Гнездо аиста

V. ОХОТА НА ДИКИХ КАБАНОВ

Гойдич с ружьем в руке стоял на одной из вершин покрытой снегом гряды холмов. Противоположный склон слепил глаза мерцающим блеском, над головой сияло бледно-голубое небо, солнце, казалось, было покрыто инеем. И царила ничем не нарушаемая тишина. Здесь властвовала над всем суровая искристая зима.

Большую поляну перед Гойдичем окаймляла полоса густых лесопосадок. Снег на поляне был сплошь испещрен следами животных, которые перебегали через нее, направляясь к старому лесу, тянувшемуся за спиной Гойдича вверх по гребню; за Трнавкой он спускался к пастбищу. Следы при таком морозе покрылись пушистым инеем.

Гойдич подышал на замерзшие руки. Поднимаясь на вершину Гирьяча, он вспотел, и теперь его пробирал холод. Какая чудесная тишина! Лишь хрупкий наст ослепительно белого снега слегка поскрипывал при каждом его шаге.

Какая тишина! — говорил он себе. Тишина и покой. Господи, да мог ли я себе представить, что где-то в мире есть еще тишина и покой? В нашем сегодняшнем мире?.. Сколько же времени прошло с тех пор, как мне подарили ружье? Без малого семь месяцев. А в лесу я впервые. Я знал, что так оно и будет.

Ему было холодно, но он улыбался. Тишина и сверкающая белизна вызывали в нем ощущение какого-то необыкновенного покоя. Хотелось хоть ненадолго забыть тревоги и огорчения, жестокость и суровость жизни, хоть на короткое время отвлечься от забот…

Тогда был точно такой мороз, только еще шел снег, вспомнилось ему. Он сказал Катержине, что не сможет зайти к ней вечером, — он должен был принимать участие в важном деле. «Это и наше дело, Катка. Оно нас обоих касается», — сказал он ей. Она в ту пору еще мало знала его и не понимала, почему он так взволнован. «Ты боишься?» — спросила она. Но и он не сразу понял, что она имеет в виду, даже когда повторила свой вопрос. Потом только сообразил: боялась она. Газеты пестрели заголовками: «Обнаружены склады оружия», «Функционеры национально-социалистической партии готовили антиправительственный путч», «Внезапное продвижение американской армии к нашим западным границам», «Советский Союз в любом случае будет выполнять условия союзнического договора»…

Всюду — на улицах, на предприятиях — собирались группами люди, спорили.

В те февральские дни он не думал о себе. Это были священные мгновенья. Без колебаний бросился бы он даже туда, где его подстерегала смерть… Перед ним открывалось будущее. То был его звездный час. Сколько раз за всю жизнь человек ощущает его?

Он даже не совершил ничего особенного в те дни. Написал только листовку для словаков, которые так же, как и он, работали в чешском пограничном городе. Да еще дежурил на телефонной станции химического завода, — где работал после окончания техникума, — дожидаясь сообщений из районного комитета партии.

Потом они вышли на улицы. Проходили мимо засыпанных снегом развалин и темных жилых домов, мимо складов и фабричных ворот. Несли лозунги: «Долой министров-реакционеров!», «Да здравствует правительство Готвальда!»

Шли, подняв воротники пальто, в замасленной рабочей одежде, пропитанной запахом химикалиев. Вместе с ними, с рабочими-химиками, шли железнодорожники, врачи, служащие. В демонстрации участвовали уже не только коммунисты. Рабочие, которые прежде голосовали за национальных социалистов, клерикалов и социал-демократов, шли теперь вместе под красными знаменами. В колоннах слышался девичий смех…

Гойдич смотрел на ясное, чистое небо, на сверкающую белизну снега и улыбался. Но в уголках его рта таилась горечь — жизненный опыт развеял в прах его прежние простодушные представления о том, что двигаться вперед к новой жизни они будут быстро, что с массовой коллективизацией дело будет обстоять просто, что новый человек родится вдруг сам собой, — наивные представления, будто все пойдет как по маслу! Но он хотел жить и добиваться светлого будущего, не идя ни на какие уступки, и этого желания не утрачивал никогда.

