Гнездо аиста

II. ДВА СЕКРЕТАРЯ

На широком рябоватом лице Гойдича появилась растерянная улыбка. Гостей он видел словно сквозь дымку — так был растроган необычным подарком, который ему преподнесли в день рождения. Он долго вертел его в руках, не решаясь принять.

Гости стояли вокруг трех столов, накрытых на лужайке между грядками савойской капусты, лука и перезрелой редиски. Молчание Гойдича становилось томительным.

Гостей собралось человек тридцать. Прямо перед Гойдичем стояли председатель районного национального комитета Гардик — он был в рубашке с короткими рукавами — и начальник службы безопасности района Бриндзак. Этот, как всегда, в спортивной куртке и сапогах. Вместе с Сойкой, председателем партийной организации районного комитета партии, они вручили Гойдичу подарок.

— Я даже не знаю, как вас… — начал Гойдич, но у него перехватило горло, и он был рад, когда Сойка перебил его.

— Отличная двустволка! Осечки не даст! — воскликнул тот.

— У нее сменный ствол! — продолжал с восхищением Гойдич.

— А как же! Это оригинальная конструкция, она дает возможность использовать различные стволы во множестве вариантов, — со знанием дела нахваливал подарок Сойка. — Что и говорить, стрелять из такого ружья — одно наслаждение для охотника! Всемирно известная марка «Зет — БРНО»!

— Да, ружье великолепное! — подтвердил Гойдич. Он не мог отвести от него глаз. Подарок был поистине королевский.

Гойдич понимал, что надо наконец поблагодарить. Тяжело дыша, он оперся одной рукой о стол, продолжая держать ружье в другой.

— Спасибо, товарищи! — сказал Гойдич и снова ощутил комок в горле. — Раз так, надо его обмыть!

Звон бокалов избавил его от необходимости произносить еще какие-то слова, и он, почувствовав облегчение, бросил взгляд на Катержину. Она поняла и стала подавать закуски. Павлина помогала ей.

Ружье лежало теперь среди рюмок, тарелок и блюд с овощами и фруктами. За столами поднялся веселый гомон.

— А вы хоть какую-нибудь зверушку застрелите, товарищ секретарь? — спросила Павлина.

— Конечно, застрелю! И не одну! — Гойдич так сжал ей плечо, что она взвизгнула.

— Хотела бы я это видеть!

Слова Павлины прозвучали игриво, и она подмигнула шоферу Гойдича, сидевшему в стороне.

— Увидишь, увидишь, девочка! — Гойдич называл ее девочкой — ей не было еще семнадцати.

Стрелять Гойдич очень любил. Во время учебы в партийной школе его как лучшего стрелка отметили даже специальной грамотой. Но ему было совершенно ясно: ружье, вероятнее всего, будет спокойно лежать в футляре, а он будет заседать, выступать на собраниях, ругаться с мужиками. Нет, когда-нибудь он все-таки вырвется на охоту!

Гойдич принялся за еду — голоден был ужасно. Голод он испытывал часто и любил поесть, но, если был чем-то озабочен или занят, ел меньше. А как раз теперь он сбросил с плеч часть забот. Докладная записка и проект решения, которые он готовил, были закончены. Вчера все это отправили в область. Он добросовестно потрудился. А сейчас он среди своих, в окружении друзей. Счастливые минуты. В жизни его их было не так уж много. На лице его светилась тихая радость.

Чудесно! Перед ним на тарелке лежал большой кусок жареной утки, в ее золотистом соку плавали серпики тмина и блестки жира. Он медленно, смакуя, ел хорошо прожаренное, хрустящее мясо. Но и во время еды ружье притягивало к себе его взгляд.

Почему мне его подарили? — подумал Гойдич. Работаю в Горовцах я всего-то чуть больше полугода, точнее, семь с половиной месяцев. Это и мало и много. Мало для того, чтобы сделать что-то большое, существенное. Много же — потому, что до недавнего времени в районе за год сменялось по нескольку секретарей. И все-таки это чертовски мало, чтобы хорошо знать район, но кое-что он уже знает. Ну, хотя бы вот этих товарищей из Трнавки, той самой Трнавки, которую тут называют «Малой Москвой». Петричко — дорожный рабочий, человек твердый как кремень. Второй — учитель, зовут его Плавчан. Жаль, что нет с ними Ивана Матуха.

