Гнездо аиста

XI. МОЛОДОЕ ВИНО

— Павлина, дай мне кофе и приготовь почту.

Гойдич, как и год назад, сидел у раскрытого настежь окна своего кабинета. Вот и снова весна, и снова распевают птицы. Жизнь неистребима, думал он. Что это — скворец или дрозд? Дрозд. Удивительная весна в этом году. Зима была долгой, снегу выпало мало, и ветер почти весь его разметал. До конца марта в поле нельзя было выходить — земля промерзла насквозь. И вдруг это неожиданное тепло. На Лаборце ребятишки уже загорают. Это в апреле-то.

В кабинете на первый взгляд ничего не изменилось. Но только на первый взгляд. Тот же пропахший табаком зеленый прямоугольник стола заседаний, та же мебель. На стене — профили Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Рядом — карта. Тот же сейф, а из-за приоткрытой обитой дерматином двери слышен голос Павлины.

— Почту еще не приносили. А кофе готов.

Она вошла и поставила перед ним чашку.

— Спасибо. И никого пока сюда не пускай, я хочу выпить кофе спокойно, — сказал он, глядя на Павлину.

Она все такая же хохотушка, но по утрам, видимо, чувствует себя не очень-то хорошо, подумал он. Только что вышла замуж и уже ждет ребенка. От Янчи, его шофера. Вот уже пять месяцев, как была свадьба, рожать будет. Гойдич был тогда чернорабочим на химкомбинате, но она все же послала ему приглашение и принесла свадебных пирогов. Она рада, что я вернулся, рада, что снова работает со мной.

Гойдич медленно отхлебывал ароматный кофе; глаза его задержались на карте. Сколько раз прежде смотрел он на нее, изучал. Карта их области, с большим оранжевым пятном — Горовецкий район. Карта та же.

Мысленно он снова вел разговор с Врабелом, как и много раз с той минуты, когда ему пришлось покинуть этот кабинет.

Густая сеть булавочных головок с красными флажками исчезла. Сколько их было? Тридцать восемь. Целых тридцать восемь! А где они теперь? Врабел? Во всем районе осталось шесть кооперативов. Малочисленных, жалких. Чудо, что они вообще удержались. Все это было как наваждение, как цепная реакция. Я боялся этого, еще когда в Стакчине крестьяне разобрали скот и я его слова сгонял. Как мало осталось из того, что было раньше, до твоей карты. Твоей проклятой карты! Кооперативы, которые благословила «передвижная весна», оказались мертворожденными. Их уже нет. Но что хуже, что гораздо хуже, — мы утратили доверие людей… Самое ценное и важное для жизни. Для того мира, который мы хотим создать и создадим.

Как это могло случиться? Я многое передумал и многое понял. За те тяжкие, долгие месяцы. И сколько раз за это время я слышал твой голос, Врабел. Я и теперь слышу: «Мы должны разгромить классового врага в деревне и тем самым укрепить свой тыл. Хорошенько тряхнуть маловеров!» Я знаю, что ради этой идеи, ради этого дела ты и жил. Хорошо знаю. Но ты вел себя, как слон в посудной лавке. Только топтал не фарфор, а обыкновенных, простых людей, а это намного хуже. Ты думал, что они поймут, со временем осознают, где правда. Ты хотел их загнать туда, куда они сами еще идти не хотели, для чего еще не созрели. «Передвижная весна».

Уже тогда меня преследовала мысль, от которой я не мог отделаться. Уже тогда я говорил себе: мы тряхнули не маловеров, а самих себя. Таким путем идти нельзя. Моя ошибка заключалась в том, что я эту большую правду вовремя не распознал, не говорил, не кричал о ней так громко, чтобы услышали все, у кого есть уши и разум. Чтобы услышали те, кто дрался за новую жизнь и жил только ради нее. Я пытался тащить тачку со всем барахлом, что мы туда навалили. Я расчистил бы для нее дорогу, вылизал бы ее собственным языком, если бы точно знать, куда и как везти эту тачку. Куда и как. Этот вопрос долго мучил меня. У меня от него плавились мозги. Но теперь я знаю, что нужно делать, и не отступлю. Революция — это не заговор. Ты слышишь, Врабел? Ты понимаешь меня? Те перемены, которые мы хотим видеть в деревне, которые мы обязательно увидим, — это тоже революция. Кооперативы — это такая революция, какой деревня еще не знала. Никогда, сколько свет стоит, людям не приходилось так решительно переворачивать свою жизнь, переделывать себя. И мы должны убедить их в необходимости этого. Иначе все, что мы уже завоевали и за что боремся, потеряет смысл. Здешние люди не так уж плохи. Просто чаще, чем в других местах, сталкивались с нуждой, голодом и отчаянием. Самый нищий край в республике. Очень трудно было получить работу, а значит, и кусок хлеба. На весь район — одно промышленное предприятие, если его можно назвать промышленным предприятием, — пивоваренный завод… И для здешних людей с незапамятных времен земля была единственным залогом жизни. Правда, скорее прозябания, чем жизни. И десятилетиями подряд этих голодных бедняков убеждали — и в церкви, и на митингах, и в газетах, — что коммунисты у них эту землю отберут. Ложь. Обычная вздорная ложь. А потом появилась проклятая «передвижная весна», и мы сами толкнули этих бедняков в объятия врага. Мы укрепили кулацкий тыл, а наш фронт разложился. Но кто же враг, Врабел? Неужели все? Даже те, кто так испугались, те беспомощные крестьяне, которых преследует страх голода? Абсурд. Полная бессмыслица. Нужно уметь отличать врагов от друзей. Привлекать на свою сторону, убеждать крестьян, доказывать, что мы желаем им добра. И оторвать их от тех, кто испокон веку поливал свои поля потом бедняков. Мир разделен, два класса столкнулись, и бой продолжается. Идет борьба не на жизнь, а на смерть. Но я верю, глубоко верю, что жизнь на нашей стороне. Жизнь, Врабел! А ошибки мы должны исправить. Выровнять линию, которую мы тогда искривили. И я сам участвовал во всем этом и несу свою долю ответственности, хотя меня и мучило то, что здесь происходило. Мы должны снова привлечь людей на свою сторону. Надо делом доказать, что мы хотим им только добра. Поможем им, чем только сумеем. Машинами, строительными материалами, капиталовложениями. Разно когда-нибудь было что-либо подобное? Нет. Нам повезло, Врабел, нам страшно повезло, что рабочий класс в нашей стране силен и что в других местах таких ошибок, как у нас, не было. Я даже не знаю, как к тебе обращаться, Врабел? Товарищ? Ты мне уже не товарищ. У тебя нет партийного билета, как и у Бриндзака. Да, многое изменилось, но гораздо больше перемен еще впереди. Все это только начало. А когда я думаю о том, что есть и что будет, сердце у меня от радости готово выскочить из груди и я уже не кажусь себе мухой на липучке. Шесть маленьких жалких кооперативов, которые у нас остались, — это начало нового пути к будущему. Тем, кто не испугался, не сдался и продолжает сражаться, нужно помочь в первую очередь. Ими мы можем гордиться. Они не спустили флаг, когда казалось, что всему конец. Такие люди — соль нашей земли, и будущее по достоинству оценит их отвагу и мужество. Я горжусь ими и живу во имя тех перемен, которые уже осуществились и осуществятся в будущем. Я снова вдыхаю апрельский воздух.

Гойдич взглянул на карту. Кофе он давно уже допил и закурил сигарету. А дрозд за окном распевал свои песни.

Он позвонил и стал ждать, когда войдет Павлина.

— Ну как с почтой?

— Сейчас принесу, — сказала она, беря чашку. Гойдич поднял на нее глаза. Павлина уже заметно округлилась, юбка на ней стала короче. Он посмотрел на ее лицо. Она, как всегда, улыбалась, но теперь улыбка исходила откуда-то из самой глубины ее существа и, казалось, излучала покой, была душевнее, чем прежде.

— И сообщи в Трнавку, что я к вечеру туда приеду.

Павел поехал в Горовцы в отдел сельского хозяйства. Он прибыл в город первым утренним автобусом. Было еще рано, в районном национальном комитете рабочий день начинался в восемь. Он взглянул на часы. Без десяти семь. Еще целый час.

Он остановился на улице, ведущей к Градку, и огляделся.

На улицах уже пульсировала обычная утренняя жизнь. Проезжали телеги, грузовики, груженные железными брусьями, кирпичом и бочками с гудроном. Трактор тащил прицеп с цементом. Один из мешков был надорван, и по мостовой за трактором тянулась белесая полоска. Цемент припорошил лошадиный помет на дороге, и человек с лопатой и тачкой, собиравший его, громко ругался.

Когда Павел переходил улицу, его чуть не сбил грузовик с трубами. Он едва успел отскочить. Он сам не понимал, что с ним в последнее время происходит. Его мысли были заняты Илоной, ее образ часто возникал перед его глазами. Он должен был ее увидеть, поэтому и приехал так рано.

Павел не мог понять, когда же все это началось. Он стал чаще думать об Илоне, видеть ее во сне. Удивительное дело. Когда зимой она пришла в Трнавку навестить мать Пишты Гунара и он встретил ее у дома лесника и проводил, ему и в голову даже не приходило, что их может что-то связать. И когда она появилась у них дома после того побоища и он лежал с разбитой головой, он не думал об этом. Правда, глаза ее так удивительно сияли — он как будто впервые увидел их тогда… Она заходила к нему еще раза два, но не заставала. А потом ему захотелось с ней встретиться, но она больше не показывалась в Трнавке.

Однажды вечером Павел даже поехал в город и стал прогуливаться возле общежития, где жила Илона. И скоро увидел ее с подругами. Пошел за ними до кинотеатра, взял билет и сел за два ряда от нее. Когда они выходили, он поздоровался с ней. Она остановилась, изумленно взглянула на него и убежала с подружками. Павел пожал плечами. Что ж, убиваться из-за Илоны Олеяровой, этой девчонки, он не будет. И нечего было приезжать ему сюда. И вообще он просто пошел в кино и случайно встретился тут с ней.