А здесь и впрямь неправдоподобная тишина, неправдоподобная чистота.

Он ждал.

От холода у него дробно стучали зубы. Пытаясь согреться, он стал притопывать, но делал это осторожно, чтобы не скрипел снег. Хоть он был в перчатках, пальцы у него закоченели. Перекладывая ружье из одной руки в другую, он попеременно отогревал их в рукаве. Края поднятого воротника заиндевели от его дыхания.

Вдруг в этой тишине откуда-то снизу донесся стук дятла. Это был первый громкий звук, который он здесь услышал. Вслед за тем он увидел вспугнутую птицу. Она вылетела из лесной чащи и пролетела высоко над ним. Тут он понял, что слышал вовсе не постукивание клюва о кору мертвого дерева, а стук трещоток загонщиков.

Может, мне попадется олень или кабан, подумал он. Правда, загонщики могут вспугнуть и волка, и рысь, и дикую кошку… Но в зайцев я стрелять не стану… Нет… Интересно, что сказал бы отец, увидев меня с ружьем… А тот кабан… я все еще вижу следы кабаньей крови на висках отца, когда он в ужасе от содеянного мною схватился за голову. И вот теперь я сам… Если бы отец был жив, он не поверил бы своим глазам. Ты, отец, политикой никогда не интересовался. Будущее тебя, конечно, занимало, но какое? Каждое утро приносило тебе заботы: чем накормить восемь ртов и как раздобыть себе щепотку табаку да глоток сивухи, мяса хотя бы два раза в неделю. Кусочек мяса всегда давался в конце обеда — «на заедку». Как прокормить восемь вечно голодных ртов — вот что означало для тебя будущее! И все же ты не мог поступить иначе… О чем ты думал, когда в последний раз смотрел на осеннее солнце?

Гойдич, следя за птицами, дышал на ладони, притопывая на месте. Птиц становилось все больше и больше; шумно хлопая крыльями, они вылетали из зарослей кустарника, словно стрелы, и с испуганным щебетом взмывали над ним ввысь.

С резким криком пролетели над его головой сойки и уселись неподалеку на высоком буке. Загонщики приближались: в прозрачном воздухе время от времени раздавались удары топоров и крики.

Вдруг из зарослей напротив послышался тяжелый топот и хрюканье. У Гойдича бешено заколотилось сердце. Он быстро снял перчатки, поставил ружье на боевой взвод и приложил к курку палец. Наконец-то! — подумал он.

Сквозь густые заросли продирался вепрь. С треском ломались ветки кустарника, беззвучно осыпалась снежная пыль. Гойдич еще не видел зверя, но уже старательно целился; по звукам следил за его бегом и вглядывался в щель прицела поверх клинышка мушки на синевато-сером стволе ружья. Я так жду тебя, думал он, но я должен сохранять спокойствие, чтобы была твердой рука.

Снег сыпался с ветвей уже у самых ближних кустов. Ну вот… Ты уже мой… Нет, не мой, а отца. Я отдаю его тебе, отец!

Ему показалось, что в кустарнике мелькнула огромная черная туша. Вепрь, раздвигая и сминая кусты, все время бежал вдоль поляны.

Ну что же это такое?! Ага, тебе не хочется выходить из чащи? Что ж, беги! Только скоро снова наткнешься на загонщика — они ведь идут веером, сохраняя определенные интервалы. Беги, да только пуля все равно поджидает тебя. Нет, в голову целиться не стану, буду стрелять в грудь, чтобы пробить сердце. Если бы ты знал, какую я испытываю радость, слыша тебя! Видать, здоровенный ты зверь, вон как топаешь! — подумал он. Ничего, мы разглядим тебя как следует, хоть тебе и не хочется сейчас выходить из кустов… На этот раз, отец, клыки я уж не сломаю!

Сжав губы в узкую полоску, он медленно передвигал ствол, не отрывая глаза от мушки. Вдруг совсем близко раздался чей-то громкий крик, затем послышались испуганные хриплые голоса, удары топора.

— Осторожно! Осторожно, он тут!

