Желтый дьявол. Том 2

1. Шрифт

Коваль в ночной смене.

Быстро ложатся на верстатку одна к другой свинцовые буквы — Коваль торопится; он набирает воззвание сопочного партизанского штаба Уссурийскому казачеству. Скоро он закончит, потом в машину, а там…

«Лопнет от злости Враштель, — думает Коваль, весело заканчивая. — Оскалят зубы японцы…»

На улице слякоть и дождь… — «ночь черна, как душа грешника».

Крадучись с пустыря через забор по двору и к окну — человек. Заглянул в окно.

В свете на минуту мелькнуло молодое лицо — и в тень, в ночь…

А рука по раме тихонько: тук-тук-тук…

Не слышат… Опять: тук… тук… тук… — сильнее.

Открывается нижняя створка окна. Коваль шепотом в ночь:

— Адольф, ты?

— Да… — так же ответ: все готово?

— Все! — ловко вышло… метранпаж свой парень оказался, а сторожа и остальную братву я напоил ханьчжой[9]в дым… — спят мертвецки…

— Воззвание готово?

— Готово. Уже отдал ребятам… Унесли… расклеивают… — Коваль раскрыл окно совсем.

Быстро в мешок из касс с глухим шумом пересыпается шрифт.

Готово — мешки полны, в каждом по четыре пуда.

Коваль, как кошка, прыгает с подоконника во тьму, в грязь, в ночь… Окно тихо притворяет.

Взваливают мешки и пустырем, а потом окраинами улиц спящего в грязи маленького городка Никольска пробираются через железную дорогу и кустарником выходят на дорогу, в тайгу. С ними идет метранпаж, он тоже удирает в сопки, партизанить…

В лощине у речки их ждут две лошади…

2. Партизанская газета

Весь грязный, в свинцовой пыли летит, перевертывается, сшибает встречных, махая листом бумаги, вбегает в штаб: — Ура! Газета готова… — кричит Коваль и с гордостью кладет на стол, — товарищ Штерн, вот!..

Штаб обступает газету.

А по широким, травою заросшим улицам, спускающимся по склону горы большого села Анучино — кучки крестьян, партизан с берданками. Там у забора, здесь на траве, тут под деревьями — читают свой первый номер партизанской газеты.

А позднее — гонцы по тыловой связи во все деревни и глухие местечки, хутора и урочища, за Доубихэ, по непроходимой тайге; к фронту — во все полевые штабы, а оттуда по партизанским отрядам гуляет газета повстанчества — «Крестьянин и Рабочий».

В газете написано, что крестьяне восстали против Колчака за свою волю, за свою землю, за свои Советы; что в городе рабочие бросают заводы и идут в сопки помогать крестьянам бороться за свою рабоче-крестьянскую власть…

И читают мужики, и хмурятся довольно… по складам разбирают до самой последней строчки, до самой последней буквы…

— Дывись, яка газета у сопках!..

Не только за все предреволюционное время, но и за революцию может-быть настоящая пролетарская газета попадает в глушь тайги первый раз, в сопки, в самые отдаленные уголки необъятного Приморского края; доходит до самых глубин крестьянской массы, до самого их сердца — потому что они восстали и живут этим восстанием…

В сопках нет ни одной хаты, из которой не было бы старого или молодого партизана; нет ни одной матери или жены, у которой не было бы сына или мужа там — у железной дороги, зорко стерегущего, у ворот в тайгу, врага, намеревающегося разорить их семью, хозяйства — отобрать землю… И одинаково читается партизанская газета, как в крестьянских хатах, так и на фронте, в отрядах, так и в заводах по городам: единым биением бьется пролетарское сердце в сопках и городах.

Но не так думают враги:

— Газета!.. Сволочи… Какое нахальство… — комкает, рвет партизанскую газету полковник Враштель, командир конно-егерского полка в Никольске. Злобно шагает по кабинету: — повстанческий съезд устраивают — вот до чего осмелели…

Останавливается, кричит:

— Нет! Этому надо положить конец!.. — Звонит.

Входит адъютант.

— Позовите начальника штаба.

Садится.

