Гнездо аиста

IX. КОГДА НАСТУПИЛ РЕШАЮЩИЙ МОМЕНТ

Павел с Канадцем вышли их хлева. На разогретом жарким солнцем дворе стояла телега, с которой только что сгрузили снопы ржи. Повсюду валялась солома, колоски, высыпавшиеся из них перезрелые зерна. В эти знойные послеобеденные часы Трнавку охватила мертвая тишина. С того дня, как вернулась делегация, никто из новых членов кооператива не появлялся в поле.

У Павла пощипывало в глазах от пота, покалывали остья, набившиеся в волосы и за шиворот.

— Прочти еще раз, — сказал Канадец и, вынув из кармана размноженную на ротаторе измятую влажную листовку, протянул ее Павлу.

Павел знал текст почти наизусть, но перед его глазами стояла только последняя фраза: «Мы вам препятствовать не станем». Эта фраза была набрана прописными буквами и завершалась несколькими восклицательными знаками: «МЫ ВАМ ПРЕПЯТСТВОВАТЬ НЕ СТАНЕМ!!!»

Он читал всю речь полностью в братиславской «Правде», там речь не заканчивалась этой фразой, было продолжение, но в листовке оно отсутствовало. Листовка была адресована «Всем крестьянам», и вместо подписи на ней стояло: «Речь президента Антонина Запотоцкого в Кличаве 2 августа 1953 г.».

Сегодня утром листовки обнаружили в каждом доме Трнавки. Они были расклеены на всех заборах, на стволах орехов посреди площади. Мать принесла одну из них еще на рассвете, когда растапливала печку, и швырнула отцу в постель. Тот скомкал листовку и выбросил. Мать подняла, аккуратно разгладила ее и снова положила на стол, когда он сел завтракать.

— Не нравится мне это, — сказал Канадец.

— Почему? — вяло спросил Павел. — Тут ведь нет ничего такого, о чем бы не говорилось у нас постоянно.

Он тоже не знал, что и думать. Так же как и Петричко, и Иван, как все в Трнавке. Содержание листовки его удивило. Читая ее, он ощутил неприятный холодок на спине.

— Это им будет на руку! — сказал Канадец. — Но я не вижу тут ни капли здравого смысла. А листовка часом не фальшивка?

— Нет, все было напечатано в «Правде».

— Значит, какая-то странная тактика, которую придумали наверху, и от нее нам не поздоровится. Да пошли они знаешь куда?! — сказал он презрительно. — С самого начала следовало ожидать, что у нас исхитрятся все испоганить.

— И что же ты собираешься делать? — спросил Павел.

— Что угодно, только не поднимать руки вверх.

Павел, разморенный усталостью и жарой, задумчиво глядел вдаль. Ему было лень даже пошевельнуть языком.

— Ладно. Давай запрягать, — сказал он после минутного молчания. Губы его искривила усмешка. — А что, твоя не придет?

— Мальчишка у нас заболел, — сказал Канадец, настороженно взглянув на Павла.

— А если бы он не заболел? Если бы не лежал в постели?

— Пошел ты куда подальше, — разозлился Канадец и сплюнул.

Иван, весь взмокший от пота, вышел со двора Зитрицкого и побрел по пыльной, прокаленной солнцем площади, а мужики и бабы молча наблюдали за ним. Стоя на крылечках, они провожали его взглядом.

По другую сторону ручья бежал Иожко. Он жестикулировал, пытался что-то объяснить Ивану, но тот не понимал его.

Чего они хотят от меня? — думал он. Тишина вызывала у Ивана беспокойство. Его не покидало чувство, что в деревне следят за каждым его шагом и он не может никуда укрыться. А теперь во все глаза смотрели за ним не только деревенские, а еще и эти несчастные портреты. Первым вывесил в окне портрет президента Бошняк. Теперь они висели повсюду. Ивану казалось, что и Запотоцкий тоже не спускает с него глаз.

Около дровяного сарая, возвышавшегося над низким забором, стоял Войник — ровесник Ивана — и прибивал к дощатой стене портрет президента. Фотография была вырезана из старой, измятой газеты.

— Ферко? И ты тоже? — сказал Иван. — Что это тебе взбрело в голову?

— Что тут особенного, если я хочу повесить портрет президента? — спросил Войник. — У тебя дома разве нет его?

— Но ты его вывесил только сейчас, а это кое-что означает. Ну и чего ты этим достигнешь? Ведь ты же член партии, — со вздохом сказал Иван.

— Я люблю и уважаю нашего президента. А ты разве нет?

Иван повернулся и побрел дальше.

У пожарного сарая стояло несколько женщин, громче всех говорила Зузка Тирпакова. Иван всмотрелся в их лица. Ждут меня, понял он. Определенно ждут меня. Он направился к ним, но почувствовал, что походка его вдруг стала какой-то скованной.

— Вот он! — крикнула Зузка.

— Уж не на работу ли вы собрались, бабоньки? — неловко попробовал он пошутить. — Половина нашего зерна уже отправилась в тартарары. Но это же не значит, что надо бросить на поле другую половину урожая. Никому от этого проку не будет.

Мы могли бы договориться, мысленно убеждал он себя. Я же их давно знаю. В эту страдную пору обычно даже на сон времени не хватало. Мы могли бы договориться и спасти то, что еще можно спасти.

— И мы так думаем, что оставлять зерно гнить на корню — не дело. Вот и ждем тебя, — сказала Зузка.

— Я вижу.

Иван бросил огрызок груши и вытер о штаны пальцы.

Зузка насмешливо, с вызовом глядела ему в лицо. Олеярова подошла к нему и, схватив его за плечи, крикнула:

— Читай! Тут все написано! Пан президент разрешает нам вести хозяйство, как мы хотим, а вы нам мешаете.

