Голубой велосипед

17

Больше недели Леа находилась в состоянии полного оцепенения; она не плакала, не разговаривала, ела то, что ей давали, спала, свернувшись калачиком, в маленькой кроватке в детской, принимала выписанные доктором Бланшаром лекарства и проводила долгие часы на террасе, глядя прямо перед собой. Ни отец, ни Руфь, ни сестры не могли вывести ее из этого состояния. Сердце гувернантки сжималось, когда она видела этот неподвижный тоненький силуэт, повернувшийся, словно в ожидании кого-то, к верделейской дороге.

Однажды в одном из сундуков детской Леа обнаружила старую блузку из розового шелка, когда-то принадлежавшую матери. Это, наконец, вызвало слезы, которые и принесли ей облегчение. Услышав, как та плачет, Камилла в белой ночной рубашке дотащилась к ней из своей комнаты и тем же мягким тоном, что был у Изабеллы, сумела произнести слова, которые немного облегчили горе Леа.

Опьяневшая от слез, измученная рыданиями, Леа заснула на руках у Камиллы.

Проснувшись одна несколько часов спустя, она вымыла лицо, зачесала волосы назад и прошла в комнату матери. В комнате с закрытыми ставнями еще стоял аромат духов Изабеллы. С букета роз у тщательно убранной постели осыпались лепестки. Леа встала на колени у материнского ложа и прижалась щекой к белому пикейному покрывалу. Слезы тихо текли по ее лицу.

– Мамочка… бедная моя мамочка…

Вошел отец и преклонил колени рядом с дочерью.

– Завтра утром мы вдвоем сходим на кладбище, – сказала она. – А теперь расскажи мне, как это произошло.

– Ты действительно хочешь знать?

– Да.

– Тогда пойдем в мой кабинет. Здесь у меня не хватит духа.

В кабинете Пьер Дельмас выпил один за другим два стакана портвейна. Усевшись на кожаном изрядно потертом диване, Леа ждала.

– Это случилось в ночь с 19 на 20 июня. Твоя мать отправилась в Бордо посетить Женскую католическую лигу действия, членом которой состояла, чтобы помочь в размещении и трудоустройстве беженцев. На ночь она должна была остановиться у твоего дяди Люка. Вскоре после полуночи началась воздушная тревога. Бомбы падали по всему городу, у доков, в районе Бастиды, в Люзском проезде, в квартале Сен-Серен, с десяток упал между улицами Давида Джонстона и Камиллы Годар, на улице Рампар, рядом с Южным вокзалом, на бульваре Эльзаса-Лотарингии, в убежище на Дамурских аллеях, где нашли свою смерть множество людей. Одна из бомб упала совсем рядом с особняком командующего округом, где находились рабочие кабинеты маршала Петена и генерала Вейгана.

Леа с трудом сдерживала нетерпение. Какое ей было дело до того, где падали бомбы? Единственное, что ей хотелось узнать, – как погибла мать.

Пьер Дельмас налил себе еще стакан.

– Вместе с другими дамами-патронессами твоя мать вышла из здания Женской католической лиги, чтобы пройти в ближайшее убежище. Конечно, она слишком долго медлила. Упавшая на улице Сегальс бомба ранила твою мать в голову и в ноги. Одним из первых там оказался парижский журналист, который доставил ее в госпиталь и известил меня. Когда я приехал, она находилась в бессознательном состоянии, из которого вышла лишь накануне кончины, 10 июля.

– Она что-нибудь сказала для меня?

Прежде чем ответить, Пьер Дельмас допил стакан. Чуть заплетающимся языком он произнес:

– Ее последним словом было твое имя.

Леа обожгло чувство полного счастья. Значит, мать думала о ней, умирая!

– Спасибо тебе, Господи, – прошептала она, бросаясь в объятия отца.

– Нам не следует плакать, моя драгоценная. По ночам она возвращается и разговаривает со мной.

Леа с удивлением взглянула на него.

– Да, папа, я верю, что она всегда рядом с нами.

Она вышла, не заметив на губах отца улыбки полной убежденности.

На следующий день Леа с отцом, вернувшись с кладбища, застали Фредерика Ханке в обществе еще одного офицера. Они спорили с Руфью. Судя по гневному выражению лица гувернантки, спор был горячим.

– Здравствуйте, господа, – сухо произнес Пьер Дельмас. – В чем дело, Руфь?

