Генерал Юденич

Глава вторая ВОЙНА В МАНЬЧЖУРИИ

Полк Юденича прибыл в Иркутск поздней ночью. Станция на левом берегу Ангары была полна воинских эшелонов. На станции Лествиничное Транссибирская магистраль обрывалась, поскольку Кругобайкальская железная дорога ещё не была построена. Дальше путь в шестьдесят вёрст шёл по водам Байкала — до противоположного берега озера. Там одноколейная железная дорога обретала своё продолжение, уходя через город Читу и земли Забайкальского казачьего войска в китайскую Маньчжурию, где шла война.

Виленские стрелки проделали этот путь, как было доложено потом, «без происшествий», то есть не было отставших дороге, утрат казённого имущества, случаев неповиновения младших, «дурного» общения с местными жителями.

В городе Мукдене, маньчжурской столице, 18-й стрелковый полк был встречен с оркестром. Полковник Юденич перед строем стрелков доложил царскому наместнику на Дальнем Востоке, главнокомандующему сухопутными и морскими силами адмиралу Алексееву о благополучном прибытии вверенного ему полка на театр военных действий.

Полный адмирал, о чём свидетельствовали золотые погони с тремя чёрными орлами и вензелем Николая II на чёрном морском кителе, после обычной церемониальной встречи и рукопожатиями с каждым полковым офицером, объявил им:

— Стрелкам даю два дня отдыха в Мукдене.

— Премного благодарны, ваше превосходительство.

— За эти дни получите у тыловиков патроны и провиант и тогда пешим ходом отправитесь на войну.

— Каким маршрутом и в чьё подчинение, извольте спросить?

— Об этом вам будет доведено особым пакетом из армейского штаба. О вас там позаботятся...

Царский наместник чувствовал, что полковые офицеры, их командир ждут от него ещё что-то важное. Приосаниваясь, адмирал Алексеев заключил:

— Японцы хотят захватить построенную нами на Квантуне морскую крепость, Порт-Артур. Надо отбить у них к тому охоту...

На том церемония встречи вновь прибывшего полка завершилась. Роты развели на временное житье в пристанционные бараки. Уже к вечеру в полк доставили патроны и походные солдатские кухни, недельный запас провианта, в основном сухарей. На мясные порции выделили две дюжины овец, которые вольнонаёмный гуртовщик погнал за полком.

Рота за ротой Виленские стрелки пылили по дороге на юг от Мукдена. Скоро перелески закончились и потянулись поля. То там, то здесь виднелись небольшие сопки и китайские деревни, окружённые со всех сторон кирпичными стенами выше роста человека.

Солдаты шли бодро, жуя на ходу сухари. Между собой переговаривались:

— Смотри, что ни деревня — то крепость. Пробей бойницу в стене — и веди бой. И чего китайцы здесь живут боязливо? А?

— А ты разве не знаешь?

— Нет, не знаю. А с чего мне знать-то?

— А то боятся, что разбойников у них здесь много развелось. Хунгузами называются.

— Откуда такое знаешь? Сам без году третий день в Китае.

— Ротный поручик сказывал. Про то он в штабе мукденском сведал, про хунгузов-то.

— А нам чего хунгузов бояться. Попадётся — на штык мой нарвётся.

— Китайский разбойник тем опасен, что много их теперь на японцев работают. Те им платят серебром, как поручик сказывал.

— Коль такое вышло дело, то нам надо быть поосмотрительнее с местными деревенскими.

— Да, здесь, пожалуй, ворон нам считать не придётся...

Так стрелки отмахивали одну дорожную версту за другой.

Порой приходилось проходить походным маршем через большие селения. Перед входом в них офицеры приказывали:

— Подтянитесь, братцы! Строй держите, ровнее ряды.

Случались казусы. Полковник Юденич, проезжая впереди полковой колонны на лошади по улице одной из деревень, приметил сидящего в пыли на обочине дороги китайца в оборванном халате. Тот тыкал пальцем в строй русских солдат и, казалось, считал их. Николай Николаевич, покосившись на «ходи» (так русские солдаты прозвали китайцев), проехал мимо него.

Когда голова походной колонны выходила уже из деревни, к полковому командиру подбежал фельдфебель шестой роты Прохор Мезенцев. Откозырнув, он доложил:

— Ваше благородие! Надо арестовать шпиона.

— Какого шпиона, Мезенцев?

— А того ходи, что пересчитал наш полк. И всю мою 6-ю роту по взводам.

— Ты уверен, что он нас считал?

— Как не уверен — ведь он перед моим носом пальцы загибал и всё считал губами.

— Ну считать он мог всё, что ему угодно. А как мы его допросим, фельдфебель?

— Тряхнём его за душу, так он всё и расскажет нам про своё шпионство и про то, что он у нас в полку считал.

— Кто ж его допрашивать будет? У нас нет знающих язык китайцев. И переводчика нет.

— Жаль тогда. Всё же не нравятся мне, кто нас считает по пальцам.

— И мне не нравится, Мезенцев. Но на сей счёт у меня от Начальства никаких инструкций нет.

— Тогда надо сказать ротным унтер-офицерам, пусть просматривают за такими ходи, чтоб те среди солдат не болтались почём зря.

— Это ты верно заметил. Кликни-ка полкового адъютанта. Я ему приказ велю написать...

18-й стрелковый полк по прибытии в Маньчжурскую армию был включён в состав 6-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии. Сибирской она была только по названию, так как предназначалась для Восточной Сибири. Её стрелковые вояки формировались в центральных губерниях России и там же были расквартированы до 1904 года.

Но пополнение фронтовым потерям приходило уже из сибиряков, в своём большинстве таёжников, людей немногословных. И к концу Русско-японской войны полк Юденича действительно стал наполовину сибирским по составу людей. Даже убыль из офицеров пополнялась запасниками то из Иркутска и Канска, то из Красноярска и Новониколаевска.

В Мукдене стрелкам пришлось распрощаться с удобным следованием на войну по железной дороге в вагонах-теплушках. Теперь им предстояло идти своим ходом по размытым частыми дождями просёлочным дорогам.

Полковые тяжести перевозились на обозных повозках. Стрелки и их командиры были немало удивлены тем, что в японской пехоте для таких целей обычно использовались носильщики, которые за свой действительно каторжный труд получали больше рядового солдата и повышенный по калорийности суточный паек. По этому поводу русские солдаты шутили:

— Лошадей им на островах надо разводить, а не рис сажать.

— Как можно за японскими стрелками в бою угнаться? За него все тяжести другой носит на себе.

— Разве это армия? Ни тебе обозных телег, ни сидора с казённым грузом за плечами.

— Да, вид у японца-солдата прогулочный. Сразу видно издалека — не русский солдат. Не наш...

Через неделю стрелковый полк, в котором не было ни одного участника минувшей Русско-турецкой войны 1877- 1878 годов, оказался на театре военных действий. Наступил месяц май с его страшной для здешних мест жарой.

Первый увиденный Юденичем японец оказался, как ни странно, вражеский лазутчик. Случилось это в небольшой деревушке Лизаньцухе, в окрестностях которой полк остановился на днёвку. Были разбиты палатки, задымили костры. Полевой бивуак и деревню окружили на всякий случай дозорами.

Всё было как на полевых учениях под Вильно, если бы не появление в палатке полкового командира дежурного офицера поручика Осипова с взволнованным лицом:

— Господин полковник, наш дозор японского шпиона поймал. Под простого китайца был одет. Стрелки Вагин и Докучаев.

— Шпиона? С чего дозорные взяли, что это шпион?

— Точно так. Он заговорил с ними у деревенской лавки на русском, правда, говорил скверно. Спрашивал, откуда прибыли в Маньчжурию.

— Интересно. Продолжайте, поручик.

— Стрелкам он не понравился — больно чисто был одет для китайца. Вагин и Докучаев его стали задерживать, за косу схватили, а она оказалась фальшивой, прикреплённой к шапочке. Тут уже дозорные не растерялись: под ружьём привели задержанного в дежурную роту.

— Молодцы.

— Точно так, господин полковник. Молодцы, да ещё какие.

— Прикажите привести этого человека ко мне и смотрите, чтоб не скрылся по случаю.

— Не беспокойтесь: его наши молодцы стерегут. От них он никуда не денется.

