Гать

7. Приказ 34

Наш дворик сожжен, нас окутывает тьма сетями Унголианта

С деревянным ножом за поясом и веткой березы

Как с автоматом

Нойз

Крешник, пыхтя и оглядываясь, спешил переодеться в цивильное. Право дело, мокрый лесовик, пугающий досужую публику вонючим, заплесневелым, ни разу не стиранным камуфляжем — это в первую голову не слишком эффективно. Ни в коем разе не привлекать к себе постороннего внимания болотными сапожищами — твердили на курсах молодого ходока опытные усташи, а у самих при этом глаз слезился. Бородатые седоусые мужики понимали, как это бывает.

Впрочем, Крешник уже успел набраться и собственного опыта, и теперь старательно упаковывал, дрожа от холода в одних носках, все свое посконное в черный плотный пакет, в какие, бывает, трупы кладут. Тут делов-то, сунуть под корягу, сверху накидать аккурат плотного зеленого мха, вот и вся недолга. С пары метров разве что очень наметанным глазом различишь, что кто-то тут скрывает припрятанное.

Теперь шустро в обратном порядке — достаем, надеваем. Сменные лахи тоже подванивают гнильцой, негде их толком сушить на болотах, но в целом выглядят прилично, а что белая плесень по канту зацвела, так это Крешник со спокойствием ототрет все тем же мхом, только сперва надо отойти чутка в сторонку, чтобы к заначенному лишними следами внимания не привлекать. Тут важна продуманность каждого шага, занудствовали усташи, как войдешь, как выйдешь, как заходить в хату, как обращаться к прохожим, план должен быть и ему должно строго следовать, иначе быть беде.

И как же ей не быть, каждый выход к поселковым для лесовика — угроза. Сколько народа из наших уходило да не возвращалось? То-то же. И главное, кое-кого из них видели потом. Волочат себе ноги, как ни в чем ни бывало — в лабаз да в лавку, и обратно на постой. В бараках вечерами огоньки светятся — это для экономии вечно гаснущего лектричества коптят на столах консервные банки с парафином. А вокруг них, словно зачарованные, сверкают вот тьме мертвые бельма. Знать, что-то им там видится, в трепещущем пламени вокруг самодельного фитиля из картонки. Что-то приснопамятное, зовущее тебя обратно. Вот только куда — уже и не вспомнить.

Этого Крешник боялся больше всего.

Не патрулей, что норовят испросить документа. Как говорится, усы, лапы и хвост — вот и весь пачпорт лесовика. И даже не страшного черного зарева, что преследовал тебя на выходе, заставляя постоянно оглядываться в ничтожной попытке разглядеть, что на самом деле тут творится.

Нет, с этим всем можно смириться, наловчить себя спокойно реагировать, притворяясь в доску своим.

Крешник страшился забыть, что вообще должен вернуться. Никакие седоусые усташи тебе не покажут, как это бывает, потому что ошибка выжившего. Потому что они вернулись, не забыли. Это ничего не доказывало. Они-то вернулись, а все прочие, те, которые не?

Для верности поплевав на слипшиеся волосы и пригладив их пробором на городской манер, Крешник двинулся в путь, на ходу ловчее пристраивая сидор со скарбом, чтобы не гремел склянкой. Ну, с богом.

Выход из леса всегда начинался с простого ритуала хождения кругом. Важно было ни в коем случае не переть, как баран, по диаметру, излишней суеты местные не признавали, как и вообще любых целеустремлений. Всякий поселковый лишь бессмысленно шатался по округе, словно не очень представляя, что он тут делает и зачем.

А вот человека сосредоточенного они вычисляли на ять, разом заинтересованно начиная сверлить мутными зенками, чего это ты, мил человек, так резко зашел, ты с какова раена, семки есть?

Семки — они любят.

Потому всякому ходоку важно, обходя группки вяло перемещающихся поселковых, всячески приноравливаться к их неспешной манере. Раз шажок сюда, два покачивание туда. Своеобразный, если хотите, танец. Мысли как они, действуй как они, твердили усташи, а сами в усы посмеивались. Это несложно, куда сложнее не оказаться самому убаюканным этим неспешным скольжением, важно помнить, зачем ты тут, не отклоняться от цели.