Вскоре он уехал на сельскохозяйственные курсы. Всю зиму просидел на школьной скамье. Это в его-то годы, после такого перерыва. Сначала он был прямо сам не свой, науки не шли ему в голову. К счастью, он не только учился, но и работал в ближайшем государственном хозяйстве. Водил трактор, помогал на фермах. За все это время он побывал в Трнавке лишь дважды. Его там ждали, работы было невпроворот. Демко, старый Демко стал председателем партийной организации. Вообще многое изменилось. Эта весна была особенной. И Илона тоже казалась частью этих перемен. Она была как-то связана с этой удивительной запоздавшей, но дружной весной.

В конце февраля, возвращаясь с курсов, Павел задержался в Горовцах. Он искал Илону. На этот раз он не бродил вокруг да около, а зашел прямо в общежитие. Но Илона уехала в Кошице, у нее был трехдневный отпуск. Тогда он уже ясно осознал, как недостает ему Илоны, тосковал по ней. Но свидеться им никак не удавалось. Павел встретил ее лишь неделю назад. Они ехали с Иваном на тракторе с заготовительного пункта, везли картофель для посадки. И вдруг он заметил ее. В голубом халате с белым воротничком и в белой шапочке, она садилась в санитарную машину, что-то оживленно говоря шоферу. Павел так резко затормозил, что сзади в них чуть не врезался мотоцикл. Мотоциклист выругался, но Павел даже не слышал его, соскочил с трактора, побежал к санитарной машине. И не успел. Машина укатила вместе с Илоной. Ее беззаботный смех, оживленный разговор с незнакомым молодым шофером больно задели Павла. Уж не ревнует ли он?

Без шести минут семь. Ей пора уже было прийти. У сестер в поликлинике рабочий день начинается в семь. Врачи принимают с половины восьмого, но у дверей и на ступеньках поликлиники толпился народ.

Павел прохаживался мимо них. Он чувствовал себя неловко рядом со старыми, больными людьми и двумя парнишками с забинтованными руками, ожидавшими перевязки. Он не знал этих ребят и радовался, что у него самого руки целы, и в то же время подумал: Илона будет перевязывать их, разговаривать с ними, прикасаться к ним. Подумал — и испугался своих мыслей. Что это с ним происходит?

И пока ждал, беспокоился все больше. А если Илона сегодня утром не дежурит? Надо было все-таки зайти к ней в общежитие. Но идти туда теперь уже поздно. Он боялся с ней разминуться: к поликлинике можно было пройти двумя разными улицами.

Солнце ласково пригревало. На небе — ни облачка. В саду за поликлиникой на абрикосовых деревьях, которые как раз отцветали, распевали скворцы. Раньше дом этот принадлежал владельцу лесопилки, который к тому же торговал скотом. Он был гардистом, и после войны, вернее, после сорок восьмого года, комнаты его дома превратились во врачебные кабинеты и приемные.

Всего две минуты прошло с тех пор, как Павел в последний раз смотрел на стрелки часов. Целая вечность. И в то же время он хотел, чтобы время остановилось. Слишком быстро таяла надежда, что он увидит Илону, сможет с ней поговорить. Он прошелся до угла улицы. За окном маленького цветочного магазинчика на низеньком столике стояла черно-зеленая ваза, на которой были изображены танцующие девушки. Поздишовская керамика. В вазе увядали несколько красных и желтых тюльпанов. За ними стояли зеленые погребальные венки с бумажными розами. Магазин был еще закрыт. Пройду десять шагов и вернусь, говорил себе Павел.

Илона все еще не появлялась. Он сделал двадцать шагов, потом еще десять. Отсчитывал добросовестно. Мимо шли люди, но ему казалось, что улица пуста. Появился знакомый цыган с точильным станком. Из-под вращающегося точильного камня летели искры. Но теперь Павел не глядел на них с восхищением. На точильном станке он увидел коробку с фиалками. Он купил букетик и заторопился к поликлинике.

А может, Илона дежурит вечером, мелькнуло у него в голове. Я должен был это предвидеть. Вот неудача. Она поздно вчера пришла и теперь отсыпается, ведь впереди у нее свободные полдня. Да, такую возможность исключить нельзя. С кем же она могла быть? С тем шофером? Или с кем-нибудь другим? Кругом ведь столько молодых людей. Она любит ходить в кино, любит танцевать. Это было все, что он о ней знал. И живет в городе одна. Уже почти два года. Зачем ты позволил ей уехать, осел несчастный, когда она была у вас?

Он вспоминал, как был удивлен, когда она пришла к ним домой. Уже тогда он спрашивал себя: а знает ли он Илону? Мальчишкой он совсем не обращал на нее внимания. Она была моложе его и к тому же девчонка. Но вместе с другими ребятами они ходили в лес за дровами, по грибы, по ягоды. Однажды на тропинке он убил змею. Камнем размозжил ей голову, но туловище ее продолжало извиваться. Он склонился над змеей, и с ним вместе склонились две девочки. Одна темноволосая, а другая посветлее, рыжеватая. Анна и Илона. Теперь ему казалось, что лицо рыжеватой девочки было живее и взволнованнее, а глаза сияли ярче. Но так ли это было?

А какой худенькой была тогда Илона. Совсем тощей, и вдруг так переменилась, хотя и осталась стройной, живой и гибкой, как прутик. Почти детское и в то же время девичье тело. И почему он без конца думает о ней, видит ее образ? Любит он ее, что ли? Действительно любит? Павел горько усмехнулся. Ту, другую, до нее, он тоже любил. Но так бывает, и это совершенно естественно. Что же это была бы за жизнь, если бы с тобой уже ничего подобного не могло случиться. Ох, Илона, Илона…

Ну когда же она наконец появится?

Ровно семь.

Он оглянулся и увидел Илону. Она спешила — очевидно, опаздывала. Как же он мог прозевать ее? Ведь он стоял у самого входа в поликлинику. Их разделяло всего четыре-пять шагов.

На мгновенье, во всяком случае так ему показалось, ее глаза вспыхнули и заискрились. На какую-то долю секунды. Золотистые глаза, напоминающие освещенный солнцем янтарь. Но тут же взгляд ее стал напряженно-испытующим.

— Павел! Откуда ты взялся?

Они пожали друг другу руки. Он хотел было задержать ее ладонь в своей, но Илона высвободила ее.

— Я тебя жду, Илона.

— Меня? Может, тебе опять разбили голову? — рассмеялась она.

— Нет, не разбили.

— В самом деле? — Глаза ее снова вспыхнули.

Раньше Павел никогда не испытывал стеснения в ее присутствии, а теперь, глядя на нее, растерялся. Павлу казалось, что в теплом, веселом свете утреннего солнца, лучи которого падали на волосы Илоны, она вся сияет. У нее открытое смуглое лицо. Стройные ноги в босоножках цвета зреющей пшеницы. У Павла сжалось сердце. Значит, Илона уже загорала. И, конечно, не одна. Но с кем?

— Я хочу… мне надо поговорить с тобой, — сказал он.

— Ну и время же ты выбрал, Павел! Я спешу. Как раз сегодня проспала. — Она засмеялась.

— Но я, Илона…

Их разговор прервала пожилая толстая женщина в платке, видимо, хорошо знавшая Илону. Она спросила, принимает ли сегодня доктор Моравчик. Павел про себя выругался. Черт возьми! Только этой бабы сейчас не хватало!

— Да. Он принимает утром, — ответила Илона, обрадовавшись, что хоть на минуту может прервать разговор с Павлом.

Она была смущена. Но не тем, что стоит с ним перед толпой пациентов, которые смотрят на нее и ждут, когда же она наконец войдет. Действительно, ей уже пора быть в кабинете. И все же она никак не могла уйти от Павла, не могла понять, что с ней происходит. После тех событий она еще дважды приезжала с доктором в Трнавку, но ни разу не заставала Павла дома. Оба раза она передавала ему через мать и через Ивана, чтобы он показался врачу. Целую неделю напрасно ждала его в поликлинике. У нее пропал аппетит, все валилось из рук. Потом она заставила себя не думать о нем, ходила в кино, почти каждую субботу бывала на танцах. В Горовцах Илона была предоставлена сама себе. Ее ничто не связывало, и так как ей не приходилось теперь после работы помогать в поле и по хозяйству, у нее вдруг оказалась уйма свободного времени. Непривычная свобода сперва ее опьянила, она не могла ей нарадоваться. Как это не похоже на жизнь в Трнавке! Теперь ей не надо притворяться, ни перед кем не надо склонять головы. Забыть! Забыть Трнавку, прошлую жизнь. Как все переменилось с того момента, когда она убежала из родного дома в Горовцы. Она теперь совсем другая и на многое смотрит по-иному.

Однажды на вечеринке во время танца, под дикий грохот цимбал и визг цыганских скрипок, в толчее разгоряченных тел, среди выкриков и хохота, парень, с которым она танцевала, крепко обнял ее за талию, прижал к себе. Голова у Илоны закружилась, она вырвалась из его объятий и убежала домой. В комнате она бросилась на кровать, уткнулась в подушку. Слезы хлынули, как весеннее половодье. В Илоне была такая жажда жизни, столько силы! Она не знала, что делать с собой, Ей хотелось плакать, кричать, кусать подушку.

Мужчины часто провожали ее взглядами. Она это замечала. Они прямо липли к ней. Порой это ее, пожалуй, развлекало и она даже не опускала глаз. Но во время танца, когда парень крепко обнял ее, в ней пробудилось воспоминание о Павле. Чего только не передумала она с тех пор! Сколько раз ей хотелось бежать к нему, и сколько раз она мысленно гнала его от себя. Потом она от кого-то услышала, что Павел надолго уехал. За все время он ни разу не показался, не дал о себе знать. В конце концов, после долгих недель ожидания, после того, что она о нем узнала, после стольких ночей, когда ее терзали сомнения и одиночество, сердце ее охладело, и она перестала думать о Павле.

И вот теперь он стоит тут и ждет ее.

— Мне надо поговорить с тобой, Илона, — повторил Павел и, глубоко вздохнув, посмотрел на ее губы. Они были крепко сжаты. Что она ему ответит?