Вскоре пойманный шпион стоял перед Юденичем. Это был человек монгольской расы, чисто одетый и даже в белых носках, которые краешком выглядывали из-под синих шаровар. Костюм его очень напоминал одежду китайского священника. Голою была обрита наголо, в руках он нервно мял китайскую шапочку с прикреплённой к ней длинной чёрной косой.

Рядом с лазутчиком стоял поручик Осипов, по бокам — стрелки Вагин и Докучаев, гордые тем, что им удалось схватить вражеского шпиона.

Зная, что пойманный говорит на русском языке, полковник Юденич начал самолично вести допрос. Он уже знал о том, что обычно пойманные с поличным японские шпионы не изворачиваются и не врут. Они знают, что по законам военного времени их в неприятельском стане ждёт казнь через повешение. Русским же лазутчикам из числа местных китайцев японцы рубили головы саблями сразу же после допроса.

— Как ваша фамилия?

— Ван Цзя Дун.

— Вы японец или китаец?

— Я урождённый китаец, но одиннадцать лет тому назад принял японское подданство.

— Выходит, вы служили у японцев, занимали у них какую-нибудь должность?

— Да. Я состоял до войны в японской полиции, затем был в ней переводчиком.

— Откуда вы знаете русский язык?

— Два года назад меня послали в Россию. Жил сперва на станции железной дороги Раздольное, затем переехал во Владивосток, снимал там комнату на улице Светлановской.

— Чем занимались во Владивостоке?

— Работал на Китайской улице парикмахером у своего дальнего родственника.

— Вы были в России японским шпионом? Отвечайте.

— Я выполнял то, что мне приказывали.

— Вы можете ответить мне на вопрос: где сейчас находится ваш начальник, который заслал вас к нам и кто был ещё имеете с вами?

Лазутчик опустил глаза и ничего не ответил, отрицательно покачав головой. Ожидание ответа затянулось. После Продолжительного молчания полковник Юденич продолжил допрос:

— Зачем вы переоделись в костюм китайского священника-бонзы? А не в костюм нищего или погонщика скота?

— Для того чтобы легче достигнуть того, зачем я был послан.

— Куда же и зачем вы были посланы?

— Я был послан разведать о силах и расположении русских по дороге на Ляоян и севернее его.

— Почему вы были посланы так далеко на север?

— Потому что русские силы и расположение их в местах боев уже хорошо известны, а что у Ляояна и за ним — нет.

Помолчав с минуту, Юденич обратился к поручику Осипову:

— Задержанного обыскали?

— Так точно, господин полковник.

— Что было найдено?

Офицер разложил на походном складном столике полкового командира набор вещей — записную книжку, горсть серебряных китайских монет, трубку для курения опиума и прочую карманную мелочь. Среди вещей выделялась деревянная, пустая внутри колотушка, очень напоминавшая собою русский калач. В них бонзы стучат, когда обходят деревни и призывают китайцев к добровольным пожертвованиям.

Осмотрев всё это, Юденич спросил дежурного офицера:

— Оружие у лазутчика было?

— Никак нет. При себе ничего такого не имел, и стрелки не видели, чтоб он что-то выбрасывал из карманов.

Юденич спросил задержанного:

— У вас должен быть при себе документ, удостоверяющий вашу личность при возвращении назад, к японцам. Где он?

Лазутчик, не поднимая глаз, отмалчивался.

— Я прикажу вас обыскать до нитки.

Мнимый бонза Ван Цзя Дун снял с левой ноги китайскую туфлю и надорвал подкладку. Оттуда он вытащил тонкую полоску бумаги с японскими иероглифами и передал Юденичу. Тот спросил:

— Что на ней написано? Переведите.

— Это моё удостоверение личности в русском тылу. В нём говорится, что служащий японской полиции китаец Ван Цзя Дун отправлен для разведки к Ляояну. Эту записку я должен был предъявить первому же императорскому офицеру при возвращении с задания.

— Что означает эта красная печать?

— Она подтверждает, что этот документ выдан мне как разведчику в штабе генерала Оку.

— А знаете ли вы, как у нас поступают с пойманными переодетыми шпионами?

— Да. Я знаю, что их умерщвляют, но каким образом это делается у русских — мне неизвестно. У японцев орудием Июни всегда служит самурайский меч.

— Господин Ван, как вы считаете — чем закончится эта война?

— Победит Япония. Русских разобьют и на море, и на суше. Всего несколько лет назад армия и флот микадо разгромили Китай. А он по населению в несколько раз больше России.

— А что будет делать Япония, когда сюда придёт весь наш флот с Балтийского и Чёрного морей?

— Путь для них в Жёлтое море очень далёк. Пока русский флот весь соберётся на Востоке, Порт-Артурскую крепость японская армия уже возьмёт.

— Ну, сейчас об этом ещё рано говорить. Порт-Артур, как нам известно, держится стойко.

Уверенность Ван Цзя Дуна в полной победе Страны восходящего солнца над огромной населением и территорией Россией показалась Юденичу и Осипову смешной. Но в том, что перед ними профессиональный, хорошо подготовленный разведчик, они не сомневались.

Пойманного шпиона отправили в штаб дивизии. Там он ещё раз допрошен, но более обстоятельно. Военно-полевой суд приговорил вражеского лазутчика к смертной казни через повешенье. Через несколько дней приговор был приведён в исполнении на глазах солдат маршевой роты одного из пехотных полков. Смерть Ван Цзя Дун принял спокойно, словно был уже давно готов к такому финалу своей карьеры в рядах японской армии.

За бдительность во время дозорной службы командир 18-го стрелкового полка объявил перед строем батальона рядовым Вагину и Докучаеву от лица командования благодарность. Старший дозорного наряда — стрелок Вагин — получил звание ефрейтора...

Начались суровые будни войны. Стрелки то совершали длительные марши по почти полному бездорожью, считая за удачу найти себе крышу на ночь в какой-нибудь китайской Деревушке, окружённой, как крепость, глиняным забором, То закапывались в землю, роя километры траншей в рост человека, с тем чтобы через небольшое время оставить их, часто без боя с японскими войсками.

При рытье окопов и устройстве земляных укреплений солдатам приходилось заниматься ещё и следующим. Отрядив один батальон стрелков на устройство траншей, Юденич выстраивал перед собой второй:

— Перед нами на полях гаолян ещё не скошен китайцами. Это плохо.

Кто-то из офицеров отвечал:

— Деревенский староста сказывал, что урожай убирать деревне ещё рано. Не поспел гаолян.

— Не деревне воевать, а вашим стрелкам. Приказываю повалить гаолян, мешающий обстрелу с линии наших позиций.

Батальон выстраивался в длинную линию и медленно шёл вперёд по полю. Люди двигались, ломая перед собой руками и топча ногами стебли гаоляна, вымахавшие уже в рост человека.

Через час-другой упорной работы вместо зелёных зарослей, волновавшихся даже от небольшого ветерка, образовывалась такая картина: на земле лежали сломанные стебли гаоляна. Теперь было очевидно, что японская пехота уже не сможет скрытно подобраться к русским позициям.

Бескрайние поля высоченного гаоляна на равнинах Маньчжурии стали настоящим бедствием для воюющих сторон. Уже после войны, в 1910 году, Николаю Николаевичу довелось прочитать один из трудов Военно-исторической комиссии Генерального штаба, посвящённый Русско-японской войне. О гаоляне там говорилось следующее:

«Гаолян — однолетнее травянистое растение рода сорго семейства злаков. Гаолян в Маньчжурии был самым полезным, наиболее распространённым и крайне необходимым для населения...

Зёрна этого растения, разваренные в воде, служили беднейшим жителям почти единственной пищей, кроме того, они шли на выделку ханшина или местной водки. Листья гаоляна служили кормом для скота, стебель — материалом для топлива, для устройства изгородей, крыш, потолков...

При этом гаолян был неприхотлив, рос на всякой почве, требовал очень мало удобрения и давал громадные урожаи...

Обширные поля высокого гаоляна оказались для наших войск совершенно новым и незнакомым им явлением... Крайне затрудняли ориентировку для непривычного человеку, мешали начальнику в руководстве войсками, уничтожали связь между войсковыми частями, затрудняли охранение и разведку... давали больше выгод наступавшей стороне, чем оборонявшейся, но исключительно при том условии, если в самом пользовании гаоляном уже приобретён известный навык.

Во всяком случае, поля гаоляна составляли одну из заметных особенностей края, много влиявших на чисто тактические подробности, а следовательно и на результаты разыгравшейся борьбы...»

