидоры, чтобы забросать Аркадьева? Так его, Аркадьева, поди, тоже уволили.

— Конечно, уволили.

— Значит, помидоры отпадают. Что еще могут студенты? Выйти на митинг «Нет эмиграции!» и требовать — чего? Полного закрытия границ? Это уже большая политика, не райкому решать. Так что ограничатся собранием с резолюцией о необходимости обратить внимание, улучшить и усилить пропаганду достижений социализма, патриотизма и борьбу за дело коммунизма. То есть то, чем, собственно, и занимались Аркадьев-старший и Аркадьев-младший, имея почёт, уважение и хорошее жалование. Студентам же остаётся производить акустическое воздействие. На Аркадьевых это впечатления не произведет, но остальные задумаются.

— Хотя бы задумаются, — сказала Пантера.

— Задумаются: почему целый доцент, с ученой степенью, с отличным местом работы вдруг срывается и едет в страну, где бесправие, война, высокие налоги, голод и нищета среди простых трудящихся? Или, может, не такие уж там голод и нищета? Нужно бы разобраться, Аркадьев знает, с какой стороны на бутерброде масло, Аркадьев на маргарин не согласен. И будут ловить в радиоприемнике Голду Меир и всех остальных.

— В Израиле теперь Ицхак Рабин, — сказала Ольга.

— Пусть Рабин. В общем, ветер раздует из искры пламя. Понятно, и в ректорате института, и в райкоме ситуация сложная. Приедет комиссия, найдет недостатки в кадровой политике. Как так получилось, что нам долгие годы преподавал приспособленец и тайный сионист? Да не абы что преподавал, не латинский язык, а главные науки! Науки, формирующие мировоззрение! Вдруг он нас того… растлил? В политическом смысле? И теперь мы ненадежны, дай самолет — угоним в Японию? Вот ректорат и пытается как-то исправить положение. И подключает кого может.

Но студенты профессоров не назначали, не назначают и назначать не будут. Не по чину. Никто не позволит — назначать. Так что пустое все это. Не наша игра. Студенты играют в шашки, ректорат — в преферанс.

— Значит, ничего не делать?

— Почему ничего? Учиться, учиться и учиться. Стране нужны не просто врачи, а врачи хорошие, а лучше бы отличные.

Послышался звук въехавшей во двор «Ведьмы». И «Панночка», и «Ведьма» — модель одна, «троечка», а звучат разно. На мой слух. Тогда почему люди должны не только звучать, но и думать одинаково?

Не должны.

Но хотят. Быть как все — извечное стремление большинства. И не быть как все — тоже. Единство и борьба противоположностей в одной голове.

Вошла Лиса.

— На три машины гараж тесноват, Чижик, — сказала она.

— Есть немного, — согласился я. — Зато тепло и уютно. Как в теремке.

— Что решили по Аркадьеву? — спросила Ольга.

— Ничего не решили. Нет указаний с самого верха. Райком сказал, что институт должен сам разбираться со своими проблемами. Больше инициативы на местах, вам виднее, кто и почему от вас уезжает. Но — быстро, не затягивать. Поэтому завтра состоится собрание институтского актива. Расширенное. И тебе, Чижик, желательно на нем быть. Можно сказать, обязательно После статьи-то. Кому быть в институтском активе, как не тебе. На тебя и будут равняться.

Статья появилась в пятничной «Комсомолке». Даже не статья, а так, материал на триста строк. О награждении Михаила Чижика орденом Красной Звезды, и о событиях, послуживших тому причиной. С фотографией, на которой Леонид Ильич вручает мне высокую награду. Фотография небольшая, не чета огоньковской, но тем не менее… Люди заключили, что я с Брежневым на дружеской ноге, и уже пошли письма с просьбами решить ту или иную проблему. Помочь с квартирой, отремонтировать песочницу, пустить дополнительный автобус до Малой Гваздевки, или просто прислать сто четыре рубля на неотложные нужды. Срочно.

Мдя.

Нет, пишут мне постоянно. Из самых разных мест. Но обыкновенно три-четыре письма в день. А после подобных публикаций их, писем, приходит сотни. Сегодня сто девяносто семь. И, учитывая время доставки, идут письма, опущенные в ящик в воскресенье. Всё впереди.

Помня слова Фишера о том, что никто ему важного не пишет и написать не может, я всё же не решился отправлять их в корзину, не вскрывая. Но и читать самому две сотни писем в день — нет уж, увольте.

Но и выбрасывать, не читая, не хочу. А вдруг, вдруг что-то важное?

Потому решил читать ровно двенадцать писем каждый день недели, без выходных. Шесть утром, шесть вечером. По диагонали. Ну да, возникает очередь, и очередь изрядная, но иначе никак. Было желание передать письма ученикам «Школы Ч», но нет, нельзя. Порой встречаются предложения посмотреть ируканские ковры, их школьникам читать невместно.

А порой — просто страницы, исполненные лютой ненавистью и площадной бранью. Почему мне всё — деньги, известность, поездки за рубеж и автомобиль «ЗИМ», а другим ничего, кроме тяжелого труда? Приходят такие письма без обратного адреса. Не много их, писем, но не сказать, чтобы совсем уж мало.

