Жребий Флетча

Глава 11

В уединении спальни Кэрол говорила мужу: «…наверное, не смогу свыкнуться с этим, даже если доживу до ста лет».

— С чем?

— С тобой.

Из динамиков послышалось булькание.

Прежде чем уйти на обед, Флетч настроился на комнату Леоны Хэтч, номер 42, чтобы убедиться, все ли с той в порядке и, если потребуется, прийти на помощь. Он ожидал, что на пленку запишется лишь похрапывание да «Хр-р-р-р-р».

Но удивительная машина сработала иначе.

Как и все государственное, она обладала собственной системой приоритетов.

Поначалу он услышал храп Леоны Хэтч из номера 42 по приемному блоку 22. Затем зажглась лампочка приемного блока 21 и из динамика раздался шум спускаемой воды в туалете номера 48, который занимал Шелдон Леви. Следом включился приемный блок 4 и Элеанор Иглз из четвертого «люкса» пожаловалась Флетчу: «…Одеваться к обеду, чтобы выслушивать глупости, изрекаемые Хаем Литваком. Ужасно! Но, не приди я, «Ти-ви гайд»[8] на трех страницах поминал бы мой снобизм и неуважение к этой звезде американской журналистики…». А уж потом приемный блок 2 донес до него разговор Кэрол и Хая Литвак из пятого «люкса».

По всему выходило, что приоритетным становился источник шума, регистрируемый микрофоном с меньшим порядковым номером.

Флетч просмотрел заимствованный у телефонисток список, с проставленными им самим номерами микрофонов и, к собственному удивлению, обнаружил, что разместил микрофоны едва ли не в полном соответствии с заложенной в машину схемой.

Во всяком случае, приемный блок 1 держал его в курсе происходящего в двенадцатом «люксе», куда перевели Лидию Марч и Уолтера Марча, младшего. Микрофон 2 стоял у Литваков в пятом «люксе», 3 — у Хелены и Джейка Уилльямсов в седьмом, 4 — у Элеанор Иглз в девятом. В третьем «люксе», пока пустующем, там убили Уолтера Марча, Флетч установил микрофон номер 5. В комнате 77, куда поселили Фредерику Эрбатнот — микрофон номер 23.

— Просто чудо, — похвалил Флетч доставшуюся ему машину. — Ходит, говорит, кричит «Мама!» и писает настоящим апельсиновым соком.

Хай Литвак довольно долго полоскал свое знаменитое горло. Весь этот процесс Флетч добросовестно зафиксировал на магнитофонной ленте.

— Взять хотя бы тебя, самого удачливого, самого уважаемого журналиста в стране, в целом мире, к тому же, мультимиллионера. А тем не менее, ты не можешь сказать все, что хочешь, всю правду, — укоряла мужа Кэрол.

— О чем ты? — голос Литвака звучал устало.

— Вот и в сегодняшнем выступлении ты говорил одно, а мне, о том же терроризме и телевидении, совсем другое.

Постельный разговор, начатый женой, не вызывал у Хая Литвака ничего, кроме скуки.

— Чем больше времени мы уделяем террористам и убийцам, тем больше желающих совершать акты террора и убийства лишь ради саморекламы. Я упомянул и об этом. Слишком много людей жаждут попасть в объектив телекамеры, даже с пистолетом в руке, в наручниках или лежа на мостовой, прошитыми пулями полицейских… что еще из сказанного внизу я должен повторить тебе? Я признал, что такое положение существует. Но я не знаю, что с этим делать. И никто не знает. Новости есть новости, и редко они бывают хорошими.

Женский вздох.

— Мне ты говорил иное.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Отлично понимаешь. Раз за разом ты повторял мне, что показ актов терроризма повышает рейтинг телепрограммы, а потому все компании стараются перещеголять друг друга. А особенно им нравится выносить на экран не итог, но сам процесс.

— Драматичность ситуации всегда берет зрителей за живое.

— Да, люди не могут оторваться от телевизоров, если видят себе подобных под дулами автоматов. А еще лучше, с приставленными к горлу ножами. Ты сам это говорил.

— Да, — признал Литвак, — говорил. Тебе.

— Но не сказал об этом сегодня. В своей речи. Стоит вам узнать о террористическом акте, как весь отдел новостей приходит в движение. Ты мчишься на студию, днем или ночью. Люди включают телевизоры. Зрительский рейтинг поднимается.

— Потому что все любят смотреть хорошую драму.

— А рекламные ролики видят большее число потенциальных покупателей. Вот какой-то псих из Чикаго, или из Кливленда, захватил заложниками двадцать человек, чтобы выразить свой протест обществу, а по всей стране в директоратах больших и маленьких компаний радостно потирают руки, потому что этот псих помогает распродавать произведенные обществом товары, тем самым способствуя дальнейшему процветанию общества.

— Все мы трудимся ради процветания общества.

