GA 235. Эзотерическое рассмотрение кармических связей. Том I - Образование кармических сил

СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ КАРМИЧЕСКАЯПРЕДОПРЕДЕЛЕННОСТЬ ОТДЕЛЬНЫХ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ СУДЕБ

В наблюдениях над кармой я в последний раз больше занимался описанием образования кармических сил. Сегодня я хотел бы положить начало рассмотрению конкретных судеб людей, чтобы достичь понимания кармы, постигая, я бы сказал, предопределенность этих жизненных судеб.

Такие судьбы людей могут, конечно, только служить примерами. Но, опираясь на конкретные человеческие судьбы и принимая при этом во внимание карму, можно получить представление о том, какими способами вообще осуществляется у людей карма.

Она осуществляется, разумеется, столь же многообразно, сколь велико число людей на Земле. Кармические формы совершенно индивидуальны, следовательно, углубляясь в подробности, мы можем основываться только на примерах.

Так вот, сегодня я хотел бы привести те примеры, которые я сам исследовал и которые стали для меня ясными в их кармическом свершении. Это ведь несколько рискованное предприятие — говорить о конкретных кармических связях, пусть даже не связанных с нами, ибо вообще–то принято, говоря о карме, пользоваться самыми общими выражениями, вроде таких: то–то и то–то, так–то и так–то; или же: тот или иной удар судьбы происходит потому, что человек, на которого он обрушился, каким–то образом заслужил его, и тому подобное. Но эти вещи вовсе не так просты! Как раз когда люди говорят о карме, они слишком многое упрощают.

Итак, сегодня мы приступаем к рассмотрению конкретных, хотя и не связанных с нами кармических примеров.

Стремясь в полной мере осуществить такое рискованное предприятие, мы будем говорить о судьбах отдельных людей, поскольку это позволяют проведенные мною исследования. Это будут, таким образом, именно примеры.

Я хотел бы в первую очередь поговорить об одном известном эстетике и философе Фридрихе Теодоре Фишере[15] о котором я часто упоминал в моих лекциях. Я хотел бы сегодня коснуться именно тех особенностей его жизненного пути, которые могут потом послужить основой для кармического рассмотрения.

Фридрих Теодор Фишер со всей его образованностью принадлежит к той эпохе, когда в Германии была в расцвете так называемая немецкая идеалистическая философия, то есть гегельянство. Когда Фридрих Теодор Фишер в своей юности получал образование, у всех были забиты головы идеями Гегеля; и он усвоил эти идеи. Он оказался восприимчивым к этому гегельянскому в возвышенном мире мыслей. Для него было очевидно то, что утверждал и сам Гегель, а именно что мысль фактически есть божественная сущность мира и что когда мы, люди, мыслим, то мы, живя в мыслях, живем, следовательно, в божественной субстанции.

Гегель действительно был совершенно убежден в том, что от жизни в мыслях зависит, собственно, все земное развитие. Остальное менее важно. Планы мирового развития строятся мыслителями, которые мыслят о мире. — Несомненно, тут содержится много истинного, но у Гегеля все это имеет весьма абстрактный характер.

Фишер вжился в эту гегельянскую философию. Но вместе с тем он был личностью с ярко выраженными чертами того племени, выходцем из которого он был. Он обладал всеми особенностями шваба[16] — своенравием, неуступчивостью и чувством независимости. Кроме того, он обладал швабской нелюбезностью. Имея эти черты характера, он обладал вместе с тем сильными личными особенностями. У него были, если говорить о его внешности, прекрасные голубые глаза и несколько взъерошенная рыжеватая борода, которую он, тем не менее, носил со своего рода эстетическим энтузиазмом. Я повторяю: он носил ее со своего рода эстетическим энтузиазмом. Ибо Фишер сам в своих сочинениях достаточно ясно высказывается о неотесанности тех мужчин, которые не носят бороды. Он называет их "безбородыми обезьяньими мордами". Так что он отнюдь не был сдержанным. Все, что он делал, он делал с характерной, нелюбезной определенностью шваба.