— Тут — слева! Вот дьявол, будь ты неладен!

И снова наступила тишина. Зловещая тишина после гулкого топота зверя.

Гойдич замер. Господи, что случилось? Неужели… Палец на курке слегка вздрогнул и с трудом оторвался от него.

Гунар в подпоясанной веревкой пятнистой немецкой штормовке наклонился над большим глубоким следом в снегу. Осторожно, словно боясь повредить его, он приложил к нему красную от холода ладонь.

— Черт возьми! А ничего был зверюга! — воскликнул он с неподдельным изумлением и в то же время со злостью. — Такое не часто случается!..

— Я его видел совсем близко, — сказал Штенко и показал топором в сторону, куда умчался кабан. — Пробежал шагах в десяти от меня. Да где там — в восьми, не больше. Ты и представить себе не можешь — не кабан, а просто танк! Это же самая настоящая подлость с его стороны — удрать от нас!

— Так что же ты, сукин сын, не трахнул его топором?! — взорвался Гунар.

— Легко сказать — трахнул топором! Это ж не кабан, а танк. Вот такой! — Штенко раскинул руки. — С доброго коня! Матерь божья! Такого страшного зверя мне в своей жизни еще не доводилось видеть. Я еле успел отскочить в сторону. Даже топор затрясся со страху. Ей-богу, не вру! — заключил он, обернувшись к Олеяру.

— Заткнись! — тяжело дыша, сказал Гунар. — Я пошел… Да… За нами ведь должен был идти стрелок — где он?

— Думаешь, меня это не бесит? — снова заговорил Штенко. — Жрать дома нечего, а тут такая свинья сбежала, можно сказать, прямо с тарелки?

— Заткнись!.. Я пошел, — повторил Гунар и зашагал по тропе.

В это время к ним подошел лесник, и Штенко стал пояснять ему:

— Вот тут пробежал. Боже ты мой! Вы только посмотрите, какие выкрутасы он выделывал!

— Черт возьми! Это же тот самый матерый вепрь… — Лесник расстроенно глядел на следы.

Услышав слова лесника, Гунар остановился.

— И такая зверюга ускользнула от нас… — с досадой заметил он и спросил: — А где молодой Копчик? Ведь у него было ружье. И он мог пойти за нами.

— Мог, — сказал Олеяр, стряхивая снег с шапки и плеч.

— Это уж не твоя забота, Пишта, — сказал лесник. — Я поставил его у Спалениска. Кто-то должен был прикрывать фланг. Ведь у нас мало ружей.

— Надо же, упустить такого зверя! — ворчал Гунар.

Гойдич продолжал стоять, вперив взгляд в землю. Он был взволнован. Два ряда глубоких следов терялись в кустарнике и зарослях сухого бурьяна.

Мало ружей? А ведь можно было взять на охоту Бриндзака — тот не раз предлагал составить компанию, подумал он и вздрогнул. Нет, только не его… Нет. Бриндзака ты с собой брать не стал бы. Вот и расплачивайся. Кабан этот был у тебя на мушке, мчался навстречу собственной гибели. И может быть, именно потому, что не было Бриндзака, зверь и ускользнул, а мы все остались с носом… Загонщики злятся и смотрят на тебя голодными глазами. Еще бы! Ты же пообещал каждому добрый кус мяса, если уложишь кабана…

Гойдич отвел наконец взгляд от следов и осмотрелся. Загонщики, сбившись в кучу, стояли рядом с трещотками, палками, топорами.

Гойдич достал из кармана пальто фляжку. Наливая стопочку, он с трудом заставил себя улыбнуться.

— Я уже давно держу этого вепря на примете. И был уверен, что сегодня-то с ним расквитаюсь, — сокрушался лесник.

— Да-а, нам здорово не повезло… — сказал Штенко, почтительно поглядывая на фляжку. — Такое не часто случается…

— А я уже видел его мертвым, — сказал Гойдич. — Ночью мне приснилось, что я уложил кабана. Отчетливо помню даже, как проводил рукой по его жесткой щетине.

— Вы, должно быть, не с женой спали! — прищурив глаза, ухмыльнулся Штенко.