— Ты это говорил. Мне. Почему же ты не донес эту мысль до сегодняшних слушателей? Или ты так слился с обществом, что не можешь высказать истинные мысли, как требует твой журналистский долг?

— Нет, — ответил Хай Литвак. — Я — хороший журналист, а потому оставляю цинизм при себе.

Последовала долгая пауза. Флетч ожидал, когда же его чудесная машина переключится на другой микрофон. И уже намеревался переключить ее сам, вручную, когда в динамике вновь раздался голос Кэрол Литвак: «О, Хай. Ты даже не понимаешь, о чем я говорю».

— Наверное, нет, — сонный ответ.

— Сегодня днем ты примчался в Виргинию и сразу же записал на пленку панегирик Уолтеру Марчу для вечернего выпуска новостей. «Мы все потрясены убийством великого журналиста Уолтера Марча из „Марч ньюспейперз“, — она имитировала интонации мужа. — Жизнь его трагически оборвалась на конгрессе Ассоциации американских журналистов, председателем которой он являлся».

— И что в этом плохого?

— Ты даже не знал Уолтера Марча. По-настоящему. — Человек — не остров, надеюсь, тебе это известно.

— Ты встречался с ним несколько раз, а потом всегда говорил о нем одно и тоже. Нахал.

— Кэрол? Как насчет того, чтобы поспать?

— Ты меня не слушаешь.

— Нет. Не слушаю.

— А теперь вы раздуете до небес убийство Уолтера Марча лишь потому, что здесь собрались самые известные журналисты, рейтинг ваших программ зависит от таких вот дешевых драм, вы соперничаете между собой, даже поднимая бокалы «мартини». Наверное, о Второй мировой войне говорилось с экрана меньше, чем вы скажете об убийстве Уолтера Марча.

— Кэрол!

В знаменитом голосе уже не чувствовалось сонливости. Наоборот, создавалось впечатление, будто его обладателю только что сообщили о начале Третьей мировой войны.

— Ты по-прежнему не понимаешь, о чем я говорю.

— Мне что, уйти спать в гостиную?

— Ты не отдаешь себе отчет, что делаешь, — гнула свое Кэрол. — Тебе это не под силу.

— Кэрол…

— Раздувая убийство Марча, вы толкаете кого-то другого, а таких, жаждущих известности, сотни, к мысли о том, не сможет ли он всадить нож или ножницы, а может, что-то иное в спину еще одного, не менее знаменитого американского журналиста.

— Кэрол, ради Бога!

— Мне остается лишь надеяться, что следующим за Марчем убьют не тебя.

Флетч переключился на приемный блок 22 и три минуты вслушивался в храп Леоны Хэтч.

Методом проб и ошибок он выяснил, что переключения с блока ни блок можно добиться, нажав и подержав соответствующую кнопку.

Через блок 23 до него донесся шум льющейся воды и голос Фредерики Эрбатнот: «Теперь помоем левое колено… А теперь правое…»

— Хорошие колени, — покивал Флетч. — Но предательское сердце.

Приемный блок номер 8 стоял в «люксе» известного сатирика Оскара Перлмана, еженедельную колонку которого печатали многие газеты.

— …платишь пять долларов, а получаешь не сигару, а какую-то дрянь.

— А где сейчас возьмешь хорошие сигары?

— Я играю. Две карты.

— Литвак…

Оскар Перлман написал пьесу и несколько книжек, часто выступал на телевидении, поэтому Флетч узнал его голос.

Относительно остальных он не мог сказать ничего определенного. Даже не знал, сколько народу собралось у Перлмана. Правда, предположил, что это нью-йоркские газетчики.

— Паршивая пустышка.

— Кто это говорит о Литваке?

— А вы сразу поняли, о ком речь? Я пас.

— Он просто красавчик, — вставил Перлман.

— Он не журналист, а актер.

— Нам, уродам, не остается ничего другого, как завидовать ему, — признал Перлман, — потому что он симпатяга.

— Никакой он не актер. Кто-нибудь видел, как он паясничал в вечернем выпуске новостей?

— Какую часть годового дохода он зарабатывает своей физиономией, Уолтер?

— Физиономией и голосом? Тридцать процентов.

— Девяносто, Оскар. Девяносто.

— Он выглядит, как отец любого из зрителей. Когда его видели в последний раз. Выставленного в гробу.

— Кому сдавать?

— Иногда, парни, зависть застилает вам глаза и вы забываете, что Хай Литвак — хороший журналист, — не согласился Оскар Перлман.

— Хороший журналист?

— Не мешай, я сам соберу карты. От твоей нерасторопности так и тянет выпить.

— Дерьмо.

— Оскар, кажется, я видел тебя в столовой, когда Хай Литвак произносил речь. Мне даже показалось, что ты сидел за соседним столиком.

— Каюсь, сидел.

