Голубой велосипед

15

Поздней ночью они проселочными дорогами доехали до деревни Ля Тримуй во Вьенне. В глубине машины бредила Камилла, ее лицо было покрыто холодным потом. На деревенской площади, у реки, прямо на земле спали беженцы. Открылась выходившая на улицу дверь кафе, и оттуда пробился слабый желтый луч света. Заведение было забито народом. Остановив машину, Тавернье вышел. В нос ему ударил запах пива, дыма и грязи.

– Кружку пива, – попросил он усатого хозяина, облокотившись о стойку.

– Не осталось.

– Тогда коньяку.

– То же самое, весь продан.

– А ром?

– Нет ничего. Даже лимонада. Они все выпили.

– А что можете предложить?

– Есть анисовка.

– Сойдет.

Никогда Франсуа Тавернье не пил с таким наслаждением анисовую водку. Заказав еще рюмку, он отнес ее Леа, усевшейся на пороге кафе, у открытой двери. Даже не поблагодарив, она жадно схватила анисовку и выпила.

– Вы не спросили, где найти врача?

– Еще нет. Как она?

Леа только пожала плечами.

Франсуа вернулся в кафе.

– Не подскажете ли адрес врача?

– Никого больше нет. Папаша Винью умер, а тот, кто его заменил, сломал ногу. Надо ехать или в Монморийон или в Блан, там есть больницы.

– Какой город ближе?

– Монморийон. Двенадцать километров.

– Там есть гостиница?

Хозяин расхохотался.

– Гостиница!… Подайте этому месье гостиницу! Их много, но вам не найти даже уголка, где можно приткнуться, даже свободной подстилки. Людей везде, что сельдей в бочке… К тому же неизвестно откуда поступил приказ гражданских дальше Монморийона не пропускать. Там тысяч пятьдесят крутится, словно белки в колесе.

– А в Блане?

– То же самое. Да еще бомбежки. Местный начальник приказал заминировать мост.

– Франсуа, скорее! Камилла умирает!

Возглас Леа оборвал разговор.

– С вами больная?

– Да, беременная женщина.

Не переставая протирать стакан, к ним подошла хозяйка, полная особа с сердитым лицом.

– Может, я смогу вам помочь. Когда будете в Монморийоне, переправьтесь через Старый мост, затем по правую руку найдете улицу Пюи-Корне. Четвертый дом слева – дом моей двоюродной сестры мадам Трийо. Передайте ей, что это я, Люсьена, вас к ней послала. Если будет в состоянии, она вам поможет.

Франсуа Тавернье крепко пожал ей руку.

– Огромное спасибо, мадам.

Она буркнула:

– Не за что, не за что!

Проезд через Монморийон был незабываем. Улицы и площади забиты транспортом. Церкви, а также школа и зал собраний превращены в ночлежки. Немало поблуждав и не встретив никого, кто мог бы показать дорогу, они наконец нашли Старый мост, а затем и узенькую улочку Пюи-Корне.

Леа уже отчаялась достучаться, когда дверь приоткрылась.

– Что это такое? Как можно так поздно беспокоить людей?

– Вы не мадам Трийо? Меня прислала ваша сестра Люсьсна.

Дверь распахнулась.

– Люсьена? Чего она хочет?

– Ничего. Просто она сказала, что, вероятно, вы окажетесь в силах нам помочь. Моя подруга больна.

– Что с ней?

– Она беременна и вот уже много часов в обмороке.

– Бедняжка. Входите.

Франсуа с безжизненной Камиллой на руках прошел в небольшой домик.

– У меня тесновато. Тут еще родственники из Парижа вчера приехали. Осталась только моя комната.

– Но, мадам…

– Пожалуйста, без церемоний. Мы, женщины, обязаны помогать друг другу в подобном положении. Помогите-ка мне сменить простыни.

Вскоре Камиллу уложили в постель мадам Трийо, одев в одну из ночных рубашек доброй женщины.

– Еще не все. Теперь надо отыскать врача. Сейчас они работают без передышки. Сначала загляну к доктору Сулару. Если он еще не вернулся, пойду к доктору Рулану. Человек он строгий, но врач хороший.

Она накинула старенькое пальтишко.

– Я ненадолго. На кухне на плите найдете кофе, в хлебнице есть хлеб. Масла, увы, не осталось. На верхней полке буфета у меня еще есть несколько банок варенья. Откройте одну.