Ах вот оно что! Значит, вернуть ваш скот — и каждый снова на свое поле. И все будет по-старому. Иван с горечью вспомнил, как в прошлом году, когда уводили в кооперативный хлев коров, он был уверен, что победа близка и что всем теперь в деревне жить станет лучше. Но за этот год выяснилось, что людей не так-то просто переделать.

— Что же ты молчишь! — накинулась на него Зузка. — Ведь о тебе речь идет. Или двинуть тебе, чтоб язык развязался?!

Иван вдруг увидел Пишту Гунара, который стоял неподалеку, прислонившись к стволу ореха, рядом с ним — Эмиль. В прищуренных глазах Эмиля блеснула насмешка. В ту же минуту Иван услышал какой-то шум за своей спиной и оглянулся. От забора и калиток бежали люди. Возле ручья появился старый Хаба.

— Сволочи! — завизжала Штенкова. — Уморили нашу корову! Кто нам даст другую?!

— А мы-то тут при чем? — Иван снова огляделся вокруг. — Послушайте, надо убрать урожай, пока не полегли хлеба. Соберем урожай, а потом договоримся.

Наверное, все еще можно исправить, думал он. Уберем урожай, а там пусть себе уходят, кто хочет. Если мы допустили какую-то ошибку, ее надо исправить. Может, и в самом деле разумнее всего сделать то, что говорит Запотоцкий. Эта статья… У него просто не укладывалось, в голове, как такое могло появиться в газете. Если обо всех этих изменениях предварительно не поставили в известность. Никто к ним не приехал из района, их не вызывали в Горовцы. Разве так можно? Да еще в самый разгар жатвы.

— Сперва надо убрать урожай, — повторил Иван, — тогда уж проведем собрание и договоримся.

— Да ты что тут агитируешь?! — набросилась на него Зузка. — Хватит нам ваших собраний! Они вам нужны, только чтобы мы на них голосовали за собственные похороны!

— Вот мы и проводим сейчас собрание, — крикнул Гунар.

— Нет, — стоял на своем Иван. — Уберем урожай, тогда и договоримся. Иначе кулаки при разделе урожая облапошат вас как миленьких. У них ведь и лошади, и телеги.

— Бог свидетель, бо́льших пиявок, чем вы, я не видела! — кричала Штенкова. — Господи, они ведь только сосали, а вы сразу все жилы перегрызаете.

— Я же сказал вам, что мы все решим по-хорошему. Но сначала уберем урожай…

— У вас для этого было достаточно времени. — Бошняк заговорил тихо, но с угрозой в голосе. — Вы что-то слишком долго с нами договариваетесь.

И тут вперед вышел Хаба, красный и надутый, как индюк. Все перед ним расступились. Он впился в Ивана маленькими глазками.

— Так ты думаешь, что без вас мы не сумеем навести порядок в Трнавке? Об этом можешь не беспокоиться. Мы теперь сами позаботимся о порядке. А ваш грабительский порядок разнесем в щепки.

Штенкова и Олеярова размахивали кулаками и выкрикивали какие-то угрозы, но он не понимал ни слова, стоял как оглушенный, с него ручьями лил пот.

— Нет, вы слышали, что он сказал? — визжала, перекрывая все голоса, Зузка. — Он думает выйти сухим из воды. Как бы не так!

Ее глаза горели. Она подскочила к Ивану и, размахнувшись, ударила его по лицу. Он поднял было руку, но сдержался.

И тут он увидел Эмиля.

Эмиль, подвернув штаны, босой, шел прямо на него, о вилами наперевес. Иван понял, что еще минута — и Эмиль проткнет его вилами. Он уже видел блеск их зубьев…

Отскочив в сторону, Иван уперся в стену сарая. Весь сжавшись, он с силой оттолкнулся от нее, перепрыгнул через ручей и пустился бежать. Рукоятка вил ударила его в плечо.

— Коро-о-о-овы! — завопил кто-то визгливо. — В хле-е-е-в!

Выводя из хлева лошадей, Павел услышал крик, доносившийся с площади. Шум все приближался. Потом на дороге показалось облако пыли. Сухая глина приглушала топот бегущих ног, доносились резкие и хриплые голоса:

— Гнать их взашей! Вон из деревни!

— Скоро они все окочурятся! А пока дава-ай в хлев.

Павел оцепенел, сжимая в руках поводья. Он продолжал так стоять и тогда, когда толпа ворвалась во двор. Впереди всех бежали Зузка и Пишта Гунар, за ними Штенко.

— Запирай хлев! — схватив вилы, крикнул Павлу Канадец.

Павел всей тяжестью тела налег на ворота.

Черт возьми, да поднажми же, говорил он себе. Он напрягся, нажал изо всех сил на тяжелые дубовые ворота и соединил их створки.

Краем глаза Павел видел Канадца, стоявшего, широко расставив ноги, между телегой и воротами хлева: он преграждал дорогу к хлеву, Павел слышал хриплый крик Канадца:

— Стой!!

— Да не бойся, ударь! — кричала Зузка Пиште. — Двинь этому безбожнику!

Пишта Гунар ринулся было вперед, но заколебался, увидев нацеленные на него вилы и грозное лицо готового на все Канадца.

Наконец тяжелый засов поддался усилиям Павла, и он услышал стук железа о камень. Павел вскочил, схватил грабли и рукояткой огрел по спине коня, который стоял ближе к нему. Конь взвился на дыбы. Другой конь испуганно ударил копытом о колеса телеги, рванулся, и оба они, громко заржав, кинулись вперед. Пишта отлетел в сторону и растянулся в пыли. Толпа с ревом расступилась. И вдруг стало тихо. Только лошади бешено скакали по широкой дороге, которую они проложили себе среди нападающих, волоча за собой вожжи.

