Жертвы осени

Пальцев остров, полгода назад

Спецучреждение произвело на нее гнетущее впечатление, хотя внутренний двор, в который она попала, миновав в сопровождении представителя колонии несколько пунктов досмотра, выглядел вполне нормально, а в весеннее и летнее время, наверное, даже и неплохо: клумбы, ровные дорожки, постриженные кустики, похожие на сирень, прямо под окнами административного здания. Но по длинному переходу Василиса попала в мрачноватое помещение, где единственное окно располагалось высоко под потолком и напоминало длинную узкую форточку. В центре комнаты находился длинный металлический стол, в торцах которого стояли стулья, а к той половине, где должен сидеть осужденный, была приварена скоба, к которой, видимо, крепился наручник.

Васёна поежилась – ей вдруг стало очень страшно, и она как-то беспомощно спросила у сопровождавшего ее капитана:

– А вы из помещения выйдете?

Тот, кажется, понял причину вопроса и слегка усмехнулся в усы:

– Вы не волнуйтесь, Василиса Владимировна. Я буду за дверью, там еще и конвой, под столом с вашей стороны кнопка вызова. Но никаких ситуаций, поверьте: он ведь даже достать до вас не сможет, посмотрите на размер стола. И потом, Вознесенский на хорошем счету, не конфликтный, спокойный, никаких замечаний. Это, кстати, во многом и повлияло на решение начальства позволить вам поговорить с ним. Так что бояться вам совершенно нечего.

– Да я… – смутилась Васёна, чувствуя, что краснеет, – я не то что боюсь… просто никогда в таких местах не бывала. Понимаете? По телевизору оно как-то иначе выглядит…

– Не так страшно?

– Нет, кстати, гораздо страшнее… но тут все как-то натуралистичнее, что ли… и запах этот странный…

– Да? – удивленно потянул носом воздух капитан. – А я давно не чувствую, принюхался, видно, за двадцать лет.

– Вы так давно тут служите?

– Это разве давно? Есть те, кто и на пенсию отсюда выходит. Тоже, знаете, вроде пожизненного. Так и остаются потом на острове.

– Если бы не тюрьма, здесь вообще бы было прекрасно, – пробормотала Васёна, вынимая из сумки ежедневник и карандаш.

– Диктофоном не пользуетесь? – спросил капитан.

– Пользуюсь, но параллельно еще что-то от руки записываю.

– Ясно… ну что, можно заводить, готовы?

Васёна зажмурилась на секунду, вдохнула и резко выдохнула:

– Да… готова.

Капитан опять ухмыльнулся в усы, думая, что она этого не заметила, и нажал кнопку под столешницей справа от Васёны.

Дверь в противоположном углу открылась, и в комнату вошел сперва конвойный, за ним – высокий человек лет сорока в робе заключенного, прикованный к конвоиру наручником, за ними – еще один конвойный, который отстегнул браслет с напарника и тут же перецепил его к скобе на столе:

– Заключенный Вознесенский, сесть.

Мужчина в робе послушно опустился на стул, конвойный посмотрел на капитана:

– Товарищ капитан, заключенный Вознесенский для проведения интервью доставлен.

– Можете быть свободны. А ты, Вознесенский, смотри у меня… – выразительно посмотрел на Вознесенского капитан. – Приступайте, Василиса Владимировна. – Он легко коснулся плеча Васёны и негромко произнес: – Помните, о чем я говорил. Работайте спокойно. Если что-то понадобится – кнопку видели. – И он вместе с конвойными вышел за дверь.

Защелкнулся замок, и Васёна осознала, что осталась наедине с серийным убийцей, хоть и прикованным к столу наручником. Ощущение было странное…

– Добрый день, – откашлялась она. – Меня зовут Василиса Стожникова, я журналист, представляю портал «Вольск с огоньком». Спасибо, что согласились поговорить со мной…

Вознесенский медленно кивнул:

– Человек из родного города, надо же… я почему-то думал, что вы из Москвы.

