GA 235. Эзотерическое рассмотрение кармических связей. Том I - Образование кармических сил

ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Мы занимаемся обсуждением кармы, путей человеческой судьбы. В последней лекции мы рассматривали судьбоносные связи, которые могли бы пролить свет на то, какими способами действует судьба сквозь различные земные жизни. Я решил — хотя над таким решением пришлось подумать — начать разговор о таких подробностях кармических связей и хотел бы теперь продвинуться немного вперед в этих рассмотрениях.

Вы видели, как при обсуждении кармических связей оказалось необходимым обращать внимание на такие частности в жизни и существе человека, мимо которых мы обычно проходим, не замечая их. На примере Дюринга я показал вам, как могут проявляться такие подробности при переходе телесных особенностей из одной инкарнации в определенное устройства души в ближайшей инкарнации. Дело обстоит так: исследуя человеческое существо, восходишь в духовные миры, все духовное утрачивает свою абстрактность, оно исполняется силы, становится импульсивно действующим. С другой стороны, все то, что выступает у человека как его телесность, утрачивает, можно сказать, свою вещественность, получает духовное значение, обретает определенное место в общем контексте человеческой жизни.

Как, собственно, действует судьба? Судьба действует, осуществляясь из всей целостности человека. То, что человек находит себе в жизни, побуждаемый импульсом кармы, и то, что затем совершается как его судьба, — это имеет свою основу в том, что силы судьбы, идущие от жизни к жизни, обусловливают во всех тонкостях состав крови данного человека, внутренне регулируют деятельность его нервной системы, а также определяют его душевно–инстинктивную восприимчивость к тому или иному. И нелегко проникнуть в глубину судьбы, в глубину кармических связей, если не интересоваться (имеется в виду, конечно, душевное зрение) отдельными жизненными проявлениями человека. Действительно, для кармических наблюдений одинаково важным является наш интерес как к движению руки, так и к гениальному духовному дарованию. Одинаково важным является умение наблюдать (тоже, конечно, с духовной стороны, по отношению к астральному телу и Я) то, как человек, например, садится и то, как он следует своему моральному долгу. Столь же важно заметить, сильно или слегка морщит человек свой лоб, и то, благочестив он или же неблагочестив. Многое из того, что человеку кажется несущественным в обыденной жизни, оказывается исключительно важным, когда обращаешься к исследованию судьбы, к постижению того, как она ткется от одной земной жизни к другой, а многое из того, что кажется особенно важным у того или иного человека, становится менее значительным.

В обыденной человеческой жизни бывает трудно замечать, например, телесные особенности. Но они есть, и надо научиться тому, чтобы их наблюдать — разумеется, не обижая при этом людей, а им обязательно будет обидно, если мы станем наблюдать их просто ради самого наблюдения. Такого в сущности, никогда не должно быть, но все то, что делается в этом направлении, должно получаться само собой. Когда же эта способность уже развита, тогда у каждого человека открываются те его личные особенности, которые как будто незначительны, но имеют чрезвычайно большое значение для проведения кармических наблюдений. Ибо для пристального наблюдения кармических зависимостей того или иного человека надо уметь выявить его характерные особенности.

Для меня несколько десятилетий тому назад исключительный интерес представляла личность философа Эдуарда фон Гартмана[57] как в отношении его внутренней духовной жизни, так и в отношении его внешней жизни. Я питал глубокий интерес к этому философу.

И вот если обратиться к кармическому наблюдению его жизни, то ценные открытия в этой области можно представить примерно следующим образом. Нужно констатировать, что Эдуард фон Гартман, этот философ бессознательного, действовал в области философии по преимуществу эксплозивным, взрывным образом. А ведь люди XIX века — не думайте только, что я их собираюсь сурово критиковать — весьма флегматично относились к подобного рода эксплозивности в духовной области. Люди XIX столетия, а также, конечно, и люди начавшегося XX столетия никак не могут освободиться от той флегматичности, которая свойственна им в отношении того, что в сущности движет миром. В нашу духовно флегматичную эпоху настоящий энтузиазм почти не встречается.

