Гать

10. Ромовая баба

Разбитый ковчег всплывает со дна —

И вечно жить нам, и вечно плыть нам:

Искать счастье там

Монеточка

— Отставить!

Злотан бахнул кулаком по столешнице, так что фаянс подскочил и полетели на пол со звоном приборы.

— Не сметь при мне так рассуждать!

— А что такого? — на Иштвана громогласный окрик не произвел ни малейшего видимого впечатления. — Я тут с вами уже всю попу отсидел, скоро пролежни образуются.

— Тебе что, просто скучно стало, писака ты недоделанный?

Злотана такая злость разбирала, казалось, что его сейчас кондрашка хватит, и без того рожа опухшая, а тут и вовсе багровый весь стал, глазенки вылупил, ножками сучит, кулаками стучит, загляденье.

— Дык если и скучно? Тебе за то какой резон беспокоиться?

— Беспокоиться? А ну дай мне свой блокнот поганый! Дай сюда, я сказал! — с этими словами Злотан подскочил, перевесимши пузо через столешницу, и принялся нахально шарить у Иштвана за пазухой, сколько мог дотянуться, тот в ответ вяло отмахивался и хихикал со щекотки. — А, ну вот!..

Сграбастанная потертая книжица в чужих руках смотрелась нелепо, но Иштвана это как будто не беспокоило вовсе.

— Так, что тут у нас, последняя запись — семнадцатого мартабря! Сто лет в обед. И что же мы там пишем, ну-ка, ну-ка…

— Отдай, христаради, — вяло возражал Иштван.

— «…производственные мощности слабы, им нечего противопоставить…»

— Да заткнись ты, право слово, и так тошно, — Иштван неспешно обошел стол, двумя пальцами брезгливо отобрал блокнот у Злотана и с таким же спокойствием вернулся обратно. — Да, надоело мне тут заседать. Бесполезное это, выходит, занятие.

— Бесполезно⁈ — всплеснул руками Злотан и тут же внезапно успокоился, как будто разом соглашаясь. — Да, бесполезно, да, скучно. Но ты пойми, это все не повод делать всяких глупостей!

— А что тогда повод?

— Ну я не знаю, — пожал плечами плечами полковник. — Конфликт с соседями, проблемы в семье, в конце концов, финансовые затруднения. Вот скажи, с-скотина, — с оттяжкой прошипел он, — у тебя есть сейчас финансовые затруднения?

— Да нет у меня ничего, что ты прилип ко мне, как банный лист. Соседи — такие же, как я, бедолаги с той стороны ленточки, семьи нет, деньги пока есть, — тут почему-то Иштван громко шмыгнул носом, словно и правда начиная самого себя отчаянно жалеть.

— Так чего тебе еще надо, доходяга ты такой!

— Смысла хочу.

— Это чего такое? — не понял ответа Злотан.

— Смысла самому собственному существованию.

— Четыре буквы «с» подряд, — мстительно заржал полковник.

— Да ну тебя, — обиделся Иштван. — И вообще, ты так говоришь, будто тут для таких, как мы — одна сплошная малина, сиди себе на заборе, груши околачивай да ногами помахивай.

— А нечто нет? В моем квартале за неделю — за неделю, Карл Великий! — открылось четыре кофейни. Сорок сортов, обработка разная, обжарка, аромат такой, что с ног валит за версту! Угадай, кто держит?

— Кто?

— Да все наши! Подхожу, спрашиваю, как дела, ржут такие — местный народ в первый же день кофе второй сварки спрашивать повадился, говорит, мол, полезно для сердца. Мы им, говорят, спервоначалу бесплатно нифеля отоваривали, чо нам, жмыха жалко, но потом сообразили, и вдвое дороже нормального кофе стали подавать, да с шутками-присказками, заговором, декаф — чтобы хер стоял. Соображаешь? Тут же непуганый идиот массово проживает! Здесь чтобы у тебя не срослось дело, надо совсем под себя ходить и слюни пускать. А ты говоришь, не малина. Да она самая! Только не говори мне, что тебе совестно на дураках наживаться или тебя взгляд косой смущает.

— Да ни черта меня не смущает, — махнул рукой Иштван.

— Тогда что? Не пишется тебе? Так тебе и там, за ленточкой, чегой-то не писалось. Ты каждый вечер только и сидел пьяный, панцерцуги проходящие на пальцах считал, что я, не помню что ли?

