Голубой велосипед

18

Утром следующего дня Леа проводила младшего лейтенанта Валери на станцию в Лангон еще до того, как немцы и Франсуаза проснулись. Там они до семи прождали прибытия первого поезда на Бордо. Младший лейтенант зарегистрировал свой велосипед и без осложнений прошел таможенный досмотр и паспортный контроль, его липовые документы не уступали настоящим. Тем не менее, Леа не без тревоги наблюдала, с какой основательностью немецкие солдаты и французские жандармы проверяли бумаги пассажиров. Подчиняясь неожиданному порыву, она оставила свой велосипед у знавшего ее с детства начальника станции и взяла билет до Бордо и обратно.

– У вас нет вещей? – спросил один из жандармов.

– Нет, я еду в Бордо повидать заболевшую тетушку.

Леа села в поезд после свистка начальника станции.

Дорога показалась ей бесконечной. Поезд подолгу останавливался у каждой платформы. Было почти десять, когда, наконец, он въехал на Сен-Жанский вокзал. Леа попыталась поймать младшего лейтенанта Валери, но толпа на перроне была такой плотной, что она вышла в вестибюль вокзала, так его и не увидев.

– Леа!

Девушка вздрогнула. Рафаэль Маль, весьма элегантный, стоял рядом.

– Рафаэль, как я рада вас видеть!

– А что говорить обо мне, дорогая! В эти полные абсурда дни из всех красавиц Парижа вас мне недоставало больше других.

– Как всегда преувеличиваете.

– Позвольте мне на вас взглянуть. Сейчас вы мне кажетесь даже прекраснее, чем до нашего плачевного поражения.

На них стали оборачиваться.

– Осторожнее, на нас смотрят.

– Ну и что? Разве неправда, что нам устроили выволочку, которая не скоро забудется.

– Замолчите! – воскликнула Леа.

– Но… похоже, девочка, что вам это причиняет боль. Ну же, ну. Я просто пошутил. Давайте покинем этот вокзал. Куда вы направляетесь?

– Не знаю.

– Замечательно. Тогда приглашаю вас со мной отобедать. Обед "как раньше". Пальчики оближите.

– Согласна.

– Не говорите с такой тоской. В своем черном платье вы выглядите так, будто потеряли отца с матерью.

– Умерла моя мать.

– Леа, скорблю вместе с вами. Невозместимая утрата.

Перед вокзалом его ожидала машина с шофером. Открыв заднюю дверцу, Рафаэль помог Леа сесть.

– В газету, – сказал он, усаживаясь.

Какое-то время они ехали молча.

– Расскажите, как это случилось.

– Мама погибла при бомбежке 19 июня.

– В тот момент я находился в Бордо. Проследовал сюда из Тура за правительством. После той дурацкой бомбардировки, унесшей жизни около шестидесяти человек, хотел уже на другой день покинуть Францию. У меня имелось место на борту "Массалии", но потом встретил давнюю приятельницу, которую, к слову сказать, вы знаете, Сару Мюльштейн, пытавшуюся отправить из Франции своего отца. У них были визы, но не было мест. Я уступил им свое.

– Очень великодушно.

– Да нет. Не мог же я оставить в руках у немцев такого исключительного дирижера, как Исраель Лазар!

– Что же сталось с Сарой Мюльштейн?

– Ничего о ней не слышал. 20 июня Бордо объявили открытым городом; 21 июня подписано перемирие. 25, по указу Петена, стало днем национального траура; 27 немцы под звуки оркестра вступили в Бордо, а 30 июня правительство покинуло город. Вы не представляете себе царившего смятения. Что до меня, то я 29 вернулся в Париж. На Всемирном радио, занятом немцами, мне дали понять, что мое присутствие нежелательно. К счастью, с помощью друзей нашел место журналиста в "Пари-Суар". Вот почему я снова здесь. Готовлю репортаж.

Машина остановилась у здания редакции "Маленькой Жиронды", где Рафаэль Маль назначал свои встречи. Он провел Леа в темный, заваленный подшивками газет кабинет.

– Устраивайтесь, я ненадолго. У вас есть что почитать, расширяйте же кругозор, – сказал он ей, показывая на газеты.