Я приводил в другом цикле лекций[58] такой исторический пример: столкновение римского мира с северным германским миром в эпоху переселения народов, во времена, когда христианство из южных греко–латинских стран распространялось на север. Надо верно представить себе этих физических предков населения нынешней Центральной Европы и нынешней Южной Европы; тогда можно получить некоторое впечатление о том, как велика была некогда человеческая импульсивность. Тогда сопереживание духовных сил мира природы было очень живым в среде тех различных германских племен, с которыми столкнулись римляне в первые века христианского летосчисления. Эти люди совсем иначе относились к духовному. В своем большинстве они еще обладали инстинктивным тяготением к духовному. И если ныне мы говорим почти всегда флегматично, то есть так, что одно слово следует за другим, как будто слова не играют никакой роли, то эти люди вводили то, что они переживали, также и в свою речь. Для них дуновение ветра было таким же физическим жестом, таким же выражением душевного, духовного, как и движение человеческой руки. Они воспринимали дуновение ветра, мерцание огня на ветру как проявление Водана. А когда они вводили эти факты в свою речь, тогда в язык закладывали характер того, что они переживали. Если мы хотим выразить это на современном языке, то мы должны были бы сказать: "Водан веет в ветре" — примерно так это и звучало в древней речи; движение ветра входит в сам язык — попробуйте прочувствовать то, что содрогается и волнуется в самом языке! Когда же те люди, глядя на небо, слышали раскаты грома в облаках, воспринимая за этими природными жестами грозы соответствующее духовное существо, то все это в целом они выражали так: "Донар гремит в громе" (Donar drцhnt im Donner). Тут в современный язык влилось то, что сходным образом звучало в древней речи. И подобно тому, как люди тех времен ощущали духовное в явлениях природы и выражали это в своем языке, так же выражали они и то божество, которое жило в их членах, жило в их действиях и помогало им, когда они шли в бой. В их речь врывался дух, добрый или демонический, и тогда речь становилась громкой, гулкой, мощной, в словах выражалось то, чего хотели люди, бросаясь в атаку: "Циу толкает на распрю!" (Ziu zwingt Zwist). Это они выкрикивали из–за щитов со всей боевой яростью, с радостью боя начинали атаку. Представьте, как тысячи глоток одновременно издавали этот клич, который отдавался в их щитах! А в первые столетия христианской эры, когда столкнулись Юг и Центральная Европа, в битвах действовало не столько внешнее оружие, сколько этот могучий раскат, который обрушивался на римлян. Первое время народы, пришедшие с Юга, охватывал непреодолимый страх, у солдат дрожали колени, когда на них обрушивался из–за щитов многоголосый рев:"Ziu zwingt Zwist!".

И приходится признать, что конечно, эти самые люди опять здесь, но они стали флегматичными! Те, что прежде так громогласно ревели, теперь стали флегматичными, в высшей степени флегматичными, приобретя эту душевную манеру, свойственную людям XIX и XX веков. Но если бы воскресли те германцы, которые так громко ревели, будучи в своем тогдашнем душевном устройстве, они бы нахлобучили ночной колпак на голову своему нынешнему воплощению и сказали бы: "Этот флегматизм, который невозможно стряхнуть, ему место под ночным колпаком, ему место в постели, а не на арене человеческих деяний!"

Я говорю об этом только потому, что хочу указать, сколь мало были склонны люди чувствовать то эксплозивное, что показал Эдуард фон Гартман в своей "Философии бессознательного"[59]. В этом сочинении он прежде всего говорил о том, что все сознательное, имеющееся у человека, мышление мало что значит по сравнению с тем бессознательным, которое действует в человеке и в мире природы, которое не может быть охвачено сознанием, никогда не может проникнуть в сознание. О ясновидческой имагинации, об интуиции Гартман ничего не знает, он не знает того, что бессознательное можно принять в человеческое познание. Он подчеркивает то, что самое существенное остается в сфере бессознательного. Однако это стало основой его воззрения, что весь наш мир есть наихудший из всех мыслимых миров. В своем пессимизме он пошел еще дальше, чем Шопенгауэр[60] и пришел к выводу, что кульминация культурного развития человечества должна была бы, собственно, состоять в том, чтобы в один прекрасный день полностью уничтожить всю земную эволюцию[61] и уничтожить ее как можно скорее. Он, правда, говорил, что не настаивает на том, чтобы гибель Земли и всего человечества была устроена завтра, ибо ведь нужно какое–то время на подготовку того, чтобы уничтожить всю Землю так основательно, чтобы уже никакая человеческая цивилизация не могла сохраниться, ибо она не имеет никакой ценности. И он мечтал (об этом сказано в "Философии бессознательного") о том, как люди изобретут огромную машину, которую погрузят глубоко в Землю, и тогда произойдет такой грандиозный взрыв, что вся Земля разлетится и распылится в мировом пространстве.