Усевшись за большим кухонным столом, накрытым клеенкой в синюю клетку, Франсуа Тавернье смотрел, как Леа опускает в чашку с кофе третий кусочек намазанного клубничным вареньем хлеба.

Под глазами у нее были круги, выглядела она бледной и усталой.

– А вы не едите? – с набитым ртом спросила она, косясь на его ломоть хлеба.

С улыбкой он пододвинул ломоть к ней.

– Спасибо, – сказала она и быстренько схватила хлеб, словно боясь, что Франсуа вдруг передумает.

Допив последнюю каплю кофе, Леа, наконец-то наевшись, откинулась на спинку стула.

– Я так проголодалась.

– Я заметил, у вас есть все признаки людоедки.

Пробило два. Облокотившись на стол, положив голову на ладони, Леа думала. Что делает она в этом незнакомом доме с умирающей на руках, вдали от тех, кто ее любит? Ее родители наверняка сходят с ума от беспокойства.

– Перестаньте так смотреть на меня.

– Неужели мы не можем хоть ненадолго заключить мир?

На пределе сил встав из-за стола, Леа собрала чашки, поставила их в мойку. Франсуа задержал ее, когда она проходила мимо.

– Упрямица, почему вы так противитесь? Согласен, вы меня не любите. Но заниматься любовью вам нравится. Послушайте, не упирайтесь. Знаете ли вы, что это лучшее средство избавиться от страха? Вчера, девочка, скажу не хвастаясь, вам повезло: многим женщинам иногда требуются годы, чтобы открыть для себя наслаждение. А вы, Леа, сотворены для любви. Так не отвергайте же ее.

Пока он говорил, его руки скользнули под юбку девушки, а пальцы нащупали влажную впадинку, которую мягко раздвинули.

С участившимся дыханием, с затуманенным взглядом Леа отдавалась наслаждению, которое накатывало волнами. Не отпуская ее живота, Франсуа положил Леа и медленно в нее проник. Как и накануне, наслаждение было долгим. Чувствуя, как сильно бьются их сердца, они на какое-то мгновение застыли, забыв о времени. Когда он поднимался, оба испытывали последнюю дрожь наслаждения. Приведя себя в порядок, Франсуа помог ей встать и долго прижимал к груди, нашептывая в ее волосы нежные слова:

– Моя возлюбленная… моя малютка…

Пока успокаивалось ее тело, она позволяла тихому голосу своего любовника убаюкивать ее.

Леа оправляла платье, когда появилась мадам Трийо в сопровождении врача.

– Это доктор Рулан.

– Где ваша больная?

Мадам Трийо провела его в спальню. Леа проследовала за ними.

Едва доктор увидел Камиллу, как от усталости, наложившей свой отпечаток и на его лицо, и на его походку, не осталось и следа. Он отодвинул одеяло и внимательно ее прослушал.

– Давно она в таком состоянии? – спросил он, откладывая стетоскоп.

– Точно не скажу, – ответила Леа. – Пожалуй, с шести вечера.

– У нее уже случались такие же долгие обмороки?

– Таких продолжительных не было. Но они часты и более или менее длительны. Летавший ее в Париже врач говорил, что ей надо соблюдать постельный режим, как из-за ребенка, так и из-за собственного сердца.

– Покажите мне лекарства, которые она принимает.

Леа прошла к машине и взяла сумочку Камиллы.

Вернувшись, она протянула врачу рецепты и пузырьки.

– Да, лекарства хорошие, но теперь потребуются более сильнодействующие. Чтобы поддержать деятельность сердца, я сделаю укол, но ни за что не отвечаю. Следовало бы ее госпитализировать, да свободных мест мот совершенно.

Через несколько минут после укола Камилла открыла глаза, но все еще оставалась слишком слабой, чтобы оглядеться вокруг. Франсуа присел на край кровати и взял в руки хрупкие пальцы больной.

– Камилла, теперь все будет хорошо. Вам следует отдохнуть.

– Дети, Боже мой, дети!…- простонала она.

Доктор Рулан отвел Леа в сторону.

– Вы родственницы?

– Да, – солгала она.

– Я очень обеспокоен. Сердце может отказать в любую минуту. Надо предупредить ее мужа, родителей… Впрочем, что за глупости я говорю! Муж, конечно, на фронте, а родители неизвестно где.

– Я везу ее к свекру в Жиронду.