– Ну, не только в Москве журналисты есть…

– И о чем вы хотели поговорить, Василиса? – Взгляд, устремленный на нее, при этом не был наглым или хищным, Васёна сразу отметила, что Вознесенский спокоен и даже довольно благодушно настроен.

– Я делаю цикл статей… – тут она, слегка подавившись фразой «о маньяках», быстро перефразировала: – о людях, совершивших несколько убийств…

– Это вам не ко мне, Василиса, – перебил Вознесенский. – Я-то никого не убивал.

– Хотите сказать, что отбываете наказание ни за что?

– Могу и так сказать.

– Но ведь суд за что-то присудил вам двадцать пять лет…

– За что-то присудил, это точно. Но девушек тех я не трогал и в глаза не видел.

К такому повороту событий Васёна была готова – ее долго натаскивал и начальник учреждения, и сопровождавший капитан, объясняя, что при любой возможности здешние «квартиранты» отрицают все, что натворили, и давят на жалость, напирая на несовершенство и продажность судебной системы. Но почему-то в голосе Вознесенского ей слышалась совершенная, стопроцентная уверенность в собственной невиновности, неприятие приговора, несмотря ни на что, ни тени сомнения в том, что он утверждает.

– Леонид Витальевич…

Но он мягко перебил:

– Просто Леонид, так проще.

– Хорошо, пусть так. Леонид, но ведь следствие шло два года почти, что же – за это время никому в голову не пришло, что вы невиновны?

– А я тогда говорил на следствии, что невиновен. Но ведь следователю нужно было дело закрыть, верно? Да еще такое громкое! – усмехнулся Вознесенский. – И никому же в голову не пришло, что меня единственная выжившая потерпевшая не опознала.

– Как это – не опознала? – спросила Васёна, на мгновение встретившись взглядом с Вознесенским.

– А вот так. Сказала: «Вроде похож». Вроде!

– И что – на этом построили всю доказательную базу?

– Ну, почти. Свидетель был еще: парнишка молодой, с собакой гулял. Тоже сказал: «Вроде он». И вся моя жизнь оказалась «вроде» законченной. А ведь я на шестом курсе в медицинском учился, к госэкзаменам готовился… Эх, да теперь что… – махнув свободной рукой, произнес Вознесенский.

– Погодите… но ведь у вас в квартире нашли какие-то вещи потерпевших? – заглянув в блокнот, спросила Васёна.

– А я тогда еще сказал: понятия не имею, откуда они взялись, – огрызнулся Вознесенский. – Да еще так аккуратно в пакетики разложенные – словно вещдоки…

В голове у Васёны что-то зашевелилось, как будто эта фраза Бегущего привела в действие установленный там механизм, но он пока заработал не во всю мощь.

«Вещдоки… почему я так вцепилась в это слово? Вещдоки, вещдоки… ладно, надо пока это отбросить, сосредоточиться на разговоре», – подумала она и спросила:

– Но ведь можно было за столько лет на апелляцию подать?

– А какой смысл? – как-то горько усмехнулся Вознесенский. – Подшили бумажки, в суд передали, судья решил – виновен. Все, сиди, Леня, свои двадцать пять. Я ведь, по сути, и не жил совсем, Василиса. Вот вам сколько сейчас?

– Двадцать восемь…

– А мне двадцать восемь в тюрьме исполнилось. А мог я эту дату встретить уже довольно хорошим хирургом, работал бы где-нибудь в больнице, людей лечил…

Васёна даже не представляла, что это будет настолько тяжело – выслушивать вот такие слова, сказанные ровным тоном человека, давно смирившегося с произошедшим, но где-то в глубине души все равно уверенным, что все вокруг ошиблись тогда и теперь он страдает незаслуженно.

