Генерал коммуны

69

А может, его уж и в живых нету?..

А приключилось с Мокеем Зябликовым такое, отчего в селе с полмесяца от смеха за животы держались.

Поехал он в тот вечер с родственником в поле за соломой — конечно, под градусом. В санях в соломе пригрелись, дремотно стало. Затем и вовсе разморило. Уснули. Хорошо, что в шубах да в валенках, и шапки меховые заячьи, — а то бы замерзли.

А лошадь стояла, стояла, да и пошла потихоньку по дороге. А тут ее кто-то напугал: не то волки, не то вспыхнувшие вдалеке фары машины. Рванулась лошадь и с дороги в сторону взяла — так бы она в село пришла, на конюшню, а тут прямехонько по целине к лесу ударилась. На поле снег затвердел, утрамбовался, что накатанный грейдер. Сани сами скользят, совсем не мешают лошади — она то в галоп, то рысью. А седоки, развалившись в санях и укутавшись в шубы, знай похрапывают да посапывают…

Лошадь с поля на дорогу выбралась, а дорога-то другая, в сторону от села да через лес. Через лес и махнула. А там собаки лесника привязались — лесник всегда кобелей на ночь выпускал. Ну и дала бедная лошаденка за ночь километров сорок. Усталая, понурив голову, приплелась к чьему-то двору и остановилась у стога сена. На утро по синеве вышли люди, разбудили Мокея и его дружка, Мокей поначалу думал, что он дома. Но глядит — люди-то чужие…

— Откуда вы, молодцы? — спросил хозяин двора. — Видать, здорово подгуляли?

— Как откуда? — удивился наивности хозяина Мокей. — Из Александровки. За соломой в ночь поехали, малость выпили…

— Что-то я такого и села не слыхивал.

Кликнули соседа. Пришел сосед в больших валенках, в затасканном овчинном полушубке — кузнец. Усмехнулся:

— Говоришь, из Александровки? Это из той, что за Новинками, что ль? — И, спросив, хитро подморгнул соседу. — Это там у нашего бригадира лошадь увели? А вы случаем не цыгане?

Скумекал Мокей неладное: видел он однажды, как пойманных охотников до чужих лошадей веревками били; а приехали милиционеры, воры на колени: ради бога, не запирайте в амбар, тут же увозите. Все равно сломают замок и убьют.

— Да какие мы цыгане, — взмолился протрезвевший и изрядно промерзший Мокей, — какие там Новинки, и сроду о них не слыхал.

— Так я спрашиваю, Александровка иль Алексеевка? — повторил, строго нахмурившись, кузнец.

— Люди добрые, Александровка, вот голову на отсечение, — обрадовался Мокей, вспомнив о своем родном селе и о родимой печке, куда с устатку так хорошо залезть. — Вот на месте мне провалиться, Александровка, люди добрые, та самая, что возле Бекова, нашего района.

— Подожди, малый, подожди. Ты что-то загнул? Этот район совсем другой области. Это надо ехать вон по той дороге на Саратов. Нам туда несподручно.

— Как другой области?

— Вот так. Мы-то Тамбовской.

У Мокея и глаза на лоб полезли.

— Как Тамбовской?

— Так. Тамбовской.

Три раза протер Мокей рукавицами глаза, не веря ни себе, ни тем, кто стоял рядом.

— Неужто Тамбовской? — переспросил он, наконец, срывающимся голосом. — Вот беда…

— Это уж так, — подтвердил кузнец, улыбаясь широко и насмешливо, — одну беду сживешь, другую наживешь, всех бед не переживешь.

— Значит, вы не цыгане? — осведомился кузнец и опять прищурился, посматривая, как поднимается на хромой ноге Мокей. — Но что-то, батя, смахиваешь ты здорово на цыгана. И молодчик, что с тобою, молодой да красивый, тоже цыганам сродни.

— Да плюнь три раза, какой там цыган! — вспыхнул Мокей, дрожа от холода. — Дайте отогреться. Чайку бы, а?

— А что ж, — сказал хозяин подворья. — Мы народ колхозный, гостеприимный, если вы не те самые, что у нас ночью у бригадира лошадь увели…

— Да бог с вами, — взмолился Мокей, — да какой я вор, в жизни и курице-то голову не рубал, все жинка. Ну, какой я вор — очумели, что ль, вы?