— А ну-ка попридержи язык! — понизив голос, одернул его лесник и скользнул взглядом по лицу Гойдича.

Остальные переглянулись, заулыбались.

— Как ты сказал? Я не с женой спал? Ах ты шалопут! Раз так, не получишь от меня ни капли! — добродушно отшутился Гойдич.

— Правильно, — сказал Гунар. — Да ведь он и сам мог трахнуть того кабана топором. Кабан либо сразу свалился бы, либо мы его добили бы.

— Тогда беру свои слова обратно, — сказал Штенко и облизнулся. — Да, черт возьми, беру обратно! Такая водка, как у товарища секретаря… — Он повернулся к Гунару, который, утерев рот, отдал Гойдичу стопку: — Не то что твоя! После твоего домашнего ликера кажется, будто сосновую шишку проглотил.

Штенко потянулся к стопке, и Гойдич наполнил ее.

— На, пей, раз взял свои слова обратно!

— Ну, следующий от нас не убежит. Такое невезенье дважды не повторяется, — сказал Штенко и, причмокнув, выпил.

— Надо же, ни одного выстрела не сделали!.. А там осталось что-нибудь? — покосившись на фляжку, спросил Гунар.

На тропе, из-за поворота, показались Сойка и Павел, оба с ружьями за спиной. Гунар, прищурив глаза, оглядел обоих.

Обернулся к ним и Гойдич. Всего четыре ружья, подумал он. Но еще есть надежда…

Мороз и резкий ветер словно иглами покалывали ему лицо. Ноги и руки совсем окоченели. Холод вдруг нагнал на Гойдича уныние. Ох, чует мое сердце, ничего уже сегодня с охотой не выйдет, подумал он.

— Теперь мы пойдем к Сивой Студне, — сказал лесник.

Гойдич протянул фляжку Сойке, и тот одним махом выпил все, что в ней оставалось.

— Мать честная! Хороша водочка, да побольше бы ее! Стужа-то ведь лютая! Ну-ка, Гунар, возьми у товарища секретаря ружье! — решительно распорядился Сойка.

— Не надо! — запротестовал, рассердившись, Гойдич.

Он еще раз обвел долгим взглядом залитую солнцем, искрящуюся белую поляну и полосу густых лесопосадок, где скрылся зверь.

Один выстрел в тот день все же был сделан — Сойкой. Убитая им лисица лежала в сенях дома лесника, а сам Сойка бодро уплетал гуляш. Настроение у него было отменное. Когда загонщики собрались идти в корчму, он сунул руку в карман.

— Возьмите! Будет вам еще на пол-литра!

Сколько же ты им дал? — думал Гойдич. Нет, давать ты наверняка не умеешь. А может, умеешь? Быстро же ты этому научился. Жаль, что я не стал сегодня героем. Чертов кабан, почему же ты улизнул от меня? Вот дьявольское невезенье! — досадовал он.

Гойдич тоже ел с аппетитом. Гуляш из мяса косули с винным соусом был просто объеденье. Он вылавливал в соусе ягодки можжевельника и, наколов их вместе с кучками мяса на вилку, с наслаждением отправлял в рот.

У жены лесника, которая накрывала на стол и подавала им еду, лицо раскраснелось, а глаза сияли от счастья и гордости. Радостно смущенная, предупредительная, улыбающаяся, она ставила на стол миску с гуляшом, хлеб, тарелку с колбасой, пододвигала рюмки. Каждое ее движение говорило, как дорожит она тем, что у нее такие гости. Она отдала бы им и последнее…

Гойдич медленно отодвинул тарелку. Он вдруг почувствовал усталость. Его, видно, разморило в тепле после чистого морозного воздуха и сытной еды. У него слипались глаза, он щурился и, смущенно улыбаясь, оглядывал горницу.

