Генерал Юденич

Глава третья ГЕРОЙ МУКДЕНА. ТЯЖКОЕ БРЕМЯ ОТСТУПЛЕНИЯ

Мукденское сражение началось с того, что армии маршала Ивао Оямы начали наступление на восточном своём крыле. Завязались ожесточённые бои, и главнокомандующий Куропаткин под грохот артиллерийской канонады был вынужден перебросить немалую часть своих резервов на опасный участок.

Японскому командованию это и было только надо. Обычно сдержанный маршал Ояма с нескрываемым удовольствием резюмировал действия противной стороны среди своих штабистов:

— С армейскими резервами так вольно поступать нельзя, как это делает господин Куропаткин.

— Почему, ваше светлость?

— Резервы надо беречь до последнего. Для главного часа в сражении, которое только завязывается.

— Но ведь у Куропаткина много опытных генералов!

— Если таковые у него действительно есть, ясно одно — на войне полководец императора России слушает только себя. А это очень опасно.

— Отчего так считает ваша светлость?

— Оттого, что на большой войне даже великий полководец всё поле битвы своим оком не охватит.

— А что же ему делать в таком случае?

— Уметь смотреть глазами других и доверять им. Насколько это возможно...

Когда неприятельская разведка установила появление на правом фланге фронта большого числа свежих русских батальонов и артиллерийских батарей, в движение пришла бывшая осадная армия генерала Марисуке Ноги. Она двинулась долиной реки Ляохэ в обход западного фланга противника.

Русские немало удивили японское командование, не удосужившись выслать в речную долину хотя бы одну дозорную казачью сотню или выставить казачьи разведывательные дозоры на близлежащих высотах. Тогда бы скрытное обходное движение многих тысяч людей, пусть с небольшими обозами, но с немалым количеством артиллерийских батарей, не осталось бы незамеченным.

13 февраля маршал Ивао Ояма отдал армии генерала Ноги приказ о наступлении. Ноги начал свой известный в военной истории фланговый обход русских, для которых Мукденское сражение обернулось полным поражением и новым отходом на север.

Вперёд был выслан кавалерийский отряд генерала Тамуры: он беспрепятственно перешёл через Ляохэ и осторожно двинулся по правому берегу реки на север. Для японцев стало откровением то, что противник с его многочисленной казачьей конницей не берег под Мукденом собственные фланги. Тем более что их действительно можно было легко обойти или охватить.

Три японские пехотные дивизии и резервная бригада с артиллерией наступали тремя колоннами в 25-вёрстном промежутке между рекой Ляохэ и селением Сыфонтаем. Только 14 февраля ночью русский казачий отряд генерала Грекова, стоявший у деревни Убанюлу, обнаружил авангардные части армии генерала Ноги. Первое известие о том должно было послужить сигналом тревоги для Куропаткина, взгляни он на карту равнины под Мукденом.

Встревоженный донесением дозорных, Греков незамедлительно выслал на разведку несколько сотен казаков-забайкальцев. Те быстро донесли, что японцы идут силами не менее двух пехотных дивизий. Другие вражеские силы, шедшие в арьергарде, пока не просматривались и знать о себе ничем не давали.

Командовавший силами западного крыла мукденской позиции генерал Бильдерлинг решил отвлечь внимание наступавшего противника демонстрационными действиями нескольких (!) конно-охотничьих команд. Японцы, разумеется, на такую уловку не попались. К тому же командующий Куропаткин предписал Бильдерлингу следующее:

— Отвлекайте внимание генерала Ноги от своего фланга.

— Действуйте охотничьими командами. В серьёзный бой никак не ввязывайтесь.

Прибывший из дивизионного штаба конный нарочный доставил командиру 18-го стрелкового полка записку. Юденич прочитал в ней:

«Противник силами больше двух дивизий пехоты наступает по долине Ляохэ. Японцы уже вышли нам во фланг. В случае атаки вашей позиции полку предписывается её удерживать. Полагаюсь на вашу твёрдость и храбрость стрелков. Подкрепить резервами не могу».

На дивизионные резервы Николай Николаевич и сам не надеялся. В полку он создал собственный резерв из стрелковой роты и двух пулемётных расчётов. В крайней ситуации в строй можно было поставить несколько десятков обозных, хлебопёков и иных тыловиков. Винтовки у них были и желание поучаствовать в настоящем деле тоже.

Побывав во втором батальоне, Юденич долго рассматривал вместе с батальонным командиром подполковником Храповицким в бинокль предполье окопов. Насмотревшись, сказал:

— Сергей Алексеевич, видишь ту деревню с одиноким деревом на окраине?

— Вижу, Николай Николаевич. Но на моей карте она никак не отмечена. Просмотрели её наши картографы.

— Да и немудрено. Съёмку местности делали в спешке, а китайские деревни среди полей, как боровики в лесу, похожи друг на друга, особенно издали. Не нравится мне эта деревня.

— Чем, Николай Николаевич?

— Чем? Да тем, что прикрывает собой весь склон холма. А по нему дорога к Ляохэ уходит. Если японцы от неё на нас пойдут, то скорее всего по этой дороге. Лучшего пути среди полей не видать.

— Что прикажете мне, господин полковник?

— Выставь поближе к деревне сторожевой дозор из взвода стрелков с пулемётом. В случае чего они японский разведотряд встретят так, что ему покажется, что напоролся он на основные позиции.

— Будет исполнено, Николай Николаевич.

— Только предупреди взводного, чтоб окопались как положено. А то если японцы конные наскочат — могут и порубить...

Из штаба дивизии пришло ещё одно подтверждение, что вскоре неприятель большими силами покажется перед позициями полка. Генерал Марисуке Ноги действовал смело: одной своей походной колонной он решил атаковать стоявших на русском фланге сибирских стрелков, связать их активность боем, а другим трём колоннам приказал продолжать обходной марш.

