Гать

Глава I 1. Обелиск

Чтобы понесли, как лист сухой, ноги,

Как прикажет им невидимый ветер

А. Непомнящий

Ту-дун, ту-дун. Панцерцуг громыхал за окном так, что по колченогой тумбочке принимались суетливо елозить оставленные со вчера жестяные кружки. Иштван, поморщившись, короткими движениями принялся переставлять их — да хоть бы и прямо на пол, лишь бы не мозолили глаз, подпрыгивая и дребезжа. Сколько раз говорил, забирайте тару с собой, нечего тут у него кабак устраивать, но всей этой алкашне разве втолкуешь, каждый раз одно и то же.

Пару минут Иштван машинально следил за тем, как за грязным стеклом продолжали ковылять на север обитые ржавыми плитами тандеры и транспортеры, пока наконец за ними не потянулась бесконечная вереница контрольных платформ пополам с мотодрезинами. По ярким снопам искр, летевших из-под колесных тележек, несложно было догадаться — эти сняли с хранения, даже толком не смазав и не отодрав от ржавчины. Так доедет. Теперь на смену тяжкому грохоту пришел отчаянный визг стонущего металла, от которого толку — не развалится в дороге, и то хлеб.

Иштван, поморщившись, машинально схватился за челюсть, казалось, от этих звуков оставшиеся зубы зашевелились в изъязвленных деснах, норовя разом полезть наружу. И какого рожна они всё катаются, только вчера порожняк на юг перегоняли. Знать, наверху опять что-то затевают.

Хрустнув отлежалой спиной, Иштван машинально прихватил с собой блокнот и ссыпался в полуподвал барака, где обыкновенно заседала «пресс-хата», как ее в шутку называли завсегдатаи. Именно туда к середине дня сползались почесать языками те, кому было, что рассказать.

Как и ожидалось, рожи у всех были кислые. А чего радоваться, когда и башка трещит после вчерашнего, и в открытую для вентиляции подпотолочную фрамугу тащит уже не столько болотной тиной, сколько мокрой ржой да креозотом — обыкновенными ароматами, разносимыми всяким проезжим мимо панцерцугом. Хоть бы ветром потом раздуло, а не то, бывает, по подвалам этой дрянью еще неделю дышать.

— Что слышно, братушки?

В ответ машинально выругались, что, мол, какие мы тебе, Иштван, братушки. На опохмел часом не заначил? Поделись, жмотяра!

Качнув отрицательно головой, Иштван, тем не менее, на этом не успокоился, энергично принявшись расталкивать рассевшихся локтями в одному ему известном направлении. Туда, где в самом углу с привычно отсутствующим видом ссутулился, глядя перед собой, полковник Злотан.

Никаким полковником, разумеется, тот не был, называли его так скорее по привычке, вместо прозвища, нежели из какого-то особого пиетета. Даже напротив, в бараке к Злотану отношение было скорее пренебрежительное, как к существу для коллектива в целом бесполезному, а потому не стоящему доброго слова. Полковник, впрочем, отвечал коллективу полной взаимностью. Но Иштвану было на это плевать, деловито подсев, он тут же схватил Злотана за локоть и принялся тому выговаривать сиплым шепотом:

— Что в сети слышно?

Полковник на пару секунд скосил на Иштвана пустой бесцветный взгляд и тут же снова вернулся к обычному своему созерцанию.

— Ну же, я знаю, у тебя в сидорах спутник есть, колись, что знаешь.

— Есть или не есть, какая разница. Ни рожна тут не ловит уже неделю. Накрыло нас. Наглухо.

Вот это уже интересно.

— Так а чего молчишь? Видел, опять бэ-пэ на север, только не свисти мне, что это никак не связано.

Полковник в ответ протяжно зевнул и только тут попытался высвободиться. Да только Иштвану его потуги без разницы — пальцы клещами сомкнулись на чужом предплечье.

— Задолбали вы со своими бэ-пэ. Ерунда это, ну гоняют их туда-сюда, а смысл? По мне так погоны и сами не знают, чего ждать, вот и суетятся, изображают бурную деятельность, чтобы по шапке потом не прилетело. Задницы себе прикрывают.

— А мы тогда что?

— А мы тут сидим и ждем, как ситуация прояснится. Во всяком случае я точно никуда теперь не тороплюсь.

«Теперь». Ох не понравилось ему это «теперь».

— Ты мне, полковник, зря очки втираешь. Я тебя вижу насквозь, хренли бы ты тут сидел, если ожидается какой-то кипеш.

Но Злотан даже не моргнул в ответ.