— Ты не понимаешь. Точнее, понимаешь, только зачем-то придуриваешься.

— И чего это я такое понимаю? — прищурил глаз Злотан.

— Ненадолго это все. Скоро здесь точно такая же ерунда начнется.

— Ерунда?

— Ерунда! — теперь уже Иштван позволил себе стукнуть кулаком по столу, но аккуратно, покосившись по сторонам, как бы не привлекать внимание прочих посетителей.

— Это ты про эрцгерцога что ли? Курфюрста убиенного?

— И про него тоже. Ты же слышал эту офигительную историю, якобы злоумышленника схватили там же под Сараевым мостом, да без суда тут же и подвесили сгоряча. Как говорят в народе, «служил Гаврилушко бомбистом, Гаврило богу душу дал».

— Ну да, и что с того?

— А то с того, — в запале мотнул головой Иштван и тут же заговорщицки понизил голос, — не верю я в эту ерунду. Подросток только из села свалился с потолка нам на голову и замочил наследника Его Высочества. Доказательства? Граната не той системы! Вот и все доказательства. Да только меня не проведешь, я военкор со стажем, да ты и сам должен понимать, полковник, как такие дела делаются. Отряд коммандос входит и выходит, вот понятые, вот подставные, получите, распишитесь!

— И давно ты у нас конспиролухом заделался? — с сомнением потер небритую челюсть Злотан.

— Ты мне ваньку валять бросай, все ты понимаешь. Давно — не давно, а дело не в конспирологии, я чисто по фактам иду, без завиральных теорий про синих мужиков. Ленточка осталась прозрачной, и кто там нынче бродит, то один наш друг кадет Варга знает, только хрен кому расскажет. Разве что своим собратьям из ленных маноров. Куда нам с тобой, мил человек, ходу нет и не надо.

— И не надо, мы в красных пальто не ходим, — с серьезным видом подтвердил полковник.

— А потому уж извини, но я нынче стал человек сильно не верующий. И помяни мое слово, начнется вскоре здесь, да и по всей равнине от южных гор до самой тундры нездоровый кипеш. В котором я лично если и собираюсь участвовать, то на своей собственной стороне.

— Это на какой такой «своей»? Какая у тебя может быть своя сторона, если ты обратно через ленточку собрался?

Но Иштван даже не моргнул в ответ на подначку.

— Ты еще не понял? Главная и, пожалуй, единственная ошибка, которую в текущих обстоятельствах можно совершить — это всерьезку примкнуть к одной из сторон. Запомни, полковник, нет никакой «ленточки», нет никакого «там» и «тут». Эти нарочитые дихотомии совершенно бессмысленны, потому как…

— Погоди, я что-то запутался.

— … не перебивай, пожалуйста, — отрезал Иштван, засовывая заветный блокнот поглубже во внутренний карман. — Вопрос серьезный. Нет сейчас вообще никаких «сторон». Сторона сейчас у каждого должна быть одна. Своя собственная. Ты же не слепой и не тупой, ты видишь, что творится!

— Ну так просвети меня, не томи, — насупился в ответ, дернув глазом, Злотан.

— Перед нашими глазами начинает разворачиваться самый натуральный конец света, без «бэ», в масштабе один к одному. Этот мир обрек себя на погибель и теперь доживает последние дни, готовясь в корчах и всеобщей агонии похоронить под своими гнилыми руинами все живое.

— Дядя, скажи, ты совсем дурак? — полковник аж поморщился, явно ожидая от собеседника чего-то совершенно иного.

— Быть может, я и дурак, но вспомни, отчего мы бежали сюда?

— Из тени черных монолитов выбраться?

— Так точно, — твердо кивнул, соглашаясь, Иштван, — да только посмотри вокруг, разве здесь, на болотах, они вообще для чего-то необходимы? Там, за ленточкой, людей буквально зомбируют, но здесь никого и зомбировать не требуется, здесь каждый день — свой цирк с конями, местному фандому что, нужны обелиски, чтобы дурить всем вокруг голову?

— Ха, они и сами успешно справляются, я тут одну деваху встретил в лавке, зацепились языками, она абзацами мне как по методичке шпарит повесточку, кто прав, кто виноват и что делать. При этом глаза такие… лубяные. Ушел оттуда как по подушкам, только и думал, как бы на отходе не спалиться!