— Здорово сработано! — крикнул Канадец.

Втянув голову в плечи, он бросился в хлев. Следом за ним вбежал Павел.

— Полюбуйся на них! — сказал Канадец, когда Павел запер изнутри на задвижку дверь.

— Ворота долго не выдержат.

— И ты возьми вилы, — предложил Канадец. — И первому, кто ворвется, проткнем брюхо. Целься прямо в брюхо.

Коровы испуганно мычали, дергали головами, топтались на месте, гремя цепями. Ворота дрожали и скрипели под натиском толпы. Сперва Павлу казалось, что он слышит стук кулаков, но потом ворота загрохотали от ударов камней. Проникавшие через щели полоски солнечного света то удлинялись, то укорачивались — казалось, в ворота втыкали острые белые клинья, которые пронизывали полумрак хлева. В полосах света в какой-то дикой пляске кружилась пыль.

— Мы ничего не сможем сделать, — сказал Павел.

Канадец удивленно поднял на него глаза.

— Да, черт возьми, мы тут совершенно бессильны, — повторил Павел.

Раздался треск и сильный грохот. Канадец вытянул голову.

— Они бьют в ворота телегой! Ну и дела! Уже совершенно расшатали их.

Снаружи оттаскивали телегу, чтобы снова ударить ею по воротам.

Серебряный клин придвинулся совсем близко к ним и плясал у их ног на полу. Павел слышал, как бешено колотится его сердце. Под самым потолком он увидел крохотное оконце.

— Давай, живо! — шепнул он Канадцу, разбежался и ухватился за перегородку стойла.

Канадец не двигался с места.

— Скорей! — крикнул Павел. — Да беги же, черт возьми! Через минуту будет поздно.

Граблями он выбил стекло. Наконец и Канадец последовал за ним, все еще не выпуская из рук вилы.

Павел пролез в окошечко, соскочил вниз и бросился было бежать. Но, оглянувшись, увидел, что Канадец никак не может протиснуться в узкое окошко; он вернулся, схватил его за руки и с трудом стащил вниз.

— Ну и отъел ты себе задницу. — Павла душил нервный смех. — А где твои вилы?

— Тьфу ты черт! Там остались. Они мешали мне, когда лез через это проклятое окошко. — Канадец плюнул с досады.

— Надо было сперва их бросить. А теперь давай-ка поскорее отсюда! Ну, пошевеливайся!

Они бежали через заросли крапивы, продирались через кусты шиповника и сирени. За их спиной снова раздался страшный удар и вслед за ним треск дерева и грохот падающих ворот. Канадец оглянулся.

— Слышишь? — спросил он, задыхаясь.

— Слышу. Не глухой.

Со стороны хлева доносился рев толпы, мычание перепуганного скота.

— Коли в солому! — донесся до них крик Штенко.

— Слышишь? — снова спросил Канадец.

Павел, положив ему на плечо руку, спросил не без ехидства:

— А там тебе быть сейчас не хотелось бы? Может, мы бы им всыпали, а?

— Ну и балда же ты! — сплюнул Канадец. — Может, тебя зло берет, что мы выбрались оттуда?

Павел промолчал, внимательно огляделся по сторонам. Они поползли вдоль длинной изгороди графского сада, потом побежали обратно по направлению к деревне. В конце концов они продрались через кусты и вышли на дорогу, ведущую к национальному комитету.

— Коровы!.. — крикнул Канадец, как только он, пыхтя, поднялся по лестнице в национальный комитет. — Эти сволочи нас там…

Иван приложил к губам палец и жестом пригласил их к столу.

Петричко сидел, прислонившись к стене, и прижимал к уху трубку.

— С кем он говорит? — тихо спросил Канадец.

— С Горовцами, — шепнул Иван, — с районным комитетом партии.

— Так устрой это, пожалуйста, Эвжен, — сказал Петричко в трубку. — А еще для верности дай мне Бриндзака… Что? Нет, я не положу трубку. Хорошо, я подожду.

Павел едва расслышал эти слова — так стучало у него в висках.

Чтобы успокоиться, Павел закурил сигарету и вдруг почувствовал, что локоть его стиснули пальцы Ивана.

— Ты видишь их? Посмотри!

Иван осторожно высунулся из окна. Над площадью поднималось облако пыли. Из бывшего графского хлева, из хлевов Хабы и Зитрицкого выбегал скот. Трнавчане словно опьянели — лица у всех горели, голоса звучали грубо и визгливо. Животные, мужчины, женщины, дети метались по площади, во дворах, огороженных заборами.

Олеяр с женой гнали через мостик двух коров. Прямо под окном прошли, ведя скотину, Резеш и Марча. Пишта Гунар шел рядом со своей коровой, подталкивая ее и чуть не приплясывая. Штенко, размахивая увесистой дубиной и злорадно ухмыляясь, поглядел на окна национального комитета.

— Этот сукин сын ведет корову Гудака, — прохрипел за спиной Павла Канадец. — Он забрал ее вместо своей, что сдохла. Это была лучшая из кооперативных дойных коров.

Потом Павел увидел Шугая. Тот стоял под низкими ветвями одного из орехов на берегу ручья, озаренного солнцем, и смотрел в сторону национального комитета, растерянно топчась на месте.

Разве Павел мог представить год назад, что увидит из окна национального комитета такую картину. Вот она, охотничья засада! Он посмотрел на Канадца.

Канадец живет еще вчерашним днем, подумал Павел. Он не может оторваться от прошлого. И остальные тоже. Петричко, отец, Бриндзак. А как Сойка? У него от этих перемен наверняка голова пошла кругом. Эх…

Из хлева Хабы выбежало еще несколько коров, вот они показались из-за чисто побеленного и ярко освещенного солнцем церковного фасада.

