Гать

Глава II 1. Код красный

На последнем этаже из раскрытых окон

Неземные голоса как хрусталь звенят

Квартал

Баронесса Ярмила с отвращением смотрела на надкушенное яблоко, не вполне осознавая причину собственного недовольства. Быть может, почищено яблоко было излишне небрежно, а может быть, это затянувшийся званый ужин уже успел сказаться на нежной мякоти плода, отчего начали понемногу темнеть края. Незаметная, едва различимая порча всегда беспокоит сильнее откровенной гнили.

— Томаш, унеси это, — ее холодным звенящим тоном, пожалуй, можно было резать стекло, и мажордом тотчас уловил эти нотки, среагировав молниеносно. Мгновение назад злополучный фрукт еще падал на тарелку из блудных пальцев баронессы, и вот его уже нет, кажется, яблоко даже не успело коснуться фарфора.

— Баронесса сегодня не в духе, — усмехнулся себе в усы князь Мирослав. Нахал и приставала, зачем она его вообще к себе допускает, скажите на милость. Бонвиван чертов.

— Напротив, князь, я пребываю в прекрасном настроении, вы видели, какая сегодня прекрасная стоит погода?

Князь Мирослав с сомнением покосился в сторону окна, где в просвет массивных дубовых ставен по-прежнему был явно различим дробный стук капель о стекло.

— Как скажете, госпожа баронесса, но что-то вас все-таки гнетет даже в столь погожий денек, не соблаговолите поделиться с собравшимися? Проявите милость, не таите!

Прочая орава тут же заскрипела мебелью, демонстрируя всяческое одобрение сказанному. Льстецы. Льстецы и подлецы, все как один.

— Что ж, как вы заметили, князь, я изволила размышлять, насколько все-таки в наше время ценится всяческая старина. Взглянуть хотя бы на эти стены, — баронесса Ярмила двинула ладонью, как бы очерчивая ею некий круг, — им сотни лет, камни, из которых они сложены, вызывали приступы вечернего радикулита еще у наших далеких предков, однако никто из собравшихся не встанет и не скажет — к черту эту рухлядь, давайте зело отбросим условности и станем жить, как простые люди, в современных благоустроенных коттеджах на сваях, разве это не прекрасная идея?

Потребляющая дармовые блага публика при таких словах баронессы чуть не поперхнулась компотом. Да как же так вообще можно подумать, дорогая баронесса!

И только князь Мирослав продолжал втайне усмехаться.

— А все потому, дражайшая баронесса, что собравшиеся здесь, воленс-ноленс, давно и прочно приросли к этим старым камням. Мы часть их, так уж нам повезло, и потому была бы странна даже самая попытка отринуть холод этих стен, если подумать, кто мы вообще такие в отрыве от наших корней?

В обеденной зале на собравшихся опрокинулась невидимая чаша, доверху наполненная гробовой тишиной. Заткнулись даже кумушки на дальнем конце стола, до того назойливо судачившие о наряде баронессы. Молчание стало таким гробовым, что некоторое поспешили втихаря дернуть себя за мочку, в надежде, что вдоволь набитая в уши вата вдруг сама собой рассосется.

Однако баронесса Ярмила словно не замечала затянувшейся драматической паузы, продолжая с безэмоциональным, но предельно внимательным взглядом разглядывать князя Мирослава. Ей будто бы разом открылось, что видит она этого вельможного господина словно впервые. Во всяком случае с этой стороны он ей до сих пор не открывался. Очередная уловка? Но зачем? С какой целью? Если просто позлить, то в этом он и без того весьма поднаторел.

Сам же князь, единственный во всем собрании, уплотнившегося вокруг него молчания предпочитал не замечать, продолжая в задумчивости ковырять мельхиоровой ложечкой суфле, терпеливо дожидаясь ответа баронессы на собственную реплику. Весь его вид говорил — я сказал то, что сказал, теперь ваша очередь реагировать.

Неловкость растаяла, стоило баронессе все-таки дернуть щекой в кривоватой полуулыбке. Мол, ладно, на этот раз прощаю. Все тут же снова зашевелились, заерзали, а некоторые даже с шумом выдохнули, только теперь сообразив, что только что прекратили дышать на долгую минуту.