— А куда мне еще деваться. На юг все перекрыто, на север — тоже. А в болота я в такую пору даже врагу не пожелал бы соваться, да еще и в одиночку.

Иштван был готов поклясться, что заметил на этих словах какую-то недобрую искру в глазу полковника. Неужели тому и правда хватило ума… нет, не может быть, брешешь.

— Так, а ну пошли выйдем. Пошли, я сказал, двигай!

С этими словами Иштван разве что не пинками погнал вяло сопротивляющегося полковника вон из «пресс-хаты», подальше от лишних глаз. Лишь забившись в итоге в чулан, где сверх обычного кислого амбре пасло ко всему еще и гнилым тряпьем, и развернув Злотана лицом к прихваченной по пути коптилке, Иштван приступил, наконец, к допросу с пристрастием.

Сопротивлялся полковник недолго — по поджатому рту было заметно, что упирается тот исключительно из общей вредности. Но уже после пары наводящих вопросов детали общей картины быстро принялись вставать на свои места.

Твою мать. Ну и повезло же Иштвану вляпаться.

Ту-дун, ту-дун. Это уже бухало в груди сердце, с каждым тактом все крепче. Брешешь, собака, как есть брехло, ну же, что ты замолчал!

Синеющая физиономия полковника корчилась где-то далеко-далеко, туго спеленутая в недрах черного тоннеля, что на глазах скукоживался, делая происходящее с Иштваном чем-то далеком и сугубо неважным. И так, главное, тихо вдруг стало вокруг, только собственный пульс и слышен. Разве только что-то едва слышно шипит ему на ухо.

Полузадушенный хрип полковника все-таки привел Иштвана в чувство. А, ну да. Вернув потихоньку синеющего Злотана обратно на пол и слегка его зачем-то отряхнув, будто пыль стряхивая, Иштван некоторое время с интересном глядел в эти выпученные глаза.

Нет, точно не врет.

— Пацаны, не вы сегодня дежурные?

На всякий случай намертво зафиксировав рукав полковника в собственном кулаке, Иштван принялся основательно так, чтобы до любого идиота дошло, разворачиваться навстречу бодрому голоску вопрошающего.

— Нам бы похарчеваться!

А, нет, от этих — не поможет. Двоим молодцам, стоявшим на проходе с щербатыми алюминиевыми мисками наперевес, не хватило бы даже подобной злобы во взгляде. Юная поросль, мать их. Эти были приписаны к их репортерскому бараку респондентами от столичной молодежной газеты «Ноябрятская зорька». И с интеллектом у них даже на двоих было соответственно их рангу в бараке. Где-то вровень с полом. «Бузотеры рьяные, утром сразу пьяные…» Иштван оборвал себя на середине частушки, аж сразу кисло во рту стало после вчерашнего.

— Я похож на дежурного? А ну свалили отсюда! Оба!

Помявшись пару секунд в недоумении, мол, а чо сразу «козлы», ноябрята все-таки проделали долгожданную ретираду, оставив Иштвана наедине с…

Да вашу ж мамашу.

Оторванная с корнем холстина чужого линялого рукава сиротливо торчала в его пальцах. Полковника, разумеется, и след простыл.

Ну ничего, далеко не сбежит, жрать захочет, вернется.

Иштван вялым движением кисти выронил трофей на пол.

Зря он все-таки с полковником так. Кому понравится, когда тебя придушить норовят за правду-матку.

Еще бы вот понять, насвистел братушка или правду сказал.

С одной стороны, если он прав, то и дергаться теперь поздновато, с другой — полковник, пожалуй, в их пьяном бараке и правда был последним человеком, который бы по доброй воле остался вот так, загнанным в ловушку зверем день за днем пить горькую с другими алканами, только и глядя, как за грязной фрамугой чернеет с каждым днем небо, опускаются все ниже тучи, и не переставая считать последние дни.

Да и последние ли?

Какой-то он, чертяка, излишне расслабленный для покойничка. Не то чтобы ходоки в окрестных лесах обыкновенно славились своей неугомонностью, но вот, скажем, узнаешь, что ты в беде, твои действия? Разумной тактикой было бы — рвать когти подальше от этой треклятой станции, бежать, куда глаза глядят. Ну, во всяком случае Иштван точно бы дернул, не задумываясь. Не в болота, конечно, это правда, но всегда остаются варианты.

Однако сейчас он стоит и раздумывает, покачиваясь с пяток на носки гнилых армейских ботинок — другой обуви в бараке было не раздобыть в обмен даже на вожделенный спутник — и никуда не бежит.

