GA 235. Эзотерическое рассмотрение кармических связей. Том I - Образование кармических сил

ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

При изложении наблюдений над кармическими закономерностями я в последнее время придерживался правила отправляться от определенных личностей, которые выступали в новейшее время, чтобы затем постараться проникнуть в их предшествующие земные жизни. Однако сегодня с целью дополнить конкретные примеры кармических связей я намереваюсь пойти обратным путем, отправляясь от известных исторических личностей прошлого, чтобы затем отыскать пути в позднейшие времена — вплоть до современности. Таким образом, я хочу теперь на основе кармических наблюдений дать историческую интерпретацию определенных связей.

Когда прослеживаешь развитие христианства, начиная с его основания на Земле, и затем в его распространении по Европе, когда прослеживаешь те различные пути развития, по которым прошли христианские импульсы, тогда ведь наталкиваешься еще на другое, религиозное, духовное течение. Это последнее ныне, пожалуй, не так сильно бросается в глаза; но тем не менее оно оказало чрезвычайно глубокое влияние на европейскую цивилизацию, причем это происходило, можно сказать, под поверхностью внешних исторических событий. Речь идет о том, что известно под названием магометанства, — о магометанской религии, возникшей через пятьсот с небольшим лет после основания христианства; речь идет также обо всем том, что связано с жизнью, которая пошла от возникновения этой магометанской религии.

Здесь мы прежде всего замечаем то, что Магомет[74] основал особый вид монотеизма, то есть такую религию, которая, подобно иудейству, строго исповедует почитание единого Божества, правящего всем миром. То есть единого Бога возвещает и Магомет. Это было тем могущественным импульсом, который исходил из Аравии и получил широкое и глубокое распространение в Азии, затем в Африке и через Испанию проник в Европу. Тот, кто сегодня рассматривает современную цивилизацию, будет в этой цивилизации даже сегодня судить о многом ошибочно, если он не примет во внимание, как (именно окольным путем, через походы арабов) все то, что в конечном итоге обретало свою ударную силу благодаря деянию Магомета, как оно повлияло на европейскую цивилизацию, вступило в Европу, хотя при этом религиозное чувство, с которым оно было первоначально связано, сюда не пришло.

Если рассмотреть ту религиозную форму, в которой выступило магометанство на свой арабский лад, то прежде всего бросится в глаза его непоколебимый монотеизм, почитание всемогущего единого божества, в котором заключается элемент фатализма в религиозной жизни. Судьба человека предопределена заранее. Человеку следует подчиниться своей судьбе или, по меньшей мере, знать, что она господствует над ним. Такова религиозная форма. Однако этот арабизм — мы будем использовать это слово — дал созреть еще чему–то совершенно другому. Знаменательно то, что этот арабизм, с одной стороны, распространялся военным путем и что многие народы были потревожены этой воинственностью арабизма. Но, с другой стороны, в высшей степени знаменательно также и то, что в течение почти целого тысячелетия со времени основания магометанства арабизм был носителем цивилизации. Взглянем, например, на то время, когда Карл Великий [75] имел наибольшее влияние в странах Европы. Так вот, как раз тогда в Азии мы находим в резиденции арабских халифов в Багдаде удивительную цивилизацию, замечательную духовную жизнь. Можно сказать, что в то время, как Карл Великий, который сам едва научился писать, пытался, исходя из примитивных подоснов, распространять начальное образование, — в это время в Азии, в Багдаде, мы видим высокую духовную культуру.

Мы даже видим, как чрезвычайное почтение, питаемое к этой духовной культуре, наблюдается тогда и в самом окружении Карла Великого. Мы видим, как в то время, когда в Европе правит Карл Великий (768 – 814 годы считаются годами его правления), в Багдаде в 786 – 809 годах возглавляет великолепную цивилизацию Гарун–алъ–Рашид[76]. Мы видим Гарун–аль–Рашида, столь воспетого поэтами, находящимся в центре довольно широкого круга ученых и художников; он сам был утонченно образованным человеком, который собрал в своей свите не таких примитивных людей, как Эйнгард[77] при Карле Великом, но действительно блестящих, действительно великих ученых и художников. Мы видим, как Гарун–аль–Рашид там, в Азии, импульсировал великую цивилизацию; скажем именно так — импульсировал ее, а не господствовал над ней.