Вернувшись через полчаса, он повел ее обедать в "Изысканный каплун".

– Здравствуйте, месье. Ваш столик готов, – с поклоном сказал метрдотель.

– Спасибо, Жан. Что есть сегодня хорошего?

– Немного, месье Маль, – сказал тот, отодвигая стул для Леа. – Могу вам предложить паштет под "Шато-д’Икем", филе барашка с овощами или фаршированного цыпленка. Есть еще некрупная камбала.

– Очень хорошо. А на десерт?

– Шарлотка с клубникой и малиновым сиропом или же профитроли с шоколадом.

– Наверное, мне это снится, – сказала Леа. – Я считала, что в ресторанах еда нормирована.

– Отнюдь нет, мадемуазель. Отнюдь нет.

– Принесите нам паштет с вашим сотерном. Что вы скажете, дорогая моя, относительно филе барашка? Вкуснейшая вещь! Еще пусть подадут бутылку обриона. Сами выберите хороший год.

– Я пришлю к вам официанта.

– Не стоит. Передайте ему, чтобы нам сразу подали сотерн.

– Хорошо, месье.

Оглядываясь по сторонам, Леа спросила:

– Вы часто здесь бываете?

– Время от времени. Цены здесь сумасшедшие. Но теперь все хорошие рестораны безумно дороги. Пока в городе находилось правительство, я чаще бывал в "Катрин". Прекрасный ресторан, его содержит месье Дье, великий кулинар и библиофил, с которым я сцепился из-за года издания "Путешествия в Египет и Нубию" Нордена. Он настаивал на 1775 годе, я на 1757. Прав оказался он.

– Посмотрите, там рассаживаются немецкие офицеры.

– Что же удивительного? Не все они питаются лишь сосисками с капустой. Мне известны многие тонкие знатоки наших вин.

– Конечно, конечно. И все же крайне неприятно.

– К этому, моя дорогая, вам предстоит привыкнуть. Или же примкнуть к генералу де Голлю в Лондоне. Они пробудут здесь, поверьте мне, довольно длительное время.

Официант бережно принес бутылку "Шато-д'Икема" 1918 года.

– Вино победы, – прошептал он на ухо Рафаэлю Малю, показывая бутылку.

Быстро оглянувшись вокруг, тот пробормотал вполголоса:

– Замолчите.

– Быстрее налейте мне этого вина, – протягивая свой бокал, сказала Леа, – чтобы я выпила за победу!

– Почему бы и нет! За победу.

Рафаэль Маль усмехнулся.

Поднимая бокал, Леа громко воскликнула:

– За победу!

Их рюмки прозвенели в тишине, нарушенной лишь веселым смехом девушки.

– Месье, мадемуазель, умоляю вас, – зашептал подбежавший хозяин, глядя на занятый немецкими офицерами столик.

Один из них встал и, поклонившись в сторону Леа, поднял бокал с шампанским:

– Я пью за красоту французских женщин!

– За красоту французских женщин! – подхватили, вставая, его спутники.

Покраснев от гнева, Леа хотела было вскочить. Рафаэль ее удержал.

– Сидите.

– Не хочу оставаться рядом с этими людьми.

– Не будьте смешной, не привлекайте к себе внимания. Это неосторожно. Подумайте о семье.

– Почему вы мне это говорите?

Рафаэль понизил голос:

– Я говорил вам, что приехал готовить репортаж. На самом деле я расследую деятельность подпольной организации, занятой переброской в Испанию некоторых лиц, которые хотели бы или присоединиться к де Голлю, или же добраться до 'Северной Африки.

– Ну и что? Какое отношение это имеет ко мне?

– О, к вам никакого! Но определенные сопоставления позволяют мне заключить, что во главе этой сети вполне может стоять один доминиканец.

– Доминика…

– Да, доминиканец. Как и ваш дядя, известный проповедник отец Адриан Дельмас.

– Какой вздор! Мой дядя совершенно не интересуется политикой.

– В светском обществе Бордо говорят нечто иное.

– Что же?

– Его помощь испанской революции не забыта. Как добрый француз я должен бы донести на него правительству Виши.