– О поездке не может быть и речи. Если она справится с нынешним кризисом, ей надо будет до родов оставаться в постели.

– Вы хотите сказать, что мы должны здесь остановиться?

Врач не ответил. Из сумки он извлек все нужное для нового укола. Глаза Камиллы вскоре снова закрылись. Ее пульс, все еще слишком частый, стал более ровным. Врач уложил свои вещи в сумку. Лицо его снова стало серым от утомления.

– Нужно, чтобы при ней кто-нибудь находился постоянно. Как только она проснется, дайте ей три капли этого лекарства в стакане воды. В случае кризиса можете дать ей и десять капель. В течение дня я зайду снова.

– Не волнуйтесь, доктор, – сказала мадам Трийо. – Я займусь ею. В больных я разбираюсь.

– До свидания, мадам Трийо. Вы хорошая женщина. Отправляйтесь отдохнуть.

– Вы плохо выглядите, – добавил он, повернувшись к Леа.

Франсуа Тавернье проводил доктора до Старого моста. Вернувшись, он застал Леа заснувшей на заднем сиденье автомобиля. Он долго ею любовался, с волнением убеждаясь, что и во сне она сохранила облик строптивой девчонки.

Осторожно устроился он на переднем сиденье, высунув длинные ноги в окно автомобиля.

Леа разбудили голоса и стук вальков в руках женщих, полощущих белье в речке. Их стояло с десяток на коленях в ящиках с соломой. Усевшись неподалеку на перевернутую лодку, Франсуа смотрел на течение Гартампы, играющей меж камней. Чуть дальше в потоке колыхались длинные цветущие водоросли. Хлопая в ладоши, вышла на порог своего долга мадам Трийо.

– Завтрак на столе!

В залитой солнцем кухне на столе стояли большие чашки из толстого белого фаянса с красной каймой, полные дымящегося кофе, аромат которого, смешиваясь с запахом поджаренного хлеба, щекотал Леа ноздри.

– Присаживайтесь поесть. Не то остынет. Как и вчера, масла нет, но есть джем из айвы. Пальчики оближешь.

– Как спала наша подруга? – справился Франсуа.

– Очень хорошо. Она только сейчас проснулась, и я дала ей капли. Улыбнулась мне и сразу же снова уснула.

– Не знаю, как вас и благодарить, мадам, за все, что вы для нас сделали.

– Что вы! Это пустяки. Вот если останетесь на несколько дней, я попрошу вас принять участие в расходах. Увы, я не богата.

– Мадам, это само собой, разумеется, – сказала, пережевывая ломоть хлеба с джемом, Леа.

– Вы слушали последние известия? – спросил Франсуа Тавернье, показывая на пузатый радиоприемник, царивший на комоде среди семейных фотографий, букета роз в синей вазе и крупных обточенных снарядов времен первой мировой.

– Нет, побоялась его включать, чтобы не переполошить весь дом. Его звук плохо регулируется.

– Погляжу, не удастся ли мне его починить.

– Вы разбираетесь в радиоприемниках?

– Немного.

– Где бы я могла привести себя в порядок? – спросила Леа.

– Наверху, рядом с моей комнатой. Там не очень удобно, простая ванная. Я повесила чистые полотенца. Вот, возьмите эту грелку с кипятком. Там нет водопровода. Ваш муж уже отнес ваши вещи.

– Он не мой муж! – воскликнула Леа с силой, вызвавшей удивление мадам Трийо.

– Простите, мне так показалось.

Доктор Рулан зашел снова в одиннадцать часов. Его приятно удивило состояние здоровья пациентки. Умытая и причесанная Камилла, лежа на подушках, уже не выглядела такой измученной, как вчера. Только глаза в темных кругах да усталый взгляд свидетельствовали о ее страданиях.

– Я вами очень доволен, – сказал врач, прослушав ее. – Все менее серьезно, чем я опасался. Однако вам совсем нельзя двигаться. Я пришлю к вам сестру-сиделку, она будет вам делать уколы, которые я пропишу. Подлечитесь и скоро поправитесь.

– Когда мы сможем снова двинуться в путь?

– Пока об этом нечего и думать.

– Но, доктор…

– Никаких "но". Или покой, или гибель вашего ребенка, а, может, и ваша. Чудо уже то, что вы его не потеряли. Потерпите, ждать вам осталось не больше двух месяцев.