Японцы действительно появились перед полком Юденича поздно вечером. Действовали они уверенно, словно хорошо знали расположение русской пехоты. Позднее Николай Николаевич на совещании у корпусного командира скажет об этом:

— Вражеских лазутчиков из числа китайцев мои стрелки от местных жителей не отличают. Очень нужны в полках люди, которые вели бы контрразведку.

— Что вы предлагаете, Николай Николаевич? У меня в корпусе прикомандированных жандармов отделение не наберётся. Их даже по одному на полк не хватит.

— Есть же у нас бойцы из корпуса Заамурской пограничной стражи. Уж кому, как не им, отличать разбойников-хунхузов от деревенских мужиков Мукденской долины.

— Но у них нет подготовки на сей счёт. Они не занимались политическим сыском.

— Для них сыск государственных преступников не важен. Любой унтер-офицер из пограничной стражи в японских лазутчиках разберётся не хуже, чем жандарм.

— Хорошо, буду ставить вопрос перед командующим. Донесу о вашем предложении докладной запиской...

Для полковника Юденича выход авангардного батальона вражеской колонны на занимаемые его стрелками позиции стал неожиданностью. Обычно японцы высылали вперёд небольшой отряд до взвода, иногда роты, чтобы прощупать огневую завесу русских. А тут на тебе — из-за фанз ближайшего селения показались сразу густые цепи неприятельской пехоты.

Выставленные впереди окопов секреты, не принимая боя, отходили к своим. Возвращались в роты и отдельные часовые, стоявшие на взгорках и сторожившие врага и возможных его лазутчиков прямо перед линией окопов.

Японцы не торопились с атакой, двигаясь короткими перебежками. Николаю Николаевичу в бинокль было хорошо видно, как вражеские пехотинцы в чёрных шинельках с пришитыми к ним капюшонами, с ружьями наперевес, согнувшись в три погибели, старались держаться друг от друга подальше. Дистанция ещё была далековата, и винтовки и пулемёты русских пока молчали.

Неприятельская пехота приближалась с завидным упорством и настойчивостью. Японцы не останавливались и на землю не ложились. В их рядах уже просматривались офицеры с обнажёнными самурайскими мечами. Юденич поехал на артиллерийскую батарею, стоявшую у него в тылу, вестового:

— Скажи командиру батареи, чтоб выслал разведчиков в окопы. Японцы выходят из-за деревни с одиноким деревом «те краю.

— Ваше благородие, если спросят, сколько их, то что мне сказать?

— Скажешь, что пока они развернулись силой до батальона в цепи для атаки.

— Есть. Понял.

— Беги, братец. Бой уже начинается.

Подойдя шагов на пятьсот-шестьсот, японцы, как по команде, залегли на поле убранного гаоляна и по привычке стали набрасывать перед собой кучки земли. Через минуту-другую над их головами зашелестели снаряды, которые начали рваться на позициях русских. Поставленные в ближайших Деревнях под прикрытие фанз и заборов вражеские батареи повели огонь.

Ответила русская батарея. Теперь над полем боя слышалась только одна артиллерийская канонада, которая поглотила собой все другие звуки.

Артиллерийский обстрел русской позиции стих так же внезапно, как и начался. Впереди, на гаоляновом поле, раздались дружные разноголосые крики «банзай» и японцы несколькими цепями устремились в атаку. Они теперь старались изо всех сил как можно быстрее достичь окопов противника.

Русская пехота встретила подбегающих огнём из винтовок, пулемётными очередями. Второго ружейного залпа не получилось — стрелки начали палить «пачками», затем сбились. Японцы, не упорствуя под сильным огнём русских, отхлынули назад, стараясь унести с собой раненых.

Юденич в бинокль видел, как подполковник Храповицкий поднял в контратаку свой батальон и сам в числе первых побежал вперёд по гаоляновому полю. Неприятельские батареи открыли заградительный огонь, и взрыв одной шрапнели раскидал группу русских солдат. В их числе оказался и Храповицкий.

Атаки японцев и контратакующие броски русских продолжались весь день. Полковой командир потерял счёт вражеским атакам и, если бы не штабной писарь, который в суматохе боя скрупулёзно вёл им счёт, то было сложно описать тот бой против одной из колонн армии генерала Ноги.

В схватку были втянуты многие полки сибирских стрелков, державшие позиции справа и слева от 18-го. Японцы, как и прежде, атаковали настойчиво, но пристрелявшаяся ко вражескому расположению русская артиллерия не позволила им накапливаться для массированного удара пехотой, кроме одного случая.

Когда противник начал очередную лобовую атаку привычными силами в один-два батальона, неожиданно для сибирских стрелков справа, из широкой лощины, показалась густая цепь японцев, подкреплявшая собой начавшуюся атаку. У полковника Николая Юденича в этом месте оборонялось всего две фланговые роты, которые вряд ли смогли бы удержаться на позиции.

Полковой командир взял резервную роту и лично повёл её на помощь. Однако когда подмога подоспела, цепь японских пехотинцев оказалась уже в сотне шагов от русских окопов. Тогда Юденич сам повёл две фланговые роты в штыковую атаку:

— Братцы! В штыки! Коли!

В ответ понеслось громогласное «ура» и яростная брань людей, которые схватывались с врагом в смертельных рукопашных схватках. Вскоре крики «ура» и «банзай» совсем пропали в хриплых криках людской свалки тысячи человек.

Юденичу в той рукопашной схватке удалось лишь расстрелять обойму своего револьвера. Стрелки защитили его от тех вражеских солдат, которые хотели добыть себе славу, заколов штыками русского офицера из старших. Атакующие, спустя некоторое время после начала рукопашной схватки, не выдержав её, стали сперва пятиться, а затем побежали. Ротным офицерам стоило немалого труда вернуть расходившихся солдат назад.