Крешник то себе накрепко затвердил.

Особенно было непросто в близком контакте. Вот двое плотным каре плечом к плечу разом двинулись наперерез Крешнику, на голых инстинктах, покуда еще ни в чем таком не подозревая. Бояться их не надо, равно как не стоит их и недооценивать.

Поселковые способны перейти от вялого реактивного интереса к акцентированной агрессии с полуслова, за доли секунды. Дай только малейший к тому повод.

— Эт, Валмир, ты чтоль?

— Ну я, — знать, приняли за кого-то своего. Это и хорошо, и плохо, потому что надолго.

— А чо вчера не зашел?

— Башка с утра чумная была, боюсь слягу вскорь.

Это самый лучший заход из тех, что в таких случаях любил применять Крешник, поселковые боятся всякой хвори хуже керосину. Но, увы, похоже, тут был непростой случай.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, башка чумная, ты мне, падла, трешних должен!

И начинает уже понемногу распаляться. Но это дело поправимо, всяких ходок завсегда на кармане имеет бумажные деньги. Нарисовать такие — дело нехитрое, и зачастую выручает в случае плотного контакта, вроде как теперь.

— Оп-ля, земеля, говорю же, деньги есть, вот, держи не в обиду, надо было тебе сразу ко мне зайти, не полениться, а ты еще и серчаешь теперь, самому не стыдно?

И бумажку смятую так ловко ему сунул, а сам, не оглядываясь, двинулся дальше, пока не сообразили.

Уф, вроде вывернулся.

Крешник аккуратно, исподволь оглянулся, всё, выдыхай, забыли про тебя. Двое оставленных за кормой поселковых уже сменили курс в сторону ближайшей наливайки, слава богу, им с ним оказалось не по пути.

Между тем, деревья вокруг уже начинали понемногу редеть, сквозь ржавые стволы стали просматриваться первые черные углы поселковых лабазов. Знать, начинается самое неприятное. Тут обыкновенно толпа не собралась, и любой ходок все еще на виду у всех и слишком приметен, с другой же стороны как раз тут-то и любят ошиваться патрули милиции и сапогов, одни другого опаснее. Милиция — привычкой лезть не в свое дело, сапоги же были попросту непредсказуемы и потому опасны.

Вот, к слову, и они.

Тех, которые ополченцы — сразу видать. Пуза набекрень, рожи красные, одеты по гражданке, без шапок, разве что с белыми повязками на рукавах, вот и все знаки различия. Зачем они по поселкам все время ошиваются — кто бы знал, но попалили они нашего брата ходока преизрядно.

И главное что толку: максимум, на что есть полномочий у милицейского околоточного — это назначить бездокументного на пару суток до выяснения. Крешника аж передернуло. За пару суток здесь у него мозги всмятку вскипят, радиоточку через дверь слушать. Эта радиоточка поганая — самая отрава и есть. Врагу не пожелаешь.

Так, от этих надо уходить по касательной, пускай их дальше прогуливаются, дубиналом помахивая. Не про нашу честь добры молодцы.

Ну вот, опять не слава богу.

Стоило Крешнику удалиться от милицейских на полсотни шагов, как впереди показался уже военный патруль. Эти хоть и выглядели так же жалко, но хотя бы чеканили шаг и изображали рвение перед командиром. Сразу видать, сброд, но сброд дрессированный.

Главное теперь не останавливаться и не делать лишних движений. У сапогов чуйка — стоит ходоку дернуться, как они тотчас заприметят и рванут следом, вереща и улюлюкая.

Может, и не догонят, Крешник был лесовик опытный, уходить огородами он умел неплохо, но вот сам выход будет теперь безнадежно испорчен.

Двигаться под стать местным — то есть механически и как бы не проявляя к самому этому процессу ни малейшего интереса — есть искусство, доступное немногим. Раз-два, левой-правой, плечи опустить, голову на грудь уронить, пальцы ладоней расслабить, пусть руки вообще болтаются почти до грунта безвольными метелками. И звук главное такой при движении издавать гортанный — ву-у, ву-у, будто тебе дадена одна мысль на сегодня — осуществить спасительный опохмел.

