Журнал "Наука и жизнь", 2000 № 06

Из воспоминаний старого плетухана

С. РЕДИЧЕВ (г. Долгопрудный Московской области).

Все, о чем пойдет речь в этой истории, происходило примерно в 1934 году, когда мне было шесть лет от роду. Вечером в избе, ближе к переднему углу, где стояли иконы и образа и светила висячая семилинейная керосиновая лампа (здесь и далее см. «Словарик к статье» на стр. 44.), собрались взрослые. На лавке справа от стола сидел отец и цыновал лычки для лаптей. На следующей лавке мать месила в деже тесто для хлеба. В сторонке, почти впотьмах, сидела бабушка, или, как у нас ее называли, «мать старая», и вслепую вязала шерстяной чулок. В семье еще были две девочки, Настя и Маша, которые уже спали на печке. Все были заняты делом, и только я оставался свободным. Правда, иногда отец просил меня подать ему очередную каталку лыка и подержать ее в растянутом положении, чтобы ему удобнее было разрезать каталку на ленты и уж потом цыновать.

Первой молчание нарушила бабушка Авдотья. «Тихон, — проговорила она тихим старушечьим голосом, — учил бы ты сына лапти плесть, нечего ему брандахлыстничать. Чем нанимать плетуханов, вместе будете оплетать семью. Да и лапти-то свои гораздо добротнее, уковыристее…»

Отец не стал возражать своей матери и тут же заставил меня цыновать лыки для будущего моего изделия, показал колодку, на которой я буду плести лапти на свою ногу, ширину лыка для этого размера, и я начал рядом с отцом первый свой настоящий труд. Конечно, качество концов, изготовленных мною, было плохое. Ленты выходили непараллельными, с зарезами и задирами по сторонам, но отец меня успокаивал: «Молодец, плетухан!» А уж когда лента совсем получалась некачественной, он велел отрезать другую, приговаривая: «За лыком будешь сам ходить, тогда и научишься беречь его, резать, как следует, и цыновать».

Так я провел весь вечер со взрослыми и всячески противился, когда меня отправляли спать на полати. Потом я долго не мог заснуть из-за впечатления, которое осталось от моего первого труда рядом с отцом, сплетающим настоящие, уковыристые лапти.

Проходило много вечеров, а я все еще готовился к плетению первого лаптя. Ох, и надоело мне цыновать лыки, хоть и надо-то было всего пять концов! Но отец, приходя с работы, спрашивал: «Ну, как твои дела, плетухан?» — и нещадно забраковывал мои ленты. Бабушка Авдотья пыталась убедить отца, чтобы он смягчил свои требования, но тот был неумолим: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж!» Наконец-то отец принял мои заготовки и стал учить меня закладывать лапоть, то есть начинать плетение: «Сначала закладывается пятка, потом ступня и уж в конце головашка; потом лапоть примеряют к колодке, натягивают на нее, передергивая все концы, которых теперь уже стало десять, — помнишь, в начале плетения их перегибали пополам?»…Не один вечер потратил отец, чтобы научить меня закладывать пятку. В его отсутствие я и сам пытался что-то предпринять, но у меня не получалось. И я плакал от злости на себя, что не справляюсь с начатым делом и что вечером отец снова будет меня ругать за неумение. Представьте, уважаемый читатель, мальчика шести лет, бьющегося за успех в деле! Царствие небесное бабушке Авдотье, которая, как могла, успокаивала меня. «Сереня, — говорила бабушка, — не все сразу получается. Вот я в девках тоже с трудом научилась вязать чулки-варежки, а теперь, вишь ты, вслепую правлю». Но меня это мало утешало, мне хотелось, очень хотелось стать плетуханом, а у самого, без помощи отца, не получалось. Отец с работы возвращался поздно: в кузнице, где он был вторым кузнецом, или, как говорили, второй наковальней, шла подготовка к весенним полевым работам. Он радовался моей целеустремленности, хотя заставлял многократно расплетать и снова заплетать лапоток, начиная с пятки, где у меня повторялась то одна, то другая ошибка. Да, еще отец открыл мне секрет, чем правый лапоть должен отличаться от левого, о чем я и думать не думал, так как обувь, которой мы пользовались в те годы, не различалась на правый и левый валенок или лапоть.