О том, чтобы они пришли, позаботился, конечно, Сойка. Он знает, что в Трнавке я чувствую себя хорошо. Будто свежий воздух вдыхаю. Люблю я этих парней из Трнавки, лежит у меня к ним душа. И конечно же, не из-за той корзины абрикосов, что они мне принесли. Он улыбнулся, склонившись над тарелкой.

Я всегда любил таких людей — они нужны, как соль в пище. Жизнь без них словно пресная еда. Никакого удовольствия от нее не получишь. А как здорово они себя показали, когда у них в Трнавке провалилась крыша свинарника!

А еще, честно говоря, люблю я Трнавку, наверное, и потому, что есть там холмы. Равнина мне никогда не была по душе. Да только теперь все ж приходится к ней привыкать. Ну что такое равнина для того, кто вырос в горном Жилинском крае!

Гойдич поглядел на гостей из Трнавки. Петричко и Плавчану было явно не по себе. Он улыбнулся им и повертел куском утки, насаженным на вилку.

Плавчан ответил ему застенчивой улыбкой.

— В наших местах вы можете рысь подстрелить или волка, — сказал он.

— Нет, лучше кабана, — возразил Гойдич.

— Кабана? — переспросил Петричко, и рука его, подносившая ко рту вилку, остановилась на полпути. — Кабанов у нас тоже много!

— Ты что, серьезно?! В самом деле пойдешь на дикого кабана? — подзадоривал Гойдича Сойка.

Гойдич уже утолил голод, и по всему телу его разливалось приятное тепло. В самом деле, почему именно на кабана? Раньше я никогда и не думал об охоте, а в последнее время и совсем не до этого было. Кабан. Гм… Однако здешнее вино просто великолепно, это же выдержанный токай! Он потянулся за бутылкой и налил себе еще.

Взгляд его скользнул по проспекту, лежавшему рядом с ружьем в открытом футляре. В слабом свете электрической лампочки, укрепленной на стене, он прочитал:

И чуть ниже:

Он вспомнил, что говорил Сойка о ружье, и улыбнулся холодно и насмешливо.

За столами становилось все оживленнее — веселый гомон гостей, звон бокалов, звяканье ножей и вилок. Но Гойдич вдруг поймал себя на том, что все еще не может отвести глаз от ружья, а в памяти его вдруг мелькнуло воспоминание далекого детства.

…Стояла осень. Пахло мокрой жухлой травой и листьями. Земля и тучи насквозь пропитались дождем. Загонщики притащили к ним во двор убитого в лесу громадного, килограммов на триста, дикого кабана. Из него потекла кровь и раскрасила землю вокруг темными лужицами. К ним во двор сбежалась вся деревня.

Отец принялся разделывать кабана. Он не был мясником, но освежевать и выпотрошить любого зверя умел. В то время он был без работы — владелец известкового завода надолго закрыл предприятие.

— Кто это его уложил? — спросил сосед.

— Сын пана нотариуса Горвата из города, — ответил отец.

Обычно бледный, он даже раскраснелся от радости и гордости, что такого редкостного зверя разделает своими руками. Словно кабан был его собственной добычей.

А сам он — Иожко — был тогда еще совсем мальцом. Сидел на корточках возле убитого зверя и принюхивался к запаху крови, смешанной с мокрой землей. Отец ощупывал твердую, как панцирь, покрытую щетиной спину кабана, длинными жилистыми руками рылся в кабаньих внутренностях. Распоротое брюхо зверя напоминало гигантский взрезанный арбуз. Рукава отцовской рубахи пропитались кровью. На колоде рядом стояла пивная кружка, но она была уже пуста, и отец то и дело забегал в сени глотнуть паленки.

Иожко поглядел на челюсть кабана — и уже не мог оторвать глаз от его клыков.

Оставшись на несколько минут один, он потянулся было за топором, лежавшим возле кружки, и тут же отдернул руку, испугавшись своего намерения. Но кабаний клык словно приворожил его. Он схватил топор и долго изо всех сил колотил им по кабаньей морде; в конце концов клык обломился.