– А расскажите мне, пожалуйста, как вас задержали, – вдруг выпалила она, не очень рассчитывая на ответ, однако Вознесенский вдруг поймал ее взгляд и спросил:

– А это вам зачем?

– Хочу кое-что проверить, – уклонилась она.

– Да? Ну, ладно, время-то есть… Все лучше, чем в камере торчать… – Он поднял голову, посмотрел в еле различимый кусок темно-серого неба в крохотном окне и вздохнул: – На крыльце института меня задержали, я как раз после каникул на занятия шел. Февраль… да, февраль был. Поднимаюсь я, значит, по ступенькам, а мне навстречу здоровенный такой парень в дубленке: «Вознесенский Леонид Витальевич?». – «Да, – говорю, – а в чем дело?» А тут сзади двое уже руки за спину заворачивают… я, помню, на колени упал, шапка слетела, ничего понять не могу… «Кто вы, – ору, – что надо…» – Вознесенский умолк и прикрыл глаза. – Надо же, до сих пор помню… даже как воздух пах, и то не забыл… Знаете, как в феврале пахнет? Как будто зима уже закончилась и какая-то новая жизнь начинается… В общем, потащили меня сразу домой, ничего не объясняя. Я всю дорогу в «бобике» орал: за что, мол, по какому праву… В квартиру поднялись, там понятые уже – соседи с пятого этажа… Мама растерянная, отец – не успел на работу еще уехать, сестра младшая… И тут, значит, объявляют: так, мол, и так, сын ваш, Вознесенский Леонид Витальевич, подозревается в изнасилованиях и убийствах одиннадцати женщин и в нанесении тяжких телесных повреждений еще одной… Мама, как услышала, так по косяку вниз и съехала. Отец к ней кинулся, унес в спальню… никто даже сразу и не понял, что она умерла… – Вознесенский снова прикрыл глаза и помолчал пару минут.

Васёна боялась дышать. Нечто подобное рассказывал ей и Кочкин, пока все сходилось, но что-то в поведении и тоне Вознесенского не давало ей покоя.

– Ну, обыск начался… – продолжил он, открыв глаза и глядя в стену поверх Васёниной головы. – Все перевернули, каждую тряпку перетрясли… Все требовали, чтобы я добровольно пистолет отдал, а откуда у меня пистолет? В доме вообще никакого оружия не было, отец еще в девяностых заявил – мол, никогда в моем доме этой дряни не будет. Ну, в общем, стали они в моей комнате искать, а у меня диван такой был… старенький, уже не выпускали таких, он мне от бабушки достался, я его любил, не позволял выбросить… у него спинка была как ящик, вверх открывалась, и там можно было белье постельное держать… Я туда портвейн прятал перед вечеринками в общаге, – вдруг слегка улыбнулся Вознесенский. – Так вот, открыл оперативник этот ящик, а там… – Он махнул свободной рукой и продолжил: – Пакетик к пакетику, аккуратненько так… какие-то безделушки, сережки по одной, браслетики, заколки… и пряди волос – в основном белокурые, длинные… Ну, тут соседка заголосила, начала меня проклинать на чем свет стоит, отец за сердце схватился, сестра испугалась, заплакала… А я смотрел на это все и не мог понять: что это и откуда? Ну, и до кучи нож там нашли. Правда, потом по ходу выяснилось, что отпечатков нет на нем, но ведь это просто объяснить, верно? Вытер, мол, ручку, и все… А я ножа этого в руках не держал.

Он замолчал, опустил взгляд на столешницу. Васёна тоже молчала, переваривая сказанное Вознесенским. Это не было похоже на желание обмануть молодую наивную журналистку, да и Вознесенский не выглядел прожженным уголовником, привыкшим изворачиваться, врать и не испытывать угрызений совести.

Она вдруг поймала себя на том, что испытывает к нему не отвращение и ужас, а скорее сочувствие.