Губы Илоны дрогнули, но она ничего не сказала. Лучше бы ей уйти. Да, уйти. Что она может хотеть от него, чего ей ждать? Свалился как снег на голову. Поговорить, видите ли, хочет. Нет. Она достаточно из-за него настрадалась.

— Тебе что-нибудь нужно? Кто-нибудь заболел? — спросила она. В ее голосе звучали насмешливые ноты.

За окном прогрохотал грузовик, и кто-то крикнул:

— Привет, Илона! А я думала, что ты уже наверху. Идешь?

Павел тяжело вздохнул. Молодая женщина остановилась возле Илоны и мельком взглянула на Павла. Скорее всего, она приняла его за пациента, отошла на несколько шагов и стала ждать Илону.

— Илона… — сказал Павел и сам удивился, какая настойчивость звучит в его голосе.

Илона тоже почувствовала это и с любопытством взглянула на Павла. Воцарилось сосредоточенное, испытующее молчание. Но длилось оно недолго. Илона отвела глаза, пригладила рукой волосы. На макушке они были у нее стянуты и свободно падали на спину.

На солнце волосы Илоны отливали яркой бронзой. Своим цветам они напоминали шерсть рыжего жеребенка. И ее молодое и гибкое тело тоже напоминало Павлу жеребенка. Рыжик! Она и в самом деле красива, подумал он.

— Мне пора, как видишь, — сказала она, пожав плечами. — Если снова разобьешь голову, приходи. — Улыбка у нее получилась вымученной. Она повернулась и, не оглядываясь, поспешила к приятельнице, которая ждала ее. Ей хотелось наказать и его и себя.

Павел остался на тротуаре с букетиком фиалок в руке, который так и забыл отдать.

Сердце у него громко стучало, уши заложило, Илона ушла, но глаза ее до сих пор обжигали его.

Что же делать? Проклятье. Может, остаться в Горовцах и подождать, когда Илона будет возвращаться о работы?

У Гойдича в этот день было множество дел. Поэтому до Трнавки он добрался только к вечеру. В национальном комитете он уже, конечно, никого не застал. Деревня казалась обезлюдевшей. Тогда Гойдич поехал к свинарнику. Дорога была разбита, вся в ухабах, с глубокими следами от колес повозок и гусениц трактора.

Двери свинарника оказались открытыми. Гойдича сразу обдало тяжелым духом. Изнутри доносился такой громкий визг, что Гойдич мог выйти незамеченным, если бы не залаял пес, привязанный к двери.

— Куш, — прикрякнул на него Гойдич.

Шофер поднял с земли щепку и швырнул ею в пса.

— Оставь собаку в покое, — остановил шофера Гойдич. Пес залаял еще отчаяннее.

В дверях показался Демко. Увидев Гойдича, он заулыбался и стал успокаивать пса.

— Пошел! Пошел в будку, Илушка. Это свои. Слышишь! Да иди ты к черту. Ну что с тобой? — Он наклонился, почесал пса за ухом, и тот успокоился.

— Хороший сторож, — сказал Демко. — Был у нас еще один, но его недавно отравили. А мы тебя ждали. Приехал посмотреть нашу крепость? — Глаза Демко весело блеснули.

— Как видишь! — сказал Гойдич. — В национальном комитете заперто.

— Все теперь в поле. Мы с Мишланкой только что пришли заготовить корм. Работы много.

Гойдич лишь сейчас заметил женщину, склонившуюся над чаном, огляделся вокруг.

Да, этот свинарник действительно крепость, подумал он. Часть стены у собачьих конур, одна из которых теперь пустовала, была недавно побелена. Сквозь побелку виднелось слово «гроб». А немного подальше: «Предатели дере…» — дописать это слово тогда не удалось. Демко, Канадец и Петричко спустили собак.

Демко с Канадцем постоянно ночевали в сарае возле свинарника уже целых три месяца. Самой тяжелой была неделя после того побоища, когда деревенские увели скот. Собственно, только тогда вся Трнавка поняла, что кооператив в их деревне сохранился. Готовилось ночное нападение на свинарник, но Иван, к счастью, вовремя узнал об этом плане. И из Горовцов приехал автобус с рабочей милицией. На уборочную, конечно. Помогали тем немногим, кто остался в кооперативе, убрать урожай на участке, раньше принадлежавшем Зитрицкому. Отремонтировали и поврежденное помещение национального комитета. В Трнавке они пробыли две недели, а несколько милиционеров, рабочих с пивоваренного завода, работали тут целый месяц. В «крепость», как называл свинарник Демко, им привезли полный грузовик свиней и восемнадцать отощавших, но вполне хороших, чистопородных коров. Это был скот, закупленный государством в помощь кооперативам, которые распадались. А в деревне страсти понемногу улеглись: люди поняли, что те, кто остался в кооперативе, не одиноки.

— Ну что, Андрей? Как дела? — спросил Гойдич.

— Трудные времена, одни заботы. Вечно нам что-то мешает. Я не помню такой плохой весны. Зерну и картошке уже пора быть в земле. Посмотри, сколько у нас теперь свиней. — Он показал в глубь свинарника. Ни одного пустого закута. — Чем кормить их будем?

— Сдается мне, ты, кроме работы, ни о чем другом и думать не можешь? — пошутил Гойдич. Он всегда подтрунивал над Демко, потому что очень его любил.

— А о чем же мне еще думать? — Демко вздохнул. Лицо его было усталым, под глазами темнели круги.

— Ни до чего другого, видно, руки не доходят?

Гойдич знал, что у Андрея нелады с женой. Не ладил он с ней, впрочем, всю жизнь, но в последнее время отношения их особенно обострились. Когда Демко и Канадец после тех событий, можно сказать, переселились в сарай и сторожили свинарник, жена Демко объявила забастовку. Она не ходила на работу и не посылала ему еды, думая, что таким образом заставит его вернуться. Лишь через несколько недель, убедившись в непреклонности мужа, передала ему, чтобы он пришел. Андрей не откликнулся. Жена послала за ним еще раз, но Демко вернулся только тогда, когда она сама явилась за ним в свинарник.

— Иди домой, осел окаянный! Ведь ты уж давно не ел как следует и не спал в постели, — сказала она.

— Ладно, приду, — проворчал он. Остальные с любопытством на них смотрели. — Свари чего-нибудь, я приду поесть. А ты утром пойдешь доить.

После этого Гойдич еще больше стал уважать Демко.

— Ни до чего другого, видно, руки не доходят? — пошутил он снова.

К ним подошла Мишланка.

— Эй, о чем тут у вас разговор? — обратилась она к Гойдичу. — Может быть, вы нам трактор привезли?

В ее голосе были решительность и энергия. Она радовалась, что видит его тут, ее глаза и губы улыбались. Гойдич крепко пожал ей руку.

— Пока нет, — засмеялся он. — Пока вам одного хватит.

— Ой, господи, — вскипела она. — А ты представляешь, что для нас такая машина? Вообрази: армия в самый разгар битвы почти без боеприпасов, едва держится — и вдруг получает новое отличное оружие. Скажем, дальнобойные орудия или танк, которого нет у противника.

— Если бы вы послали нам трактор раньше, урожая могло бы сохраниться больше, — поддержал ее Демко.

— Будто ты не знаешь, Андрей. — Гойдич перешел на серьезный тон. — Тогда, как тебе известно, в районе было тридцать восемь кооперативов, а государственная машинная станция имела всего-навсего восемь тракторов. А теперь нам прислали двенадцать новых. Каждому кооперативу мы смогли выделить по одному. И на станции их уже четырнадцать. Каждый месяц прибывает по нескольку машин. И не только тракторы, но даже комбайны.

— Вот здорово! Следующий раз приезжай, пожалуйста, на комбайне, — сказала Мишланка. — Пусть у этих мерзавцев в деревне все глаза полопаются от зависти. Когда Иван пригнал этот трактор и платформу с отрубями, у них даже дух перехватило. Повыбегали на дорогу кто в чем был, полуодетыми, стояли на снегу босые, и снег под ними таял.

— Да, трактор и впрямь для нас — великое дело, — сказал Демко.

Он словно ожил, этот старик, подумал Гойдич. Работа и машины. Видно, только это и может разогреть в его жилах кровь. Но как плохо он выглядит. Под глазами мешки.

— Тебе не мешало бы отоспаться, Андрей. В постели. — Гойдич снова перешел на легкий, шутливый тон.

— Еще два-три дня, а там и отдохнуть можно, — сказал Демко. — Зерно и картошка уже должны быть в земле.

— А не посмотреть ли нам поля? — предложил Гойдич.

— Пойдем, — кивнул Демко и повернулся к Мишланке. — Я пришлю кого-нибудь вместо себя, не волнуйся.

— Хорошо бы, только кого ты найдешь?

Они вышли, и на них сразу же повеяло свежим ветерком. Солнце склонилось к закату и светило им в спину, Гойдич оглядел поля: черные, обработанные полоски земли и рядом прошлогодняя стерня. Кое-где зеленели озимые. Крестьяне погоняли коров, запряженных в плуг или борону.

— Видишь, как они надрываются, — сказал Демко. Гойдич остановился на меже, стал смотреть на пахарей. Муж навалился на плуг, жена кнутом погоняла коров.

— Мы работали так после сорок пятого, когда землю получили, а тягла не было совсем, одна корова. Когда пахали или сеяли, припрягали иногда и соседскую. Сколько ссор было, чье поле обработать раньше. Коровы от такой тяжелой работы теряли молоко. Смотри, вон там пашет наш трактор. Мы сажаем картофель на бывшей земле Зитрицкого. Огромное получилось поле.

Он гордился трактором и тем, что они хоть в чем-то уже обогнали единоличников. С утра, только рассвело, выехал в поле Иван. Он кончал сеять яровые у Тополин. Потом вернулся из города Павел и сразу сел за баранку, а уже под вечер его сменил Канадец. Ох, хоть бы побольше мы получили машин!

— А многие в деревне пашут на коровах? — спросил Гойдич.

— Ты спрашиваешь, у многих ли по одной корове?

— По одной или по две. Не больше.

— Таких домов четырнадцать — пятнадцать, — ответил Демко. — Это все бедняки, но в кооператив вступать не захотели. Некоторые вели себя, пожалуй, еще хуже богатеев.