Ну, и что тут можно ответить? Потому письма без обратного адреса я решил выбрасывать, не вскрывая.

— Эгей, Чижик, — позвала Лиса.

— Он сегодня задумчив, — объяснила Пантера.

— Я всегда задумчив, просто сегодня не маскируюсь.

— Так ты будешь на активе?

— Буду, буду. Время, место?

— Завтра в девять утра, четвертая аудитория.

Видно, припекло, раз вместо занятий устраивают слушания. Срочно, да.

И мы оставили Аркадьевых до завтра. Не зачерствеют, не прокиснут. В воде не утонут, нет.

Утром двинулись в город. Ну да, тесновато в гараже, но помещаемся. Дедушка предвидел, что настанет время, и автомобиль станет такой же естественной вещью, как шляпа. Сегодня наличие автомобиля у одних раздражает других, тех, у кого автомобиля нет. Но со временем притерпятся, как притерпелись к шляпам, очкам и прочим признакам классовой чуждости.

Ехали мы на «Панночке», девочки весь день будут вместе, а я вернусь на такси. Наши люди на такси в институт не ездят, но обратно-то можно.

И все трое прошли в четвертую аудиторию. Четвертая аудитория рассчитана на сто человек, поток. И была почти заполнена. Расширенный актив.

Вводное слово произнес парторг института, Никодимов. Ничего нового я не услышал. Так и так, преподаватель Аркадьев (уже и не доцент) покидает вскормившую его Родину, променяв её на сионистский Израиль ради иллюзий сладкой жизни. А сионизм — это фашизм! И потому необходимо дать поступку Аркадьева принципиальную оценку.

И все стали дружно давать принципиальную оценку. Одни зачитывали по бумажке, другие полагались на память, третьи импровизировали.

Пятый год, а впечатление, будто мы опять на первом курсе и обсуждаем письмо Митринкова в Центральный Комитет. Он, помнится, обратил внимание, что студенты за полтора месяца уборки урожая в колхозе не заработали ни копейки. Тогдашний комсорг факультета пытался дезавуировать заявление Митринкова, но в результате дезавуировался сам.

Сегодня немного другое. Сегодня обсуждаем не студента-первокурсника, а целого доцента. Прогресс? Не уверен. Скорее, топтание на месте. Вернее, на человеке.

— Позвольте мне! — не стал оттягивать неизбежное я.

Позволили, как не позволить человеку, который с Брежневым фотографируется. И это они еще об Андропове не в курсе.

Я поднялся на кафедру. Представил, как выгляжу со стороны. Обыкновенно выгляжу. Костюм хороший, бабочка — к этому уже привыкли. Ордена нет: скромность не только украшает, но и устрашает. Да и не хочу костюм дырявить.

— Если бы товарищ — или уже гражданин? Или уже не гражданин? В общем, если бы Кирилл Андреевич Аркадьев был комсомольцем, я бы предложил самое суровое наказание для него: исключить из комсомола, и пусть он живет с этим до конца своей долгой, надеюсь, жизни. Живет и мучается.

Но он давно не комсомолец. Он уже двенадцать лет как коммунист. И потому давать принципиальную оценку должны наши старшие товарищи, опытные и мудрые. А мы будем внимать и на ус мотать. Как студент, я могу лишь сожалеть о случившимся, и только. Это в Китае хунвейбины запросто оценивают преподавателей, и даже изгоняют их из университетов. Но мы же не хунвейбины. Мы комсомольцы. И должны ориентироваться на мудрость партии, да.

Что же касается отъезда в Израиль, так ведь Кирилл Андреевича не ночью бежит через границу, а отправляется туда с разрешения соответствующих органов. У меня нет никаких оснований сомневаться в компетентности этих органов. Аркадьев не оставляет Родину в беде, в беспомощном состоянии, на грани краха. Наша Родина сильна, могуча, и пользуется заслуженной любовью всех людей доброй воли, всего прогрессивного человечества. Так что Кирилла Андреевича можно только пожалеть. Но жалеть его я не буду. Он взрослый человек, с учёной степенью, и, полагаю, полностью отдаёт отчет в своих действиях.

— А предлагаете вы что, Михаил Владленович? — вот так, и отчество помнит.

— Предлагаю обратить особое внимание на воспитание патриотизма у советских студентов. Наш патриотизм должен проявляться не в заученных словах, не в трескучих речах, а в том, чтобы учиться, а затем работать как можно лучше, используя все возможности, которые нам предоставляет страна.

— А по Аркадьеву?

— А что — по Аркадьеву? Уедет, и уедет. Миллионы людей куда-то едут, вот и он едет. Забыть. Мне, как советскому человеку, куда интереснее те, кто остается. Мне с ними жить и работать, с ними, а не с Аркадьевым.

Выступление мое, похоже, не удовлетворило никого, и, одновременно, удовлетворило всех. Раздувать дело — штука опасная. За то, что проглядели сиониста, влететь может всем — и парторганизации, и администрации. Лопнет — и всех забрызгает. Лучше сделать вид, что ничего особенного не случилось. Чтобы тихонько сдулось.

А ничего и не случилось. Пока что.