– А разве вы адвокату это не говорили? – тихо спросила она, и Вознесенский, не поднимая головы, кивнул:

– Конечно. Я долго отпирался, твердил, что не виноват, не видел, не делал… а потом… Вы мне можете не верить, я понимаю, что мои слова звучат неправдоподобно… но… вы знаете, что такое «пресс-хата»? – Он поднял глаза, и Васёна кивнула – специфика статей, которые она писала, предполагала наличие таких знаний, но сейчас ей вдруг стало очень страшно: раньше всегда казалось, что это что-то такое эфемерное, из области ужастиков про тюрьму. – Ну, тогда я вам не буду рассказывать, как быстро можно убедить молодого, неопытного парня в том, что он жестоко заблуждается, когда отказывается подписывать протоколы или отрицает свою причастность. Я в какой-то момент понял, что меня просто убьют, если я не начну сознаваться.

– И вы… сознались в том, чего не делали? – как завороженная спросила Василиса, не сводя с Вознесенского взгляда.

– А что бы вы сделали на моем месте? Когда уже нет ни единого целого ребра, когда почки болят, печень – да все? Когда у тебя не тело, а сплошной сгусток боли? Что бы вы сделали на моем месте, Василиса? Ну вот и меня следак сразу предупредил: «Ты подпишешь рано или поздно». И я же не подумал, что лучше было сделать это рано, чем так… И я начал давать признательные показания…

– Но постойте… как вы могли давать такие показания, если понятия не имели, что и как происходило?!

– А мне диктовали, – просто сказал Вознесенский. – Следователь каждый раз перед следственным экспериментом меня в одиночку переводил, приходил и подробно рассказывал, что говорить. Если я потом путался, то ночью мне снова доставалось… вот так все двенадцать эпизодов и навесили.

– Но ведь двенадцатая жертва оказалась жива… – пробормотала Васёна, постукивая карандашом по листку ежедневника.

– Да… но она была так напугана и так очевидно нездорова психически, что ее потом даже на суд не вывели, только показания зачитали. Я слышал, она потом в психиатрической больнице оказалась. Да и следак на нее давил почти как на меня – мол, смотри, ну, как же не он… Вот она и кивнула: «Вроде похож». Разумеется, «вроде» в протокол не вносили, – криво усмехнулся Вознесенский. – Нет, вы не подумайте, я ее не обвиняю. Мне ее даже жалко стало: совсем молодая девушка, лет двадцать, не больше… маленькая такая, как куколка… и коса красивая, длинная. Нет, вот на кого зла не держу – так на нее. Кажется, Евой ее звали…

– Леонид, но как же так? Как могло получиться, что никто не заметил, что жертва в показаниях не уверена? Что следователь задает неправомерные вопросы, давит на нее? – не могла понять Василиса, которой все, о чем рассказал Вознесенский, казалось какой-то страшной историей, мало похожей на правду.

– Вам сколько лет в то время было, Василиса?

– Семь.

– Ну, тогда вы вряд ли помните, какая была шумиха вокруг этих убийств. Сперва город как вымер – люди ходить по улицам боялись, парк обходили стороной, а потом, когда меня… задержали… словом, вы же понимаете, что тут уж никто ни к чему не прислушивался: преступник пойман, должен быть наказан, тем более что у него в квартире все улики. И моя правда никому была не нужна – раз совпали результаты экспертизы. У меня вторая группа крови… Я для всех оказался Бегущим со смертью…

– А как была фамилия следователя?

– Ханович. Ханович Руслан Васильевич.

– А такая фамилия «Тиханевич» вам не встречалась?

– Нет, – уверенно ответил Леонид. – Следователь был Ханович, судья – Байков, заседатели Клевцова и Петрищев.

– Надо же… вы всех помните?

– А вы бы забыли фамилии людей, отправивших вас на двадцать пять лет сюда?

– Извините… конечно.

– А почему вы про следователя спросили? С ним что-то случилось?

– Он исчез.