– И вы это сделаете?

– Не знаю, не знаю. Попробуйте этот паштет. Чистое наслаждение!

– Не хочу есть.

– Послушайте, Леа. Как вы можете принимать всерьез то, что я говорю? Вы же хорошо знаете, что я не могу не шутить.

– Странная тема для зубоскальства!

– Ешьте, говорю вам.

Чревоугодие непобедимо.

– Хорош, не так ли?

– М… м… м…

– Знаете ли вы, что мы сидим за столиком, за которым был Мандель в момент ареста?

– Нет, я даже не знала, что его арестовали. Думала, что он отплыл на борту "Массалии".

– Он собирался, но по приказу маршала Петена был задержан. Я сидел за соседним столиком. Он заканчивал обедать в обществе актрисы Беатрисы Бретти, когда подошел полковник жандармерии и попросил разрешения к нему обратиться. Продолжая есть черешню, Мандель смерил того взглядом. Через показавшийся мне нескончаемым промежуток времени встал и проследовал за ним. Есть черешню 17 июня! Она стала символом развращенности режима. Полковник ввел его в свой кабинет и объявил об аресте. А одновременно об аресте давнего сотрудника министра, начальника штаба колониальных войск генерала Бюрера.

– Почему же его арестовали?

– Петена убедили, что тот вел заговорщическую деятельность "с намерением не допустить перемирия".

– И чем же все разрешилось?

– Для Манделя – наилучшим образом. Его преемник в министерстве внутренних дел, Помаре, отправился к маршалу, который принял его вместе с министром юстиции Алибером, тем, кто называл Манделя не иначе, как "евреем". Раньше Помаре был весьма крут с маршалом, обвиняя его в том, что, не задушив заговор в зародыше, он совершил тяжелую ошибку. Теперь же Петен потребовал, чтобы доставили Манделл и Бюрера. Бюрер плакал, жалуясь на то, что его, пятизвездного генерала, арестовали в присутствии подчиненных. Что касается Манделя, то тот просто сказал: "Не унижусь перед вами до объяснений. Это вам следовало бы их мне дать".

Ко всеобщему изумлению, Петен удалился в свой кабинет и вскоре вернулся с бумагой, которую прочитал вслух: "Господин министр, после разъяснений, которые вы мне дали…" Мандель возразил: "Я не давал вам никаких разъяснений. Эту фразу надо вычеркнуть". И маршал переделал свое письмо, превратившееся в банальное послание с извинениями, которое Мандель в тот же вечер читал Лебрену и кое-кому еще. Забавно, не так ли?

– Невероятно! – тряхнув головой, заметила Леа. – Откуда вам все это известно?

– Слышал, как рассказывал Помаре.

– А кто выдвинул мысль о заговоре?

– Некий Жорж Ру. Он писатель, адвокат и сотрудник "Маленькой Жиронды". Его задержали и очень быстро выпустили.

– Наверное, в те дни Бордо было любопытным местом? – спросила Леа, задумчиво разглядывая рюмку обриона.

– Ничего подобного я просто не видел. Вообразите, в этом городе два миллиона беженцев, нет ни одной свободной комнаты. В отеле "Бордо", в отеле "Великолепный" сдавали даже кресла в вестибюле. В Бордо находился весь цвет Парижа. Повсюду я наталкивался на друзей, знакомых. Радость встреч позволяла забывать о горечи бегства. На террасах кафе формировали и свергали правительства. У консульств выстраивались очереди за визами. Хотя никто не верил, что немцы дойдут до Бордо, министры советовали Ротшильдам уезжать. Уже с 10 часов двери ресторанов были открыты. Пополудни я притаскивался поболтать со знакомыми – Жюльеном Грином, Одиберти, Жаном Юго. А вечерами бродил по аллеям парка Конконс в поисках братской души. Ничто так не благоприятствует разврату, как трудные времена. Никто не знает, каким будет завтрашний день. И надо ловить мгновение. Становясь беспомощным свидетелем распада нации, забвения приходится искать либо в пороке, либо в алкоголе. Никогда не думал, что увижу столько трусости. Мы – выжившие из ума старцы одряхлевшей страны, вот уже двести лет разъедаемой изнутри. Никто не может с этим не считаться.

