Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

ГЛАВА XVII

Восемь дней прошло после выезда Георгия из Москвы. Нина никому не сказала ни слова о его телеграмме.

На день его приезда она отпросилась с работы. С утра ждала и прибрала квартиру, выкупалась, сходила в парикмахерскую и уехала на автобусе на вокзал.

В редакции все удивились, зачем ей понадобился выходной. Такого никогда не бывало. Молодежь попыталась пуститься в догадки, но ничего не могли придумать. Остроты повисли в воздухе.

Нина с цветами в руках ждала на перроне. В глубине тайги слышался паровозный гудок. Георгий ехал.

Вокзал был новый, бревенчатый, почти в десяти километрах от города среди березового леса. Кое-где на отрогах сопок гнездились липовые рощи. Железная дорога только проведена, ее строители каким-то чудом сохранили все это.

Нина, внешне спокойная, ходила и смотрела на лес. В нем было что-то вечное, сильное и глубоко родное ей.

Георгий сошел с поезда почти без вещей, но с каким-то новым альбомом.

— А где же твой багаж?

— Картины? Все осталось в Москве.

— Ты поступаешь?

— Нет… Расскажу.

— Будет выставка?

— Да, кое-что у меня обещали взять… А тут московские зарисовки, — сказал он, показывая на альбом и целуя Нину еще раз. Он такой здоровый, сильный, высокий — кажется, стал выше в Москве.

— С успехом?

— Не совсем! Но… пользы много… Пойдем домой пешком. Чемоданчик у меня легкий. Я тебе привез все, что ты просила, чулки купил на Серпуховке, выстоял в очереди, материал на платье в универмаге на Петровке. Я каждое утро ходил в очереди, как на службу, Гагарова мною руководила, а я потом на память рисовал жанровые сцены из московской жизни. Еще типы Островского сохранились, только с современным оттенком.

— Ты у Гагаровых останавливался?

— Нет, у меня был номер в гостинице. Картины поместили в маленьком зале, в одной из комнат Союза и вскоре устроили просмотр. А ты знаешь, кто со мной вместе ехал из Москвы? Барабаш. А туда я ехал в одном вагоне с директором нефтеперегонного завода, и он всю дорогу развлекал анекдотами. Говорит, что только в вагоне отдыхает.

Они шли по дороге, по которой последний раз возвращались зимой, проводив Алису Гагарову. Теперь березники в листве. На горах — синяя зелень елей.

Теперь лес в зелени. На широкой просеке местами пеньки и коряги, потом идет участок чистый, с обнаженной глиной, желтой и яркой. Тут работали лопатами и машинами. Оставленный трактор-каток стоит посреди дороги. Дальше участки мощены. Около глубоких траншей, выкопанных еще в прошлом году, разбросаны огромные цементные звенья будущих канализационных линий.

— Встретила меня Алиса Львовна и представитель Союза. И сразу закрутились московские дела. Они все-таки умеют работать там…

А лес темнел, казалось, что стены берез и лиственниц сдвигались выше. Тут лес не тронут. Сапогов теперь пытался сохранить все для будущего города.

Нине казалось, что она отдыхает душой, сердце ее согревалось. Она шла рядом с любимым и слушала его рассказы. За дни разлуки она привыкла к напряжению. Горько женское одиночество, не дай бог никому.

Длинный летний вечер, когда солнце долго не заходит, кажется, что остановилось.

— Ты знаешь, что случилось со мной в Москве? Я вдруг почувствовал, что когда-нибудь буду жить там. Я люблю здесь все, но мне кажется, что меня там ждет что-то в будущем, я не знаю — что. Может быть, неприятности, — пошутил он.

Нина потускнела. Это напоминало ее думы — вечерами в одиночестве. Их ощущения в разлуке были одинаковы.

— Москва — это огромный мир, даже не город, а именно целый мир. Не знаю, хорошо это или плохо, но мы когда-нибудь будем с тобой там жить. Когда-нибудь…

Он приехал какой-то странный, — кажется, голова его еще в Москве.

— А что же с учением?

— Я, кажется, мог бы поступить. Сейчас творческие союзы стремятся привлекать в искусство и литературу новые силы. Стараются выдвигать молодежь. Но пока культура вся лишь в Москве, и это, знаешь, заметно. По дороге, во всех городах я покупал газеты, читал их, и какая-то все скука, тоска. Кое-что — интересно, а кое-что везде и всюду пишется одинаковое. И я вспомнил… Как мы с тобой ехали сюда…

— А что же с учением? — еще раз спросила Нина.