– Эти господа намерены здесь поселиться. Похоже, у них есть реквизиционное предписание.

– Это невозможно! – воскликнул он.

Увы, нет, казалось, говорил жест Фредерика Ханке, показавшего на бумагу, которую Руфь держала в руке.

– У нас нет места. Мы приютили родственников из Парижа и Бордо.

– Огорчен, месье, но приказы следует исполнять. Я лейтенант Отто Крамер. Мне нужны две удобные комнаты и помещение, где могли бы разместиться трое моих подчиненных. Мы постараемся не причинять вам больших неудобств, – на безупречном французском сказал офицер.

Лea буркнула:

– Это будет трудно.

– Вы не можете у нас оставаться, в доме траур, – с трудом сдерживая негодование, произнесла Руфь.

– Примите наше самое искреннее соболезнование. Не могли бы мы осмотреть дом?

Пьер Дельмас предоставил свою комнату лейтенанту, а сам перебрался в спальню жены.

– Занимайте мою комнату, вы с ней уже знакомы, – сказала Леа Фредерику Ханке.

– Не хочу вас прогонять, фрейлейн.

– Es ist schon gemacht [15] – возразила она, освобождая ящики своего комода.

– Клянусь вам, ничего нельзя было поделать. Приказ пришел из Бордо.

С той поры началось трудное сосуществование. Рано утром немцы спускались на кухню, где ординарец лейтенанта Крамера готовил им завтрак. Франсуаза, работавшая медицинской сестрой в госпитале Лангона, также была вынуждена вставать рано и часто встречала их у плиты, где кипятилась вода. Постепенно они стали обмениваться отдельными словами, а однажды она даже согласилась разделить с ними завтрак, честно говоря, более обильный, чем ее собственный. Остальное время дня их не видели: они находились либо в Лангоне, либо в Бордо. Вечерами возвращались поздно. Альбертина и Лиза де Монплейнс высоко ценили их ненавязчивость. Но Камилла, с трудом поправлявшаяся после родов, болезненнее других переносила их присутствие. Мысль, что под одной с ней крышей находятся немцы, вызывала у нее приступы бешенства, которые сильно ее изнуряли. Лечивший Камиллу доктор Бланшар решительно воспротивился ее переезду в Белые Скалы. По его словам, эта усадьба находилась слишком далеко, чтобы он смог туда приезжать ежедневно.

А очаровательный малыш, которого его мать назвала Шарлем, хотя и чувствовал себя хорошо и развивался нормально, нуждался, тем не менее, из-за недостаточного веса, в постоянном наблюдении. Камилле пришлось смириться. В конце недели ее свекр Раймон д'Аржила приезжал провести с ней и внуком два дня; общение с внуком помогало ему перенести отсутствие сына, от которого все еще не было известий.

Благодаря лейтенанту Крамеру вся семья легко получила пропуска, позволявшие посещать свободную зону. Смерть Изабеллы внесла беспорядок в жизнь дома. Вскоре Руфь обратила внимание на то, что в кладовой стремительно сокращаются запасы продовольствия: больше не осталось оливкового масла, мыла, шоколада, кофе, было лишь немного сахара и варенья, да несколько банок маринадов. Вместе с Леа и Франсуазой она отправилась в Лангон за покупками. В задыхавшемся от зноя Лангоне, улицы были безлюдны, а кафе или пусты, или заняты немецкими солдатами, пившими пиво с видом невыносимой скуки. Казалось, все лавки города подверглись разграблению: у бакалейщиков, торговцев обувью или одеждой товаров не осталось вообще. Пустовали витрины кондитеров, мясников. У виноторговца сохранилось несколько запыленных бутылок. Но немцы прошли и там, скупая вино для себя или для отправки семьям в Германию.

– Даже у торговца скобяными изделиями дела пошли прекрасно, – рассказывала бакалейщица мадам Воллар, вот уже много лет обслуживавшая семью Дельмасов. – У книготорговца, постоянно жаловавшегося, что в Лангоне ничего не читают, не осталось книг, не найти и карандаша. Да, в течение двух дней торговля шла замечательно. Теперь же для всех введены ограничения.

– Как же нам быть? У нас больше ничего нет, – воскликнула Леа.

– При вашей бедной маменьке до этого бы никогда не дошло. Послушайте, я видела ее накануне бомбардировки. Несмотря на карточки, мне удалось набить ей сумки. Но сегодня…

– Что вы могли бы продать?