Гойдич смотрел, как трактор шел по длинной полосе поля. Свежие борозды были влажными и темными, а старые борозды уже посерели под солнечными лучами и теплым ветром. Земля высыхает слишком быстро, и это плохо, подумал он. Кое-где на поле стояли мешки с картофелем, и члены кооператива с корзинами в руках занимались посадкой, склонившись над распаханной землей. За кооперативным полем на маленьких участках единоличников тоже трудились люди.

Гойдич внимательно осматривал поля, которые в эту же пору в прошлом году были пустые, и с удовольствием наблюдал, как теперь здесь пробуждалась жизнь. И тут ему в голову пришла мысль, от которой заколотилось сердце. Да, вот это было бы дело! Нет, лучше еще подождать. Лучше еще раз все продумать… Конечно, это не может быть ошибкой, это означало бы полный поворот и было бы доказательством…

Охваченный волнением, он положил на плечо Демко руку.

— Послушай, Андрей, когда, ты сказал, вы закончите?

— Через два, самое позднее через три дня.

— Хорошо. Пойдем. Я тебе что-то скажу.

Гойдич ускорил шаг. Солнце уже заходило за горизонт.

Свежевспаханная земля в предвечерний час пахла сильно и пряно. Иван и Демко стояли рядом с Гойдичем. Петричко прислонился к телеге, а оба Копчика сидели в стороне на мешках. Из кабины трактора высунулся Канадец. Насупившись, он недоверчиво смотрел на Гойдича, Все смущенно молчали.

Не понимают они меня, подумал Гойдич. Не могут понять, не в состоянии. Он оглядел их всех. Лицо Демко показалось ему еще серьезнее, а взгляд еще более тяжелым, чем обычно. Мешки под глазами словно тянули его к земле.

Гойдич в упор посмотрел на Петричко, который стоял опустив руки, к углу рта приклеилась сигарета.

— Что ты на это скажешь?

— Ты шутишь! — отозвался, помолчав немного, Петричко и смял сигарету. — Говори серьезно. — Его голос звучал сухо и бесцветно.

— В таких вопросах не шутят, — сказал Гойдич.

— После всего, что они натворили?! Нет, мне это не нравится. С этим я никогда не соглашусь.

— И мне не нравится, — сплюнул Канадец.

— Если б могли, они нас в ложке воды утопили бы, — продолжал Петричко. — Если б могли, они сунули бы нас между мельничными жерновами и запустили мельницу на полный ход. Неужели ты это серьезно? В нынешнем году погода заставит их изрядно попыхтеть. Может, и возьмутся тогда за ум. Ведь эти бедняки, у которых одна-две коровы, вели себя иногда хуже, чем мерзавцы кулаки. Пусть теперь помаются, пусть попотеют, пусть повертятся. Это пойдет им на пользу.

— Дружище, — сказал с огорчением Гойдич. — Пора уж тебе понять: люди попали в беду, и мы в этом повинны. С одной стороны, им внушили страх и недоверие к нам, с другой стороны, мы сами их отпугивали, когда не получалось по-хорошему, жали на них что было силы. И делали ошибку за ошибкой. Теперь надо показать, что мы действительно желаем им добра. Они одумаются, вот увидишь.

— Какие ошибки ты имеешь в виду? — тихо спросил Петричко. — Надо было основать такой кооператив, чтобы в него входила вся деревня, революция этого требовала, и они должны были решиться. Я не знаю, зачем с ними цацкаться. Пусть сами выкарабкиваются из той ямы, в которую залезли. И после тех похорон, что они нам тогда устроили.

— Он прав, — сказал Канадец, — какого черта именно теперь надо о них заботиться?

Гойдич горько усмехнулся.

— Все очень просто, — сказал он. — Без них мы никогда не сможем победить. Ты говоришь о революции, но ее можно делать только с людьми. Мы должны показать им, как можно избавиться от нужды. Ведь не из другого же они теста. Покамест они рассуждают иначе, чем мы, но намыкались в жизни не меньше нас. Если мы хотим иметь крепкий, сильный кооператив, надо им доказать нашу правоту. Но ее не вколотишь в голову, как гвоздь в стену. Скорей самому достанется, а это ты уже испытал.

Наступила тишина.

— Мы все делали для них, но они саботировали, — сказал через минуту Петричко. — Однажды у Штенко загорелся хлев, а он выбежал на улицу и стоит как соляной столб. Пришлось дать ему по физиономии, чтоб опомнился. Я сунул ему в руки ведро и крикнул: поливай хлев водой, а я выведу коров. А то бы так все и сгорело. Помнишь? — повернулся он к Копчику.

— Еще бы не помнить, — сказал тот, не поднимая от земли глаз.

Петричко раньше все было ясно. Когда приехала «передвижная весна» и вся деревня вступила в кооператив, ему казалось, что до полной победы рукой подать. Если же и была допущена ошибка, то скорее всего в том, что мы не смогли заставить их работать, что не оказалось сильной руки, когда они начали дурить. А теперь…

Порой Петричко негодовал. Ведь это было предательство, явное предательство — позволить кооперативу распасться и оставить его организаторов на бобах в самый трудный момент. Бриндзак никогда бы этого не допустил, если бы у него самого руки не были связаны. Бриндзак — настоящий революционер. Он всегда знал, чего хочет и что нужно. Уже во время войны он показал себя. Я не знаю никого, кто бы мог с ним сравниться. Он умел дать жару и немчуре, и гардистам. Уж он бы и нашим живодерам показал, где раки зимуют. Прибрал бы их к рукам, и все бы пошло как по маслу. Да теперь, видать, с революцией покончено, о ней теперь только говорят. А такие, как Бриндзак, мол, уже не подходят для партии. Предательство! Глядишь, еще скажут: наденьте перчатки и поглаживайте по голове врагов революции. Предательство!

Глаза Петричко встретились с пристальным взглядом Гойдича.

— Ну, скажи, что ты думаешь?

— Не будем… не можем мы им потакать, — ответил Петричко. — Они решат, что это из-за нашей слабости, и будут еще пуще куражиться над нами. Пусть остается все как есть. Так скорее они образумятся.

— Мы берем на себя большую ответственность. Они, конечно, еще будут атаковать нас, — заметил Копчик.

— Теперь уж будем атаковать мы, — сказал Иван. — А они — только защищаться, пока не поймут, что правда на нашей стороне. Когда мы привлечем их на свою сторону, мы одержим победу и над настоящими кулаками. Я — за.

Гойдич с благодарностью взглянул на него. Петричко тоже посмотрел на Ивана. Ого-го, попробуй-ка атакуй! Ишь расхвастался. Так и положили их на обе лопатки, так и придавили грудь коленкой, что им уж и не шелохнуться. Ведь надо же, сразу попались на эту удочку.

— Это что, новая линия? — спросил Копчик.

— Линия у нас одна — помогать беднякам и середнякам, чтобы они поняли, на чьей стороне их место. Она существовала всегда, только мы ее искривляли, — сказал Гойдич.

— Ты имеешь в виду «передвижную весну»? — глядя ему прямо в глаза, спросил Петричко. — Насколько мне известно, не мы ее сюда вызывали.

Гойдич почувствовал, что багровеет, его бросило в жар. Он набрал воздуха, собираясь ответить, но вдруг заговорил Иван.

— Будто ты не знаешь, что тут происходило. А теперь из района прислали новую «передвижную весну». — Он указал на трактор. — Надо попробовать, на что она способна.

Гойдич опять улыбнулся.

Нет, мне надо немного подождать, подумал он. Пусть они выскажут все, что накопилось у них на сердце. Они должны решить сами, принуждать их не стану. А что думает старина Демко?

Гойдич повернулся было к нему, но тут заговорил Канадец:

— Нет, это безумие, да и только. Они с нами ни за что бы так не стали возиться. И мы в этом убедились, стоило нам чуть ослабить вожжи. Черт знает что! Я согласен с Петричко. Я бы их хорошенько взнуздал. И спокойно наблюдал бы, как они ловят ртом воздух.

— Ты прав, — сказал Павел. — Если бы кулаки и попы снова захватили власть, они бы с нас с живых кожу содрали. Именно поэтому надо быть начеку.

После встречи с Илоной Павел все время думал о ней. Вернувшись из Горовцов, он сменил на тракторе Ивана, а вскоре, после того как передал машину Канадцу, явился Гойдич с предложением, которое означало, что работы прибавится и снова придется мотаться по полям. Сперва он возмутился. Ведь и с Илоной он не может видеться потому, что у него совсем нет времени. Черт возьми, целый день он на поле, теперь еще и по вечерам сиди в национальном комитете. Стал секретарем вместо Плавчана. С утра до ночи работает без передышки. И вот теперь, когда они почти все закончили…

Ну что это за жизнь? Неужели я никогда не поумнею? Горечь и злоба нарастали в нем сильней, чем ясней ему становилось, что предложение Гойдича очень разумно, Павел понял, что это может для них значить. Петричко, конечно, против, как и следовало ожидать. И Канадец. Но главное — Петричко. Проклятая работа! Однако похоже, что за нее придется взяться. Ничего другого нам не остается. Хотя небольшой разлад между этими ослами единоличниками мы все-таки внесем, такого случая упускать нельзя. С Илоной ничего не получается, так ведь должно человеку хоть в чем-нибудь везти!

Павел вскочил.

— Я тоже — за. Надо попробовать, — сказал он.

— И твой сын туда же, — посетовал Петричко, повернувшись к старому Копчику. — Что же ты молчишь? Или язык проглотил? Теперь до конца жизни рта же откроешь?

— Я думаю, — ответил Копчик.

— Все еще думаешь? А не лучше ли тебе прежде пойти выспаться?

— Да пошел ты знаешь куда. — Копчик закашлялся. Лицо его побагровело, он наклонился вперед. Казалось, от приступа удушья напрягается каждый мускул в его теле. — Пошел ты знаешь куда, — прохрипел он еще раз, когда кашель отпустил его. — Если такая у нас линия и если так нужно, я — за.