— Вот. Именно это я и имею в виду. Люди дальше собственного носа не видят, мыслят штампами, добро и зло разделяют исключительно согласно принадлежности к той или иной субкультуре, стоит на секунду выпасть из рамок предписанного поведения или же одобренного способа мышления — сразу получишь заряд соли в бочину.

— А вот тут, братуха, ты маханул, — Злотан при этом принялся отчаянно трясти в воздухе растопыренной пятерней, будто пытаясь подобрать правильное слово, но то все никак не приходило на ум. — Одно дело неиллюзорный шанс в любой момент огрести в буквальном, физическом смысле. Ты в комендатуре под арестом бывал? А я бывал. Не рекомендую никому подобного сомнительного моциона. Тут же, ну, да, сомнительно все очень, с виду люди все приветливые, но на деле чуть что — а что это вы тут ходите, вынюхиваете, какие цветочки, что значит пахнут, здесь вам не рады, уходите! С одной стороны на рождество тут палят всю ночь, так что башка лопается, с другой — на своем собственном заднем дворе ты попробуй чаще раза в сраный месяц бибикю запалить — тотчас узнаешь, почем тут фунт изюму. Меня как-то раз на пешеходном переходе остановили, не уступил дорогу велотранспорту, так я заманался потом дорожному патрулю доказывать, что не верблюд, а это велосипедер сраный сам ехал на красный.

— Потому что культурная традисия такая. Нам это никогда не понять, нет чувства красной линии, тут ее можно перейти в любом месте и даже не заметить, ага.

— Да, но я же говорю, за такое здесь не только не убивают, но даже и сажают редко.

— Ага, попробуй на следующем риоте по приколу поднять плакат против засилья фандома. Я на тебя посмотрю, где ты будешь наутро.

— Ты как будто забыл, что бывает за плакат — за любой плакат, — с нажимом добавил полковник, — там, за ленточкой.

— В том-то и дело. Там я точно знаю, что бывает за плакат. И не стану вообще делать ничего такого, главное не высовывайся и будешь в порядке. А тут — формально — можно все. Показывай, где солнце, хоть с утра до вечера. Но на самом деле ничего нельзя, если ты не какое-нибудь специально одобряемое меньшинство. И самое главное, ты прав, — Иштван аж привстал, переходя на горячечный шепот, — ну не пишется мне тут. Все эти болотные красоты одну только тоску навевают, не мое это, понимаешь, не мое.

— Одолела тоска по родной говени?

— Да ну тебя, — обиделся, значит, сел на место и уткнулся в тарелку.

— Да ты не думай, я тоже тут не пришей кобыле. Не на своем месте как будто. Но ты пойми, это не повод всякую дичь творить себе на голову!

Но Иштван уже сорвался с крючка, замкнулся в себе и принялся на хронометр свой поглядывать.

— Где этот черт ходит, битый час его жду.

Полковник только тут на него вылупился, запоздало соображая.

— Эт, я не понял, ты и кадета сюда зазвал?

— Конечно! Он меня и выведет, а ты думал я сам в города сунусь? Мне что, совсем жизнь не мила? Давно мечтаю на подвал у самой ленточки заехать?

— Так, я пошел, мы так не договаривались!..

— Сидеть! — лязгнуло над ухом, тотчас обдав полковника ледяным холодом.

Варга вольготно приземлился рядом, ловким движением обнимая Злотана за талию и быстро, как бы ненароком обшаривая его карманы.

— Да не дергайся ты так, земеля. Все свои!

— Собачья свора тебе «свои», — проворчал, натужно выдыхая, полковник.

— А ты не шипи, — бывший кадет в новенькой офицерской форме с галунами смотрелся непривычно, по-столичному. Махнув рукой половому, он принялся быстро диктовать заказ, получилось длинно, из пяти блюд, так что Иштван снова заскучал и полез за хронометром. И лишь только отпустив офисианта, Варга продолжил:

— Вопрос ваш решен успешно, есть добро доставить вас обоих на ту сторону.

Злотан аж подпрыгнул на месте.

— Каких еще двоих? Мы так не договаривались!