– А вот я считаться с этим не буду. Я не из тех старцев, о которых вы говорите.

– Вы, может быть, и нет. Но где те бравые молодые люди, которые должны были бы вас защитить? Я видел, как они расталкивали перепуганных штатских, бросая винтовки, чтобы легче было спастись. Расплывшиеся, с животиками, преждевременно облысевшие, они думали только об оплачиваемых отпусках, о страховке и пенсии.

– Замолчите. А что сделали вы сами? Где ваш мундир? Ваша винтовка?

– О, я, дорогая, как и все личности вроде меня, испытываю отвращение к оружию, – промурлыкал Рафаэль. – Мы, гомосексуалисты, любим мундиры только в качестве острой приправы к нашим любовным шалостям. Присмотритесь к нашим милашкам-оккупантам, одновременно мужественным и нежным, светловолосым, загорелым, будто юные римские боги. У меня просто слюни текут.

– Вы отвратительны!

– Ну, нет, самое большее, я реалист. Поскольку цвет французской молодежи либо находится в плену, либо истреблен, мне приходится приспосабливаться к немцам. Мой дорогой друг, поверьте мне, вам бы следовало поступать подобным же образом. Иначе окажетесь старухой еще до конца войны. "Живи, лови мгновенья, и розы бытия спеши срывать весной…"*

– Оставьте Ронсара в покое. Лучше расскажите о вашей работе.

– Как она любопытна! Вижу, вам хотелось бы больше услышать о том доминиканце. Это тайна, моя дорогая красавица, и она не для ваших миленьких ушек. Посмотрите-ка на эту клубничную шарлотку! Неужели у вас не текут слюнки? А эти профитроли? Право, мне станет от них плохо. Смотрите-ка! Привет, дорогой друг.

– Привет, Маль. Вы в очаровательном обществе. Послушайте, представьте меня.

– Где моя голова? Простите! Леа, представляю вам своего друга Ришара Шапона, главного редактора и директора "Маленькой Жиронды". Ришар, мадемуазель Дельмас.

– Здравствуйте, мадемуазель. Очарован встречей с вами, даже в такой скверной компании, – подмигнул он. – Не стесняйтесь, если я вам понадоблюсь, заглянуть ко мне. Был бы счастлив вам услужить.

– Спасибо, месье.

– До скорого, Маль.

– До скорого.

Молча закончили они обед. Постепенно зал опустел. Леа не привыкла так много пить, и у нее слегка кружилась голова.

– Давайте немного пройдемся.

На них обрушился тяжкий зной.

– Леа, когда я вас снова увижу?

– Не знаю. Вы в Париже, я здесь. Вы выглядите довольным, счастливым, я – нет.

– К чему мне вас обманывать, моя малышка? У меня бывают радости, но полного счастья я не знаю.

Строка из сонета Пьера де Ронсара (1524 – 1585) "Когда, старушкою, ты будешь прясть одна” (Перевод В. Левика).

Меня никогда не оставляет смутная и глубокая острая боль. В двадцать лет мне хотелось написать великолепную книгу; теперь я бы удовлетворился просто хорошей. Ибо эту книгу, Леа, я ношу в душе. Единственный труд, который я люблю, это труд писательский. И именно им мне никак не удается заняться. Меня все отвлекает и привлекает; я разбрасываюсь. Во мне жива жажда будущей славы, но нет "повседневного" честолюбия. Мне все быстро надоедает. Я люблю всех и никого, дождь и хорошую погоду, город и деревню. В глубине души меня гложет тоска по добру, чести и законам, о которых я никогда не заботился. Хотя меня бесит моя скверная репутация, я ей тешу свое тщеславие. Если мне что-то и вредит, так это то, что я не абсолютно порочен, а бываю великодушен до безобразия, впрочем, чаще из трусости, что я никогда не притворяюсь порочным лишь наполовину, что предпочитаю дурную компанию обществу лицемеров, которые не перестают талдычить о своей чести, хотя ее у них едва ли больше, чем у меня. Себя я не люблю, но желаю себе добра.