— Как бы тебе сказать. Пока ничего. Обещали поддержать. Но должны все обсудить, решить, выяснить, — и только, видимо, на будущий год… Предлагали мне пожить в Москве, похлопотать самому, чтобы приняли без экзаменов. Но я отказался, сказал, что поеду домой готовиться и работать. Я побывал в общежитии студентов — невесело мне стало. Живут они… Вспомнил я мою студию, город наш, наших людей, природу… Ты думаешь, я о комфорте вспомнил? О выгодах пожалел? Нет! Студия — это работа, жизнь здесь — это необходимые знания. Я могу выражать себя как хочу… Словом, возможности у меня огромные во всех отношениях по сравнению с моими московскими сверстниками. Их учат прекрасные профессора. Очень много они рисуют, пишут, в музеях, на выставках копируют. Они — ученые. Они знают все школы, направления, но все это их как бы и ограничивает. Ты не думай, пожалуйста, что я зазнался или учиться не хочу. Надо учиться. И я буду честно готовиться, чтобы без всякого блата и без скидки на «путевку» из нового города поступать в институт. Как ты думаешь, ведь это надо?

— Конечно.

— Я прежде всего хочу этого для будущего. И для тебя.

— Да?

— Ну вот теперь я тебе расскажу, как меня приняли. Долго мы не могли найти человека, который должен все решить со мной. Искали его дня три. Его фамилия Лень-Лобунов. Нет его ни дома, ни на работе. Занят. Телефоны не отвечают. Тогда муж Алисы взял на себя роль гида. «Едемте в ресторан ЦДЛ». Приехали. Лень-Лобунов сидит с компанией. Вот он! Его ищут, наверно, сотни людей по разным делам, всюду говорят, что он занят, загружен работой. Он за столом очень радушным оказался, доступным и хлебосольным. Сидел там целые часы за пустыми разговорами… Но я как-то был настороже, и мне все это не очень нравилось. Перед этим я один раз звонил ему на квартиру, и какой-то мужской голос ответил, сказал, что я ошибся, а когда я переспросил, то он меня обругал так, что хоть Барабашке впору. И когда я услыхал его голос в ЦДЛ, то мне показалось, что это он сам со мной по телефону разговаривал. Я к этому еще не привык… Лобунов заявил, что все можно сделать, и тут же за столом мы сразу обо всем сговорились. Но между прочим он сказал, что я рано приехал, что надо было вызвать меня месяца через два, а до того прислать работы, что комиссия у них не скоро соберется. И велел мне ехать домой и ждать нового вызова. Поэтому я и возвратился так рано… Буду ждать… Ах, Лень! Но чтобы не зря я приехал, решили устроить предварительный просмотр.

Георгий задумался. Ему не хотелось рассказывать жене всего, чтобы зря не расстраивать ее.

— Просмотр для меня был очень важен. И то, что мы решили там за столом, показалось мне, сейчас важнее сделать, чем поступать учиться. Я надеялся, что услышу отзывы, люди приедут, художники. Я попросил, чтобы некоторые любимые мною мастера приехали. Но Лобунов как-то иронически к этому отнесся и ничего не сказал. Я понял, что все они мало доступны и очень загружены всяким делом. Может быть, точно так же, как сам Лобунов… Осенью предполагается выставка, и Лобунов обещал, что до того мои работы надо обсудить и к этой выставке они меня еще раз вызовут. Сказал, что не надо было лезть в Москву раньше времени, мог бы прислать работы через Союз художников. Это уж он потом погрубей в Союзе сказал. Сделал кому-то замечание, что меня рано вызвали. Ну пусть… Я буду дома и работать буду, дело пусть там движется само. Не хлопотать же мне, не бегать и расхваливать себя.

Москва, знаешь, мне показалась зеленой, чудо какое-то, город-курорт, всюду садят цветы и деревья, воздух хороший. Москвичи деятельны и внимательны. Но если приглядеться, то жизнь их страшная, может показаться нездоровой. Но много, много делают они. Есть там художники-бессребреники, бесконечно преданные труду. У меня очень интересные встречи были.

— Там, наверно, очень интересное общество у Гагаровых.

— Да, но общество это иногда производит на новичка анекдотическое впечатление. Кажется сатирой на общество, театром комедии. Так не стесняются люди выказывать слабости, пристрастия, желания, нервничают. Но я сужу по делу. А работать они умеют, дело свое каждый знает хорошо. И даже поразительны некоторые их творения…

— А муж Алисы Львовны как тебе показался?