«Старик плетет лапти, старуха прядет пряжу». Эта картина неизвестного художника первой половины XIX века хранится в Государственной Третьяковской галерее.

Таким образом, не одну неделю потратил отец на обучение сына, кстати говоря, единственного: другие дети в семье были девчонки. И вот мои старание и настойчивость привели к тому, что отец остался доволен моими достижениями, и мы вдвоем перешли к следующей операции: вставили в лапоток колодку. Я начал перетягивать концы, чтобы лапоть был плотным, хорошо облегал колодку, принял ее форму. Затем приступил к оформлению головашки и плетению. Я до такой степени увлекся этим, что все мои детские мысли были о том, чтобы скорее сплести самому себе лапти, пойти в них на улицу и похвастаться друзьям. Но дело подвигалось медленно: отец не снижал своих требований к моей работе, заставляя переделывать то, что сделано с ошибками. Бабушка молилась, просила у Бога, чтобы он послал рабу Божьему Сергию много терпения в трудах…

Наконец-то настал тот день, когда я под присмотром отца и с его помощью сплел первый лапоток на свою ногу! Конечно, хоть лапоть и был похож на лапоть, в нем хватало недостатков, которые портили его вид. Тем не менее вся наша семья любовалась первым моим изделием. Бабушка несколько раз перекрестила меня и помолилась за меня перед образами с лампадкой.

Затем, по законам предков, была проведена следующая процедура: в русской печи мама развела огонь и поставила на таган* сковороду с моим лаптем. Через некоторое время лапоток превратился в горстку пепла, который собрали ложкой и закатали в хлебный мякиш. Меня заставили съесть этот колобок. Бабушка сказала, что тогда я на всю жизнь запомню, как плести лапти. Я не смел ослушаться старших и съел хлеб с золой под их одобрительные возгласы. До сих пор мне помнится сладковатый вкус сгоревшего липового лыка.

Кстати сказать, то же самое проделывали и с шерстяными изделиями, которые впервые изготовляли девочки.

Так я был произведен в плетуханы. Отец сказал, что он рад появлению помощника. Видимо, он хотел меня поощрить, чтобы я не забыл его науку. В то время лапти играли большую роль в жизни простого деревенского жителя. Теперь, оглядываясь назад в сложные тридцатые годы, я горжусь своим «достижением», потому что оно очень пригодилось через несколько лет, в Великую Отечественную войну, когда не только наша семья и родственники, но и мои школьные учителя, и беженцы, прибывшие в наше село из оккупированных фашистами районов, ходили в лаптях, сплетенных мною.

Прошли годы… Двадцать второго июня 1941 года мой отец, Тихон Николаевич, велел мне сходить в лес к Антошкину пчельнику за лыком, а то после прекращения сокодвижения лыка не надерешь. Сам он, несмотря на воскресенье, пошел в кузницу, а мама хозяйничала по дому. Было прекрасное утро, все вокруг цвело и благоухало на нашей улице Первомайской. Взяв маленький топорик, я направился к Янковым, чтобы пригласить в лес своих младших двоюродных братьев — Ваню и Колю, и мы пошли. По дороге решили еще заготовить удилища из орешника: ведь начались летние каникулы, и мы готовились к рыбалке. Дорога вела через большой мост, где уже сидели рыбаки.