Последняя фраза рассмешила Леа.

– Убеждена, вы станете великим писателем.

– Что за важность! Посмотрим, может, меня и будут читать после моей смерти… Но я говорю только о себе, а мне интересны вы. Приезжайте в Париж, не оставайтесь здесь.

– Отец нуждается во мне.

– Как это здорово! – насмешливо проговорил он. – И какая вы замечательная дочь! Прекрасен этот дух семьи. Кстати о семье, вам бы надо сказать своему дядюшке-доминиканцу, что ему следует быть осторожнее. В своей статье я не буду излагать того, что обнаружил. Но другие вполне способны это сделать.

Они шли под руку. Леа остановилась и подняла на него сверкающие глаза.

– Спасибо, Рафаэль.

– Да за что? Я вам ничего не говорил. Вот там мы расстанемся, – произнес он, показывая на церковь Сент-Элали. – Если вы верующая, поставьте за меня свечу. До свидания, моя прекрасная подруга, не забывайте меня. А понадобится меня найти, пишите на книжный магазин Галлимара на бульваре Распай. Мне передадут.

Он поцеловал Леа с волнением, которого не пытался скрыть.

– Улица Сен-Женес совсем рядом.

В последний раз махнув рукой, Рафаэль удалился.

Леа зашла в церковь. После уличного зноя прохлада заставила ее зябко передернуть плечами. Бросив несколько монет в кружку для пожертвований, она машинально взяла свечу и зажгла ее. Со свечой в руке она направилась к статуе Святой Терезы от Младенца Иисуса, которую ее мать особенно почитала. Мама… она села перед алтарем и дала волю слезам… "Улица Сен-Женес совсем рядом"… Почему он это сказал? Что было особенного в названии этой улицы? Это название что-то ей напоминало, но что именно? Досадно, но она не в силах припомнить. По проходу прошли священник и монах. Дядя Адриан!… Улица Сен-Женес… ведь это адрес дяди Адриана, а точнее, монастыря Ордена доминиканцев. Теперь она понимала, почему Рафаэль проводил ее сюда. Требовалось предупредить дядю. И срочно.

В такую жару улица Сен-Женес была безлюдна. Дверь монастыря открылась сразу же.

– Чем могу быть вам полезен, мое дитя? – спросил очень старый монах.

– Я хотела бы поговорить со своим дядей, отцом Адрианом Дельмасом. Меня зовут Леа Дельмас.

– Отца Адриана нет уже несколько дней.

– Что случилось, брат Жорж? – спросил, входя в приемную, рослый монах с суровым лицом, выражение которого чуть смягчали пышные седые волосы.

– Мадемуазель Дельмас просит о встрече с отцом Адрианом.

– Здравствуйте, мое дитя. Вы, конечно, одна из дочерей Пьера Дельмаса? Я хорошо был знаком с вашей матушкой. Замечательная женщина. Господь даст вам силы перенести ваше горе!

– Спасибо, мой отец.

– Вашего дяди сейчас здесь нет, – сухо продолжал он. – Вы хотели сообщить ему что-то важное?

– Он должен…

Сама не зная почему, Леа остановилась.

– Он должен… что?

Почему не осмелилась Леа сообщить ему о цели своего прихода? Ее охватило необъяснимое недоверие.

– Я настоятель вашего дяди. Вы обязаны мне сказать, почему вы хотите с ним поговорить.

– Моему отцу нужно срочно его повидать, – торопливо произнесла она.

– По какому поводу?

– Об этом я ничего не знаю.

Настоятель холодно на нее посмотрел. Леа выдержала его взгляд, даже не моргнув.

– Как только он вернется, я сообщу ему о вашем посещении и о желании вашего отца. До свидания, мое дитя. Да благославит вас Бог!

На улице поднялся легкий ветерок, не принесший никакого облегчения. Леа чувствовала, что ее черное платье прилипло к телу. Как разыскать отца Адриана? И где младший лейтенант Валери? Разве не упоминал он о портовых доках? Но каких? Обескураженная Леа остановилась. Только Рафаэль мог бы ей помочь. С немалым трудом разыскала она улицу Шеверюс и восхитительный особняк, занимаемый редакцией "Маленькой Жиронды". Ей сообщили, что Маль только что выехал в Париж.