Тот бой закончился несколькими контратаками русской стороны, которые, как правило, заканчивались рукопашной. Артиллерийские наблюдатели, находившиеся в первых рядах сибирских стрелков, корректировали огонь своих батарей, чем немало способствовали общему успеху. Японцев выбили из нескольких деревень, и они отошли в сторону речной долины Ляохэ. Их не преследовали.

Утром следующего дня, когда противник далеко отошёл от позиций русских стрелков, полковник Юденич объехал нолю боя. В своих окопах он всюду видел радостные лица солдат, слышал их весёлую перекличку. Удача в бою бодрила всех, и тяжесть бессонной ночи не сказывалась на настроении бойцов: ведь они одержали победу.

Видя возбуждённое состояние людей, полковой командир дело повторял одни и те же слова:

— Молодцы, братцы. Доблестно отвоевали. Хвалю...

Ужасную картину войны наблюдал Николай Николаевич: дальние и ближние подступы к полковым позициям были покрыты трупами людей. Стонали раненые. В поле сновали санитары, но не ко всем поспевали вовремя.

Юденичу бросился в глаза недавно прибывший к нему вольноопределяющийся, совсем ещё мальчишка, не скрывавший своей мечты стать на войне в Маньчжурии офицером. Теперь он лежал среди жухлых стеблей гаоляна бездыханно, со штыковой раной в груди.

Около него лежал японский солдат, у которого вместо лица была одна сплошная рана от удара прикладом, он был ещё ЖИВ, когда к нему подошли санитары. Когда те приподняли упирающего, он стал знаками просить их, чтобы его оставили в покое.

Груды перемешавшихся между собой трупов русских и японских пехотинцев были особенно велики рядом с окопами. Здесь шёл самый яростный рукопашный бой.

По всему полю, особенно у окраины ближайшей китайской деревни, оставленной жителями, были разбросаны винтовки, патроны, стреляные гильзы, предметы снаряжения и обмундирования, клочки бумаги, местами был рассыпан рис. Юденич повернул коня в сторону своих окопов, подъехал к батальону погибшего подполковника Храповицкого и спросил первого попавшегося унтер-офицера:

— Кто у вас из офицеров за старшего сейчас?

— Поручик Осипов, ваше благородие.

— Где он?

— Во второй роте, с солдатами говорит.

Полковник подъехал к группе толпившихся вокруг офицера солдат. При виде Юденича кто-то скомандовал:

— Смирно!

Николай Николаевич слез с лошади и обнял поручика:

— Спасибо тебе, Осипов, за службу. За то, что взял на себя команду батальоном, когда вашего Храповицкого не стало.

Поручик смолчал в ответ, лишь опустил голову. Подполковник Храповицкий был для него больше, чем старший начальник. Они сдружились ещё до боев у Янсынтуня, и Николай Николаевич об этом знал. Юденич обратился к притихшим солдатам, стоявшим вокруг в перепачканных, изодранных штыками шинелях.

— Ну что, мои герои, как бой у вас прошёл? Расскажите, как японца отбили вчера и ночью?

Солдаты оживились и начали наперебой рассказывать полковому командиру о том, что было, что они чувствовали:

— Когда ротный упал, он сумел перед тем сказать мне: «Василич, ты фельдфебель, командуй теперь ротой за меня».

— Стрелок Петровичев был ранен двумя пулями, а до деревни всё же добежал.

— Как начали они кричать «банзай», а мы их совсем не испужались.

— В деревню мы ворвались на штыках, когда ночь на землю сошла — в десяти шагах ничего не видно было.

— До японских окопчиков мы добежали, только ругались страшно. Крикнули «ура», когда с японцами схватились на штыках.

— В крайнюю фанзу их много забежало. Мы за ними туда и всех в избе перекололи.

— Покончили с ними и побежали дальше, без всякой команды.

Выслушав возбуждённые, сбивчивые рассказы солдат, Юденич спросил поручика Осипова:

— Сколько у тебя в ротах людей осталось?

— Мало. Человек по восемьдесят на роту. Может, ещё кто-то соберётся. Легкораненые из лазарета после перевязки вернутся.

— Разберись со взводами. Где офицеров Нет — ставь временно унтер-офицеров, фельдфебелей. Солдатам прикажи, чтоб подправили окопы: смотри, во многих местах бруствер обвалился во время боя. Через час кашевары полк накормят, а пока раздай бойцам сухари — хлеба сегодня не будет. Запасы есть?

— Есть, Николай Николаевич. Несколько кулей, прямо перед боем получили...

Бой на долю 18-го стрелкового полка выпал не из лёгких: хвалиться лёгкой победой не приходилось. После войны Николаю Николаевичу придётся столкнуться с описанием тех событий, когда к нему в руки попала книга Барцини «Японцы под Мукденом». Её автор писал о столкновении японской пехоты с сибирскими стрелками:

Когда положение левофлангового полка, действовавшего против Юхунтуня, сделалось отчаянным, — полк понёс страшные потери, патроны вышли, часть ружей испортилась, — то командир полка, полковник Текаучи суровым голосом кричит всего два слова «до смерти». Наконец он принимает отчаянное решение и хочет броситься на врага, чтобы покончить чем-нибудь. Он требует к себе следующего по старшинству офицера, майора Окоши, и говорит ему:

— Я решился сегодня вечером атаковать, и все мы, наверное, погибнем. Возьмите поэтому полковое знамя и спрячьте его, а бригадному командиру расскажите о случившемся.

Майор просит освободить его от этого поручения и позволить принять участие в атаке, но полковник приказывает и приходится слушаться. Окружённый шестью солдатами, он выходит из деревни. Знамя завёрнуто в полотнище палатки, и чтобы не привлечь внимание противника, его несут не отвесно, а тащат за верёвку, прикреплённую к вызолоченному цветку хризантемы.

