Желтый дьявол. Том 2

1. Первые сведения

— Хр-тьфу!..

— Дипломатия… — Таро делает остановку на слове, улыбается, — Изомэ у партизан удалась, как нельзя лучше.

— Ну?

— Удар нашей горной дивизии по всему фронту получился совершенно неожиданным для всех партизанских командиров…

— Хр-тьфу… А Штерн?..

— Неизвестно где…

— Хр-тьфу!..

— Полное отсутствие у партизанского штаба единого плана обороны сопок — наши батальоны на плечах у партизан продвигаются по Никольскому тракту на Анучино, в центр партизанского руководства, — также — на Сучан и по Спасскому тракту — на Яковлевку…

— Бои?

— Кой-где небольшие, арьергардные… Мы ждем перегруппировки их сил: наверное, Штерн предпримет большой оборонительный маневр. Но нам это на руку — мы их тогда окружим и уничтожим.

— Хр-тьфу!

— Наши батальоны, снабженные точными и самыми подробными картами, двигаются по старым хунхузским и корейским тропам и совершенно неожиданно для партизан могут появиться у них в глубоком тылу…

— Хр-тьфу!..

— Но я все-таки опасаюсь одного…

— Ну?

— Но может-быть и так, что Штерн, поняв наш маневр, даст общую директиву — разомкнуть фронт и пропустить… Тогда…

— Хр-тьфу!.. Тогда?

— Нам придется… обречь дивизию на зимовку…

— Хр-тьфу!!. С нас довольно Амурской зимовки…

— Да!..

— Надо окружить… уничтожить… заставить их драться…

Таро молчит. Ждет, когда генерал проплюется.

— …Харр-тьфу!..

«Началось»… — думает маленькая Ольга, откидывая японскую газету «Владиво Ниппо», — и опять ее маленькие, шустрые пальцы работают быстро и уверенно, отягивая спатри разными материалами. Тут, там набрасывая цветы, сборки и — шляпа роскошная, шикарная шляпа для какой-то буржуазной мотовки готова.

Она ее повертывает, делает последние штрихи и, как художник, любуется своей работой. Делает это механически, а думы далеко… там, в сопках, где теперь бьются ее многочисленные товарищи.

«Предупреждение Ильицкого, значит, сбылось… — думает дальше, — хорошо, если вовремя это предупреждение успели переотправить в сопки, к Штерну. А вдруг… они пишут, что везде партизан заставали врасплох… Всюду их гонят… Полный разгром»…

И опять работают руки механически быстро…

А голова — дальше…

«Что-то от Ольги большой долго не было ничего… Как-то она теперь там со своим лазаретом; эти варвары ведь не пощадят и раненых… и лазарет…» И жутко маленькой Ольге: руки что-то делают большие перебои…

— Ай!.. — и палец в рот — уколола… Надо сосредоточиться, а то…

Все девушки в мастерской на нее…

А на парадном звонок. Хлопнула дверь: кто-то пришел…

— Наверное, заказчица. Хозяйки нет… Придется идти самой… — «Ах, как я их всех ненавижу»… — думает маленькая Ольга, прислушивается.

— Ольга Семеновна, там заказчица… — вошла продавщица из ателье в мастерскую, — просит вас…

— Кто?

— Эта… как ее… ну, жена офицера… того, у Розанова служит…

«А, шпион, контрразведчик!.. — он теперь наверное там с японцами в сопках помогает расстреливать партизан… — быстро мелькает в голове у маленькой Ольги. Инстинктивно маленькие руки сжимаются в кулаки: — если бы она могла — она бы всех их задушила вот этими самыми руками… Ах!.. — и эту расфуфыренную куклу… — Но крепче нервы, не расходитесь… не шалите…»

И легким шагом она проходит в ателье мод.

— Что вам угодно, мадам? — голос маленькой Ольги звенит, как чересчур натянутая струна. Нижняя губа крепко прикушена. Маленькая Ольга чуть бледна.

— …Эта шляпа… которую я вам заказывала к осеннему сезону… готова?..

— Да, мадам! — уже совсем твердо.

2. Отовсюду

— Товарищ Малевский? — Штерн наклоняется с коня в окно Анучинского лазарета. Нагайкой по раме. — Доктор!..