И тут подошел отец. Он был уже навеселе и что-то напевал себе под нос. Увидев искромсанную кабанью морду, отец обомлел: молодой Горват хотел увезти с собой клыки как трофей.

Отец схватился за голову, и на виске у него осталось пятно от кабаньей крови.

— Что ты наделал! — закричал он. — Теперь мне больше никогда не дадут такой работы!

Вне себя от ярости отец принялся колотить Иожко, а злосчастный обломок клыка вырвал у него из рук и швырнул в навозную яму.

Иожко забрался на сеновал и долго ревел там. Потом пришли лесник и тот пан, что подстрелил кабана. Молодой Горват на радостях порядком выпил и захмелел. Он хотел забрать клыки, а когда узнал, что произошло, рассвирепел.

— Ты знаешь, что я с тобой сделаю? — орал он на отца. — Да я тебя, скотина, пристрелю, как этого кабана!

Отец стоял, понурив голову и опустив руки, на лбу у него выступил пот. Он не поднял глаза и не шелохнулся, даже когда этот молодой пан с прилизанными светлыми волосами набросился на него с кулаками. Хорошо еще, что вмешался лесник и оттащил Горвата.

Когда все ушли, Иожко достал палкой из навозной ямы обломок клыка и прибил его к пустой клетке в крольчатнике, где хранил свои сокровища…

Гойдич вдруг почувствовал жгучую жажду и выпил вина.

— Смотри не пей лишнего, — наклонившись к нему, шепнула Катержина.

— Не бойся, — сказал он и улыбнулся.

Он снова видел себя мальчиком. Вот он ранним утром взбирается на вершину Шмайдовца. Внизу гудит сирена известкового завода. Ею трубы не видно — она за соседней горкой. Длинный зеленый склон. Листва буков, березок, осин блестит, словно покрытая лаком. Он приносил отсюда полные корзины белых грибов и подберезовиков. Повыше, чуть в стороне — среди бурелома и валежника, в небольшой топи — водились дикие кабаны. Земля там была кругом разрыта…

— Не пей больше, — снова шепнула ему Катержина.

Гойдич отставил пустой бокал. Глаза у него блестели. Ему давно уже хотелось как следует выпить. Ведь тридцать три года — это не шутка. Возраст Христа!

К черту! Где ж это он был, пока Катержина не перебила его мысли?

Ах да, он ждал за тем буреломом. Сильно пахло листвой, травами, грибами. Буковый лес сверкал на солнце. Все словно замерло. Только со стороны завода доносился гул сирены. Потом в кустарнике послышался треск и топот кабаньих ног.

— Иожко! — снова услышал он у самого уха голос Катержины и недоуменно поднял голову.

Сквозь шум голосов прорывался резкий, настойчивый звук. Из открытых дверей прихожей был слышен телефонный звонок.

Гойдич долго прижимал к уху трубку, но голос в ней был очень слабым, гомон гостей заглушал его.

— Кто говорит? Кто? — кричал Гойдич в трубку.

Он захлопнул дверь прихожей, но шум голосов все равно проникал сюда.

— Кто говорит? — нетерпеливо повторял он, напрягая слух.

В конце концов он узнал этот голос.

— Гойдич? Да, это я!.. Немедленно? — удивленно спросил он. — Хорошо, сейчас приеду.

Гойдич повесил трубку. Он так и не понял, чего хочет от него секретарь обкома. Сегодня утром Врабел уже звонил, поздравлял с днем рождения. Что же случилось?

Гойдич чертыхнулся и вышел на веранду. Постоял на ее стертых ступеньках, глядя в сад, по которому разбрелись гости; потом решительно направился к столу. Налил себе вина и стал пить маленькими глотками.

К нему подошла Катержина.

— Кто звонил?

— Вызывают в областной комитет.

— Ты что?! Сейчас? Господи боже мой, хоть сегодня оставили бы тебя в покое!

— Спрячь ружье, Катка, — сказал он жене. — Оно действительно отличное.

К ним приближались Бриндзак и Сойка.

Гойдичу хотелось уехать незаметно. Пусть гости веселятся и дальше. Он повернулся и со стаканом в руке направился в угол сада, откуда все время доносился игривый женский смех. Это Павлина. Он знал, что его шофер с нею.