Японцы с началом войны постепенно научились обстреливать окопы противника прицельным огнём из винтовок, при этом их стрелки старались подобраться как можно ближе. Однако от такой пальбы русские большого урона не несли.

Хуже было тогда, когда ещё не достроенные позиции подвергались артиллерийскому обстрелу. Дело было даже не в плотности пушечного огня. Японские снаряды, начиненные шимозой[4], рвались с оглушительным треском и по убойной силе заметно превосходили равнокалиберные русские снаряды, взрывная мощь которых оказалась намного меньше.

Куропаткинская армия продолжала шаг за шагом отступать всё дальше на север от осаждённого Порт-Артура. Сибирские стрелки дрались мужественно, но при этом несли неоправданно большие потери. Почти каждый день из полка Юденича уходили в Россию подписанные им похоронки. Это было горестное занятие — в такие часы полковник становился хмур и неразговорчив.

У полкового священника в отдельные дни дел оказывалось невпроворот — он едва успевал отпевать «убиенных» воинов, погибших «за Веру, Царя и Отечество» на чужой китайской земле.

Погибших хоронили, за редким случаем, в братских могилах. Когда на могилу бросалась последняя лопата земли, священник, ещё совсем молодой человек, проникающим в душу голосом читал отходную молитву:

«Новопреставленных рабов Божьих, православных воинов, за веру, царя и Отечество на поле брани живот свой полоскавших: Никиты, Ивана, Василия... и их же имена Ты, Господи, веси, в недрах Авраама учинить, с праведными сопричтёт и нас всех помилует и спасёт, яко благ и человеколюбец».

Затем солдаты старательно равняли на чужой для них земле могильный холмик. Из обтёсанных кольев ставили скромный крест, на нём чернильным карандашом старательно выводили имена захороненных бойцов. Если их оказывалось много, то не писалось ничего.

После этого мелькали руки осенявших себя крестным знамением стрелков и толпа медленно расходилась по ротам. В такие дни даже в короткое время приёма пищи не слышалось ни смеха, ни солдатских шуток. Всем думалось о другом...

Пройдёт много-много лет, и убелённый сединой генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич, Георгиевский кавалер, белоэмигрант, будет в кругу таких же, как и он, изгнанников из Отечества, вспоминать свои первые бои Русско-японской войны:

— Как мы чувствовали себя сперва в Маньчжурии, господа? Ведь памятнее дней можно и не сыскать в некоторых наших послужных списках. Не так ли?

— Николай Николаевич, сказано хорошо. Только теперь у нас не послужные списки, а биографии.

— Не всё ли равно для нас, людей военных? Я вот свои самые первые бои помню ясно.

— Как вы там себя вели, мы знаем, Николай Николаевич, по вашим орденам. А вот что вы чувствовали поначалу, было бы интересно услышать.

— Извольте, расскажу.

— Мы все во внимании.

— Скажу сразу, что волнения, боязни — не было. Скорее, превалировало чувство обязанности, чему нас учили и воспитывали в военных училищах, в Николаевской академии Генштаба.

— Конечно, ведь вы были полковым командиром, человеком уже послужившим и немало повидавшим.

— Речь не только обо мне. Видел много раз, что всем хотелось отличиться в первом же бою за Отечество, показать себя храбрецом, быть примером своему солдату.

— Офицерская молодёжь во всех войнах остаётся такой. А как полковник Юденич чувствовал себя рядом с подпоручиками, которым и двадцати ещё не было зачастую?

— Могу сказать следующее: моё чувство в первых боях можно оценить одним словом — радость.

— Как радость, Николай Николаевич? Тебя будут убивать, а вы про радость говорите.

— Да, именно радость.

— Почему?

— Потому, что мы с полковыми офицерами из старших чувствовали, что наконец-то дождались того, к чему пол-жизни готовились. Ведь царскую армейскую службу мы любили, посвящали ей всё наше существо и помыслы.

— А какие ещё были чувства?

— Было и чувство любопытства: как это — вести настоящий бой, стрелять в живых людей, хоть и твоих врагов, убивать их?

— А в чём ваши офицеры, бойцы, вы сами в первых боях не сомневались?

— В том, что одолеем японцев в нашем первом бою, победам их — в том сомнений у нас не было...

Война в Маньчжурии шла своим чередом. Были бои, которыми бойцы 18-го стрелкового полка и их командир, Николай Николаевич Юденич, могли гордиться. Таким оказалось славное для них дело под Янсынтунем.

Стрелки после очередного марш-броска назад заняли позицию на окраине этого большого, вымершего на дни боев, Китайского селения. Солдаты укрывались в наскоро вырытых неглубоких окопах среди полей ещё не убранной чумизы[5] и гаоляна. В ротах не хватало солдатских лопаток, чтобы углубить окопы, соединить их в траншею, не было кирок, заступов. Поэтому приходилось порой ковырять землю штыками и выбрасывать её голыми руками.

Японская артиллерия, выдвинув батареи к передовой, время от времени совершала огневые налёты на позиции русских. Снаряды, начиненные шимозой, пока рвались с недолётом и потому раненых в полковом лазарете набиралось немного. Наши пушки пока молчали, ожидая начало неприятельской атаки. Артиллеристы старались не показывать неприятелю своё расположение до поры до времени.

Полковой штаб разместился в крайней фанзе Янсынтуня. Солдаты проломили стену из глины, чтобы был прямой выход в поле. В стене наделали бойниц для стрелков: полковник Юденич мог теперь и без помощи бинокля обозревать позиции своих батальонов и рот.

Николай Николаевич ожидал начало сильной атаки. Высланные им ночью вперёд усиленные секреты японцы к утру оттеснили на линию окопов, вышли перед полком на дальность ружейного выстрела и произвели разведку боем, но атакующих сибирские стрелки встретили винтовочными залпами. Японцы не упорствовали и, потеряв два-три десятка человек убитыми и ранеными, сразу же отошли на исходные позиции. Но в бинокль было хорошо видно, что они готовились к новой атаке.

Стрелки «смертельных» потерь не понесли. Но из их окопов неслись возгласы:

— Сол-дат (такой-то туда-то) ра-нен! Са-ни-тар! При-шли но-сил-ки! Кровь за-ли-ва-ет...

Из дивизии на рассвете прибыл в сопровождении ординарца-конника начальник штаба полковник Циховский. Он попросил Юденича собрать командиров батальонов и рот. Когда все собрались в укрытии за глиняной стеной, Циховский неожиданно заявил офицерам:

— До сих пор наши неудачи происходили от того, что ни офицеры, ни солдаты не умеют сражаться, недостаточно стойки и часто отступают без приказа. Я этого не допущу и каждому из вас, кого увижу отступающим, пущу пулю в лоб.

А чтобы его слова прозвучали более убедительно, начальник дивизионного штаба добавил:

— На это мне дано право самим главнокомандующим.

Оглядев хмурящихся от услышанного офицеров, Циховский не без воодушевления продолжил свою «взбадривающую» речь:

— Так же советую и вам поступать с нижними чинами. Кроме того, для успеха дела необходимо, чтобы каждый солдат и унтер-офицер, не говоря уже о вас, господа офицеры, знал свой манёвр. Поэтому извольте каждый раз объяснять задачу всем солдатам. Верно, Николай Николаевич?

— Сурово, но верно, господин полковник. К слову могу доложить, что мои стрелки без приказа на то ещё ни разу не отступали.

— Зато ваш сосед, 5-й стрелковый, отступал. Как бы ваши солдаты его примеру не последовали.

— Не последуют, вот вам моё слово.

— Карты местности у вас есть?

— Никак нет. Ни одной. Воюем под Янсынтунем, как говорится, вслепую. Так и заблудиться среди гаоляна можно.

— Это как — заблудиться среди гаоляна? Вы же армейский полк.

— Так воюем уже не один месяц: бродим по полям с завязанными глазами, боимся соседа поутру не увидеть.

— Странно. Ни одной на весь полк?

— Ни одной. Даже карты всей Маньчжурии нет.

— У нас этих карт в дивизионном штабе сколько угодно...

В том, что в полку не оказалось ни одной карты, был виновен в первую очередь сам начальник дивизионного штаба. Свою вину перед офицерами полка Циховский постарался загладить словами:

— Николай Николаевич, сейчас же еду в штаб. Распоряжусь о картах немедленно. Без них воевать невозможно.