— Ты что, забыл, как тебя навозной жижей окатили? — ухмыльнулся Канадец. — Действительно, человек может ко всему привыкнуть и все забыть. Его можно даже в дерьме выкупать.

— Такое никогда не забудется, — сказал Копчик. — Но если нужно, если партия требует, я тоже — за.

— Ну что ж, да здравствует твоя линия. В политическом смысле ты всегда на высоте. — Канадец сплюнул.

— Не болтай, — одернул его Копчик. Грудь у него болела, он сипел, от кашля гудело в голове. Слезящимися глазами он взглянул на Сливку, который, собрав на поле мешки, стоял с Эвой и цыганом Иожко у телеги и слушал.

— А ты что на это скажешь? — спросил он его.

— Я? — откликнулся Сливка, не поднимая глаз он земли. — Ничего. Я работаю.

— Вы слышите? — прохрипел Копчик. — И с такими мы должны побеждать. — А ты что скажешь? — обратился он к Демко.

Сперва предложение Гойдича ошарашило Демко. Ценой невероятных усилий они справились с весенними работами. Это была адова работа, осенью они не смогли обработать все участки, и теперь пришлось наверстывать упущенное. Только благодаря трактору они сумели выйти из положения, но едва лишь приблизился день, когда можно было немного перевести дух, является Гойдич с предложением взвалить на себя новые заботы и начать работать на других. После того, что случилось в прошлом году, это выглядит безумием. Но в предложении Гойдича было и что-то заманчивое. Как, например, будет вести себя тот же Штенко, когда ему предложат помочь с пахотой. Демко слушал споры вокруг, но уже прикидывал, кому бы они могли распахать поле и сколько труда и времени потребуется на это.

— А что мне сказать? — Демко окинул всех взглядом. — Здесь налицо весь партийный комитет, не хватает только лесника Гриба. Иван как председатель кооператива и председатель национального комитета, оба Копчика и я, мы — за, из членов комитета против только Петричко. Значит, мы можем принять решение. Четырнадцать семейств у нас имеют по одной, по две коровы, но осенью они добрую половину своего поля засеяли. Правильно, Павел?

— Правильно, — ответил Павел. — А сколько гектаров им еще осталось распахать?

— Наверняка не больше двадцати. Для трактора это часов тридцать работы. Тридцать часов вместо двухсот дней, — сказал Иван.

— Хотел бы я знать, на что ты в данном случае рассчитываешь? — спросил Петричко. Лицо его помрачнело, а губы сжались в узкую полоску.

Демко посмотрел на него в упор.

— И ты еще спрашиваешь? Уж мы об этом говорили достаточно. Но еще одно я тебе все-таки скажу. Если мы каждому из них распашем даже по одному гектару, они посеют на десять дней раньше и урожай будет лучше. Если мы этого не сделаем, они соберут меньше зерна и государство получит от них тоже меньше. Надо принять во внимание эти соображения. Послушай, Иван, а что, если мы, кроме бедняков, поможем еще двум-трем середнякам? Тем, что всегда выполняют поставки. Этим, конечно, мы растревожим их, все их осиное гнездо.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил Петричко.

— Ну, хотя бы Резеша.

— Кого? Я что-то плохо слышу, — отозвался Петричко.

— Насчет Резеша, ты, наверное, несерьезно, — вмешался Канадец. — Черт возьми, ведь этот мерзавец, этот гад был с ними в Праге. Он был одним из заводил.

— Вовсе нет, — сказал Демко. — Он был у них на поводу, но хозяйство вести умеет и соображает, что ему выгодно.

— Это дельное предложение, — поддержал Иван.

— А про Хабу ты, видно, забыл, — сказал Петричко. — Начни уж с него. Он как никто привык, чтобы на его поле работали другие…

— Хаба — кулак. Этого гада ты сюда не приплетай, — заметил Демко.

— Правильно, — сказал Павел. — И я начал бы, пожалуй, с Резеша. Раньше, чем эта новость разнесется и они примут меры. Если бы все удалось, потом пошло бы куда легче.

— Мало того, что нас грязью вымазали, так пусть они еще и топчут нас! Здорово мы себе этим поможем, — не унимался Петричко.

— Если Канадец не хочет, — сказал Павел, — тогда я сяду на трактор и сделаю это!

Все смотрели на Павла.

— Ты теперь секретарь, Павел, тебе неудобно. Ивану тоже нельзя, — произнес в наступившей тишине Демко. — Если за это возьмется Канадец, будет в самый раз.

— Паскудная работа, — выругался Канадец. — Что ж, мне опять в батраки идти? Всегда у Резеша было полно скота, да и в ихней делегации он был.

— Если мы решим, ты это сделаешь, — спокойно сказал Демко. — Ты ему покажешь, какую силу придает тебе эта машина и что он со своей упряжкой против тебя — то же, что муха против слона. Это для нас очень важно.

— Я здесь не останусь. Я ухожу из этого сумасшедшего дома. На такое идиотство спокойно смотреть не могу. — Петричко швырнул недокуренную сигарету и затоптал ее.

— Не говори так, — сказал Иван.

Гойдич смотрел на Петричко. Ох уж этот дорожник! — думал он. Вырос в мире, где все решала грубая сила, и не умеет мыслить иначе. Он-то кожу с себя содрать позволил бы, дал бы сжечь себя на медленном огне или четвертовать, но не предал бы. А вот как надо сейчас действовать, понять не может. Ему нужна только прямая, ровная дорога — шоссе, которое посыпают песком и щебнем.

— Ну, хватит, — вмешался Гойдич в спор. — Мы все обсудили, и вы сами приняли решение. Теперь знаете, что делать.

— Черт бы побрал эту треклятую работу! — зло выругался Канадец. — Я соглашусь, только если ты скажешь, что это приказ. Я послушаюсь, если получу от тебя, Иван, официальное распоряжение. Ты ведь — председатель кооператива.

— Да, ты должен это сделать, — сказал вместо Ивана Гойдич. — Но прежде я сам поговорю с Резешем. Ты пойдешь со мной, Андрей. И вы тоже, — сказал он Ивану и Павлу.

Резеш погонял лошадей, запряженных в плуг. От них шел пар, они поминутно останавливались, тяжело дышали, беспокойно дергая головами. Лошади были вконец измучены, а у Дунцы ко всему еще распухла голень.

— Ну и весна, — бормотал он. — Ну и погода, разрази ее гром!

Когда в прошлом году он стал вести хозяйство один, у него было все наперед продумано — до последней мелочи. Он знал, где что посеет и посадит, что может дать земля у Жебрацкой Грушки, а что здесь, у Ярчека. Осенью у него все шло, как он задумал. Они распахали и засеяли почти половину поля. Зимой он завез и разбросал тот перегной, который у него был, но его не хватило. А потом эта погода нарушила все планы. Вот уже десять дней он ходит с рассвета до ночи за плугом, ноги у него одеревенели, руки болели, с такой силой он нажимал на лемеха, а работы оставалось еще по меньшей мере недели на две. Да тут еще пришли к нему Зузка и Червеняк, попросили помочь. Чуть ли не каждый день приходят и стоят у него за спиной, когда он распрягает лошадей. Помочь!

Резеш чертыхался. Распроклятая жизнь. Надрываешься от зари до зари. Только вечером стащишь с ног сапоги и упадешь в постель, как пора снова обуваться. Мать честная! А надо еще вспахать, забороновать и засеять целый гектар. Еще целый гектар яровых, а потом сажать картошку. И кукурузу. А влаги мало, и почва с каждым днем все быстрее высыхает. И работа тяжелая, да хоть бы толк от нее был. Провались оно все пропадом! Никаких сил не хватает.

Марча шла следом за ним с коровьей упряжкой, волочившей борону, и рыхлила вспаханное им поле. Коровы не привыкли к упряжке, и Марча беспрестанно их погоняла. Иногда ей приходилось просто тянуть их за собой, и Резешу в глубине души было стыдно, а работе не было конца.

Лошади снова хрипло заржали, и Резеш осторожно дернул вожжи. Когда лошади остановились, он вытер со лба пот и осмотрел голень Дунцы. Обе лошади грызли удила и фыркали, раздувая ноздри. А Резеш почесывал свисавшую гриву кобылы и говорил:

— Подожди, скоро ты отдохнешь, ну, еще хоть полчасика поработай. Хоть до того куста шиповника дойди. Посмотри, ведь это совсем близко. Мы уже почти рядом. Еще две борозды — и пойдешь домой. Там я тебе расчешу гриву, помою тебя, почищу. И ночью ты хорошо отдохнешь. Я знаю, ночи мало, тебе нужно отдохнуть подольше, но все-таки это лучше, чем ничего!

По дороге возвращалась в деревню упряжка Хабы. Телега тарахтела, из-под колес вздымалась пыль. Марча подошла к мужу.

— Уже едут, — сказала она устало, глядя на дорогу. — Хабы уже едут, видишь?

С самого утра Марча не присела, после обеда таскалась по пашне с коровами, и ноги у нее теперь невыносимо болели. И дома у нее была уйма работы. Убрать и подоить, приготовить поесть. Она с нетерпением ждала, когда же Михал выпряжет лошадей из плуга. Она видела, что он злится, но о причине спрашивать не стала. Знала и так.

— Возвращается только старик, — сказал он. — Дюри с Анной остались. И Олеяровы остались. Посмотри!

За поворотом дороги сквозь деревья, ее окаймлявшие, на широкой полосе поля виднелись конская и коровья упряжки. Две женские фигуры, склонившиеся над бороздой, почти сливались с пашней.

— Ты хочешь остаться? А не лучше ли нам?.. — спросила Марча.

Она едва держалась на своих распухших ногах. От одной мысли, что снова придется брести по распаханной земле, ей стало дурно.

— Вон до того куста. Еще две борозды.

Резеш вздохнул, слегка похлопал обеих кобыл по влажным, теплым спинам и снова взялся за плуг, низко склонив голову. Целыми днями не поднимал он глаз от земли, будто все время ощупывал ее взглядом. Марча снова окликнула его:

— Михал!

Она произнесла его имя почти шепотом, в ее голосе звучало удивление и растерянность. Он молча поднял глаза.