Его дожидались здесь Петричко, Иван Матух и Плавчан. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу на продавленном диване, держа в руках тарелки с гуляшом. И еще тут был парнишка, который устроился в углу на табуретке и ел, макая в подливу хлеб. Кто же он? С виду приятный, Ах, да — это сын старого Копчика. Вернулся с военной службы и стал работать в кооперативе. Таких немного. Как видно, по наследству передается не только ремесло. Ведь это Трнавка… Ружье ему дал лесник. А вот загонщики, кажется, его не очень жалуют. А тот низкорослый развязный мужик, когда шли мы сюда, приложил к плечу палку, словно ружье, и стал за его спиной кривляться, передразнивать… Он явно насмехался над ним. А я уже было…

— Почему вы не едите — вам не нравится? Ведь вы, должно быть, проголодались… — прервала ход его мыслей жена лесника.

— Что вы! Все так вкусно, просто замечательно. Но я уже сыт, просто больше не могу…

— Правда? Тогда, может, горячего вина? Или чего покрепче?

— Горячее вино с гвоздикой — наш фирменный зимний напиток, — заявил лесник. И принялся разносить гостям стаканы и чашки с вином, которые наполняла у плиты жена.

— За лисичку! — сказал Сойка, подняв стакан. — У супруги будет отличный воротник! Все-таки удача! — Настроение у него было просто блаженное. — Можно мне еще гуляшу? — спросил он у хозяев и стал накладывать себе в тарелку, приговаривая: — Бери, бери еще, Эвжен!

Гойдич взял было свой стакан, но вино показалось ему слишком горячим, и он его отставил. Смущенно оглядевшись, Гойдич поднялся и вышел из горницы.

Павел обеими руками держал чашку с горячим вином. Он никак не мог согреться. Впервые был в лесу с ружьем, и ничегошеньки не попалось на глаза, так ни разу и не выстрелил, с досадой ворчал он про себя и с наслаждением вдыхал пряный запах гвоздики, приятно щекотавший ноздри.

Он отпил немного и зажмурил глаза. Первый глоток! Им словно бы омываешь не только рот и горло, а даже сердце. После него и легкие чисты, как стеклышко.

Горячее вино взбудоражило Павла. Его злил Сойка, чавкающий за столом. А вот Гойдич — совсем другой человек, подумал он.

В горнице вдруг наступила тишина. Павел осмотрелся и заметил, как переглянулись между собой Петричко, Иван и Плавчан.

— Послушай, — сказал, обращаясь к Сойке, Петричко, — мы очень нуждаемся сейчас кое в чем… У нас нет кормов.

Сойка, в единственном числе восседавший за столом, медленно повернул к ним голову.

— Это в Трнавке?! Вот те раз! Теперь еще и вы начнете канючить. Мне только этого не хватало! — возмутился он. И хотя в комнате было по-прежнему жарко и душно, он вдруг словно оледенел. Но под их взглядами снова вспыхнул и раздраженно добавил: — Я знаю, ваши канальи прячут сено на чердаках. Так и в других деревнях делают. Я знаю. У них осталось для своих «подсобных» коров и свиней то, что они запасли для всего своего скота. Но раз коровы теперь в общем хлеву, так они и корм для них должны дать. Почему же вы сразу его не забрали?

Сойка нахмурился.

— Да и я так думаю, — сказал Петричко. — Мы дали маху, конечно. Нас интересовало только то, что было в хлевах. Немного сена мы, наверное, наскребли бы, но зерно они определенно закопали. На этот счет у них есть опыт.

— И еще у нас нечем платить людям. Потому они и относятся наплевательски к работе, — четко и ясно Добавил Плавчан.

— Нет, черт возьми! В Трнавке должно быть и сено, и зерно, — скребя подбородок, раздраженно продолжал Сойка. — Ведь не могут они исчезнуть бесследно. И тут все будет зависеть от вас самих.

— Надо было сразу сделать полный расчет кормов на каждую корову. И сена, и соломы, и зерна. А потом собрать лошадей. Мужики наши теперь занимаются извозом на лесозаготовках, — сказал Петричко, кольнув взглядом лесника.

— Что поделаешь, нам это тоже позарез нужно, — проворчал лесник. — Мы же государственный сектор, у нас свой план. От районного начальства мне порядком влетело бы, если б я этот план не выполнил. Да и мужикам надо заработать за зиму немного деньжат. Ты, братец, радовался бы, что вы еще не завели общей конюшни. Чем бы вы теперь кормили лошадей?