Доктор Рулан вновь спустился на кухню, чтобы выписать рецепты. В большой комнате шумели многочисленные парижские родственники, помогавшие хозяйке готовить обед, и рассказывающие в который раз о перипетиях поездки или смотревшие, как Франсуа Тавернье возится с приемником.

– Думаю, теперь он заработает.

После потрескивания стал слышен голос:

– К вам обращается маршал Петен.

В комнате все смолкли. Была половина первого дня 17 июня 1940 года.

"Французы, по призыву господина Президента Республики я с сегодняшнего дня осуществляю руководство правительством Франции. Уверенный в любви нашей замечательной армии, которая с героизмом, достойным ее давних воинских традиций, борется против превосходящего численностью и вооружением противника, уверенный в том, что своим мужественным сопротивлением она исполнила свой долг перед нашими союзниками, уверенный в поддержке ветеранов, которыми я с гордостью командовал, я приношу себя Франции в дар, чтобы смягчить ее горе.

В эту мучительную годину я думаю о несчастных беженцах, которые в крайней нужде бредут по нашим дорогам. Я выражаю им свое сострадание и свое сочувствие. С тяжелым сердцем говорю я вам сегодня, что следует прекратить бои. Этой ночью я обратился к противнику, чтобы спросить у него, готов ли он вместе со мной как солдат с солдатом с честью после борьбы изыскивать средства для того, чтобы положить конец военным действиям. Пусть все французы сомкнутся вокруг Правительства, которое я возглавляю во время этих тяжких испытаний, и заставят смолкнуть свою тревогу, прислушиваясь лишь к вере в судьбы своего Отечества ".

Когда стих этот дрожащий и хриплый голос, все сидели с опущенными головами. У многих по лицу бежали слезы, у большинства – слезы стыда, хотя мало-помалу их охватывало и трусливое облегчение.

Побледнев, Франсуа выключил радиоприемник и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.

Из всей речи Леа ухватила только одну мысль: "…надо прекратить бои". Война вскоре закончится, и Лоран вернется. Вихрем взлетела она по лестнице, чтобы объявить Камилле эту новость. Та разрыдалась.

– Почему ты плачешь? Ведь война закончена, маршал заявил об этом, и Лоран теперь вернется.

– Да, наверное, но мы проиграли войну.

– Она была проиграна уже давно.

– Несомненно, но я так молилась…

– … и поверила, что Бог тебя услышит? Молитвы, молитвы… войны выигрываются не молитвами, а самолетами, танками, военачальниками. Ты видела в небе наши самолеты? А наши танки? Ты встречала их на дорогах? А наши военачальники? Ты видела их во главе армии? Все те, кого мы видели, спасались бегством. Ты уже забыла зеленого от испуга полковника в его заваленном вещами лимузине, повторявшего: "Дорогу, дорогу! Я должен проехать на свой пост". Свой пост, так-то! Скорее в Испанию. А наши солдаты? Ты же видела наших замечательных солдат в их разношерстном обмундировании, с устаревшим вооружением, грязных, со сбитыми в кровь ногами, с одной-единственной мыслью в голове – бежать?…

– Ты преувеличиваешь; я уверена, что большинство хорошо воевало. Ты припоминаешь тех, кто защищал мост в Орлеане? Повсюду во Франции, повсюду люди сражались и сражались мужественно. И многие погибли.

– Зря.

– Не зря, а во имя чести.

– Чести? Не смеши меня. Честь – понятие аристократическое. Не каждому по карману обладать честью. Рабочему, крестьянину, лавочнику, барахтающимся в грязи, под бомбами, под обстрелом, наплевать на честь. Единственное, чего они хотят, – это не подохнуть, как собаки. И чтобы любой ценой, неважно – как, это прекратить. Они не хотели этой войны, они ее не понимают.

– Они не хотели войны, верно. Но неправда, что они хотят се прекратить любой ценой.

– Бедная моя Камилла, думаю, ты строишь иллюзии насчет человеческой природы. Увидишь сама, все они одобрят окончание военных действий.

– Не могу в это поверить. Оставь меня. Я устала.

Леа пожала плечами и спустилась вниз.

– …с ним мы будем спасены…

– …ты отдаешь себе отчет, он приносит себя в дар Франции…

– …настоящий патриот…

– …с маршалом в правительстве можно ничего не опасаться…

– …можно будет вернуться домой…

– …давно пора, дела не могут ждать…

– …боюсь, немцы обойдутся с нами очень сурово…

После этих слов доктора Рулана установилось удивленное молчание.