— Какое нахальство…

3. «Старики»

Баев всех грузнее, но на ходу, лазить по горам он легче Здерна, самого маленького из всей команды.

Они уже перевалили через кряж и скатывались в Анучинскую долину. Это — «старики» из Владивостока: Федоров, Баев, Здерн… Не выдержали владивостокской атмосферы «варения в собственном соку» и двинулись в сопки… Ревком поругается, а потом согласится — знает, что товарищи правильно сделали…

Санаров со своими металлистами уже давно отделился от них и повернул на Фроловку. А они — в центр, в Анучино — где и главный штаб и откуда уже начата большая работа правильной советизации засопочной области, там работники «штатские» больше всего нужны…

Широко расстилается лощина, зажатая как в трубе грядами отрогов Сихотэ-айлиня. Чернеют на зелени склонов деревни, укутанные в яблоню, вишню, черемуху… — Белыми островками, ватой раскинулось по долине цветение…

А сразу, тут же у ног — море ландышей и сочным и сладким запахом заволакивает долину — дышишь, точно пьешь медвяную влагу…

Команда остановилась — не может насмотреться, надышаться: уж больно непривычна картина… после туманного каменного города — такая простота и вольность…

— Хорошо!.. — выдыхает Баев, — ну-ка, дай свою трубу…

Здерн нехотя отрывается от своего огромного призматического бинокля. Когда бинокль в футляре — он у него болтается и бьет его по пяткам… — Баев всегда скулил над его «трубой»…

— Что? Просишь!.. А смеялся… Здерн не выдерживает, чтобы теперь не заявить свои права победителя…

— Ну-ну… не буду… давай…

В копне черных волос у Федорова блестят только глаза да зубы — он уселся на пенек и тоже залюбовался — смотрит, молчит и улыбается…

— Хорошо… — снова резонирует Баев.

— …Харитоша! Здорово… — и Баев трясет руку Харитонова, рыжебородого, маленького, крепкого, в очках — ольгинского большевика-учителя…

Потом все они забираются на телегу и едут в Янучино.

С Харитоновым они встретились в деревне Ивановке. Оттуда едут вместе.

Харитонов сейчас из Никольска — уже второй раз пробирается в сопки, — ездил по поручению штаба.

А вечером, по приезде в Янучино, Харитонов рассказывал в штабе, что видел в Никольске анучинского попа. Ворчал начальнику гарнизона — зачем выпускают таких господ… зря.

— Я, бис его знает!.. — Зарецкий отмахнулся.

Грахов позвал всех на совещание: Штерн реорганизовал главный штаб и «старики» пошли в работу…

4. Неприятель в тылу

С реки Ноты приехал гонец от хутора Пешко в штаб с пакетом от Рыбаковского. Привез его гольд Тун-ло.

Гонца сразу провели к Штерну. Долго там оставался гольд, что-то подробно лопотал, рассказывал — «разменял» пакет…

А когда вышел — обступили его партизаны… Он и им рассказал…

Не ладно на верховьях Ноты:

— …Хунхузы… много есь… расбойника есь… Куа-шан первый настоящи человека. Я знайт — свой… партизана есь…

— А Ли-фу? — подошел Зарецкий.

— О! Лей-фу — шибко расбойника есь… Ирбо[10] обижайт… кантрами делайт. Многа опиум надо… бабушка надо… стреляй… — игаян макака…

— А что Ко-шан, знает его?

Гольд улыбается и смотрит на всех — не понимает.

— Ну, игаян капитана Ли-фу и Ко-шан? — Зарецкий старается разъяснить…

Гольд понял — он усиленно мотает головой и мигает своими маленькими, подслеповатыми глазами:

— У-у… ытьу… игаян… — и тычет себя пальцем, и в пространство: — Куо-шан и ты игаян шанго… — Зарецкому в грудь: — у-у… Лей-фу — шибка… цхо!.. — и плюется, гортанно выхаркивая слюну, точно из самого нутра…

— Лей-фу… игаян макака…

Партизаны смеются.