— «Должно быть, еще спят», — подумал. Соскочил с лошади, и в сени.

А ему навстречу Ольга.

— Александр, ты к нам?.. Что?..

— Олек!.. Я сейчас уезжаю. Я приехал предупредить Малевского, чтобы вы позаботились приготовлением лазарета к эвакуации…

— Что… Японцы… Близко…

— Да нет еще… пока… Но готовым быть нужно. Может быть… мы их пропустим, не давая боев… Ты передашь ему сейчас же.

— Да, конечно… разбужу. А сам куда теперь?.. Саша… — и глаза, большие, серые, овлажнены: может-быть, утренней росой, или в них солнце заглянуло — брызгами через кусты, сквозь вишню… Я то еще… может-быть и… ну, да она крепкая — только гладит нежные, мягкие ноздри лошади Александра, — прижалась лицом к ее голове, а сама глазами на него… смотрит-смотрит…

— Ну, Олек!.. — и крепко обнял Ольгу, заглянул ей в глаза — прямо, просто… поцеловал, — ну!.. — еще взял и руку — поцеловал, а потом — одним махом на коня…

— Куда? — только успела сказать Ольга.

— Сейчас — в Анучинскую долину… а потом в Сучанскую, к Грачу. — Чуть нагнулся и каблуками в бока лошади… Быстро скрылся в вишнях и переулке, по улице за поворотом.

А внизу, в долине, по тракту уже скакали два всадника — Штерн, а с ним его ординарец.

Утро было такое пахучее, росное…

И Ольга шагнула в лазарет.

Иван Грач иногда зашибает, особенно он это любит делать перед боем.

— Ничего! — говорит он, — для крепости мускулов… — и при этом его русый ус шевелится, а глаза скашиваются на эфес старой отцовской казацкой шашки.

— Добре! — и крякает смачно.

Новиков и Ветров — старые партизаны ему свое, а он свое…

— Штерн говорил — размыкаться, пропускать…

— Э-э-э!.. хлопцы… Куды ж воно пропускать… Это ж не ханжу в горло… Воны прокляты макаки все позорят… хрестьян разгонят; дивчин осрамят…

— А их сила!.. Разведчики говорят, полк сюда брошен… — Новиков не унимается.

— А мы им перцу берданочного посыплем…

И посыпали…

Все хорошо: Грач на коне, а с ним хороший эскадрон ребят. Фронт уже развернут. Глубоко, крылом по правому флангу посланы отряды Санарова и Млаева, а на левом — Ветров и Новиков… Все в порядке.

Тах-тах-тах…

— Эге ж!.. — Грач чуть вперед на седле — екнуло его казацкое сердце, усы щетиной.

Должно быть, разведка столкнулась.

Буух… — первый снаряд штурмовки.

Тат-та-та-та-та-та… — часто застучал пулемет. Ближе японские цепи.

И еще: бахх… — снаряд.

Жжжжжжиии… — через голову Грача.

Уже две японских атаки отбили — крепко держатся ребята. И вдруг сзади, с сопочки: тах-та-та-та-та-та… — и:

— Банза-ай!..

А спереди — снова японская цепь в атаку:

— Банза-ай!!..

— О, щоб тo6и!.. — проклятая макака! — Ребята, за мной!.. — бросается в атаку Грач на коне, прямо в свои передовые цепи.

Но поздно — уже все смешалось: не выдержали хлопцы — тикают…

Только одиночные выстрелы…

На взмыленной лошади всадник по тракту.

Штерн придержал коня.

— Товарищ Штерн! — Сашка-комсомолец тяжело дышит, не может говорить.

— Ну?

— Грач разбит… Партизаны бегут… Ветров послал предупредить… Отряды не слушают командиров… Паника страшная… Патронов нет…

— Приняли бой?..

— Да!.. Японцы обошли…

Штерн нахмурился…

— Наши отступают… Куда?..