Знать, полковник уже пробовал. То-то его почитай всю неделю не видать было. Уж за проезжую дрезину уцепиться у него точно хватит ума. Если как следует подпрыгнуть, говорят, током не вдарит. При должной сноровке и везении — почему нет. И кати себе потом вдоль жеде, главное когда спрыгивать будешь — в вольтовой дуге не изжариться. Панцерцуги дело такое, с ними шутки лучше не шутить, демоны не дремлют.

Вот только, знать, не решился полковник на подобный вояж верхом на мокрой броне. Или знает что-то, или попросту не решается. Хотя чего уж теперь решаться, если так уж приперло.

Или же нет?

Иштван устало потер запястьем нахмуренный лоб. А если все же свистит полковник, то есть заливает, врет как дышит, гонит пургу и ваньку валяет? Спьяну нынче что только не почудится, пока в нощи до ветру сходить потащит. Лес же вот он — всего в паре шагов за железкой, скрипит мертвыми сучьями, что там за его стеной, поди-знай.

Ну это ночью. Да поди ночью, вон, с лестницы так можно навернуться, костей не соберешь. А днем-то что за проблема свалить, зная местность? Часов пять ходу до ближайшей трассы, а там хоть на перекладных — армейского панцервагена за банку тушняка стопануть, хоть на своих двоих, помаленьку дальше на юг, где хоть солнце вдругорядь показывают.

Такая, знаете, странная фигня в небе висит, зыркает. Уж и забыть впору, как выглядело.

Иштван устало вздохнул.

Тут гадать бесполезно. Надо действовать.

Ту-дун, ту-дун. Это уже его ботинки пошли отбивать чечетку наверх по гнилым доскам лестницы, разом перепрыгивая через две. Ишь ты, заторопился. А главное куда спешить, для нашего брата респондента собраться — только подпоясаться. Куртку натянул, кармана проверил, на месте ли верный бло…

А где блокнот?

Иштван же его так точно с собой брал, без него он не ходок. Как говорится, с «лейкой» и блокнотом, под руку с обормотом. С тем же размашистым грохотом ботинки понесли его обратно в «пресс-хату».

— Слышь, уроды, где блокнот мой⁈

Дальше всё снова как в багряном тумане, только отлетают прочь по низкой дуге колченогие табуреты да сивые морды в непонятках таращатся.

Да вот же он. Тихо себе валяется у стеночки, никому не интересный. Но Иштвану было плевать на чужой интерес, у него был свой. Тотчас молча сунув потертую книжицу в карман и на этот раз надежно застегнув поверх нее молнию, он некоторое время так и стоял в темном коридоре, ссутулившись и чувствуя сквозь тонкую ткань куртки, как там, под прижатым к боку блокнотом, натужно ходят в такт сиплому дыханию его ребра.

Ну всё, успокоились. А теперь двигаем.

Но не тут-то было. Иштван с изумлением ощутил разом, как ноги его становятся ватными, колени предательски подгибаются, а по бритому затылку тянется за подворотничок щекотка жирной струйки соленого пота.

Ту-дун, ту-дун. Это разом дрогнуло под его ботинками сырое гнилье старых досок поверх земляного пола. Да так сурово дрогнуло, что ни с каким бронепоездом не спутаешь. Это било не ржавое железо тележки по стыкам разболтанных рельс. Эту как ни загрузи — получится несолидный звяк-позвяк, этим звуком инженерного небрежения можно напугать разве что выездную отчетную комиссию, уже за глаза подмахнувшую акт приемки.

Теперь же грохот стоял такой, что Иштван разом ощутил его как удар в диафрагму, складываясь пополам в спазматическом кашле.

Так вот как оно бывает.

Следующий же толчок окончательно повалил его наземь, заставляя уже всей бочиной проникновенно вторить земной дрожи, что своим тяжким ритмичным ходуном раз за разом вколачивала Иштвана куда-то туда, в самые жуткие и темные собственные глубины, где лишь сыра земля и старые кости пополам с гнилыми корнями.

Хре… на… се…

Сбивчивым сиплым шепотом Иштван реагировал на сопровождающее все эти земные конвульсии мельтешение. Кто-то вопил, пытаясь хвататься за ходящие ходуном стены, другие, кто оказался посообразительнее, уже яростными извивами ползли к выходу. Да, барак такими темпами явно не жилец, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что гнилым бревнам осталось стоять разве что пару несчастных секунд.

И тогда Иштван тоже подпрыгнул, засеменил, заелозил, отпихивая прочь чьи-то тянущиеся к нему из темноты руки. На выход, срочно на выход!