Придя в лес, я, как старший по возрасту, попросил братьев быть осторожными с ножами, не терять друг друга из виду, побыстрее заготовить все необходимое и идти домой. Увлекшись делами в гущине леса, мы не заметили надвигающуюся грозу. Выйдя на поляну, чтобы определить примерное время по солнцу, мы увидели страшную тучу, и над нами разразилась гроза, полил дождь. Побросав свою добычу, мы побежали домой. Сверкали молнии, грохотал гром, стало прохладно и темно, как в сумерках. Взявшись за руки, мы с Ваней тащили младшего братишку Колю, успокаивая его и себя, как могли.

Уже в Кермиси, где были наши дома, гроза прекратилась, засияло солнце, опять стало тепло и радостно. Как ни в чем не бывало, я пришел домой и, бросив топорик, с которым не расставался и в грозу, увидел плачущую маму и сильно расстроенного отца. Я воспринял их настроение, как обиду на мое отсутствие в такую погоду, но тут же услышал от отца: «Сынок, началась война!» От этих слов мама заплакала в голос, а отец стоял посередине избы хмурый, как недавняя грозовая туча.

Наскоро пообедав, мы с отцом пошли к сельсовету, на площади перед которым уже собирались односельчане. В те годы в наших избах не было ни телевизоров, ни радио, а тут на крыльце сельсовета стоял какой-то ящик, из которого громко сообщалось, что началась война, что Гитлер напал на СССР и что наша доблестная Красная Армия бьет врага по всей линии границы от Белого до Черного моря. Так мы узнали о великой беде, свалившейся на наш народ. Двадцать третьего июня отцу вручили повестку о мобилизации на войну, а двадцать девятого все село провожало первых четырех мужчин на фронт. Отцу моему в 1941-м исполнилось тридцать пять лет, а мне — тринадцать.

С уходом отца мама стала главной в семье, где кроме меня были четыре младшие сестры. Я же стал ее первым помощником, заменой отцу во всех мужских делах по хозяйству. У нас были огород с садом, корова, овцы, поросенок, куры. Война заставила многому научиться, многое делать, и мы, как муравьи, старательно трудились, помогая маме.

Однажды мама говорит мне: «Сережа, ты когда-то научился лапти плесть. Теперь надо вспомнить об этом и плесть лапти для всех нас, в первую очередь для меня, а то мне не в чем на работу идти». Представьте себе, как трудно было пацану в возрасте тринадцати лет начать выполнять работу, которую выполнял отец, не только владевший кузнечным делом в колхозе, но умевший и плотничать, и бондарничать*, и чинить швейные машины и ходики, и подшивать валенки, и плести лапти для всей семьи на все случаи жизни. Теперь и я, как бы унаследовав от отца его обязанности, должен был исправно их выполнять, как настоящий мужчина. И я старался.

Залез я на сеновал, где лежали пучки лыка, заготовленные еще отцом, скинул один вниз, отнес на реку и «утопил» возле берега, приткнув колом, чтобы не уплыл. Там лыко должно было оставаться до вечера, а потом его нужно было раскатывать в каталки и после подсыхания острым ножом нарезать из него концы для будущих лаптей. Все это делал мой отец, а я всегда был рядом и учился тому, что он мастерил.

Лапти были незаменимой обувью на все времена года. В липовых взрослые работали круглый год в любую погоду. В церковь непременно надевали новые лапти, притом женщины любили вязовые, или «красные», как их называли из-за красно-коричневого цвета вязового лыка. Вязовые лапти можно было носить только в сухую погоду. Для весенней и осенней распутицы предназначались лапти на колодках, так же мастерили лапти и для катания на коньках. В зависимости от мастерства плетухана лапти могли выходить более или менее уковыристые, то есть плотные, красивые. В холодное время года лапти надевали на онучи, сотканные из чистой белой шерсти, а летом — на посконные, простые портянки. Крепились лапти оборами — веревочками, свитыми из пеньки. Женщины носили шерстяные чулки, оборы плели из шерстяных ниток. Мы, дети, носили лапти и в школу и на улицу, а дома снимали их у порога и бегали в шерстяных чулках. И вот нужда военного времени заставила меня вернуться к ремеслу, которому отец обучал меня семь лет назад…

