Голубой велосипед

8

В Париж отец с дочерью прибыли вечерним поездом. Вокзал был освещен так скудно, что едва можно было что-то разглядеть. Стояла глухая ночь. Тьму не могли рассеять редкие фонари с их тусклым светом. После бесконечного, как им показалось, ожидания они поймали такси с закрашенными фарами, которое медленно повезло их вдоль набережных.

У Леа складывалось впечатление, что едут они по городу-призраку, так редки были машины и пешеходы. Отдельные синеватые огни лишь подчеркивали фантастичность окружающего.

– Вот Нотр-Дам, – произнес Пьер Дельмас.

Леа различила лишь черневшую на фоне неба громаду.

– А это площадь Сен-Мишель.

Так это здесь находился такой веселый, такой всегда оживленный прославленный Латинский квартал? Зябко кутавшиеся редкие тени, явно стараясь избегать друг друга, двигались торопливым шагом. Словно отвечая на ее мысли, отец сказал:

– Как все тоскливо, как все изменилось! В прошлом в это время все кафе на площади и бульваре еще были открыты.

Погрузившись каждый в свои мрачные размышления, они больше не обмолвились ни словом, пока не приехали на Университетскую улицу.

Прием, оказанный Лизой и Альбертиной, вернул на их лица улыбки. В столовой, казавшейся очень просторной благодаря обоям, на которых панорамно изображалась сцена отплытия кораблей к далеким островам, был красиво накрыт стол. Ребенком Леа, приезжая к тетушкам, каждый раз превращала эту комнату в свой мир. Едва увидев незакрытую дверь, она проскальзывала под стол, накрытый длинной скатертью. Из этого укрытия она видела корабли, огромные полыхающие цветы и темно-синее море. Сколько путешествий совершила она в детстве на волшебной каравелле, образуемой столом под тяжелой темно-зеленой скатертью с длинными кистями! Стены повествовали о наполненной приключениями яркой жизни, которая напоминала ей легенды, рассказываемые Изабеллой каждый раз, когда девочкам хотелось послушать о ее далекой родине, которой они никогда не видели.

– Тетя Альбертина, какое счастье! Здесь все осталось по-прежнему.

– Миленькая, а почему ты хочешь, чтобы что-то изменялось? Разве недостаточно, что меняемся мы сами?

– Но, тетушка Альбертина, вы совсем не изменились. Я всегда вас такой и знала.

– Ты хочешь сказать, что всегда помнила меня старухой?

– Ах, нет, тетя Альбертина. Ни вы, ни тетя Лиза никогда не состаритесь.

Альбертина, расцеловав Леа, усадила ее за стол. Пьер Дельмас сел напротив.

– Вы наверняка проголодались. Пьер, Эстелла, приготовила для вас телятину со сморчками именно так, как вы любите,- сказала Альбертина.

– Она вспомнила, что вы любите вкусно поесть, – жеманно добавила Лиза.

– Чувствую, что я у вас поправлюсь на несколько килограммов, а ваша племянница будет меня ругать.

– Хи-хи-хи, – захихикали старые девы. – Он все такой же шутник.

Леа наслаждалась едой. Видя ее аппетит, Пьер не мог не подумать о несчастном, так быстро забытом Клоде.

В своей спальне, когда-то бывшей комнатой ее матери, Леа обнаружила великолепный букет чайных роз и визитку. Очарованная красотой цветов, она взяла карточку и прочла: "Новой парижанке с нежностью. Камилла и Лоран". Удовольствие оказалось испорчено: что ей было за дело до нежности Камиллы? Ну а свою нежность Лоран мог бы оставить при себе, раз уж присоединял ее к пожеланиям жены. Порвав карточку, в скверном настроении она легла спать.

На следующее утро ее разбудили чудный запах какао и сверкающее солнце, от которого она спряталась под одеяло.

– Опустите занавески…

– Вставай, лентяйка. Разве можно валяться в постели в такую погоду? Ты знаешь, который час?

Леа осмелилась высунуть из-под одеяла кончик носа.

– Ну?

– Скоро одиннадцать. Твой отец уже давно ушел, а Камилла д’Аржила звонила два раза, – сказала Альбертина, ставя поднос с завтраком рядом с кроватью.

– А ну ее! – усаживаясь, произнесла Леа.

Альбертина тем временем протянула ей поднос.

– Почему ты так говоришь? Со стороны Камиллы было очень любезно справиться о тебе.

Леа предпочла ничего не ответить и устроилась удобнее.

– Тетушка, как ты добра! Здесь все, что я люблю! – сказала она, вонзая зубы в золотистую горячую булочку.

– Ешь, ешь, моя дорогая. Объявлено о целом ряде ограничений. Сегодня день пирожных, но без мяса, завтра будут закрыты кондитерские, а мясные лавки открыты. Надо привыкать.

– Ну как? Проснулась? – спросила Лиза, просовывая нос в приоткрытую дверь. – Как выспалась?

– Здравствуй, тетушка. Спала, как убитая. В этой комнате все так напоминает о маме, что, мне кажется, она вообще ее не покидала.

Расцеловав ее, сестры вышли.

Леа проглотила еще три булочки и выпила две чашки какао. Наевшись, отодвинула поднос и вытянулась, скрестив руки под головой.

Проникавший в комнату через одно из приоткрытых окон сквозняк мягко колыхал тюлевые занавески. Весеннее солнце наполняло жизнью холст Жуй, возвращало яркость выгоревшей синеве обоев.

Леа было нетрудно представить себе мать в этой комнате, такую мягкую и спокойную. О чем мечтала юная Изабелла весенними утрами? Думала ли она о любви, о браке? Стремилась ли она получить от жизни все, обнимать любимого человека, ждала ли она ласки, поцелуев? Нет, невозможно. Она выглядела такой далекой от всего этого.

В глубине квартиры зазвонил телефон. Через несколько секунд в комнату легко постучали.

– Войдите.

Распахнулась дверь – и вошла крупная женщина лет пятидесяти в бледно-серой блузке и безупречно белом закрытом переднике.