— Лошади — особый разговор, — возразил Иван. — У кого они есть в деревне? У Хабы, Бошняка, Резеша…

— Да ну вас! — прервал его Сойка. — Знаю я их, этих саботажников! Не волнуйся, мы подумаем, как быть дальше. И вообще, оставь сейчас эти разговоры. Надеюсь, ты хоть что-то соображаешь? — обратился он к Петричко. — Если товарищ Гойдич в кои-то веки выбрался сюда, ему надо дать передохнуть… Черт возьми, думаешь, он не сыт по горло этими делами?!

Сойка наколол на вилку кружочек колбасы, но, прежде чем отправить его в рот, показал вилкой на волчью шкуру, висевшую под распятием, и спросил лесника:

— Где ты подстрелил этого леопарда?

Тут в горницу вернулся Гойдич. Он взял свой стакан и отхлебнул — вино было еще теплым, приятным. Хозяйка продолжала хлопотать возле плиты. Все сидели как прежде, со стаканами и чашками в руках.

— Ну что, выпьем? — добродушно улыбаясь, предложил Сойка и поднял стакан. — Пусть, как говорится, колбаса знает, что ее человек съел, а не собака!

Гойдич, однако, уловил какую-то напряженность в этой теплой, аппетитно пахнущей едой горнице.

— Что у вас произошло? — спросил он.

Но тут к столу подошла, шурша юбкой, лесничиха.

— Может, вам еще немного горяченького винца? — спросила она Гойдича и, не дожидаясь ответа, стала доливать ему стакан.

Сойка весело промурлыкал себе что-то под нос, потом положил на плечо лесничихи руку и запел:

— Ишь какой!.. Ну и шутник же вы! — сказала она.

— Кой-когда и пошутить надо! — не смутясь, ответил Сойка.

Гойдич почувствовал на себе пристальные взгляды трнавских кооператоров.

— У нас нечем кормить скот, — упрямо повторил Петричко.

Сойка досадливо махнул рукой. Черт бы тебя побрал, Петричко! Где это видано — возить в Трнавку жратву для коров? Бьюсь об заклад, что у таких, как Бошняк и Резеш, чердаки битком набиты сеном. И пусть у тебя, братец, не трясутся поджилки от страха перед этими реакционерами и хулиганами.

Так вот оно что… Значит, тут уже шел разговор об этом, смекнул Гойдич. Хорошо бы подольше ничего такого не слышать! Побыть еще немного, хотя бы мысленно побыть там, на холмах, среди тишины и покоя. Дожидаться кабана. Ведь он уже был у меня на мушке. Там я забыл обо всем, даже о морозе… Но покой, безмятежность, обретенные на этих холмах, улетучились так быстро… Всего каких-то четыре-пять часов продолжалось мое блаженство. И опять все не слава богу, с горечью думал он.

— Нас маленько подвело время, Петричко, — сокрушенно сказал Гойдич.

— Конечно, — со вздохом подтвердил Сойка, — Область вкатила нам такие задания, что ой-ой-ой! До конца года надо было разместить в кооперативных хлевах более трех тысяч коров и две тысячи свиней. Представляешь? — Он уставился на Петричко. — А куда их согнать? Вот мы и кинулись опрометью строить хлева. В других селах с ними обстояло ведь не так, как у вас в Трнавке.

— Да, нам пришлось срочно построить в районе восемь коровников и пять свинарников, — пояснил Гойдич. — А это отняло у нас все силы. И мы оказались в чертовски трудном положении. Но поступить иначе было нельзя. Не создав крупного животноводческого производства, мы ничего не изменим к лучшему.

Время… Опять все упирается в него. Нам так необходимо время, подумал он.

— Нам уже теперь почти нечего класть в кормушки, — растерянно сказал Иван и глубоко затянулся сигаретой.

— Верю. И так не только у вас, а всюду. Потому что новые члены оставили корма у себя, — продолжал Гойдич. — Мы думали, что они… ведь это же все-таки их скот… Вот и получилось досадное недоразумение. Неужели они не понимают, что сами подрубают сук, на котором сидят.