Фишер был среднего роста и скорее хрупкого, чём дородного телосложения; но когда он шел по улице, то так держал свои руки, как будто все время прокладывал себе дорогу локтями сквозь толпу. То же самое он делал и как духовная индивидуальность! — Таким он был по своему внешнему облику.

Фишер был охвачен очень сильным, личным стремлением к независимости и не стеснялся высказать то, что хотел сказать. Однажды так совпало, что он получил строгий выговор от штутгартского правительства (после того, как его оклеветали перед этим правительством его "друзья" — а ведь они очень часто делают это) и в тот же самый день у него родился сын Роберт, который потом также приобрел известность как эстетик. И вот об этих двух происшествиях одного дня Фишер возвестил своей аудитории так[17]: "Милостивые государи, сегодня я получил большой нагоняй (grossen Wischer) и маленького Фишера (kleinen Vischer)!"

Ему было чрезвычайно свойственно выражаться о вещах Со всей определенностью. Так, им была написана восхитительная статья под названием "О ножном хамстве на железной дороге"[18]. Он с великим неудовольствием наблюдал, как некоторые пассажиры, сидящие в купе по одну сторону, вытягивали свои ноги и клали их на противоположное сиденье. Этого он не мог выдержать! И написал восхитительную статью об этом хамстве при помощи ног.

А обо всем, что он написал в своей книге "Мода и цинизм"[19] о всевозможных проявлениях невоспитанности на балах и во время других развлечений — об этом я сегодня умолчу. Он был сильной индивидуальностью.

Один мой друг как–то раз пришел к нему и постучал в дверь самым вежливым образом. Я не знаю, как там у швабов принято отзываться на стук в дверь, но Фишер не сказал "войдите" или что–нибудь иное, принятое в таких случаях. Он прогремел: "Щас!". Это означало, что он Сейчас будет готов принять гостя.

Так вот, Фридрих Теодор Фишер еще в сравнительно молодые годы взялся за большой труд — он решил написать эстетику в духе философии Гегеля. И эти пять томов[20], которые он написал, — это действительно примечательный труд. Там есть строгое подразделение, на параграфы, как это было принято у Гегеля, там даются обычные определения. Если бы я прочитал вам какой–нибудь кусок оттуда, вы, вероятно, сразу начали бы зевать, потому что книга написана вовсе не в манере популяризаторского гегельянства, но там даны определения вроде следующих: "Прекрасное есть явление идеи в чувственной форме. Возвышенное есть явление идеи в чувственной форме, где идея преобладает над чувственной формой. Комическое есть явление идеи в чувственной форме, где преобладает чувственная форма." и т. д., и т. д. Это еще сравнительно интересные вещи, а есть куда более скучные! Но эти "определения" сопровождаются "разъяснениями", так называемым "петитом", то есть текстом, набранным мелким шрифтом. Почти все, кто читает эту "Эстетику" Ф. Т. Фишера, пропускают основной текст, набранный крупным шрифтом, и читают только "петит". Ибо там действительно содержится множество остроумнейших суждений о самых различных областях эстетики. Там уже нет никакой педантичности, никакого гегельянства, но там есть сам шваб Фишер со всем его остроумием, добросовестностью, но также с его тонким ощущением всего прекрасного, величественного и возвышенного. Кроме того, там в своеобразной свободной манере, образцовым стилем изображены и явления природы. Работая много лет с железным упорством, Фишер довел этот труд до конца.

Книга вышла в то время, когда гегельянство было еще в какой–то мере господствующим, и получила достаточно широкое признание; конечно, у нее были и противники, но тем не менее налицо было достаточно широкое признание. Но прошло время, и у этого труда появился большой противник — противник, подвергший этот труд уничтожающей критике, буквально не оставившей от него камня на камне, причем критика эта была весомой, остроумной, просто образцовой. Этим критиком был сам Фридрих Теодор Фишер в свои позднейшие годы!