Мимо проносилась потемневшая равнина, но Гойдич ничего не замечал вокруг. Он снова слышал голос Врабела, восстанавливал мысленно его интонации, представлял его бледное, осунувшееся лицо с усталыми, покрасневшими от табачного дыма серыми глазами.

Приезжай — и все! И так всегда.

С тем материалом, который мы ему вчера послали, все должно быть в полном порядке. На этот раз мы его подготовили на редкость добросовестно, потому что дела в районе обстоят неблагополучно. Кооперативы? В большинстве случаев кооперативы — это мертворожденные дети, Врабел. Родились они только для того, чтобы в колыбельку им вместо золотого червонца положили общинное пастбище и тучные церковные земли. Да, пока еще ничего хорошего сказать о кооперативах нельзя.

Я побывал во многих селах, заходил в крестьянские дома. Подолгу разговаривал, откровенно, с глазу на глаз. Одни рассуждали разумно и трезво, хотя порой иронизировали, а иногда и горячились. Другие готовы были нести на своих плечах крест, но хотели твердо знать, что в конце пути их ждет искупление. Были и такие, у кого от бессилия опустились руки, и такие, кто считал, будто с ними поступают несправедливо, чувствовал себя ущемленным. Я хотел, чтобы они мотивировали свои претензии. Чего только я не наслушался — какого вздора и диких домыслов! Господи, где же это было? Вспомнил — в Чичаве.

На собрании все как будто в рот воды набрали и только сверлили меня глазами. А потом одна чертова баба поерзала-поерзала на стуле да как брякнет:

— Я вот все думаю: как же мы с вами вместе будем этим делом заниматься, если у вас такое большое пузо?

Вот тебе и высказалась! Я поначалу остолбенел, не знал куда глаза от стыда девать. А потом как в омут головой и говорю ей:

— Ну и что? Маленькая лягушка ведь не боится большой воды!

Все загоготали. Мой авторитет в их глазах сразу вырос. Я уже мог говорить с ними о кооперативе, мог предлагать им лучшую жизнь.

Цифры, характеристики, анализ. Они были для меня, Врабел, тем окном, через которое я старался увидеть, что должно и может произойти и какими путями придет к нам будущее.

Наконец держал уже в руках тридцать одну страницу текста — проект решения и обосновывающие его материалы. Ничего приятного в этих материалах пока не было, товарищ Врабел. Пока. Большая часть национальных комитетов и сельских партийных организаций еще против кооперативов. Знаешь, в скольких селах у нас заправляют кулаки и приходские священники? И как раз там малоземельные крестьяне говорят вслух то, что кулаки думают. Если же кто-нибудь выскажется за то, чтобы распахать межи, то наутро обнаружит в своем хлеве порезанный скот или же отравленную воду в колодце. Как ты думаешь, сколько таких случаев было за последний год? Восемь. А органы безопасности концов никогда не находят. Почти никогда, хотя заявлений полно. Анонимных, конечно. Большинство их попадает в руки Бриндзака.

Что за человек этот Богуш Бриндзак? Хорошо ли я его знаю? Мне известно только, что он очень властолюбив, но прекрасный организатор и, если в нашем деле возникают трудности, ни перед чем не остановится, головой прошибет стену, вставшую на пути. Притом он слишком крут — готов наказать не только самого виновного, но и весь его род от прабабушек до внуков. О нем не говорят, о нем шепчутся. Никто о нем открыто ничего не скажет. Только спьяна или в анонимке.

А что было в той анонимке? После февраля[7], мол, он арестовал торговца углем Иозефа Кучеравца, но вскоре выпустил — после того, как за него пришла просить молодая жена, и что, мол, до сих пор Бриндзак путается с нею. Потому вот, мол, Кучеравец стал теперь одним из руководящих работников коммунального хозяйства района.

Только этого нам недоставало. На подобные вещи следует обратить особое внимание. Если хочешь, чтоб в районе был порядок и чтоб тебе доверяли, ты не должен позволять никому из районного начальства плевать в лицо людям. К Бриндзаку надо присмотреться.