— Характер у него неровный. Алиса Львовна, как там выражаются, «дралась» за меня повсюду. Видимо, она дала толчок заметке в «Правде». Знаешь, стыдно этому радоваться, но все началось с газеты. Гагарова очень симпатичная, и все относятся к ней с большим уважением. Сплетни тебе привез. В Алису Гагарову безнадежно влюблен один известный кинодеятель. Ты удивишься, если я назову тебе фамилию. Человек очень разносторонний. И этот серьезный человек всюду преследует ее как мальчишка, ждет ее на углу дома, подъезжает на машине, звонит постоянно. И она говорит, что это продолжается уже не первый год, что она не может от него отделаться, что он ей надоел. Она меня познакомила с этим Мишей. Он красивый и на вид приятный человек, хотя Гагаров бог знает в чем его винит. В самом деле, в нем есть что-то обаятельное. Только почти лысый, хотя и молод довольно. Говорят, что все деятели кино лысеют необычайно рано…

— Почему?

— Есть две причины!

— Ах, будет тебе!..

— Алиса заставила его позировать, я сделал несколько рисунков и все оставил там. Их у меня из рук вырвали в редакции журнала. Пойдут какие-то статьи о нем. Этот Миша хочет уйти от жены, бросить из-за Алисы детей, просит ее развестись с мужем. Она говорит, что у нее голова разламывается, что ей все это мешает жить и работать, что она вечно расстроена… Но она жалеет этого человека, очень уважает, но не любит. Сейчас она пишет о нем книгу. Он красавец мужчина в самом деле — стройный, высокий, рука как стальная. Но Гагарова любит своего мужа. И он талантлив. Очень оригинальный график.

Нина все это слушала как бы с некоторым недоверием, словно Георгий не во всем там разобрался как следует или у нее были какие-то другие, веские доводы.

— А работы Лень-Лобунова? — спросила она.

— Последние его работы — портреты, правительственные собрания. Он тоже много работает, совмещает общественные обязанности со своим делом. Я был у него. Но, откровенно говоря, мне его картины не нравятся, все это мундиры, ордена, заседания. Хотя и характеры ему даются, и он техникой владеет. У него есть что-то свое. Пишет пейзажи, и очень хорошие, тамошние, центральных областей. А в самом есть что-то грубое, самоуверенность во всем. Художники его хвалят — не знаю, искренне ли, уверяют, что он очень энергичен, полная противоположность своей фамилии… А мне показался он по службе чиновником суровым и в то же время этаким вальяжно-покровительственным. Как мастер? Двадцать лет он живет одним и тем же. Чувствует ли он идеи, ради которых творит, или это у него все по инерции — не поймешь! Какое-то насаждение табеля о рангах в живописи… Он руку подает так, что твою руку отведет прочь, словно от тебя пахнет чем-то дурным… А пишет вождей… Вот муж Алисы показал мне интересные работы. Гравюры его антифашистские — самый трезвый реализм, осознанность цели, отчетливость мышления, мастерство. Он говорит, что сейчас нужно для борьбы против фашизма реалистическое искусство. И нужна сатира. Следует приучать народ к тому, что грянет война, польется кровь и что пощады врагу не надо давать… Иногда они спорят с поклонником Алисы. Тот бывает у них, но изредка. Да, у Гагарова гравюры на линолеуме хороши. И он прав — нужен реализм. Он каждую свою мысль излагает с замечательной ясностью. Только усваивай.

— Ну а просмотр?

— На просмотре был Сергей Герасимов, разговаривал со мной. Еще несколько художников.

Георгию не хотелось рассказывать всего. В числе других на просмотр приехала очень старая немка-эмигрантка. У нее больные ноги. Смотрела картины, улыбалась не то сочувственно, не то саркастически. Долго стояла у каждого пейзажа. Видит она плохо и почти совершенно глухая. Обошла Георгия со всех сторон и со странной улыбкой осмотрела его. Тряхнув головой, словно на ней были девичьи кудри, отошла прочь.

Через некоторое время сказала:

— Эту выставку можно показывать и в фашистской Германии! И сам Раменов, — продолжала старуха, с трудом ворочая языком, но громко, — и сам Раменов кажется мне похожим на современного баварского молодчика… А разве я что-то плохое сказала? — осклабясь, спросила она. — Теперь же «они» наши друзья!

— Вы старая дура! — сказала ей Алиса по-немецки.

— Да? — улыбнулась немка. — Я вас не слышу. — Она протянула ей свой аппарат с микрофоном.

— Выживаете из ума! — раздраженно продолжала Алиса. — Вы понимаете, что вы говорите?

— Да, понимаю.

— Вы позволили себе большую бестактность.

