Голубой велосипед

16

После известия о подписании перемирия вечером 24 июня 1940 года Камилла и Леа бросились друг другу в объятия. Обе, прежде всего, подумали об одном: раз война окончена, Лоран вскоре вернется. Потом их охватили сомнения, страх, стыд. По правде говоря, испытывала стыд главным образом Камилла. Леа видела в перемирии всего лишь возвращение к нормальному существованию. Жажда жизни заставляла ее закрывать глаза на обстановку, дарящую вокруг. Война окончена, и точка! Все пойдет по-прежнему. По-прежнему? Она прекрасно знала, что обманывает себя, что больше никогда не будет так, как было раньше. Ведь не забыть ужасную и бессмысленную гибель людей, того человека, которого она убила. При одном воспоминании о нем она с криком ужаса просыпалась среди ночи. Чтобы ее успокоить, требовалась вся материнская нежность Камиллы, которая, сама того не ведая, произносила те же самые слова, что и Изабелла Дельмас:

– Ничего, ничего, моя любовь. Я с тобой, не бойся. Все позади, спи.

Леа снова засыпала, прижимаясь к Камилле и шепча:

– Мамочка.

Нет, ничто не будет таким же, каким было раньше. В том кошмаре она превратилась в женщину. Этого так просто она себе простить не могла. После 19 июня ей не удавалось дозвониться до Монтийяка. Наконец 30 июня она услышала голос отца. То ли из-за расстояния, то ли из-за помех на линии, но ей показалось, что голос Пьера Дельмаса стал старческим, глухим, неровным. Он без конца повторял:

– Все хорошо, все хорошо…

Когда же Леа попросила подозвать мать, на другом конце провода повисло длительное молчание.

– Алло… алло… не прерывайте…

– Алло… Леа?

– Руфь, как я рада тебя слышать. Как ты поживаешь? Передай трубку маме, боюсь, как бы нас не прервали. Алло… Ты меня слышишь?

– Да.

– Позови же маму.

– Твоей мамы нет дома. Она в Бордо.

– Ох, как жаль! Мне так хотелось бы услышать ее голос, это бы меня так приободрило. Обними се за меня покрепче. И не забудь сказать, что я все время о ней думаю. В течение недели позвоню снова… Алло… алло… Черт, прервали!

Кладя трубку на рычаги аппарата, Леа ощутила приступ такой тревоги, что пот выступил у нее на висках и на лбу. Даже ранка над бровью стала чесаться.

– Мне нужно вернуться домой, – пробормотала она, вставая с кресла в кабинете доктора Рулана.

Врач как раз вошел.

– Вам удалось поговорить с домом?

– Да, спасибо. Когда Камилла сможет ехать?

– Не раньше родов. Сейчас это было бы слишком опасно.

– Мне надо возвращаться. Это очень важно.

– Определенно, здоровье вашей подруги и ее ребенка важнее.

– Да что вы знаете! Я уверена, что нужна там. Мне необходимо уехать.

– Кто-то болен?

– Мне ничего об этом неизвестно, но чувствую, что мне следовало бы находиться там. Я это ощущаю, слышите?

– Успокойтесь, прекрасно слышу. Вы же сами понимаете, что ехать не можете.

– Доктор, вы же здесь. Есть еще и мадам Трийо. К тому же раз вы разрешили Камилле вставать, значит, она чувствует себя лучше.

– Этого еще мало. Только ваше присутствие не дает ей впасть в панику. Она так вас любит, что скрывает собственные опасения и недомогания. А ее состояние не перестает оставаться критическим от того, что я ей позволил сделать несколько шагов. К тому же из-за крайнего переутомления существует опасность преждевременных родов. Прошу вас, потерпите.

– Проходят недели за неделями. Я больше не могу, мне надо повидать мать.

Охватив голову ладонями, Леа снова опустилась в кресло и застонала, как ребенок.

– Я хочу уехать. Умоляю вас, позвольте мне уехать.