— Видишь, откуда выходят коровки? Похоже, идут с обедни. Теперь и нам не мешало бы причаститься. Слушай, Иван. Ты не хочешь исповедаться? — спросил Канадец. — Может, послать за священником?

— В Трнавке теперь Хаба священник, — сказал Иван. — Снова его вынесло на поверхность.

Хаба стоял посредине площади и что-то говорил, размахивая руками. Рядом с ним стояли Бошняк, Микулаш Тирпак и несколько женщин. Возле ворот Эмиля Матуха столпилось с десяток мужиков.

— Дерьмо и всякий мусор всегда выносит на поверхность, — сказал Канадец.

— И кого там только нет, кто только не всплыл вместе с ними, — заметил Павел.

— Вот я и смотрю. А тебе не кажется, что именно этого и следовало ожидать?

— Ничего мне не кажется.

Павел продолжал смотреть в окно.

Хаба вытер вспотевший лоб и решительным шагом направился через площадь к другой группе людей.

— А мне вот кажется, что мы зря бездействуем, — сказал Канадец. — Интересно, для чего у нас существуют органы безопасности? Для чего милиция и армия?

— Наверное, для того, чтобы снести головы тем, кто кричит внизу на площади, — ухмыльнулся Павел.

— Нет, тем, кто их подбил на это, — возразил Канадец. — Когда мы устраивали демонстрации против правительства, жандармы нас разгоняли и сажали. Если бы мы тогда позволили себе то, что они теперь, нас бы давно перестреляли. Не понимаю, трусим мы, что ли? — И, обращаясь к Ивану, спросил: — А это не ловушка? Чтобы они головы повысовывали, а мы по ним стукнули? Такое я бы еще понял.

— Нет, этого не будет, — сказал Иван спокойно. — Такую политику мы проводить не станем.

— Жаль. Это было бы то, что надо, — сказал Канадец. — Всегда они нас травили, как псы зайцев.

Народу тем временем на площади все прибывало. Одни уже отвели коров в хлева и снова вернулись, другие все еще стояли тут вместе со своей скотиной. Дорога к национальному комитету оказалась закупоренной, как горлышко бутылки, и шум все нарастал.

— Господи, помоги нам! — раздался чей-то крик. — У них, похоже, есть оружие, раз они засели там.

На лестнице послышались шаги; из толпы, теснившейся внизу, неслись выкрики:

— Не лезь туда! Подожди! У них оружие!

— Эй, вы, трусы, вылезайте-ка!

— Что происходит? — спросил Петричко, не отходя от телефона.

— Они идут сюда, — сказал Канадец.

— Хорошо бы поджечь эту ихнюю казарму — и дело с концом! — кричал внизу Штенко.

По спине Павла побежали мурашки.

В эту минуту под окном кто-то громко сказал:

— Эй, вы там! Сейчас же объявите о роспуске кооператива. Все равно уже никакого кооператива нет, но все-таки объявите официально.

Это говорил старый Хаба.

— Слышишь? — Иван снова сжал Павлу локоть. — Он требует официального подтверждения, что кооператив приказал долго жить.

— Может, послать Шугая с барабаном, чтобы он оповестил всех об этом? — предложил Канадец. Потом, повернувшись к Петричко и глядя на него в упор, спросил: — Так где же твоя милиция? Куда девался Бриндзак?

Петричко все еще прижимал трубку к уху. Скоро из Горовцов пришлют помощь. Теперь уже выбора нет, думал он. Дырку в кувшине надо заткнуть, иначе вытечет все вино. Бриндзак даст приказ КНБ. Их не должно быть слишком много — хватит четырех-пяти парней. Всего четыре парня — и мы изолируем зачинщиков. Вернем в кооперативное стадо скот и установим порядок. Еще можно все спасти. Скорее бы появились эти четверо парней из КНБ. Трнавка увидит тогда, что мы не одни, что они сражаются не только с нами… Это, конечно, удар для нас, но ведь мы же знали, что путь будет нелегким. Разве в России было мало врагов, мало трудностей? А у нас дорога одна! И хотя все эти события для нас — удар, мы выдюжим. Только бы пришло подкрепление.

А почему бы ему не прийти? Ведь одно из важнейших завоеваний революции в том и состоит, что у нас есть свои вооруженные силы. Они прибудут. Хотя, судя по всему, там, наверху, происходит что-то непонятное. Ну и пусть. Наверху уже бывало всякое… Но Бриндзак не из тех, кто предает.

И Петричко ждал, когда же на площади раздастся шум подъезжающих машин. Он ждал этой минуты, как ждут, когда же наконец взойдет солнце. Они, наверное, уже в пути, говорил он себе.

Ему показалось, что шум толпы внизу становится все сильнее.

— Вылезайте, трусы! Откройте! Откройте и впустите нас! Откройте немедленно и объявите о роспуске кооператива! — раздался из толпы чей-то сильный мужской голос.

Голос был знаком Петричко.

— Кто это так разошелся? — спросил он. — Опять Хаба?

— Бошняк, — сказал Иван.

— А говорит, будто Хаба!

Петричко всматривался в лица окружавших его товарищей. Все надежны, подумал он. Никто бы из них не мог… Он испытующе поглядел на Ивана, потом долго и внимательно на Павла.

Наконец в трубке что-то затрещало.

— Алло-о-о! — закричал Петричко, еще сильнее прижимая трубку к уху и прикрывая другое ухо свободной рукой.

Отозвался женский голос. Павлина, подумал он. И сразу же услышал голос Бриндзака. Но только он собрался задать ему вопрос, как в телефоне что-то треснуло, зашипело, потом стало тихо.