Если бы я не знал жизни, мне было бы трудно разобраться в том, что здесь происходит, что это за люди. Боюсь ли я? Нет. Я этим людям сочувствую. Жизнь тут была страшная. Я это видел — и старался во всем разобраться. Пятьдесят тысяч человек в районе, а за один только год, бывало, разорялось более двенадцати тысяч семейств, и все их имущество шло с молотка.

Земля. Только она кормила здесь людей. Что же удивительного, если они научились за эту землю драться. И любой из этих крестьян сразу ощетинивается, когда к нему приходишь. Необходимо время. Только время. Сделано уже немало, многие нам верят, и многих мы привлекли на свою сторону. Но есть и такие, что перед нами просто выслуживаются, как выслуживались прежде перед другими. Отчего же им не липнуть к нам, раз у нас теперь власть? Да, необходимо время… Время…

Картина, конечно, не из приятных, но она реальная, товарищ Врабел! Наша докладная — это добросовестно составленная топографическая карта. Создать восемь кооперативов до конца года — значит организовать три новых и укрепить пять старых, что еле дышат.

Скажешь — это бахвальство, но поверь, мы справимся с этим, если будем действовать в соответствии с нашей картой. Ведь когда мы ее составляли, я узнал и немало таких людей, как Петричко. Петричко — мужественный и честный человек. За него я готов головой поручиться. Хотя… Ах да, а что он мне сказал, когда они пришли вечером с корзиной абрикосов?

— Это не тебе, а на праздничный стол, для гостей.

— Вот оно что! Ну, как жизнь? Что нового в Малой Москве?

— Хорошо, что интересуешься, — сказал Петричко. — У нас новые заботы. Ты слышал, эти гады пасут свой скот на кооперативном лугу? — Плавчан потянул его за рукав, но Петричко выдернул руку. — Оставь! Мне надо отвести душу!

— А я думал, ты пришел меня поздравить и пожелать счастья.

— Конечно, пришел поздравить, — сказал Петричко. — Но ведь счастье-то у нас общее. И поэтому хочу с тобой кое о чем поговорить.

— О чем же?

— О прокуроре.

— О Тахетзи?

— О нем, — подтвердил Петричко. — Был я у него, просил вызвать крестьян, которые выгоняют своих коров на кооперативное пастбище. Знаешь, что он мне сказал? Он считает, что мы должны выделить им часть бывшего общинного пастбища. Им негде, мол, пасти скот. Вот как считает наш прокурор! Наш прокурор! Ну как ты на это смотришь?

— А что говорят у вас?

— Ничего утешительного, — ответил Петричко. — В деревне думают, что революция уже не в силах добиться выполнения своего собственного закона. Пастбище-то ведь наше. И к тому же мы говорим, что после решения партии и правительства о дальнейшем развитии кооперативов мы начинаем развернутое наступление. Послушай, ведь некоторые считают, что это решение — тот же закон. Разве не так?

— Нет. Это всего лишь решение. И оно ставит перед нами задачу вовлекать в кооперативы малоземельных крестьян и середняков. Обо всем этом пойдет речь на заседании районного комитета партии.

Петричко покачал головой.

— Я предпочел бы, чтобы это был закон, — сказал он, вздохнув. — А прокурор наш меня разочаровал. Когда он выступал на процессе Зитрицкого, я подумал, что он предан делу революции всей душой. А может, он считает, что тогда переборщил, и решил идти на попятный? Может, Тахетзи изменил нашему делу?

— Да ты хоть сейчас не думай об этом. Лучше ешь и пей. Поживем — увидим.

— Меня уму-разуму учила жизнь, — сказал Петричко сдержанно. — Доброе слово — хорошо, но сильная рука — лучше.

— Другой поговорки ты не знаешь?..

Да, такой вот был разговор…

А может, Тахетзи прав? В самом деле, а не лучше ли выделить единоличникам часть пастбища? Должны же они где-то пасти свой скот… И не обкрадем ли мы сами себя, если не сделаем этого? Ведь десятки гектаров пастбищ останутся неиспользованными, а сотни коров будут голодать! Сложный вопрос… А что, если единоличники выкупят часть пастбища для себя? По закону оно принадлежит кооперативу! Пускай они заплатят кооперативу или отработают. Может быть, так они научатся сотрудничать с кооперативом и признают его авторитет? Мне кажется, это было бы выгодно для обеих сторон. Надо посоветоваться с Врабелом.