Когда эта кучка вышла в поле, то вокруг них со всех сторон засвистели пули и солдаты начали падать один за другим. Наконец, последний солдат ранен в живот, а майор Окоши — в правую руку и тяжело в грудь. Ползком добираются они до покинутой деревушки, и майор, взяв обещание с солдата, что он отнесёт знамя и письмо, передаёт ему их. В письме, написанным карандашом левою рукою, значится следующее:

«Моё завещание.

Если я покинул поле сражения в такой момент, то это произошло по категорическому приказанию моего командира полка, поручившего мне доложить о ходе дела. Я знал, с какими опасностями связано достижение главной квартиры, но я не смел забыть опасного положения командира полка, солдат и товарищей и решился, выполнив поручение и обсудив средства для выручки, вернуться к ним, чтобы разделить их участь. Я глубоко сожалею, что не оказался в состоянии выполнить поручение, будучи ранен.

Поэтому я решился лишить себя жизни, чтобы присоединиться к командиру полка и моим товарищам на том свете. Но я ранен в правую руку и не могу держать сабли, а поэтому лишаю себя жизни при помощи револьвера и прошу извинить меня за это. Позвольте мне поблагодарить вас за вашу дружбу в течение стольких лет и подумать о вас в это мгновение. Желаю вам славной победы.

Я чувствую большую слабость и лишь с трудом держу карандаш, поэтому я ограничиваюсь указанием на отчаянное положение нашего полка. 22-го февраля в 6 с половиной часов вечера под артиллерийским огнём в небольшой неизвестной деревушке, южнее Ликампу.

Майор Окоши. Генерал-майору Памбу Дено».

Передав это письмо солдату, майор Окоши прострелил себе голову. Час спустя ползком прибывает в штаб почти умирающий солдат; на спине у него привязано знамя полка, а в фуражке письмо. Так исполнил он своё поручение».

Для Юденича не было большим откровением поведение японских солдат и офицеров-самураев на войне с Россией. Когда книга Барцини обсуждалась в офицерском кругу, Николай Николаевич сказал:

— В каждой армии есть герои. Чем хуже, например, наш 36-й стрелковый полк, отличившийся в бою за Путиловскую сопку? А доблесть генерал-майора Путилова? А ротный командир 18-го стрелкового Восточно-Сибирского полка капитан Зазуля, бойцы которого захватили у японцев батарею горных орудий?

Потерпев поражение в сражении под Мукденом, но не позволив армиям маршала Ивао Оямы окружить себя, русская армия отступила ещё дальше, севернее. Полк Юденича вновь пришёл в походное движение, заранее отправив раненых в тыл, к железной дороге. Там раненых приняли санитарные поезда, курсировавшие от фронта к Харбину, столице Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД).

По обочинам дороги, по которым проходили войска, встречалось немало китайцев бежавших из своих деревень. Николая Николаевича удивляло то, что он не видел у беженцев-«ходей» ни одного злобного взгляда на невольных виновников своего разорения.

Поражал нищенский вид беженцев. Всё, что можно было захватить с собою из домашнего скарба, было уложено китайцами в корзины. Их мужчины и женщины тащили на себе на прямых коромыслах.

По пути из Мукдена часто попадались брошенные людьми селения. Они были совершенно пусты. Среди домов иногда бродили солдаты в поисках какого-нибудь фуража для лошадей и любого дерева на топливо для костров и полевых кухонь. Таково было лицо войны.

В деревнях своих солдат полковник Юденич старался не останавливать: он боялся, что люди подхватят там какую-нибудь заразу. В фанзах могла найтись и китайская ханшинная водка, а пьяный человек с ружьём мог наделать бед.

Да ночлег располагались, как правило, у окраин селений, вблизи колодцев. Воду из них долго кипятили, не жалея чая для заварки. Солдаты, закутавшись в долгополые шинели, засыпали у костров на подстилках из стеблей гаоляна или на расстеленных прямо на мёрзлой земле полотнищах палаток.

У нежарких по причине скудности топлива костров велись разговоры. Николай Николаевич любил слушать их, незаметно подсаживаясь к кружку нижних чинов:

— Добежали мы с Васькой до окопа. Смотрим — а в нём японец, побитый, лежит вниз лицом. А ружье-то аккуратненько приставлено к стенке окопа. Хотел побежать дальше, а Васька говорит: а ну-ка попробую пощупать этого покойника штыком.

— Ну и что, пощупал?

— Как ткнул японца штыком, тот и заёрзал в окопе. А мой Васька кричит: «Смотри, живой тут, притулился только под покойника».

— Значит, пленного вдвоём взяли?

— Значит, так. Он руки поднял вверх и кричит нам понятливо так: «Свои, русь, русь». Ну повели мы его к ротному нашему, а от него мне доверили весть в полк.

— Каков тебе японец-то показался?

— Ничего человек. По пути угостил какими-то сухими кружочками. Попробовал на вкус, а энто грибы сушёные оказались. И откуда берут их японцы такие — мелкие, что твоя горошина.

— Солдаты японцы — как солдаты. Только зябкие они какие-то — даже китайского мороза не выдерживают. А если к нам на Вологодчину зимой попадут, тогда что делать будут? А?

— Да, наш брат в такие холода в рубахе по деревне ходит. А японец шинелюшку свою с башлыком на себя напялит и дрожит, словно лист осиновый. Диво бы со страху, а то нет — от ветру.

— И мой пленный таков. Видит, щуроглазый, что мы с ним по-божески и понимает, значит, что у него всё будет в лучшем виде, а с чего дрожит осиновым листом, понять совсем невозможно.

Молчавший до сего при солдатском разговоре унтер-офицер, державший над огнём котелок с водой, которая всё никак не закипала, наконец вставил:

— Мороза боится, но хитрого тут нет. Будем говорить — что он ест, этот японец, и с чево в ём теплота может быть? Рис один и то по два аль три зёрнышка палочкой в рот себе пихает. С чево в ём и теплу быть, и не дрожать от холоду?