– Эстелла, как я рада вас видеть! Как вы?

– Хорошо, мадемуазель Леа.

– Эстелла, что за церемонии! Поцелуйте же меня!

Кухарка и одновременно горничная сестер Монплейне не заставила себя упрашивать. В обе щеки расцеловала она девушку, которую носила на руках, когда та была еще ребенком.

– Бедненькая моя! Какое горе!… Ваш жених…

– Молчите, не хочу, чтобы мне о нем говорили.

– Ну, конечно… Извините меня, моя малышка. Я такая неловкая…

– Нет, нет!

– Ох, совсем забыла… мадемуазель. Мадам д'Аржила просит вас к телефону. Она звонит уже в третий раз.

– Знаю, – раздосадованно процедила Леа. – Телефон, как и раньше, в малой гостиной? – продолжала она, надевая подаренное ей матерью к Рождеству домашнее платье из бархата цвета граната.

– Да, мадемуазель.

Босиком Леа пробежала по длинному коридору и вошла в малую гостиную, излюбленную комнату сестер де Монплейнс.

– Смотри-ка, – заметила Леа. – Они поменяли обои. И правильно сделали. Эти веселее.

Она подошла к консоли, на которой лежала снятая трубка.

– Алло, Камилла?

– Леа, ты?

– Да, извини, что заставила тебя ждать.

– Неважно, дорогая. Я так счастлива, что ты в Париже. Прекрасная погода. Ты не хочешь прогуляться после обеда?

– Если тебе удобно.

– Я заеду за тобой в два часа. Тебя устроит?

– Очень хорошо.

– До скорой встречи. Если бы ты знала, как я рада, что снова тебя увижу.

Ничего не ответив, Леа повесила трубку.

Сидя на скамейке в саду Тюильри, две молодые женщины в трауре наслаждались возвращением солнечной погоды после зимы, на долгие недели укрывшей Францию толстым слоем снега. Весна наконец-то наступила, и все говорило об этом: мягкость воздуха, чуть более яркий свет, окрасивший розовым цветом здания на улице Риволи и фасад Лувра, садовники, рассаживавшие на клумбах первые тюльпаны, взгляды прохожих на ножки двух сидевших женщин, некая томность движений, более громкие, чем обычно, возгласы гоняющихся друг за другом по саду детей и прежде всего тот особый неуловимый аромат, что весной появляется в воздухе Парижа и тревожит даже самые здравые умы.

Как и Леа, Камилла отдалась чувству блаженства, стиравшему с души и порожденное смертью брата горе, и боязнь, что война, вдруг разгоревшись, унесет и ее мужа. Оказавшийся около ноги мяч оторвал ее от этих раздумий.

– Простите, мадам.

Камилла улыбнулась стоявшему перед ней светловолосому мальчугану и, подобрав мячик, протянула ему.

– Спасибо, мадам.

С нахлынувшей на нее нежностью Камилла вздохнула:

– Как он очарователен! Посмотри, Леа, у него волосы такого же цвета, что и у Лорана.

– Не нахожу, – сухо ответила та.

– Как бы мне хотелось иметь такого же ребенка!

– Что за вздорная мысль заводить детей сейчас. Надо совсем голову потерять!

Резкие нотки в ее голосе заставили Камиллу подумать, что она больно задела приятельницу, вспомнив о счастье быть матерью в то время, как Леа только что потеряла жениха…

– Прости меня, я такая эгоистка. Можно подумать, что я совершенно забыла о бедняге Клоде, тогда как… тогда как мне его страшно недостает, – произнесла она, разражаясь рыданиями и опустив голову на ладони.

Две женщины замедлили шаг и сочувственно посмотрели на сотрясавшуюся от рыданий тоненькую фигурку. Их взгляды окончательно вывели Леа из себя.

– Прекрати устраивать сцену.

Камилла взяла протянутый подругой платок.

– Извини. Я лишена и твоего мужества, и твоего достоинства.

Леa с трудом сдержала себя, чтобы не сказать, что дело не в мужестве и не в достоинстве. К чему превращать в своего врага жену того, кого она любит и кого встретит уже сегодня вечером, ибо Камилла пригласила ее с ними поужинать.

– Вставай, пойдем. Не хочешь выпить чаю? Может, знаешь местечко неподалеку?

– Прекрасная мысль. Что если мы зайдем в "Ритц"? Это совсем рядом.

– Согласна на "Ритц".

Выйдя из Тюильри, они направились в сторону Вандомской площади.

– Не могли бы вы быть внимательнее? – воскликнула Леа.

Выбегавший из прославленной гостиницы мужчина сбил бы ее с ног, если бы в последнее мгновение ее не удержали две сильные руки.

– Извините меня, мадам. Но… разве это не обворожительная Леа Дельмас? Моя дорогая, несмотря на переодевание, я никогда вас ни с кем не спутаю. У меня сохранились о вас неизгладимые воспоминания.

– Может, вы меня освободите? Вы мне делаете больно.

– Простите эту невольную грубость, – улыбаясь, сказал он.

Сняв шляпу, Франсуа Тавернье склонился перед Камиллой.

– Здравствуйте, мадам д’Аржила. Вы меня припоминаете?

– Здравствуйте, месье Тавернье. Я не забыла никого из тех, кто присутствовал на моей помолвке.

– Слышал, что ваш муж сейчас в Париже. Не хочу быть нескромным, но по кому вы носите траур?

– По моему брату, месье.

– Искренне соболезную, мадам д'Аржила.

– А меня уже больше ни о чем не спрашивают? – в ярости, что о ней забыли, сказала Леа.

– Вас? – шутливо спросил он. – Предполагаю, что вы вырядились в черный из кокетства. Наверное, кто-то из ваших ухажеров заметил, что он вам к лицу, подчеркивает цвет вашего лица и волос.

– Ох, месье. Замолчите! – воскликнула Камилла. – Как вы можете такое говорить!… Мой брат Клод был ее женихом.