Насколько доктор Рулан умел обращаться со своими пациентами, настолько был беспомощен перед слезами, особенно если плакала хорошенькая девушка. После нескольких попыток утешения он, наконец, приготовил для нее успокоительное, и ему удалось добиться, чтобы она его выпила. Чувствуя, что и сам находится на грани срыва, он тоже отпил глоток.

– Ну, не плачьте… слезами горю не поможешь. Вы просто заболеете.

Когда Леа вернулась к мадам Трийо, добрая женщина, увидев ее блуждающий взгляд, потрогав горячие ладони, заставила ее лечь. Ночью температура подскочила до сорока градусов. Мадам Трийо послала за врачом, но тот не смог поставить диагноз.

Три дня Леа бредила, зовя мать, Лорана и Франсуа. Потом лихорадка исчезла так же неожиданно, как и появилась. Девушка исхудала и ослабела. Несмотря на предостережения врача и мадам Трийо, все эти три дня Камилла ни на секунду не отходила от изголовья Леа.

Неделей позже полностью поправившаяся Леа купалась в Гартампе, вблизи Илетт. Вечером того же дня Камилла ей сказала:

– Доктор Рулан считает, что я могу без опаски вернуться в Белые Скалы.

– Правда? – воскликнула Леа.

– Да, если ехать медленно. Один из родственников мадам Трийо занялся проверкой автомобиля и поиском бензина. Можно будет отправиться, как только ты захочешь.

– Замечательно! Наконец-то я увижу маму!

Камилла ласково поглядела на нее.

"Ведь верно, что она меня любит, – подумала Леа. – Что за дуреха!"

– Мадам Трийо, мы можем ехать, Камилла может ехать! – закричала она, бросаясь к хозяйке, которая вошла на кухню с корзиной овощей.

Женщина с удивленным видом повернулась к Камилле.

– Но, дитя мое…

Она замерла, увидев, что молодая женщина делает ей знак замолчать.

– Дорогая мадам Трийо, мы отправляемся завтра, доктор согласен, – торопливо продолжала Леа, увидев, как хмурится хозяйка, будто мать, ухаживавшая за ней все три дня ее болезни.

– Почему же он мне ничего не сообщил перед своим отъездом? – подозрительно спросила она.

– У него столько хлопот, наверное, забыл.

– Я и не слышала, что он уехал. Куда он отправился? – осведомилась Леа.

– В Бретань за матерью. После смерти младшего сына, убитого под Дюнкерком, она осталась одна.

– Не знала, что он потерял брата на войне, – сказала Камилла.

– Он не любит об этом говорить, но я-то знаю, что у него большое горе. Тот юноша был для него, как родной сын.

– Пожалуйста, передайте ему, что Леа и я глубоко ему сочувствуем.

– Вам бы лучше подождать его возвращения и самой ему это сказать.

– Нет, мы должны возвращаться. Хочу, чтобы мой ребенок увидел свет в жилище своих предков.

– Дороги не безопасны.

– Мадам Трийо, не беспокойтесь. Все обойдется, – сказала Камилла, сжимая ей руки. – Обещайте, что приедете провести у меня несколько дней. Вам всегда будут рады.

– Вас будет мне недоставать, мадам Камилла. Я как раз приглядела для вас прекрасное помещение с садом на берегу Гартампы. Помните домик с красными и белыми ставнями по другую сторону реки? Он принадлежит торговцу зерном, но он приезжает сюда каждый месяц всего на несколько дней. Половину дома он сдал. Его занимала семья парижского банкира. Сейчас она вернулась домой.

– Как и все беженцы. Город обезлюдел, он стал так угрюм. На улицах больше никого не увидишь, – сказала Леа. – Пойду укладывать чемоданы.

На следующий день, несмотря на слезы мадам Трийо, Камилла и Леа отправились в путь, нагруженные корзинками с едой. Даже Леа почувствовала, как сжимается у нее горло при прощании с женщиной, которая с такой щедростью открыла им свое сердце и свой дом.

– После войны я вернусь сюда с Лораном и нашим ребенком, – удобно устроившись на заднем сиденье, сказала Камилла.