Привели Мокея в дом, отогрели, напоили чаем и даже стопочку преподнесли.

— Только вы, страннички, очень странные, пьяненькие, приблудные — чего пропивали-то, не лошадку ли нашу? — опять дырявил глазами Мокея кузнец. — Вот не сойти с этого места, где-то я тебя видел, встречал, и никакой ты не бековский — наш ты, алексеевский…

— Знаешь что, — тут уж Мокей осмелел. В тепле и сытый, Мокей всегда смелел. — Пойдем в сельсовет, там и разберемся. Мужик в беде, а он со своей лошадью пристал. Да когда так на Руси было! Я за войну орден Славы имею, а ты меня все тычешь — не пропил ли лошадку! Небось в войну на печи с бабой валялся, жарился, а ты вот глянь — какая нога-то у меня! Дайте хоть эту сбрую сниму, нога совсем онемела…

— Дурачье вы, дурачье, — вмешалась баба, — люди заблудились, а вы навет на них…

— Да мы что, — сказал хозяин. — Мы их приняли по-человечески.

Все же свели Мокея в сельсовет. Там, конечно, признали, что Мокей с родственником — не цыгане. И еще убедились — лошадей они не крали. Колхозники по выпивке заблудились. Председатель справку выдал им на лошадь, что она точно принадлежит таким-то и таким из такого-то колхоза и из такой-то области. Печать гербовая. Но выезжать на лошади из села запретил: карантин у нас, ящур.

Вот где Мокей за голову схватился.

— Люди добрые, да это все равно что под нож. Что же наш Чапай скажет? Я же утром в правление должен прийти по очень важному делу. Вот тебе и Матрена! А жинка — она же слезами изойдет.

— Иди на почту, — посоветовал председатель сельского Совета, — и подавай телеграмму.

— Денежки плакали! — Мокей опустил руки, — Ни копейки, даже медной.

…Вернулся Мокей с родичем в родное село через неделю без лошади. Винился перед Василием Ивановичем.

— Хоть казни, хоть помилуй, — не виноваты, все получилось незнамо, бес попутал. А она, стерва, вместо того чтобы домой, — вишь куда увезла, в чужую область. Вот что!

Что ж делать, хорошо еще что Мокей документы привез на лошадь: временно отдыхает в колхозе таком-то, в Тамбовской области.

Очухался после всего этого Мокей дня через два, вдоволь нагревшись дома на родной печи и нахлебавшись родных щей. А когда пришел Мокей в себя, начались рассказы: про цыган, что лошадь увели в далеком колхозе (сам Мокей цыган любил за песни, пляски. Был у него еще друг фронтовой, цыган — настоящий цыган, не бродяга), про жизнь колхозников — посмотрели бы, какие у них, у тамбовчан, конюшни: под шифер, чистота, что в нашей больнице.

— У нас не лошади, а лошаденки, — рассуждал Мокей с серьезностью. — Пуганые, как воробьи. Всего боятся — хорошо еще на Тамбовщину занесла, а то, гляди, и в чужие иноземные края попадешь…

И вместе со всеми, утирая случайную слезу, надрывался в хохоте.

— А жизнь? Жизнь у них бойчее. Веселая жизнь у соседей. Жил — ни одного пьяного не видел. А ссор — тоже… У нас ведь как? Вон соседка Пелагея: не успел в Александровке появиться, а уж слышу на всю улицу ее голос: такой да сякой! Тоже муж с женой называются. Разве это жизнь!

— Эх, Мокей! Где нас нет, там завсегда лучше, — вставил свое слово Тимоха Маркелов.

— Нет уж, не говори: ты, Тимоха, дальше своего трактора и нос не высовывал. На войну тебя не брали. За границу нашего брата колхозника не посылают — мы не дипломаты. А если и посылают, то не из Александровки. Ну, где ты был, чего умного на свете видел? А ты погляди, как трудовое крестьянство рядом живет, учись у него житейскому… — многозначительно закончил Мокей.

— Ну, а как там, Мокей, новое приняли?

— Еще бы, с радостью. Аль там не такие люди, как мы?

Мокей как свидетель не понадобился: остроуховский вопрос перенесли. Приезжал следователь из района. Дело принимало для Остроухова более серьезный оборот…