Прислушиваясь к разговорам стрелков, Юденич старался понять не только душу русского солдата, но и суть войны, которая шла не где-нибудь в России, а в далёкой Маньчжурии. Ведь человек, надевший солдатскую шинель и взявший в руки винтовку, должен же за что-то сражаться и погибать...

При отходе от Мукдена 18-й стрелковый полк оказался в дивизии арьергардным. Когда из штаб-квартиры генерала Куропаткина пришёл приказ остановиться на новой позиции, полк оказался в первой линии обороны, которая для стрелков легла прямо перед стеной брошенной деревни Тачиндауз.

Началась привычная работа по рытью траншей. Стрелки долбили мёрзлую земли, накидывая перед траншеей земляной вал. Рыли землянки, в которых должно было быть тепло — привезли два десятка небольших чугунных печурок, и тыловики из дивизии обещали прислать ещё. В деревенской стене, сложенной из глиняных необожжённых кирпичей, проделали бойницы. Люди получили башлыки к шинелям и теперь ходили укутав в них головы.

Николай Николаевич увидел своих бойцов в такой утеплённой униформе, то ему сразу вспомнились поразительные своей жизненной правдой картины художника Василия Верещагина. Их он видел на живописной выставке в Москве, когда с семьёй пребывал в ней в отпуске. На верещагинских полотнах русские солдаты стояли на Шипкинском перевале тоже укутанные в башлыки.

Теперь оставалось ждать появления японцев. Они не торопились догонять отходившую от Мукдена русскую армию в надежде на то, что она отступит как можно дальше на север к Харбину.

Неприятель появился перед деревней в сумерках и после небольшого артиллерийского обстрела предпринял одну за другой две атаки большими силами пехоты. Успеха они не имели, японцы отступили, но далеко не ушли. Можно было видеть, как они скапливаются в ближайших лощинах, выставляя дозорных.

Полковник Юденич наблюдал за боем со своего командного пункта, расположившегося за невысокой кирпичной стенкой, перед которой шла траншея одной из стрелковых рот. Специально для полкового командира солдаты пробили бойницу пошире.

Заметив, что японцы далеко не отступили после бесплодных атак, Юденич собрал старших офицеров.

— Надо ждать какой-то пакости: отступили вечером недалеко, чтобы быстрее появиться перед деревней. Выставите в траншее побольше часовых.

— Уже выставлены, по два бойца с полного отделения.

— Сами проверяйте их, чтоб не спали от холода. Дежурных ставьте тоже по двое...

Утром, когда уже совсем рассвело, полковой командир стал обходить позицию стрелков вдоль деревенской стенки. Остановился около двух часовых, которые, держа винтовку наизготовку, пристально всматривались в бойницу. Юденич спросил:

— Что там, бойцы, у вас?

— Ваше благородие, — шёпотом доложил один из них, — японец ползёт к нам.

— Сейчас посмотрим, кто там ползёт...

Юденич стал всматриваться в слегка припорошённое поле перед собой и заметил, как одинокий японский пехотинец подполз к русским окопам, умело пользуясь бороздой между двумя грядками скошенного гаоляна. Устроившись там в небольшой ямке, он теперь, как крот, рыл землю руками и лопаткой, создавая перед собой укрытие.

Этот приём японцев на войне был давно всем хорошо известен. Обычно несколько смельчаков, пользуясь сумерками, подползали как можно ближе к русским окопам и незаметно вырывали неглубокие ямки-окопчики. За первыми подползала следующая партия пехотинцев, продолжая работу по созданию линии окопчиков. И часто к утру перед изумлёнными глазами русских вырастала довольно значительная позиция, обозначенная невысоким земляным бруствером.

Подпускать японцев к своим окопам было крайне опасно по одной причине: неприятельская пехота с самого начала войны была вооружена ручными гранатами. Русские же получили в полки ручные гранаты только в самом конце войны. До этого ими пользовались только команды охотников, а в пехотных ротах такое грозное оружие являлось редкостью.

Юденичу появление первого «ползуна» не понравилась. Он приказал часовым:

— А ну-ка, братцы, снимите пулей этого японца. А то за ним другие ползти начнут.

— Есть, ваше высокоблагородие. Сейчас стрельнём по «ползуну».

Один из солдат выставил винтовку из бойницы, прицелился и выстрелил. Пуля дала перелёт и подняла столбик пыли в десятке шагов за японцем. Тот прекратил копать, вжался в землю и притих, сделавшись почти незаметным.

Выстрел наделал в поле небольшой переполох. Было видно, как несколько японских пехотинцев, незамеченные до того, извиваясь в бороздах, как змеи, стали спешно отползать назад. Теперь палили из бойниц уже винтовки целого взвода стрелков.

Проявление «ползунов» обычно было предвестником неприятельской атаки. Юденич не ошибся, когда приказал полку готовиться к её отражению.

Действительно, не прошло и часа, как из неглубокой лощины перед деревней показалась идущая на выручку «ползунам» редкая цепь японской пехоты. По ней было дано несколько ружейных залпов, и неприятель, не упорствуя, попятился и скрылся в лощине.

Когда стемнело, в фанзе, «отделанной» под полковой штаб, на чай к командиру собрались офицеры. Завязался разговор про сегодняшнюю войну. За чаем Юденич спросил гостей:

— А что, господа офицеры, умеют ли японцы хитрить на войне. Чем же они нашего брата берут?

Ответил командир шестой, поручик Алексеев, принявший роту после Мукдена:

— Конечно, умеют, Николай Николаевич. Да ещё как умеют. У меня был в роте такой случай.

— Расскажи, Юрий Александрович, пусть другие послушают.

— Представьте себе, до чего доходит изобретательность их мошенников. Повели они однажды атаку на мою роту и хотели подойти совсем близко. Мы нарочно подпустили их, чтобы снять как можно больше залпами. Пошли они перебежками — каждого отлично видно. Вдруг слышим: у них пулемёты затрещали. Что такое? Пулемётов не видно, пули не свистят, а треск слышен отлично. Отбили их залпами, а потом поползли за документами и трофеями охотники. И что вы думаете, принесли с собой ручные трещотки! Знаете, такие у наших сторожей бывают?