– Ничего существенного. Что вам нужно?

– Кофе, мыло, оливковое масло, сахар…

– Кофе у меня больше не осталось. Есть цикорий. С молоком он очень хорош. Сегодня утром получила сливочное масло. Могу дать вам два литра оливкового и три килограмма сахара. Еще у меня есть немного какао, макаронных изделий и сардины.

– Несите все, что можете. И мыла…

– Хорошо. У вас есть карточки?

Вернувшись в Монтийяк, Леа и Франсуаза с общего согласия собрали в гостиной всю семью.

– Нам надлежит принять меры, если мы не хотим умереть с голода, – сказала Леа. – Придется вспахать лужайку рядом с прачечной и разбить там огород, купить цыплят, кроликов, поросят…

– Ох, нет! – остановила се Лаура. – Они скверно пахнут.

– Сама же будешь счастлива поесть ветчины и сала.

– И корову для молока, – добавила Лиза.

– Да, она составит компанию для Каубе и Лаубе, – закричала Лаура.

– Все это замечательно, – сказала Франсуаза. – А где мы будем пока что доставать мясо и бакалею?

– Договоримся с мясником в Сен-Макере: его сын – крестник вашей матушки. А Франсуаза во время поездок в Лангон сможет наведываться к мадам Воллар за бакалеей. И все же нам придется трудно, пока на огороде Леа не вырастут овощи.

– К тому времени маршал Петен все уладит, – сказала их тетка Бернадетта.

В Бордо Бернадетта Бушардо не вернулась. Она с благодарностью воспользовалась гостеприимством Пьера Дельмаса. Ее сын Люсьен убежал из дома, чтобы, как он писал в оставленном матери письме, присоединиться к генералу де Голлю. С той поры от него не поступало известий, и она воспылала к лондонскому дезертиру, как она называла генерала, неутолимой ненавистью. Ее наполнило удовлетворением сообщение от 2 августа о вынесенном тому заочно смертном приговоре.

В конце августа пришедшее из Германии письмо известило Раймона д'Аржила, что его сын после ранения находится в плену в Вестфаленгофе, в Померании. Жив! Он жив! Одинаковой силы радость вспыхнула в глазах и Камиллы, и Леа.

– Больше я сына не увижу, – сказал Раймон д'Аржила.

– Послушайте, дружище. Не портите нам радость. Что за глупости вы говорите! Лоран теперь скоро возвратится, – возразил Пьер Дельмас.

– Для меня – слишком поздно.

Такая убежденность смутила Пьера Дельмаса, который внимательнее пригляделся к своему другу. Действительно, тот постарел и очень осунулся за последнее время.

Второго сентября в Белых Скалах появился велосипедист и попросил о встрече с мадам д'Аржила.

– Зачем она вам нужна? – осведомился пожилой мастер-винодел.

– Я хочу передать ей известия о муже.

– О месье Лоране? О, месье, как его дела? Знаете, я помню его совсем крошечным, – с волнением произнес старик.

– Надеюсь, у него все хорошо. Мы вместе были в плену. Он доверил мне бумаги для жены. С той поры я больше его не видел.

– Мадам д'Аржила здесь нет. Она в Монтийяке, вблизи Лангона. Там же и месье д'Аржила-отец.

– Это далеко?

– Около сорока километров.

– Ну что же, немножко больше, немножко меньше…

– Будьте осторожнее. Поместье находится в оккупированной зоне. Мой сын вас проводит. Он знает дорогу.

К вечеру двое молодых людей без помех добрались до Монтийяка. Гостя сразу же провели к Камилле.

– Здравствуйте, мадам. Младший лейтенант Валери. Меня взяли в плен одновременно с лейтенантом д'Аржила. Из-за ранения в ногу он не смог бежать. Он передал мне бумаги для вас. Извините, что я так промедлил с выполнением этого поручения. У вас есть от него сообщения?

– Нет… или да. Знаю, что он был ранен и находится в лагере военнопленных в Померании.

– Слава Богу, он не умер.

– Вы любите его?

– Он добрый и мужественный человек. Все подчиненные его любили.

– А вам, месье, удалось бежать?

– Да.

– И что же вы намерены предпринять?

– Перебраться в Испанию, а оттуда в Северную Африку.

– Каким образом?

– В Бордо есть канал. Им занимается доминиканец.