И вновь испытываешь восхищение, читая эту самокритику в "Критических шагах".[21]

Фишер много написал за свою жизнь и как эстетик, и как философ, и как беллетрист — в "Критических шагах" или в появившемся позднее прекрасном сборнике "Старое и новое"[22]. — А будучи еще студентом, он писал стихи, ироническую лирику. При всем большом уважении, которое я всегда питал к Фишеру и тому, что было написано им в студенческие годы, я могу относиться только как даже не к студенческому, а к сугубо филистерскому. И это снова ожило в Фишере, когда он по достижении им семидесятилетнего возраста издал собрание своих стихов под псевдонимом "Шартенмайер"[23], — это сплошная обывательщина!

Сугубым филистером был Фишер и в отношении "Фауста" Гёте. По его мнению, в первой части "Фауста" еще есть кое–что. Но о второй части "Фауста" он был такого мнения: это стариковская халтура, произведение, склеенное из разных кусков или грубо сколоченное, ибо вторую часть "Фауста" надо было написать совсем иначе! И Фишер не только написал книгу "Фауст, третья часть трагедии"[24], где он иронизирует над второй частью "Фауста" Гёте, но и составил план[25], как Гёте следовало бы написать своего "Фауста". Это обывательщина. Это написано Фишером примерно столь же филистерски, как и то, что говорил крупный естествоиспытатель Дюбуа—Реймон[26] в своей речи "Гёте, и нет конца": "Фауст", мол — неудача Гёте, лучше было бы, если бы Фауст не занимался всякими глупостями вроде заклинания духов и вызывания Духа Земли, а просто изобрел бы электрическую машину и воздушный насос, а с Гретхен честно обвенчался бы". — Столь же филистерским является, собственно, все то, что высказал Фишер в отношении "Фауста" Гёте.

То, что он наговорил о "Фаусте", было просто "швабской выходкой", как говорят о таких вещах на моей родине — в Австрии. В Вюртемберге так, может быть, не скажут; такие выражения имеют ведь разное значение в зависимости от той местности, где они употребляются.

Вот эти отдельные черты и были значительными в этом человеке. Они составляют главное в его жизни. Можно было бы еще рассказать ряд конкретных случаев из его жизни, но я не хочу этого делать, ибо моим намерением было изобразить его как личность, а потом на этой основе произвести кармические наблюдения. Сегодня я хотел дать вам пока только материалы для этого.

Вторая личность, которую я хотел бы рассмотреть в кармическом отношении (как уже говорилось, это рискованное дело, приводить такие примеры, но они все же должны быть приведены, и мне хотелось бы заложить для этого основу), вторая личность — это Франц Шуберт[27], сочинитель песен, композитор вообще.

Я опять хочу обрисовать те черты, которые потом смогу использовать при описании кармы. Франц Шуберт испытывал нужду в течение всей своей жизни. После его смерти в Вене появилось весьма много не только "хороших знакомых", но и "друзей" Шуберта. Целая куча людей будто бы одалживала ему деньги; они говорили о нем, называя его "Шуберт—Францль" и т. д. Однако при его жизни ничего этого не было.

Но Шуберт нашел одного настоящего друга. Этот его друг, барон фон Шпаун[28], был исключительно благородной личностью. Уже с ранней юности он стал самым нежным образом заботиться о Шуберте. Они были школьными товарищами; тогда Шпаун и начал заботиться о нем и продолжал это делать в дальнейшем. В кармическом отношении мне представляется имеющим особую важность то обстоятельство (мы коснемся этого в дальнейшем, при кармических наблюдениях), что Шпаун имел профессию, которая была ему чуждой. Шпаун был человеком, утонченно образованным. Он любил все виды искусства, будучи чутким ко всему художественному — оно производило на него сильное впечатление; помимо Шуберта, его связывала тесная дружба с Морицем фон Швиндом[29]. Но всю свою жизнь Шпаун прослужил в финансовом ведомстве, хотя не имел к этому ни малейшей склонности; так бывало в Австрии — Грильпарцер[30] тоже был финансовым чиновником. Шпаун как финансовый чиновник ведал деньгами, то есть, собственно говоря, числами, а когда он достиг определенного возраста, то даже был назначен директором лотереи. Он должен был заниматься проведением лотереи в Австрии. Это было ему чрезвычайно антипатично. Но подумайте, чем в реальности ведает директор лотереи! Директор лотереи ведает страстями, надеждами, разрушенными надеждами, разочарованиями бесчисленного множества людей. Директор лотереи в самом крупном масштабе ведает суевериями людей, можно сказать, что он в самом крупном масштабе ведает мечтами людей. Подумайте о том, какие вещи затрагиваются, когда главный директор лотереи осуществляет свои административные мероприятия! Понятно, что этого можно не заметить, входя в его бюро и выходя оттуда; но реальность такова. И тому, кто изучает мир в его реальности, нужно обязательно принимать во внимание подобные вещи.