– Очень надеюсь, что больше никогда не увижу этой дыры, – произнесла, проезжая по Старому мосту, Леа.

У Нонтрона, небольшого административного центра в Лимузене. На дорогах, которыми они ехали, движение было небольшим, но там и здесь в придорожных кюветах, на обочинах брошенные или разбитые автомобили напоминали им о том, что тут проходили беженцы.

Леа помогла Камилле выйти из машины и усадила ее на террасе кафе.

– Закажи мне лимонад попрохладнее, а я загляну в гостиницу напротив и узнаю, есть ли свободные номера.

– Зачем?

– Тебе надо отдохнуть. Наверное, ты устала.

– Нет, нет, не стоит. Давай поедем. Остановимся дальше.

– Ты уверена, что выдержишь?

Появление официантки избавило Камиллу от необходимости отвечать.

– Пожалуйста, два лимонада похолоднее. Ты не хотела бы перекусить? – спросила Леа.

– Нет, спасибо. Я не проголодалась.

– Я тоже. От этой жары у меня тяжело на сердце. Ополоснув лицо и руки под насосом во дворе кафе, они отправились дальше.

В Периге их задержали французские жандармы, которых встревожило, что две молодые женщины без сопровождающего едут в такой большой машине с таким небольшим багажом. Словно любой автомобиль без матраса на крыше внушал им подозрение! Лишь увидев, в каком состоянии Камилла, они согласились их пропустить, посоветовав:

– Милая дама, вам бы лучше поехать в ближайшую больницу, если не хотите разродиться по дороге.

Камилла поблагодарила их и, стиснув зубы, вернулась в автомобиль.

Какое-то время они ехали молча. От резкого толчка Камилла застонала. Леа обернулась.

– Тебе плохо?

С жалкой улыбкой Камилла отрицательно покачала головой. Леа съехала на обочину.

– Где болит? – спросила она, усевшись рядом с молодой женщиной.

– Везде, – выдохнула Камилла.

– Ох, нет. Чем я провинилась перед Господом, что оказалась в подобной ситуации?

"Только спокойнее, – повторяла она себе. – В соседней деревне найду врача".

Но в редких деревушках между Периге и Бержераком врачей не было. В последнем городе Леа не застала дома ни одного из трех врачей, к которым заходила. Оставалась лишь больница, но там ей сказали, что время приема закончилось и ей следует либо снова зайти на следующий день, либо же вернуться с предписанием врача о срочной госпитализации. Ни мольбы, ни угрозы Леа не смягчили сердце дежурного цербера.

Когда Леа вернулась в машину, Камилле было по-прежнему плохо. К счастью, им удалось быстро найти номер в гостинице. Не слишком удобный, но на одну ночь терпимый. Леа заказала ужин в номер и заставила Камиллу проглотить несколько ложек бульона.

Едва вытянувшись на постели с продавленным матрасом, Леа заснула. Камилла, напротив, всю ночь не сомкнула глаз. Уснула она только к утру, причем сон ее был не спокоен. Проснулась Леа раздраженной. Шесть часов, небо затянуто тучами.

Быстренько приведя себя в порядок, она вышла, чтобы пройтись по городу в ожидании открытия кафе гостиницы, где она сможет позавтракать. Проходя мимо почты, она подумала, что следовало бы позвонить домой и предупредить о своем приезде. Перед отъездом ей не удалось этого сделать, потому что снова не было связи. Несмотря на ранний час, на почте собралось много народа, ждущего телефонной связи. Когда, наконец, подошла очередь Леа, телефонистка после многократных попыток дозвониться сказала ей:

– Не могу получить линию. Зайдите попозже.

Было уже около одиннадцати. Она вышла из почты обескураженной. Проходя мимо витрины, увидела собственное отражение и с трудом узнала себя. Что сказали бы мать и Руфь, увидев ее в таком виде, лохматой, в совершенно измятом платье? При мысли об упреках двух женщин се охватило чувство радости. Вскоре она их снова увидит! С каким удовольствием выслушала бы она наставления Руфи о хорошем поведении и нежные внушения матери! Очень скоро, всего через несколько часов, самое позднее через сутки, она бросится в их объятия.