Разумеется, некоторые люди были в восторге от этой "Философии бессознательного".Но когда они говорят о таких вещах, оказывается, что их человеческое существо глубоко не затронуто. Однако они говорят такие вещи! Это невероятно, что можно говорить такие вещи! А они говорят об этом как бы между прочим, вот это–то и ужасно.

И тем не менее такой философ был! Затем этот философ стал изучать человеческую этику. Его труд "Феноменологии нравственного сознания"[62] заинтересовал меня даже всего сильнее. Затем Гартман написал еще труд о религиозном сознании, затем труд по эстетике[63] — он писал много. И все это было исключительно интересно даже тогда, когда было никак невозможно согласиться с автором.

Тут естественно могло появиться большое желание узнать, как обстоит дело с кармическими связями у такого человека. Сначала можно было попытаться вникнуть в его философию, можно было попытаться, исходя из его философского мышления, разгадать нечто о его прошлых земных жизнях. Но это ничего не дает. А между тем такая личность в высшей степени интересовала меня.

Видите ли, если у человека оккультизм заложен, так сказать, в самом теле, то это дает побуждение видеть правильным образом. И вот передо мною был следующий факт: Эдуард фон Гартман в своей жизни был сначала военным, офицером. Вплоть до самой смерти его фамилия неизменно появлялась в Кюршнеровской адресной книге с добавлением не только "доктор философии" и т. д., но еще и "старший лейтенант". Эдуард фон Гартман сначала был прусским офицером и, должно быть, весьма хорошим офицером.

Видите ли, этот факт однажды показался мне гораздо более существенным в отношении судьбоносных связей этого человека, чем подробности его философии. Такие подробности, не правда ли, имеют тенденцию что–то предполагать или что–то опровергать. Но не это важно, это может каждый, кто хоть немного изучал философию. И никаких особых выводов из этого сделать нельзя. А лучше будет спросить: как же случилось, что прусский офицер, исправный офицер, который во время своей службы был мало озабочен какой–либо философией, а больше занят упражнениями с саблей, — как же случилось, что он стал одним из самых видных философов своей эпохи? Вследствие чего это произошло?

Так вот, мои дорогие друзья, это произошло вследствие того, что он заболел, получил тяжелое заболевание колена и потому должен был уйти на пенсию. Этим заболеванием колена он затем страдал всю свою жизнь. Временами он почти совсем не мог ходить и был вынужден держать больную ногу вытянутой, сидя на кушетке. При таких обстоятельствах он овладел образованностью своей эпохи и стал писать одно философское сочинение за другим. Философия Гартмана составляет ведь целую библиотеку. Итак, он написал много.

Однако для меня гораздо большую важность приобрело его больное колено, наступление этого заболевания колена. Меня стало гораздо больше интересовать то, что в определенном возрасте Эдуард фон Гартман получил заболевание колена, сделавшее его физически инвалидом, — это стало для меня гораздо более интересным, чем его трансцендентальный реализм или же его слова о том, что прежде была религия Отца, затем пришла религия Сына, а в будущем придет религия Духа. Это остроумные высказывания, но в остроумном XIX веке подобное можно было встретить, в общем–то, на каждом шагу. Но то, что человек сделался философом вследствие хронического заболевания колена, которое он получил, будучи лейтенантом, — это факт совершенно особенного значения. Без проникновения в такие вещи будешь впадать в обманчивые видения, цепляясь за то, что кажется самым выдающимся; тогда закономерностей кармы понять не удастся.

А когда я правильным образом связал это больное колено со всей личностью, тогда мне открылось то, что оказалось решающим для судьбы этой личности. Тогда я смог пойти назад. Найденный мною путь к прежним инкарнациям Гартмана имел свое начало не в его голове, а в его колене. У другого человека таким отправным пунктом может быть, например, его нос и т. д. Как правило, самым важным является вовсе не то, что почитается таковым в земной жизни человека между рождением и смертью.