— Алло-о-о-о! Черт возьми, что такое?!

Петричко дул в трубку, словно хотел прочистить ее, но телефон молчал.

— Что случилось? — спросил Иван.

Все с напряжением ждали ответа.

— Перерезали провод.

Они все еще растерянно смотрели друг на друга, когда в окно ударил первый камень. Стекло со звоном разбилось, и еще не отзвучал этот звон, как в окно снова полетели камни.

Петричко вскочил.

— А ну быстрей ко мне! — крикнул он Канадцу, уперся в стенку тяжелого дубового шкафа. — Подвинем его к окну.

Иван и Павел стали помогать ему.

Шкаф было нелегко тащить по неровным доскам пола. Кипы бумаг на нем закачались и посыпались на пол. Его все же пододвинули вплотную к окну. В комнате стало темно. В заднюю стенку шкафа с грохотом ударил камень.

— Вот сволочи! Еще два-три таких камня — и шкаф разлетится в щепки! — бурчал Канадец.

— Поджечь бы их, а потом и остальных выловить, — раздался женский крик.

Павел узнал голос Зузки.

— Что ты думаешь делать? — спросил он Петричко.

— Держаться, пока они не приедут, — ответил Петричко низким, грудным голосом.

— А приедут ли они вообще? — спросил Канадец.

— Посмотрим, — сказал Петричко. — Мы-то пока еще здесь.

— Это я знаю. Но я же слышу, как орут эти паразиты! — прохрипел Канадец.

Рев под окном усилился, камни градом обрушились на окна и двери дома.

Павел поднял палочку от барабана Шугая, которая валялась на полу среди бумаг, осколков стекла и пролитого керосина.

Иван, прильнув к щелке между оконной рамой и стенкой шкафа, пытался разглядеть, что делается на площади.

К ним долетали только приглушенные обрывки фраз. И вдруг шум, доносившийся снаружи, пронзил отчаянный женский вопль. Кто-то взбежал по ступенькам. Потом повис на ручке двери, тяжело навалился на филенку.

— У-би-ли! Имро нашего убили!

Наступила мертвая тишина.

Петричко, Иван и Павел с ужасом глядели на Канадца. Это был голос его жены.

Лицо Канадца стало желтым, как у покойника. Крючковатый нос вдруг словно вытянулся. На впалых, заросших щеках выступили капельки пота. Руки беспомощно повисли. Он хватал ртом воздух. Убили Имро, сына…

Канадец вдруг очнулся. Одним прыжком подскочил к двери, повернул ключ и выбежал. Следом за ним кинулся Павел. Он слышал, как за ними бегут Петричко и Иван.

В глаза Павлу ударило солнце, уши заложило от дикого крика на площади. Разъяренная, ревущая толпа сразу поглотила их.

Павел хотел добраться до леса. Он петлял вдоль заборов, миновал сарай Штефанича. Здесь уже было тихо — шум с площади почти не доносился. За садом Гунара шла заросшая кустарником межа кооперативного картофельного поля, а сразу за ним — лесистый холм. Там уже не догонят.

Глаза жгло, Павел чувствовал, что припадает на левую ногу, но боли не ощущал. Удивительно, столько били — и ничего не болит.

Павел бежал задыхаясь, и вдруг сильный удар по темени оглушил его. Павел пошатнулся, но еще успел увидеть лицо Пишты Гунара, нырнувшего в кусты; Павел упал на колени и повалился наземь, ткнулся лицом в пыльную траву.

На него обрушилась неправдоподобная тишина. Он не чувствовал ни боли, ни страха. Он лежал на сухой, пахучей траве, ощущая лишь пустоту. Потом издали до него донеслось странное, непрекращающееся жужжание. Казалось, над его головой пролетает реактивный самолет, Высокий, прерывистый звук пронизал его мозг.

Медленно, напрягая все свои силы, Павел открыл глаза. Ощущение было такое, словно сквозь густой туман постепенно пробивается утренний свет, медленно, очень медленно рассветает; только через несколько минут он увидел во всем его ярком сиянии летний день. Прямо перед глазами среди пыльной зелени вертелась полосато-желтая спинка осы. Оса ползала по упавшей груше, шевеля своим жалом. И Павел понял, что жив.

Солнечные лучи падали на его спину и голову, и Павлу казалось, что они прожигают ему череп. Он прикоснулся ладонью к темени и нащупал липкие, склеившиеся волосы. Рана горела. От боли он зажмурил глаза.

Заварил кашу, так расхлебывай, говорил он себе. Но теперь уже все позади, все кончилось. Тяжелая дубинка у Пишты Гунара. А это в самом деле был он? Тебе не изменяет память? Нет, не изменяет, это был действительно Пишта.

Павел не испытывал страха, не было ему и стыдно оттого, что он тут валяется. Не чувствовал он и горечи, никого не упрекал в том, что не уехал отсюда раньше. Даже нисколько не злился на Пишту Гунара. Ему даже стало легче. Это было что-то вроде искупления и очищения. Конец. Полное освобождение. Вот теперь ты свободен, Павел, осел ты несчастный!

Он снова открыл глаза и приподнялся на локтях, пытаясь превозмочь боль. Павел протер глаза. Из раны текла кровь, все тело покрылось испариной.

Павел смотрел на поле, которое казалось ему бескрайним. Далеко за полем темнел лес. Солнце освещало склоны холмов, от которых веяло покоем и безопасностью. А чуть в стороне Павел увидел изгиб ручья, огород с грядками фасоли, пугало, хлев, замшелую крышу. Они показались ему очень знакомыми, как будто когда-то он был уже тут.