Гойдич закурил.

Да, есть еще на нашей карте белые пятна, подумал он.

Машина проехала через дубовую рощу. По железнодорожной насыпи, тянувшейся вдоль шоссе, проходил товарный состав, пыхтевший локомотив в темноте веером рассыпал искры. Гойдич загляделся на огненный веер, и на его лице промелькнула задумчивая улыбка.

Поезд исчез. Под желтыми лучами фар убегало вперед безлюдное шоссе. Мимо проносились деревья и полоски полей, потом показались холмы, плавно спускавшиеся у извилин шоссе. Вдали от него из мрака пробивались мерцающие огоньки деревень, казалось, из тьмы вылущивались зернышки жизни.

— Есть люди, которым, за что бы они ни взялись, все кажется трудным, — сказал Врабел. — Я думал, что ты не такой.

— Мы просто старались добросовестно во всем разобраться. У нас в районе…

— У нас в районе, — перебив его, сердито повторил Врабел. — Скажи, пожалуйста, а к вам решения партии и правительства не относятся? Я имею в виду вас, Горовецкий район.

Гойдич выдержал испытующий взгляд Врабела. Уже довольно долго, ощущая во всем теле какую-то одеревенелость, слушал он, что говорил ему секретарь областного комитета. И никак не мог понять, чего же тот хочет. Оказывается, дела обстояли совсем не так, как он себе представлял.

— Я не хотел оступиться, — сказал Гойдич.

— И потому предпочел не ходить вовсе.

Врабел брезгливо отодвинул исчерканные красными чернилами листы бумаги со множеством пометок и жирных восклицательных знаков. Это был материал Гойдича…

— Для чего ты мне прислал это? Кому нужна такая галиматья?!

— Здесь все так, как есть на самом деле.

— Мартышкин труд! — настаивал Врабел. — Неужели ты не понимаешь, что теперь нужно? — Глаза у него вспыхнули, но голос остался ледяным. — Ведь не думаешь же ты…

Движением руки он остановил Гойдича, который порывался что-то сказать.

— От тебя я этого не ожидал. Ведь мы должны быть все время начеку! Понимаешь? Они уже перешли в наступление. И ничего не скрывают. В том числе и те сто миллионов долларов, которые американский сенат утвердил на подрывную деятельность в нашей стране. Цифра фантастическая, никогда прежде они об этом открыто не говорили. И ты не догадываешься, почему на них вдруг нашла такая откровенность? Проще простого. Это же война нервов! Они хотят своих людей у нас подбодрить, а остальным внушить страх. И к тому же папа римский отлучил от церкви всех, кто читает коммунистическую прессу. Одновременно установлено эмбарго. Экономическая блокада. А ты словно и слыхом не слыхал. Неужели ты ничего об этом не знаешь?

А Корея? Там наш тыл, там уже от холодной войны перешли к горячей. Весь капиталистический мир ополчился на нас. Тебе все равно не ясно? — Врабел не сдержал саркастической усмешки. — И почему, собственно, я должен тебе все это объяснять? Ты же целый год пробыл в Праге. В партийной школе!

Гойдич растерялся. Все в нем противилось словам Врабела, а красные пометки на отвергнутом Врабелом материале казались ему его собственной кровью. Но в то же время он понимал, что секретарь обкома прав, тысячу раз прав. И сознание этого лишь усиливало растерянность Гойдича и порождало чувство вины. Вина его была в том, что правда его отчета находилась в противоречии с правдой Врабела.

— Стоит мне подумать о том, что происходит в Корее, и меня самого словно режут по живому телу, — снова заговорил Врабел.

Несколько мгновений он пристально глядел на Гойдича. Потом едва заметно улыбнулся.

— Знаешь, ты своей физиономией немного напоминаешь мне корейца. И хоть я по-ихнему не понимаю ни слова, но ведь это наши люди. Правда, они только начали строить новую жизнь, и потому те мерзавцы думают, что легко победят их. Да, фронт у тридцать девятой параллели — это наш фронт.