И мы видим, как в среде этой духовной культуры, душою которой был Гарун–аль–Рашид, восходит и расцветает то, что со времен аристотелизма непрерывным потоком распространялось в Азии. Аристотелева философия, аристотелево естествознание получили распространение и в Азии; там они были переработаны в восточном духе, сообразно восточным воззрениям, восточным имагинациям. Мы находим влияние аристотелизма во всей Передней Азии, до самых границ Индии. Мы находим аристотелизм настолько разработанным," что, например, при дворе Гарун–аль–Рашида культивировалась весьма обширная, детально разработанная система медицинских знаний.

Мы видим, как то, что было основано Магометом со своего рода религиозной яростью, преобразовывается глубоко философским образом и приобретает великую значимость благодаря тем ученым, поэтам, естествоиспытателям, врачам, которые жили при дворе Гарун–аль–Рашида.

Там культивировались математика и география. К сожалению, когда пишут историю Европы, на это обращают слишком мало внимания и за примитивностью франкского двора Карла Великого забывают о том, что тогда было в Азии.

Если мы обратимся к наблюдению того, что прямо и непосредственно развивалось из магометанства, то мы увидим интересную картину. Магометанство было основано в Мекке и нашло свое продолжение в Медине. Отсюда оно распространилось в области Дамаска, Багдада и так далее, по всей Передней Азии. Мы видим, что оно устанавливает свое господство таким образом, как я вам это только что показал. Так выступает перед нами одно из направлений, по которому распространяется магометанство, — из Аравии на север и далее через Малую Азию. Арабы раз за разом осаждают Константинополь. Они ломятся в ворота Европы. Они стремятся с помощью своей ударной силы проникнуть через европейский Восток в Центральную Европу.

В другом направлении арабизм распространяется через северную Африку до Испании. Через Испанию он, можно сказать, заходит в Европу. Интересно то, как в культурном отношении Европа охватывается арабизмом, — получается своего рода "вилка".

Так, с одной стороны, мы имеем христианство, распространяющееся из Рима, в римской форме, а из Греции исходит то, что нашло свое выражение в переводе Библии Вульфилой[78] и т. д.: это мы имеем в середине. С другой стороны, эта европейско–христианская цивилизация была охвачена разветвившимся надвое магометанством. И все то, что рассказывают по истории Европы о деяниях Карла Великого, направленных на поддержку христианства, лишь тогда выступает в истинном свете, когда мы замечаем: в то самое время, когда Карл Великий много делает для распространения, для поддержки христианства в Центральной Европе, — в то самое время в Азии существует могущественный культурный центр, о котором я говорил, — культурный центр Гарун–аль–Рашида.

Если все эти факты обозреть лишь внешне исторически, то что мы видим тогда? Тогда мы видим, что ведутся войны вдоль линии, которая тянется через Северную Африку на Пиренейский полуостров; приверженцы арабизма проходят через Испанию дальше и получают отпор от представителей европейского христианства — от Карла Мартелла[79], от самого Карла Великого. Потом мы замечаем, что, как бы угашая величие магометанства, распространяется над ним турецкое начало, которое приняло эту религиозную форму, но при этом угасило всю ту высокую культуру, которую импульсировал Гарун–аль–Рашид.

Можно также заметить, что вследствие сопротивления со стороны воинственного населения христианской Европы постепенно умирает то течение арабизма, о котором мы только что говорили, и когда подходит к концу первое тысячелетие, тогда для Европы еще существует турецкая опасность, но это уже совсем другое дело, а о дальнейшем распространении того арабизма, который нас интересует, больше говорить нельзя.