И вот этот человек, не имевший ничего общего с теми суевериями, разочарованиями, страстными желаниями и надеждами, которыми он заведовал, был близким другом Шуберта и принимал наибольшее участие в его материальном и духовном благополучии. Иногда приходится очень удивляться, видя, на что способны люди. Существует одна биография Шуберта, где его внешность обрисована так, как будто он походил на негра. На самом же деле об этом не может быть и речи! Шуберт имел весьма симпатичное лицо! Но он был беден. Даже его ужин, который он часто разделял с бароном фон Шпауном, почти всегда самым тактичным образом оплачивался Шпауном. Шуберт не имел денег и на то, чтобы взять напрокат фортепиано для своих музыкальных занятий. В своем внешнем поведении, которое очень точно описано Шпауном[31], Шуберт был сдержанным, почти флегматичным человеком. Но замечательным образом из его натуры могло вырываться наружу нечто вулканическое.

Интересно уже то, что Шуберт свои самые прекрасные музыкальные мелодии записывал, как правило, по утрам, встав с постели. Проснувшись, он сразу же садился и записывал свои прекрасные мелодии. Барон фон Шпаун сам часто бывал свидетелем этого. Дело в том, что, как часто бывает в столь одухотворенной Вене, оба они, Шуберт и Шпаун, любили по вечерам хорошо выпить. За таким занятием наступало позднее время, и Шуберту, который жил далеко от Шпауна, уже неудобно было возвращаться домой. Он оставался ночевать у Шпауна, где ему предоставлялась весьма скромная постель. И барону фон Шпауну много раз доводилось быть свидетелем того, как Шуберт, встав после ночного сна, сразу садился записывать свои прекрасные мелодии.

Относительно спокойное выражение его лица не выдавало того, какой вулканической была душа Шуберта в своих глубинах. А его душа была именно вулканической, и как раз эту особенность личности Шуберта я должен показать вам как основу для дальнейших кармических наблюдений. Однажды был такой случай. Шуберт пошел в оперу на "Ифегению" Глюка и был от нее в полном восторге. Своим восхищением он делился во время представления и после него со своим другом Шпауном — делился в выражениях сильных, но вполне умеренных. Шуберт впал, можно сказать, в нежно–эмоциональное состояние, но не в вулканически–эмоциональное (я отмечаю именно те черты Шуберта, которые нам понадобятся в дальнейшем). Тогда, впервые познакомившись с "Ифигенией" Глюка, он счел эту оперу чудеснейшим музыкальным произведением. Шуберта восхитило исполнение певицы Милъдер[32], а о певце Фогле[33] Шуберт сказал, что он хотел бы познакомиться с ним ради того, чтобы пасть к его ногам, — так восхищен был Шуберт его исполнением. Когда представление закончилось, Шуберт и Шпаун пошли в один венский трактир. Я полагаю, с ними был еще кто–то третий, кого я не могу себе представить сейчас. Они сидели за столом спокойно, но время от времени впадали в энтузиазм, заговаривали о том, что они слышали и видели этим вечером в опере. За соседним столом сидел один университетский профессор, их общий знакомый. Он стал понемногу краснеть, прислушиваясь к восторженному разговору между Шубертом и Шпауном. Понемногу багровея, он начал ворчать. Он долго ворчал, но никто на это не обращал внимания. Тогда профессор стал страшно ругаться и кричать через стол друзьям, что вся эта "Ифигения" — дерьмо, а не музыка, Мильдер — ничего не стоящая певица, не умеющая исполнять ни рулад, ни трелей, а Фогль вообще расхаживает по сцене на своих ножищах, как слон!