— На Анучино… Японцы за ними…

— Значит… в тылу уже… — молнией в голове: надо скорей предупредить Зарецкого у Ивановки… — Какой уже теперь бой — только бы вывести отряды из зоны окружения… — мелькают в голове обрывки решений, — да, так…

— За мной!.. — Штерн, свистнув нагайкой по коню, спускается карьером к Ивановке. За ним — ординарец, а за ординарцем — Сашка на измученной лошади едва поспевает…

Но и там поздно: хотя и разомкнулись отряды Зарецкого, но японцы идут широким фронтом — трудно зацепиться даже за сопки…

Под Мещанкой было зацепились, дали бой… Ну — только патроны все повыстреляли… а их…

— Что мошки, так и прет!.. — докладывает Зарецкий Штерну, — вот санитарные двуколки отбили… А что толку — патронов нет… Не будешь касторкой стрелять… А потом… — и Зарецкий ближе к седлу Штерна, — крестьянство гуторит — по домам… «не в силах»… — говорят…

— По домам!.. — голоса в отрядах кругом.

— Слышишь?.. Митинговать скоро будут… конец… — и Зарецкий крепко, матерно ругается и бьет свою кобылу, а сам к митингующим…

Штерн вспоминает: — старая история! — и невольная улыбка на молодых, пухлых губах. — Может-быть, еще не все потеряно? Надо хотя бы ядро удержать, организованно отступить… А остальных… пусть их… — и в самую гущу отрядов въехал.

— Товарищи!..

Все к нему — знают его, верят ему…

Замолкли.

И вдруг опять: та-та-та-та-та-та… — где-то совсем близко.

— В цепь!!. — громом Штерн.

Несколько десятков смельчаков залегли, а остальные…

…Сашка с Зарецким рядом в цепи… Метится макаке в рот, а сам думает: «пропала, кобылка…» Теперь я пеший кавалерист…

Едва вывел Штерн смельчаков.

— Большой недочет!.. — ругается, шагая тоже без лошади, Зарецкий.

Только и видно одну звезду, вон там, между ветвей… А дальше — ничего, тьма кругом. И холодно и сыро…

Не может повернуться… больно…

— А-а-а!.. — тихо стонет партизан, Левка-эмигрант.

Его берданка далеко отброшена. Сам он свалился здесь — больше не в силах брести и ее тащить…

Лежит и думает: «вот ребята бросили, а еще товарищи… Кругом тайга, ночь… Он не знает дороги — в сопках недавно… А нога ноет… — кость должно быть перебита… Пропал», — думает.

— Вот тебе и партизан… навоевал… — и тошно Левке. — Из Америки ехал… думал… А вот тут какая-то дурацкая пулька, и… приехал… И нет даже марли перевязать рану, и некому… Бросили.

Когда отступали — он только слышал команду Ветрова: — В цепь, товарищи, в цепь!.. — но какой там… не удержишь… Он тоже… да догнала проклятая…

«Неужели так-таки и пропадать…» — мелькают жуткие мысли в тишине осенней ночи. Такой чужой, чужой, таежной ночи.

Неужели он переехал Великий океан только за тем, чтобы где-то в кустах Приморской тайги погибнуть… А русская революция?.. Ведь он ехал в ней гореть и работать…

Ведь он еще так молод, ему так хочется жить и бороться за революцию…

…Нет!.. Он должен ползти… Он слышал, как кто-то крикнул, там, когда он падал: — в Анучино, там лазарет…

Нет!.. Он должен выбраться отсюда… Должен.

Рана заныла сильнее, но мускулы, молодые и крепкие, — хотят жить…

Безумно жить хочется… И перевернулся на живот и на локтях пополз… Винтовку не забыл — партизан…

Америка далеко… А здесь — русская революция, и он научится за нее драться…

И ползет Левка — только скрипит зубами от боли… Ползет и ползет…

А кругом ночь и тайга.

Ночью к костру еще одна эстафета.

Взял. Читает…

— …И там тоже!.. Разгром, полный разгром… — вслух произносит Штерн… — Бедняга Грахов: ему и пушка не помогла…

— Какая пушка?.. — Зарецкий подкидывает валежник в костер.

— Он с маяка снял… готовил нам сюда, и снаряды уже делали к ней…

Молчат.

Громко, тягуче, с присвистом храпит Сашка. Смаялся. Как пришли, разожгли костер — поел сала и ткнулся носом в хвою и…

Хррр… хоррр… хррррр…

— Ишь, кроет!.. Во все носовые завертки… — Зарецкий посмотрел, а сам ближе к нему и тоже прикурнул.