— Ты слышал его речь и по-прежнему утверждаешь, что Хай Литвак хороший, честный журналист?

— Эта речь написана для заседания дамского общества где-нибудь в Огайо, — вмешался кто-то еще. — Но не для коллег, Оскар.

— Это правда, — согласился Перлман.

— Заносчивый, самодовольный мерзавец.

— К чему столь суровая оценка? — спросил Перлман. — Он отнюдь не первый оратор, ошибшийся со слушателями. Что же ему делать? Повеситься на шнуре микрофона?

— По крайней мере, он мог попросить одного из своих бесчисленных подчиненных написать ему новую речь специально для нас.

— Вы завидуете ему и потому, что его годовой доход исчисляется суммой со многими нулями.

— Твой тоже, Оскар, — изрек кто-то после долгой паузы.

— Согласен. Только вы нашли способ заставить меня поделиться с вами — за покерным столом. — Ему ответил дружный смех.

— Оскар защищает Хая, потому что они оба достигли вершины. Самые богатые журналисты.

— Совершенно верно, — согласился Оскар. — Только Литвак умнее меня. Он не играет в покер.

— Ты собираешься написать в своей колонке о смерти Уолтера Марча, Оскар?

— Я не вижу ничего забавного в том, что человеку всадили в зад ножницы. Даже я не смогу заставить читателей смеяться над этим.

— Не может быть.

— Две двойки. Два короля.

— Тебе не повезло. Пять в масть.

— Нет, не смогу.

— В какую сумму обошелся тебе Уолтер Марч, Оскар?

— Дело не в деньгах. Я горюю.

— А я думаю, ты мог бы предъявить ему солидный счет. Во-первых, когда ты работал на него в Вашингтоне, он много лет не разрешал тебе печатать твою колонку в других издательствах. Не печатал ее даже в своих газетах.

— Он говорил, что смешное в Вашингтоне не покажется таковым в Далласе. Насчет Далласа он ошибался.

— А когда ты все-таки вышел на другие издательства, он подал на тебя в суд, утверждая, что колонка создана в его газете, а потому авторское право принадлежит ему.

— Никто не сумел разбогатеть, работая у Уолтера Марча.

— Так сколько все это тебе стоило, Оскар?

— Ни цента.

— Ни цента?

— Нельзя отсудить талант.

— Ты не откупился от него?

— Разумеется, нет.

— А услуги адвокатов?

— Что-то пришлось заплатить.

— Ты обиделся?

— Еще как. Так и не простил его. Откровенно говоря, и не прощу. Никогда.

— А он разом сменил тактику, да? Начал зудеть, что твоя колонка должна печататься в его газетах. Так?

— Этот мерзавец третировал меня из-за каждого заключенного договора, в каком бы захолустье не издавалась эта газета.

— И такое тянулось долгие годы. Так, Оскар?

— Что мы тут делаем, играем в карты или готовим статью?

— Я ничего не понимаю, — другой голос. — Уолтер Марч все эти годы сидел у тебя на хвосте. Так с чего сейчас горевать, Оскар?

— Ты наверное не знаешь, какими методами пользовался Уолтер Марч?

— Вы только посмотрите. Девятка, десятка, дама.

— Скажи мне.

— Шантаж. Постоянный шантаж.

— Этот сукин сын держал на службе не только журналистов, но и частных детективов, — еще один голос. — Последних числом поболе, да и платил он им лучше.

— И не требовал от них материалов в номер.

— Скользкий тип. Очень скользкий.

— Дерьмо. Сукин сын. Я пас.

— То есть Уолтер Марч шантажировал тебя, Оскар?

— Нет. Но пытался. Держал меня под постоянным наблюдением. Я лечу первым классом, один из его подонков — вторым. В какой бы город я не приезжал, в вестибюле отеля меня уже ждали, дабы убедиться, что я поднимаюсь по лестнице один. Мелочь, конечно, но приятного мало.

— И организовывал это высокоуважаемый праведный Уолтер Марч?

— Высокоуважаемый праведный Уолтер Марч, президент Ассоциации американских журналистов. Ты голосовал за него? Дай мне одну карту, и непременно короля треф.

— Я благодарен ему, — Оскар Перлман. — Все эти годы он держал меня в форме. Я даже ни разу не солгал жене.

— Оскар, и ты по-прежнему не находишь ничего забавного в том, что кто-то всадил ножницы ему в зад?

— Для колонки нужно найти что-нибудь посмешнее.

— Как я понимаю, мы спим не вместе?

— Кто это? — спросил Флетч в телефонную трубку. Часы показывали двадцать минут второго. Он спал уже полчаса.

— Черт бы тебя побрал! — ответила Фредди Эрбатнот. — Будь прокляты твои глаза, твой нос, твой конец.

В трубке раздались гудки отбоя.

Не то, чтобы Флетч не думал об этом.

Он знал, что Фредди помыла колени.