Будь Леa понаблюдательнее и не так раздражена, она бы заметила, как менялось выражение лица Франсуа Тавернье, за удивлением последовали сострадание, затем сомнение и наконец ирония.

– Мадемуазель Дельмас, на коленях умоляю вас о прощении. Не знал, что вы увлечены месье д’Аржила и намеревались выйти за него замуж. Примите мои самые искренние соболезнования.

– Моя личная жизнь вас не касается. Мне нет дела до ваших соболезнований.

Вмешалась Камилла:

– Месье Тавернье, не сердитесь. Она сама не знает, что говорит. Ее потрясла смерть брата. Они так нежно любили друг друга.

– Убежден в этом, – подмигивая Леа, произнес Франсуа Тавернье.

Так значит, этот мужлан, этот прохвост, этот негодяй не забыл сцену в Белых Скалах, и у него хватает наглости дать ей это понять. Леа взяла Камиллу под руку.

– Камилла, я устала. Давай вернемся.

– Нет, не сейчас. Пойдем выпьем чаю, дорогая. Тебе это поможет.

– Мадам д'Аржила права. Рекомендую почаевничать в "Ритце". Тамошние пирожные – истинное наслаждение, – произнес Тавернье манерно, что столь решительно не вязалось со всем его обликом.

Леа едва не расхохоталась. Но улыбки, на мгновение озарившей ее нахмуренное лицо, сдержать не смогла.

– Вот так-то лучше! – воскликнул тот. – Ради вашей улыбки, увы, такой мимолетной, – уточнил он, глядя на се сразу помрачневшее лицо, – готов на вечные муки.

Стоявший у большого черного лимузина мужчина в серой ливрее с фуражкой в руке, державшийся после начала разговора чуть поодаль, приблизился.

– Извините меня, месье, но вы опаздываете. Министр вас ждет.

– Спасибо, Жермен. Но что такое министр в сравнении с очаровательной женщиной? Пусть ждет! Тем не менее, мадам, должен вас покинуть. Вы позволите, мадам д'Аржила, в ближайшие дни засвидетельствовать вам свое почтение?

– Вы мне доставите большое удовольствие, месье Тавернье. И мой муж, и я будем в восторге.

– Мадемуазель Дельмас, могу я надеяться на счастье снова увидеть вас?

– Месье, меня бы это удивило. В Париже я пробуду недолго и очень занята встречами с друзьями.

– В таком случае мы увидимся. Меня переполняют дружеские чувства по отношению к вам.

Наконец распрощавшись, Франсуа Тавернье сел в машину. Захлопнув за ним дверцу, шофер проскользнул за руль и мягко тронулся с места.

– Ну, так мы пойдем пить чай?

– Мне показалось, ты хочешь вернуться…

– Я передумала.

– Как угодно, дорогая.

Готовясь к встрече гостей, Камилла заканчивала расставлять цветы в столовой своей очаровательной квартиры на бульваре Распай, которой сочетание очень красивой мебели в стиле Людовика XIV и современной обстановки придавало вид утонченной роскоши. Вся ушедшая в спокойное удовольствие приготовлений, наполняющих обычно гордостью молодую супругу, Камилла не слышала, как вошел Лоран. Она легко вскрикнула, когда тот поцеловал ее в шею над черными кружевами воротничка крепового платья.

– Ты меня напугал, – нежно сказала она, обернувшись с букетом первоцветов в руке.

– Как прошла твоя прогулка с Леа?

– Хорошо. Бедняжка все еще не пришла в себя от горя. Она то грустна, то весела, то подавлена, то слишком энергична, мягка или груба. Не знала, что и делать, чтобы доставить ей удовольствие.

– Надо было пойти с ней туда, где больше народа.

– Так я и поступила, пригласив ее выпить чаю в "Ритце", где мы встретились с Франсуа Тавернье.

– Ничего удивительного. Он там живет.

– Со мной он был очарователен, полон сочувствия. Но с Леа очень странен.

– Что ты хочешь сказать?

– Можно было подумать, что ему хотелось ее поддразнить, вывести из себя и это ему вполне удалось. Ты его немного знаешь, что он за человек?

Прежде чем ответить, Лоран собрался с мыслями.

– Трудно сказать. В министерстве кое-кто считает его негодяем, способным на все ради денег; другие – одним из тех, кто прекрасно разбирается в обстановке. Никто не ставит под сомнение его храбрость, – о ней свидетельствует его ранение в Испании, – его ум и его знания… У него репутация женолюба, имеющего многочисленных любовниц и нескольких преданных друзей.

– Этот портрет и не очень убедителен, и не очень привлекателен. Что ты сам о нем думаешь?

– У меня, право, нет собственного мнения. Он мне симпатичен и неприятен одновременно. По многим вопросам наши взгляды совпадают, особенно о слабости военного командования и глупости нынешнего выжидательного курса, отрицательно влияющего на моральное состояние войск. Я поддержал сделанный им убийственный анализ русско-финской войны, несмотря на цинизм его высказываний… По отношению к нему я испытываю определенную сдержанность: он меня очаровывает, но чуть погодя возмущает. Можно было бы сказать, что он начисто лишен нравственных чувств. Или весьма умело их скрывает. Что еще добавить? Это слишком сложная личность, чтобы ее можно было определить несколькими словами…

– Впервые вижу, что ты в растерянности.

– Да, склад его ума мне не понятен. Что-то ускользает от меня. У нас одинаковое воспитание, мы заканчивали одни и те же школы, принадлежали к близким кругам, почти одинаковы наши литературные и музыкальные вкусы; мы путешествовали, изучали, размышляли. Меня это привело к снисходительности по отношению к роду человеческому, к желанию встать на защиту наших свобод, а его – к жесткости, безразличию к тому, что касается будущности мира.

– Мне он не показался ни жестким, ни безразличным.

Лоран с нежностью посмотрел на молодую женщину.

– Ты сама так добра, что просто не можешь представить зла в другом человеке.

Звякнул звонок.

– А вот и наши гости. Встреть их, а я посмотрю на кухне, все ли готово.