— Действительно, всего через час в Янсынтунь прискакал казак-конвоец и привёз в полк сразу не один, а тридцать экземпляров карт местности. Их получили все ротные командоры, не говоря уже о старших офицерах стрелковой части. Кто-то даже пошутил:

— Спасибо Циховскому за карты. Наши прислал, а не Венские. Читай тогда название этой деревни...

Под вечер артиллерийский огонь неприятельских батарей усилился. Их орудийные расчёты пристрелялись к полковым позициям. Русские пушки стали отвечать врагу.

Юденич видел, что до атаки дело ещё не дошло, а полк уже несёт потери от осколков снарядов. В полковой лазарет, укрывшийся в деревне, прибрели уже два десятка раненых солдат. На носилках приносили тяжёлых. Полковник, побывав на позиции ближайшей роты, приказал рыть окопы глубже.

При посещении одной из окапывавшихся рот, её командор капитан Миньщиков прямо сказал своему начальнику:

— Чем землю-то солдату грызть? Одна лопатка на все отделение. Кирок в полку ни одной.

— Не возмущайся, капитан. В дивизию уже несколько донесений на сей счёт посылал.

— И чего штаб обещает, Николай Николаевич?

— Ответ один — тыл дивизии шанцевого инструмента в запасе не держит. Никакого.

— Как не держит? Так почему в артиллерийском дивизионе, что стоит за деревней, всё есть? И лопаты большие, и Кирки.

— Значит, там командиры батарей порасторопнее ротных полка. Вот тебе и ответ.

— Николай Николаевич, может быть, ты как командир полка попросишь их поделиться с пехотой шанцевым инструментом? Ведь не они, а мы их прикрываем от японцев с поля.

— Хорошо, Миньщиков. Надо попробовать. Не должны артиллеристы нам в том отказать...

— Юденич повернул коня и поскакал в полковой тыл. Разговор с командиром артиллерийского дивизиона получился короток. Подполковник Кременецкий оказался понятлив и сговорчив:

— Много я вам дать не могу. Смотрите — у самих позиции ещё не обустроены, ещё землю бросать и бросать. Но шестнадцать мотыг к обеду пришлю. С условием, конечно, возврата их в дивизион, это наш штатный инструмент.

— Спасибо за мотыги. Углубим окопы — сразу вернём с благодарностью...

Обед в тот день доставили на ротные позиции только под вечер. Не успели разлить по котелкам сдобренный мясом (была забита раненная снарядным осколком обозная лошадь) солдатский борщ, как выдвинутые вперёд дозоры донесли о том, что японская пехота изготовилась к атаке. Юденич приказал дозорным вернуться в стрелковую цепь.

Японцы начали очередную атаку совсем не так, как это делалось русской пехотой, которая шла вперёд цепями. Вражеские солдаты поодиночке, по два-три человека пробегали сотню шагов вперёд и падали на землю. Было видно, как они лопатками или руками сразу же набрасывали перед собой небольшой холмик вспаханной земли. К передним подбегали ещё и ещё пехотинцы, и вскоре перед русской позицией залегла уже не одна цепь атакующих.

Так повторялось раз за разом. Под огнём русских стрелков японцы приблизились к ним метров на пятьсот, и только после этого они начали стрельбу. Правда, её прицельность желала много лучшего. Вражеские пехотинцы стреляли по команде своих офицеров или, как тогда говорили, «пачками».

Вражеские батареи усилили свой огонь, пристрелявшись к окраине Янсынтуня. Штабная фанза давно была разрушена прямым попаданием снаряда, на счастье, в ту минуту Юденича там не оказалось. Пострадало только несколько штабистов да часовой у полкового знамени. Николаю Николаевичу откровенно повезло — он наблюдал из пролома с другого места за развитием японской атаки.

Снаряды рвались всё чаще. На ружейную стрекотню уже мало кто обращал внимание. В воздухе стоял удушливый запах шимозы. Бой только начинался и обещал быть трудным.

На краю китайской деревни один за другим загорались дома. Жители, прихватив всё самое ценное из имущества и подгоняя перед собой скотину, в панике покидали Янсынтунь, ища спасение в зарослях на берегу небольшой речушки протекавшей на дальнем конце селения.

Чувствуя, что вот-вот японские батареи прекратят огонь и это будет сигналом к атаке для вражеской пехоты, полковник Юденич послал в окопавшиеся роты приказание:

— С поднятием японцев в атаку вести огонь только залпами. Если подойдут шагов на двести — стрелять прицельно. Подойдут на сто — подниматься в штыки. Но преследованием не увлекаться.

Всё было, как и предвиделось. Японцы атаковали с завидным упорством с громким «банзай», но штыкового боя не приняли. Юденичу стоило немало труда заставить стрелков возвратиться в свои окопы. Те вернулись после контратаки в окопы возбуждённые и с трофеями — десятком японских винтовок с плоскими штыками и ещё большим числом патронных сумок, которые хозяева бросили во время поспешного отхода.

Среди трофеев оказалось немало котелков. Один из них специально принесли показать полковому командиру. Тот Долго вертел японский солдатский котелок в руках:

— Ничего себе. У японцев котелки из алюминия, лёгкие. А у нас по старинке — медные.

Окружавшие полковника ротные офицеры добавили не без огорчения:

— Наши медные солдаты только знай что чистят. После каждого дождя особенно. Как будто дел других у них нет...

Взяли и двух пленных — это были легкораненые рядовые. Убежать от преследователей они не смогли и потому, побросав винтовки и патронные сумки, сдались. Допросить их Юденич не мог — переводчиков не было даже в штабе дивизии. А ему хотелось знать, что за неприятельская часть перед ним: кадровые или мобилизованные, армейская пехота или императорская гвардия, о которой он столько наслышался.

В тот день 18-й стрелковый полк отразил ещё несколько сильных вражеских атак. Были такие, когда передовая, пусть и поредевшая цепь нападающих, подкатывалась почти вплотную к окопам русских. Тогда раздавались команды ротных офицеров:

— Братцы! В штыки! Коли! Гони!

Стрелки «вылетали» из своих окопов и схватывались с подбегающими японцами врукопашную. В ход шли и штыки, и приклады, и кулаки. Каждый раз атакующие откатывались назад. Отбежав с десяток-другой шагов от окопов противника, они падали на землю и быстро ползли назад, опасаясь, что к ним пристреляются из винтовок. Удалившись таким образом метров на сто, японские пехотинцы вскакивали с земли и, низко пригнувшись, убегали в свой тыл — в ближайшую лощину или укрытие.

С наступлением темноты японцы затихли. Высланные вперёд секреты вновь стали стеречь подготовку неприятеля к нападению. Но всё было тихо: атакующий упорно противник за День просто выдохся. Янсынтунь «прямой» атакой он взять так и не смог, споткнувшись о мужество и стойкость сибирских стрелков.

Уже за полночь солдаты, ругаясь, выскребали ложками из котелков остатки борща, в который попало немало земли и даже осколков. Овсяную кашу ели уже без помех, сухари оставляли про запас, попрятав в карманы шинелей и вещевые мешки, приговаривая при этом:

— Хорошо говорить: будет день — будет и пища. А если в походную кухню завтра шимоза попадёт или кашевара ранит шальной пулей?.. Тогда чем кормить будут?.. А солдатский сухарь — он всегда сухарь... Лишь бы не размок в карманах-то. А то опять с махоркой перемешается. Ешь потом не поймёшь что...

Засыпали стрелки прямо в окопах, укрывшись шинелями. Некоторые умудрялись прикрыть своё «ложе» пучками травы, сорванной за бруствером. С винтовками не расставались, прижимая их к себе, как «родимых».

Бодрствовали в ночи только «секреты» и часовые: им спать не полагалось — можно было накликать большой беды на себя и на спящих товарищей. Так для 18-го стрелкового полка закончился ещё один день войны в Маньчжурии.

Уже в темноте, при слабом свете пламени свечного огарка, бережно хранимого вестовым, полковник Юденич написал донесение в штаб дивизии. Указал, сколько атак отбито, сколько убитых и раненых. Офицеров указал поимённо, особо отметил отличившихся командиров и нижних чинов. Закончил донесение пожеланием доставить в полк винтовочных патронов — за день расстреляли чуть ли не половину из имевшихся припасов.