— Договаривались вы или не договаривались — мне плевать, — цыкнул зубом Варга. — Только вас отсюда теперь так и так попросят, раз процесс запущен. Орднунг! О, кстати, вы местный коктейль пробовали, очень рекомендую — убойная штука, вкусная-а… короче, тема такая — настойка на красных ягодах, брусника, барбарис, кизил, кто как делает, обязательно крепкая — сорок оборотов, не меньше, иначе не то. И в общем капаете 50 капель эцсамого, туда замороженной калины — с косточкой, как есть, и еще гренадина обычного, сиропом. Смешать, но не взбалтывать. Штука получается отменная — густая, но не приторная, крепкая, но спиртягой не пасет, и по ощущениям — будто выпил и сразу закусил, даже язвенникам можно, зуб даю! Название не помню, к сожалению, в общем, попробуйте обязательно, пока здесь, вовек не забудете.

Варга продолжал разливаться соловьем, живописуя чудеса местной ликеро-водочной гастрономии, а у самого при этом словно глаза постепенно разгорались, сперва немного, тусклыми совсем угольками, а потом все сильнее, сильнее, под конец речи светясь уже совершенно отчетливым рубиновым светом.

Злотан же с Иштваном молчали, сжав челюсти так, чтобы до скрипа, лишь бы не сорваться, лишь бы не сболтнуть лишнего.

Все последние дни я продолжал внимательно следить за Зузей. С некоторых пор она отчего-то сделалась чрезвычайно беспокойной, вызывая и во мне встречный отклик подспудной тревоги. Напряженно спрятанная между ног метелка хвоста, виновато прижатые уши и необъяснимая тоска во взгляде были для нее столь непривычными, что я поневоле втягивался в ловушку самораскручивающейся спирали — беспокойство пробуждало тревогу, тревога порождала страх, страх же мой поневоле передавался моей Зузе, существу чувствительному к любым моим эмоциям в той недостижимой степени, какая бывает лишь у беззаветно преданного создания.

С некоторых пор я сделался для нее не другом и не хозяином, не спутником наших бесконечных странствий и даже не тем последним якорем, что связывал ее пылающее сердце с утлой и бессмысленной реальностью, которая ее некогда породила. Породила и выбросила, как бросают ненужную вещь.

Однажды я остался для нее тем единственным, что еще отдавалось в преданной собачьей зузиной душе, тем единственным, что для нее по-прежнему существовало. Единственно реальным объектом в ее крошечной собачьей вселенной.

И потому все мое беспокойство, вся моя тревога, весь мой страх передаваясь ей с той же легкостью, с какой молния падает с небес на землю, норовя распылить на атомы всякого, кто встретится ей на пути.

Зузя умела реагировать на опасность единственным доступным ей образом — вцепляясь зубами в глотку. Но на кого бросаться в мире, где мы с ней вдвоем — одни-одинешеньки, забывшие о былом скитальцы среди пустоты окружающих нас гнилых топей. Неудивительно, что самозатягивающаяся петля сковывавшего нас страха в какой-то момент начала механически тянуться к единственной доступной ей шее. Моей.

И тогда я понял, что если у меня нет планов однажды оставить мою Зузю, мою несчастную многократно преданную Зузю в полном одиночестве, то мне необходимо поскорее что-нибудь предпринять.

Эти болота разрушали, подтачивали наш с ней союз так же неизбежно, как гнилостная болячка постепенно разъедает тебя снаружи, а потом и изнутри, до потрохов, до костей, стоит тебе пару дней провести по пояс в болотной черной жиже. Спастись от нее ты можешь лишь одним способом — выбравшись на берег, обсушившись у костра и обложив себя целебными компрессами. Но сейчас не до компрессов. Нам бы сперва выбраться.

И тогда я дал Зузе ту единственную команду, которую она помнила. «Ищи!»

Как можно что-то найти в пустопорожнем вымороченном мире, населенном призраками? Но она искала, искала во все глаза, во все уши, подстегиваемая снедавшим нас обоих страхом. И однажды все-таки отыскала.

Ничего особенного, все те же застывшие призрачные фигуры, бормочущие себе под нос какие-то нелепицы. Все те же красные угольки столь жадных, но одновременно таких мертвых глаз. Даже эти клыки одного из призраков нас с Зузей ничуть не впечатляли. Тлен и гниль, ничего больше в них нам не виделось. Но я тоже, присмотревшись, заметил то, что почуяла прежде моя Зузя.

От них троих тянулась вдаль путеводная ниточка, которая однажды выведет нас с ней не только с проклятых болот, но и в целом — к долгожданному свету.

Мы оба, глядя на эту путеводную нить толщиной с тончайший волос, разом успокоились и стали ждать, что будет дальше.