"Какая тоска этот ужин!" Никогда в жизни Леа так не скучала. Разве можно выдержать более пяти минут болтовни Камиллы и сестер де Монплейне, способных разговаривать только о трудностях со снабжением в Париже, о гражданской обороне и прислуге? Еще хорошо, что у них не было детей, иначе пришлось бы выслушивать суждения о сравнительных достоинствах сгущенного или порошкового детского молока, о разных способах заворачивать младенцев. И даже отец, не слишком-то хорошо разбиравшийся в этих делах, вступал в разговор!

Что касается Лорана, то брак явно не пошел ему на пользу. Он явно поправился, волосы его поредели, зубы не сверкали, как прежде, а взгляд угас. И понятно. Могло ли быть иначе, имея под боком такую зануду? Несмотря на этот потускневший образ, жизнь Леа замерла с той минуты, как она перешагнула порог квартиры. Как все-таки он был красив, изящен, элегантен! Его сияющие глаза смотрели на нее с восхищением, которого он не пытался скрыть. А когда он ее обнял и прижал к себе? Дольше, чем позволяли приличия, думалось ей. Губами прикасаясь к ее волосам, к ее щекам… Что такое он сказал? "Она ему, как сестра"? Откуда у него возникла эта вздорная мысль?… Его сестра!… И что он еще добавил?… "Клоду бы это понравилось". Что было ему известно о желаниях покойного? А она? Разве ей нечего было сказать? "Этот дом – и твой тоже". Очень любезно. Но пусть лучше слишком не настаивает, она вполне в состоянии поймать его на слове. Но лишь одного ей хотелось бы от него; чтобы его губы прижимались к ее губам. Она ограничилась двумя словами:

– Спасибо, Лоран.

Такой радости ждала она от этой встречи, а все обернулось скукой, сделавшей ее несправедливой даже к своему возлюбленному.

Прошло две недели, и все это время Леа почти каждый день виделась с Лораном. К несчастью, никогда наедине. Ради нескольких мгновений рядом с ним она смирялась с присутствием Камиллы, чья любезность была ей все более и более отвратительна. В редкие минуты объективности и хорошего настроения она признавала, что Камилла менее скучна, чем большинство женщин, и не жалеет сил, чтобы ее развлечь. Разве не соглашалась Камилла при всей робости перед условностями сопровождать ее в кино и театры? И это – несмотря на траур! У Леа стояло перед глазами, как та, сняв со шляпки длинную черную вуаль из крепа, медленно сворачивала ее, причем сама эта медлительность красноречивее слов говорила о ее горе. Она это сделала, чтобы ей понравиться, после того, как Леа заявила, что ей надоело выходить в город вместе с вдовой: у нее портится настроение, ее тошнит…

Однажды утром Пьер Дельмас зашел в комнату дочери, завтракавшей в постели.

– Здравствуй, дорогая. Ты довольна своим пребыванием в Париже?

– Ох, да, папа! Хотя и забавляться не забавлялась.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что "не забавлялась"? Ты каждый день выходишь, побывала в музеях, универсальных магазинах, плавала на лодке в Булонском лесу. Чего еще тебе не хватает?

– Мне бы хотелось сходить на танцы, побывать в "Фоли-Бержер", ну, развлечься.

– Ты понимаешь, что говоришь? Четыре месяца назад погиб твой жених, а ты думаешь только о танцах. Неужели у тебя нет сердца?

– Погиб он не по моей вине.

– Леа, ты переходишь всякие границы. Никогда не верил, что ты влюблена в беднягу Клода, но, право, ты меня разочаровываешь.

Словно пощечина, задел Леа презрительный тон отца. Внезапно ощутив себя такой несчастной, такой непонятой и одновременно такой незащищенной, она разрыдалась.

Пьер Дельмас был способен вынести все, но только не слезы любимой дочери.

– Малышка моя, это ерунда, пустяки. Понимаю, как тяжело в твоем возрасте лишать себя удовольствий. Вернемся домой, с нами будет мама, мы возобновим наши прогулки…

– Не хочу возвращаться в Монтийяк.

– Почему, если ты скучаешь в Париже?

Леа не отвечала.

– Дорогая моя, ответь же.

Прекрасно зная, что при виде ее слез он сделает все, что ей будет угодно, она подняла к отцу заплаканное лицо.

– Я хотела бы записаться в Сорбонне на курс литературы, – едва слышно сказала она.

Пьер Дельмас с удивлением на нее посмотрел.

– Что за странная мысль! В другое время не сказал бы "нет". А ты не забыла, что идет война?

– И вовсе не странная. Туда ходят и Камилла, и многие ее приятельницы. Ну а война еще не у нас на дворе. Пожалуйста, скажи "да", папочка.

– Мне надо посоветоваться с твоей матерью и спросить у тетушек, согласятся ли они тебя приютить, – сказал Пьер Дельмас, пытаясь оттолкнуть осыпающую его поцелуями дочь.

– Позвони маме. Тетушками я займусь сама, – сказала она, соскакивая с постели. – К тому же, – добавила она, – Камилла приглашает меня к себе, если возникнет хоть малейшая проблема.

– Вижу, мне предстоит иметь дело с настоящим заговором. Куда ты идешь сегодня?

– Еще не знаю. Мне должна позвонить Камилла. А ты чем будешь занят?

– У меня встреча и деловой обед.

– Не забудь, вечером мы ужинаем у Лорана. Он хотел бы познакомить с нами кое-кого из своих друзей.

– Не забуду. До вечера.

– До вечера. И не забудь позвонить маме!

Едва дверь захлопнулась, как Леа пустилась в пляс. Она была уверена в том, что добьется от отца того, о чем только что его попросила. Итак, она перешла в наступление. Накануне она сказала Камилле, что намерена сделать несколько покупок, а своим теткам – что обедает с Камиллой. Как хорошо быть свободной, иметь целый день в своем распоряжении! Как удачно, что стоит замечательная погода! Она сможет обновить миленький костюмчик, который тайком приобрела в той шикарной лавке в предместье Сент-Оноре. Со шляпкой, сумочкой, туфлями и перчатками. Ухлопала все свои сбережения. Напевая, она двинулась в ванную комнату. Ее широкий белый халат, в который она завернулась, выходя оттуда, так благоухал духами "После дождя", что проходившая мимо Альбертина осведомилась, не опрокинула ли Леа флакон.