Донесение было отправлено вместе с пленными, которых накормили солдатским обедом — что было для японцев немалым удивлением. Они видели, что среди русских злобы к ним никто не питал, фельдшер одного из батальонов даже сделал перевязки. Никто не тронул и их солдатских ранцев с личным имуществом и пакетиками порционного риса.

Под утро из штаба дивизии прискакал казак-конвоец с короткой запиской от полковника Циховского с приказанием оставить занимаемые у Янсынтуня позиции. Куда отступать — не говорилось. Юденич спросил:

— Что нам, только одним отступать? А дивизия как?

— Ваше благородие, штаб дивизии уже грузится на поправки. Полковник Циховский матерится на чём свет стоит. Прямо зверь — лучше к нему не подходи.

— Что известно о порядке отхода полков?

— Вам последним отходить приказано — прикрывать другие полки будете.

— В другие полки, соседям послали приказ об отходе?

— Точно так. По конному казаку в каждый.

— Хорошо, передай начальнику дивизии, что через час Доходим от Янсынтуня. Как только отправим в тыл раненых и обоз...

Собранным срочно по команде офицерам Николай Николаевич старался не смотреть в глаза: было обидно, что вновь придётся отступить с позиции, которую вчера так стойко обороняли. Да ещё солдатским кладбищем в полсотню могил «обустроили».

— Получен приказ из дивизии. Нам велено отступить в её арьергарде на северо-восток, держась правого берега реки. Всё.

Капитаны и поручики, стоявшие полукругом вокруг полкового командира, после сказанного сразу пришли в движение. Со всех сторон понеслось:

— Как отступать? Опять?..

— Разве здесь плохо держимся?..

— Вчера столько атак отбили и на тебе — отходи...

— Как нам своим солдатам в глаза смотреть...

Когда ротные и батальонные немного успокоились и их возбуждение улеглось (они были людьми военными), полковник Юденич выговорился:

— Полученный приказ ни мне, ни вам не отменить. Проследите за отправкой раненых от ваших рот. Японцам из полкового имущества ничего не оставлять. Сухарный запас весь раздать людям. Первой с окопов снимается четвёртая рота, последней рота капитана Миньщикова. Приказ ясен?

— Всё ясно, господин полковник.

— Тогда расходитесь.

Полковой командир на минуту задержал подле себя Миньщикова. Сказал как можно доверительнее:

— Капитан, будешь отходить от деревни последним — смотри не зевай, если японцы начнут преследовать. Ударами в штыки не увлекайся.

— Слушаюсь, господин полковник. Буду вести себя осмотрительно.

— Просьбы есть?

— Да, Николай Николаевич. Мне бы патронов винтовочных подбросить. У моих стрелков штук по тридцать-сорок осталось.

— Хорошо, пришлю несколько ящиков из полковых запасов. Но много не дам.

— Но мы же арьергард полка до самого вечера.

— Другие роты тоже вчера много поистратили, Миньщиков...

Полк снялся с позиции на рассвете, когда предутренние сумерки ещё прикрывали землю. Стрелки отделениями и взводами отходили с линии окопов перебежками, пригнувшись как можно ниже. Японцы со своей линии изредка постреливали из ружей. Дозорные отходили последними, торопясь догнать свои роты.

Юденич верхом на коне по пути сумел побывать в каждой роте. Стрелки угрюмо брели по вспаханной земле, по истоптанной сотнями сапог полевой зелени. Не слышалось ни привычных солдатских шуток, ни даже окриков унтер-офицеров в адрес отстающих.

По всему чувствовалось: тяжело у солдат на душе. Ещё горше было самому Николаю Николаевичу. Ему так и хотелось задать какому-нибудь военачальнику из окружения Куропаткина один-единственный, давно наболевший вопрос:

— Доколь же русская армия в Маньчжурии будет отступать перед японцами? Ведь не сильнее же они нас!..

Но ему явственно слышался ответ вышестоящего собеседника:

— Откуда мне знать, господин полковник. То известно одному главнокомандующему и Всевышнему. Они водят Маньчжурскую армию, а не такие, как я, люди...

Бой за китайскую деревню Янсынтунь станет одной из ратных вершин 18-го стрелкового полка. За проявленную стойкость и примерную для всей Русской армии храбрость полк высочайшим указом государя-императора Николая II был удостоен особого почётного знака отличия, который стрелки — рядовые и унтер-офицеры — носили на головных уборах. На металлическом знаке была выбита надпись:

«За Янсынтунь. Февраль 1905 года».

Сам же полковой командир за умелое ведение боя на Янсынтуньской позиции удостоился высокой воинской награды, особо чтимой в русской армии на протяжении трёх столетий. Полковник корпуса офицеров Генерального штаба Николай Николаевич Юденич был награждён золотым оружием — саблей с клинком из Златоустовской стали с гравированной золотом надписью «За храбрость». С этим наградным оружием он пройдёт через две свои последующие войны — Первую мировую на Кавказе и Гражданскую на северо-западе России.

Награждение полка и его командира состоялось под самый Конец Русско-японской войны, после Мукденского сражения. Тогда в полк прибыл командующий Маньчжурской армией генерал от инфантерии Алексей Николаевич Куропаткин, известный тем, что при освобождении Болгарии от турецкого ига он сражался под начальством самого Скобелева, показав при этом в боях личную храбрость и неустрашимость.

18-й стрелковый полк был выстроен у подножия невысокой сопки. На правом фланге застыли знамёнщики, подле расположился полковой оркестр. Потянулись минуты томительного ожидания. Махальщики на вершине сопки ещё издали заметили группу всадников, которая торопилась в расположение полка:

— Едут! Едут к нам!..

Не заметить свиту Куропаткина во главе с ним на Русско- японской войне, особенно в пути, было просто нельзя. Чуть ли не с первых дней войны за ним всюду возили огромный белый стяг, увенчанный золотым крестом с надписью большими малиновыми буквами: «Командующий Маньчжурской Армией».

Примечательный своей необыкновенностью стяг этот был торжественно поднесён бывшему военному министру Российской империи при его отъезде в Маньчжурию обществом хоругвеносцев.

В действующей русской армии к этому стягу относились по-разному. Находились шутники, которые ради смеха читали надпись на белом полотнище так: «Конная Маньчжурская Армия»...

Заметив среди приближающихся всадников Куропаткина, полковник Юденич скомандовал:

— Полк! Равнение на командующего! Оркестру играть марш!

Куропаткин, приняв рапорт полкового командира, обошёл плотный строй стрелков. Остановился перед центром строя, чётко высвечиваясь на фоне пасмурного неба своей величавой фигурой. Привычно зычно выкрикнул:

— Здорово, братцы! Спасибо вам за славную службу!

Из замершего полкового строя в ответ раздалось, заглушая звуки бравурного военного марша:

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!

Командующему явно понравился бодрый вид стрелков, их подтянутость и дружный ответ на его приветствие.

— Государь император Николай Второй Александрович жалует вам на шапки и фуражки почётный знак с надписью «За Янсынтунь»...

Куропаткину не дали закончить. Из рядов полка раздалось без всякой на то начальственной команды многократное «Ура!». Известие о коллективном награждении всем пришлось по сердцу — гордость за награду была приятна.

Когда общее ликование немного утихло, командующий поднял руку и в наступившей тишине громогласно продолжил:

— Государь благодарит своих сибирских стрелков за примерное геройство. И высочайше повелел наградить за Янсынтуньский бой Георгиевскими крестами по два человека с каждой роты полка.

Возгласы «ура» вновь разнеслись по округе. Было чему радоваться — 18-й стрелковый полк получал первые на войне почётнейшие награды — знаки отличия императорского военного ордена Святого великомученика и Победоносца Георгия для нижних чинов.

Список награждённых у полковника Юденича был приготовлен. Из штаба армии о числе награждённых он был оповещён заранее. Полковой адъютант выкрикивал одного за другим наиболее отличившихся в бою под Янсынтунем стрелков:

— Старший унтер-офицер Стрельников!

— Унтер-офицер Соловов!

— Унтер-офицер Русанов!

— Рядовой Новгородцев!

— Рядовой Рыжов!

— Барабанщик Низамаев!..

Стрелки один за другим выходили из строя и подходили к командующему Маньчжурской армией. О чёткости шага не было речи — разбитые в походной жизни солдатские сапоги скользили по сырой жухлой траве, по грязи. Но Куропаткин на войне при всей своей строгости подобного не замечал. Он знал, что сегодня награждает подлинных героев 18-го стрелкового полка, которые своей доблестью делали честь русскому оружию.