Итак, рассматривая ход исторических событий с чисто внешней стороны, можно прийти к выводу: европейцы отразили натиск арабов, Ведь произошли такие битвы, как сражение под Туром и Пуатье и т. п.; в другом конце Европы арабы были отброшены от Константинополя. И может показаться, что с тех пор арабизм, собственно, исчез из мировой истории.

Однако если мы углубимся в то, что господствует в европейской культуре, особенно в научной, но во многих отношениях также и в художественной, тогда мы наталкиваемся как раз на арабизм, только неявный, как бы тайно влившийся в христианство.

Почему так случилось? Видите ли, мои дорогие друзья, в духовной жизни вещи развиваются иначе, нежели тогда, когда они раскрываются внешне, в обычных событиях мировой истории. Под поверхностью повседневной исторической жизни проходят те великие течения, к которым принадлежали и в которых действовали индивидуальности людей какой–то эпохи, и эти индивидуальности затем появляются все снова и снова, рождаясь в стране совсем иного языка, развиваясь в русле совсем иного мыслительного направления, но вместе с тем сохраняя основной тип своей деятельности. То, что они в одну эпоху могли развернуть величественным образом, так как тогда у них была возможность продвижения, в более позднюю эпоху им надлежит вносить в мир в условиях больших ограничений и препятствий. Теперь им приходится довольствоваться малым по сравнению с величием их деяний в былые эпохи. Но в отношении основной душевной установки, в отношении основного душевного строя эти человеческие индивидуальности переносят из одной эпохи в другую совершенно то же самое. Только не всегда замечают то, что переносится таким образом, ибо с легкостью представляют себе, что следующая земная жизнь человека должна быть очень похожа на его предыдущую земную жизнь. Есть даже такие люди, которые верят в то, что музыкант должен опять родиться музыкантом, философ — философом, садовник — садовником и т. д. Но на самом деле это вовсе не так. Те способности человека, которые переносятся из одной его земной жизни в другую, — покоятся в более глубоких слоях человеческой душевной жизни.

И вот когда рассматриваешь вещи таким образом, приходишь к выводу: арабизм все же не умер. Не так давно я показывал вам на примерах Фридриха Теодора Фишера и Шуберта, как при перевоплощении индивидуальности то, что было выработано и совершено в прежнюю эпоху, в более позднее время продолжается в совершенно иной форме.

Так вот, арабизм в действительности вовсе не умер, но многие индивидуальности, которые прочно укоренились в арабизме, жили потом в среде европейской цивилизации просто потому, что они родились среди европейцев; они даже были личностями, задававшими тон, насколько это было возможно в Европе в более позднее время.

Легче исходить от известной исторической личности и снова отыскивать ее в последующем воплощении, чем идти обратным путем, когда исходишь от позднейших воплощений и отыскиваешь предыдущие (примеры чего я показал вам в последних лекциях). И вот если направляешь взор на индивидуальность Гарун–аль–Рашида, если изучаешь внутренне, можно сказать, в астральном свете то, как эта духовная индивидуальность выступала в своем воплощении в IX веке, если учитываешь то значение, какое она имела тогда за кулисами мировой истории, и то, как она действовала на поверхности истории; если прослеживаешь ход времени, смену исторических эпох — тогда находишь, что такая индивидуальность, какая была воплощена в Гарун–аль–Рашиде, прошла через врата смерти, взирала вниз из духовного мира на то, что происходит на Земле, и одновременно принимала в этом участие, то есть наблюдала внешнее искоренение арабизма, а с другой стороны, содействовала этому искоренению. Эта индивидуальность проходит через духовный мир и снова появляется на Земле, может быть, не в прежнем своем блеске, но с таким душевным строем, какой имеет типическое сходство с бывшим прежде.