В чем же заключается эта связь? Видите ли человек, в том виде, как он выступает в земной жизни, уже именно как физическое существо является трехчленным; я уже не раз обращал на это ваше внимание. У него есть нервно–чувственная система, которая сосредоточена преимущественно в голове, но вместе с тем распространяется на всего человека. У него есть ритмическая система, которая особенно отчетливо выступает в ритме дыхания и кровообращения, но которая опять–таки распространяется на всего человека, проявляется во всем. У него есть также моторная, связанная с обменом веществ, система конечностей — она связана с расходом веществ, их заменой и т. д. Человек есть трехчленное существо.

И вот во всем контексте жизни мы замечаем следующее: при прохождении через рождения и смерти голова, которую ныне считают наиболее важным членом человека во время его земной жизни, — эта голова имеет уже вскоре после смерти сравнительно малое значение. Голова, которая в физическом мире является самым человеческим в человеке, особенно сильно истощает себя во время жизни человека в физическом мире. В то же время остальная организация человека, которая в физическом мире считается менее ценной, в духовном является высшей. В своей голове человек есть в наибольшей степени физический человек и в наименьшей степени духовный человек. Напротив, в других членах своего организма, в своей ритмической системе и в системе конечностей, человек является более духовным. Наиболее духовным он оказывается в моторной области, в деятельности своих конечностей.

Так вот то, что в человеке проявляется как одаренность, связанная с головой, — это сравнительно быстро утрачивается после смерти. Наоборот, то, что как бессознательное в душевно–духовном принадлежит к низшим системам его организма, становится особенно важным для жизни между смертью и новым рождением. В общем, происходит так, что при переходе человека от одной его земной жизни к следующей его внеголовная организация в соответствии со своим строением и духовным содержанием становится головой в следующей инкарнации, а то волевое, что было в голове человека, в его следующей земной жизни особенно сильно влияет на конечности. Кто был вялым в своем мышлении в одном воплощении, тот наверное не будет в своем следующем воплощении быстрым бегуном, ибо вялость мышления тогда преобразуется в медлительность движений его ног и рук. И наоборот, медлительность конечностей в настоящей земной жизни проявляется как вялость, инертность мышления в следующем воплощении этого человека.

Так осуществляется метаморфоза, чередование трех систем человеческого организма при переходе человека от одной земной жизни к другой, от одного своего воплощения к другому.

То, что я вам здесь говорю, — я говорю исходя не из какой–либо теории, но на основании самих фактов жизни. После того, как мне пришло это, можно сказать, наитие — обратить свой взор на заболевание колена у Эдуарда фон Гартмана, я и смог узреть этого человека в предыдущем его воплощении, когда в определенный момент своей жизни он получил нечто вроде солнечного удара. Этот солнечный удар, ставший кармическим поводом к происшедшему в ближайшей земной жизни, претерпел метаморфозу и стал заболеванием колена. Тогда этот человек потерял способность мыслить, он получил своего рода паралич мозга. В следующем воплощении это выступило уже как паралич одной из конечностей. Это судьбоносное событие — паралич мозга — было вызвано следующим: его индивидуальность была одной из тех, которые во времена крестовых походов отправились на Восток, в Азию, и там сражались против турок и вообще против жителей Азии; но вместе с тем, они были в восторге от многого, с чем они познакомились у азиатов. После того как эта индивидуальность с восторгом восприняла все то величественное, духовное, с чем встретились крестоносцы в странах Востока, ей довелось встретиться с одним человеком, относительно которого она инстинктивно чувствовала, что имела с ним дело в еще более ранней земной жизни. И то, что теперь связывало эту инкарнацию с более ранней инкарнацией, имело моральный характер. Переход солнечного удара в одном воплощении в болезнь колена в другом имеет, на первый взгляд, чисто физический характер: однако, такое судьбоносное воздействие всегда имеет позади себя причину морального характера: так и здесь мы возвращаемся к факту, что эта индивидуальность из еще более ранней инкарнации вынесла в себе импульс, толкающий ее на яростную борьбу против одного человека, который ей как раз и повстречался. Она бросилась преследовать своего противника под палящим солнцем. Это было несправедливо. И несправедливость обрушилась на самого преследователя в виде солнечного удара, парализовавшего его мозг. А то, что здесь должно было так произойти в этой борьбе, восходит, мои дорогие друзья, к предыдущему воплощению этой индивидуальности, когда она была очень умной, в высшей степени умной. А тот враг, которого эта индивидуальность встретила во время крестового похода, в предыдущей жизни сильно пострадал от этого, в высшей степени умного человека, был загнан им в безвыходное положение. Из–за этого между ними образовалась связь морального характера, из–за этого возник импульс, толкающий на борьбу и т. д. Прослеживая до более ранней инкарнации превращение действующих здесь сил, мы приходим к деянию морального характера.