Раздавшийся вокруг треск прозвучал ружейным залпом, окончательно отрезая от Иштвана окружающие его звуки, оставив от них только тонкий писк ненастроенного радиоканала. Вот ведь угораздило, бывает же. Повезло, как говорится, как покойнику.

Иштван отчаянно тряс головой, словно пытался попутным хрустом шейных позвонков прогнать из головы этот мерзкий писк. Погоди, сначала надо сообразить, что с ним вообще сталось. Он вообще целиком?

Судорожные попытки ощупать себя некоторое время казались ему почти успешными, пока он наконец не подтащил к едва различающим хоть что-то в окружающем мраке глазам некий до странности знакомый предмет.

Мокрый изгвозданный ботинок, из которого до жути отчетливо торчала сломанная кость. Отчего-то именно эта деталь была лучше всех различима слезящемуся взгляду Иштвана.

— А-а!

В ужасе отбросив ботинок, он только теперь сообразил, что никакой боли или иного дискомфорта в ногах не ощущает, более того, не чувствует вообще ничего необычного. Конечности его были подвижны, а земля под ними наконец перестала ходить ходуном.

Уф. Еще разок для верности прощупав себя с головы до ног — ботинок на ногах было оба-два, как полагалось — Иштван, яростно отплевываясь от набившейся при падении в рот грязи, поспешил оглядеться. Не своя то нога, и слава богу.

Вокруг покосившегося их барака вокруг рассыпалась исходящая паром груда мокрой щепы, из-под которой были слышны едва слышные стоны. Каким-то чудом пусть гниловатый, но еще совсем недавно вполне крепкий деревянный брус размололо местами разве что не в труху.

Да что же это…

Далеко впереди, почти на самом краю видимости, сквозь рваные клочья завиваемого в тугие воронки тумана посреди сплетения молебенно воздетых в небеса изломанных рельс возносился вверх непроглядно-черный сталагмит ребристого камня.

Стоит, как вкопанный. Будто всегда тут был, среди объездных путей и стрелок. Только отчего-то разом погасли все огни и затихло всякое движение, затихли даже стоны.

Прав был полковник. Где он там сейчас, спасает свою шкуру в сыром лесу или тоже стоит теперь столбом, глядя на плоды собственного пророчества. Да какая теперь разница. От судьбы не убежишь.

Иштван, покачнувшись тряпичной куклой, безвольно рухнул на колени.

Воздетый в набрякшие облака монолит уже начинал терять свою изначальную беспросветность, словно напитываясь понемногу остатками угасшей вокруг жизни.

Ту-дун, ту-дун.

В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения. Вход и исход мой, веру и жительство мое, течение и кончину живота моего, день и час издыхания моего, преставление мое, упокоение души и тела моего.

Слова сами лились из него, чумного и нелепого, распластанного в грязи, утопающего во мраке. Значения эти слова для него особого не имели, Иштван механически твердил то, что запало когда-то в самые затхлые закоулки его памяти, быть может, только лишь затем, чтобы прозвучать вот так, нелепо, здесь и сейчас.

Ту-дун, ту-дун.

Ты же, о Премилосерде Боже, всего мира грехами непреодолеваемая Благосте, Незлобиве Господи, мене, паче всех человеков грешнейшаго, приими в руце защищения Твоего и избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих, подаждь исправление злому и окаянному моему житию и от грядущих грехопадений лютых всегда восхищай мя, да ни в чемже когда прогневаю Твое Человеколюбие, имже покрывай немощь мою от бесов, страстей и злых человеков.

Верил ли он этим словам хотя бы сейчас, когда, казалось, тому была самая пора? Нет, ни во что он не верил. Этот мир со всеми его ужасами больше не походил на то примитивное и прямодушное мироздание, про которое две тысячи лет талдычили пастве церковники. В окружающей Иштвана реальности не было места примитивному покаянию и такому же незамысловатому воздаянию. С первородным грехом тут не рождались, но в дальнейшем грешили вволю и от души, ничему это не мешало. Ни жизни земной, ни погибели вечной. Гибли праведники, гибли грешники, безо всякой логики и всякого смысла. Гибель же душевную никто давно уже и вспоминать не вспоминал.

Врагом видимым и невидимым запрети, руководствуя мя спасенным путем, доведи к Тебе, пристанищу моему и желании моих краю. Даруй ми кончину христианску, непостыдну, мирну, от воздушных духов злобы соблюди, на Страшном Твоем Суде милостив рабу Твоему буди и причти мя одесную благословенным Твоим овцам, да с ними Тебе, Творца моего славлю во веки. Аминь.

Ту-дун, ту.

Метроном замер. Время остановилось.