К вечеру лыки размокли, и я притащил их домой. На пару лаптей необходимо десять лент лыка, перегнутых пополам: из них закладывается лапоть. Так вот, значит, начинаю вспоминать то, чему учил меня отец, закладываю первую пару лаптей первого года войны для первого в семье человека — для мамы. Она радуется каждому, даже самому маленькому моему успеху, сопровождая похвалу молитвой. Но полный успех приходит не сразу, так как многое забылось в годы безоблачного детства, да и силенок маловато, чтобы плести поплотнее. Ну вот готова первая пара лаптей для мамы, ей теперь есть в чем на работу в колхоз ходить. Через несколько дней, когда она обносила обновку, выяснились недостатки в моей работе, и мама посоветовала обратиться к соседу, дедушке Андрею Ромашкину, чтобы еще подучиться. Я наотрез отказался и стал ломать голову над своими ошибками. Нашел старый лапоть, сплетенный отцом, размочил его и стал расплетать, чтобы определить, почему у меня не получилась пятка. Найдя ошибку, я снова заложил пару лаптей, на этот раз для младшей сестры Насти. Эти получились более красивыми, и я стал охотнее выполнять заказы остальных сестер — Маши, Зины и Нюры. Как только лапотки снимались с колодки, сестренки тут же с радостью надевали их и бегали по избе. Мама радовалась, осеняла меня крестным знамением и приговаривала: «Мужичок ты наш, храни тебя Господь!» Иногда было много уроков, домашних заданий, и я принимался за очередную пару лаптей лишь поздно вечером. В ту пору мороз уже сковал землю, а снег еще не выпал, и лапти изнашивались очень быстро. Детям все равно хотелось бегать по улице, вот и приходилось плести пару за парой.

Вещи из коллекции автора: кошель, брусочник, лапти и колодки. В центре — кочедык, брусочек и нож-косячок.

Глубокой осенью 41-го года в наше село стали прибывать беженцы из местностей, занятых немецко-фашистскими захватчиками. В основном были одни женщины и дети, но иногда и целые семьи. Помню семейство по фамилии Бель, отец и мать которого стали учителями в нашей школе. Не столько по их просьбе, сколько по маминому распоряжению, сплетал я для них лапти. А еще помню, как-то мама говорит: «Сережа, в пустующую избу поселили беженку с мальчиком, так им нечего носить. Мы тут с бабами кое-что собрали для них из одежи, а обувки-то нет — плети им лапти». Когда лапти были готовы, я понес их беженцам. Женщина, ее звали Вера Филипповна, сказала, что они бежали из Старой Руссы, что она будет у нас в школе преподавателем биологии и что мальчика, ее сына, зовут Алик. Я после нашей встречи старался лучше учиться по ее предмету и регулярно поставлял лапти для нее и сына.

Выполнял я и более серьезные заказы. Так, зимой, в начале 1942-го, по селу прошел слух, что в сельсовете принимают лапти для одного из промышленных предприятий Урала. Я сходил туда, чтобы уточнить условия, и оказалось, что хозяйственник какого-то завода принимает лапти по цене восемьдесят рублей за пару. Посоветовавшись с мамой, я два дня не ходил в школу, а плел лапти, чтобы их продать, и заработал четыреста рублей.

