Генерал коммуны

34

С горы, на которую Кузьма взобрался, идя в правление, село виделось как на ладони. Направо и налево — всюду были знакомые, привычные места. Привычные — и в то же время новые. С невольным любопытством рассматривал Кузьма улицы; смотри, сколько домов под железной крышей, и вдоль улицы все столбы, столбы с электропроводами, — сам же ставил вместе с бригадой из двух помощников; и пустырь за школой не тот, уже торчали щенячьими хвостами молодые сосенки, посаженные под приглядом агронома чуть не всей деревней.

И улицы вроде стали прямей. Недаром вчера Катя сказала, что Лягушовку комсомольцы решили теперь назвать набережной. Не выдержал, подковырнул: «Хоть проспектом назови, а Лягушовка Лягушовкой и будет». Подковырнул, однако, больше по привычке.

Кузьма ловит себя на мысли, что давно вот так, целиком, не видел родного села и плохо знает, какое оно. Как полезно, выходит, оглядеться, став где-нибудь в сторонке и повыше. Кузьме даже неловко: он привык ворчать, а сейчас и причин будто к этому нет. Можно, конечно, побрюзжать, — пенсия не такая, как хотелось бы; в колхозе непорядки — все из-за хитрых уверток Чернышева.

В сущности, для того чтобы «исправить», то есть добиться отмены увольнения Сергея, он, Староверов, и вышел нынче из дому. При этом он настолько был погружен в свои мысли, что спокойно и даже мягко отнесся и к Ивану Русакову, забежавшему зачем-то на минутку к Кате, и к «клепаным» его штанам, и к тому, что Катя склонила голову к Ваньке на плечо. Только на улице, шагов через сто, спохватился: «Ах, поганец, да ведь это он с поля. Вишь ты, ухажор какой!..» — но возвращаться не хотелось…

Кузьма хотел было ругнуться, но не получилось — злости не хватило.

Староверов медленно сошел с горы. На главной улице то и дело кланялись люди… Даже подростки. Уважали, конечно, и как механика, а больше как человека, который все умеет и безотказный. В самом деле, погасло электричество — за Староверовым бегут. Испортилась электроплитка, машина швейная — опять за Староверовым. Часы стоят, мотоцикл задурил снова к Кузьме, во всем он знает толк. И ни за что не брал и не берет платы. Посидит, покурит после ремонта, перекинется сумрачно словом — и вся награда ему! И так много лет…

Чернышев был у себя в кабинете, но у него кто-то сидел, и Кузьма, заявив для страховки курьерше Груше, что он в очереди первый, присел на стул у самой двери.

Давно он не заходил сюда. Пожалуй, с того дня, как покинул работу. Теперь отвык от всего, стеснялся даже… Нет, не Чернышева. Его никогда он не боялся. Особенно в последний год, когда отношения их стали невозможными. Немного стыдно было перед Грушей, перед Мартьяновой Клавой, нарочно, кажется, прошедшей из бухгалтерии в комнату рядом, чтобы взглянуть на него.

— Здравствуй, здравствуй, Клавдя, — бойко сказал он в ответ на приветствие бухгалтера, в то же время в душе корчась от сознания, что в свое время она, должно быть, считала правильной его отставку.

Да, отмочил с ним номер Чернышев — как старика уволил, других причин не было, все главной прикрыл — старостью. Что ж, формально он, может, и прав: Остроухов — моложе, а дело знает не хуже.

Ясно слышимый, раздраженный голос за дверью заставил Кузьму прислушаться:

— Повторяю, Коноплева, лучше прямо сама скажи…

«С Хорькою это он», — узнал Староверов.

— Что говорить-то, Василий Иванович? — спросила Хорька.

— Все, что знаешь. Слава богу, гуляешь с ним. Может, и зерно того… вместе.

— Знаешь, председатель, — вспыхнула Хорька, — я, брат, туда тебя пошлю, куда ты и за день не дойдешь. Вишь ты, сыщик какой нашелся! Я думала насчет цыплят… а ты вот позвал для чего.

— Но ведь бывает он у тебя? Не для кого не секрет.

— Да какое тебе дело, кто у меня?

— Эх, Коноплева, Коноплева… А я считал тебя честной…

— Потише, Василий Иванович, какой угодно меня считайте, только не вслух. — Хорька вдруг засмеялась. — Кто же вам накляузничал?