Скоро одиннадцать. Если она намерена успеть в военное министерство к полудню, ей следует поторапливаться. Она быстро оделась. При прикосновении к бледно-розовому шелку блузки Леа вздрогнула от удовольствия. Ей чудесно шла и юбка из тяжелого черного крепа. Костюм великолепно подчеркивал тонкость талии. На взбитых волосах она укрепила одну из тех изумительных шляпок, что находят только в Париже, нечто вроде крошечного барабанчика из черной соломки, скромно украшенного розовыми цветочками и вуалью. Этот чуть строгий туалет не старил Леа, но удовлетворял ее желание выглядеть дамой; его дополняли лодочки на высоком каблуке, перчатки из мягчайшей кожи и крошечный в тон шляпке платочек в нагрудном кармашке. Прежде чем выйти из дома – последний взгляд, чтобы проверить шов на чулках и общее впечатление; ей так понравился отраженный зеркалом шкафа образ, что она, радостная от счастья, ему улыбнулась.

Теперь требовалось улизнуть не замеченной тетушками или Эстеллой, которые не преминули бы заметить, что девушке в трауре неуместно носить розовые цветы на шляпке.

За спиной Леа в доме на Университетской захлопнулись ворота. Она вздохнула с облегчением. Зябко дрожа, свернула в сторону Сен-Жерменского бульвара, чтобы поймать такси. Как холодно! Солнце обманывало, вернулась зима. К счастью, правительство позволило топить до 15 апреля!

В сопровождении восхищенных взглядов мужчин и часто завистливых – женщин ей пришлось дойти до Сен-Жермен-де-Пре, прежде чем она сумела найти такси. На стоянке водители, опершись спинами о свои машины и покуривая либо притопывая ногами, чтобы согреться, подставляли лица солнцу. Леа села в первую машину. За рулем устроился еще молодой мужчина в невероятной клетчатой кепке.

– Куда едем, весеннее черненькое солнышко?

– Пожалуйста, в военное министерство.

– Пусть будет министерство.

Леа подошла к посыльному.

– Я хотела бы видеть лейтенанта д'Аржила.

– Вам назначена встреча?

– Да, – смущенно пробормотала она под впечатлением от места, где, словно в зале ожидания вокзала, перемешались солдаты и офицеры всех родов войск.

– Леа, что ты здесь делаешь?

– Мадемуазель говорит, что у нее назначена встреча с вами.

Лоран поднял брови, но, заметив виноватый вид Леа, увлек ее за собой, сказав:

– Это верно. – И обращаясь к Леа: – Что случилось? Ничего серьезного?

– Нет, мне просто захотелось тебя повидать, – ответила она, искоса на него поглядывая. – И с тобой пообедать, – быстренько добавила она.

– Вот это прекрасная мысль. К счастью, я как раз свободен. Зайдем в мой кабинет. Я позвоню Камилле, чтобы она знала, где нас найти.

– Нет, не надо! – воскликнула Леа.

Лоран удивленно посмотрел на нее, и она продолжала более мягко:

– Сейчас Камилла занята и не может с нами пообедать: ей еще надо многое купить к сегодняшнему вечеру.

– Верно, я и забыл о приеме. Где бы ты хотела пообедать?

– В самом шикарном месте.

– Согласен, – засмеялся он. – Что ты скажешь о "Максиме"?

– Замечательно.

Министерский шофер высадил их на Королевской улице. Со своей привычной вежливостью их встретил метрдотель Альбер.

– Столик месье д'Аржила.

При появлении Леа поднялось немало голов. Под розовой шелковой блузкой ее сердечко отчаянно билось. Усевшись, она оглянулась по сторонам, не пытаясь скрыть своего любопытства и удовольствия находиться в одном из самых прославленных ресторанов мира. Все казалось ей необыкновенным: цветы в серебряных вазах, фарфор, хрусталь, быстрое и бесшумное обслуживание, зеркала, до бесконечности отражавшие розовый свет из-под абажуров, драгоценности женщин, их шляпки, кружево гардин, красный цвет бархата на темном дереве стенных панелей. Здесь все дышало роскошью; война была далеко.

– Как похож на Мориса Шевалье! – шепнула она на ухо Лорану.

– Это он и есть. А там, в глубине, Саша Гитри. За соседним столиком красавица Мари Марке.

Метрдотель протянул им меню.

– Чего бы ты хотела поесть?

– Мне все равно. Уверена, здесь все вкусно. Выбери и для меня.

Когда заказ был сделан, подошел официант.

– Что вы желаете пить, месье?

– Шампанское! – воскликнула Леа.

– Вы слышали? Мадемуазель хочет шампанского.

Шампанское принесли быстро.

– Выпьем за нас, – подняв бокал, предложила Леа.

– За нас и тех, кого мы любим, – добавил Лоран.

Глядя друг на друга, они молча выпили.

Леа расцветала под взглядом любимого человека. Сетка вуали придавала оттенок таинственности ее своевольному личику, больше чувственности – ее влажному рту. Взгляд Лорана она ощущала, словно ласку, и с расчетливым кокетством подняла вуаль, полностью открыв лицо.

– Как же ты хороша!

На этот взволнованный возглас Леа ответила торжествующим смехом. Лоран сжал лежавшие на белой скатерти ладони. Это движение заставило ее вздрогнуть, как если бы его пальцы сомкнулись на ее руках. Движением, сохранившимся у нее с детства, но поразительно чувственным в этих обстоятельствах, она указательным пальцем и мизинцем сжала нижнюю губу.

– Прекрати.