— А как пантовал нынче Тун-ло? — кто-то из партизан, старый охотник, к нему…

Лицо гольда черное, обожженное солнцем воронится в закате дня:

— Кругом стреляй… моя стреляй… его боиса…

— Распугали, значит… — Сокрушенно, по-охотничьи вздохом партизан… Потом все уходят ужинать…

— Так оно и есть… — Штерн делает пометки на большой рельефной карте области: — вот здесь и вот тут… — думает… — в самом глубоком тылу… То же неприятель…

— Ловко, стервецы, придумали! — ходит по избе, широко шагая, Грахов; руки у него в карманах, кулаки выпираются в тонких черных штанах…

«Еще один лишний враг»… — думает Федоров.

Баев где-то на кухне возится с хозяйкой, уговариваясь насчет ужина:

— С дороги мы, хозяйка… устали… и снидать хочем… Здерн копается со своей «подзорной трубой» — уж очень ее бережет… Он собирается к Спасску в одарский штаб — Штерн его туда направляет в помощь, в район.

Входит Зарецкий.

— Товарищ Штерн! Там два корейца приехали… говорят, к вам…

— Откуда? — и Штерн отрывается от карты.

— Говорят, общество послало отуруг[11]…

— …Так вот товарищ Ким — здесь организуйте отряды… вливайте их по участкам в наши партизанские полевые штабы: вооружение дадим, а все остальное пусть берут на себя уруги… Охрана будет выделена из ваших же отрядов. Хунхузы тогда будут осторожнее… а потом: это я знаю, чьи проделки — Ли-фу!..

— Да-а… скуластое лицо Кима пасмурно. Он посматривает и как бы еще что-то ждет от Штерна… Он хорошо говорит по-русски — он вырос в Приморьи… учился в русской сельской школе… он все знает.

— Ли-фу — японский помощник… говорит он, и глаза его темнеют, за скулами что-то похрустывает…

— Только бы оружия — уруги помогут… теперь легко их поднять…

— А Сеул как? — тише и наклоняется к нему Штерн.

— Послал братку… — и огнем заговорщика зажигаются глаза Кима.

— Вот еще наши новые партизаны… — Штерн глазами показывает на корейца входящим Баеву и Харитонову и улыбается…

— Партизан! А винтовка? — смотрит Баев.

— Будет, он даст!.. — Ким уверенно к Штерну.

— Дадим… организуйтесь только скорее…

— Еще новая сила… и Федоров пересаживается ближе к столу и заводит оживленный разговор с Кимом о корейцах.

Не замечает, как из штаба давно уже разошлись… кто — ужинать, кто — по отрядам…

Остались только над картой Штерн, да Ким и дядя Федоров — тихо разговаривают…

Уже глубокая ночь.

Партизанские отряды, разбитые повзводно, разошлись по своим сеновалам.

Спят. А то с дивчатами гуляют.

Только заставы да конная разведка далеко по дорогам раскинула свои щупальцы…

Не спит…

Сторожит Янучино: главный штаб всех партизанских отрядов области — мозг и сердце всего повстанчества.

Не спит и Штерн.

5. На стрёме

Окно в комендантскую ни чем не завешено. Прекрасно видно все, что творится внутри.

Ефим разгуливает по перрону с какой-то барышней (меньше подозрений). Полчаса тому назад познакомился.

— Да-а… И вот, когда мы плыли по Индийскому океану, на нас напали китайские пираты… человек сто.

— Ой, что вы? Правда?

— Да-а… как же.

Ефим бросает внимательные быстрые взгляды в окно комендантской. Вон у стола, как раз против лампочки, сидит человек в маске. Напротив японский комендант. Беседуют.

Чорт! Скоро ли он выйдет? Уже два дня здесь, в Евгеньевке, следит Ефим за маской. Он решился выбрать удачный момент и пойти с маской на откровенность. Сначала заинтересует его документом… А потом… будет видно.

— Ну, и что же было?

— А? Что?

— С пиратами…

— A-а… С пиратами… Мы их разбили, конечно, и забрали всех в плен.

— Куда же вы их поместили?

— To есть мы хотели только забрать их… правда. А… Поместить было некуда. Пришлось их потопить.

— Всех?

— Всех.

— Что вы?!

— Да…

«Ага… встают. Собираются… Должно быть, сейчас выйдут».