Сидевшие засмеялись. Кто-то из офицеров заметил:

— Хитро придумано. Вреда, конечно, никакого, а на нервы солдату действует. Особенно, если атакуют ночью...

После чая Юденич вышел из фанзы на свежий воздух. Стоявший у двери часовой отдал ему честь ружьём. На горизонте с запада и юга в спустившейся ночной мгле запылали огни неприятельских костров, отсвечиваясь на небе мягким заревом. Было заметно по огням, что японцы на ночь заняли едва ли не всё впереди лежащие китайские деревни. Полковой командир, словно говоря сам с собой, сказал часовому:

— Видишь, сколько их подошло. Завтра опять будет бой.

— Ничего, ваше благородие, отобьём, как было ноне. Патронов две двуколки из дивизии подвезли.

— Как настроение у стрелков?

— Ничего, ночуют в окопах.

— Значит, завтра опять боя ждут?

— Ждут. До того надоело всё время отступать да отступать...

Откуда-то из-за позиции 18-го стрелкового полка, нарушая ночную тишину, донеслась батюшкина молитва:

— Спаси Господи люди Твоя...

Утром полк Юденича должны были сменить другим полком, не участвовавшим в боях последних дней. Вновь был отдан приказ Куропаткина об отходе на новые позиции. Но 18-й стрелковый полк сняться с места не успел — под самое утро его атаковали японцы, да так, что отходить от Тачиндауза можно было только под прицельным вражеским огнём и с большими потерями.

Николай Николаевич словно предчувствовал неладное, приказав выставить в ротах усиленные дозоры, а пулемётным расчётам на ночь не покидать свои ячейки. Японцы атаковали в предрассветной темноте отчаянно и яростно, без привычной артиллерийской подготовки.

Часовые не проспали врага, вовремя заметив пригнувшихся к земле людей, которые цепями подкатывались к деревне. Японцев встретили ружейными залпами, потом пошла одиночная стрельба. Поняв, что внезапное нападение не получилось и забросать русских ручными гранатами не удастся, неприятель отошёл назад. Серая пелена мелкого дождя скрыла его отход.

Тут-то на позициях стрелков началось что-то невообразимое: за всю войну в Маньчжурии полковник Юденич не видел такого мощного огневого налёта. По Тачиндаузу повели огонь сразу несколько вражеских батарей. Палили с двух сторон. Николай Николаевич подозвал вестового и приказал:

— Беги на нашу батарею, что за той сопкой. Спроси, почему они не стреляют. Японцы вот-вот пойдут в атаку.

Вестовой вернулся быстро:

— Ваше благородие, батарейцы уже ушли с позиции — там никого нет. Только брошенная обозная арба стоит.

— Чёрт знает что! Ушли по приказу, это ясно, но надо же было о том и пехоту предупредить. Нехорошо получилось...

В окопах затрещали ружейные выстрелы. Полковник припал к смотровой бойнице. Японцы вновь накатывались на позиции, их пехотные взводы шли редкими цепями, то падая на землю, то вновь вскакивая, и так раз за разом.

Когда передняя цепь подбежала шагов на сто к окопам, стрелки поднялись врукопашную. Японцы, не принимая штыковой бой, отступили. Их батареи вновь повели обстрел русской позиции.

Теперь уже бежали с поля боя русские, спеша как можно быстрее укрыться от разрывов шрапнели и «шимозы» в спасительных окопах за крепкой деревенской стенкой.

Юденич увидел, как откуда-то сбоку на поле вынеслась санитарная двуколка. Полковник узнал ездового — это был санитар одной из рот Пётр Шевченко. Вдруг раздался треск очередного взрыва, совсем рядом с двуколкой поднялся столб бурого дыма и ездовой, неестественно взмахнув руками, упал на землю. Лошади повернули к деревне. Бесстрашного санитара надо было самого вытаскивать с поля боя. Полковник приказал:

— Пусть кликнут охотников, чтобы вытащили храбреца с поля. Может быть, он жив, только ранен?

Санитара притащили в окопы ползком только к обеду. Охотникам сильно мешал артиллерийский огонь, и один из них получил ранение осколком. Николай Николаевич нашёл минуту, чтобы переговорить с ротным санитаром, когда того несли на носилках в полковой лазарет:

— Куда ранен, братец?

— По левому боку ударило. А куда — разобрать сам не могу, кажись, ниже плеча пришлось. Сам себя перевязать там, вполне, не смог, как ни старался…

— Ничего, Шевченко, будешь жить. Ты у нас сегодня герой. Несите его, да смотрите — осторожно.

Только глубокой ночью 18-й стрелковый полк смог беспрепятственно оставить занимаемую деревню. Стрелковые роты отходили по дороге мимо братской могилы, в которой были похоронены убитые последних дней. Солдаты и офицеры, проходя мимо, молча крестились и шли дальше, не оборачиваясь на темневшую позади Тачиндаузу...

Русская армия оставила город Мукден. Там горели большие склады с военным имуществом, которое нельзя было вывезти. Японцы, ободрение успехом, попытались перерезать железную дорогу и подошли к ней версты на две. Об этом доложили главнокомандующему Куропаткину, и тот, встревоженный, приказал отразить «покушение» неприятеля:

— Японцев отбить любой ценой. Если они оседлают железную дорогу, то часть наших войск окажется в их полукольце...

Вышедший японцам навстречу пехотный полк отбил у них охоту дальнейшего продвижения. А несколько русских батарей, развернувшись прямо у полевой дороги, дали несколько метких залпов по неприятелю, заставив его отойти подальше.

Войска уходили на север по дорогам, протоптанным людьми и лошадьми в бесконечных полях. Сильный ветер нёс пыль и песок. Солдаты большей частью шли молча, с угрюмым выражением лиц, только обозные и артиллерийские ездовые надрывали голос, подгоняя уставших лошадей.