Взгляд Врабела, казалось, затуманился от множества забот; горькие складки пролегли в уголках рта. Ведь ему нет еще и тридцати, подумал Гойдич, а он уже секретарь обкома. Руководитель областной партийной организации!..

— А раз дело приняло такой оборот, считай, что мы уже практически вовлечены, — продолжал Врабел. — Нас уже втянули в конфликт. Точнее говоря, война началась, и результаты ее налицо. А что, если они и нам попытаются нанести прямой удар? Думаешь, у вас, в Горовцах, крестьяне сдадут государству все, что соберут и заготовят? Какая у нас гарантия, что они сдадут зерно, мясо, молоко? Какая у нас гарантия, что не будет нарушено снабжение? Ты можешь это предусмотреть?

Кровь прилила к лицу Гойдича. Неужто мы и вправду дали маху? Нет. Отчет составлен правильно. Он точен, как топографическая карта. Но я не стану брать на себя слишком много, раз есть такое решение. И все-таки…

— Конечно, нет, — сказал он. — Если действительно дойдет до этого, крестьяне снова начнут продавать все из-под полы. Тут ты прав. Не были бы это крестьяне, если бы при такой ситуации не стали продавать дороже тем, у кого есть деньги. Да, тут ты прав.

— И на том спасибо, — с облегчением вздохнул Врабел. — Ты, значит, еще не совсем ослеп… Послушай, дружище, решение партии и правительства о дальнейшем развитии кооперативов вызвано определенными обстоятельствами. Нам необходимо обеспечить быстрое развитие крупного сельскохозяйственного производства и одновременно укрепить тыл. Я полагал, что ты это понимаешь. Решения партии и правительства надо выполнять. И в Горовецком районе тоже.

Гойдич сидел, опустив на колени руки. В этом кабинете, казалось, была какая-то особенная атмосфера, и он, проникаясь ею, острее ощущал свою ответственность за порученное дело. Подобное же чувство он испытал, когда впервые проходил мимо здания Центрального Комитета партии на Пршикопах в Праге. Он шел с той особой почтительностью, когда внутри, кажется, все замирает, шел, почти не дыша, ощущая душой и телом свою причастность и преданность общему делу.

— Послушай, это у тебя в районе судили кулака Зитрицкого или где-то в другом место? — спросил Врабел.

— У нас, в Горовцах. Ты ведь знаешь.

— Тогда, значит, ты слышал, что сказал Зитрицкий. Он и ему подобные делают ставку на Америку и на войну. Кто-кто, а уж вы в Горовцах могли бы понять, что нужно теперь партии и правительству. От вас требуется, чтобы вы нанесли кулакам удар. А вы хотите уйти в кусты, когда партия ведет наступление. Ты пойми, — продолжал негодующе Врабел, — по количеству кооперативов мы стоим на последнем месте в республике. Представляешь? Среди всех областей — самые последние. Самые последние в решении задач, которые ставит революция. Но мы этот долг вернем, Гойдич! — Он перевел дух. — Неужели, черт возьми, нам не удастся сломить кулака? Крестьяне в конце концов пойдут за нами, у них злость на кулаков. Но малоземельным крестьянам и середнякам свойственно колебаться, Гойдич. Это в их характере. Они всегда склоняются к тем, на чьей стороне сила. И мы покажем им, на чьей она стороне… Послушай, Гойдич, — продолжал Врабел, — там, в Корее, наши своими телами преграждают им путь. И мы не можем терять драгоценное время, мы должны его использовать.

Гойдич не видел сейчас ничего, кроме глаз Врабела. Они впились в него и были так близко, что он мог разглядеть воспаленные края век и красноватые прожилки на белках. Он не выдержал этого взгляда и испытывал сейчас мучительную растерянность, а главное, стыд. Его словно бы вздернули на дыбу — и тело, и душу его. Стыд и ужас оттого, что он, очевидно, сделал какую-то глупость, болезненной спазмой сжали у него все внутри.