По вечерам мы с мамой засиживались до полночи. Она пряла пряжу то из шерсти, то из поскони*, то изо льна, чтобы потом связать чулки, варежки, онучи, соткать полотно. Льняное — на белье, посконное — на одежду. Под шелест самопряхи я плел лапти, а в перерывах читал маме стихи Некрасова, которые она очень любила и запоминала наизусть. У мамы был хороший голос, и она порой напевала грустные песни. И как было не печалиться, когда от отца не было писем. На селе у нас совсем не стало мужиков — одни старики да инвалиды, вернувшиеся с войны. Те из них, у кого были целы руки, радовались, что могут работать: плотничать, лапти плести, пасти стадо. Был такой Михаил, который, вернувшись после госпиталя без ноги, первым делом изготовил себе протез, а попросту говоря, деревяшку. Он прикреплял ее к остатку ноги ремнями, а под культю подкладывал подушечку, чтобы не было больно при ходьбе. Этот односельчанин прославился тем, что никогда не унывал и брался за любую работу, как нам казалось, для него непосильную: пахал, идя за плугом, сеял вручную из кузовка, пас стадо и был на селе просто героем. А уж лапти плести умел отменные!

Труднее приходилось Петровичу, у которого по самое плечо не было руки, но и он умудрялся плести лапти, придерживая их ногами, затягивая концы зубами. Единственное, не припомню, чтобы женщины плели лапти: им, видно, и так хватало дел по хозяйству, да и за детьми надо было приглядывать. Детей берегли пуще глаза, несмотря на жуткие условия жизни тех военных лет.

Становясь все более маститым плетуханом, я оставался все же мальчишкой, дрался и шалил, как мои сверстники, и азартно играл во все деревенские игры. Однажды я сплел из лыка мяч и принес его в школу. Забыв обо всем, мы с одноклассниками увлеклись «футболом», и кто-то из нас разбил моим мячом окно, после чего все мы разбежались. При разбирательстве виновником оказался я, как хозяин изделия, и мне предстояло устранить причиненный школе ущерб. Однако директор смилостивился и сумел разрядить ситуацию, тем более, что немало учителей и учеников ходили в сплетенных мною лаптях. Мяч тот злополучный не сохранился, а вот кошель и брусошник до сих пор есть в моей небольшой коллекции.

Закончилась война, закончилась учеба в школе, и мне очень хотелось учиться дальше, получить профессию и покончить с плетуханством. Но не так просто было это сделать: нищета кругом была страшная, мама убита горем — известием о погибшем на фронте отце, а еще голод. Надо было искать выход, и я летом 1945 года подал документы в Шацкий техникум механизации сельского хозяйства. Город Шацк, наш районный центр, находился в тридцати пяти километрах от Кермиси, и не было между ними иного сообщения, как ходить пешком. И все мы, учащиеся техникума, преодолевали это расстояние в лаптях, которые по приходе в общежитие складывали в углу, а на занятия шли все-таки в другой обувке. Опять надо было плести лапти для всей семьи, а для себя особенно постараться, чтобы не опозориться в райцентре.

Я перестал носить лапти после окончания первого курса. В августе 1946 года «по личному указанию И. В. Сталина» я был призван в Советскую Армию и направлен на учебу в Рязанское Краснознаменное пехотное училище имени К. Е. Ворошилова. За годы учебы в училище я плел лапти только во время отпусков, которые проводил в родном селе.

Картина Н. П. Богданова-Бельского «У дверей школы» (1897 год).

Было это в конце 60-х годов. Я проходил военную службу в городе Острове Псковской области. Край этот прославился тем, что здесь находятся места, связанные с жизнью и творчеством Александра Сергеевича Пушкина: Михайловское, Тригорское, восстановленное позднее Петровское, Пушкинские Горы, где на территории монастыря — могила поэта. Эти святые для каждого россиянина места привлекают множество паломников, особенно в день рождения Пушкина. Как ручейки и реки, стекаются люди по многочисленным тропинкам и дорожкам к знаменитой поляне в Михайловском, где на открытой эстраде выступают поэты, музыканты, певцы.

В пушкинские дни на Псковской земле бывали знаменитости, которых знала вся страна. Замечательный русский певец Иван Козловский, поэт Павел Антокольский, литературовед и великолепный рассказчик Ираклий Андроников были постоянными участниками этих праздников. И, конечно, нельзя было представить себе Музей-заповедник без его директора, Семена Степановича Гейченко, который был главным организатором и душой этих прекрасных культурных и патриотических торжественных сборов. И вот однажды мне довелось с ним встретиться.