Ночь 18-й стрелковый полк провёл в деревне Цуэртуне, находившейся в вёрстах двадцати пяти от оставленного Мукдена. В десять часов утра японская артиллерия произвела огневой налёт на селение, когда из него выходили последние роты стрелков.

Юденич, сидя верхом на коне, с болью обозревал общую картину отступления. Полк его отходил по Мандаринской дороге, соблюдая по возможности порядок в своих рядах. Стрелки-сибиряки в этом выгодно отличались от прочей маньчжурской пехоты. Их полковой командир получил от старших начальников за время отхода от Мукдена не одно благодарственное слово.

И всё же картина отступления смотрелась безрадостно.

В потоке виднелись лазаретные линейки, телеги, груженные разным хламом, неуклюжие китайские арбы. До часу дня движение шло довольно благополучно, если не считать того, что на обочинах Мандаринской дороги всё больше оставалось обозных повозок с поломанными колёсами. Стали попадаться и павшие лошади.

Юденич чувствовал, что в этой массе отступавших войск и обозов назревает какое-то напряжение. Он знал, что в такой ситуации может легко возникнуть паническая ситуация — и тогда только держись. И, как оказалось, в том он не ошибся.

Наступил полдень. Медленно бредущие по дороге солдаты начали грызть сухари, которые до поры до времени таились в заплечных мешках-«сидорах». Вдруг впереди кто-то громко выкрикнул:

— Японская кавалерия! Берегись!..

И сразу же в рядах отступающей колонны началась паника. Командир 18-го полка отдал было одной из рот приказ развернуться в цепь, чтобы встретить неприятельскую кавалерию ружейными залпами. Но паника улеглась так же быстро, как и возникла. Никакой японской конницы на горизонте так и не показалось. Отправленная сотня уральских казаков никого не нашла за десяток вёрст от Мандаринской дороги.

Дисциплина в русской Маньчжурской армии падала на глазах. По дороге полковник Юденич встретил небольшую группу нижних чинов, шедших без старшего унтер-офицера. Николай Николаевич, может, и не обратил бы внимания на бредущих самих по себе солдат, но его поразило то, что часть из них была без винтовок. Он подъехал и спросил со всей начальственной строгостью:

— Кто такие? Куда идёте?

Один из солдат с усталым спокойствием ответил:

— Самарские мы, а идём домой в Самарскую губернию.

— А винтовки у вас где, патронташи? Вы же солдаты!

— Остались в какой-то деревне. Бежать пришлось из неё, когда японцы из пушек по ней стрелять стали. Там и отбились от своего полка, не сыскали его по сей день...

Чтобы изловить таких бегунов, в прифронтовых маньчжурских городах Тилине, Чантуфу, Сыпингае, Гунчжулине и Харбине, на узловых станциях железной дороги были выставлены кордоны с чинами военной жандармерии.

Остановка дезертиров не всегда была бесконфликтной. На Тилинской железнодорожной станции произошёл случай, когда офицер хотел было остановить группу вооружённых солдат, садившихся в вагон поезда, уходящего в Читу. Нижние чины приняли его в штыки. Солдат пришлось разоружить и посадить на гарнизонную гауптвахту для расследования случившегося.

Юденич, хорошо знавший обо всём этом из документов армейского штаба, которые приходили к нему для ознакомления, мог доложить любому начальству, что его 18-й стрелковый полк ничего подобного не знал. Воинской части была до самого конца войны присуща организованность, хотя дисциплина поддерживалась с большим трудом.

Потом последовали события, которые оставили долго незаживающий рубец в самосознании русской армии. И не только той, которая воевала на полях Маньчжурии.

Император Николай II наконец-то решил сменить на посту главнокомандующего, у которого теперь в подчинении находились три Маньчжурские армии, генерала от инфантерии Куропаткина. Его бездарность стала притчей во языцех. Новым главнокомандующим стал генерал от инфантерии Н. П. Линевич, прекрасно знающий Дальний Восток, которому он отдал многие годы своей жизни. Но Линевичу от Куропаткина достались расстроенные войска.

Николай II не «оставил» своего бывшего военного министра в беде. Сразу же после войны Куропаткин был назначен членом Государственного совета. Он поселился в своём родовом имении в Псковской губернии, где один из самых неудачливых полководцев России занялся литературным трудом. Там он написал четырёхтомный труд о Русско-японской войне.

Как гром среди ясного неба, пришло известие о страшном Цусимском поражении. К тому времени активные боевые действия в Маньчжурии сторонами почти не велись: и русские, и японцы жили ожиданием каких-то важных событий на море — всем было известно, что из Балтики в Японское море идёт броненосный флот России, чтобы переломить в свою пользу войну.

Известие о Цусимском разгроме пришло в 18-й стрелковый полк с официальным уведомлением из дивизионного штаба. Скрыть это от нижних чинов было просто невозможно. Своё искреннее возмущение позором и трагизмом случившегося полковые офицеры выразили перед Юденичем, собравшись в его палатке:

— Что же делал Рожественский?

— Как так случилось, что отряд Небогатова спустил перед японцами Андреевские флаги?

— Почему наши моряки в Порт-Артуре дрались геройски, а при Цусиме нет?

— Неужели на эскадре Рожественского не знали о подвигах «Варяга» и «Корейца», миноносца «Стерегущего»?

— Да, такого в истории русского флота ещё не случалось.

Юденич очень хотел разделить со всеми офицерами негодование по поводу поражения 2-й Тихоокеанской эскадры в Цусимском морском сражении. Но он понимал, что командир полка не должен «митинговать» вместе с другими. Его долг — «держать» полк в своих руках. Поэтому, когда все, кто хотел, выговорились, сказал твёрдо:

— Господа офицеры, товарищи мои. Поражение флота на море ещё не означает поражения армии на суше. Война России с Японией на Дальнем Востоке пока не проиграна. — Полковник посмотрел на сумрачные лица полковых офицеров, с большинством из которых он служил ещё в Виленском военном округе. Помолчав, он добавил: — Идите к своим солдатам и в эту горестную для всех нас минуту будьте рядом с ними.