– Как – исчез? – На лице Вознесенского, до этого совершенно равнодушном, вдруг появилось выражение заинтересованности.

– Никто не знает. Но пропал, и все, с концами. Ни в живых, ни в мертвых не числится, – проговорила Васёна, и вдруг ее как кипятком ошпарило.

Она быстро написала на листке «Ханович» и рядом «Тиханевич», поставила три вопросительных знака и снова посмотрела на Вознесенского:

– Леонид, скажите, а почему вы мне все это рассказываете? И почему не рассказали никому до меня?

– Вы кажетесь мне совсем неиспорченной, Василиса. Нет в вас какой-то червоточинки, что ли… И потом… мне сидеть еще семь лет, мало ли что может случиться, а тут такой шанс… Я не надеюсь, что вы кинетесь меня защищать, но хочу, чтобы кто-то знал правду. – Он распрямился и посмотрел Васёне в глаза: – Я никого не убивал, Василиса. Понимаете – никого. Я устал носить это в себе, вот и все. Сегодня буду хорошо спать ночью.

«Почему я верю ему? – вдруг подумала Василиса. – Почему у меня ни разу за весь разговор не возникло и тени сомнения в том, что он рассказывает? Потому что он все время смотрит мне в глаза? Потому что не отводит взгляд, когда я задаю вопрос? Или потому, что мне где-то внутри хочется, чтобы он был действительно не виноват? И разговор с его бывшей девушкой из головы не идет… Она ведь так и сказала: меня никто не убедит, что Леня мог кого-то пальцем тронуть».

Вдруг она бросила взгляд на ежедневник и заметила уголок фотографии – это был старый снимок матери, который Васёна зачем-то прихватила с собой, и только теперь поняла, зачем именно. Подсознательно она все-таки хотела убедиться в отцовских словах сама.

Осторожно выдернув фотографию, она перевернула ее так, чтобы Вознесенский увидел лицо, и спросила:

– Скажите, Леонид, вы когда-нибудь встречали эту женщину?

Он долго рассматривал снимок, не притрагиваясь к нему свободной рукой, морщил лоб, хмурил брови.

– Он кажется мне знакомым, но знаете, что странно? Именно снимок, а не женщина на нем, – произнес наконец Вознесенский, переведя взгляд с фотографии на Василису. – И сейчас вижу, что ваши глаза… ну, насколько позволяют это заметить очки… они чем-то похожи на глаза этой женщины. Она…

– …моя мать, – сказала Василиса, убирая фотографию обратно в ежедневник. – Моя мать, убитая в парке… выстрелом в грудь… утром, во время пробежки…

– А я вспомнил! – вдруг негромко сказал Вознесенский. – Я вспомнил, где видел эту фотографию. Ее показывал мне мужчина – высокий, с густыми светлыми волосами… его привели ко мне в камеру во время следствия… да, точно! Он держал ее перед моим лицом и спрашивал: «Ты знаешь эту женщину?» Вот совсем как вы… я так понимаю, это был ваш отец? – Васёна кивнула, пытаясь задавить в себе непрошеные слёзы. – Ужасно… Но я действительно никогда прежде не видел вашу мать, Василиса. Никогда. И уж точно – не убивал ее.

Василиса с трудом заставила себя посмотреть ему в глаза и увидела, что в них нет ни страха, ни вины – ничего. Он на самом деле никогда не видел ее мать.

В комнату вошел капитан, сопровождавший Васёну по территории тюрьмы:

– Пора закругляться, Василиса Владимировна. Через полчаса ужин.

– Да-да… еще пара минут, если можно… Вы не возражаете, Леонид?

– Нет.

– Смотри, Вознесенский, правила знаешь, исключений не будет. Опоздаешь – спишь без ужина.

– Потерплю, – ответил Леонид негромко.

Капитан вышел, а Васёна вдруг сказала:

– Если все, что вы рассказали, правда, я дойду с этим до Генеральной прокуратуры.