— Что? — еще раз протянула аппарат старуха.

— Вы ставите всех в неудобное положение.

Сбился народ. Никто не понимал, о чем они говорят. Алиса дрожала от негодования.

— Ну разве можно в такое время писать орехи? — пожав плечами, проговорила немка по-русски.

— Все можно! Подумайте! — Алиса постучала себе по голове.

Раменов обмер, услыхав такой разговор. Но он сдержался. Потом Алиса и ее муж очень хвалили его за твердость характера, сказали, что старуха всюду ездит и сует свой нос, ее не надо слушать. Алиса перевела Раменову весь свой разговор со старухой. «Она, видимо, хотела сказать, что на ваших работах есть знак какой-то аполитичности. Конечно, она понимает все по-своему, она травмированный человек, фашисты били ее, сломали ей плечо…»

У входа в зал, где устраивался просмотр, Лень-Лобунов обнял Раменова.

— Мы поддержим тебя! — сказал он и похлопал Георгия по плечу. — Крепкий сибиряк! Герасимов похвалил тебя!

Он увел Раменова в свой кабинет.

— Только приехал ты не вовремя, — что тебе не сиделось!

— Но я же говорю вам, — раздраженно ответил Георгий, — меня вызвали, я не сам же ехал! Зачем вы повторяете мне: «Рано, рано!»?

— Да, тебя вызвали, мы всё оплатим, это пустяки! Еще раз приедешь. Побываешь в столице за год два раза.

А немка, выходя с просмотра, еще что-то яростно воскликнула и притопнула ногой в коридоре.

Раменов сказал Лобунову, какие суждения пришлось ему услышать.

— Кто это сказал про Германию? — яростно спросил Лень. — Эта немка? Она? Что ты слушаешь эту старую… Нечего ее слушать! И кто ее пригласил? Я удивляюсь! Кто посмел?

Немка долго не отпускала Алису, говорила, что не чувствует революционного художника. «Где его ненависть? Борьба? В чем она? Где «баррикады»? Как можно сильному человеку прощать бездействие!»

Алиса ответила, что у них нет там никаких баррикад, они строят новую жизнь, совсем не сидят без дела: у них романтика созидания и освоения природы, и надо совершенно потерять способность мыслить, чтобы пороть такую чушь.

— Я не понимаю, во что вырождается у вас революционное искусство!

Лень-Лобунов тоже сказал, что надо более отчетливо акцентировать современность…

Но во всех этих суждениях для Раменова было и что-то полезное. Даже в том, что говорила немка. Хотя она и больна, и оскорблена, и понимать ничего не хочет, что делается вокруг.

Он почувствовал, что в мире в самом деле идет ожесточенная борьба.

Вспомнил, как секретарь горкома Петров включил приемник и заставил его слушать вражескую пропаганду. Очень тактичный, осторожный, он тоже напоминал о том, как неспокойно в мире.

— Что ты задумался так печально? — спросила Нина.

— Я еще много-много буду тебе рассказывать… Но сразу как-то не хочется.

— А что Барабашка?

— А Барабашка потешал меня всю дорогу и спрашивал, где инженеры нашли нанайцев, когда проводили дорогу от Москвы до Владивостока.

«…Гошка, а почему в Москве девки шибко гуляют с мужиками? Молоденькая, а идет со стариком…»

«Вот неправда», — отвечал Раменов.

«Фу, какой неправда! Чистая правда! Наша раньше был такой закон, а теперь нету. Старший брат себе жену взял. Если есть еще братья, то его жена будет общая. Младший брат может с ней спать. К нам приезжал ученый из Ленинграда, сказал — Энгельс про этот закон писал в книге. Чё, правда, Гошка, на Москве такой закон теперь тоже есть?»

«А если у мужа старший брат? — спросил Георгий. — Что ваш закон тогда?»

«А старший брат не может. Знаешь, почему? Чем старше — тем хуже. А молодой спит, не портит. Моя думал, на Москве надо такой закон делать. Как женил старик, молодой баба брал, его молодой брат можно гулять. А теперь наши все братья, все народы Советского Союза? Братья? Правда, нет ли? Говори, Гошка, не ври! Черный человек, белый, рыжий, эвен, ненец, нанаец, русский — все одинаковы?»

«Конечно, братья! Только ты не такой дурак, как прикидываешься».

«И ты, Гошка, тоже не дурак! Понимай, ты — русский. Для всех рас и народов старший брат. Старший? Да?»

«Да».