Войска нового главнокомандующего Линевича к лету получили значительные пополнения. Теперь русские Маньчжурские армии мало в чём уступали японским маршала Ивао Оямы. Но по всему было видно, что война на Дальнем Востоке завершалась и теперь действовать больше приходилось дипломатам.

На полях и сопках Маньчжурии Николай Николаевич Юденич получил признание своих способностей военачальника. Его авторитет в действующих войсках, как умелого и твёрдого полкового командира, был общеизвестен. 18-й Стрелковый полк имел репутацию действительно боевого: прежде всего за дела под Янсынтунем и в Мукденском сражении.

Российский военный историк-белоэмигрант Антон Антонович Керсновский в своей четырёхтомной «Истории русской армии», описывая Мукденское сражение, с большим уважением называет фамилии трёх полковых командиров, составивших себе в февральские дни 1905 года блестящую репутацию. Это командир 18-го стрелкового полка — полковник Юденич Николай Николаевич, 1-го Сибирского — полковник Леш Леонид Вильгельмович и 24-го Сибирского — полковник Лечицкий Платон Алексеевич.

В годы Первой мировой войны все трое станут генералами от инфантерии, то есть полными генералами и Георгиевскими кавалерами. Леш будет командовать 3-й армией, воевавшей на Юго-Западном фронте, Лечицкий — 9-й армией на том же фронте.

В этом коротком списке Керсновского показательно следующее: Николай Николаевич Юденич назван первым. Такое «распределение» мест ещё никем из военных историков не оспаривалось.

В июне 1905 года Юденич назначается командиром 2-й бригады 5-й стрелковой дивизии. Генеральские погоны не заставили себя долго ждать — производство в генерал-майоры происходит быстро: на то она и война. В далёком от Дальнего Востока Санкт-Петербурге смогли по достоинству оценить заслуги полкового командира, уже девятый год ходившего в звании полковника.

Но как ни странно, боевыми наградами Николая Николаевича высшее армейское командование не очень-то баловало. И это при том, что обладатель золотого оружия не раз демонстрировал на поле брани искусство управления батальонами и полками. Но ордена всё же были, хотя Святого великомученика и Победоносца Георгия среди них так и не оказалось.

За Русско-японскую войну будущий главнокомандующий Кавказским фронтом Первой мировой войны имел всего два боевых ордена — Святого Владимира 3-й степени с мечами и Святого Станислава 1-й степени тоже с мечами. Такими наградами на войне мог гордиться любой офицер русской армии. Но Георгиевским кавалером Юденич в Маньчжурии всё же не стал, хотя это и было его заветной мечтой.

Однако участие в войне с Японией обернулось для Николая Николаевича ещё и боевыми ранениями. Особенно тяжёлым оказалось последнее из них, плохо залеченное...

Когда русские армии остановились на Сыпингайской позиции, началась глухая позиционная война: для Маньчжурии это было нечто новое. Полки и дивизии вгрызались в землю по всем правилам военно-инженерного искусства. Осторожный Линевич больших операций против японцев не предпринимал, бои велись только местного значения. Пополнения же из России по Транссибирской магистрали всё прибывали и прибывали в Маньчжурию.

Японский главнокомандующий маршал Ивао Ояма был достаточно хорошо осведомлен об этом. Он неоднократно сообщал в Токио императору-микадо о том, что русские войска усиливаются. Ояма предлагал: или вновь наступать, или заключать мир с Россией, которая войну уже проиграла, хотя только на море.

В русском штабе тоже понимали одну простую истину: японцы «выдохлись». Появились надежды изменить ход событий на войне.

Вскоре в русские войска, зарывшиеся в землю на Сыпинтайской позиции стали поступать газетные сообщения о том, что президент Соединённых Штатов Америки по своей инициативе (но не бескорыстной) начал переговоры с обеими враждующими державами. Мир был нужен и Японии, чья экономика была сильно подорвана большой войной, и Российской империи, в которой вспыхнула революция.

Военная газета «Вестник маньчжурских армий» по этому поводу напечатала краткое сообщение:

«Государь император соизволил принять предложение президента Соединённых Штатов Америки на ведение, при его посредстве, мирных переговоров с Японией».

Затем в Маньчжурию пришла весть о начале мирных переговоров. Несколько позднее — что Витте и Камимура подписали Портсмутский мирный договор[6].

Генерал-майор Юденич не мог сказать, что подчинённые ему стрелковые полки — нижние чины и офицеры — были особенно обрадованы заключённым миром. Нигде не слышалось возгласов «ура», ни музыки. За столами не поднимались тосты за Портсмут. Но все хотели вернуться в родное Отечество — «владеть» Маньчжурией никто не желал: она была чужой землёй для русского солдата.

Военным виделось одно: неудовлетворённость таким исходом Русско-японской войны. И дело было даже не в отданном Южном Сахалине. Едва ли не всех угнетала мысль о бесплодных трудах и жертвах, доставивших русскому оружию, вместо славы позор. Об этом вовсю кричали оппозиционные самодержавию газеты и политики разного толка.

Всё же для генерал-майора Николая Николаевича Юденича участие в войне на полях и сопках Маньчжурии стало делом чести, предметом гордости российского дворянина, избравшего себе в жизни военное поприще в рядах Российской Императорской армии.

Можно сказать, что он гордился своим участием в Русско-Японской войне 1904-1905 годов: пройдя все её испытания достойно, с честью русского офицера.

До самых последних лет жизни Юденича одной из любимых песен для него стала песня А. И. Шатрова «На сопках Маньчжурии», написанная на слова С. Г. Петрова (Скитальца):