— А вы, князь, как я погляжу, изрядный шутник. «В отрыве от наших корней» мы, конечно же, никто и звать нас никак. Напудренные дураки в потертых сюртуках.

Собравшиеся дружно закивали и всхихикнули, поддерживая скрип голоса баронессы Ярмилы. Ах, как остроумно отшила князя хозяйка поместья! Но, как оказалось, ничуть не угадали.

— Я сказала что-то смешное? — ледяной тон баронессы, казалось, промораживал и без того стылый воздух в зале до скрипа, до хруста. Перепуганное собрание тут же вновь замерло, дружно уткнувшись носом в тарелки. Даже вечная усмешка князя как-то разом подстухла.

— Повторюсь, если отнять у нас наши титулы, нашу историю, наших предков, мы останемся ни с чем. Кучка самовлюбленных напыщенных побирушек с превеликим самомнением. В этом, князь Мирослав, вы совершенно правы. Но вы зря относитесь к этим камням с подобным пренебрежением. Потому что если за их пределами мы и правда никто, то в их пределах мы приобретаем не столько имена и статусы, мы истинно возносимся над всем окружающим эти стены плебсом. Да, мы ничем не лучше живущей на болотах черни, более того, самые либеральные из нас даже соглашаются с этой мыслью не из смирения или потворства новомодному либерализму, нет, они и правда так думают, и я где-то даже с ними согласна.

По залу пролетел удивленный шепоток, уж от кого-кого, а от баронессы Ярмилы подобных либеральных речений никто не ожидал. На публичном собрании — пожалуйста, формальные выступления есть формальные выступления, они никогда ничего не значили, оставаясь ритуальным спектаклем на потеху невзыскательной публике, но чтобы в кругу своих, избранных, знатных, пусть и подобносившихся с годами двоюродных и троюродных родственников по основной и побочным ветвям генеалогических древ — это было что-то новое.

— Однако, — баронесса сделала на этом месте торжественную паузу, — мне кажется, князь, вы должны объясниться с собравшимися, что же вы имели в виду, когда начали рассуждать про попытку «отринуть холод этих стен»?

Князь громко сглотнул, однако тяжелый взгляд баронессы выдержал стойко, даже голову с таким вызовом повыше поднял, по привычке хорохорясь:

— Дражайшая баронесса, высокое собрание, — князь Мирослав даже привстал, как бы проявляя к прочим слушателям особое почтение, но по дрогнувшим губам было видно, что видел он их всех в гробу. Его в данном случае интересовала только баронесса Ярмила, их взгляды через сцепились над столом, как два бойцовых пса на случке.

— Я только и имел в виду, начиная дозволенные речи, что скромно попытаться напомнить благородным господам и дамам, что мы живем на свете столь давно, что понемногу стали забывать, благодаря чему длится эта жизнь. Мы стали считать наше бытование само собой разумеющимся, дарованным нам провидением, родовой отметиной каждого из нас, неизменным качеством, присущим нам по праву рождения, полученным нам вместе с этими камнями от наших благородных предков, а то и вовсе — за некие наши персональные заслуги, якобы и делающие нас какими-то особенными.

Снова недоуменный шепоток, публика никак не могла взять в толк, к чему князь клонит.

— Не темните, князь, говорите прямо, здесь все свои, — тонкие губы баронессы Ярмилы при этом ходили ходуном, можно было подумать, что она-то мысль князя Мирослава уже разгадала, и мысль эта ей была категорически не по нраву, да только отчего-то хозяйке поместья представлялось важным все-таки вытянуть эти слова, пускай и клещами, из наглеца-князя.

— Свои? — князь Мирослав вновь ловко придал своему холеному лицу столь надоевшую баронессе маску ухмыляющегося паяца, — если вы так настаиваете, высокородные господа и дамы, я продолжу, но сперва я бы предложил присутствующим здесь лицам неблагородных кровей на время покинуть это собрание.

Баронесса Ярмила тряхнула головой, не без удивления обратив свой взгляд на согнувшегося по ее правую руку мажордома. Кажется, она и правда забыла о самом факте его здесь присутствия, как и всех прочих слуг, что неслышными тенями носились по обеденной зале, разнося фужеры и бокалы.

