Гнездо аиста

IV. ГЛАЙХА

Павел выглянул из открытого окна национального комитета. На площади — ни живой души. Заборы, дома, колодезные журавли, оголившиеся ореховые деревья у ручья четко вырисовывались в свежем послеполуденном воздухе, пронизанном лучами холодного солнца. Он слышал шум ручья, воды которого текли по затвердевшей земле; во всем ощущал искристость первого легкого морозца.

Флаг, укрепленный на шесте у окна, трепетал на ветру. Красное полотнище вздрагивало, как живое, словно дышало. Оно спускалось совсем низко над дорогой.

Тут и впрямь как в охотничьей засаде, подумал Павел.

Он закурил, продолжая глядеть на площадь. Но там расхаживали одни только гуси. Потом его внимание привлекла стайка голубей, легкая тень которых промелькнула на шоссе. Время шло, но никто не приходил и ничего не происходило.

Минуло уже девять дней после того, как из Трнавки отбыла «передвижная весна». Первый, кто вступил в кооператив, был именно Хаба — Бриндзак и Сойка пообещали ему вернуть скот. В тот же вечер следом за Хабой явились и остальные крестьяне. Молча, упорствуя в душе… Войник и Бошняк, подписывая заявление, плакали. И вот над Трнавкой взвился этот флаг. Петричко сказал тогда:

— Наконец-то и мы подняли глайху!

Первое общее собрание, в котором участвовали все новые члены кооператива, постановило в этот день собрать скот и разместить его в кооперативных коровниках. Постановило единогласно — и именно в этот день…

Павел заметил на площади какое-то движение: на пороге своего дома показался Резеш, подошел к забору, поглядел в сторону национального комитета и снова вернулся в дом. За последние дни Павел много раз пытался вести с ним мысленно разговор. Но едва начав: «Я хочу тебе сказать»… — сразу же терялся и не мог найти нужных слов.

Резеш тоже голосовал, тоже был «за». Как и все. Павел видел: руки они поднимали один за другим, а во взгляде их было отчаянье, ненависть, печаль. Сердце у них обливалось кровью, словно они хоронили близкого человека. Встречаясь потом с Павлом, никто не смотрел ему в глаза.

Нет, сами они не приведут, и не надейся! — подумал Павел.

— Ну что ж это такое? — с досадой вырвалось у Демко.

Павел покачал головою и обернулся.

Иван закуривал сигарету, сосредоточенно следя за огоньком спички. Петричко, привалившись к спинке стула, отдыхал, вытянув ноги. Гудак уставился в пол, Плавчан перебирал бумаги.

— Нет смысла больше ждать, — нарушил молчание Канадец. — Они определенно сговорились.

Да, сами они не приведут, снова подумал Павел. Но что же тогда делать? Вопрос этот неотвязно вертелся у него в мозгу.

А ты-то, собственно, зачем сюда вернулся? Павел снова поглядел в окно. Ведь мать отсылала тебя прочь, умоляла не возвращаться. Когда ты, отслужив свой срок в армии, снова появился в деревне с чемоданчиком и остался дома, она даже разговаривать с тобой не стала и не слушала тебя, словно оглохла, окаменела. А ведь ты думал и о ней, когда решил возвратиться.

И все же ты вернулся не только из-за матери, Павел. Ты вернулся и ради матери, и ради того, о чем тебе рассказывал отец и что ты сам увидел, когда приехал на побывку. А Анна? Нет, не ради Анны! Нет! Что-то тут, в Трнавке, туго продвигалось вперед, и тебя это привлекло, вызвало интерес. Да еще, наверное, потому, что в Трнавке ты дома…

В казарме тебе не раз представлялось: вот ты подсекаешь дерево — и оно медленно валится наземь. А ты расслабляешь мышцы рук, всего тела, и свежий ветерок через распахнутую рубашку овевает тебе грудь. Ты думал об этом пахнущем смолой и травами ветерке. О том, как шелестит листва буков, дубов и берез, когда на них обрушиваются порывы ветра. О дымящихся в костре зеленых ветках, отгоняющих по вечерам комаров. О цветущих в пору покоса лугах. И о том волнении, которое ты ощущал в крови, когда брал из гнезд, скрытых в густых кронах деревьев, птенцов сарыча или когда зимними ночами завывал за гумном волк, а утром ты шел по его следу в снегу.