– Почему вы так думаете, доктор?

– Потому что они – победители и, конечно, не забыли жесткие условия мирного договора 1918 года.

– Это было нормально, они проиграли войну.

– Как мы на этот раз.

К мадам Трийо Франсуа Тавернье вернулся поздно вечером, крепко выпив. Она ждала его за вязанием на кухне.

– Мадам Трийо, пожалуй, я слишком основательно отметил наше поражение. Не каждый день удается стать свидетелем подобной выволочки… Германия, мадам, хотите, я вам скажу?… Германия – великая страна, а Гитлер – великий человек. Да здравствует Германия! Да здравствует Гитлер!

– Замолчите же, вы весь квартал переполошите, – заставляя его сесть, говорила она. – Уверена, вы так ничего и не ели целый день. Съеште-ка тарелку капустного супа. Ничто так не преображает человека.

– Вы чудесная женщина, мадам Трийо, но Германия, поверьте мне…

– Да, знаю, великая страна. Ешьте ваш суп, он остывает.

Проглотив последнюю ложку, он рухнул головой на стол. Хозяйка тихо убрада тарелку.

– Бедный малый, – прошептала она, гася в комнате свет.

Спустившись на другой день утром на кухню, мадам Трийо застала Франсуа Тавернье свежевыбритым и причесанным за приготовлением кофе.

– Здравствуйте, мадам. Вы встали слишком рано, я надеялся сделать вам сюрприз, приготовив завтрак. Сегодня утром я раздобыл молока, масла, свежего хлеба.

– Здравствуйте, месье. Как вам это удалось?

– Вчера, совершая обход кафе Монморийона, я приобрел друзей. Мне досадно за вчерашнюю ночь. Вы меня простите?

– Не будем об этом говорить. Все забыто. Уверена, мой покойный муж тоже напился бы.

– Спасибо, мадам. А как больная?

– Много лучше. Этой женщине нужны лишь покой и отдых.

– Давайте поедим. Кофе уже готов. Сегодня зайду в мэрию, попытаюсь разузнать, где мой полк. В крайнем случае, вернусь в Париж.

– Вы оставите этих двух дам одних?

– Мадемуазель Дельмас вполне способна обойтись без меня. Вчера телефонной связи не было. Может, сегодня ее восстановят. Тогда я позвоню ее родным, чтобы их успокоить. И не могли бы вы назвать мне магазин, где бы я мог купить белье, рубашки и костюм?

– Выбор не богат. Загляните к Рошону или Гийонно. Первый магазин находится на площади у крытого рынка, второй – на углу большой улицы и бульвара.

– Еще один вопрос. Не знаете ли вы квартиры или дома, который можно было бы снять для моих друзей?

– Сейчас нет ничего. Первые беженцы заняли то немногое, что имелось. Но через несколько дней будет видно. Люди уже поговаривают о возвращении домой. А пока обе дамы могут оставаться здесь.

– С вашей стороны это более чем любезно. Но ведь вы сами остались без спальни!

– Ба! В моем возрасте не требуется много сна. Мне хватает и матраса где-нибудь в углу.

– Молодеешь душой, встречая таких людей, как вы.

– Здравствуйте, – сказала Леа, входя в комнату, лицо у нее было заспанным и волосы всклокочены.

– Здравствуйте, малышка. Хорошо спали?

– Не очень. Камилла всю ночь была неспокойна.

– Как она сегодня? – спросил Франсуа.

– Думаю, неплохо, раз ей захотелось поесть.

– Добрый знак. Я сама отнесу ей поднос с завтраком, – сказала мадам Трийо, вставая.

Франсуа тоже поднялся:

– Не беспокойтесь, мадам. Я о ней позабочусь.

Он ловко расставил на неуклюжем деревянном подносе красивую фарфоровую чашку, корзиночку с ломтиками хлеба, масло, сахар и варенье. А в качестве добавки взял миску черешни, полную до краев, и розу из синей вазы. Довольный собой, он показал поднос женщинам.

– Правда, неплохо?

– Великолепно, – подтвердила мадам Трийо.

– И вы считаете, что она все эго съест? – съязвила Леа.

– Вы забыли молоко и кофе, – заметила хозяйка, ставя на поднос небольшой молочник и объемистый кофейник.