И вот мы видим, как Гарун–аль–Рашид вновь воскресает в истории европейской духовной жизни. Он выступает опять как широко известная личность, как лорд Бэкон Веруламский[80]. Мне уже доводилось касаться этого лорда Бэкона в связи с самыми разными вещами. Все то, что в некотором смысле было в Гарун–аль–Рашиде практической импульсивностью, переносившейся им на лиц из его окружения, — все это лорд Бэкон переносит в более абстрактной форме, ибо он жил в эпоху абстракции, на отдельные научные дисциплины. Гарун–аль–Рашид был универсальным духом благодаря тому, что он объединил вокруг себя целый ряд отдельных человеческих умов, а лорд Бэкон — конечно, вместе со своим инспиратором, который стоял за ним (но ведь и сам он был пригоден к тому, чтобы получать такие инспирации), — лорд Бэкон был личностью, которая могла действовать универсально.

Если теперь мы, уже зная об этой исторической кармической связи, обратимся к рассмотрению фигуры лорда Бэкона и его сочинений, тогда мы найдем основу того, почему, собственно, в этих сочинениях было так мало христианского и, наоборот, так много отзвуков арабского. Да, в сочинениях лорда Бэкона можно найти чисто арабские нюансы. И многое в характере лорда Бэкона, испытавшего много преследований, тоже становится объяснимым, когда прозреваешь в нем перевоплощение Гарун–аль–Рашида. Из того жизненного опыта, из опыта той культурной жизни, которая господствовала при дворе Гарун–аль–Рашида и перед которой по праву склонялся сам Карл Великий, возникло то самое, чем был лорд Бэкон с его абстрактной ученостью. И вновь мы видим преклонение — теперь перед лордом Бэконом; и если посмотреть на позу европейской цивилизации по отношению к Гарун–аль–Рашиду в VIII–IX столетиях, а затем на позу европейской учености по отношению к лорду Бэкону, то создается такое впечатление, будто люди Центральной Европы просто повернулись кругом: во времена Гарун–аль–Рашида они смотрели на Восток, а потом они в Центральной Европе повернулись кругом и стали смотреть на Запад, на лорда Бэкона.

Вот таким образом переходит от эпохи к эпохе, несомое перевоплощающимися человеческими индивидуальностями, то самое, что может казаться внешне исчезнувшим из исторической жизни, как, например, арабизм. Но он живет, он продолжает жить в своей основной установке. И насколько последующая жизнь человека отличается своими внешними чертами от предшествующей жизни, настолько же отличается и то, что исторически выступает через такую личность.

Откройте книги по истории — и вы найдете, что в 711 году произошло особенно важное событие в столкновении между Европой и атакующим ее через Испанию арабизмом. Военачальник арабов по имени Тарик[81] переправился в Европу из Африки. Это произошло в том самом месте, которое и получило свое имя от этого события: Джебель–аль–Тарик (Gebel al Tarik), позднее переиначенное в "Гибралтар". В том же 711 году произошла битва у Херес–де–ла Фронтера — сильный удар арабизма по Испании в начале VIII столетия. Начинаются войны, в которых успех сопутствует то одной, то другой стороне, — то берут верх народности, переселившиеся в Испанию и присоединившиеся к ее древнему населению[82], то вторгшиеся арабы. И уже тогда в Испании жило исключительно сильное почитание той образованности, которая была у вторгшихся арабов. Это, разумеется, не означало, что европейцы хотели покориться арабам. Но культура, которую арабы тогда приносили с собой, была своего рода отблеском того, что затем обрело истинный блеск при Гарун–аль–Рашиде. Конечно, у такого человека, как Тарик, душевный строй еще стремился в военном натиске проявить то, что было заложено в арабизме. Внешне виден этот военный натиск. Но этим путем войны идут и течения высокой культуры, движется высокая по своему содержанию культура. Ведь и внешне, в художественном и научном отношении, чрезвычайно много было заложено в Испании этими арабами. Многие остатки арабизма продолжали жить и дальше в европейской духовной жизни, история же Испании вскоре перестала играть свою прежнюю роль на западе Европы.