Гойдич отпил глоток вина, помолчал немного.

— Вот в следующем году, когда уберем общий урожай, мы будем в выигрыше. А этой зимой придется туго. Весна поможет нам окрепнуть. Весной у вас, Петричко, уже не будет никаких трудностей с пастбищем, — улыбнувшись, сказал он и придвинул свой стул поближе к дивану.

Я же знал, что так оно все и получится. При чем тут досадное недоразумение?! — слушая Гойдича, думал Сойка. И чего бояться? Требовать надо! Отдал корову — так и выкладывай для нее корм. Это же ясно, как дважды два четыре. Я бы с ними не церемонился… Но он молчал, рядом с Гойдичем он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

— До весны-то еще дожить надо! — заметил Иван. — Ведь пока всего лишь январь.

— Еще только начало зимы, — уточнил Петричко.

— Мы просили областной комитет оказать нам срочную помощь, — с ободряющей улыбкой сообщил Гойдич. — Кормами. А потом ведь существуют инвестиционные фонды, кредиты. В создавшейся ситуации банк тоже мог бы нам помочь, выделить средства для строительных бригад и на нужды животноводства. Но, конечно, тем кооперативам, где станут выполнять нормы. — Он поглядел на Ивана. — Такие меры вас расшевелили бы, как ты считаешь?

Гойдич любовно вглядывался в лицо Ивана. Оно было ясным, открытым, от него всегда исходило удивительное спокойствие и уверенность. Но Иван только молча пожал плечами.

— А что скажешь ты? — спросил Гойдич Петричко.

— Я на это не очень-то рассчитываю.

— А ты? — спросил Гойдич Плавчана.

— Я тоже, — ответил Плавчан.

Но Петричко вдруг оживился:

— Ты сказал — вы просили помочь с кормами?

— Да. Надеюсь хоть сколько-нибудь раздобыть. — ответил Гойдич. Он, правда, знал: надежда эта до смешного мала, особенно для тех, кто дошел, как говорится, до ручки. Но все же… Он снова поглядел на Ивана и спросил: — Что с тобой? Ты боишься?

— У меня какое-то скверное предчувствие, — сказал Иван. — И оно растет, как на дрожжах.

Гойдич промолчал. Да, я тебя понимаю, подумал он. Я тебя хорошо понимаю.

— Знаешь, придется вам еще раз обратиться к новым членам, — сказал он и попытался улыбнуться. — Спишем с них недоимки по поставкам. И вообще все, что они задолжали за эти годы. Мне, по совести говоря, и не хотелось бы видеть железнодорожные составы, груженные изъятым у них сейчас зерном, мясом, молоком, яйцами. Надо зачеркнуть прошлое и начать новую жизнь, да так, чтобы во всем был порядок и ясность. А пока между нами и ими какая-то темная завеса. Мы должны что-то сделать и пойти им навстречу, должны вернуть их доверие и уважение, расшевелить их.

— Попробовать стоит. Это мы можем сделать, — сказал Иван.

— А получится так, будто мы что-то клянчить пришли к ним, — упорствовал Петричко.

— Надеюсь, вы меня поняли правильно. — Гойдич протянул руку к стакану. — Не будем себя обманывать. Мы попытаемся кое-что раздобыть для вас, но вы сами должны сделать в Трнавке все, что только в ваших силах.

Иван молча кивнул.

— Ты пойми, дружище, ведь это только начало. А весной мы поднимемся на ступеньку выше. О нас уже писали и в «Руде право», и в братиславской «Правде». А наш областной секретарь товарищ Врабел докладывал об успехах Горовецкого района в Праге — в Центральном Комитете… — самодовольно сообщил Сойка. — Ведь это же, черт возьми, что-нибудь да значит! У нас сразу стало на четыреста шестьдесят четыре процента больше кооперативов, и крестьян объединено в них и семь раз больше, чем было летом. Говорю вам: нигде к республике дело с кооперативами не двигалось так быстро, как у нас. Мы взялись за него сразу, поднажали, и теперь у нас все позади, а многим еще только предстоит за все это браться. Как говорит товарищ секретарь, весна поможет нам окрепнуть. Теперь мы всем покажем, что значит хозяйствовать сообща, — пусть видят, как можно при нашей власти жить.