«Ну вот! Конечно, моя только маленько критикую. Моя свои дочери есть, парни тоже есть… Моя хочу старый закон гонять совсем, Гошка, на партию вступаю скоро. Моя буду коммунист. Моя старый закон гоняю, а его обратно полезет? Черта тебе!»

Еще Барабашка жаловался, что много развелось хулиганов.

— А как ты думаешь, — вдруг спросил Георгий у жены, — Есенин помогает в борьбе с фашистами и в построении нового мира?

— У тебя были на эту тему неприятные разговоры?

— Да…

— Может быть, не меньше, чем Маяковский.

— Я бы чуть-чуть хотел походить на Есенина. Есть люди, которые возмутились, увидя мои «орехи».

Теперь они шли там, где в прошлый раз, зимой, качаясь на сугробах, их перегнала машина Сапогова. Сейчас на просеке пусто. Автобусы едут старой дорогой, и там пассажиры шагают длинной вереницей пешком. Все, кто не попал на автобус.

— А как Сапогов тут себя вел?

— Я потом тебе расскажу. Сейчас так хорошо.

— Ну вот, о чем это я говорил? О москвичах? Да… они… много читают, знают друг друга, осведомлены обо всем, очень насторожены сейчас. И смотрят на Германию, как мы тут на Японию. Видимо, тайно происходит перевооружение, подготовка. Но немке об этом в микрофон никто кричать не будет…

— Какой немке? — удивилась Нина.

— Я потом тебе все расскажу… В Москве жизнь бурлит. А я, знаешь, вдруг вспомнил наш город, леса, осенний лов рыбы, поиски нефти, первооткрывателей…

Вдали, через просеку, с холма, видны стали кварталы кирпичных домов, похожие издали на фундамент среди леса.

Нина взяла Георгия за руку, прислонилась к плечу и стала рассказывать, какой прекрасный ребенок у Ольги. Ей не хотелось входить в город…

Утром лил дождь.

— В чем-то немка права, а в чем-то ошибается! — говорил Георгий. Она ему покоя не давала. — Когда я пишу березу, я уж такого благоговения, как москвичи или волжане, не испытываю. Я больше люблю кедр. Но и для меня береза не просто береза. Это чувство. Вечное, как чувство любви…

— Она стара, а в старости говорят о болезнях.

— Я сначала не обиделся на нее. Даже приятно было, как внимание… Какой у старухи темперамент! Но теперь, когда я вижу жизнь здесь… Жизнь сложна… А для нее существует только красное и черное. Когда начнется борьба, придется вспомнить и Есенина с его березами. Березы будут драться. И тут мои первооткрыватели с Переминым предупреждают: не шутите!

— Она, может быть, понимает это, — недобро усмехнулась Нина.

— Но человек не ради культа ненависти пойдет драться. Не может быть ненависть ради ненависти. Красное будет драться с черным за солнечный мир справедливости, за чистые воды и чистый воздух…

Издалека все таланты кажутся идеалом. Поэтому при встрече с ними нередко разочаровываешься, как в людях. Может быть, такие же впечатления в свое время оставались от Гогена или Саврасова…

Георгий пошел в парикмахерскую и встретил там Нату. Она взвизгнула громко и поцеловала его при всех.

— Ты ревнуешь меня к Нате? — спросил Георгий, возвратившись выстриженный и надушенный.

Внутренний мир Нины был так полон в это утро, что ей, казалось, ни до чего нет дела. Но неужели может быть война?

Георгий сказал, что Ната хочет прийти к нему.

— Прекрасная модель. И забавная, приятная… Я даже соскучился по ней…

— Вы теперь знаменитость? — спрашивала Ната, стоя на другой день в его студии.

— Нет. Я только хочу ехать учиться.

— А зачем вам учиться?

— Меня постигла неудача, Ната.

Он рассказал ей историю со старым кладбищем и со своей картиной о нем.

— Я почувствовал — надо учиться…

— Так вы из-за меня пострадали? — всплеснула руками Ната. — Мама моя говорит про вас, что вы не побоялись никого и пошли один на всех и заступились. А вы знаете, что кладбище рыть перестали? Мама говорит, что вам за это бог даст счастье. Это она говорит, как верующая. Вообще маме моей вы очень нравитесь. А народ ругает вас, и художники на базаре всем рассказывают, что вы реакционер и хотите восстановления религии, игнорируете решения партии и правительства. Что вы — за кулачество, за кулацкие обычаи. Но приезжал мой братишка из армии и всем этим настроениям дал отпор. Он пригрозил двинуть этому пьянице на базаре по зубам, а потом показал ему газету «Правду», где про вас написано. Он эту газету всюду носит с собой.