Камилла ждала ее одетой, вытянувшись на постели. Чтобы скрыть бледность, она подрумянила щеки. Не привыкшая к косметике, она наложила румяна слишком густо и выглядела, словно кукла, личико которой плохо прорисовано. И все же цвет ее лица обманул Леа.

– Сегодня утром ты выглядишь лучше. Как ты себя чувствуешь? Мы можем ехать?

– Да, очень хорошо, – выговорила Камилла, прикусив губу, чтобы не застонать.

Держась за перила и опираясь на руку Леа, она сошла со второго этажа и ценой усилия, от которого покрылась потом, смогла пересечь вестибюль гостиницы и сесть в стоящий перед подъездом автомобиль. Она вытянулась на заднем сиденье. Леа пришлось вернуться за вещами. Она этим воспользовалась, чтобы переодеться и причесаться.

Теперь Леа ехала по родным местам, и названия деревень и городов музыкой звучали у нес в ушах: Сент-Фуа-Лагранд, Кастийон-Лябатай, Совтерр-ан-Гийенн, Ла-Реоль. Леа заколебалась: должна ли она отвести Камиллу к ее свекру или в Монтийяк? Она обернулась, чтобы спросить ее мнения. Заднее сиденье было пусто.

– Боже мой! Камилла…

Что с ней еще?

– Ребенок…

Что за ребенок? Ребенок… Что она хочет сказать?

– Ребенок… – на одном дыхании повторила Камилла, приподняв голову.

О, нет. Только не теперь. Неужели этот ребенок не может немного подождать? Испуганная Леа оглянулась вокруг. Одни луга да поля под нависающим предгрозовым небом. Ну, спокойствие! Сколько времени нужно на роды? Леа пришлось признаться в душе, что она не имеет об этом ни малейшего представления. Изабелла никогда не разговаривала с дочерьми о подобных вещах.

– Давно началось?

– Вчера, но к утру прекратилось… Но только что я почувствовала, что в животе у меня что-то лопается. Тогда-то я и соскользнула. И я вся мокрая.

Схватки изогнули худенькое тело. Камилле не удалось удержаться от крика. Ее бедное личико, на котором расплывались потекшие от пота румяна, исказилось.

Когда боли прошли, Леа попыталась снова уложить ее на сиденье. Ей это не удалось.

– Не могу… извини меня.

– Замолчи. Дай мне подумать. Следующее местечко – это Пельгюр. Там обратимся за помощью.

– Нет, нет… Хочу или к Лорану, или к твоим родителям.

– Ты думаешь, что продержишься еще пятьдесят километров? – с надеждой спросила Леа.

– Да… поехали.

Всю жизнь не забыть Леа этих пятидесяти километров. Первые немецкие мундиры она увидела в Сен-Мексане и от изумления чуть не съехала в кювет. Внизу, у подножия подъема на Верделе, дорога была перекрыта. Солдат сделал ей знак остановиться.

– Es ist verboten zu weiter gehen. [1]

У Леа от растерянности вылетел из головы весь немецкий, которому с такими мучениями ее учила Руфь.

– Не понимаю.

Подошел офицер и на вымученном французском произнес:

– Проезд запрещен. У вас есть ausweis?

– Ausweis?

– Да, пропуск.

– Нет, я возвращаюсь к себе. Это наверху холма, – пальцем показывая в сторону Монтийяка, сказала она.

– Neiny нет ausweis, нет проезда.

– Умоляю вас, посмотрите сами. Моя подруга рожает… ребенок… – выговорила она, показав на заднее сиденье машины.

Офицер нагнулся.

– Mein Gott! Wie heissen Sie? [2]

– Леа Дельмас.

– Gehoren Sie zur Familie der Montillac? [3]

Он дал солдату знак открыть проезд и сел на стоявший под деревом мотоцикл.