Гойдич порылся в карманах и закурил. Как же так? — напряженно думал он. Ведь я же не слепой, я понимал все это. Но с другой стороны… Да. Есть, видимо, факторы, которые мы не учли. И потом я… я ведь не информирован так, как Врабел. Он — секретарь областного комитета, очевидно, знает больше меня. Он был, конечно, на заседании Центрального Комитета. А там выступали товарищи Готвальд и Запотоцкий…

Черт возьми! Может быть, мы просто не видели дальше собственного носа. Объективная правда, наверное, в другом. Ну хорошо… До сих пор я всегда выполнял то, что требовала партия.

Работа предстоит адски трудная. Но я не сробею… К тому же ведь теперь, братец, у тебя есть оружие — двустволка, иди и сражайся.

— Как ты представляешь себе — что мы должны делать? — спросил он Врабела.

— Сейчас у нас конец июня, — сказал Врабел. — Приближается жатва — наиболее выгодная пора для наступления. Поэтому кооперативы надо создать буквально за несколько недель. Надо сделать все, чтобы озимые посеять коллективно. Мы, — продолжал он, улыбаясь, — окропим наши села живой водой! Мы не можем позволить себе потерять еще один год. За это время в мире слишком многое может произойти… Да, живой водой, — повторил он и снова улыбнулся. — Нынешнее лето будет жарким. Классовый враг… Да. Мы должны этого врага в деревне сломить.

— Ну что ж, попробуем подойти к делу иначе, — сказал Гойдич.

— Вот это уже другой разговор! Выбора у вас нет — таковы обстоятельства. Подготовьте новый план вовлечения в кооперативы, и мы пошлем его во все районы как примерную практическую разработку решений партии и правительства. — Врабел с облегчением распрямил спину. — Я знаю, что у тебя сегодня день рождения, Иожко. Извини меня. Но твой район для нас сейчас важнее всего.

— А, пустяки, чего извиняться!

— Но ты все же предпочел бы, чтоб я тебя не вызывал.

Врабел встал, подошел к шкафу, достал бутылку вина и две рюмки.

— Я предпочел бы, чтобы дела у нас сразу пошли как следует, как этого требует партия, — сказал Гойдич, снова чувствуя комок в горле — ощущение, подобное тому, которое он испытал дома, когда держал в руке подарок — охотничье ружье. Ощущение сходное и в то же время совершенно иное.

— Ну, так выпьем! И не притворяйся, что я тебя ничем не огорчил, ведь я оторвал тебя от ужина, от жены, — добродушно сказал Врабел.

— Пустяки, — вяло повторил Гойдич.

— Да не расстраивайся ты. Хотел бы я знать, что тебя огорчило больше. Вот я бы наверняка разозлился, — шутливо заметил Врабел. — Сейчас стоят такие чудесные вечера… Человек-то ведь не бесчувственный чурбан, сам знаешь! Нет, ни черта ты не знаешь! Думаешь, мне бы не хотелось провести вечерок с подружкой на душистом сене? Да только нам теперь приходится думать не об этом, а о том, чтобы сена было побольше, вот так-то.

Они выпили. Врабела забавляло смущение Гойдича. Взгляд его смягчился, глаза утратили свой прежний холодный блеск, но губы оставались плотно сжатыми, а щеки бледными, даже землистыми.

Врабел поставил рюмку и беспомощно развел руками.

— Это, конечно, вопиющая несправедливость. Но своему делу изменять нельзя. Впрочем… Ты еще наверстаешь упущенное. А у меня с этим обстоит хуже.

Он снова иронизировал, на этот раз над собой.

— А почему ты не женился? — спросил Гойдич.

— Просто не было времени. — Врабел улыбнулся. — Жду, когда отдел кадров назначит мне кого-нибудь в жены. Сам не могу ничего предпринять — всегда чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Я рад, что хоть сейчас здесь мы с тобой одни… Видишь ли, — вернулся он снова к прежней теме, — мы готовимся к решительному наступлению, и нам придется здорово поработать, сам понимаешь. Тебе предстоит чрезвычайно ответственное дело. Надеюсь, что дважды повторять тебе это мне не придется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— У тебя, как и у большинства толстяков, есть склонность к философствованию. Но мысли у тебя не добродушные, а мрачные. Тебе, пожалуй, скорее понадобилось бы… — Он осекся и, помолчав немного, добавил: — Давай лучше примемся за дело. Я скажу тебе, что надо предпринять в первую очередь. Об этом я много думал.