– Доминиканец? – переспросила присутствовавшая при беседе Леа. – Как его зовут?

– Не знаю. Место встречи – в портовом кафе.

– Леа… ты не думаешь о…?

– Конечно, нет!… Младшему лейтенанту нельзя оставаться в Монтийяке, это слишком опасно…

– У нас остановились двое немецких офицеров, – пояснила Камилла.

– Каким образом вы предполагаете добраться до Бордо? – спросила Леа.

– Поездом.

– Все станции под наблюдением. К тому же сегодня вечером больше поездов не будет. Вы поспите в моей комнате.

– Нет, в моей, – запротестовала Камилла. – Из-за ребенка они не решаются меня тревожить.

– Ты права. Завтра утром я отправлюсь на станцию вместе с вами. Пока же никому ни слова. Нет смысла будоражить людей.

– Месье, наверное, вы проголодались? – спросила Камилла.

– Охотно бы перекусил.

Леа вернулась из кухни с подносом, уставленным тарелками с мясом, сыром, хлебом и бутылкой вина. Гость набросился на еду с жадностью, вызвавшей у женщин улыбку.

– Извините меня, – произнес он с набитым ртом. – Вот уже два дня, как у меня во рту маковой росинки не было.

– Мы вас покидаем, отдыхайте. Спасибо, месье, что принесли весточку от мужа.

Молодые женщины вышли из комнаты.

– Может, пройдем на террасу? – предложила Камилла.

– А ты чувствуешь себя достаточно окрепшей, чтобы туда дойти?

– Доктор Бланшар советовал мне немного двигаться. После того, как пришли новости о Лоране, я чувствую себя лучше, а письма, доставленные младшим лейтенантом, вселяют в меня уверенность, что я скоро его увижу.

Камилла присела на чугунную скамейку на террасе, увитой последними цветущими глициниями, разорвала толстый конверт и принялась читать.

"Моя обожаемая жена, если Богу будет угодно, младший лейтенант Вешери передаст тебе эти страницы, которые я писал в редкие мгновения затишья. Возможно, их чтение покажется тебе скучным, но я так измотан и подавлен, что мне трудно отвлечься от абсурдной повседневности. Знай только, что я не перестаю думать о тебе, о нашем ребенке. Лишь вы придаете мне силы, не позволяете терять надежду.

Моя любимая, прости меня за краткость и сжатость этой записки, но стольких соратников, стольких друзей видел я умирающими рядом со мной. Нужно, чтобы стало известно, как хорошо они сражались. Не забывай об этом, ибо немало, может быть, найдется таких, которые скажут, что все французские солдаты бежали от врага. Увы, по отношению к некоторым это будет правдой. Я их видел, я видел тех, кто, побросав в придорожные канавы оружие, чтобы легче было бежать, грабил Реймс, я их видел и никогда не забуду. Однако видел я и незаметных героев, которые умирали, но не отступали. О них-то и надо помнить.

Береги себя. Да благословит Бог тебя и Леа.

В окрестностях Вель-ле-Роз, 15 июня 1940 года.

P.S. Посылаю тебе странички моего дневника".

"Бедный Лоран", – подумала Камилла. Она сняла скрепку с тонкой пачки исписанных карандашом страниц. Устроилась удобнее для долгого чтения, повторяя вслух, как обычно, отдельные описания для Леа.

«28 мая 1940 года. Вторник.

Застаю Удуа в местном бистро. Он совсем без ног. За четыре дня проделал со своими лошадьми 245 километров. Многие из лошадей ранены. Остаток дня провожу в поисках фуража на окрестных фермах.

29 мая 1940 года. Среда.

Вместе с Удуа и Вяземским отправляюсь в дорогу на лошади. Болтаем всю ночь. Мы проезжаем Конжи, Пюизье, Сенневьер, Нантей, Барон. В 6 утра устраиваемся на ферме. Отдохнув несколько часов, приступаем к проверке снаряжения и оружия, поскольку приближаемся к фронту. Нас навещает полковник. Выезд в 23 часа 30 минут.

30 мая 1940 года. Четверг.

Около часа ночи проезжаем Санлис. Проделав 40 километров, прибываем на место в 7 часов 30 минут. Эскадрон размещается на лугу. Трудно с водой.

31 мая 1940 года. Пятница.