– В роли горничной я еще не очень хорош.

На кухне Леа небрежно лущила стручки гороха под лукавым взглядом хозяйки и откровенно восторженным ее прыщавого кузена.

– Не ждите меня к обеду, – сказал, входя, Франсуа. – Перекушу в городе.

– Вы куда?

– Поищу мастерскую для машины, загляну в мэрию, куплю одежду, позвоню вашим родителям и месье д'Аржила.

– Я отправлюсь с вами, – оставляя стручки, воскликнула Леа.

– Вы еще не готовы. Если хотите, присоединитесь ко мне на почте.

– Но…

Его уже не было. Леа снова села и принялась с ожесточением лущить горох.

Вернувшись около пяти вечера в темно-синем костюме сомнительного покроя, он застал Леа за глаженьем платья. Она слушала радио.

– Где вы пропадали? Я искала вас повсюду.

– Плохо искали! Городок невелик. Три часа я провел на почте, пытаясь дозвониться в Париж, а потом вашим родителям. Мне удалось их поймать, но очень быстро нас прервали.

– Как они поживают? – заволновалась Леа, поставив утюг.

– Вроде бы неплохо. Они тревожились из-за вас. Я их успокоил.

– Как бы мне хотелось поговорить с мамой!

– Попробуем завтра позвонить от доктора Рулана. Выходя с почты, я его встретил, и он любезно предложил воспользоваться его телефоном. Вам не кажется, что чем-то странно пахнет?

– Черт! Это из-за вас…

От такого нахальства Франсуа рассмеялся.

– Что передавали по радио? – крутя ручки, спросил он.

– Ничего, такая скука! Даже хорошей музыки не было. Посмотрите на мое платье! Что мне теперь делать?

– Там, где прогорело, вы можете нашить карманы.

– А это мысль! – весело проговорила Леа. – Но у меня нет подходящей ткани, – с досадой добавила она.

– Платье белое. Сделайте карманы из цветной материи и подберите в тон пуговицы.

Леа удивленно на него посмотрела.

– Совсем не глупо. Я и не догадывалась, что вы интересуетесь модой.

– Я всем интересуюсь. Не то что вы.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вот вы даже не заметили, что я одет по последней моде Монморийона.

Окинув его безразличным взглядом, она ответила:

– А вам к лицу.

– Благодарю. Из ваших уст этот комплимент меня трогает.

– Перестаньте крутить эти ручки.

– Ищу лондонское радио, чтобы узнать, как идет война. Может, англичане осведомлены лучше нас.

"Говорит Лондон. К вам обращается генерал де Голль…"

– Кто такой этот генерал де Голль? – спросила Леа.

– Помолчите. Потом расскажу.

"Военачальники, много лет стоявшие во главе французских армий, образовали правительство. Ссылаясь на поражение наших армий, это правительство вступило в сношения с врагом, чтобы остановить сражение.

Конечно, нас захлестнула и захлестывает сила сухопутной и воздушной техники противника. Значительно больше, чем численностью, наши военачальники были ошеломлены танками, самолетами, тактикой немцев, причем до такой степени, что оказались в том положении, в котором сейчас и находятся.

Но сказано ли последнее слово? Должна ли исчезнуть надежда? Окончательно ли поражение? Нет!

Поверьте мне, мне, говорящему с вами со знанием дела и уверяющему вас, что для Франции ничто не потеряно. Те же средства, которые нанесли нам поражение, могут однажды обеспечить нам победу, ибо Франция не одинока! Она не одна! Она не одна! За ней стоит обширная империя. Она может сплотиться с Британской империей, которая удерживает моря и продолжает борьбу. Она может, как и Англия, без ограничений использовать гигантскую промышленность Соединенных Штатов.

Эта война не ограничивается несчастной территорией нашей страны. Не битва во Франции решит ее исход. Эта война – война мировая. И каковы бы ни были все ошибки, все упущения, все страдания, в мире имеются необходимые средства, чтобы однажды сокрушить наших врагов. Сегодня мы раздавлены технической мощью, но в будущем сможем победить сами благодаря превосходящей технической мощи. В этом судьба мира.