На западе Европы и прежде всего в самой Испании мы видим, как военное счастье склоняется то в одну, то в другую сторону, видим, как из Испании борьба продвигается дальше, видим у таких, например, людей, как Спиноза, сколь глубоко влияние арабской культуры. Спинозу нельзя понять, если не видишь его первоначальный источник именно в арабизме. Мы видим также, как арабизм атакует Англию. Но здесь он иссякает, здесь он прекращается. Листая исторические хроники, описывающих военные столкновения Европы с арабами, мы находим дальше, что он исчерпал свои силы. Но под поверхностью истории он не иссякает, но распространяется в духовной жизни Европы. Тут снова появляется Тарик; он вносит в фундамент исторического становления то же самое, что он первоначально принес в Испанию, так сказать, на крыльях военной атаки. Ведь арабы в своих военных походах, конечно, не стремились просто уничтожать людей: они хотели распространить арабизм; они ставили перед собой культурные задачи. И вот то, что Тарик в начале VIII века принес в Испанию, — это самое, пройдя через врата смерти, он несет дальше; и, пережив, находясь в духовном мире угасание арабизма в Западной Европе, он воплощается в XIX веке как Чарльз Дарвин[83], чтобы выразить арабизм в современной форме.

Все это внезапно проливает свет на те исторические факты, которые иначе кажутся явившимися ни с того ни с сего, — когда таким образом прослеживаешь перенесение из более раннего времени в более позднее того, что является совершенно иной формой истории.

Пусть это покажется поначалу парадоксальным, но впечатление парадоксальности рассеивается по мере углубления в конкретные факты. Попробуйте почитать Дарвина, вглядываясь в написанное взором, обостренным вышеприведенными соображениями. Тогда вы воскликнете: гром и молния! Дарвин описывает как раз те самые вещи, которые мог видеть Тарик на своем пути в Европу. — Как раз по таким мелочам вы можете проследить, как одна человеческая жизнь переходит в другую.

Теперь обратите свой взор на то, что чрезвычайно культивировалось в Передней Азии еще с древнейших времен: на астрономию в ее астрологической форме. Только при этом не надо отождествлять астрологическое знание тех времен с дилетантизмом, который имел хождение под именем астрологии впоследствии и который ныне также считается астрологией. Нет, вам нужно подумать не об этом, а о тех глубоких прозрениях в духовное строение вселенной, которые совершались тогда в странах Передней Азии и которые получили особенно яркое выражение при арабах, когда те стали магометанами. При арабской династии халифов, основанной Магометом, как раз астрономия, астрология в ее древней форме сделались предметом особенного внимания.

Когда резиденция халифов была перенесена из Дамаска в Багдад, там в IX веке правил Мамун[84]: мы видим во время правления Мамуна (все это были приемники пророка), что особенное развитие получила астрология, причем в том виде, в каком она впоследствии дилетантским образом во всевозможных трактатах перекочевала в Европу. Эти вещи были открыты позднее. Они были перенесены сюда во времена крестовых походов, но были страшно искажены. Но в сущности это было нечто замечательное. И когда мы исследуем те личности, которые не оставили своих имен в истории, но которые жили при багдадском дворе Мамуна (813 – 833), занимаясь там астролого–астрономической наукой, то мы находим среди них одну блистательно одаренную личность, пользовавшуюся особым доверием Мамуна. Имя ее не значится в истории, но это и не существенно. Эта личность очень высоко ценилась при дворе Мамуна, и к ней всегда обращались в тех случаях, когда надо было что–либо прочитать по звездам. И различные меры во внешней социальной жизни принимались там в соответствии с тем, что предсказывали по звездам такие знаменитости, какою был этот ученый.