В тебе все это, видно, укоренилось очень глубоко, подумал Павел. И вдруг ни с того ни с сего вспомнил, как лежал он однажды в лесу за Сивой Студней и наблюдал поединок двух оленей. Ослепленные яростью, изрыв землю копытами, оба продолжали остервенело биться рогами. Потом один из соперников — рога у него были ветвистые, красивые — начал ослабевать и отступать. А его противник — с обломанным рогом — что есть сил теснил его головой и грудью все ближе к краю скалы, нависавшей над заброшенным карьером, а затем стремительным рывком сбил его. Потом осторожно подошел к краю и поглядел вниз. Убедившись, что соперник действительно повержен, он медленно, пошатываясь, отошел, оставляя за собой кровавый след, и лег в изнеможении на траву.

И тут из зарослей кустарника вышла лань, которая, очевидно, наблюдала за их единоборством. Она подошла к нему, уткнулась мордочкой в его слипшуюся от пота и крови шерсть и легла рядом с ним, вся трепеща в ожидании.

Павел вспомнил, какое сильное волнение охватило его, как говорил он себе тогда: «А ведь точно так же она пришла бы и к тому, другому, если бы в этой схватка выиграл он. А теперь она пойдет с этим, с победителем. Они будут вместе пастись, резвиться в утреннем лесу, когда солнечные лучи еще не пробились сквозь листву деревьев. Будут вместе ходить к ручью на водопой. Но она покинет его, если этот могучий самец-победитель станет расточать свою силу с другими ланями. Она покинет его и будет ластиться к кому-нибудь из побежденных, потому что у того сохранится больше силы для нее.

Вот так оно бывает в природе. А у людей?.. Ведь и у них в известном смысле всегда решает сила. Правда, сила тут бывает разного рода. Есть и такая, что не доконает тебя, когда ты упадешь во время схватки, а поможет тебе подняться, даже если ты станешь противиться ей. И ты в конце концов смиришься, а потом и сроднишься с нею».

Вот так и «передвижная весна», подумал Павел с горечью. Хорошо, что это уже позади. Если мы не приведем скот в кооперативный коровник, то все пережитые волнения и муки — все напрасно. Поэтому надо во что бы то ни стало собрать коров в общий хлев. Кооператив — дело хорошее, он поможет всем. В конце концов люди с этим смирятся. Ведь мы не желаем им зла. Теперь у нас нет другого выхода — скот надо собрать воедино. Потом все пойдет иначе; потом наша правда их захватит, и они ее примут.

Но может, я зря все усложняю? Вот Петричко, например, или Канадец, или мой отец, который теперь ждет в хлеве, когда пригонят туда коров, — они на все смотрят просто. И Демко тоже…

Правда, ты появился здесь в самый разгар событий и сразу с головой окунулся в них. Но ты знал, на что идешь. А если и не знал — тогда привыкай! Погрузился по уши — стало быть, плыви!

Павел закурил, глубоко и жадно затягиваясь. Которая уже это сигарета? Хорошо, что мать не видит. «Загубишь ты себя куревом», — твердит она.

— Сейчас здесь Сойка нужен, — раздался голос Плавчана.

— После «крестин» он так и не появлялся у нас, — заметил Канадец.

«Крестины» — это то собрание, когда приняли решение привести весь скот на кооперативный двор. Сойка выступил тогда с большой речью. Уж так старался, так старался, чтобы его слова дошли до сознания каждого. «И если дети ваши спросят вас: а что вы делали, когда страна наша начала строить социализм? — у вас будет чистая совесть», — говорил он.