А Штерн сидит у костра и думает:

«Что-то у Спасска делается… Как Снегуровский — на него обрушился центральный удар горной японской дивизии. Как-то в Имано-Вакской долине, у Гурко… у Морозова… То же, наверное, что и здесь… Конец… конец повстанчеству…»

Но в глазах — огни костра и мысли его далеко: он думает об Урале, где бьется сейчас Красная армия…

Ничего — они сделали свое дело, они помогли Красной армии…

Ничего…

И освещает костер красными отблесками молодое, обросшее бородой, исхудавшее лицо Штерна. Освещает он еще и морду лошади: большой черный глаз и жующие губы, раздувающиеся ноздри…

Это лошадь Штерна.

…Вчера утром, рано — эти мягкие ноздри, голову, гладила чья-то белая, нежная рука, любимая рука…

Штерн думает: «Как-то они там с лазаретом…»

…Успели ли…

3. Ольга отступает

В тряских телегах стон. А над головами…

Бу-ух… бух… жжжжии… трах… — рвется шрапнель: японцы открыли заградительный огонь и уже вступают в Анучино.

Все население бежит…

Ольга наклонилась над раненым, — крепко держит у него ногу, примотала ее к краю телеги. А раненый на нее глазами и стоном:

— A-а а-а!..

— Ну, ничего… потерпи немного… Вот… отъедем… доктор тебе перевяжет…

— Сестрица… я умру?..

— Да, нет же, нет!.. — и Ольга смотрит на молодое красивое лицо партизана — где-то она его видела… Но никак не припомнит… Должно быть, в городе…

— А-а-а!.. — стонет другой на той же телеге.

Жжжжиии… трах… тах… сссыыыи… — рвется шрапнель.

Малевский что-то кричит, бегая вокруг подвод, карабином подгоняя лошадей и мужиков подводчиков:

— Живей, мертвые!.. — кричит он.

А сзади обоза тянутся, отставая, легко раненые. Но они скоро отстанут совсем… заползут в кусты… и будут там умирать… Тихо. Терпеливо… по-партизански — по-мужичьи… Им не привыкать.

Кругом тайга.

4. В глубокой тайге

На постоялом — полно китайцев. Весь хунхузский отряд Куо-Шана там.

Бухта смеется:

— Так тебе, что Куо-Шан, досталось: комуниза или комунара?

— Комуниза!.. — скалит зубы китаец и рукой на пол, под нары… — места маю…[16]

— А твоя — комунара? — и тоже рукой на нары.

— Комунара!.. — Бухта хохочет.

— Комунара — хо! — Куо-Шан тычет под самый нос Бухты большой палец руки, — Комуниза — шибыко пухо!..[17]— большой палец пригибает, а мизинцем вверх. — Пи!.. Воцхо!.. — плюется Куо-Шан и топочет ногами.

Бухта не выдерживает — от хохота сваливается на нары.

— Комунара!.. — произносит спокойно Куо-Шан и забирается под нары и оттуда еще раз жалобно доносится: — Комуниза, — шибыко пухо…

— А вы, товарищ Бухта, куда?.. — Солодкий получил от него тоже пакет к Штерну.

— Отряд пойдет на китайскую сторону… к хунхузам… Ну, а я в Чернышевку пока отправлюсь… Буду держать связь с товарищем Снегуровским…

— Так я на обратном, пожалуй, к вам заверну…

— Очень хорошо… Вместе и пойдем оттуда. Я лошадей добуду… Да и отряд, наверное, к тому времени мой соберется… — Бухта встает. Они прощаются.

Солодкий выходит из зимовья — постоялого двора — и прямо в ночь, в тайгу и по тропе.

Он несет пакеты от Снегуровского к Штерну.

Солодкий, как рысь, — ловок и в тайге, как у себя за пазухой.

Знает все тропы.

Луна и белый плат шоссе.

— Матэ!..[18] — командует японский поручик.

Рота остановилась. Быстро сняты вьючные пулеметы. Отряд рассыпается в цепь вдоль шоссе.

Офицер с несколькими солдатами вышел на канаву — сели, и тихо по тайге гудит: ду-у… ду-у… ду-у… — фонический телефон.