Пальцы повисли в воздухе, а Леа состроила нарочито удивленную гримаску. От объяснений Лорана спасло появление официанта с блюдами, на которые проголодавшаяся Леа жадно набросилась. В два счета с копченой лососиной было покончено.

– Гм, как вкусно!

И без всякого перехода продолжала:

– Ты думаешь, война вскоре возобновится?

Вопрос так ошеломил его своей неожиданностью, что Лоран чуть было не опрокинул рюмку.

– Да, я должен вернуться в свой полк.

Глядя на Лорана расширившимися глазами и чувствуя остановившееся вмиг сердце, Леа спросила:

– Когда?

– Послезавтра.

– Куда?

– Под Седан.

– Ты сказал Камилле?

– Все не хватает смелости.

Едва притронувшись к следующему блюду, Леа выпила несколько бокалов шампанского. Постепенно исчезли образы убитого или раненого Лорана. Хмельная эйфория придала иное направление ее мыслям.

– Поговорим о другом, ладно? – предложила она, положив ладонь на его пальцы.

– Ты права. К чему омрачать последние мгновения счастья и покоя? В самые тяжелые минуты буду вспоминать твой прекрасный образ розово-черной дамы.

Положив подбородок на ладонь, Леа с полуприкрытыми глазами подалась вперед.

– Ты же видишь, что любишь меня.

Лицо Лорана вспыхнуло от юношеской застенчивости.

– Не отрицай, я это чувствую. Нет! Помолчи, дай мне сказать. Ты наговорил бы одних глупостей. Я люблю тебя, Лоран. Я полюбила тебя даже больше с того дня, когда тебе в этом призналась. Я обручилась с Клодом, чтобы отомстить, чтобы причинить тебе боль. К счастью, он… Нет, этого я не хотела сказать. Я хотела сказать, что опять свободна.

– Ты забываешь, что я – нет.

– Верно. Но ты же любишь меня.

– Неправда. Но даже если бы и так, неужели ты считаешь меня мерзавцем, способным бросить Камиллу? Особенно…

– Особенно?

– Да это же дорогой д'Аржила!

– Тавернье! Как вы поживаете?

Он был потрясающе элегантен. "Настоящий выскочка", – обманывая саму себя, подумала Леа, увидев перед собой высокую фигуру в безупречно скроенном костюме мышиного цвета.

– Увы, не так хорошо, как вы. В восторге, что снова вижу вас, мадемуазель Дельмас.

Леа в бешенстве тряхнула головой, что заставило нахала улыбнуться.

– Вижу, вам это не доставило такого же удовольствия. Позвольте откланяться. Сегодня вечером мы сможем побеседовать подольше.

Взмахнув рукой, Тавернье удалился, по дороге поздоровавшись с двумя-тремя посетителями.

– Не могу его видеть. Наверное, я его неправильно поняла. Неужели ты пригласил его на сегодняшний вечер?

– Да, он уже много раз говорил, что хотел бы повидать Камиллу.

– Ну что же, сегодня она поразвлечется.

– Ты несправедлива. Он бывает и забавен, и очарователен.

– Трудно поверить. Он не отесан. Мне здесь надоело. Давай уйдем.

Погода испортилась: солнце вроде не скрылось, хотя небо и помрачнело.

– Похоже, пойдет снег, – произнес Лоран, направляясь к министерской машине, которая только что подъехала к тротуару.

– Да, поехали. Мне зябко.

– Неудивительно. Ты недостаточно тепло одета. Садись быстрее в машину.

Усадив Леа, он прикрыл ее плащом и обнял за плечи.

Несколько секунд они ехали в молчании.

– Пожалуйста, на Университетскую улицу.

– Обними меня покрепче. Так теплее, – опуская голову на плечо спутника, сказала она.

Леа прикрыла глаза. Она чувствовала, что молодому человеку передается ее волнение. Вскоре она не могла больше сдерживаться.

– Поцелуй меня.

Лоран попытался не обращать внимания на тянувшиеся к нему губы, но Леа медленно привлекла его к себе. И он перестал сопротивляться. Забыв о Камилле, о присутствии шофера, он впился в ее губы, и время перестало для них существовать. Когда он, наконец смог оторваться, машина медленно скользила по Университетской.

– У какого номера остановиться, лейтенант? – хрипло спросил смущенный водитель.

– Остановите здесь.

– Хорошо, лейтенант.

Леа смотрела на него с торжествующим видом. "Словно зверь", – мелькнула у Лорана мысль. Попытавшись привести себя в порядок, он руками пригладил растрепавшиеся волосы. Автомобиль остановился. Не дожидаясь, пока шофер откроет ей дверцу, Леа со шляпкой в руке вышла из машины. Лоран проводил ее до подъезда.

– Извини меня за то, что произошло.

– К чему извиняться? Было очень приятно, разве нет? Не делай такой мины, быть влюбленным – еще не катастрофа. До вечера, моя любовь.

Лейтенант дАржила на мгновение замер у захлопнувшейся перед ним двери.

Хотя отец и настаивал на том, чтобы Леа поторопилась со своим туалетом, они прибыли с двадцатиминутным опозданием на устраиваемый в их честь Лораном и Камиллой прием. В тот вечер она обновляла длинное облегающее платье из черного сатина, купленное ею вскоре после приезда в Париж. Увидев свою дочь в платье, плотно, будто сверкающая вторая кожа, обтягивавшем ее тело и открывавшем руки и плечи, которые из-за черной ткани, подчеркивавшей их белизну, выглядели вызывающе обнаженными, Пьер Дельмас воскликнул:

– Ты не можешь явиться в таком виде!

– Право, папа! Такова Мода, все женщины носят облегающие платья.

– Может быть. Но для молодой девушки оно неприлично. Сними его.

Глаза Леа потемнели, губы сжались.

– У меня нет другого платья. Или я пойду в этом, или не пойду вообще.

Зная дочь, Пьер Дельмас понимал, что переубедить ее не удастся.

– Набрось хотя бы шаль, – капитулировал он.

– У меня есть кое-что получше… Посмотри, что мне одолжила тетя Альбертина. Свою пелерину из чернобурки.