Командующий прикреплял на грудь, на шинель каждого награждённого серебряный Георгиевский крест низшей, Четвёртой степени. Каждому говорил похвальное слово, зная, что через час-другой оно будет известно не только в роте, но и во всём полку. Оделив высшей солдатской наградой последнего доблестного стрелка, выкрикнул перед строем:

— Желаю вам получить в боях ещё Георгиев! Слава 18-му стрелковому полку русской армии! Ура вам, братцы!

Ответ Куропаткину был ещё более дружный, чем при встрече.

— Спасибо вам, братцы-стрелки, за бодрость духа! От моего имени всем вам сегодня выдать по чарке. Праздник должен быть по нашему обычаю праздником. Закусим чем Бог послал.

Только после «одарения чаркой» полутора тысяч воинов-стрелков командующий Маньчжурской армией приступил ко второй части церемонии чествования. Выступивший вперёд на несколько шагов офицер армейского штаба стал зачитывать высочайший рескрипт:

«Мы, Николай II, всероссийский император награждаем командира 18-го стрелкового полка полковника Юденича Николая Николаевича золотым оружием — офицерской саблей с надписью «За храбрость» за дело под Янсынтунем. Награда даётся за храбрость, распорядительность в бою и умелое командование полком...»

Генерал от инфантерии Куропаткин после зачтения высочайшего наградного рескрипта протянул награждённому двумя руками золотое оружие. Когда тот принял из его рук саблю, обнял и расцеловал Юденича:

— Ну, Николай Николаевич, хвалю тебя от своего имени. Всем ты удачен на полковом командовании. Видит Господь Бог — быть тебе на войне с Японией генералом...

Командующий в полку задержался ещё на час. Побеседовал накоротке с офицерами и стрелками одной из рот, побывал у дымящейся полевой кухни и попробовал солдатской пищи. Похвалил зардевшихся от присутствия высокого гостя кашеваров:

— Хвалю, братцы, за такую гречневую кашу. Молодцы, кашевары. Вот вам от меня каждому по рублю серебряному наградных.

В ответ услышал «бодро-привычное»:

— Рады стараться, ваше благородие...

Вскоре после наградного для 18-го стрелкового полка дня пришёл день подлинной печали для русского воинства, сражавшегося на полях Маньчжурии.

20 декабря 1904 года пал до того мужественно сражавшийся Порт-Артур. Известие это, как громом, поразило русскую армию. Столько писалось и говорилось о героизме и стойкости защитников крепости, а тут капитуляция. Но тогда ещё никто не знал о предательстве генерала Стесселя, сдавшего японцам Порт-Артур, который мог держаться ещё не один месяц.

Падение морской крепости России на Квантунском полуострове меняло многое на идущей войне. Уже через месяц-другой это почувствовала на себе и вся куропаткинская армия, особенно её сибирские стрелки.

Армия генерала Ноги, которая вела осаду русской крепости, стала быстро перебрасываться на поля Маньчжурии. Давление армий маршала Ивао Оямы, главнокомандующего императора-микадо заметно усилилось. Начались ожесточённые сражения по всей линии фронта.

18-й стрелковый полк, который теперь всё чаще называли сибирским, оказался в пекле войны. Стрелкам и их командиру полковнику Юденичу вновь довелось отличиться, на сей раз в громком деле у Сандепу.

Командование русской армии решило, сдерживая натиск японцев в центре фронтовой линии, контратаковать у селения Сандепу. 14-я дивизия, только недавно прибывшая в Маньчжурию из России, завязала на подступах к нему тяжёлый бой. Её полки — пехотные 53-й Волынский, 54-й Минский, 55-й Подольский и 56-й Житомирский сразу же понесли большие потери в людях.

Впоследствии Юденич с горечью вспоминал не раз ту виденную им на Русско-японской войне атаку: полки 14-й дивизии шли вперёд как на ученье. Шли стройными рядами, насколько позволяло поле, с офицерами до полковых командиров впереди. А оказавшись от окраины Сандепу в тысяче шагов, залегли в поле, даже не окопавшись, под ураганным неприятельским огнём. Атака силами целой дивизии захлебнулась.

Санитары не успевали выносить раненых с передовой. Артиллерийская подготовка атаки из-за опустившегося на землю густого тумана эффектной не была. Японцы в тот день удержали столь важный для них Сандепу.

Тогда и было принято решение усилить 14-ю дивизию, с которой не снималась задача атаки Сандепу, несколькими стрелковыми полками, в том числе 18-м. Стрелки полковника Юденича, переправившись вброд через мелководную, илистую с песчаными отмелями речку Хуньхэ напротив селения Чжантаня, стали разворачиваться в ротные цепи.

Тем временем полки 14-й дивизии по собственной инициативе в четыре часа дня повели лихую атаку западной окраине Сандепу. Волынцы, минчане, житомирцы и подольцы штыками к вечеру выбили японцев из окопов и, торжествуя, заняли их. Однако на самом деле они захватили не окраину Сандепу, а расположенные перед ней хорошо укреплённые траншеями и стрелковыми ячейками деревушки Баотайцзы и Сяосуцза.

Взяв их с боя, атаковавшие с удивлением увидели в шагах шестистах от себя, за двумя прудами с глинистыми беретками, совершенно нетронутую артиллерийским огнём большую деревню, обнесённую валом, рвом, засеками из срубленных деревьев, проволочными заграждениями и высокой глиняной стеной. Над селением развевалось несколько белых флагов с красным кругом посередине.

Больше всего поражал вид деревенской стены. В ней виднелись многочисленные бойницы, откуда раздавались винтовочные выстрелы и пулемётные очереди. Начала прицельную пальбу и невидимая вражеская батарея, укрывшаяся среди фанз. Вражеские артиллеристы быстро пристрелялись к брошенным своей же пехотой позициям.

С наступлением сумерек деревни Баотайцзы — Сяосуцза запылали, ярко освещая русских пехотинцев. В довершение всех бед в горящих фанзах стали рваться ящики патронов, брошенные при бегстве японцами. Роты подольцев и житомирцев были вынуждены уйти из горевшей Сяосуцзы. Они скопились за её стенами, ища убежища от пуль, которые летели в их сторону из Сандепу, превращённого в полевую крепость. Пули крошили деревенскую стену, осыпая укрывшихся за ней людей кирпичными осколками и пылью.

Удостоверившись, что русские оставили горящую Сяосуцзу, неприятель начал атаку со стороны Датая. Но наступавшие батальоны японской пехоты встретили здесь упорное, а потом просто отчаянное сопротивление Минского полка.

Неизвестно, как бы сложился исход неравного для минчан боя, не подоспей от берега Хуньхэ 18-й стрелковый полк с двумя ротами сапёр. Им была поставлена задача «укрепить Сандепу для последующей его обороны». Такой приказ свидетельствовал только об одном — корпусное начальство обстановкой под Сандепу никак не владело. В противном случае приказ отдан был бы совсем другой.

Полковник Юденич в наступивших сумерках сумел с трудом разобраться в сложившейся ситуации. При свете горящей деревни он видел, как японская пехота начала сильную атаку. Даже на речном берегу хорошо слышались крики «банзай», ружейная пальба и крики ближнего боя.

Однако полк, сосредоточившись на противоположном берегу Хуньхэ, никакой команды от вышестоящего начальства так и не получил. Напрасно посылались от Юденича вестовые, которые в ночи исчезали безвозвратно.

Расположившаяся рядом со стрелками артиллерийская батарея беспрестанно вела огонь. Её командир, молодой подполковник наблюдал в расставленную на треноге подзорную трубу, куда ложатся снаряды. Он то и дело командовал, отрываясь от трубы:

— Прицел 103, трубка 110... Огонь!

Батарея гремела. Орудия при выстреле одно за другим отпрыгивали от земляного бруствера, выбрасывая из своих стволов огненные языки пламени и пороховой дым. Затем пушки мигом подхватывались на руки прислугой, быстро водворялись на прежнее место и вновь заряжались.

Когда прогремело восьмое по счету орудие, послышался возглас-доклад командира артиллерийского расчёта:

— Кончили!

Командовавший огневым боем подполковник, не отрываясь смотрел в подзорную трубу. Убедившись в правильности взятого прицела, он вновь резко скомандовал:

— Батарея! Пли!