— … Оть! Чорт! — Солодкий чуть носом не ткнулся в гальку шоссе. Остановился, — видит ясно — провод на ноге запутался…

— Макаки!.. Ну, и хитрые: уже протянули к Яковлевке провод…

Взял, поднял его, приложил к уху, слушает. А у самого лицо зеленое от луны… улыбается:

— Аната?.. — губами к проводу, — чтоб ты сдох!.. — бросает провод, — я тебе поговорю…

В Спасске полковник Арито в штабе ночью работает: полк батальонами брошен в тайгу.

Ду-у-у… ду-у… ду-уу…

— Слушаю! Кто говорит? — полковник по-японски в трубку телефона.

— Поручик… Сиедзу…

— Ага!.. Вы уже вышли на тракт…

— Да…

— Теперь…

…— Поговорите у меня… — и ножом чирк по проводу. А кругом тайга и луна.

Больше никого.

— Алло!.. — кричит в телефон поручик.

И дудит фонический телефон: ду-ду… ду-дуууу…

— … Итак, вы поняли, поручик?

Молчание.

— Алло, поручик!

Ответа нет.

— Боршуика! — топает ногами полковник, плюется. Кричит в соседнюю комнату: — Послать телефонистов на линию…

Дрожь пробегает по жилам у телефонистов. Сейчас, ночью в тайгу… Кругом, под каждым кустом партизаны… большевики — черный ежик на голове шевелится.

Но нельзя — дисциплина.

Поручик бросает трубку и тоже:

— Боршуика!.. — скрипит зубами.

— Макака!.. На, получи… Разговаривай теперь… — и кукишем в обрезанный провод. И Солодкий отправляется дальше, прямо целиной через тайгу на Чугуевку…

Он идет по серьезному делу — с пакетами к Штерну.

А это, с проводом — так… между прочим…

В деревне Сысоевке с одной стороны стоит японский отряд. Расположился, окопался. Поставил наблюдателя на крышу крайней большой хаты.

А с другой стороны деревни — тоже в крайней хате расположился за столом и с аппетитом «снидает» Солодкий.

Ничего — ему привычно.

Дид рассказывает, что только что позавчера ночью через Сысоевку прошел Штерн. Он вел нескольких раненых с собой — искал Анучинский лазарет.

— Бают…. олонись, он быв у Чугуевцы… А мабуть теперь… Ново-Михайловцы…

— Значит, дид, там его надо искать?..

— Эгеж… сынку…

…И опять тихое холодное утро. Совсем осеннее. Желтые дубы глухо ворчат под шум осеннего ветра. В тайге стало светлее. — От опавших листьев шорохи, шум…

Зато иглы, хвои, точно еще больше посинели. — В синеве осеннего далекого неба, в синеве утренних туманов, в сини глухой, осенней, глубокой тайги.

С пригорка, к ключику, в цели, в глуши тайги, без тропы раскинуты одиннадцать палаток. Это — Анучинский лазарет, загнанный сюда японцами.

Ольга и Надя-санитарка уже давно поднялись, умылись в холодном ключе. Сварили на костре чаю и теперь будят Левку.

— Вставай, американец!.. — осторожно тянет за руку Надя.

Тот сначала что-то урчит, а потом…

— …Ну, да разве… В Метрополитене — не поеду…

— Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ольга! Слышишь? Наш-то американец… в Америке едет…

Ольга улыбается… Она теперь спокойна и за него: Малевский сказал, — кость срастется… И за всех других раненых тоже спокойна… Теперь японцы перестали их травить… Потеряли, должно быть… Да и забрались-то они так далеко, что даже и свои-то едва находят. Александр два дня их искал, едва нашел. А вчера вот опять ушел… Никак не сидит… Неутомимый… Ну, да она знает, что он это не зря… Кругом так тяжело — разгром полный, крестьянство разорено японскими карательными отрядами… Они — тоже объедают… — да и нечего уж есть — все поели… Кулачье норовит предать… Партизаны затравлены — попрятались по заимкам… по покосам… Боятся всех, даже своих, — предают… Вот и надо как-нибудь собрать…

— Ах!.. — тихо вздыхает Ольга, — уж лучше бы он ехал в город, — там теперь он нужней. Дядя Федоров и то говорит — надо его туда отправить…

Лагерь уже проснулся. Все посели кружками — пьют чай. Ольга и Надя помогают раненым, тем, что еще не могут вставать. Кроме сухарей к горячей воде с голубицей — ничего нет в запасах партизанского лазарета.