Сбор в час ночи, отъезд в 1.30. Небольшой переход в 25 километров до Буа-дю-Парка, где становимся лагерем. Днем на своем грузовике еду за провиантом в Бове. В городе спокойно; лавки открыты. Покупаю местную газету. В 16 часов выезжаю с поручением подготовить следующий лагерь в Экенне. В 22 часа, когда часть уже расположилась на отдых, полковник извещает меня, что мы должны двигаться дальше. Мы трогаемся в путь, куда глаза глядят.

3 июня 1940 года. Понедельник.

Пока мы завтракаем вместе с Вяземским, в лесу, за третьим эскадроном, упал самолет. Все ринулись туда. Летчик, к счастью, уцелел. Англичанин, парень ростом метр девяносто. Полковник приказывает мне сопроводить летчика на базу, находящуюся в 6 километрах от Руана. Возвращаясь, задерживалось в Гурне-ан-Бре, чтобы купить бутербродов и шоколад. Магазины ломятся от товаров, и все дышит спокойствием. Ужин на КП. Идет разговор о нашей отправке в Форж-лез-О. Прогулка по лесу с Иваном Вяземским. Мне все больше нравится разговаривать с ним. В полку не знаю другого столь же интересного человека, который привлекал бы меня так, как он. Хорошо сложенный красавец, очаровательный, несмотря на большие уши, с медленными движениями и отсутствующим взглядом, наделенный острым умом и прекрасной душой. Он взял меня как бы под свое крыло, познакомил с полком, сразу же потребовал, чтобы мы перешли на "ты”, и предложил дружбу, которая для меня драгоценна. Вместе с Удуа он здесь мой лучший друг.

4 июня 1940 года. Вторник.

Спокойный, без событий день. Трудно найти сено.

5 июня 1940 года. Среда.

Пишу при свете укрепленной на перевернутом ящике свечи. Обеспечив провиант, зашел, как всегда спозаранку, к деревенскому парикмахеру подстричь волосы и побриться. Мой подбородок был весь в пене, когда, размахивая приказом по бригаде, влетел Вяземский: "Сегодня утром на Сомме противник перешел в наступление и благодаря мощной технике смог прорвать во многих местах оборону дивизии". Мы догадываемся, что это значит… Стоит ужасающая жара. Над нами пролетают многочисленные самолеты. Довольно близко рвутся снаряды. Добиваюсь от капитана разрешения вернуться к своим обязанностям связного и следовать за КП на своей колымаге вместе с водителем. Мы трогаемся в 14 часов и обгоняем полк в облаках пыли. Неоднократно обеспечиваем связь с авангардом. К 16 часам останавливаемся в еще не покинутом жителями Орнуа, где я опустошаю бистро, чтобы дать напиться всему КП. Отправляемся дальше и под Бельная попадаем в невероятную пробку. Жители бегут. Эскадроны блокированы. Меня находит офицер, сообщающий, что генерал Майяр хочет немедленно видеть полковника. Мы отправляемся вчетвером: полковник, Крискенс, Вяземский и я. Разложив карты на крыле "панхарда", генерал объясняет, что немцы совсем близко, и он намерен атаковать танками 4-го гусарского Варлюс. Сегодня утром противник переправился через Сомму. Речь о том, чтобы остановить продвижение противника на Бове. Полковник диктует приказ о занятии эскадронами линии обороны и прерывается, чтобы приказать мне ехать немедленно в Орнуа и забрать оставленные там боеприпасы, мины. Я немедленно отправляюсь. Время – около 18 часов. Вернувшись, обнаруживаем, что немецкие танки уже совсем рядом. Они движутся в объезд деревни, между нашими боевыми порядками. Узнаю, что грузовик Шевалье подорвался на мине на выезде из Орнуа. Почти совсем темно. Стреляют со всех сторон. Встречаю раненного в спину и куда-то бредущего во мраке Шевалье. Он очень мужествен и не жалуется. Вместе с ним дожидаюсь приезда врача. Тот мне говорит, что рана серьезна. Я пожимаю руку Шевалье, которого вывозят в тыл.

Обнаруживаю КП в Бромениле, где находится и Удуа со своими людьми и лошадьми. Он мне сообщает, что нас передали в распоряжение генерала де Контан-сона. Время – 23 часа, и я могу немного вздремнуть.

6 июня 1940 года. Четверг.