И вот когда мы прослеживаем дальнейшую линию развития души этого ученого при дворе Мамуна в Багдаде, когда мы идем этим путем, то он приводит нас к современному астроному Лапласу[85]. В Лапласе снова появилась на Земле одна из тех личностей, которые в IX веке жили при дворе халифа Мамуна.

Итак, можно сказать следующее: те великие и малые импульсы (малые импульсы мне нет нужды перечислять), которые вливаются в Европу из этих двух ветвей уже после того, как прекратилось внешне–историческое развитие арабизма, показывают нам, что духовно арабизм продолжает жить и обе его ветви сохраняются.

Вы знаете, мои дорогие друзья, что Магомет сам основал столицу магометанства Медину и она была резиденцией его преемников (халифов). Позднее, как я уже говорил, эта резиденция была перенесена из Медины на север, в Дамаск. Затем мы видим, как из Дамаска через Малую Азию полководцы преемников Магомета отправляются к Константинополю, на штурм ворот Европы, неся с собой на крыльях войны ту значительную культуру, которая была оплодотворена религиозной жизнью магометанства, но одновременно была пронизана тем аристотелизмом, который путями Александра Великого[86] перекочевал из Греции, из Македонии, из всевозможных культурных центров в Азию.

И здесь происходит нечто знаменательное. Турецкое нашествие затопляет, совершенно уничтожает то, что нес в своем натиске арабизм. Только рудименты, только остатки нашли потом крестоносцы, но не господствующее культурное течение; его погасили турки. А то, что некогда несли арабы через Африку, через Испанию в Европу, спокойно развивалось дальше в лоне культуры, цивилизации; здесь мы постепенно находим связующие звенья. Упомянутый ученый халифа Мамуна, сам Гарун–аль–Рашид, Тарик — все они как души нашли возможность связать то, что несли их души, с тем, что там было, поскольку пройдя через врата смерти, душа все еще сохраняет привязанность к тем областям, в которых прежде протекала ее деятельность. Это продолжает действовать, даже будучи изменено другими импульсами судьбы. Будучи измененным, оно продолжает действовать как страстное стремление или нечто подобное. Но именно потому, что благодаря арабизму стали верить в жесткий детерминизм, представилась возможность духовным образом продолжить то, что прежде импульсировалось с помощью войны, то есть нести это духовное течение прежде всего во Францию и в Англию. Лаплас, Дарвин, Бэкон и еще многие, подобные им, умы могут быть приведены здесь в качестве примеров.

Но на восточном направлении все это было, так сказать, притупившимся. На Востоке арабизм слишком слабо стучался в ворота Европы, здесь он не мог достичь успехов. И тогда те личности, которые проходили через врата смерти после того, как они действовали на указанном направлении, переживали нечто, подобное отражению их наступления, некую невозможность пройти дальше. Их дело на Земле не удалось, и это вызвало у них своего рода парализацию душевной жизни в период между смертью и новым рождением. И тут перед нами выступает нечто особенно интересное.

Вскоре после пророка резиденция халифов была перенесена из Медины в Дамаск, полководцы преемников пророка пошли в наступление, но потерпели ряд поражений, и им здесь не удалось добиться того, что было достигнуто на Западе. Мы видим, как довольно скоро одним из преемников пророка стал в 661 году Муавия[87]. Муавия, один из преемников пророка, правил в Дамаске; его душевный строй, с одной стороны, полностью проистекал из арабского монотеизма, а с другой — из того детерминизма, который все более и более становился фатализмом. Но вместе с тем, тогда господствовал — более внутренним образом, более мистическим образом — также перенесенный в Азию эллинизм, аристотелизм. И Муавия, который, с одной стороны, посылал своих полководцев на Константинополь, а с другой — в Африку, но ни там ни здесь не смог добиться значительного успеха, — этот Муавия был умным человеком; однако и в областях духовной деятельности ему также не удалось достигнуть внешне чего–либо значительного.