Доктор Малевский ворчит:

— Вот и выдерживай вас на диэте…

Но не унывают выздоравливающие.

Левка в одном кружке рассказывает партизанам про Америку… А они ему — про Россию… Про русскую революцию…

Какой-то шум в кустах. Все насторожились. — Но разговор — и из кустов с часовым из партизан, выздоравливающих— вынырнул весь отрепанный Солодкий.

— Я к товарищу Штерну! С пакетом… Где он?..

Ольга его отводит в сторону, расспрашивает, а потом садит пить чай. Солодкий отдыхает целый день. А под вечер опять — пошел… дальше.

Он должен найти Штерна: передать пакеты. Хотя бы для этого ему пришлось познакомиться с самим генералом О-ой… Он — передаст…

Солнце уходит за сопки. И вслед Солодкому тоскующе смотрят две пары глаз.

Ольга думает: «Вот бы улететь вместе с ним к Александру… Так изболело сердце… Так тяжело без него…»

Левка: «Эх, в Москву бы!.. В сердце революции… Скорее поправиться бы, да и…»

И кровянится тоска от заходящего солнца в их глазах…

Что-то они оба отвернулись быстро так… Неужели, кроме тоски в глазах, вдруг вспыхнуло еще что-то, что-то влажное… Неужели…

Может-быть…

А кругом синяя осень тайги и быстро надвигаются сумерки.

А там — ночь…

Он один.

Сейчас его никто не видит. Но если бы взглянуть — какой тоской дышит его совсем больное, усталое лицо… Ноги опухли. Нет, он не выдержит, надо скорее в город… «Да и что здесь? — Отрядов нет… Крестьянство сейчас — стихло, замерло… трепещет… Повстанчество подавлено. Надо передохнуть, набраться новых сил… А то так, пожалуй, и вправду совсем свалишься. А здесь, — хворать… Нет!.. Нет! — Ольга права… Вот только как с ней быть…»

Тоже и ему тяжело — ведь тоже человек…

Но крепко в руках карабин.

Плотно накрылся шинелью и близко прижался к дуплу, согретому костром. Завтра — еще один переход… к дяде Федору и… в город.

Засыпает.

А над ним тихо, неумолчно шумит тайга. Да кто-то неслышно крадется мимо.

Может быть, тигр…

Ночь.

5. Опять

И опять кто-то читает «Владиво-Ниппо». А там крупными буквами: на левой колонке по-русски: а на правой — по-японски:

…Партизаны разгромлены… Штерн пойман…

И кто-то опять улыбается.

Про себя.

Во Владивостоке.

6. Все идет нормально

Вечером на детской площадке Мальцевского оврага тьма.

Ветер развеивает черную пелерину Шамова, и он похож на огромную летучую мышь.

Скоро является Снегуровский. Потом Штерн.

Гуляя по площадке, они обсуждают текущую работу подпольщиков.

— Надо освободить Кушкова, — говорит Шамов, — и Сибирского.

— Хорошо, — говорит Штерн. — Организацию побегов мы поручим Ильицкому. Какие новости слышны из Сибири?

— Оттуда приехал один из товарищей, говорит, что сильно чувствуются эсэровское и меньшевистское влияния. Просит послать кого-нибудь навстречу советским войскам для подготовки переворота.

— Вот ты и поезжай, — предлагает Штерн Шамову, — больше сейчас некому.

— А здесь?

— Здесь мы как-нибудь справимся… Наляжем на связь с предприятиями и на организацию дружин…

— Ладно!

— Значит, едешь?

— Еду!

На следующий день, проводив Шамова на вокзал, Снегуровский возвращается домой.

Вдруг видит — навстречу ему идет Клодель, одетый в простой рабочий костюм.

Снегуровский, не желая встретиться с ним, сворачивает в переулок.

Но Клодель, кажется, его и не замечает.