— У бригады хватает дел в Стакчине, — сказал Петричко. — Мы и сами справимся. Сами разместим весь скот — кто же может лучше нас сделать это? — Он улыбнулся. — Вот, видите, как нам пригодились хлева Зитрицкого и Хабы!

Павел продолжал глядеть на площадь. Она по-прежнему пустовала. Только голуби кружили над нею. Павел посмотрел на часы. Ну, зачем двигаются, зачем отмеряют время эти стрелки! — с досадой подумал он.

И в эту минуту послышались чьи-то торопливые шаги.

Эва, наверное, уже в десятый раз беспокойно выглядывала в окошко. И видела все то же: дорогу, штакетник, сеновал Олеяров, сарай Гунара; ручей, дугой огибающий площадь; верхушки оголившихся орехов над крышами; подмерзшее, освещенное солнцем шоссе…

Беспокойство ее росло. Она прошлась по горнице. Геленка, лежавшая на застланной постели, спала, тихонько посапывая. Марек был занят деревянными кубиками, которые он раскладывал на табуретке.

Ей давно уже надо было быть в кооперативном хлеве, но, видно, спешить туда пока незачем. Никто из соседей еще не открывал своих хлевов, никто не вел коров в общий…

Эва снова вернулась к окну.

Почему здесь все так переменилось? — думала она. Сколько же ей было, когда Иван привел ее сюда? Неполных восемнадцать. Он звал ее тогда Черноголовкой, и она уже три месяца носила под сердцем новую жизнь. По утрам Иван уезжал на велосипеде в Горовцы на работу; каждый вечер она встречала его у околицы. Ручей весело журчал, вода в нем пенилась. Иван соскакивал с велосипеда; одной рукой он вел за руль машину, другой обнимал ее плечи. Так они и шли по деревне до самого дома.

Потом в Трнавке организовали кооператив. Дуреха! В тот день, когда Ивана избрали председателем, она была такой счастливой — стало быть, он в деревне что-то значит! И ему не нужно будет больше ездить в Горовцы, — он всегда будет рядом с нею. Но напрасно она радовалась — день тот, как оказалось, принес ей столько огорчений… Уже назавтра Резешова и Тирпакова стали у нее допытываться: «Сколько получил Иван за то, что остался в деревне и ходит вербовать в ЕСХК?»

Ну а потом чего только не пришлось ей слышать и пережить…

Эве было уже невмоготу оставаться дома. Пойду, решила она. Но ведь придется взять обоих ребятишек. Теперь она их всюду за собой таскала. А как дальше-то будет? Соседка Гунарова не заходила с той самой минуты, как в деревню приехала эта «весна». Прежде Гунарова охотно присматривала за ее детьми, хотя Пишта Гунар этого не одобрял. Славная она женщина. Интересно, зайдет ли еще когда к ним? Вот только мать Пишты еще перемолвится иногда с ней словечком. Старушке нипочем, что сын и невестка злятся на соседей. Только ей нипочем…

Эва забрала у Марека кубики, а ему так не хотелось бросать игру. Он вырывался и хныкал, когда она его одевала.

— Перестань! — резко прикрикнула она на сынишку.

Мальчик вытаращил на нее большие карие глаза и притих. Четырехмесячную Геленку Эва закутала в шаль. Поглядела на улицу и облегченно вздохнула. Нигде никого.

Не успели они, выйдя за ворота, сделать несколько шагов, как к ним кинулась Олеярова. Ее черные, как деготь, глаза горели. Она размахивала костлявыми руками у самого лица Эвы и, брызжа слюной, вопила:

— Гадина! А вы еще кричите и пишете, что в кооперативы вступают добровольно?! — Голос ее срывался, она задыхалась. — Куда же вы нас гоните, сволочи? Матерь божья! Да всех вас передушить было бы не грех!