– Поехали, я провожу вас.

Иначе Леа представляла себе свое возвращение: все собрались вместе, чтобы ее встретить, порадоваться ей, приласкать ее. Нет, сегодня ничего похожего: кругом безлюдно, пусто на ферме, в погребах, в доме, в амбарах. И даже животные словно бы исчезли. Все было спокойно, слишком спокойно.

– Мама, папа, Руфь! – кричала она, входя в дом через просторную кухню. Побежала, распахнула настежь дверь, выходившую на лестницу, которая вела к жилым покоям. Снова закричала:

– Мама, папа! Я здесь!

В столовой, в гостиной, в отцовском кабинете занавеси были задвинуты, словно солнце было слишком ярким. Леа пришлось примириться с очевидным: дом пуст. Постепенно смеркалось. Поддерживая Камиллу, немецкий офицер ждал на кухне.

– Wo soil ich Sie hinlegen? [4]

– В мою комнату.

Леа пошла первой. В комнате воздух был спертым. Она отправилась в бельевую за простынями. С помощью немца разобрала кровать. Камилла постанывала на кресле, куда тот ее усадил. Они бережно уложили ее на простыни, которые пахли лавандой.

– Ist denn niemand da? [5]

Прыгая через ступеньку, сбежала она по лестнице вниз. В отцовском кабинете царил полный беспорядок. С трудом удалось ей найти его записную книжку. Номер доктора Бланшара, как и телефоны врачей в Сен-Макере, Кадийяке и Лангоне, – все они были друзьями дома, – не отвечал. Сквозь стены старого дома донесся крик. Куда они все запропастились? Новый вопль заставил ее выбежать из кабинета. Мимоходом она заметила извещение в черной рамке и подумала, что кто-то умер.

На кухне офицер трудился, не покладая рук. Он разжег плиту и поставил на огонь несколько кастрюль с водой.

– Konmit der Arzt? [6]

Леа отрицательно покачала головой и подошла к Камилле. Она смогла ее раздеть, оставив одну комбинацию, а потом села с ней рядом, держа за руки и вытирая ей лоб. Между схватками Камилла благодарила ее, стараясь, сколько могла, не кричать.

Вошел немец с тазом горячей воды. Он снял фуражку и китель, засучил рукава рубашки. Только теперь Леа заметила, что он молод и красив. Свисавшая на лоб длинная светлая прядь подчеркивала его молодость.

– Beruhigen Sie sick: es wird schon gut gehen [7], – произнес он, нагибаясь над Камиллой.

Показывая пальцем на нацистские значки на его гимнастерке, молодая женщина приподнялась, и такой ужас был написан на ее лице, что немец отступил.

– Ничего не бойся, – заставив ее лечь, сказала Леа. – Он помог довести тебя.

– Но он же немец… Не хочу, чтобы немец ко мне прикасался, чтобы он прикасался к моему ребенку. Лучше умереть.

– Так и будет, если ты не успокоишься. Не знаю, что произошло. В доме никого.

Сильная схватка помешала Камилле ответить. Потом еще и еще.

– Holen Sie mal Wasche. [8]

Леа подчинилась.

– У вас получится? – вполголоса спросила она, возвращаясь с грудой полотенец и двумя большими передниками.

– Mein Vater ist Arzt, ich habe ein paar Bucher aus seiner Bibliothek gelesen [9].

Пока он обвязывал вокруг пояса передник, Леа вымыла руки. "Хоть бы мама, наконец появилась, – подумала она. Чувствую, сейчас мне станет плохо".

– Na, те sagen Sie es aus franzdsisch: [10]Больше дерзости.

И обращаясь к Камилле:

– Мадам, крепитесь. Ребенок сейчас появится.

Одетая во все черное, Руфь толкнула дверь комнаты и должна была ухватиться за косяк, чтобы не упасть: немец, о чем она догадалась по его сапогам и форменным брюкам, держал на руках завернутого в полотенце, крошечного младенца, который испускал пронзительные вопли.