– Это все – правда, – ровным тоном ответил Вознесенский. – И готов повторить это перед кем угодно. И готов ждать.

– Но… пока вас реабилитируют… если… – И Васёна смешалась.

– Договаривайте: «если реабилитируют», – усмехнулся опять Вознесенский. – Такое тоже может быть. Но я уверен, что все-таки найдется тот человек, что поверит в мою невиновность. Вы, например.

– Ну, я не следователь, не адвокат…

– Вы журналист, Василиса, а слово убило куда больше людей, чем все маньяки.

– Хорошего же вы мнения о прессе, Леонид!

– На собственной шкуре испытал. И вот кому бы я с удовольствием в глаза посмотрел, так это вашему коллеге Колесникову Тимофею – может, слышали о таком?

«Да еще бы! – про себя подумала Васёна. – И хотела бы забыть об этом побыстрее».

Но вслух этого не произнесла, только коротко кивнула.

– Ну, тогда вы знаете, кто именно прилепил мне такое погоняло – Бегущий со смертью. Борзописец, черт его дери…

– И что бы вы сделали, если бы удалось встретиться?

– А ничего, – пожал плечами Вознесенский. – Просто хочу посмотреть в глаза. Понять, как человеку жилось все это время.

– Скажите, Леонид, а если бы вас вдруг признали невиновным, какие были бы ваши следующие действия?

– Выйду отсюда, куплю бутылку лимонада и штук пять эскимо на палочке, сяду в парке на скамейку и буду на людей смотреть, – абсолютно без тени улыбки ответил он. – Я восемнадцать лет обычных людей не видел, понимаете?

– То есть – вы в родной город вернетесь?

– А почему нет? Я же сказал: невиновен, никого не насиловал, не убивал.

– Давайте еще раз фамилии сверим, – попросила Василиса, глядя в блокнот. – Вряд ли мне позволят прислать вам статью на согласование…

– Я вам верю. – Он еще раз повторил все фамилии, и ухо Васёны снова резанула фамилия «Ханович», уже как-то самопроизвольно трансформировавшаяся в «Тиханевич». – Знаете, что я вспомнил? – вдруг сказал Вознесенский. – У него была родинка на левой мочке уха… и шрам на правой брови – как после рассечения, только неровный, как будто зашили неаккуратно. Так бывает, если неправильно сопоставили ткани и не выдержали натяжение нити при наложении стежка…

– Я поняла, – кивнула она, быстро делая пометки на чистом листке. – А теперь… вам пора, а то на самом деле без ужина останетесь.

– Невелика потеря… Но вам тоже наверняка пора. До свидания, Василиса. Спасибо за внимание… Вызывайте конвой, там кнопка у вас… под столом.

Она кивнула и опустила ладонь под стол, нашла кнопку и нажала. Загорелась лампочка над дверью, и тут же раздался лязгающий звук отпираемого замка. Вошедший конвойный встал слева от Вознесенского, второй отомкнул наручник от скобы на столе и перецепил кольцо себе на руку:

– Осужденный Вознесенский, встать. На выход марш.

Леонид, наклонив голову вниз, вышел вслед за ним из комнаты. Второй конвойный тоже ушел, закрыв за собой дверь. Василиса осталась одна и только теперь почувствовала себя уставшей – так сильно, что готова была упасть лицом на стол и уснуть прямо здесь.

Пришедший за ней капитан заметил:

– Что-то вы бледная стали, Василиса Владимировна. Натерпелись страха?

– Нет, что вы… он нормальный…

– Все они тут нормальные… потому и на обед у них сорок пять секунд, – усмехнулся капитан. – Ну, идемте, провожу вас, а Макеев довезет до гостиницы. Имейте в виду: внизу вас обыщут, так положено.

– Пожалуйста, – равнодушно отозвалась Василиса, которой хотелось только одного – оказаться как можно скорее в номере, упасть на кровать и уснуть.