Во дворе торчал колодезный журавль. И Павел подумал, что умрет от жажды, если не выпьет сейчас воды. Он поднялся и побрел, как будто нес на себе тяжелый груз. Во дворе он поскользнулся и, падая, ухватился за каменный раскаленный солнцем край колодца. Но, заглянув внутрь колодца, почувствовал приятную прохладу. Он наклонился, взялся за бадью… и тут увидел ее.

Анна выходила из хлева. Она вела на веревке двух коров Хабы, которых ее отец в суматохе отвел к себе. Она отправилась за ними, как только в деревне немного поутихло, но, когда прибежала к родителям, ни отца, ни матери дома не было. Обмотав веревку вокруг запястья, она другим ее концом подстегивала коров.

Павел наблюдал за нею без волнения, даже с каким-то удивительным ощущением пустоты и легкости. Как будто это был не он, и смотрел он на нее как на незнакомого человека, деловито отмечая ее движения. Казалось, в нем умерли все чувства.

Теперь ей уже не надо прятать этих коров у отца, подумал он. Возможно, ее послал за ними Дюри, теперь им нечего таиться.

Затем он, так же отчужденно и холодно, как бы освободившись от всего личного, осознал, что перед ним та самая Анна, с которой он совсем недавно предавался любви.

Увидев его, Анна застыла, руки ее одеревенели. В глазах — удивление и испуг. Она отступила на шаг, потом еще на шаг, прижалась к стене.

— Это ты? — наконец проговорила она. — Матерь божья, пресвятая дева! Что с тобой? Кто это тебя? — Руки у Анны повисли, но веревку она не выпустила, словно срослась с нею. Павел наклонился и припал к бадье. Он пил шумно, жадно, как будто уже сто лет не видел воды. Потом поднял голову и сказал:

— Полей мне…

Анна стояла, окаменев.

— Ну же, — сказал Павел.

Он уже хотел сам приподнять бадью, когда Анна наконец очнулась. Она выпустила веревку. Их руки встретились.

— Наклонись ниже, — сказала она и выплеснула ему на голову воду.

Боль была такой резкой, будто его хлестнули колючей проволокой. Вода запенилась у него на макушке. Ледяная струя, казалось, проникала через кровавую рану до самого нутра. Павел стиснул зубы, лед превратился в раскаленные угли. Но когда вода потекла под рубашку, дошла до пояса и бедер, ему стало легче.

— Полей еще, — попросил он, не поднимая головы.

— Тебе очень худо? — спросила она глухо. — Почему ты там был с ними? Почему ты вообще с ними?

— К черту, давай воды! — оборвал он ее. — Видишь, мы немножко побаловались.

Она молча взяла бадью и направила тоненькую струйку на голову.

— Вы немного побаловались! — поправился Павел.

Ему уже стало легче. Так почему Анна здесь? Он вспомнил, как в прошлом году отец вел этих коров Хабы от Олеяров в кооперативное стадо и как причитала ее мать там, у мостика. А она сама три дня назад, когда пришла к нему на пастбище, говорила, что коровы эти не ихние.

— Значит, и ты тоже уводишь? — спросил он, вкладывая в эти слова всю иронию, на какую был способен. Но вопрос его прозвучал скорее грустно, голос был усталый и равнодушный.

Она, не понимая, смотрела ему в лицо.

— Я говорю, что и ты уводишь скот, — повторил Павел. Он не пытался ничего объяснять.

— А что с Имро?.. Что вы с ним сделали?

В ее глазах вдруг вспыхнул веселый огонек.

— Ничего не сделали. Вы же иначе оттуда не вылезли бы!

Теперь он понял.

— Что?! — У него перехватило дыхание, — Так, значит…

Она громко захохотала. Смех, казалось, клокотал в ней. Глаза лихорадочно блестели. Павел смотрел на нее и не мог прийти в себя от изумления. Так, значит, Канадка… Значит, это она бросила последний камень, свела-таки с нами счеты. Канадка — хитрая баба, всегда сумеет найти выход из положения. Так это ее он должен благодарить за то, что теперь у него уже все позади…

— Анна…

В эту минуту на дороге раздался топот бегущих ног и крик.

— Держи его! — орал кто-то.

— Я ему покажу кооператив! Тебе еще мало, старый черт? — кричал другой, задыхаясь.

Вдоль забора бежал, наклонив голову, Демко. Павел видел, как двое накинулись на него и повалили на землю. Он видел все это как будто издалека, но очень ясно, отчетливо. Взлохмаченная голова Демко снова показалась над штакетником. Он закрывал руками лицо, а оба преследователя, пригнувшись, прыгали вокруг него. Демко собрался с силами и навалился всей тяжестью тела на одного из них. В нем Павел узнал Штенко.

Павел глядел на эту сцену без всякого волнения, как будто все, что он видел вокруг, происходило на киноэкране.

Он поднял лежавшее на земле полено и направился к забору. Анна не спускала с Павла глаз. В одной руке она держала веревку, а другой судорожно зажимала себе рот, пытаясь унять смех. И вдруг смех оборвался. Анна вытаращила глаза от изумления и ужаса. Она пронзительно завизжала:

— Дюри, берегись!

На нижнем краю площади показался старый Копчик. Рубашка прилипла к телу, брюки были разодраны. Он весь сгорбился и еле передвигал ноги. Колени у него дрожали, в боку кололо. Но он мог теперь хоть перевести дыханье.

Ты удирал от них, словно какой-то паршивый козел, словно несчастный заяц, говорил он себе. И надо же было наткнуться в поле на Олеяра и Эмиля Матуха. Олеяр был с этой своей ведьмой Бернардой. Как только они увидели, что он жнет пшеницу, тут же набросились на него.