— Кто это сюда идет? Уж не…

— Тот самый из района, рябой, — прошептала она. — Господи милостивый, что ему здесь надо?

Резеш, нахмурившись, смотрел вдаль. Они шли по меже. Тот самый секретарь, и с ним целая свита. А как же иначе! Демко, Матух и молодой Копчик. Все начальство. К чему бы это?

Похоже, идут ко мне. Черт возьми! Опять притащились. Кто их звал? Чего они хотят? Покорно благодарю за посещение, господа коммунисты! А надо ли мне с ними разговаривать? У меня и так работы невпроворот. Я уж и не знаю, за что хвататься. И ждать вас я не стану, решил он, стегнул лошадей кнутом, и плуг врезался в землю.

— Добрый день, пан Резеш. Ну, как дела?

Кто это спросил? Да ведь это сам ихний секретарь, главный коммунист в районе. Надо же, пан Резеш. Как дела, пан Резеш? Чтоб вас черти взяли!

— Может, ты остановишься? — спросил Иван. — Поговорим немного, а лошади отдохнут. — Он ухватился за вожжи, но не дернул, а пошел по полю рядом с Резешем.

— Поговорим? О чем же? Времени нет. Поле сохнет, с каждым днем работать все тяжелее. Каждая минута на вес золота.

— Поэтому-то и надо поговорить, — сказал Гойдич.

— Да подожди ты. Остановись!

Иван потянул за вожжи.

— Хочу вовремя посеять, — буркнул Резеш, но коней все же остановил. — Ну, в чем дело?

— Мы пришли спросить, не нужно ли вам помочь? — сказал Гойдич.

Резеш уставился на Гойдича и долго смотрел на него к упор.

— Спасибо. Вы мне уже помогли однажды, — презрительно скривив губы, сказал он. — Опять пожаловали агитировать?

— Мы пришли предложить вам помощь, пан Резеш. Вот и все.

— Значит, снова вступать в кооператив? — Голос Резеша звучал холодно и насмешливо.

— Да на кой черт ты нам сдался? — рассердился Иван. — Надрывайся тут до упаду, если тебе так нравится. Мы уже кончаем работу на кооперативном поле. Можем и тебе трактором распахать. Хочешь?

Резеш от удивления онемел. Он долго не мог ничего сказать. Потом все же опомнился и посмотрел на жену: взгляд у нее был испуганный.

— Ничего мне не нужно. Сам вспашу, и засею сам. Как всегда, — проговорил он хрипло. — Хотя в этом году меня здорово подвела эта чертова погода. — Он вытер лицо рукавом.

Дева пресвятая, не пойму я что-то, думал он. Новое дело! Чего они от меня хотят? Вспахать мне поле трактором? Отец небесный, все бы заботы сразу с плеч долой.

— Заявление-то у вас заполнено. Мне только подписать надо? — насмешливо спросил он.

— Заплатите только за горючее и работу. И все.

— Я никогда никого не эксплуатировал. — В его голосе звучали язвительность и недоверие, но прежней самоуверенности как не бывало. Неужели они снова хотят меня заарканить?

— Дело ваше, пан Резеш. Мы вот посмотрели на ваше поле и подумали: мы-то уже кончаем, а у него еще по крайней мере гектар невспаханной земли. — Гойдич пожал плечами и пристально посмотрел на Резеша. — Я поступаю с вами так, как мне бы хотелось, чтобы вы поступили со мной, будь вы на моем месте. Я хотел бы, чтоб вы мне помогли, если можете, чтобы и я посеял раньше. Чтобы посеять завтра утром, а не через десять дней.

Резеш совсем растерялся. Боже мой, сеять завтра? Уж не смеются ли они надо мной? Нарочно пришли поиздеваться?

Гойдич ковырял носком ботинка свежевспаханную землю. Влаги в ней почти не было.

Господи, я не ослышался? Нет, не ослышался. Но что у них на уме?

— Так вы хотите мне помочь? — спросил он. — Это что же за ловушка? Будете меня снова брать в клещи?

Сердце у него билось так, будто он поднялся бегом на крутой склон. Нет, вы меня больше на колени не поставите, думал он. «Пан Резеш, не нужна ли вам помощь?!» Такие слова приятно слышать. Но на их приманку я не попадусь.

— Клещи? — усмехнулся Гойдич. — Да ведь мы ничего от вас не хотим. Мы немного облегчим ваш тяжелый труд, у вас будет лучше урожай, и вы выполните поставки. Вот и все.

Ага. Значит, вот оно что! Теперь ясно. Поставки. Вот что их беспокоит. Черт показал свои рожки! Значит, все-таки поставки.

И в то же время он почувствовал некоторое облегчение. Поставки ведь все равно надо выполнять. Странно, но как раз эта откровенность и заставила его заколебаться.

— А почему вы хотите помочь именно мне? — спросил он неуверенно. — Почему пришли именно ко мне?

— Не тебе одному поможем, не думай, — сказал Демко и, подойдя к лошади, похлопал ее по вспотевшему крупу. — Мы поможем всем, кто пашет на коровах, а если хватит времени, то еще и нескольким таким, как ты. Ясно? Начнем с бедняков. Но теперь, на ночь глядя, к ним на поле не поедешь. В их лапше еще запутаешься. Ну что? Хочешь?

— Прямо сейчас? Сегодня ночью? — Резеш облизал пересохшие губы. В голове у него все смешалось. Господи Иисусе, ведь утром я мог бы посеять. А что они там говорили? Не только мне помогут? Ничего не понимаю. Утром можно будет сеять?

— Мы вам даром ничего не предлагаем, пан Резеш, — снова вмешался Гойдич. — Я же сказал. Ничего. За помощь вы нам, конечно, заплатите. Через два-три часа поле будет вспахано и разбороновано. А в дальнейшем договаривайтесь с машинной станцией, очень вам советую. Ваш секретарь все вам устроит. — Он указал на Павла, стоявшего возле Демко.

Резеш поглядел на Павла. А ведь я тогда его папашу навозной жижей… Кровь прилила к его лицу. Коммунисты. Сам черт их не разберет! Но похоже, что на этот раз они говорят открыто и честно. Такой разговор мне понятен. Господи Иисусе, и это они, те самые, как же на них положиться?

— Времени, конечно, маловато. Но раз вы можете, раз у вас есть трактор, — сдавленным голосом проговорил он.

— Я же сказал тебе, что можем, — кивнул Иван. — Сейчас пошлю сюда Канадца. Иди домой, поспи немного.

— Поспи? Ты что, в самом деле? Чтобы мне поле испоганили? Никуда я отсюда не уйду, присмотрю, как он будет пахать.

Он перевел дух и, переминаясь с ноги на ногу, спросил Ивана:

— А ты бы не мог? Почему именно Канадец?

— Да у нас совещание. Но тебе бояться нечего, — сказал Иван и улыбнулся. — Канадец — хороший тракторист. На нашем поле он здорово поднаторел. И тебе вспашет как надо.

Резеш опять поглядел на Павла. Хотел попросить его, но словно онемел. Тогда он повернулся к жене.

— Поезжай домой, Марча. Лошадей как следует почисть, пусть отдохнут.

— Хорошо, — тихо сказала Марча. — А когда ты придешь? Когда вернешься?

— Потом. Ты же слышала.

— Лошадей запрячь в телегу, коров привязать сзади, — шептала она, словно пробуждаясь от сна. И даже свинцовая тяжесть в ногах как будто исчезла.

Когда трактор с прицепом подъехал к полю Резеша, уже темнело. Мотор тарахтел так громко, что Резешу казалось, будто он работает у него в голове.

— Так чего ты хочешь? Что я должен тебе сделать? — сердито буркнул Канадец, остановив машину и выйдя из кабины. Он смотрел на Резеша вызывающе. Резеш растерялся. Глаза его забегали. Черт знает что! Надо же было прислать именно Канадца! Ведь он охотнее двинул бы мне сейчас, я знаю. Послать бы его ко всем чертям! Наплевал бы я на их помощь, если бы у меня земля не горела под ногами.

— Ну, вспахать. Как следует.

— Как следует? — фыркнул Канадец. — Как следует, говоришь? Я еще тебя поучу пахать. А где твои дохлые лошади?

— Ты моих лошадей не тронь!

— Нужны мне твои клячи! Мало я с ними возился. Да не стой ты как столб, чтоб тебя черти взяли, помоги-ка мне лучше. Давай пошевеливайся!

Канадец сбросил на землю бороны, и они стали снимать тяжелый трехлемешный плуг, который должен был вспахать землю Резеша и подготовить ее к севу. Резеш видел такой плуг на картинках, в кино и издали посматривал на него, когда члены кооператива выезжали в поле. Но прикасался он к нему впервые.

Резеш помог Канадцу прицепить плуг и бороны к трактору.

— Тебе хорошо видно? — спросил он.

Канадец ухмыльнулся, выругался, поплевал себе на ладони и, подъехав к борозде, которую начал Резеш, включил фары.

В свете прожектора, прикрепленного на крыше кабины водителя, Резеш увидел ярко освещенную полосу земли, отчетливо разглядел жухлую, серую стерню и ослепительно сверкающую зелень озимых. Они выросли из прошлогодних перезрелых зерен, которые при поздней уборке кое-где высыпались из колосьев. Потом за трактором вдруг повалили пласты черной земли. Резешу казалось, что перед ним потекли три ровных глубоких ручья. Тяжелые железные бороны, прицепленные за плугом, разравнивали глыбы земли между ними, и свежераспаханные борозды сливались в широкий поток, катившийся с невероятной быстротой.

Резеш волновался. Ведь это его землю с такой силой переворачивала машина. Теперь он верил, что его поле будет к утру готово для сева. Зерно ляжет в землю вовремя, подумал он.

Он стоял неподвижно, пока трактор не объехал все поле кругом. Вдруг его ослепил сноп света, и он услышал крик Канадца:

— Чего стоишь? Ведь я тебя переехать могу, черт бы тебя побрал!

Резеш отпрянул, трактор проехал совсем рядом. Канадец остановил машину и, не выключая мотора, высунулся из кабины.

— Вечно ты болтаешься, где не надо, — крикнул он, сплюнув. — Ну как?