Павел незаметно вышел из дома во двор.

Смеркалось. Мороз был трескучий. Возле сарая на расчищенной от снега площадке стоял красный «Москвич», капот его был прикрыт тряпьем и одеялом. Проложенные во дворе тропки лесничиха посыпала песком и золой. У ворот проходила дорога, укатанная и наезженная санями, на которых возили бревна. Петричко заботливо посыпал ее мелкой щебенкой.

Вот и сейчас из леса выехали две телеги с дровами. В упряжках были лошади Бошняка и Резеша. От дома лесника дорога круто спускалась к деревенской площади.

— Павел!.. — Услышал он звонкий голос и оглянулся.

Между заборчиками пробиралась девушка в зимнем пальто и платке. Павел не сразу сообразил, кто это.

Он стоял, погруженный в свои мысли, и, только когда из-под светлого шерстяного платка почти рядом с ним блеснули знакомые глаза, он воскликнул:

— Илона?! Откуда ты взялась?

Он не видел ее уже несколько месяцев. После истории с Хабами она в Трнавке не показывалась. Хабы тогда целую неделю не разговаривали с Олеярами. Дошло даже до того, что Дюри во дворе — на глазах у всех — ударил Анну. И наконец, Олеяры пришли просить прощения, и Бернарда прокляла Илону. Она говорила всем, будто дочь ее от того, что творится в Трнавке, помутилась разумом. У нее, мол, нервное заболевание, и поэтому ей лучше жить в городе.

— Так ты вернулась? — испытующе посмотрев на девушку, спросил Павел.

Илона покачала головой. Глаза ее строптиво сверкнули.

— Нет. Я была у матери Пишты Гунара. Она просила меня прийти, ей нужны лекарства. Уже неделя, как слегла старушка.

Илона, зябко поеживаясь, огляделась — не идет ли кто. Она уже наткнулась на Бошняка и Тирпакову. Зузка, увидев ее, крикнула: «Что тебе здесь надо, выродок несчастный? Опять притащилась?» Илона, конечно, ее не испугалась, но приятного в этой встрече было мало. Ей не хотелось, чтобы ее видели в деревне, и потому от автобуса она шла гумнами. Даже домой не заглянула. Только с дедушкой встретилась за сараем у забора. Обняла его, поцеловала и пошла дальше.

— Ты был в лесу, Павел? Слыхал, что там случилось?

— Случилось? — удивился он. — Как будто ничего особенного…

— Мой отец, Пишта Гунар и Штенко нарочно упустили того кабана, — сказала Илона.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — уверенно сказала она, бросив на него искрящийся взгляд. — Бабушка Гунарова мне рассказала. Теперь они собрались в корчме и отмечают это.

— Так вот оно что…

Своим сообщением Илона огорошила Павла. Правда, у него и самого возникали такие подозрения. Достаточно было загонщикам нарушить порядок, и зверь мог легко, пропетляв между ними, уйти. А ведь каждый должен был получить свою долю кабаньей туши. И хотя у них дома есть нечего, они нарочно упустили этого огромного кабана.

— Чего ради ты говоришь мне об этом? — спросил он.

— Не ради вас, ради себя, — нахмурив брови и резче, чем прежде, сказала Илона. Вопрос Павла, казалось, задел ее.

Павел медленно чиркнул спичкой, которую уже давно держал в руке, закурил.

— Мне надо идти, — сказала Илона.

Она тут же завязала платок, подышала на озябшие пальцы.

— Куда идти? В Горовцы?

— К автобусу. Боюсь опоздать…

— Подожди. Я провожу тебя…

— Это чокнутую-то девчонку? — смеясь, спросила она.

Павел тоже рассмеялся.

— Ну, пошли! — сказал он, глядя ей в лицо.

Снег скрипел у них под ногами. Дорога тут уже не была расчищена.