Тут Шуберт уже не мог сдержать себя. Дело грозило дойти до рукоприкладства. Шуберт, выглядевший до сих пор спокойным, теперь взорвался, как вулкан. Окружающим пришлось приложить большие усилия, чтобы успокоить его.

Видите ли, для этой жизни важно то, что этот человек (Шуберт) имел другом финансового чиновника, даже директора лотереи, что он был кармически связан с ним в этой жизни. В кармическом отношении важно было и то, что Шуберт был беден, как это видно из только что описанных отношений; важно то, что Шуберт редко бывал в ресторанах и т. п.. Он был беден и находился в стесненном социальном положении; у него не было возможности постоянно иметь такого рода застольных собеседников, так что его вулканическая натура не могла проявляться постоянно.

Но если правильно представлять себе то, что здесь на самом деле происходило, и знать при этом наследственные и социальные условия, в которых Шуберт вырос, тогда можно задаться таким вопросом (такие негативные вопросы не имеют, конечно, сами по себе большого значения, но порой они кое–что раскрывают): если бы обстоятельства были другими (разумеется, они не могли быть другими, но я ставлю так вопрос для прояснения дела), если бы Шуберт не имел возможности развить свое музыкальное дарование, иначе говоря, если бы он не нашел такого преданного друга, как Шпаун, то не сделался ли бы он буяном, принадлежащим низшему слою общества? Можно задать следующий вопрос: разве не было заложено в его существе то, что таким вулканическим образом проявилось в тот вечер в трактире? Эту человеческую жизнь не понять, если не найти ответа на вопрос: как, собственно, происходит такая метаморфоза, что человек вместо того, чтобы кармически проявлять драчливость, становится тонким музыкантом и преобразует драчливость в утонченную музыкальную фантазию?

Такой вопрос кажется парадоксальным, гротескным. Но, наблюдая жизнь в ее самом широком охвате, вопрос приходится поставить, ибо только путем наблюдения таких вещей и можно прийти к более глубоким вопросам кармы.

Третья личность, которую я хочу рассмотреть, — это Евгений Дюринг[34] многими ненавидимый и немногими любимый. Этим характером я также заинтересовался с кармической точки зрения и хочу здесь привести сначала биографические материалы.

Евгений Дюринг был исключительно одаренным человеком: в свои юные годы он овладел целым рядом научных дисциплин, прежде всего математических, но также и другими науками — механикой, физикой, политической экономией, философией и т. д.

Свою докторскую степень Евгений Дюринг получил за интересную диссертацию,[35] на тему которой он затем написал весьма ясную, а главное, убедительную книгу[36]; ее давно уже нет в продаже. Хотя понять его предмет почти столь же трудно, как теорию относительности (впрочем, о теории относительности довольно долго говорили все люди, которые ничего в ней не понимали и тем не менее находили ее — и сейчас еще находят — великой теорией), — несмотря на трудности, я хотел бы кое–что сказать о мыслях, содержащихся в этом самом раннем труде Дюринга.

Видите ли, дело в том, что люди обычно представляют себе мир как пространство, которое бесконечно и наполнено материей, которая состоит из мельчайших частиц. Их число также бесконечно велико. Бесчисленные мельчайшие частицы материи скапливаются в пространстве, кристаллизуются в нем и т. д. Время тоже бесконечно. Мир никогда не имел начала, нельзя сказать, что у него будет конец.

Эти неопределенные понятия бесконечности задевали молодого Дюринга, и он весьма проницательно высказал мнение, что эти разговоры о бесконечности не имеют никакого значения; что если речь идет даже о таких громадных числах, как, например, число атомов или молекул в мире, то все–таки это число должно быть поддающимся исчислению, то есть определенным. Каким бы громадным ни представляли мировое пространство, оно должно иметь величину, поддающуюся измерению; подобным же образом и время бытия мира должно быть измеримой величиной. Все это, как уже сказано, было сформулировано с большой остротой мысли.