Ошеломленная Эва глядела на соседку, словно на какой-то призрак, ноги у нее одеревенели.

С самого первого дня, как переехала она к Ивану, у них с Олеяровой все шло по-хорошему. Как часто именно тут, на дороге, останавливались они, чтобы поговорить. Еще совсем недавно она одалживала соседке керосин и передавала через забор бутылку; вместе ловили кролика, который убежал у Олеяров из клетки. Но после того, как в Трнавке побывала «передвижная весна», соседка не обмолвилась с нею ни словом. А теперь вот вся кипит от долго сдерживаемой злости.

Эва не нашлась что ответить. Правой рукой она притянула к себе расплакавшегося Марека, а левой сжимала завернутую в шаль Геленку.

— Воровская шайка — вот вы кто! Все пошло прахом! Только я вам ничего не дам, ничего от меня не получите — и не мечтайте! Господь покарает вас за ваше злодейство. — Олеярова истово перекрестилась и запричитала: — Святый боже, трисвятый господь наш, покарай нечестивцев! Будь ты проклята, шлюха окаянная! — взвизгнула она под конец.

По телу Эвы побежали мурашки. Она огляделась. На крыльце, прислонившись спиной к двери, стоял старик Олеяр и молча смотрел на нее. Его лицо, заросшее седой щетиной, было печальным, усталым, даже каким-то отупелым. Словно бы он стоял у еще дымившегося пепелища родного дома.

Эва бросилась бежать. Она тащила за собой Марека и тупо повторяла:

— Беги, беги!..

Она не видела, но чувствовала, что за нею из окон следят десятки глаз. Где-то стукнула форточка. Хлопнули двери сеновала, послышались шаги… Марек не поспевал за ней.

— Беги! Скорей, скорей, Марек! — подгоняла она его.

Эва почувствовала, что вся обливается потом, а сердце у нее леденело от ужаса. Что ждет их?

— Иван! Дорогой мой Иван! — шептала она. — Я молю бога, чтоб все было по-твоему. Я всегда молилась за твою правду, Иван.

— Кто это там идет? — спросил Павла Петричко.

— Эва.

Когда она остановилась у входа, с трудом переводя дыхание, Павел увидел на ее лице испуг. К окну подошел Канадец.

— Ты что, их к нам в кооперативный хлев привела? — ухмыльнувшись, крикнул он Эве. — Придется тебе подождать — детей мы еще не берем!

— Что случилось? — спросил, высунувшись из окна, Иван.

— Ничего особенного, — ответила она как-то отчужденно. А лихорадочно горящие глаза ее говорили совсем другое. — Они ведь не придут, Иван. Они не приведут скот…

— Тогда мы сами приведем его, — сказал Иван.

— Нет, нет… — вырвалось у Эвы. Кровь отлила от ее лица, она судорожно замотала головой. — Нет, нет, прошу тебя — не надо!

— Это необходимо, — настаивал Иван. — Иди на скотный двор, Эва. Мы тоже скоро придем. Там все готово? — спросил он, хотя знал, что хлев в полном порядке — ведь он сам помогал белить его. И еще вчера туда навезли соломы, наполнили кормушки сеном.

Эва поглядела на Павла, продолжая качать головой, и побрела с детьми к хлеву.

— Так что будем делать? — обращаясь ко всем, спросил Иван.

— Наверное, стоит еще подождать, — сказал Плавчан, не поднимая глаз от стола. — Может быть, они еще придут…

— Под лежачий камень и вода не течет… — возразил ему Петричко и не спеша встал. — Пойдемте!

Гудак, до сих пор не проронивший ни слова, поглядев через стол на Ивана, сказал:

— Я пойду с тобой.

— Нет, ты пойдешь с Демко. Скот отведете в хлев Зитрицкого.

— Трудное это дело… — сказал Плавчан, побелев как полотно, даже глаза у него, казалось, поблекли. — Кто-то должен следить, чтобы все шло как положено. И опись нужно составить по всем правилам. — Он стал снова перебирать уже давно приготовленные документы.