— Сойдет, — сказал Резеш, чтобы не уронить достоинства.

— Еще бы не сошло, — улыбнулся Канадец. — А почему ты не пашешь ночью? Попробовал бы со своими кобылами, — посмеивался он.

— У меня только одна пара. Вторую упряжку вы мне не разрешили.

— Для них тебе бы потребовался батрак, и стал бы ты кулаком. Скажи спасибо, что мы тебя от этого спасли. А теперь можешь идти и укладываться спать. До утра я тебе еще и посею, и урожай у тебя вырастет. Утром можно будет убирать. Да нет, погоди, мы тебе его сами уберем и обмолотим, а ты только придешь за зерном. Нет, мы тебе мешки с зерном довезем на этой самой машине до самого дома. Да еще сложим, так что сиди себе дома. Черт бы тебя побрал, — выругался он снова. — Ты можешь пока со своими кобылами отправиться в лес за дровами и подработать.

Мотор ревел, и Канадец вопил изо всех сил, стараясь перекричать ревущий мотор.

— Ну, хватит орать, на вот, закури и помолчи, — сказал Резеш и протянул Канадцу сигарету.

Канадец закурил.

— А выпить у тебя не найдется? Винца бы немного, — спросил он.

— У тебя тогда ряды пойдут все вкривь и вкось. Паши так на вашем поле.

— Эх ты! Да у тебя и вина столько не найдется, чтобы я захмелел. Беги домой, говорю. Ложись спать, а я тут поработаю. Иди к жене на свою ночную смену, раз уж тут я за тебя вкалываю.

— Та работа от меня не убежит, — ответил Резеш, едва улыбнувшись.

— А не помочь ли тебе и дома? Там тебе трактор не потребуется? — ухмыльнулся Канадец. — А то я и дома могу тебе показать, как что делается.

— Слава богу, не все орудия труда у нас распределяют партия и правительство, — сказал Резеш.

— А ты не оскорбляй нашу партию и правительство, — прикрикнул на него Канадец. — Если бы они не следили за всем и сохранились бы старые порядки, этой машиной владел бы Хаба, а уж он бы тебе помог, как же, держи карман шире! Думаешь, этот мерзавец стал бы на твоем поле батрачить? — Канадца снова охватила злость.

— Да я ничего не говорю, я молчу, — взмолился Резеш. — Послушай, пусти меня на трактор.

— Зачем?

— Посмотреть хочется, да и помочь чем-нибудь. Может, еще закуришь?

Резеш снова вытащил из кармана смятую пачку сигарет. Канадец посмотрел на него, потом взял сигарету и сунул ее за ухо.

— А ты не пырнешь меня ножом в спину и не угонишь эту машину? От вас всего можно ждать.

— Да брось ты. Так пустишь меня в кабину?

— Ну, полезай, — сказал Канадец. — Поможешь с бороной, если потребуется.

Резеш вскочил на заднее сиденье. Канадец пристально посмотрел ему в лицо.

— Скажи, тебе не кажется странным, — начал он, — ты наших навозом мажешь, а я тебе землю пашу. Ну и жизнь. По правде сказать, я сам себе Иисусом кажусь.

У Резеша побагровело лицо, кровь застучала в висках.

— Нечего из себя Иисуса строить, поезжай-ка лучше, — сказал он. — Интересно знать, ты чего так хвастаешься? Эта машина твоя, что ли?

— Она наша, значит, и моя, — сказал Канадец с гордостью и включил скорость.

— Ты прямо как индюк надулся, смотри не лопни. Ты мне еще этот кусок поля распаши. Господи, а она всегда так трясется? Всегда так грохочет?

Сиденье водителя было на рессорах, да еще покрыто замызганной овчиной, заднее же не имело под собой пружин, поскольку находилась прямо над задним колесом, Резеша то и дело подбрасывало, и он больно стукался головой. Одной рукой он держался за сиденье, а другой ухватился за железные стойки, подпирающие верх кабины.

— Тогда слезай, если тебе эти двадцать пять лошадиных сил не по нраву, если для тебя это слишком много.

Канадец и вправду собирался остановиться, но потом раздумал.

— Эта тряска прочистит тебе мозги, — сказал он. — Вытрясет из башки мякину, как в молотилке. Тебе это необходимо, разрази тебя гром! Правда, если бы моя воля, я бы тряхнул тебя по-другому, можешь мне поверить.

— Верю, верю, — прокричал ему в ухо Резеш. — Ругайся сколько хочешь, это ничего. Главное, работаешь хорошо. Научился уже, — добавил он, помолчав.

— А как же! Я этим делом сразу овладел.

Канадец еще что-то ворчал себе под нос, но Резеш не мог разобрать ни слова.

Он смотрел на полосу света, которая тянулась за трактором. Она неслышно скользила по полю, и в ней ясно вырисовывались три полосы влажной, тускло поблескивающей земли. А взглянув дальше, за железные зубья бороны, он увидел, что гребни борозд уже сровнены.

Увидел и не поверил своим глазам. Сколько раз он пахал, шагая за лошадьми, и полоска земли открывалась перед ним; ему всегда приходилось нажимать на плуг руками, и у него часто возникало ощущение, что эту узкую полоску земли перед собой он руками же взрезает и разрыхляет. Сейчас же полоса вспаханной земли убегала от него, исчезала за спиной и была широкой, как проезжая дорога. Господи боже мой, мне бы такую машину, подумал он. Я мог бы обработать поле как раз тогда, когда надо. Ни на день, ни на час не позже. А потом мог бы возить из леса дрова. Но где там, такая машина не для меня.

Потом он подумал: стерня, которая еще недавно так его пугала, быстро тает, и лошади отдыхают дома. Они были измучены, все взмокли от пота, и мышцы у них судорожно подрагивали. Теперь вам хорошо, подумал он. Я освободил вас от десяти дней каторжного труда. Вот посеем, и тогда уж вы в самом дело отдохнете, и у тебя, Дунца, заживет голень. Он мысленно беседовал с Дунцей, эта лошадь была ему милее всех, которые у него когда-либо были. О себе он в этот момент не думал. Только о земле и лошадях.

В полосе яркого света он видел, как то тут, то там по полю пробегает мышь или мельтешат перепуганные зайцы. А то вдруг взлетела пара маленьких птичек, свивших себе гнездо на поле. Он не знал, что это за птицы, не успел разглядеть их. Каждый раз, когда трактор поворачивал у ручья, свет фар доходил до самой дороги. Потом в их свете появлялись силуэты деревьев, кусты вдоль ручья. С каждым кругом стерни становились все меньше. Когда ее прямоугольник стал уж совсем узким, Резеш положил Канадцу руку на плечо.

— Хочешь еще сигарету? — крикнул он ему в ухо.

— Прикури и дай мне, — кивнул Канадец, не оглядываясь.

Резеш молча раскурил сигарету и подал ее Канадцу.

— На, — сказал он. — Не пора тебе отдохнуть?

Канадец взял сигарету и сунул ее в угол рта.

— Нет, добьем до конца. — Он затянулся и продолжал, ухмыляясь: — Черт возьми, пожалуй, мне на предмет курева помощник бы пригодился.

— Ты что замолчал? — спросил немного погодя Резеш.

— А ты хочешь, чтоб я работал за тебя да еще и развлекал при этом?

— Когда ты ругаешься, как-то легче. Я уж привык, и мне вроде чего-то недостает.

— Заткнись, — сказал Канадец и выпустил дым.

У него не было охоты разговаривать с Резешем, разве только чтобы подразнить его или облегчить себе сердце крепким словцом.. Теперь ему было досадно, что Резеш шутками и сигаретой вызвал его на разговор. Он смотрел на него пренебрежительно, но злился уже меньше. Пустив Резеша на трактор, Канадец долго ругал себя за это. Правда, его успокаивало то, что пашет он здесь не добровольно, а по приказу. Но во время работы, поднимая и опуская плуг в землю, он несколько раз оглядывался и не мог не заметить выражения лица Резеша. Оно было таким взволнованным и восхищенным, что Канадец сказал себе: раз уж эта глупость случилась, раз уж кто-то ее придумал, он вспашет Резешу землю как следует. В полевых работах он знал толк. Канадец родился далеко от этих мест, за океаном, но когда отца его убило деревом на лесоразработках, вернулся с матерью в Трнавку. Он вырос здесь и стал батраком у графа. И хотя звали его Гриц, никто не называл его иначе как Канадец.

Он вглядывался в расстилавшееся перед ним поле, по которому то и дело шмыгали зайцы. С детства он промышлял браконьерством, и глаз у него на них был наметан. Зайцы паслись на всходах, выросших на стерне. Какой-то зайчишка, ослепленный светом фар, петлял перед самыми колесами. Жаль, что тебя нельзя переехать, думал он. Теперь, весной, не стоит тебя губить. До чего же тощий. Кожа да кости. И у зайцев не было жратвы, от этой засухи и им несладко. Ну ничего, ты еще откормишься и раздобреешь. Уж осенью я до тебя доберусь.

А Резеш с растущим волнением наблюдал, как чернота распаханной земли поглощает стерню. Потом желтая стерня исчезла совсем, и когда лучи света ощупывали поле, вокруг лежала только темная, тускло поблескивающая земля.

Канадец остановил трактор и вылез из кабины.

— Ну, вроде все, — сказал он и потянулся.

Резеш стоял посреди пашни и вслушивался в глубокую благоухающую тишину. Земля никогда еще не пахла так сильно. Отчего это? — думал он. Потом понял, что он еще никогда не бывал на таком большом участке свежей пашни. Когда он сам тащился по борозде, сырой запах обнаженной земли быстро выветривался. Во влажном ночном воздухе пашня не высыхала. Резеш вбирал в себя крепкий, волнующий запах и думал о том, что завтра утром в землю ляжет зерно.

— Ну и хорошо. Вот уж чего не ждал, того не ждал, — сказал он, взял горсть земли и стал разминать ее пальцами.

— И на том спасибо. Может, тебе еще чего нужно? Может, тебе и дома помочь? — сплюнув, спросил Канадец.

— Нет, здесь твоя помощь куда нужнее, — отшутился Резеш.