В основе этого подхода Дюринга лежит некий психологический мотив. Дюринг хотел везде иметь ясность мысли. В отношении же понятий бесконечности ведь еще и ныне никак не могут достигнуть ясности мысли.

Затем Дюринг распространил свой подход на другие области, в частности, на так называемые отрицательные величины, то есть на такие числа, перед которыми стоит знак минус. Вообще различают два вида чисел: по одну сторону от нуля располагаются числа со знаком плюс (+1 и т. д.), а по другую — со знаком минус (-1 и т. д.).

Дюринг выдвинул следующее положение: все разговоры об отрицательных числах есть, собственно, бессмыслица. Что означает отрицательное число, число со знаком минус? Он говорит: если я от пяти отнимаю единицу, то получаю четыре; если я от пяти отнимаю два, то получаю три; если я от пяти отнимаю три, то получаю два; если я от пяти отнимаю четыре, то получаю единицу; если я от пяти отнимаю пять, то получаю ноль. Тут сторонники отрицательных величин говорят: если я от пяти отнимаю шесть, то получаю минус единицу (-1); если я от пяти отнимаю семь, то получаю ‑2.

Дюринг говорит: так рассуждать — значит, иметь неясное мышление, тут нет ясной мысли! Что означает "минус один"? Это означает, что я должен отнять шесть от пяти; но мне не хватает для этого единицы. Что означает ‑2? Я должен отнять от пяти семь; но мне не хватает двух. Что означает ‑3? Я должен отнять от пяти восемь; но мне не хватает трех. Отсюда следует, что отрицательные числа — вовсе не какие–то другие числа по сравнению с положительными числами. Они всегда обозначают только то, что при производстве вычитания мне не хватает определенного числа. — Это положение Дюринг распространил на самые разнообразные математические понятия.

Признаюсь, что на меня самого в юности произвела исключительно сильное впечатление та ясность понятий, которую Дюринг внес в рассмотрение этих вещей.

С той же рассудочной остротой Дюринг подошел, например, и к политической экономии, и к истории философии. Став доцентом Берлинского университета, он читал в переполненном слушателями зале свои лекции о самых разнообразных предметах — лекции по политической экономии, философии, математике.

Далее случилось так, что Гёттингенская академия наук объявила конкурс на лучшее сочинение по истории механики. При проведении таких конкурсов принято, чтобы произведения конкурсантов присылались анонимно, но под каким–то девизом. Имя автора сообщается в запечатанном конверте, а на этом конверте пишется девиз, выбранный себе автором. Таким образом, жюри конкурса не знает имен авторов тех сочинений, которые рассматриваются.

Так вот, Гёттингенская академия наук присудила премию за историю механики[37] Евгению Дюрингу; более того, академия направило ему письмо с выражением особой признательности. Таким образом, Дюринг не только завоевал уважение своих слушателей как отличный доцент, но и получил признание со стороны одной из самых высокочтимых научных корпораций.

Этот самый Дюринг, наряду со всеми теми талантами, которыми он обладал и представление о которых вы теперь можете составить себе, исходя из того, что я только что рассказал вам, — этот Дюринг имел еще и злой язык (иного выражения мне не подобрать). У него была склонность к самой злостной критике всех вещей в мире. И в этом отношении он делался все менее и менее сдержанным. Особенно подстегнуло его получение премии от такого высокоученого общества, как Гёттингенская академия наук. Это еще подстегнуло его прирожденную злоречивость. И он теперь стал соединять две вещи: с одной стороны, исключительно сильное чувство справедливости, в котором ему нельзя отказать, а с другой — тоже исключительную способность все поносить (при описании людей хочется использовать свойственные этим людям обороты речи). Ругался он ужасно.