Итак, мы проследили три следующих друг за другом воплощения одной и той же индивидуальности. В одной инкарнации — в древние времена это была исключительно смышленая, умная личность. Затем следует крестоносец, который в определенный момент по той причине, что его разум толкнул его когда–то на преступление, получает паралич мозга, угашающий этот разум, — причем после того, как этот разум получил ошеломляющее впечатление от цивилизации Востока. Наконец, третье воплощение: прусский офицер, вынужденный уйти в отставку вследствие заболевания колена и не знающий, что ему теперь делать, погружается в философию и пишет "Философию бессознательного" — впечатляющую книгу, целиком и полностью порожденную цивилизацией второй половины XIX века.

Такие связи проливают свет на то, что прежде было темно и непонятно. Видите ли, когда я в молодости читал сочинения Гартмана, не зная того, о чем я только что рассказал, у меня всегда было такое чувство: да, тут есть что–то очень–очень толковое. Но читая одну страницу, я думал: основной смысл не на этой странице. Мне всегда хотелось заглянуть на соседнюю страницу, не там ли этот смысл. Но это не был сегодняшний смысл, это был смысл вчерашний или позавчерашний.

Ясность в этом отношении возникла только тогда, когда я увидел: эта исключительная умственная одаренность отстоит на два воплощения назад и проявляется в настоящем. Тут только проливается свет на всю эту литературу, на сочинения Гартмана, которые составляет целую библиотеку, — на нее проливается свет, когда узнаешь: здесь имеет место проявление ума, бывшего в значительно более ранней инкарнации.

Разговаривая с Гартманом можно было и на самом деле почувствовать: позади находится некто, который никогда не говорит, а за ним находится третий, от которого и исходят инспирации. Слушая его, можно было порой прийти в отчаяние: офицер говорит о философии, говорит о высших истинах — без воодушевления, безразлично и каким–то грубым голосом. Понять, в чем здесь дело, можно было, только зная о том, что за этим стоит ум, отстоящий на две инкарнации назад.

Конечно, в таком раскладе можно увидеть отсутствие пиетета, но вы не должны видеть здесь отсутствие пиетета; напротив, я убежден, что каждому человеку весьма полезно знать такого рода кармические закономерности, касающиеся его самого, даже если кому–то и пришлось бы признать: в моем позапрошлом воплощении я был совсем дрянным человеком. Это может оказаться исключительно полезным для жизни, если кто–нибудь сможет сказать себе это. Однажды в какой–то инкарнации, а то и не однажды, человек всегда бывает именно самым что ни на есть дрянным. При этом современные инкарнации не обсуждаются, подобно тому как в обществе существует правило не переходить на личности присутствующих.

Совершенно особенно интересовали меня кармические связи Фридриха Ницше, ибо к этой личности меня привела сама жизнь. Мне довелось заниматься рассмотрением проблемы Ницше со всех сторон; я писал о нем, делал о нем доклады — изучал его со всех сторон.

У него ведь была очень примечательная судьба. Я видел его только один раз[64]; это произошло в девяностых годах в Наумбурге, когда он "был уже тяжело душевнобольным. После обеда, около половины третьего, его сестра ввела меня в его комнату. Он лежал на диване совсем безучастный к окружающему, с глазами, ничего не видящими из того, что перед ним; внимание привлекал в особенности его замечательный, так прекрасно, художественно сформированный лоб. Вопреки полной безучастности взгляда его глаз, он не производил впечатления сумасшедшего, но вызывал такое чувство, будто перед вами человек, интенсивно проработавший умственно всю первую половину дня, а затем, после обеда, прилегший отдохнуть и подумать в полудреме о том, над чем он работал до обеда. При духовном наблюдении обнаруживалось, что только физическое и эфирное тело еще оставались здесь, тогда как душевно–духовное уже вышло наружу, оно держалось еще как бы на толстой нити. Ницше тогда уже в сущности прошел через своего рода смерть, но эта смерть наступила не полностью. Ибо его физическая организация была настолько здоровой, что астральное тело и Я, желавшие убежать, все еще продолжали удерживаться необычайно здоровыми ритмической и метаболической системами. При этом нервно–чувственная система была полностью разрушена и не могла больше удерживать астральное тело и Я. Поэтому складывалось удивительное впечатление: реальный Ницше, собственно, парил над своей физической головой. Он был там. А внизу, на диване, покоилось то, что в отношении его души могло бы быть трупом и не было трупом только потому, что оно в нижней части человека всей силой своей исключительно здоровой системы обмена веществ и ритмической системы цеплялось за душу.