Он был полон блаженства и благодарности к Канадцу.

— Хотел бы я знать, — сказал он, помолчав, — почему ты взялся за эту работу?

— Чтоб доказать тебе, какой ты осел, — ухмыльнулся Канадец. — Ну, пошевеливайся, поедем.

Они уложили борону и плуг на прицеп и выехали на дорогу. С грохотом проехали через деревню, уже погрузившуюся в темноту. У забора Резеша Канадец остановил трактор.

— Вылезай. Или мне пойти вместо тебя? — спросил Канадец без тени улыбки.

Резеш соскочил с трактора.

— Выпить хочешь? Зайди, опрокинем по стаканчику.

— Останется за тобой, — сказал Канадец.

Ему страшно хотелось пить. Прежде чем поехать к Резешу, он поел, но с самого обеда ничего не пил. Губы его пересохли, и в горле было сухо, но идти к Резешу ему не хотелось. Это смахивало бы на предательство.

Он выпрямился на сиденье и, не попрощавшись, поехал к шоссе.

Марча ждала мужа. Едва только он приоткрыл дверь, в нос ему ударил запах его любимого грибного супа. Запах этот смешался с запахом свежевспаханного поля, которым был насыщен ночной воздух. Оба запаха, одинаково земные, казалось, были как-то связаны между собой.

— Что ж ты не спишь, девочка? — спросил он, входя. Лицо его расплылось в счастливой улыбке.

Он знал, что Марча будет ждать его, будет одетая дремать у стола или у печки, даже если он вернется только под утро. Она всегда дожидалась его.

— Ну как, Мишо? — Лицо Марчи горело.

Он крепко обнял ее.

— Утром будем сеять, — выдохнул он. — А теперь налей мне супу побольше.

— Вы все поле вспахали? — Ей все еще не верилось.

Весь вечер Марча не могла прийти в себя от удивления. Ей хотелось вернуться на поле к Михалу, ей тоже не терпелось посмотреть, как пашет трактор. Но она побоялась, что в темноте они разминутся, и решила лучше дожидаться мужа дома.

— Все, — сказал Резеш. Он наклонился и стал разуваться.

В комнате было чисто, стол покрыт клетчатой скатертью, а на ней две тарелки. В доме дохнуло на него глубоким покоем. Резеш всегда возвращался домой с радостью, но сегодня был как-то особенно счастлив. На душе было легко, это ощущение было неожиданным и словно согревало его. Марча помешивала половником в кастрюле, и этот приглушенный клокочущий звук был ему приятен. Он радовался аппетитно пахнущему супу, радовался тому, что наконец-то ляжет в постель и отдохнет, но больше всего радовался завтрашнему утру. Ему уже не терпелось закончить все работы.

На крыльце послышались шаги. Резеш усмехнулся, решив, что Канадец все же передумал и вернулся.

Но когда дверь отворялась, он увидел старого Хабу, Дюри и Эмиля Матуха.

Они вошли и встали. Ни Резеш, ни Марча не предложили им присесть. Все молчали.

— Ты удивляешься, что мы пришли? — раздался наконец голос Хабы. — Мы тоже удивлялись. Дружище, что случилось? Что это ты выдумал?

Его лицо пылало, маленькие глазки светились злобой.

— А что вам так не понравилось? — холодно и отчужденно отозвался Резеш.

— Ты это брось, — сказал Дюри, сминая сигарету. Глаза его покраснели. — Мы ждали, пока этот мерзавец, этот твой новый дружок Канадец, исчезнет. Ну, рассказывай. И, пожалуйста, по порядку, все как было».

Резеш скользнул по нему взглядом, поднял руку и медленно провел ею по губам.

— Говори же. За сколько они тебя купили? За сколько нас продал, иуда? — наседал Дюри.

Он подошел к столу. Старик последовал за ним, только Эмиль остался стоять, прислонившись к стене. Кровь бросилась Резешу в голову.

— Ты так со мной не разговаривай, Дюри, — сказал он. — Хотелось бы мне взглянуть на того Христа, которого я предал. Можешь ты мне его показать? — Он холодно усмехнулся. — Таких, как я, завтра будет много.

— Ты слышишь? — Дюри повернулся к отцу. — Я знал, что он предаст при первом же удобном случае.

— Помолчи, — одернул его старик и спокойно спросил у Резеша: — Что ты сказал? Таких будет много?

Резеш пожал плечами.

— Они будут помогать на своем тракторе тем крестьянам, у которых нет тягла. И тем, кто всегда выполнял поставки.

— Тем, кто послушно набивал им брюхо. Ты это хочешь сказать? — отозвался стоявший у дверей Эмиль. — И смотри-ка, пришли почему-то к тебе. А ведь ты был с нами в Праге. Что они от тебя за это хотели?

— О Праге вообще речи не было, — сказал Резеш. — И ничего они от меня не хотели. Я заплачу им только за горючее и за три часа работы. Вот и все.

— Значит, все-таки купили они тебя, — повторил Дюри. — Взяли на буксир и теперь потащат за собой. Им, чертям, только того и надо.

Мне только этого и надо, подумал Резеш, продолжая, наблюдать за Дюри. Так и ты меня можешь купить, если вспашешь мое поле. Он сжал губы и, не сводя пристального взгляда с Дюри, стал шарить в карманах брюк, ища сигареты, но не нашел их. Видно, они выпали, когда он ехал на тракторе. Он встал и отодвинул стул. Стоя, он чувствовал себя увереннее.

— Посмотрел бы я, что б ты сделал, если бы тебе предложили такое, — сказал он. — Если б тебе это было нужно так, как мне.

— Ты нам зубы не заговаривай, — сказал Дюри мрачно. — Терпеть не могу тех, что, как сороки, перелетают с забора на забор.

— Будет и у нас все, что нам надо, — опять вступил в разговор старик. — Если будем держаться друг за друга. А иначе они нас задушат. Ты что, не понимаешь, насколько это серьезно?!

Если меня будут душить так, как сегодня, я готов терпеть это каждый день, с утра до вечера, подумал Резеш.

Старый Хаба подошел к нему и положил руку ему на плечо.

— Мишо, ты, очевидно, не понимаешь, что наделал и какие это может иметь последствия для нас. Нам надо вести себя очень осторожно. Пока мы будем вместе, эта красная шваль ничего с нами сделать не сможет. Мы ведь еще держим их в страхе. — Он прилагал немалые усилия, чтобы говорить спокойно. — Ты уверен, что они действительно это сделают? Действительно предложат людям помощь?

— Они уже начали это делать, — сказал Резеш и взглянул Хабе прямо в глаза. Лицо Хабы побагровело от возбуждения и ожесточения. Резеш вспомнил, какой вид был у Хабы, когда приехала «передвижная весна». Тогда он весь обмяк и, казалось, совсем сник. Но вскоре снова воспрянул духом, будто его питала злоба. А после того, как удалось развалить кооператив, каждое слово Хабы стало для Трнавки законом.

— От тебя теперь многое зависит, — продолжал Хаба. — Мы должны что-то придумать. Хорошо хоть, мы знаем их планы.

— Я уже придумал: завтра буду сеять, — сказал Резеш. — Вот и все.

— Так ты уже не с нами? Ты уже забыл все беды, которые принесла эта шваль? — крикнул Хаба со злостью. — Ты должен решить. С нами или с ними — есть только две возможности. Ты, видно, и сам не понимаешь, что ты натворил и чем рискуешь.

Да пошли вы все! Сейчас я начну ругаться, как Канадец, мелькнуло в голове у Резеша.

— Это угроза? — спросил он.

— Понимай как знаешь, но мой тебе совет: будь осторожен, — сказал Хаба. — Возьмись за ум, пока не поздно.

— То, что ты сделал, — настоящее свинство! — вмешался Эмиль.

— Заткнись, — сказал Резеш. — Не тебе говорить о свинстве. — Он обвел глазами комнату и остановил взгляд на Марче. Она все время молча стояла у печки. Губы со были приоткрыты, казалось, ей трудно было поверить, что все это происходит наяву. Глаза ее встретились с глазами Михала.

— Ну, хватит, — сказала она и подошла к столу. — Вы поговорили, и хватит. Господи, неужели никогда покоя не будет? Одни кончат, так другие начнут. А нам работать надо. Вы же слышали: утром мы будем сеять.

Она выпрямилась, и свет лампы упал на ее лицо, пылавшее от возмущения.

— Мы есть собираемся. Садись, Мишо.

Она решительно сняла с плиты кастрюлю с супом, из которой торчал половник, и понесла ее на стол. Все, оторопев, следили за ней.

— Ты что, рехнулась? Что это на тебя нашло? — заорал Дюри, и глаза его налились кровью.

— А ты не суйся не в свое дело! — взорвалась Марча. — И отойди с дороги. Слышал? Нам утром надо в поле, уже давно пора спать. — Она прошла между Дюри и старым Хабой, поставила кастрюлю и помешала суп половником. Затем наполнила тарелку Михала до краев и стала наливать себе. — Ешь, Мишо, садись и ешь.

Она больше не глядела в их сторону. Словно их в комнате вообще не было.

Храбрая, подумал Резеш с любовью. Ты права, надо наконец поесть.

Он сел.

Марча, наклонившись над дымящимся супом, отерла с лица пот. Резеш улыбнулся ей и опустил глаза в тарелку, но был настороже: он не знал, что происходит за его спиной.

Все молчали.

— Что ж, пойдем, — произнес немного погодя Дюри.

В этот момент задребезжало окно, стекло посыпалось, в комнату влетел камень.

Резеш вскочил. В темноте за окном был слышен удаляющийся топот.

— Кто это?.. Вот бандиты! Видать… — Он запнулся и умолк, не докончив фразы. Слова повисли в воздухе.

— Теперь ты знаешь, что думают о тебе люди, — прохрипел Хаба. Резеш не ответил. Только сжал губы.

— Давай есть, — сказал он Марче медленно, с трудом сдерживая себя. — Стекло соберешь потом.

Он сел. Марта растерянно посмотрела на него, потом кивнула, и в глазах ее блеснули огоньки.

— Верно, Мишо, — сказала она. — После подмету.

За их спиной громко хлопнула дверь.