И вот как раз в то время, когда он стал изощряться в Ругани, его постигло несчастье: он ослеп. Будучи слепым, он продолжал читать свои лекции в Берлинском университете. Хотя он ослеп полностью, это никогда не удерживало его от того, что он считал своим делом. Он продолжал свою деятельность писателя и вместе с тем всегда сам заботился о себе (разумеется, до известной степени), несмотря на то что стал совершенно слепым. В это время Дюринг познакомился с поистине трагической судьбой в истории науки XIX века, с трагической судьбой Юлиуса Роберта Майера,[38] которому в действительности принадлежит заслуга открытия механического эквивалента тепловой энергии и который самым несправедливым и безосновательным образом был заключен в сумасшедший дом, где его держали в смирительной рубашке. Все это было устроено его собственной семьей, коллегами и так называемыми друзьями. И Дюринг написал книгу "Роберт Майер — Галилей XIX столетия"[39]. Действительно, Юлиус Роберт Майер испытал в своем роде судьбу Галилея.

Это свое сочинение Дюринг написал, с одной стороны, с исключительно большим знанием дела и вдохновляясь действительно глубоким чувством справедливости, а с другой — рубя с плеча, буквально, цепом молотя по всему, что попадалось под руку. Зло его не знало никакого удержу. Так, например, узнав об открытии в Хейльбронне памятника Роберту Майеру (многим из вас этот памятник хорошо известен), Дюринг написал об этом торжественном мероприятии так: "Чучело, которое теперь стоит на Рыночной площади Хейльбронна, есть не что иное как последнее издевательство, коему подвергли этого Галилея XIX столетия. Вот он сидит, положив ногу за ногу. Если бы его захотели изобразить правдиво и передать то настроение, с каким он взирал бы с постамента на ораторов, произносивших торжественные речи, а также на всех тех "добрых друзей", которые воздвигли ему этот памятник, то он, наверное, не сидел бы нога на ногу, а вскочил бы с воздетыми руками и грозил им всем кулаками!"

Дюринг испытал много нападок со стороны газет и в связи с этим стал ярым антисемитом. Тут он тоже был вполне последовательным. Так, например, он написал небольшую книжку под названием "Переоценка Лессинга, и его роль как адвоката евреев"[40]. В этом сочинении он самым злобным образом ругает Лессинга. Вслед за тем Дюринг обратился к художественной литературе вообще и стал писать о ней на свой особенный лад.

Если, мои дорогие друзья, вы пожелаете прочитать о немецкой литературе нечто такое, что совсем не похоже на все прочее, написанное о немецкой литературе, тогда возьмите двухтомное сочинение Дюринга "Великие люди современной литературы"[41]. Здесь Дюринг применяет к рассмотрению художественной литературы свое строгое математическое мышление со всей его остротой. И для того чтобы показать, насколько иначе по сравнению с другими людьми он думает о великих представителях немецкой духовной жизни, Дюринг позволяет себе даже изменить их имена. Так, например, в одной из глав Дюринг пишет "Коте" и "Шиллерер", что на языке Дюринга означает "Гёте" и "Шиллер". И дальше Дюринг тоже пишет "Коте" и "Шиллерер"![42] Много раз Дюринг изобретал гротескные словообразования. Так, например, он пишет об интеллектуальных людях "интеллектуальи", чтобы было похоже на слово "канальи". Иногда это получается у него очень интересно.

Со мной в молодости произошел следующий случай. Я работал тогда с еще не изданными сочинениями Ницше[43], и в руках у меня оказалась его рукопись о повторном возвращении того же самого. Рукописи Ницше написаны не слишком разборчиво, и, читая их, я остановился на одном таком месте и сказал себе: А ведь эта идея Ницше о повторном возвращении любопытного происхождения! — Выйдем–ка из архива Ницше, где хранятся его рукописи — я был тогда в дружеских отношениях с фрау Элизабет Ферстер—Ницше[44], — захватим с собой эту его рукопись, и в библиотеке отыщем "Философию действительности"[45]Дюринга: там–то мы найдем это повторное возвращение того же самого! Дело в том, что Ницше очень многие идеи выражал как "противо–идеи", то есть как идеи, полярно противоположные тем, с которыми ему довелось познакомиться. Я смог произвести проверку очень быстро. Взяв "Философию действительности" Дюринга, имевшуюся в библиотеке Ницше, я раскрыл эту книгу и нашел то место (нашел сразу, потому что знал его), где Дюринг доказывает, что, мол, невозможно, исходя из действительного, точного познания материальных фактов мира, говорить о каком–либо повторном возвращении таких вещей, таких констелляций, которые уже однажды были!