Копчику было стыдно — как же это он побежал от них; особенно унизительным казалось ему то, что, петляя между рядов пшеницы, он потерял шляпу.

Копчик окинул взглядом площадь. Черт возьми, что же происходит? Вот проклятье! Он закашлялся. Если ты боишься, старина, тебе лучше податься в лес. Или спрятаться у цыган. Никакой лес не укроет тебя так, как цыгане. Лучше всего податься в Тополины. Петричко во время войны прожил там три недели, а жандармы рыскали по холмам. Каждый день проходили мимо, но так и не нашли. К цыганам! У них надо прятаться, если боишься.

На противоположном конце площади показался Тирпак. Рядом с ним шел Резеш, скручивая цигарку. Копчик заметил, что оба наблюдают за ним.

— Что вы, подлюги, можете мне сделать? — бормотал он.

Он шел им навстречу спокойно, чуть покачиваясь.

— Ну, наработался сегодня? — насмешливо спросил Резеш, остановившись у своего дома. Марча приникла к забору.

— Зайди, махнем по стаканчику. Заходи, пьянчуга, — сказал Тирпак.

Копчика трясло от ярости, он прошел мимо, даже не взглянув на них. Вдруг он услышал чьи-то шаги. Оглянулся. И тут ему плеснули что-то в лицо. На мгновенье он, казалось, потерял зрение, стал задыхаться. Но, пересилив себя, протер рукавом ослепленные глаза, затем губы и увидел Тирпака, державшего в руках ушат, из которого капала навозная жижа. Копчик весь промок. От одежды шла такая сильная вонь, что он едва дышал. Его затошнило.

— Вот тебе! Это все ваше, кооперативное! Пей! — орал Тирпак.

Резеш молча ухмылялся.

Копчик пошел дальше. Он задыхался от вони, глаза слезились, желудок сводило. Он так ослаб, что каждый шаг давался ему с трудом. Держись, хоть минуту еще продержись, — шептал он. Ему казалось, что он упал в выгребную яму и весь, до самого нутра, пропитался чем-то отвратительным и кислым.

Копчик шел медленно, не теряя достоинства, но, добравшись до своего дома, привалился к стволу старой груши за сараем и схватился обеими руками за живот. Его вырвало.

— Ну и мерзавцы, — бормотал он, в бешенстве сбрасывая с себя штаны и рубашку, пропитанные вонючей желтой жидкостью.

— Значит, я недаром молилась. Бог справедлив, — сказала Марча.

Разгоряченная, счастливая, она звонко смеялась, кидая в телегу охапки перевясел. Марча даже помолодела от счастья.

А давно ли она говорила: «Они ведь все могут».

Резеш запрягал телегу и слегка похлестывал Дунцу ремнем по коленям, чтобы она чуть отступила к дышлу. Пока кобыла, повернув к нему голову, подавалась назад, он заглянул через оконце в хлев. Разглядеть отсюда ничего нельзя было, но он знал, что там, внутри, лежат на соломе или стоят все его коровы.

Жофка, Контеса, Гизела и Гермина снова вместе с Графиней чавкали у корыта, наполняя хлев живым теплом.

Эй, как вы там? — мысленно спрашивал он, и взгляд его теплел. Вот вы снова дома. Снова вернулись ко мне. Вы здорово отощали, но не беда. Главное, вы снова дома, вы снова мои. Очень вы грязные стали, но и это не страшно. Марча вас вечером хорошенько почистит. Вы уже получили самое лучшее, что я только мог для вас приготовить. Зато утром… Вы только дождитесь утра — чудесное пастбище будет снова вашим, потому что теперь все будет, как прежде. Слава богу, вы все это выдержали. У республики не хватило бы денег заплатить мне за вас.

И, исполненный гордости, Резеш высоко поднял голову.

— Ну и досталось же Копчику, — сказала Марча.

— Ничего! Просто глотнул малость своего же дерьма, — сказал он. — Теперь уж с кооперативом мы покончили.

Марча подошла к нему сзади и обняла его за плечи.

— Мишо, теперь все снова будет, как прежде?

— Да, только мы очень задержались, надо было накостылять им недели на две раньше. Так что давай приниматься за дело! Нечего рассиживаться! — сказал он грубовато и в то же время ласково.

Он еще раз огляделся, заметил дорожку из свежего коровьего навоза, ведущую к хлеву, и, когда лошадь в яблоках, запряженная вместе с Дунцей в телегу, тихо заржала, почувствовал, как в нем снова пробуждается вера в жизнь и желание жить.

Он взял кнут, вскочил на телегу, и они выехали со двора.

Трнавка словно вымерла. Лишь на площади, вобравшей в себя весь зной, в тени орехов отдыхали гуси и в пыли перед воротами Эмиля Матуха топтался кабан. Да слышно было, как кто-то торопливо отбивает косу.

Проезжая мимо школы, Резеш заметил у окна учителя, тот, увидев его, отпрянул в сторону.