— Верно. Вот ты этим и займешься, — сказал Иван.

Плавчан вздохнул с облегчением. На губах даже появилась слабая улыбка.

— А мы с тобой вместе пойдем, — сказал Иван Павлу.

Резеш уже несколько часов неотрывно глядел в окно. Перед его глазами была часть площади — ручей, три ореха, дома Канадца и Чорея. Впервые этот вид, так хорошо знакомый с детских лет, не согревал, а леденил ему душу.

Дорога с утра была гнетуще пустой и безлюдной, и ему хотелось, чтобы здесь ничего не менялось. Чтобы время остановилось и то, чего он так боялся, чему противился, не свершилось.

Потом он увидел на дороге жену Ивана. Вскоре прошли и они. Шаги их прозвучали походным маршем. Теперь он знал: началось.

Дверь распахнулась, и влетел Тибор.

— Уже гонят! Гонят коров! — закричал он, вытаращив глазенки.

За сынишкой стояла бледная как мертвец Марча.

Перед их окнами стали пробегать соседи. Тревожно ревел скот, долетали обрывки фраз, и все громче звучали возбужденные голоса.

Только теперь Резеш словно бы пробудился. Он побежал в хлев и отвязал Графиню. Одну корову разрешалось оставить в личном хозяйстве. Но он никогда и ни за что бы не отвязал сам остальных четырех коров, которые спокойно жевали сейчас у полных кормушек. Когда за ними придут, пусть сами их отвязывают и отводят сами. Он — ни за что. И наверное, впервые в жизни Резеш даже не взглянул на лошадей.

Графиню он загнал на задний двор, за дровяник, и привязал ее к одному из двух высоких кольев, между которыми Марча обычно натягивала веревку для сушки белья.

Вот и пришел его час. Иван Матух и Павел Копчик уже поднимались по ступенькам на крыльцо. Даже не слыша их шагов и не видя их под навесом крылечка, он все равно знал бы, что они тут.

— Что ж ты сам не привел их, Михал? — спросил Иван. — Теперь нам вот приходится… Жизнь ведь не остановишь.

Резеш даже не посмотрел на него, он бросил взгляд только на Павла.

— Пойдем с нами в хлев, — сказал Павел.

Резеш вдруг одеревенел; лицо стало как пергамент, а губы были так плотно сжаты, что, казалось, никогда и не раздвигались в улыбке.

На улице у его ворот толпились соседи. Все те, у кого хлевы уже опустели. Резеш никого не узнавал. Он резко повернулся и вошел в дом. Горечь и жгучая боль разъедали его душу, как щелок.

Резеш стоял у окна. Ждал. И вот он увидел своих коров. Подойдя к воротам, они остановились. Контеса и Гермина замычали. Соседи немного расступились, давая им дорогу, и они, одна за другой, вышли на улицу. Шерсть у них лоснилась — Марча утром напоследок тщательно вычистила их щеткой и протерла.

Резеш до боли стиснул ладонями грудь.

— Что теперь делать? Как будем жить? — запричитала, рыдая, Марча.

— Да замолчи ты! Черт возьми! — крикнул он.

Его бросило в жар. Казалось, вместе с кровью по жилам растекается огонь и охватывает все его существо. Он судорожно ловил ртом воздух. Комната, окно, Марча, Ферко, Тибор — все поплыло перед ним.

Резеш, спотыкаясь, добрел до стола и схватил кухонный нож. Лицо его вдруг исказилось. Это уже был не он — готовность убить заслонила все, рвалась наружу, в глазах затаилась смерть.

— Господи Иисусе! Что ты?! Нет, нет! Не смей! Нет! — Марча кинулась к мужу, вцепилась в него.

— Пусти меня! — кричал он.

Но Марча буквально повисла на нем. Она обнимала его, прижимала его голову к своей груди, ласково гладила волосы.