Дюринг старался доказать невозможность возвращения того же самого. На полях этой страницы оказалось одно слово, которое Ницше часто писал на полях тех книг, которыми он пользовался как источниками своих "противо–идей". Там было написано: "Осел".

В самом деле именно у Дюринга можно найти немало таких вещей, которые потом перешли в идеи Ницше, будучи, правда, гениально преобразованы. Я говорю это не в упрек Ницше, но дело обстоит именно так.

Кармически самым поразительным у Дюринга было то, что он мог мыслить только математически. И в области философии, и в политической экономии, и в самой математике он мыслил математически, но математически отчетливо и ясно. Дюринг не был материалистом, но он — мыслитель механистического толка; он мыслит себе мир по схеме механизма. При этом он имел достаточно мужества и честности, чтобы сделать все выводы, следующие из такого способа мышления. И кто так мыслит, тот, собственно, и не может написать о Гёте и Шиллере иначе, чем Дюринг, если судить по существу, оставив в стороне его ругань.

Такова была врожденная особенность мышления Дюринга. Кроме того, он рано ослеп и с ним лично часто поступали несправедливо. Так, он был уволен из Берлинского университета. Конечно, основания для этого имелись. Например, когда Дюринг выпустил второе издание своей книги "Критическая история общих принципов механики", то в ней он дал полную волю своему злоречивому языку. В первом издании этой книги Дюринг был еще достаточно почтителен к великим людям механики, так что кто–то заметил: он, мол, так написал потому, что замыслил получить за эту книгу премию от ученого сообщества! Теперь же, когда премия уже получена, можно было уже больше не стесняться — вот он и "дополнил" ее при втором издании! Кем–то было сказано еще и так (Дюринг любил повторять эти слова): Гёттингенская академия премировала льва, не узнав его по следам когтей! Лев стал виден воочию, когда вышло второе издание премированного сочинения!

Тут было немало любопытного. В частности, в связи с разговором о Юлиусе Роберте Майере и его судьбе "Галилея XIX столетия" (Дюринга крайне возмущался такая его судьба) Дюринг обругал знаменитого Германа Гелъмгольца[46], которого обвинял в плагиате идей у Майера; он обозвал Гельмгольца "деревянным университетским шкафом". А потом Дюринг стал еще издавать газету под названием "Персоналист"[47]. То, что там печаталось, носило густую личную окраску, носило персональный характер. Например, Дюринг тут еще "расширил" свои высказывания о Гельмгольце. После смерти Гельмгольца вскрытие его трупа показало наличие воды в мозгу, и Дюринг написал: "То, что у Гельмгольца пустая голова, было заметно уже при жизни, чтобы это констатировать, можно было не дожидаться его смерти".

Утонченным человеком Дюринг не был. Но вместе с тем нельзя сказать, что ругался он, как прачка, ибо в его ругани не было ничего филистерского, хотя и гениального тоже ничего не было. Он не просто ругался, но совсем особенным образом изощрялся в ругани.

Так вот, его механистический способ мышления, слепота, преследования, которым он подвергался (ведь он все же был несправедливо уволен из университета и вообще испытал множество несправедливостей в своей жизни), все это — переплетения человеческой судьбы, в которых интересно разобраться с кармической точки зрения.

Итак, я показал вам три личности: Фридриха Теодора Фишера, композитора Франца Шуберта и Евгения Дюринга. Завтра я хочу объяснить вам, ради чего я привел сегодня эти биографические материалы, разобраться в них кармически, то есть показать, какова здесь, собственно, кармическая взаимосвязь явлений.