Видя такое, можно было глубоко заинтересоваться кармическими связями. Но здесь они, так сказать, представали в ином свете. Тут нельзя было брать за исходную точку болезнь какой–нибудь отдельной части тела, но надо было идти назад, ориентируясь на духовную индивидуальность Фридриха Ницше в целом.

В этой жизни Ницше существовали три резко различающихся между собой периода. Первый период начинается тогда, когда он еще совсем молодым человеком написал свое "Рождение трагедии из духа музыки"[65], восхищенный рождением музыки из греческих мистерий, и трагедии — из музыки. Потом из того же настроения своей души он создал четыре следующих сочинения: "Давид Фридрих Штраус — исповедник и писатель", "Шопенгауэр как воспитатель", "О пользе и вреде истории для жизни" и, наконец, "Рихард Вагнер в Байрёйте"[66]. Это последнее сочинение написано в 1876 году, а "Рождение трагедии из духа музыки" в 1871 году. "Рихард Вагнер в Байрёйте" представляет собой восторженный гимн Рихарду Вагнеру и, пожалуй, самое лучшее сочинение из всех, написанных поклонниками Вагнера.

Вслед за тем начинается второй период Ницше. Он пишет книги: "Человеческое, слишком человеческое" в двух томах, "Утренняя заря" и "Веселая наука"[67].

Ницше, который в первых сочинениях до 1876 года был идеалистом в самом высоком смысле слова и хотел все возвысить до идеального, теперь — во второй период своей жизни — говорит идеализму "прощай". Он насмехается над идеалами. Он решает, что когда люди устанавливают себе идеалы, то они это делают лишь оттого, что в своей жизни они слабы. Если кто в жизни ничего не может, говорит он, такая жизнь не имеет ценности, такой человек вынужден гоняться за идеалами. И Ницше берет, так сказать, на прицел отдельные идеалы и укладывает их, как он выражается, на лед, объявляет проявления божественного в природе "слишком человеческими", прямо–таки ничтожными. Теперь Ницше — вольтерьянец, он даже посвящает Вольтеру одно из своих сочинений[68]. Теперь Ницше полностью рационалист, интеллектуалист. И это продолжается примерно до 1882 – 83 годов. Затем начинается последний период его жизни, когда он разрабатывает такие идеи, как повторные возвращения того же самого, когда он выставляет своего Заратустру идеалом человека. Тогда он пишет в стиле гимна свое сочинение "Так говорил Заратустра"[69].

Тут он снова возвращается к Вагнеру. И происходит нечто поразительное! Для того, кто исследует творчество Ницше, это представляет собой нечто поразительное. Прочтите его сочинение "Рихард Вагнер в Байрёйте"; это восторженный гимн, величественный и гениальный гимн в честь Рихарда Вагнера. А в свой третий период Ницше выпускает книгу "Казус Вагнер"[70], где есть все, что только можно сказать против Вагнера.

Будет общим местом сказать: Ницше просто изменил свое воззрение на Вагнера. Однако тот, кто изучал рукописи Ницше, так не скажет. Ибо Ницше, написав пару страниц своей книги "Рихард Вагнер в Байрёйте" в духе вдохновенного гимна Вагнеру, тотчас же, на следующих же страницах рукописи записывал все то, что можно было сказать против этого, против того, что он сам говорил. Затем снова следуют страницы восторженного гимна, а потом опять то, что этому противоречит. Весь "Казус Вагнер", собственно, уже был написан в 1876 году. Только тогда он отложил его в сторону и напечатал лишь то, что было гимном Вагнеру. А позднее он отдал в печать свои ранние наброски, лишь дополнив их некоторыми особенно резкими формулировками.

Тенденция была такова, что Ницше в последний период своей жизни бросался на штурм того, против чего он не выступал в первый период своей жизни, от нападения на что он тогда воздерживался. И возможно, что если бы те листы его рукописи, которые он в свое время отложил в сторону как не согласующиеся с сочинением "Рихард Вагнер в Байрёйте", сгорели бы, то не появилось бы никакого "Казуса Вагнера".