Ни один сапог, будучи в здравом уме, с подобным чудом связываться не станет, идет себе и идет, никого не трогает, обычный мирняк, пьяное быдло, даже строем ходить не умеет.

Крешник так мощно вошел в роль, что чуть не протаранил колонну сапогов, лишь в последний момент увернувшись. Вот вышел бы конфуз. Однако ходок был бы не ходок, если бы не позволил себе напослед одну небольшую шалость. Развернувшись как бы по инерции на довороте, Крешник сунул топающим солдафонам вослед свой измазанный в болотной грязи средний палец. Пусть знают, что он о них всех думает.

Ну сунул и сунул. Они не заметили, а он между тем пошел себе дальше, направляясь уже непосредственно к цели своего выхода.

Вот она, родимая. Крешник ласкающим движением провел мозолистой ладонью лесовика по бревну ближайшего сруба. Хорошая древесина, крепкая, просмоленная, такая полыхнет до самого неба. Ты только ей подмоги, ты только посодействуй.

Ловко сунутая в портки темно-зеленая стеклянная бутыль не должна была смутить ни милицейский патруль, ни даже самых подозрительных офицеров из числа сапогов. В наше время носить спиртное напоказ всячески запрещено специальным указом, вот и изгаляется каждый, кто как может. На вкус пойло тоже было похоже на вонючую самогонку из числа той бурды, что каждодневно потчевали друг дружку любители зеленого змия по эту сторону от ленточки и до самого города. А что намешано в ней всякого, так сослепу и не разглядишь.

Ха, сослепу.

На утро-то всякий, глотнувший из этой бутыли, поди как раз слепым и проснется. Ежели вообще уцелеет.

Сколько схваченных усташей так-то и успевали вырваться на свободу. Как арестуют ходока — сразу обыск. А там и бутылочка сыскивается, благо что там искать. Гляди. И спустя полчаса всякая охрана уже вповалку пьяная лежит. Беги, родимый, беги.

Откупорив пробку, Крешник пристроился к углу сруба, машинально покачиваясь, но при этом следя, чтобы ни капли мимо дерева не пришлось.

Достаточно. Теперь от любой искры пропитанная невесть какой химией древесина мгновенно даст такой факел, что только держись.

А искр тут к вечеру будет навалом. Приказ есть приказ.

Обернувшись, Крешник зыркнул по сторонам, нет ли какого шухера.

Вроде тихо, всяк местный занят своим нехитрым промыслом, кого вообще может беспокоить его нескладная фигура. Гля, мужик на угол сруба отлить решил с устатку. С кем не случалось, вона, мотню поправляет, ничего подозрительного, проходите мимо.

А темное пятно на древесине скоро окончательно сольется с окружающей грязью.

Крешник тут же вихляющей походкой завзятого упыря двинул дальше по маршруту, крепко затверженному на память. От дома к дому, от стены к стене, от бревна к бревну. Короткими перебежками, не дальше тридцати метров друг от друга, только с подветренной стороны, не больше полустакана на одну постройку. А больше и не надо. Займется так, что только тикай.

Крешник широкими уверенными мазками, как истинный художник, рисовал на своем холсте набросок будущей батальной панорамы. «На гибель Помпеи» или что там еще.

Ходоки тоже люди творческие, какого усташа не возьми, разом заведет вечную пластинку — это ж целая наука, земеля, рисовать коловорот пламени, с этим не всякий вдругорядь справится. А должон. Поправку на ветер сделать. Расположение срубов учесть. Приказ есть приказ.

В общем, так Крешник в процессе увлекся, что не сумел даже сообразить, когда случился у него прокол. Так всегда бывает, впопыхах не заметишь случайный любопытный взгляд чьих-то бельм, не среагируешь на чуть более суетливое движение толпы, не обратишь внимания на быстрое ее уплотнение, а как сообразишь — уже поздно.

Поднял Крешник в очередной раз взгляд от стены с будущим огнедышащим муралом на боку, и тотчас оторопел.

На него прямиком перло со средней дистанции уже минимум пять весьма заинтересованных подозрительными действиями тел. Спасибо и на том, что из них ни одного патрульного. Иначе уже бы свистели свои соловьиные трели. Но и без них не мед и не сахар.