— Нет, нет, Мишко! Нет. Нет. Не-е-ет! — молила она.

Канадец долго стучал в запертые ворота Тирпаковых. Петричко стоял рядом.

— Ладно, оставь. Пошли туда, — указывая на дыру в заборе, тихо сказал он.

Кулак Канадца продолжал с ожесточением обрушиваться на ни в чем не повинные доски. Они трещали, прогибались, но никто не выходил на стук. Только во дворе захлебывалась от лая собака.

— Проклятье!.. Иди-ка сюда! Иди и ты сюда! — крикнул Петричко Павлу, который гнал мимо двора Тирпака коров Резеша.

Павел бросил кнут Ивану и пролез следом за Петричко во двор. Пес накинулся на них, но они все же вошли в хлев.

Павел хорошо знал обеих коров. Лысуля вся лоснилась, а Ружена стояла грязная, облепленная навозом. Он направился к Ружене.

— Ну ее к дьяволу! Возьми другую. Да будь поосторожней. Знаешь, если Зузка накинется… — подмигнув, сказал Петричко.

Только они вывели Лысулю из хлева, как дверь дома распахнулась и на пороге появилась Зузка.

— Стойте! Отпустите ее, чертовы грабители! — закричала она.

— Чего орешь? Сама должна была пригнать, — отбрил ее Петричко и пошел открывать ворота.

Корову вел на веревке Павел. Зузка бросилась к нему.

Ее разгоряченное, злое лицо, раздувающиеся ноздри, зеленовато-желтые пылающие глаза были уже совсем рядом с его лицом. Если она сейчас врежется в меня, я отлечу, подумал Павел и еще крепче сжал в руке веревку.

Жаркое дыхание Зузки обжигало его. Он не выдержал, отпрянул в сторону и, швырнув ей веревку, крикнул:

— На! И катись вместе с нею ко всем чертям!

Павел снова пошел в хлев, быстро отвязал вторую корову. Но та лежала и не хотела вставать. Только когда он хорошенько огрел ее кнутом, она поднялась и пошла за ним.

Зузка погнала Лысулю в хлев и снова столкнулась с Павлом.

— Дай дорогу! Посторонись! — прошипела она ему в лицо.

Но на этот раз он не отступил. Посторонилась Зузка, хотя вся кипела от ярости. Позади нее стоял Микулаш, оцепенелый, словно в воду опущенный, с красными пятнами на землисто-сером лице.

— Не сходи с ума, Зузка! Ведь я же получаю пенсию, — тихо увещевал он жену. — Если у меня ее отберут…

— Ну и пусть забирают, хоть с тобой вместе! — завопила она. — Да, да, пусть берут вместе с тобой! Мне от этого хуже не будет! — И снова напустилась на Павла: — Ничего, придет время — и ты еще приведешь мне мою Ружену обратно. Похоронщик несчастный!

Микулаш прикрикнул на пса, который с визгом бегал среди всполошившихся кур.

Петричко открыл ворота, и Павел под водопадом Зузкиных ругательств вывел корову на площадь.

Соседи гурьбой потянулись за ними.

— А как с лошадьми? Лошадей брать не будут? — прорвался сквозь галдеж чей-то голос.

— Лошадей, слава богу, не берут!

— И на том спасибо. Гляди! Провожаем коров, как на войну рекрутов провожали…

Зузкина корова — она еще во дворе стала упираться — испуганно шарахалась из стороны в сторону. Павел остановился.

— Дайте пройти!

Он укоротил веревку и подогнал корову ближе к ручью. Тут вести ее было легче: она могла рваться только в сторону шоссе. Он уже почти обогнул площадь, как вдруг позади раздался истошный женский крик. Он обернулся и увидел отца, чуть ли не бегом гнавшего двух коров. За ним мчалась Олеярова.

— Воровская шайка! Разбойники! Разбой-ники!.. — уже хрипела она и, размахивая палкой, старалась обогнать отца, чтобы повернуть коров обратно.