— Почему накляузничал? — удивился председатель. — Приходила жена законная, на законном основании. У тебя пьянки устраивает, свою семью забыл… Хорька, Хорька, а у него дети, трое… Поняла, баба, трое…

— А я, думаете, не понимаю. Не раз ему об этом говорила. Фокус один про Леньку вспомнила… Сказать?

— А чего же? Конечно!

— Ну так вот. Письма смотрите, — и Хорька бросила на стол письма — от жены. Только от другой. И тоже — двое, один — дошкольный даже… И ни копейки! Жена так и пишет: «И хоть бы копейку от него!» Вот он какой, наш Ленька!

— Здорово! — произнес председатель и глухо добавил: — Ну вот видишь, а ты еще крутишь с ним…

— Крутила! — поправила Хорька. — Только я ту бабу не понимаю. На алименты не подает — боится, что ль… Вбила себе в дурацкую голову, что еще вернется он… Написала я ей: жена, мол, у него и дети. И пусть выбросит его из головы…

— Ну, а ты-то…

— Что я? Я — в поле ветер. Узнала, что подлец, туда ему и дорожка…

— Ох, Хорька, Хорька…

— Что Хорька! Он — начальник, к вам ближе. Вот и примите меры!

Хорька собралась было уходить, но Чернышев сказал: «Да погоди ты!» — и стал чуть слышно расспрашивать. Ушла Хорька минут через двадцать, небрежно бросив Кузьме: «Здрав, дя-а Кузьма…»

Наконец-таки Кузьма вошел в кабинет.

— Ба, Староверов! — притворился, что рад, Чернышев. — А я, старина, что ни день, то вспоминаю тебя… Эх, говорю, поработал бы я нынче с Кузьмой Иванычем! Остроухов не плох. Прямо скажу: пошустрее, помоложе… Но он не ты! Нет, все же не ты! Садись, Кузьма Иванович, что привело?

Как ни привык Староверов к своему председателю, а не мог не усмехнуться. «Ну и дока! Политик!»

— А вот что привело, — сразу перешел он к делу. — Русаков, как ты, наверное, знаешь, работает у нас, в нашем колхозе. И им колхозники довольны. Это другое: хватит жить по Волновской указке. Сами хотим решать, кто нам нужен, а кто нет. Ведь записано это про нас. Новый закон! Так вот, Василий Иванович, ты должен возглавить все хлопоты по русаковскому делу.

От радостной возбужденности Чернышева не осталось и следа. Он сразу завял, сник и, зная из опыта прежних отношений со стариком, что тот не уйдет, пока не выскажет все, обреченно опустился в кресло, приготовив себя к трудной беседе.

— Надо будет, — продолжал Староверов, — созвать членов колхоза. Бояться здесь нечего. Тут ошибка… Пора, Василий Иванович, какую-нибудь одну линию вести. Довольно вилять. Человек он опытный, не глупый и колхозу больше, чем другие, нужен. Давай же действовать! Сейчас же!

Чернышев поморщился. Вот и всегда так этот Староверов. Потому и работать с ним было трудно, что слишком уж прям, слишком уж необтесан. Никогда он не знал, да и теперь не знает, что гибкий хлыст куда как крепче любой негнущейся палки.

— Ты кончил, Кузьма Иванович? — спросил он мягко, и услышав «да», заговорил о том, что думает так же, как и другие, как и Кузьма Староверов, и будет бороться за Русакова. Трудность вся в том, что Волнов опирается на прежние указания. Это его любимый козырь. А Русаков иногда этого не учитывает…

— Слушай, Кузьма Иванович, — совсем уж ласково, прямо как к другу, обратился Чернышев к старику. — Ты что-то здорово… ну я бы сказал, даже отлично выглядишь. Как бы так… Нет, неудобно! Как бы так… Понимаешь, так нужны дельные люди! Если позволишь, я вскоре предложу тебе дельце. Так, небольшую, но… видную работенку.

Староверов испытующе глянул в глаза Чернышева, но разглядел в них лишь теплоту да участливость к себе.

— Спасибо, коли так, — смущаясь за всегдашнюю свою подозрительность, буркнул он, и так как с разговором о Русакове было покончено, помолчав, опять сказал «спасибо» и ушел.

Оставшись один, Чернышев утомленно вздохнул.

«Эх, Кузьма, Кузьма! Может, ты и прав. Но кто знает, как лучше? Во всяком случае, я свиньей к тебе не был: раз обещал какое-то дело, то лопну, а придумаю тебе это дело».