Дело в том, что в эти годы я руководил Клубом интересных встреч в гарнизонном Доме офицеров. Вступить в него мог любой желающий — и военнослужащие, и члены их семей. Сначала на первых заседаниях нас было с десяток — полтора, но постепенно желающих становилось все больше и больше. Действительно, мы были счастливы от встреч с интересными людьми, чувствовали себя одухотворенными, переживая заново события их удивительной жизни. Мне, как президенту Клуба, было поручено организовывать и вести эти встречи в одном из залов Дома офицеров, куда приходили все желающие. Регулярно собирался актив нашего клуба, чтобы распределить обязанности по подготовке встречи: договориться с интересным человеком, сделать объявление, придумать, какой сувенир вручить почетному гостю. Большую помощь клубу оказывали начальник Дома офицеров и заведующая библиотекой. В связи с тем, что у нас не было никаких средств на проведение встреч, мы изобретали разные способы, чтобы сделать их по-настоящему интересными и волнующими и по-домашнему уютными. Многим было известно о моем умении плести различные изделия из лыка и ивового прута и меня частенько просили сплести пару лаптишек в подарок гостям клуба. Я старался эти заказы выполнять и плел лапотки из ивовой коры во всякое свободное время.

И вот на встрече с нами — долгожданный Семен Степанович Гейченко, директор Пушкинского музея-заповедника. Все встали и долго аплодировали ему. Он не спеша стал рассказывать о жизни и творчестве Пушкина и постепенно заворожил нас своим особенным, простым и точным народным говорком. А уж о некоторых неизвестных страницах жизни гения все слушали, затаив дыхание. Подошла встреча к концу, отгремели аплодисменты, и я вручил Семену Степановичу сверток с подарком. Он его развернул и воскликнул: «О, да ведь это лапти! Ты уж сплети лапти-то для музея, а то у нас в экспозиции нет их, да еще никак не отыщем бильярдные шары, которые держал в руках Александр Сергеевич. Да обноси лапти-то, чтобы они имели вид настоящей обувки!» Я перед лицом всех присутствующих дал слово Семену Степановичу, что сплету лапти из настоящего лыка, только потребуется время для его приобретения и есть затруднения с обнашиванием обуви, так как в наше время в лаптях не ходят. Семен Степанович отпустил в мой адрес какую-то похвалу, после чего мы расстались, а я с воодушевлением принялся за дело, не ожидая тех сложностей и препятствий, которые оказались потом на моем «творческом» пути.

Дело в том, что на Псковщине липа встречается лишь в парках и садах, а лыко заготавливают с молоденьких деревцев, растущих в лесу. Такие заросли липы есть в Мордовии, Пензенской и Рязанской областях, где мне в годы войны приходилось работать на заготовках леса. Пришлось обратиться к моему крестному, Афанасию Ивановичу Янкову, жителю поселка Пашково Земетчинского района Пензенской области. На первое письмо он ответил, что лапти теперь не носят и лыко не заготавливают. Во втором письме я подробно описал, для чего мне нужно лыко, и примерно через месяц получил посылку в виде большого фанерного ящика, наполненного каталками лыка со знакомым ароматом липового сока.

Оставалось сделать колодку на 45—46-й размеры, а инструменты — кочетыг и остро отточенный нож — были всегда в готовности.

Лапти получились на славу. Для полного комплекта необходимы были оборки и портянки для лета и онучи для зимы. На оборки пошел шпагат, свитый из пеньки, а портянками поделился из своих запасов.