Я, генерал де Голль, приглашаю французских офицеров и солдат, находящихся на британской территории или намеревающихся прибыть туда со своим оружием, я приглашаю французских инженеров и рабочих, специалистов военной промышленности, находящихся на британской территории или намеревающихся прибыть туда, связаться со мной в Лондоне. Что бы ни случилось, пламя французского сопротивления не должно угаснуть, оно не угаснет.

Завтра, как и сегодня, я выступлю по лондонскому радио".

В задумчивости Франсуа Тавернье выключил радио и принялся шагать из конца в конец комнаты. Сидевшая на стуле в углу мадам Трийо, незаметно вошедшая в начале речи, уголком передника вытирала глаза.

– Что с вами, мадам?

– Ничего, это от радости.

– Радости?

– Да. Этот генерал… Как его зовут?

– Шарль де Голль.

– Да, именно так. Де Голль… Он сказал, что пламя французского сопротивления не угаснет.

– Ну и что? Он в Лондоне, не во Франции. Немцы же не в Англии, а здесь. Если он хочет воевать, ему надо лишь вернуться, а не покидать трусливо свой пост.

– Леа, прекратите говорить эти глупости, – вмешался Тавернье. – Сами не знаете, что несете. Де Голль – искренний и мужественный человек. Я с ним встречался, когда он был заместителем государственного секретаря в министерстве национальной обороны. Он наверняка долго размышлял, прежде чем обратиться с воззванием, которое ставит его вне закона. А ведь он воспитан в воинских традициях подчинения приказу.

Мадам Трийо спросила:

– Вы присоединитесь к нему?

– Все будет зависеть от дальнейших событий. Прежде всего, мне надо попасть в свой полк. Сегодня я не ужинаю с вами, буду у мэра.

– А что же делать мне?

– Вам? Как истинно верный друг вы позаботитесь о Камилле, – прощаясь, шутливо раскланялся он.

На следующий день Леа дозвонилась до родителей. Она расплакалась, услышав нежный голос Изабеллы и хриплый от волнения голос отца. Что была за радость вновь услышать Руфь! Ей доставили удовольствие даже несколько слов, которыми она обменялась со своими сестрами, Франсуазой и Лаурой. Без конца расспрашивала она о поместье, о дядюшках и тетушках, о двоюродных братьях и сестрах, внезапно осознав, насколько она всех их любит. Ей хотелось рассказать матери об ужасе бомбежек, о гибели Жозетты, об убийстве мужчины, который хотел их ограбить, о глазах бабушки, увидевшей трупы дочери и своих внуков, о болезни Камиллы, о своем приключении с Франсуа. Но она только повторяла:

– Мамочка, мамочка, если бы ты только знала…

– Моя бесценная, мы с отцом приедем за тобой, как только будет возможно.

– Ох, да, мама. Мне так тебя недостает, я столько должна тебе рассказать, мне было так страшно. Я часто о тебе думала, спрашивая себя: "А как бы поступила мама?" Не всегда делала я так, как бы сделала ты. Часто вела себя эгоистично, как избалованный ребенок. Но скоро я буду с вами, буду спать в детской, в своей маленькой кроватке, а ты станешь приходить ко мне перед сном поболтать. Как в детстве, прижмешь меня к себе. Повиснув у тебя на шее, я смогу почувствовать аромат твоих духов, погладить твои прекрасные волосы. Ох, мамочка, как я тебя люблю! Когда вокруг нас все полыхало, я ужасно боялась, что больше тебя не увижу. Бомбежки – это жутко, гибнут люди, несчастные люди… Мамочка…

Рыдания не позволили Леа продолжать. Франсуа мягко взял у нее из рук трубку и передал Пьеру Дельмасу адрес его дочери и номер телефона доктора Рулана.

Поблагодарив врача, он увел Леа с собой.

Уже почти стемнело, на забитых автомашинами улицах – ни огонька. Воздух нежен. Проходя по Старому мосту, Леа заметила:

– Как пахнет водой!

Она любила этот запах реки, запах трав, рыбы и ила. Они подошли к дому мадам Трийо.

– Мне не хочется возвращаться. Что если мы пройдем в поле? Это недалеко, в конце улицы.

– Как вам угодно.

Леа взяла Франсуа под руку.

Они медленно шагали между двух каменных оград, за которыми простирались огороды. В конце дороги миновали полуразрушенные дома с заваленными всяческими отбросами подъездами. Вонь свинарника заставила их ускорить шаг.