И так раз за разом. Посматривая на незнакомого командира полевой батареи, всецело поглощённого делом, полковник Юденич с завистью думал:

— Он-то воюет. А мне на бой до сих пор никакого приказа нет. Ни вперёд, ни стоять на месте...

На свой страх и риск Николай Николаевич решил оставить позицию на берегу Хуньхэ и помочь ближнему от него 54-у пехотному Минскому полку отразить вражескую атаку. Издалека при свете горящей деревни было видно, как минчане палили из винтовок по подходившим японским цепям. Вскоре их стрельба залпами превратилась в беспорядочно скорострельную.

Быстро собрав командиров батальонов и рот, Юденич приказал:

— Солдатам оставить вещевые мешки и прочие тяжести на месте. Первому батальону перебежками идти на горящую деревню. Второму с сапёрами составить второй эшелон атаки. С наступлением полной темноты сторожить японцев с флангов. Вопросы есть?

Вопросов у ротных и батальонных командиров не нашлось. Ясно было одно — предстоял нешуточный бой. Юденич добавил:

— Смотрите, в темноте своих не перестреляйте. Увидите кого — сразу окликайте, а не бросайтесь в штыки.

Стрелки помогли минчанам отразить атаку вражеской пехоты. Но когда они попытались выйти на южную окраину Сандепу, то были встречены таким яростным огнём, что вынужденно залегли и ползком отошли назад. Фанзы и сараи Сяосуцзы продолжали гореть. За крепкой глиняной стеной, которую не пробивала винтовочная пуля, скопились толпы солдат трёх наступавших полков, в том числе стрелки 18-го с сапёрами. Наступила ночь, но перестрелка не утихала.

Днём на месте разрывов японских снарядов вставали клубы белого или бурого дыма. С наступлением сумерек заменялись они яркими вспышками рвущихся снарядов. Ружейная стрельба слышалась лишь в паузах артиллерийской пальбы.

Юденич приказал выдвинуть вперёд боевое охранение и отрядить в передовую цепь лучших стрелков. Те стали прицельно бить из винтовок по вспышкам ружейных выстрелов из бойниц стены Сандепу, начали пристреливаться и к пулемётным гнёздам японцев.

Только поздно вечером полки 14-й дивизии несколько разобрались, кто где, и упорядочились. И в 18-м стрелковом полку на сбор рот ушёл не один час. Ротное начальство от командира до младших унтер-офицеров срывало голоса, собирая вокруг себя перемешавшихся в ходе ночной атаки солдат.

В это время пришёл приказ командира корпуса овладеть «редюитом Сандепу». За полевое укрепление «редюит» принималось сама китайская деревня. В приказе говорилось:

«Проведённую атаку 14-й одобряю, благодарю полки за геройство. Приказываю взять редюит Сандепу. Приду к вам на помощь, но не сейчас. В добрый час, с Богом».

Однако только-только прибывшая в Маньчжурию пехотная дивизия решить поставленную боевую задачу не могла — её люди не спали уже три ночи подряд. Должной поддержки артиллерии не было, патроны подходили к концу. Бойцы горячей пищи не получали, сухарей им из тыла не подвезли. Люди засыпали прямо под разрывами вражеских снарядов. Ротные санитары выбивались из последних сил.

Командир дивизии устроил совещание с командирами полков, позабыв пригласить на него полковника Юденича, который так удачно помог минчанам отбить вражескую атаку. Было принято решение: не закрепляться на ближних подступах к Сандепу, а отступить от селения.

Отступали небольшими группами, под покровом темноты, чтобы не навлечь на себя в лунной ночи огонь японской батареи. 18-й стрелковый полк, унося раненых и погибших, пошёл к деревне Вандзявопу на берегу Хуньхэ. Сгоревшая дотла Сяосуцзу и погоревшая во многих местах Баотайцзы возвращались неприятелю.

Николай Николаевич не мог согласиться с таким решением начальника пехотной дивизии, которой его полк придали на время боя для усиления. Но что было делать? Приходилось подчиняться принятому без его участия решению. В стрелковых ротах больше всего возмущались молодые офицеры из числа подпоручиков и прапорщиков:

— Доколь мы будем так воевать...

— Взять на штыках две деревни, угробить столько людей и на тебе — отдать всё японцам...

— Надо вновь пойти на штурм. Посмотрите в глаза солдатам.

Тогда ещё не знали, что бесплодная атака на Сандепу силами целой пехотной дивизии обернётся следующим образом. Известие о понесённых потерях только усугубит общее уныние отходящих к северу русских войск. Японцы же в свою очередь сочтут этот бой за свою большую победу и будут трубить о ней во фронтовых сводках с материка:

«Доблесть воинов императорской армии. Отступающие русские силами многих полков атаковали день и ночь позиции нашей пехоты у селения Сандепу. Но храбрость солдат и офицеров микадо не позволила им ворваться в него. Противники — пехотинцы и сибирские стрелки — понесли большие потери, которым не было равных со времени боев на реке Шахэ…»

Полковнику Юденичу, как прошедшему полный курс Николаевской академии Генерального штаба, было ясно одно, корпусные командиры генералы Гриппенберг и Штательберг в очередной раз перемудрили. Воевали так, как русские не воевали никогда. Суворовским духом «Науки побеждать» в Маньчжурии и не пахло.

Но это было ещё ничего. Хуже было то, что, начиная со штабов корпусов Маньчжурской армии, не говоря уже о самом генерале от инфантерии Куропаткине, любая частная инициатива на уровне полков и дивизий не приветствовалась. Это была настоящая трагедия для старшего офицерского состава армии.

Николай Николаевич уже не в одном бою чувствовал себя связанным по рукам и ногам осторожнейшими приказами свыше. Он не раз с плохо скрываемым возмущением говорил своим коллегам, таким же, как он, полковым командирам:

— Как же можно воевать, если на атаку одним батальоном — не полком я должен испрашивать разрешения даже не у дивизионного, а у корпусного командира...

— Как же я могу поощрить разумную инициативу командира батальона или роты, если мне это непозволительно делать...

Полковник Юденич никак не мог забыть своего донесения в корпусной штаб с просьбой разрешить ему силами одного стрелкового батальона и пулемётной команды ночью атаковать японцев, закрепившихся в деревне Тхоудолуцзы. Он сумел узнать от местных жителей-китайцев, что часть вражеской пехоты оставила деревню и ушла по дороге в сторону железной дороги, — момент для атаки получался самый удобный.

Но из корпусного штаба пришёл ответ с категоричным отказом, который полковой командир ожидал получить меньше всего:

«Атаку ночью Тхоудолуцзы не разрешаю. Вы рискуете потерять много людей заблудившимися и отрезанными от своих. Берегите своих людей. Не ввязывайтесь в случайные бои».

Солдат полковник Юденич берег, как только можно было их беречь на большой войне. Но вот с тем, что ему не следовало «ввязываться в случайные бои» с японцами, он согласиться никак не мог. На то и была война, чтобы сражаться с врагом. Тем более что побед больших в Маньчжурии русское оружие пока не видело.

Русские войска вновь отступали. На равнине колыхалось, как море, бессчётное число вооружённых людей, обозов, орудий. Кавалеристы с трудом прокладывали себе дорогу сквозь походный строй пехоты. Дорожная грязь превратилась в липкую жижу, которая облепляла всех и всё. При отступлении случалось всякое, учившее не одного полковника Юденича уму-разуму на войне. Эта наука пригодится ему ровно через десять лет на Кавказе.

Однажды в рядах пехотного Нейшлотского, только-только прибывшего в Маньчжурию из России полка, возникло замешательство. Шедшая впереди рота близ насыпи железной дороги неожиданно увидела в кустах нескольких читинских казаков-бурят, кипятивших на костерке чай. Их монголоидные лица и жёлтые околыши на фуражках ввели ещё не опытных пехотинцев в заблуждение. Приняв забайкальских казаков за японцев, рота нейшлотцев залегла и открыла по ним беглый огонь из винтовок.

Пули запели над пехотным батальоном, который двигался за спиной залёгших в кустах казаков. Батальон остановился и открыл в свою очередь огонь.

И хотя в недоразумении разобрались довольно быстро — один из офицеров бесстрашно вынесся на коне между стрелявшими и замахал руками, итог был печален. Четверо человек были убиты, а ещё семнадцать солдат получили пулевые ранения...

Юденичу, как полковому командиру, довелось после Янсынтуня и Сандепу прославиться в Маньчжурской армии ещё раз — в проигранном русскими Мукденском сражении в 1905 года.