Последняя трудность — как обносить лапти, чтобы исполнить просьбу Гейченко. Приближался Новый год, и моя жена, Елена Ивановна, и ее подруга, Антонина Афанасьевна, посоветовали мне выступить на бале-маскараде в костюме крестьянина, давних лет. Женщины изготовили зипун из старой шинели, шапку в виде стога, бороду из пакли. Обувшись в лапти, предстал я перед ними в этом костюме и пропел начало сусанинской арии: «Чуют правду!»

В Доме офицеров к встрече Нового года готовили призы за лучший костюм, за лучшее исполнение песен и танцев. На это празднество мы и отправились семьями.

В сумерках предновогодней ночи я шел по военному городку в своем одеянии, вызывая удивление. Поверх «экзотической» одежды с плеча свисал настоящий плетеный кошель, в руках — палка. Кошель был сплетен еще в войну и теперь, наполненный конфетами, пришелся кстати.

При моем появлении в зале смолкла музыка, кавалеры и дамы перестали танцевать, раздались аплодисменты, все стали меня поздравлять с Новым годом, шутить, а я угощал их конфетами из кошеля. На празднике я выиграл приз и обносил лапти — можно было ехать в Михайловское.

Вскоре после Нового года на машине моего сослуживца Серафима Ивановича Третьякова мы отправились в заповедник. Семен Степанович с благодарностью принял подарок и пригласил нас на очередное празднование дня рождения А. С. Пушкина…

Да, был бы жив мой отец, как бы дивился он тому, что мастерство плетухана пригодилось мне через столько лет, что лапти мои не где-нибудь — в музее самого Александра Сергеевича Пушкина! Такие вот истории из жизни старого плетухана из села Кермись Шацкого района Рязанской области.

Семилинейная керосиновая лампа — это лампа, фитиль которой по ширине равен семи линиям. Одна русская линия равна десяти точкам или 2,54 мм. Значит, ширина фитиля семилинейной лампы — примерно 18 мм.

Лыки (местное), лыко, лычки (уменьшительное) — кора молодой липы, содранная в период сокодвижения, примерно в мае — июне, имеющая вид трубки длиной около 3 м.

Цыновать лыки — разрезать каталку лыка на концы и затем очищать их от коры, скоблить.

Дежа — небольшая кадка для замешивания теста для хлеба, блинов, пирогов. Прикрывается холщовым покрывалом.

Вязать вслепую — то есть не глядя на изделие. В нашей местности — высшее мастерство вязания. Порой сопровождалось разговорами, песнями.

Каталка лычка — рулончик, свернутый из трубки лыка, свежесодранного или заранее заготовленного и размоченного.

Брандахлыстничать (местное) — бездельничать.

Плетухан (местное) — человек, умеющий плести лапти.

Уковыристый (местное) — плотно, добротно сплетенный лапоть.

Концы (местное) — полоски, нарезанные из каталки, имеющие ширину соответственно размеру лаптей и согнутые пополам. Лапти из пяти концов — пятерики, из семи — семерики и т. д.

Полати — нары в избе под потолком между печью и противоположной ей стеной (с печи можно было прыгнуть на полати).

Таган — металлический обруч с тремя ножками, служащий для установки чугуна, котла при готовке на открытом огне.

Бондарь — мастер по изготовлению бондарных изделий: бочек, кадушек, шаек.

Онучи — часть обувки, обертки на ноги под лапти, сотканные из белой шерсти (поговорки: «Разметало тучки, что онучки», «Рожа красная, хоть онучи суши»).

Посконь — мужская особь конопли с тонким стеблем, из которого вырабатывается волокно.

Кошель — изделие из лыка, похожее на большой портфель, в котором на поле брали еду, инструменты.

Брусошник (местное), брусочник — сплетенный из лыка футляр для ношения точильного бруска на сенокосе; крепился на поясе или на ноге.

Кочетыг (местное), кочедык — лапотное шило для плетения из лыка (скороговорка: «Вынь лычко из-под кочедычежка»).

Зипун — в старое время демисезонная верхняя одежда из домотканого сукна без воротника.