Машинально уронив лицо в пол, Крешник принялся заниматься тем, чему его учили рано поседевшие усташи. Тем, отчего они как есть поседели. Ходок двинулся уходить.

Боком-боком, между жердей частокола, в дыру в заборе, скрытной татью вдоль сырой стены, а сам по ходу льет себе горючку, от души льет, не жалеет теперь, что аж в носу щиплет от яростной химической вони. Как они только могут дрянь эту жрать, это ж сколько сноровки требуется, чтобы такое вообще было потребно организму. Но то поселковые, что им сдеется.

Между тем преследователи так на так не отставали, за спиной не стихало возбужденное уханье, так что Крешник продолжал с каждым поворотом ускорять ход, покуда совсем не побежал.

Подобный рывок для ходока — крайняя мера, последний способ оторваться, проскочить, вырвать свою тощую шею из лап-когтей-зубов лютой смертушки.

Стой!

Еле успел вовремя отпрянуть. За очередным углом Крешника уже поджидало лютое рыло осклабившегося упыря. Поселковые хоть тупые, да не очень. Хватило ума подождать, пока чужак круг лабаза обернется. Тут-то его и самое дело под белы рученьки брать, тепленького.

Знать, вперед нельзя. Но и назад не воротишься, там уже с клацаньем клыков и своеобычным одышливым уханьем несется за Крешником ловчая бригада — трое, не меньше, если к топоту копыт прислушаться.

Выходит, пора затаиться, как советовали седые усташи.

Сырую щель полуподвала высмотреть удалось в самый последний миг, когда вонючее дыхание погони уже натурально щекотало ходоку загривок.

Уф, едва вывернулся.

А что, неплохо тут, огляделся Крешник. Если бы не лютый смрад остатков бутыли в ладони, так и вовсе — хоть тут и зимуй.

Ну, нет, мрачно поправил себя ходок. Хочешь к ним? Захотел, как они?

Крешник уселся на какой-то едва различимый вот тьме ящик да призадумался.

Что-то притихли там, снаружи, не к добру это.

Обыкновенно поселковые после такого шухера еще полдня не угомонятся, всё мычат, всё стонут, всё слюной истекают. Знаем мы их, голодные до нашего брата-ходока. Фигушки вам, а не Крешника!

Покашливая в кулак в такт бешено бьющемуся сердцу, лесовик сам себе усмехнулся. Ловок ты, со смертью в прятки играть. А как иначе. Приказ есть приказ.

А теперь тихо, как мышка, сунуть нос наружу, может, и правда мимо проскочили, на охотничьем-то азарте.

Ай!

Едва различимая во тьме заскорузлая когтистая лапа больно вцепилась Крешнику в предплечье, а как он все-таки сумел со второй попытки — с мясом, с мясом! — из ее хватки вырваться, как тут же зашипело во тьме, заколотило яростно вокруг, нащупывая живое, чтобы снова схватить.

Больно как, — мычал про себя паникующий Крешник, изо всех сил перетягивая струящуюся по локтю кровь подручной лямкой сидора. Вот попал так попал.

Откуда ж вы, черти…

Оттуда. И отсюда. Бьющиеся в ритмичном танце загребущие лапы уже взяли Крешника в кольцо.

Беда. Отхода не было. А скоро им хватит ума не тупо ломиться вперед, а хотя бы немного разобрать незатейливую баррикаду, вот тут ему бы и конец пришел.

Окружили ходока. Загнали.

Крешник сел обратно на ящик, призадумался. Времени мало. Надо решаться. Иначе всё зря. Иначе придется посылать сюда второго ходока, потом третьего. Пока не будет сделано дело. Приказ есть приказ.

И тогда, поднявшись на ноги, Крешник одним размашистым движением опрокинул на себя остатки содержимого бутыли и тут же — лишь бы не передумать, лишь бы не отступить, лишь бы не испугаться раньше времени — дернул спрятанную в мотне веревку шнура.

В настоянном, разлитом вокруг химическом аромате хватило и единственной искры, чтобы взращенный мастерской рукою усташа огненный коловорот рванулся навстречу сизым небесам. Приказ есть приказ.