В 2 часа ночи КП перебирается во Френвиль, а эскадроны занимают позиции на линии обороны. На рассвете в замке Авен обеспечиваю связь с Наварром. Нас захватывает врасплох группа низко летящих бомбардировщиков. Мы выскакиваем из машины, чтобы укрыться за стеной. Пролетая, самолеты обстреляли автомобиль из пулеметов. Я видел, как пули пробивали его крышу. В конце концов они улетели. Мы едем дальше в направлении Аргеля.

8 часов. Несмотря на натиск немецких танков, на КП все спокойно. За ночь полк переместился на другую позицию. Вскоре я выезжаю в сторону Орнуа. Там встречаю изрядно перепуганного лейтенанта-сапера, который говорит мне, что дальше бесполезно устанавливать мины. Деревня окружена. Перестрелка приближается. Я у него спрашиваю, намерен ли он оставить деревню. Он отвечает: "Конечно, нет". Предлагаю ему свою помощь. Задерживаю трех убегающих сенегальских стрелков. Через час с ужасом увижу, как их разом косит пулеметная очередь. Рвота скручивает меня пополам. Не будь моего рвения, бедняги стали бы, вероятно, дезертирами, но остались живы. Со всех сторон свистят пули. Рядом с безжизненным телом подбираю винтовку и стреляю: в кустах крик. Выпрямляется человек, он без каски. Нас отделяет не больше десяти метров. Меня поражают его молодость и светлые волосы. Из его пробитого горла хлещет кровь. Его глаза широко раскрыты, и он падает, глядя на меня. Чей-то голос кричит: "Лейтенант! Лейтенант! Не оставайтесь там!" Скорее подчиняясь инстинкту, чем разуму, бросаюсь на землю. На мою спину сыплются камни. На дороге два опрокинувшихся мотоцикла. Рядом с ними лежат перерезанные очередью солдаты. Один из мотоциклов цел: я его заимствую в надежде добраться до КП. В 4 часа пополудни вручаю свое донесение. Не дав передохнуть, мне вручают приказ отправиться с моим грузовиком за провиантом в Сенарпон. Выдаю в эскадронах на два дня продовольствие. 9 часов вечера. Я измотан до предела».

– Держи, почитай. – Камилла протянула странички Леа. – Шарль плачет, и мне надо им заняться.

Взяв дневник, Леа продолжила чтение.

"7 июня 1940 года. Пятница.

В момент, когда по всей линии фронта идет немецкое наступление, нахожусь на КП у Рогана-Шабо. Бомбардировки усиливаются, немецкий натиск становится более решительным. Еду во 2-й эскадрон, где только что был убит Колон; Керожа, а затем и Роган-Шабо ранены.

В 20.30 полковник, потерявший связь с Сезом, отправил меня к нему подтвердить приказ об отходе. Стремительно отступаем под бомбами.

На рассвете оказываемся в Канневиле (25 километров). Переход был очень трудным: край опустошен, много разрушенных домов. В 5 часов нас собирает полковник. Мы окончательно отрезаны. Будем пытаться выйти к Сене, обеспечивая отход Альпийской дивизии. Полковник извещает меня, что вот уже 48 часов, как прекратилось всякое снабжение. Я предлагаю забить несколько голов скота, реквизировать булочную и запастись сидром. Вместе с Вяземским находим 500 килограммов хлеба. С остальным эскадроны разберутся сами.

9 июня 1940 года, воскресенье. 10 июня 1940 года, понедельник. 11 июня 1940 года, вторник.

На линии Овиллье – Мортимер полк организует центр сопротивления. Немцы проникают отовсюду. К 17 часам получаем приказ оторваться от противника. Отрыв крайне тяжел. Когда прибывает 3-й эскадрон, оказывается, что занят Сен-Жермен, наш единственный путь к отступлению. Завязывается уличный бой, в котором убит Дошез. Немцы отступают, и мы проходим вместе со 2-м и 4-м эскадронами.

Нахожу время забить трех коров и раздать мясо. Затем сразу же отправляемся в замок, названия которого никто из нас не знает, где размещается КП. Новая организация обороны. Мы узнаем, что полностью окружены. Веду единственное оставшееся мотострелковое отделение на поддержку 3-го эскадрона, свой КП устраиваю в убежище у Стерна. Успеваю узнать, что Сез вместе с тремя взводами захвачен в плен в Бсланкомбре и… кругом ад. Попытавшийся организовать оборону, слева от меня Казнов убит, потом наступает черед Шамбона, который сражен осколком снаряда в горло рядом с Оду, позже серьезно ранен Стерн. Мотострелковое отделение разгромлено немецкими танками. Убит Эшанбреннер, ранены Люиро, Бранило, Нова, Сартен.