– Das ist ein Junge, [11] – сказал он с гордостью.

Леа бросилась в объятия гувернантки.

– Ох, Руфь, почему же тебя так долго не было? И где же мамочка? Вы обе мне так нужны.

– Здравствуйте, мадам, – с поклоном произнес немец. На его красном и вспотевшем лице сияла улыбка. – Все обстоит хорошо. Ребенок мал, но крепок.

Не отвечая, Руфь склонилась над Камиллой. С тревожным видом выпрямилась и выбежала из комнаты.

Чуть погодя вошел одетый в черный костюм доктор Бланшар. За ним проследовала Бернадетта Бушардо, тоже в глубоком трауре.

– Доктор, доктор, скорее…

– Что здесь происходит?

Врач понял сразу же.

– Бернадетта, займитесь ребенком. Руфь, принесите мою сумку с инструментами. Она в машине.

– Доктор, как вы думаете, она не умрет?

– Ничего пока не знаю. Похоже, у нее очень слабое сердце. А что здесь делает этот немец?

– Это он помог мне перенести сюда Камиллу. Он же принимал роды.

После того, как Бернадетта Бушардо забрала у него новорожденного, молодой человек неловко стоял посреди комнаты, вытирая руки о фартук. Руфь вернулась с врачебной сумкой и обратилась к нему по-немецки:

– Wir bedanken uns, mein Herr… [12]

– Leutnant Frederic Hanke [13]

– Леа, проводите лейтенанта. Auf Wiedersehen, mein Herr. [14]

Сняв фартук, Фредерик Ханке сухо откланялся и, натягивая китель, последовал за девушкой.

В коридоре они столкнулись с двумя сестрами, Франсуазой и Лаурой, одетыми во все черное. Они обнялись.

– Лаура, моя Лаура, как я рада тебя видеть… И даже тебя, негодница Франсуаза!

– Ох, Леа, как это ужасно!

– Что ужасно? Наконец-то мы снова все вместе, ребенок Камиллы здоров, война окончена, почти… – добавила она, косясь на немца.

– Что он здесь делает? – шепнула ей на ухо Лаура.

– Я тебе потом объясню. А где папа с мамой?

– С мамой?

На кухне Раймон д'Аржила, мастер-винодел Жюль Файяр, Амелия Лефевр и ее управляющий Опост Мартен, Альбертина и Лиза де Монплейне, Люк и Пьер Дельмасы, их соседи пили из больших бокалов сладкое белое вино поместья. Все эти люди утопали в неуклюжих черных костюмах. Женщины приподняли креповые вуали.

Увидев их, бросившаяся было к отцу Леа, замерла. Почему вдруг почувствовала она этот холод? За се спиной плакали Франсуаза и Лаура, немец заканчивал застегивать китель. Затянув ремень пояса, к которому была прикреплена черная кобура, он надел фуражку и, щелкнув перед Пьером Дельмасом каблуками, вышел.

Во дворе сорвался с места мотоцикл, и его рев показался страшно громким. Пока он был слышен, никто не шелохнулся.

На кухне, куда добрался, наконец, луч солнца, черные костюмы на фоне белых стен особенно резали глаза. На покрытом старой, местами протершейся клеенкой огромном столе мухи упивались стекавшим по бутылкам вином. Стенные часы пробили пять. Вернулись Руфь и доктор, но никто не двинулся с места. Леа напрягла слух. Почему она так задержалась? Неужели она не знает, что дочь ее ждет?

– Мама, – услышала она свой голос. – Мама?… Мама… – в ее сознании слово отдалось громким воплем. Нет, только не это… только не она… пусть все они умрут, лишь бы не она…

– Папа, скажи мне… где мама? Это же неправда, да? это кто-то другой?…

Леа оглянулась, чтобы разглядеть, кого недостает. Не было многих – дяди Адриана, братьев…

Ее сестры зарыдали громче. Все опустили головы. По щеке отца – как же он постарел! – сбегала слеза. Руфь притянула ее к себе.