Когда таким образом прослеживаешь все эти периоды, то замечаешь, что они все же проникнуты единым характером. И даже последнее сочинение Ницше, во всяком случае последнее из напечатанных его сочинений, "Сумерки идолов, или Как философствуют молотом"[71] где все показано, можно сказать, со своей оборотной стороны, — даже это последнее сочинение несет в себе нечто от основного характера всей духовности Ницше. Вместе с тем то, что Ницше пишет в последний период, становится наглядным, имагинативным. Например, он хочет дать характеристику Мишле[72], французскому писателю Мишле. Как метка характеристика, которую он дает: "Восторженность, в восторге снимающая с себя юбку". Это отлично характеризует Мишле с определенной точки зрения. Подобные вещи есть и в "Сумерках идолов" — они наглядны. Так вот, пережив это жуткое, потрясающее зрелище индивидуальности Ницше, парящей над его телом, приходится сказать о его сочинениях следующее: они производят, собственно, такое впечатление, как если бы Ницше никогда не был полностью в своей человеческой телесности, когда он их писал — как если бы он был отчасти вне своего тела (а ведь Ницше писал не сидя, а расхаживая туда–сюда). Такое впечатление в наибольшей степени производят некоторые места четвертой части "Так говорил Заратустра", там вы чувствуете: так нельзя написать, пока тело управляет; так можно написать только тогда, когда тело больше не управляет, когда душа находится вне тела.

Чувствуешь, что Ницше, отдаваясь духовному творчеству, всегда старается отстранить свое тело. Это находило свое выражение и в его жизненных привычках. Он особенно любил принимать хлорал, для того чтобы впасть в особенное настроение — настроение независимости от тела. Конечно, эта его жажда получить душевное настроение независимости от тела вызывалась еще тем, что телесно он часто бывал болен; так, например, он страдал весьма длительными головными болями и т. д.

Все это в своей совокупности дает цельный образ Ницше в воплощении конца XIX века, которое закончилось безумием, так что он, в конце концов, перестал сознавать, кто он такой. Сохранились его письма к Георгу Брандесу[73], где Ницше подписывается то как "Распятый на кресте" — значит, он считал себя распятым; или он смотрел на себя самого извне, как на человека, объективно находящегося вне его или считал себя божеством, которое разгуливает по реке По, и подписывался "Дионис". Эта отделенность от тела при духовном творчестве и есть то, что особенно характерно для этой личности, для данного воплощения этой индивидуальности.

И когда наблюдаешь это внутренне–имагинативно, то приходишь к ее предыдущему, не очень отдаленному воплощению. Вообще это отличительная особенность многих выдающихся личностей, что их предыдущие воплощения отстоят, как правило, не слишком далеко, находятся даже в новом времени. Итак, приходишь к лицезрению того состояния Ницше, когда эта индивидуальность выступает как монах–францисканец — как францисканец–аскет, подвергающий свое тело самым интенсивным истязаниям. Вот где разгадка. Видишь человека в характерном одеянии францисканца, часами лежащего перед алтарем, стершего свои колени до кровавых ран в молитвах о милости свыше, ужасно бичующего самого себя. В силу испытываемой при этом боли его душа чрезвычайно сильно соединялась с физическим телом, внедрялась в него. Ведь человек особенно сильно ощущает свое физическое тело тогда, когда он страдает от боли, ибо тогда его астральное тело с особенной силой устремляется в его болящее тело, желая пронизать его собой. Такая чрезмерная подготовка тела ко спасению в одном воплощении повлекла за собой то, что в следующем воплощении душа никак не хотела быть в теле.

Вы видите, каковы характерные случаи осуществления судьбоносных связей. Позволительно сказать: они не таковы, как это обычно выдумывают. Не следует изменять следующие друг за другом земные жизни, ибо, как правило, ошибешься. Между тем только истинное проникновение в кармические взаимосвязи может в высшем смысле этого слова пролить свет на жизнь.

И как раз потому, что только фактическое наблюдение может помочь узреть карму в истинном свете, я решился, хотя это и рискованное дело, развернуть перед вами конкретные примеры кармических связей. И я полагаю, что они смогут пролить достаточно яркий свет на сущность человеческой кармы, человеческой судьбы. Завтра продолжим.