— Томаш, ты свободен. И люди твои пусть подождут в помещении для слуг, я тебя отдельно потом приглашу.

Словно легкий ветер прошелестел в холодной зале, фьють, и благородное собрание осталось без посторонних глаз.

— Так лучше, князь, и прошу вас, не тяните, я хотела бы попросить всех собравшихся вскоре переместиться в карточную комнату, здесь становится как-то зябко, — баронесса делано повела под плотной шалью костлявыми старческими плечами.

Все согласно закивали. За пару сотен лет — а средний возраст собравшихся составлял, пожалуй, и поболе — как-то поневоле привыкаешь к комфорту, обеденную же залу сколько ни топи, теплее не станет.

Но князь Мирослав, кажется, намеков понимать более не желал, даже напротив, стал как-то насуплен и хмур, склонив голову в позицию стоящего на своем, готового идти до конца во что бы то ни стало.

— Ни в коем разе, дражайшая баронесса, тянуть сверх меры не входит в мои планы. Однако позвольте мне вместо дозволенных речей запросто кое-что вам продемонстрировать. Дабы не быть так сказать чрезмерно голословным.

С этими словами князь решительно поднялся и широкими шагами покинул обеденную залу. Его офицерская выправка и манера во время ходьбы изображать штангенциркуль повсеместно завораживала благородных дам, но сейчас она выглядела скорее нелепой позой, мол, да, на самом деле я всех задерживаю, и делаю так вполне намеренно.

Но баронесса Ярмила ждала. Кто знает, зачем ей участие во всем этом цирковом представлении, пожимали плечами гости, доедая остатки десерта. Махнуть рукой, чтобы подали еще, было некому. Но роптать никто не рискнул, все слишком боялись гнева скорой на опалу баронессы.

Выдохнули все, лишь когда раздался стук открываемых дубовых дверей, ну, наконец-то. Меж тем вернувшийся князь Мирослав все так же никуда не торопился, тщательно притворив за собой обе створки и не менее тщательно задвинув два массивных чугунных засова, что чернели там, недвижимые, пожалуй, последние лет сто. Даже вполне физически крепкому князю удалось сие отнюдь не с первой попытки.

Обернувшись, в конце концов, к любопытствующей публике, князь Мирослав не без некоторого злорадства отметил, что та наконец начала соображать, к чему он ведет. Поздно.

Белые перчатки на руках у князя удерживали теперь на уровне его глаз непритязательного вида деревянную шкатулку, довольно старинную, потемневшую от бессчетных веков хранения, но в целом самую обыкновенную, без малейших следов гравировки, оковывающий шкатулку вдоль ребер металл тоже был самого простого свойства — потемневшая до болотных оттенков латунь, никаких следов благородных металлов. Эту шкатулку явно доставали на свет божий не чаще раза в пару десятков лет, а то может и раз в столетие. Жалобный всхлип пронесся по зале. Нужно было видеть теперь эти сверкающие неутолимой жаждой возбужденно расширенные зрачки.

— Князь, вы забываетесь!

Однако никакие окрики, пусть даже и исходящие из уст самой баронессы, уже не могли остановить князя. Заметно трясущимися пальцами в белых нитяных перчатках тот отворил крючок, запирающий шкатулку, извлекая из нее — все так же на уровне глаз — хрустальный пузырек отливающей рубиновым цветом непрозрачной жидкости.

Где-то за столом уже раздался первый утробный рык, сверкнула пара ущербных — какие еще они могут быть у представителя благородных кровей — но уже вполне натуральных клыков. Полудюйм желтой кости, точащей поверх губы, кто такое на вид может спутать.

— Вот оно, господа, то единственное, что отличает нас от них, — голос князя был по-прежнему тверд, но уже предательски начинал резонировать в такт уже запущенному у него внутреннему метроному. Князь Мирослав держался из последних сил, продолжая вещать: — Не эти камни, не наши родословные, не сургучные права владения на ленные маноры, а вот эти крошечные склянки, идущие к ним довеском. Довеском тайным, но общеизвестным. Без наших камней мы лишимся жидкости, а без жидкости мы попросту вымрем.

— Князь, ч-что в-аы себе поз-воляете…

Баронесса держала себя в руках буквально из последних сил, по-прежнему хорохорясь. Весь ее чванливый вид говорил — никакие жидкости надо мною не властны, более того, это я сама здесь власть!