Собрав уцелевших, веду их на КП, расположенный в каменном карьере под приморским обрывом. Немецкие танки приближаются на двести метров и расстреливают нас из 37-миллиметровых орудий зажигательными снарядами. Сосредоточенные у въезда в Вель-ле-Роз грузовики с боеприпасами взрываются один за другим. Небо полыхает. Лошади изумительно спокойны.

Ночь лихорадочного ожидания. Под укрытием обрыва сдерживаю нетерпение, делая эти записи при свете свечи, укрытой за натянутой на две винтовки шинелью. Винтовки закреплены камнями. Вот уже некоторое время тихо. Отчетливо слышен шум прилива. По другую сторону моря – свобода и, может быть, жизнь. Я думаю о моей дорогой Камилле, о нашем ребенке, который рискует так никогда и не узнать своего отца, о порывистой замечательной Леа, о моем отце, о земле Франции, захваченной врагом, обо всех моих друзьях, погибших ради того, чтобы она жила свободной, и самопожертвование которых оказалось бесполезным, о том немецком солдате, которого я, так ненавидящий насилие, убил. Меня охватывает странное спокойствие. Ночь тиха, прекрасна. Запах моря смешивается с жарким запахом лошадей".

С маленьким Шарлем на руках Камилла подошла к открытому, выходящему в парк окну, пытаясь рассмешить младенца, чтобы самой сдержать набегающие слезы.

Леа в глубоком волнении продолжала читать.

"На рассвете 12 июня 1940 года. Среда.

Мы узнаем, что только три английских транспорта смогли загрузиться (один выброшен на берег, а второй затонул при выходе из порта).

Ночью захвачен в плен Вяземский, исчез Мениль. От 4-го эскадрона под командованием Дюма уцелела лишь небольшая группа, включая Понбриана и меня, а также пятидесяти солдат из 226 человек, бывших в эскадроне изначально. Майор Ожер выделил мне для обороны участок обрыва на северо-восток от Вель, Расставив людей, поднимаюсь наверх. В трех-четырех километрах к востоку, югу и западу маневрируют танковые колонны.

К полудню снова и снова подвергаемся обстрелу из 37-миллиметровых трассирующими пулями. Ранены Рувье и еще несколько человек.

Майор Ожер дает мне знать, что упорствовать бесполезно, и мы спускаемся в деревню, чтобы организовать сопротивление на фермах. Вместе со своими людьми отстреливаюсь до 16 часов. Меня ранило в ногу, и я падаю на колени. Когда заканчиваются боеприпасы, мы укрываемся в ожидании наступления темноты в амбаре. Но около 17 часов в наше убежище врываются немецкие солдаты с автоматами. Отшвырнув свой разряженный револьвер, выхожу, опираясь на двух солдат. Увозят в овраг, где встречаем уцелевших из нашего полка.

Нас отправляют в полевой госпиталь, где я пока что нахожусь.

Младший лейтенант Валери делится со мной своим намерением бежать. Раненые ноги приковывают меня к койке, и я доверяю ему эти заметки и письмо для жены. Да хранит его Бог".

Последние строки плясали перед глазами Леа. Всем своим существом чувствовала она пережитые Лораном испытания. За этими короткими записками ей угадывались выпавшие на его долю страдания. Где он сейчас? Серьезны ли его раны? Он ничего об этом не пишет.

С маленьким Шарлем на руках вернулась Камилла. Она плакала.

– Что ты опять разревелась? Тебе же плохо станет. Сюда идет Руфь, поднимись вместе с ней к себе, – говорила Леа, отдавая ей листки.

Камилла спрятала дневник в карман платья.

– Камилла, вы опять плакали. Как это неразумно! Подумайте о сыне. Ну, пошли.

Ничего не ответив, молодая женщина позволила себя увести.

Лea осталась одна с ребенком. Ничто в природе не выдавало обрушившегося на землю несчастья. С тревожной нежностью, как в лицо любимой матери, пораженной, может быть, неизлечимой болезнью, вглядывалась в окружающее Леа. Все выглядело таким же, как всегда. Под вечерним ветерком подрагивали листья виноградных лоз, вдали лаяла собака, а на дороге кричали дети.