— Эй! Прочь с дороги! — крикнул отец. — Ты что, взбесилась, Бернарда?

Но Олеяровой удалось прошмыгнуть на узкий мостик, по которому отец должен был вести коров. Широко расставив ноги и раскинув руки, она завопила:

— А я не дам… не дам их! Восемнадцать лет выхаживала я дочь и этих коров получила не даром… Не отдам я их, слышишь!

Испуганные криком животные остановились на мостике; отец растерянно озирался по сторонам. И в эту минуту на другом конце мостика за спиной Олеяровой появился Канадец, схватил ее, поднял и легко, как перышко, унес с мостика.

— Пусти! Пусти! — надсаживалась она, тщетно стараясь вырваться из могучих объятий Канадца.

Ослабев, она снова принялась поносить отца:

— Старый хрыч! Дьявол плешивый! Ты срываешь на нас зло из-за того, что Анна не вышла за Павла! Старый разбойник!

— Держи ее! — крикнул Канадцу отец.

Но Олеярова уже не сопротивлялась, а только тонко и протяжно сипела.

Коровы перешли через мостик.

Павел увидел бегущую к ним Анну, и в ту же минуту его пронзила острая боль в запястье, вокруг которого была намотана веревка. Корова резко дернулась, и он только потом осознал, что бежит по илистому дну ручья и в сапогах его хлюпает ледяная вода. Шоссе, стволы орехов, мостик, фигуры людей — все завертелось у него перед глазами. Он отчаянно старался удержать равновесие.

Наконец Павел снова почувствовал под ногами твердую землю. Каждый шаг по шоссе острой болью отзывался в его ступнях. Ладони и пальцы горели. Ах ты подлая тварь! Ты же прешь, как танк! Если я тебя не удержу, ты меня свалишь с ног и будешь волочить за собой, как тряпку. Ох, Павел, доведет тебя эта проклятая Зузкина корова до чахотки, и станешь ты похож на беднягу Тирпака…

Лицо его заливал пот. Как в тумане, видел он удалившихся с коровами Олеяров отца и Канадца. Вскоре они исчезли за поворотом шоссе. Он уже был не в силах удержать корову. Но тут к нему подбежал Петричко и, ухватившись за веревку, хоть ненадолго ослабил ее натяжение.

— Скоро закончим! — сказал Петричко. — У нас с тобой уже все!

Корова снова рванулась; теперь она уже мчалась по направлению к бывшей графской усадьбе. Павел продолжал бежать за нею, утирая на бегу лицо, забрызганное пеной, слетавшей с коровьей морды. Сердце у него бешено колотилось. Позади себя слышал шаги Петричко и пьяный голос Штенко:

— Эх, будет теперь моей только та земля, в которую меня зароют…

Павел и не заметил, как оказался на скотном дворе, Демко помог ему привязать корову к груше за хлевом.

— Ну и грязи же на этой твари! Она словно в панцире. Чья она?

— Тирпачки! — с трудом переводя дыхание, ответил Павел.

Руки у него дрожали. Он разжал ладонь. Кожа на ней и вокруг запястья была содрана.

Павел зашел в хлев, огляделся. Внутри было чисто, побелено. И кормушки были чистые. Новые стойла пахли свежим деревом и соломой; стоявшие в них коровы беспокойно топтались и мычали. Павел впитывал в себя все звуки хлева — гулкий топот, приглушаемый низкими каменными стенами, мычанье, удары рогов о перегородки, шуршанье соломы, чавканье жующих челюстей.

В глубине хлева переговаривались отец и Эва; словно далекое эхо, долетали со двора и другие голоса.

Петричко, заметно осунувшийся за последние дни, стоял рядом с Павлом и пристально оглядывал заполнившийся до отказа хлев.

— Ну вот, видишь?! — сказал он с чувством удовлетворения. — Все, конец старому миру в Трнавке.