Ее туалет завершали длинные бриллиантовые серьги, одолженные у Лизы и придававшие впечатление хрупкости затылку с зачесанными вверх волосами.

Молоденькая горничная провела их к заваленному одеждой гардеробу. Под раздраженным взглядом отца Леа сбросила свою пелерину. Все взгляды обратились на нее, когда, опираясь на руку отца, держа сумочку из черно-белого стекляруса, она свободной походкой вошла в гостиную.

– Как ты хороша, Леа! – воскликнула Камилла, одетая в простенькое длинное платье из черного крепа с юбкой в сборку, с белым, скромно украшенным камеей корсажем и рукавами до локтей. – У меня есть для тебя сюрприз. Посмотри, кто у нас.

– Рауль! Жан!

Как ребенок, бросилась Леа обнимать братьев Лефевров. Оба были в военной форме.

– Какое счастье! Что вы делаете в Париже?

– Были в увольнении, – ответил Рауль.

Жан уточнил:

– Возвращаемся на фронт.

– Наш поезд отправляется завтра утром, и мы зашли повидать Камиллу и Лорана, которые и пригласили нас к себе на вечер.

– Мы хотели к тебе зайти, но Камилла сказала, что ты придешь и что тебе надо бы устроить сюрприз.

– Просто замечательно, – с сияющей улыбкой посмотрев на Камиллу, сказала Леа.

– Пойдем, я тебя познакомлю с нашими друзьями.

Леа поочередно начала здороваться с генералом, с полковником, с академиком, с известным писателем, с прославленным художником, с милой женщиной, с двумя дамами зрелого возраста и с… Франсуа Тавернье.

– Снова вы!

– Какой любезный прием! Не могу не узнать вашего обаятельного характера.

Леа решительно повернулась к нему спиной.

– …оборотная сторона не хуже…

Она стремительно повернулась:

– Оставьте ваши грубости!

– Моя дорогая, если женщина надевает платье определенного рода, то не для того, чтобы мужчины замечали лишь его цвет. Вы так не думаете? Справьтесь у нашего дорогого Лорана д'Аржила.

– О чем следует меня спросить? – осведомился Лоран, остановившийся рядом.

– Мадемуазель Леа очень хотела узнать, к лицу ли ей платье и нравится ли оно вам.

– Очень, – пробормотал Лоран. – Извините, кажется, Камилла ищет меня, – сказал он, отходя.

– Вы грубиян! – бросила Леа, обращаясь к Франсуа, который громко расхохотался. Прямо перед подходившим к нему генералом.

– Ну как, Тавернье? Удалось?

– Еще нет, генерал.

Леа направилась к буфету, где Рауль и Жан жарко спорили с ее отцом.

– Мы говорили о родных местах, – сказал Рауль. – Вы когда возвращаетесь?

– Думаю, что побуду здесь еще недолго. Мне хотелось бы прослушать курс в Сорбонне. Папа, ты звонил маме?

– Да.

– Она согласна?

– О Сорбонне она заметила, что учебный год уже давно начался, но ты можешь остаться на пару недель, если тетушки не возражают.

– Конечно, они согласны. Спасибо, папочка. Ты тоже задержишься?

– Не могу. Я уеду через два дня.

Рауль принес Леа бокал шампанского и отвел в сторону.

– Тебе бы не следовало здесь оставаться. Война вскоре возобновится. Ситуация может стать опасной.

– Уж не воображаешь ли ты, что немцы будут в Париже? Вы же их остановите. Ведь вас же больше?

– Это не имеет отношения к делу. Они лучше подготовлены, их вооружение современнее, а авиация сильнее.

– Может и так, но вы храбрее.

Рауль покачал головой.

– Храбрость, скажу тебе, перед их танками…

– Послушай, я так счастлива тебя видеть. Не порти вечер.

– Ты права. Выпьем за победу и за тебя, нашу красавицу!

Леа, Рауль и Жан прошли в комнату, соединенную двустворчатой дверью с гостиной, где находились гости. Ее стены были заставлены книгами, на каминной доске из белого мрамора стояла великолепная бронзовая фигура всадника, окруженного волками. В камине горел огонь. Леа устроилась в одном из двух стоявших у камина кресел. Братья уселись у ее ног.

Трое молодых людей молча разглядывали мерцающие огоньки. Их убаюкивало потрескивание горевших поленьев, идущее от пламени тепло.

Вот уже несколько минут Франсуа Тавернье с бокалом шампанского в руке приглядывался к ним. Он испытывал инстинктивную симпатию к двум молодым парням, простосердечность и мужество которых были столь очевидны. Его забавляло их увлечение своей кокетливой подружкой, и он задумался о том, что же произойдет, если она вдруг отдаст предпочтение одному из них.

Леа шевельнулась, потянувшись с блаженным мурлыканьем. Ее протянутые к огню руки, плечи, ее лицо были озарены золотистым сиянием, на фоне пламени вырисовывалась тонкая линия профиля. Когда она наклонила голову, стал виден ее ждущий поцелуя или страстного укуса затылок.

Франсуа Тавернье столь резко поднес бокал к губам, что капли шампанского брызнули на его безупречный смокинг. Ему была нужна эта девушка. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь с такой силой желал бы женщину. Что было в ней особенного? Конечно, красива, даже очень красива, но, в общем-то, это был еще ребенок, наверняка еще девица. А его всегда ужасали глупые, сентиментальные и неизменно рыдающие над утраченной девственностью девицы. Эта, впрочем, была явно другой закваски. В его ушах еще звучал ее страстный голос, когда она объяснялась в любви с этим теленком д'Аржила. Если бы с подобными словами она обратилась к нему, он не раздумывая бросил бы ее на диван или утащил на сеновал. Он был уверен в том, что ей бы понравилось тонкое покалывание сеном нежных ягодиц. Его плоть набухла… Придет день, когда она будет ему принадлежать!