— А вы в Лондоне были?

— Был. Я везде был.

— Ах, наверно интересно?..

— Как же… Башня Эйфеля и прочее… Вы простите меня… Сейчас должен идти. Надеюсь, завтра вечером вы здесь будете? Я буду ждать.

— Ах, что вы говорите?! Разве можно?! А в какое время?

— В это же. Да, да… Всего хорошего.

Барышня удаляется. Ефим ждет.

6. Выстрел

Куда это он идет?

Ефим следит за маской. Уже позади остаются составы поездов. Маска не сворачивает в поселок. Маска идет прямо по линии в сторону депо.

«Странно, что ему там надо»? — думает Ефим.

Стараясь быть незамеченным, он следит за маской. Но Ефим ошибается. Человек в маске давно заметил, что за ним кто-то следит. Не подавая виду, он медленно продолжает идти.

У самого депо маска входит в какой-то вагон.

Ефим подбегает. A-а! Это вагон какой-то американской миссии. Должно быть, поломка есть… Вот почему он около депо.

«Придется теперь ждать. Досадно. Надо было подойти раньше».

Ефим отходит в сторону и ложится за кучей железного хлама.

Ждет… час… другой.

Слипаются глаза. Все труднее и труднее бороться со сном.

«A-а! Наконец-то».

Человек в маске выходит. С ним какой-то американец. Прощаются. Оставшись один, американец отходит шага на четыре в сторону (на минутку).

«Вот, дьявол! Скоро ли он уйдет?»

Когда американец скрывается в вагоне, Ефим вылезает из-за кучи и бежит нагонять маску.

«Куда же он делся? Ага… Вон он впереди… идет по линии крупным, размашистым шагом».

Но, пройдя еще шагов десять, маска поворачивает, сходит с полотна и скрывается за штабелями дров. Ефим, боясь потерять его из виду, прибавляет ходу.

Вот уже штабеля… Вот за угол поворот… И…

Ба-бах!.. Ба-бах!

Огнем прямо в лицо хлынуло… Что-то тяжелое ударило в голову…

«А-ах!.»

Земля закачалась и поплыла из-под ног.

Тело с разбега мешком ткнулось в землю.

Человек в маске спокойно кладет браунинг в карман, поворачивается и быстро скрывается в пролетах штабелей.

Ночь.

7. Раненый

Подвода останавливается.

Николай смотрит с крыльца на лежащего. У него обвязана голова. Рука тоже на перевязи. Под ним на телеге тюфяк, набитый соломой.

— Кононов, ты?

Николай мигом — с крыльца. Лежащий открывает глаза.

— А, Снегуровский… Да, я… Помоги подняться.

Николай помогает Ефиму.

— Да нет, нет… ничего… Я сам пойду… ты только поддержи немного.

В комнате Ефиму приготовляют постель. Он ложится.

— Как это вышло с тобой?

— Да понимаешь… Следил я за одним человеком. Он, должно быть, заметил. Ночью было дело. Он спрятался за дрова. Я как завернул за кладки, он и выпалил в упор два раза… Одна-то пуля по голове задела, правда, легко: кожу только разрезала, а другая — в плечо. По голове, понимаешь, как обухом ударило. Я потерял сознание. Потом пришел в себя. Недолго, должно быть, провалялся… Так около получаса… Встал. Там у меня машинист есть знакомый… Я к нему… Достучался кое-как. Он как увидел — ахнул. Ну, потом перевязал… сбегал за подводой… и ночью же отправил. Скверно, понимаешь: подвода трясет… больно… Хорошо — еще тюфяк положили.

— Ладно. Отдыхай. Потом я тебя отправлю дальше, в Анучино… Там лазарет. Там теперь сестрой работает Ольга.

— Знаю! — лицо Кононова веселеет.

— Жрать хочешь?

— Нет… Я спать хочу.

— Погоди… Сейчас фельдшер придет… Перевяжет тебя. Потом спи.

— Ладно.

— Счастливо ты отделался. Я удивляюсь одному: почему этот тип не послал японцев или милицию… Не успел, что ли? Кто он такой?

— А чорт его знает, кто он.