Вы видите, он правил вскоре после Магомета. Таким образом, он был еще полностью погружен в магометанство как собственно религиозный элемент арабизма. Он является одним из представителей магометанства того времени, но таким, который уже перерастет застывшую религиозную форму магометанства и врастет в тот способ мышления, который впоследствии, совсем освободившись от религиозной формы, проявится в науках, в гуманитарных науках западного мира.

Этот Муавия был показательным умом, который в первый век после Магомета уже не мыслит, как Магомет, и который лишь сохраняет в себе импульс, ведущий свое происхождение от Магомета. Муавия еще не отбросил собственно религиозное ядро магометанства, но уже облек его в мыслительную форму, в логическую форму. И он как раз принадлежит к числу тех, которым очень хотелось проникнуть в Европу, которые со всем пылом рвались на Запад. И если проследить за теми военными походами, которые были предприняты при Муавии, если выяснить, какие силы были в них вложены, тогда можно увидеть, что это воля к экспансии на Запад была связана с огромной ударной силой, которая, однако, в тот момент притупилась.

Когда затем такой дух проходит через врата смерти, то в нем естественно продолжает жить дальше эта ударная сила, и когда прослеживаешь его дальнейший путь, то получаешь прежде всего следующее впечатление: это проходит через жизнь между смертью и новым рождением, причем многое из того, что осталось страстным желанием, превращается в позднейшей жизни в планы мирового господства; однако эти планы не обретают достаточно конкретной формы. Именно потому, что все это было притупившимся, они не обретают никакой конкретной формы.

Тут, признаюсь, я сейчас задаю сам себе вопрос: стоит это говорить или нет. Но я думаю, что мало пользы говорить об этих вещах лишь в абстракциях. Надо, отбросив все условности, говорить конкретно о вещах, с которыми мы сталкиваемся. Пусть мир принимает это так, как он может принять. Ведь для дела распространения» антропософии существуют внутренние духовные потребности. Тут следуешь тому, что пробуждается и действует в человеке, исходя из духовных потребностей, и что не терпит никакого "оппортунизма". Оппортунизм уже достаточно навредил Антропософскому обществу, и в будущем его больше не должно быть. И если некоторые вещи производят пока еще весьма парадоксальное впечатление, то в будущем о них станут говорить просто и напрямую.

Так вот если мы проследим то, как Муавия, бывший одним из ближайших преемников пророка, выступает в дальнейшем ходе исторических событий, то увидим, что он выплывает из некоего "подводного течения", как Вудро Вильсон[88].

Вот каким потрясающим образом оказываются связанными между собой современность и прошлое. Внезапно между современностью и прошлым устанавливается связь. И если посмотреть, то можно увидеть то, как, можно сказать, на море событий, исторических событий в одном месте вздымается волна "Муавия", а в другом — волна "Вудро Вильсон"; можно увидеть, как некое подводное течение пересекает море и как то же самое течение появляется опять.

История становится, по моему мнению, понятной только тогда, когда видишь, как из одной эпохи переходит в другую то, что реально происходит. Сейчас я не хочу касаться "четырнадцати пунктов", но хочу обратить ваше внимание на их абстрактный характер, на то бычье упорство, с которым они навязывались. Свяжите их теперь с душевной конфигурацией. Спросите себя после этого, мог ли такой душевной конфигурацией обладать кто–либо иной, кроме преемника Магомета? Посмотрите на тот фатализм, который уже выработался у Муавии, перенесите этот фатализм в нашу эпоху современной абстрактности, почувствуйте сходство с магометанскими "Аллах это открыл", "Аллах сотворит это единственное благо" — и попытайтесь правильно понять некоторые слова, написанные автором "четырнадцати пунктов"; вы найдете между ними (разумеется, cum grano salis[89] почти дословное совпадение.

Таким образом, рассматривая человеческие личности, мы можем говорить и о перевоплощении идей. Только тогда и становится понятным ход исторического развития.