Обернувшись к двери, Леа заметила устремленный на нее горящий взгляд. И не обманулась на счет его значения. Она любила эти недвусмысленные упорные взгляды. Хотя тот, кто смотрел, и был ей ненавистен, она испытала жгучий укол удовольствия, от которого сжала ноги. Легкое движение не ускользнуло от Франсуа Тавернье, который улыбнулся с чувством самодовольного самца. Улыбка вызвала раздражение у Леа, не догадывавшейся, что за ней скрывается более серьезное чувство.

– Вы что, приросли к месту?

– Смотрю на вас.

Вложенная в эту фразу сила еще больше раздразнила девушку. С нарочитой неторопливостью она поднялась.

– Пошли отсюда, – обратилась она к братьям Лефеврам. – И здесь нельзя посидеть спокойно.

Не дожидаясь их, она направилась в гостиную. Когда она проходила мимо Франсуа Тавернье, тот ее остановил, схватив за руку, и напряженно произнес:

– Не люблю, когда со мной так обращаются.

– Тем не менее, вам следует к этому привыкать, если, на мою беду, нам еще предстоит встречаться. Отпустите меня.

– Прежде… позвольте дать вам совет… да, знаю, он вам ни к чему. Не оставайтесь в Париже, скоро здесь будет опасно.

– Вы наверняка ошибаетесь. Раз вы здесь, а не на фронте, как все мужчины, достойные ими называться, опасно не будет.

От оскорбления он побледнел, скулы заходили, взгляд стал злым.

– Не будь вы девчонкой, я ответил бы вам кулаком.

– Не сомневаюсь в том, что женщины – единственный противник, с которым вы умеете воевать. Отпустите меня, вы делаете мне больно.

Без видимой причины он разразился громким хохотом, заглушившим шум разговоров. И отпустил руку, на которой остались красные пятна.

– Вы правы, только среди женщин есть достойные меня противники, и, должен признать, я не всегда их побеждаю.

– Меня удивляет, что вы вообще побеждаете.

– Еще сами убедитесь.

– Уже убедилась, месье.

Леа подошла к Камилле, болтавшей с одной из своих приятельниц.

– У меня создалось впечатление, что наша юная подруга что-то не поделила с Тавернье, – заметила молодая красивая женщина.

Леа посмотрела на нее с тем высокомерным видом, который иной раз принимала, если ей задавали нескромный вопрос.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Хорошо знающая месье Тавернье мадам Мюльштейн рассказывала нам о нем в самых лестных выражениях, – торопливо вмешалась Камилла.

Леа не ответила, ожидая продолжения с едва скрываемым вызовом.

– Мой отец и мой муж весьма его уважают. Лишь он один помог мне добиться, чтобы их выпустили из Германии.

– А почему им захотелось покинуть Германию? – чуть ли не против воли спросила заинтригованная Леа.

– Да потому что они евреи.

– Ну и что?

Сара Мюлыитейн посмотрела на эту прекрасную юную девушку в узком платье из черного сатина, и ей вспомнилось, как несколько лет назад в Берлине она входила в роскошное кабаре рука об руку со своим отцом и молодым супругом, обновляя, как и эта девушка, новое платье из сатина, но белого. Узнав ее отца, всемирно известного дирижера Исраеля Лазара, к ним бросился управляющий, предлагая лучший столик. Они последовали за ним, но путь преградил высокий светловолосый мужчина с раскрасневшимся лицом, державший в руке рюмку коньяка. Он обратился к ее отцу:

– Исраель Лазар.

Ее отец остановился, улыбнувшись, и поклонился в знак приветствия. Но тот воскликнул:

– Ведь это же еврейское имя!

В просторном красно-черном зале стихли все разговоры; был слышен только рояль, отчего напряженность в наступившей тишине была еще заметнее. Управляющий сделал попытку вмешаться, однако офицер с такой силой его оттолкнул, что тот, задев официанта, упал. Несколько женщин закричали. А офицер схватил Исраеля Лазара за лацканы смокинга и плюнул ему в лицо, вопя о ненависти к евреям. Вступился муж Сары, но был оглушен ударом кулака.

– Разве вы не знаете, что в этой стране не терпят евреев? Что их ставят ниже собак? Что хорош только мертвый еврей?

Рояль замолк. Вокруг Сары все завертелось. Она удивилась тому, что скорее изумлена, чем испугана, и замечает совершенно посторонние подробности: платье, идущее красивой блондинке, прекрасное жемчужное ожерелье седой дамы, красивые ноги сгрудившихся у занавеса танцовщиц. Она услышала, как кричит:

– Папа!

Сопровождавшие офицера солдаты окружили ее, говоря, что она недурна для еврейки. Один из них протянул руку к белому платью. Словно в кошмарном сне, она услышала, как трещит рвущаяся ткань. Очнувшийся муж бросился было к ней. О его голову разбили бутылку. С залитым кровью лицом он медленно рухнул снова.

На белом платье появились красные пятнышки. Не пытаясь прикрыть обнаженную, залитую кровью грудь, она ошеломленно опустила голову. Затем странно посмотрела на свои пальцы. И тогда пронзительно закричала.

– Заткнись, грязная тварь! – рявкнул офицер.

Выплеснутый ей в лицо коньяк обжег глаза и ноздри, остановив ее вопль. От запаха спиртного ее затошнило. Она наклонилась, и ее вырвало. Она не заметила движение офицера. Ударом сапога прямо по животу ее отбросило к колонне.

– Дрянь, она меня всего загадила!

С этого мгновения мир утратил свои очертания: и муж, валявшийся на полу, и она сама в собственной блевотине, и ее отец, которого волокли за длинные седые, постепенно красневшие волосы, выкрики, свистки, сирены, наконец, последние слова, услышанные уже после того, как за ней захлопнулись дверцы машины скорой помощи.

– Помилуйте, это же евреи…

– И что дальше? – переспросила Леа.

– А дальше, – произнес мягкий голос Сары Мюльштейн, – их бросают в лагеря, истязают, убивают.

Леа с недоверием посмотрела на нее, но темные глаза были искренни.

– Простите меня, я не знала.