И тогда князь решился. Он им докажет. Он покажет этой спесивой братии, как мало та стоит, сколь тонкие границы отделяют царящий внутри их сердец хладный вечный мрак от поистине предвечной всезатопляющей вселенской тьмы, что готова была разверзнуться у них на глазах, овеществляемая скромным пузырьком.

Пум!

Плотно пригнанная хрустальная пробка с непередаваемым гулким шлепком покинула горлышко склянки.

А дальше случилось то, на что князь Мирослав никак не рассчитывал. Да, раздался жуткий вой, да, заскрежетали по палисандровым половицам когти, да заклацали дробными кастаньетами челюсти, захлопали перепонки расправляемых крыльев. Им всем было не привыкать терять человеческий облик от одного только запаха коварной жидкости.

Эффект был куда драматичнее. Первой под треск разрываемой парчи бросилась вперед сама баронесса, но и присные от нее не отставали. Благородное собрание закончилось, схлопнувшись в материальную точку, на которую теперь были нацелены все их помыслы.

Зачем я вообще запирал эти дурацкие засовы, с тоской подумал князь.

Поникшие деревца своими жидкими кронами вцеплялись в клочья проползающего мимо них плотного вечернего тумана, задерживая их, свивая в плотные клубы, затягивая висельными узлами вокруг стволов, делая сырой плесневелый воздух чем-то более материальным, нежели все прочие элементы окружающего пейзажа.

Впрочем, опытному путнику все эти страшилки были нипочем, ему доподлинно было известна цена всему этому пошловатому декадансу. Здесь, на болотах, даже природные феномены были под стать хозяевам этих мокрых земель — много позерства, много былых заслуг, на слух затверженных случайными гостями и разнесенных ими по округе, но в целом, если подумать, более мирных пейзажей не представит себе даже самый изобретательный ум.

За бурлеском шипастого кустарника и всплесками болотных газов тут скрывалась от посторонних взглядов пасторальная идиллия, не тронутая следами шумной и грязной цивилизации. Да, ночная квакша на болоте может орать заправским быком, но от этого она не бывает страшна даже самому наивному слушателю, которому бы случилось ее наблюдать вживую.

Точно так же и путник, ступая по мягкой трясине, помнил лишь об одном — как бы не оступиться на шаткой болотной тине да не увязнуть. Болота гибельны лишь для тех, кто здесь остался навеки, всяким же прохожим они были не опаснее сказки на ночь.

Вот и теперь, глядя на судорожное мелькание огней в окнах-бойницах темнеющей на фоне заката тяжкой каменной массы ленного манора и слыша доносящиеся оттуда истошные крики, опытный путник разве что подивился, что ничего-то тут не меняется, одно и тоже представление каждый раз, скучный опереточный репертуар старых болотных театров.

Вот и старик-перевозчик у парома не обращал на происходящий вакханалий ни малейшего внимания.

— Крепостицу не попалят, в ажитации-то?

— Ась?

Видать, глух был на ухо.

— Я говорю, может, пожарную команду вызвать из деревни?

— Не извольте беспокоиться, человек хороший!

И безэмоционально навалился на ворот, трогая свой плот в путь.

— Да как же не беспокоиться, — путник отсыпал труженику пенькового каната пару лишних монет за перевоз и тот в ответ немного потеплел взглядом, — камень тоже поди горит, при должном-то тщании.

Перевозчик поднял глаз на манор, но надолго там не задержался.

— У них там кажную седмицу такое, ну их, дурней.

— Сам-то не местный, отец?

— Какое там местный. Но живу тут давно, поди лет сто али тыщу, — и тут же заливисто шмыгнул носом. — А тебе накой сюда надоть? Разве дело какое есть? — с сомнением поинтересовался перевозчик.

— Дело есть, — твердо кивнул в ответ путник, — к управляющему поместья с нарочным предписанием.

— А-а, — потянул старик, — ну тогда жди, пока не утихнет, поломанные стулья-т надо кому-то прибирать.

И не проронил затем за весь путь ни слова.

Ленный манор меж тем все надвигался, чернея уже чуть ли не на полнеба. Закат тянулся к своему логическому завершению.