Резеш погнал лошадей. До Жебрацкой Грушки было почти три километра. Дунца так и рвалась вперед. За последними крестьянскими дворами все шире открывался простор полей и все выше, много выше, чем обычно, становилось небо, и Резеш подумал: снова начинается жизнь! Начинается все-таки… Сегодня в нем каждая жилка звенела радостью. Он наслаждался этим чувством, потому что со времени поездки в Прагу где-то в глубине души у него таилось беспокойство. Ему не хотелось вспоминать об этой поездке…

Пока поезд шел по родным местам и в вагоне сидели крестьяне из соседних деревень, все было в порядке. Они — делегаты — хоть и волновались, но, находясь в своем окружении, чувствовали себя героями, сильными, отважными. Однако по мере того, как поезд увозил их все дальше на запад, что-то начало меняться от станции к станции. За окном как будто была та же теплая летняя ночь, но в слепящих отблесках пламени коксовых печей и домен открывался другой мир. Михала поразило, что и ночью на заводских дворах не прекращается жизнь. Поток искр в освещенных дворах, на подъездных путях составы с грузами — вагоны и платформы с железными балками и строительным лесом, с углем и машинами, длинный ряд цистерн. А на воротах и фасадах заводских корпусов, на копрах шахт, над крышами цехов, над складскими зданиями сверкали пятиконечные звезды, серп и молот. И люди в их купе сменились. Там, куда они ехали, ничего не знали о бедах Трнавки. Разговоры, которые велись вокруг, касались совсем других тем; Михал в этом металлическом грохоте колес как-то терялся…

Когда же рассвело, он увидел, что и поля тут другие. Кое-где они, правда, тоже заросли сорняком, но зато в других местах были хорошо возделаны, и на них трудились люди. Над молотилками поднималась густая пыль. Вокруг телег и мешков с зерном не прекращалось движение. Он так напряженно всматривался в эту знакомую картину и вслушивался в этот близкий ему ритм труда, что вдруг заерзал у своего окна, будто почувствовав колотье остей за влажным от пота воротником. Ему казалось, что он слышит, как ржут кони… По дороге полз трактор, тащил прицеп с бидонами молока. И снова — товарный состав, подъездные пути, грузовики, набитые какими-то ящиками. И всюду работают люди.

Бошняк, сидевший напротив Михала, тоже приуныл, обмяк. Куда девалась его обычная самоуверенность! Эмиль притворился, что спит, хотя все время притопывал ногами, — они, видно, занемели у него. Им не хотелось ни есть, ни разговаривать. Казалось, они все глубже проникают на чужую территорию и вокруг них все теснее сжимается вражеское кольцо.

Через четырнадцать часов пути они вышли в Праге. Отродясь Резеш не видел такого скопления народа. Толпа поглотила их. Люди непрерывным потоком двигались по улицам, останавливались у витрин магазинов, перебегали через рельсы чуть не перед самым носом дребезжащих трамваев, сновали между проезжающими машинами. Все трое чувствовали себя совершенно потерянными в этом человеческом муравейнике. На большой, просторной площади они остановились возле группы людей, рассматривающих у входа в редакцию газеты фотовитрину, запечатлевшую бои в Корее, а рядом на карикатурах был изображен генерал Макартур с окровавленными руками. Какой-то человек в спецовке, кативший по тротуару огромный рулон газетной бумаги, сказал: «Ну и задали же перцу этим бандитам — будет им наука!» Он произнес это с такой гордостью, словно имел к этому прямое отношение, словно он сам помогал остановить американцев и вынудил их к отступлению.

Михал взглянул на Бошняка и увидел, как тяжело тот дышит, просто задыхается, он даже расстегнул воротник рубахи.

Их все больше охватывало уныние, они все яснее осознавали, как мало они здесь значат. А когда Михал на той же площади увидел конную статую перед зданием с зеленым куполом, им овладела мучительная тоска. У коня были крепкие ноги, ноздри его раздувались, во всем его теле играла буйная сила. Конь напомнил Михалу жеребца Шагью, к которому он водил своих кобыл, и ему захотелось тут же повернуться и уехать обратно в Трнавку.

Все трое почувствовали облегчение, когда в Граде передали свое заявление человеку, который их принимал, и тот сказал им, что жалоба их будет рассмотрена и чтобы они возвращались домой. Передавал жалобу Бошняк — язык у него во рту с трудом ворочался, а когда они завершили свою миссию, снова почувствовали себя потерянными и кем-то преданными среди этой чужой городской жизни. Они не стали задерживаться в Праге и тут же сели в поезд. Михал никак не мог понять: одна страна — и такая разница! Эта разница все время била в глаза, оглушала, угнетала. Только когда они стали приближаться к родным местам и за окном показались пожелтевшие, пустые, заросшие сорняками поля, к ним вернулся боевой дух. Михал понимал, что это дико и бессмысленно — испытывать чувство облегчения оттого, что поля тут пусты и мертвы, ведь за время их отсутствия ничто не изменилось, но он знал: что-то должно произойти. А когда они сели в ожидавшую их бричку Хабы и когда в Трнавке забили в набат и соседи окружили их, облегчение сменилось ликованием. Они вернулись, их жалоба будет рассмотрена. Надо выждать. У Михала снова взыграл боевой дух, их желания скоро осуществятся. Но все же на дне его души шевелился какой-то червь сомнения. Никому, даже Марче, он не признался в этом.

Зато теперь его охватила огромная, буйная радость. Наконец-то все будет снова, как прежде.

— Нно, нно! Пошли, милые, — покрикивал он на лошадей.

Горячий воздух был насыщен запахом зрелых хлебов, ему казалось, что он слышит хруст пересохшей соломы. Сейчас его не беспокоило, что колосья кое-где почернели и поле заросло сорняками.

Семейство Хабы уже было в поле. Резеш весело поздоровался с ними и снова щелкнул кнутом. Он ехал на свое самое дальнее поле, где у дороги торчала одинокая старая груша. С незапамятных времен она служила границей между его полем и полем Зитрицкого. Потом его соседом стал кооператив, и Резеш сам помогал там сеять. Издали он смотрел на серовато-зеленую развесистую крону дикой груши и ощущал на губах вкус ее мелких терпких плодов. Ему был знаком шум ее листьев и мелодия дождя, стучавшего по ее ветвям. Он часто отдыхал в ее тени в полдень с отцом или с Марчей, и они полдничали здесь, пока распряженные лошади жевали овес. С волнением приближался он к старому дереву.