18-му стрелковому полку по воле судьбы суждено было оказаться на острие удара войск генерала Маресуке Ноги, который по приказанию маршала Ивао Оямы в битве под Мукденом совершал фланговый охват армии противника. В случае успеха задуманного русским грозило если не полное окружение, то появление крупных сил японцев у себя за флангом занимаемой фронтовой позиции.

Японский главнокомандующий, благодаря своей разведке, смог установить расположение русских войск перед Мукденом. Их полевая позиция была хорошо укреплена линиями окопов, фортов, которые составляли дугу, прикрывавшую собой девять наведённых мостов через реку Хуньхэ. Укреплённой виделась линия обороны между деревнями Мадяпу и Хоуха. На правобережье линия окопов и редутов тянулась до города Фушунь. То есть в инженерном отношении оборонительная линия виделась хорошо оснащённой.

Русские в ходе сражения могли защититься естественными препятствиями — старой железнодорожной насыпью высотой от трёх до пяти сажень, которая тянулась от Мадяпу на пятнадцать вёрст. Эта насыпь представляла собой отличное укрытие для пехоты. Можно было хорошо держаться за цепь песчаных бугров, которые тянулись почти перпендикулярно и могли быть за день-два укреплены окопами.

Можно было без особого труда использовать как важный пункт обороны императорские могилы-усыпальницы богдыханов Китая правящей маньчжурской династии, расположенные всего в четырёх вёрстах к северо-западу от Мукдена. Обширная роща вековых деревьев окружала старинные каменные кумирни. Однако Куропаткин не решился занять императорские могилы войсками из уважения к религиозным чувствам китайцев.

На сей раз противники не испытывали больших трудностей с коммуникациями, благодаря замерзшему от лёгких морозов грунту. Главными путями отступления русских войск могли стать железная и так называемая Мандаринская дороги, — по ней когда-то шествовали процессии маньчжурских императоров и катили колесницы их чиновников — мандаринов.

Но как и всякая укреплённая позиция, оборонительная полевая линия русских имела слабые места. Её можно было обойти на левом фланге по долине реки Ляохэ. Да и к тому же здесь, на русском правом фланге, не имелось уступной укреплённой позиции и поэтому опасность обходного манёвра японцев была и реальна, и велика.

Маршал Ивао Ояма расположил свои армии следующим образом. Восточнее всех — на левом берегу реки Тайцзыхэ наступала армия генерала Кавамуры. В центре наступали армии генералов Куроки, Нодзу и Оку. А западнее, на левом фланге, вперёд продвигалась армия Ноги, прославившая себя взятием Порт-Артурской крепости, хотя она и понесла там тяжёлые потери.

Силы сторон в Мукденском сражении оказались примерно равны. Исход битвы во многом зависел от полководческого искусства двух военных вождей — генерала от инфантерии Куропаткина и маршала Ивао Оямы...

18-й стрелковый полк оказался в числе тех войск, которые расположились на крайнем правом, западном фланге, русской позиции. О том, что именно здесь японская армия нанесёт сосредоточенный удар — мало кто догадывался.

Полковник Юденич вместе с командирами батальонов объехал на лошадях отведённые стрелковому полку для обороны несколько вёрст полей гаоляна. Злак был убран ещё осенью, и теперь из промерзшей земли густо торчали острые обрубки жёстких стеблей. Батальонные начальники «похвалили» местных крестьян:

— Вот молодцы! Даже стебли гаоляна вывезли в деревни. Обзор получился такой, какой только можно пожелать.

Юденич охладил подчинённых:

— Поля действительно чистые. Тут к нам подползти только можно. А вот сами деревни китайцев — их не свезёшь с поля…

Сверив отведённую полку позицию с картой, Николай Николаевич ещё раз оглядел картину, которая открывалась перед ним: насколько хватало глаз, простиралась голая равнина убранных полей, густо усеянная множеством китайских деревенек с их неизменными глиняными заборами вокруг. Они-то и стесняли обзор местности и возможности артиллерийского обстрела неприятеля, появись он перед позицией стрелкового полка.

В тылу протекала река Хуньхэ и проходила Мандаринская дорога. Река в феврале ещё была покрыта крепким льдом, и войска могли везде переходить её. Но для тяжёлых обозных повозок и артиллерийских орудий приходилось делать настилы из досок или толстых связок стеблей гаоляна.

Юденич тронул коня и поехал вдоль позиции. Стрелки вовсю работали сапёрными лопатками и кирками, вгрызаясь в мёрзлую землю. Каждый торопился до первых обстрелов вражеской артиллерии устроить себе надёжный окоп. Строились укрытия для полковых тылов. Ротные командиры старательно рассчитывали установку пулемётов, чтобы дать им хороший сектор обстрела.

Полковой командир на ходу отдавал распоряжения озабоченным офицерам:

— Сройте вон тот холмик перед пулемётной ячейкой — будет мешать обстрелу крайних фанз деревни...

— Господин поручик, ваш дозор должен быть ещё час назад на месте. Поторопите своих людей...

— Нет топлива для кухни? Вырубите кусты в лощине, где ручей протекает, — вот вам и дрова, хоть и худые, но жар дадут...

— Растаскивайте скирды гаоляна на подстилки. Если китайцы будут возмущаться — отправляйте их ко мне...

— Фельдфебеля с солдатами в тыл, получите ещё патронов про запас...

Осмотрев позицию, полковник Юденич слез с коня у приземистой фанзы, занятой под полковой штаб. Денщик из старослужащих поднёс Николаю Николаевичу эмалированную кружку с горячим чаем:

— Ваше благородие, чай сегодня с клюковкой.

— Где клюковку-то ты раздобыл в Маньчжурии, служивый? Это же наша, северная ягода.

— Сегодня привезли с обозом из Мукдена. Вместе с чаем сушёная ягода в пачках запечатана...

Чай с клюквенным экстрактом мало чем напоминал настоящий чай. Но Юденич знал истинную цену этому фронтовому напитку, который прочно вошёл в быт русской армии. Приказ о строжайшем запрещении пить сырую воду спас в Маньчжурии русскую армию от самого страшного бича всех больших прошлых войн — тифа, «чёрной болезни», которая косила людей лучше, чем пули и снаряды. Поэтому в походных госпиталях впервые раненых оказалось больше, чем тяжелобольных.

Опустошив кружку с кисловатой бурдой, своим видом мало напоминавшей чай, и похвалив напиток, полковник Юденич поговорил с всезнающим денщиком:

— Что доставили с обозом — сухари или муку?

— Опять муку. Наша — ржаная.

— В чём привезли?

— В кулях. Сухая мука, не подмоченная.

— Понятно. Значит, дивизия снова переложила свои заботы на полковых хлебопёков. А дрова где взять? Опять печи класть придётся.

— На дрова можно разобрать скотные дворы и свинарники у деревенских. Они дерево сухое в глину вмазывают для крепости. Лучше таких дров нам здесь не сыскать ничего.

— Можно-то можно. Тогда опять придут китайцы в слезах, просить будут не разорять их деревню.

— Мы и так не японцы. Те китайцев ни о чём не спрашивают. Сразу рубят головы нетчикам — вот и весь сказ им.

— То самураи, а не мы. Нам, православным, так поступать уставом и присягой не велено...

Через двое суток командир 18-го стрелкового доложил в штаб дивизии о том, что его полк обустроил позиции, пополнил запасы провианта и патронов. В донесении Николай Николаевич высказал опасение, что не видит перед собой русской конной разведки.

Из дивизионного штаба успокоительно ответили, что генерал Бильдерлинг готовится послать к реке Ляохэ несколько конно-охотничьих команд для ведения разведки, так что незамеченными японцы на фланге появиться не смогут.

Прочитав успокоительное послание, Николай Николаевич (ему уже не раз приходилось читать нечто подобное) опять собрал у себя командиров батальонов и рот. Напомнил всем и каждому об ожидаемой опасности:

— Смотрите, братцы вы мои, в оба. Японцы только и знают, что теснят нас на север обходными манёврами или их угрозами. Наших конных дозоров впереди нет.

— А где же передовая линия корпусного боевого охранения, господин полковник?

— Её нет и скорее всего не успеют выставить.

— Секреты и часовых выдвигать далеко от позиции?

— На полверсты, где можно. Сегодня надежда на собственных дозорных, на их зоркий глаз и бдительность. Дай Бог им её.