Каменные ограды сменились живыми изгородями. Некоторые кусты цвели и благоухали. Какое-то время они шли по тропе, которая становилась все уже. Леа увлекла Франсуа в сторону лужайки, где под большим дубом стоял сарай. Когда она толкнула дверь, их опьянил запах сена.

– Это мой дом. Я его открыла вчера. Пахнет тут, как в Монтийяке. Мне здесь было так хорошо, так спокойно, что сегодня я снова вернулась сюда со своими книгами, – объяснила Леа, погружаясь в душистое сено.

Франсуа продолжал стоять. Не двигаясь, пытался он понять, чего ждет от него капризная девчонка. Он опасался совершить неловкость, которая оттолкнет се, снова сделав сурово-неприступной. Его так радостно удивило ее поведение после того, как они вышли из кабинета доктора Рулана. Ведь желал он только одного – заключить се в свои объятия. И не для того, чтобы заняться с ней любовью. Даже зная, что думает она о другом человеке, он был бы счастлив просто прижать ее к себе.

– Не стойте столбом, идите сюда. Можно подумать, что вы меня боитесь.

"Немножко", – подумал он, укладываясь рядом.

Долгое время они лежали молча.

– Почему вы меня не обнимите?

– Думал, вам не понравится.

– Ничего подобного. Обнимите меня.

Поначалу его поцелуи были мягки, ласки нежны.

– Крепче. Обнимите меня крепче.

Всю ночь они снова и снова занимались любовью, доходя до боли. Наконец, обнявшись, заснули, а их обнаженные тела покрывали следы царапин и укусов, прилипшее сено.

Разбудил их шум дождя. Было прохладно. Франсуа накинул Леа на плечи свой синий пиджак. Совершенно вымокнув, вернулись они к мадам Трийо.

– Я волновалась. Куда вы запропастились? Не надо меня так пугать. Посмотрите на себя, как вы выглядите! Умереть хотите? Господин Тавернье, вы безрассудны. Девочка вся дрожит. Вам мало одной больной в доме? – сердито выговаривала добрая женщина.

Вынув из шкафа одеяло, она укутала стучавшую зубами от холода Леа. Приготовила ей горячего вина. Перед разожженной плитой дымился повешенный на спинку стула пиджак.

– Возьмите, это брюки и рубашка моего покойного мужа. Отправляйтесь переодеться.

Франсуа без возражений взял одежду.

Ближе к вечеру Франсуа объявил Камилле и Леа о своем намерении уехать.

– Куда? – резко спросила Леа.

– В Париж.

– Оставляете нас одних?

– Здесь вы в безопасности. Мадам Трийо мне обещала, что поможет вам и попытается подыскать подходящее жилье, где вы поживете, пока доктор Рулан не позволит Камилле уехать. У вас есть деньги?

– Да, проблемы нет. Спасибо, Франсуа, что спросили об этом.

– Месье Тавернье, месье Тавернье… идите скорее. Генерал де Голль будет говорить снова, – закричала снизу лестницы мадам Трийо.

– Мне бы хотелось его послушать, – вздохнула Камилла.

Нагнувшись над кроватью, Франсуа одним движением подхватил Камиллу и осторожно спустился по ступенькам. На кухне он неторопливо усадил се в плетеное кресло хозяйки. В гостиной около десяти человек внимательно слушали голос, долетавший из свободной страны и приносивший им надежду.

"В этот час все французы понимают, что обычные формы власти неэффективны. Столкнувшись со смятением во французских душах, столкнувшись с распадом правительства, попавшего в услужение к врагу, столкнувшись и с возможностью использовать наши установления, я, генерал де Голль, французский солдат и военачальник, сознаю, что говорю от имени Франции.

От имени Франции я решительно заявляю нижеследующее: единственным долгом каждого француза, способного носить оружие, является продолжение сопротивления. Было бы преступлением перед Отечеством складывать оружие, покидать военную позицию, соглашаться с передачей под контроль врага какого-либо клочка французской земли.

В этот час обращаюсь, прежде всего, к Французской Северной Африке, к нетронутой Северной Африке.

Итальянское перемирие – всего лишь грубая ловушка. Долг всех тех, кто хранит понятие чести в Африке Клозеля, Бюжо, Ногеса, отвергать выполнение вражеских условий. Недопустимо, чтобы паника Бордо смогла пересечь море. Солдаты Франции, где бы вы ни были, поднимайтесь!"

Ночью Франсуа Тавернье покинул городок.