– Кто спрашивает этого прохвоста? – услышала Леа голос из соседней комнаты.

– Мадемуазель, господин директор.

– Мадемуазель? К Малю? Чего не бывает на этом свете! Пусть войдет.

Леа неохотно вошла. Никого.

– Я здесь. Только что уронил стопку книг.

Голос доносился из-под стола, заваленного грудами газет, книг, писем, папок. Леа наклонилась.

– Да это же мадемуазель Дельмас! Минутку, и я в вашем распоряжении.

С трудом удерживая книги в руках, Ришар Шапон выпрямился. В комнате не оставалось уже свободного места, и, отказавшись от мысли положить книги на стол, он свалил свой груз в кресло.

– Вы разыскивали Маля? Он уехал. Удивляюсь, что очаровательная девушка из прекрасной бордоской семьи встречается с подобным типом. Наверное, таковы уж современные нравы. Не могу ли я его заменить?

– Как можно найти способ покинуть Францию? – решилась она.

На лице Ришара Шапона читалось глубочайшее удивление. На мгновение его сменило выражение беспокойства. Медленно подошел он к двери, чтобы ее закрыть.

– И с таким вопросом вы хотели обратиться к Малю?

Леа сообразила, что ее ответ должен быть осторожен, и приняла свой самый невинный вид.

– Раз он журналист, я думала, он должен бы знать, насколько это возможно.

– Все возможно, но меня поражает такой вопрос из уст молоденькой девушки. Вы знаете кого-то, кто хотел бы покинуть Францию?

– Никого, мне просто хотелось бы знать.

– Мадемуазель, вы еще очень юны и очень не осведомлены, но должны бы знать, что в нынешних обстоятельствах некоторые вопросы не задаются "просто так".

– Ну что же, больше не будем об этом говорить, – произнесла она подчеркнуто вежливо. – Огорчена, что обеспокоила вас.

– Дорогая мадемуазель, о чем вы? – тоном светского льва возразил Шапон. – Это серьезно? – задерживая ее руку, протянутую к дверной ручке, выдохнул он.

– Нет, – вполголоса ответила она. И, тут же передумав, добавила: – Не могли бы вы дать знать моему дяде отцу Адриану, чтобы он был осторожнее?

– Доминиканцу?

– Да.

– Не тревожьтесь, будет сделано.

– Огромное спасибо, до свидания.

Она вскочила в поезд, когда тот уже отходил от перрона. Свободных мест не было. Она стояла в тамбуре, глядя, как мимо проносятся пригороды Бордо с их заводами, огороды железнодорожников, поля, деревни, полустанки. Она пыталась подвести итог этого суматошного дня и упрекнула себя в неосторожности. Не повлечет ли за собой ее поведение цепочки катастроф? С кем об этом поговорить, кому довериться? К девяти вечера поезд прибыл в Лангон.

– Моя бесценная, ты так нас напугала! Где ты пропадала? – прижимая Леа к груди, воскликнул Пьер Дельмас.

При ее появлении вся семья, собравшаяся в гостиной послушать игру Франсуазы, поднялась. Напряженно смотрела на нее сияющими глазами Камилла. Руфь энергично высморкалась, маленькие пухленькие ручки Лизы подрагивали. Альбертина откашлялась, Бернадетта громко облегченно вздохнула, Франсуаза нахмурила брови. Одна Лаура продолжала перелистывать книгу.

– Мне захотелось повидать дядю Адриана в Бордо.

– В Бордо, когда там эти боши! – воскликнула Бушардо.

– Тетушка, перестаньте называть немцев бошами. Им это не нравится, – сказала Франсуаза с раздражением, которое показалось Леа чрезмерным.

– Боши, они и есть боши, мадемуазель. Бошами я их и буду называть.

Франсуаза пожала плечами.

– Почему ты мне не сказала, что хочешь повидать дядю? Поехали бы вместе. И твоя мать была бы счастлива с ним встретиться.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Леа удивленно, с душевной болью, посмотрела на отца. Бедный отец, как он сдал! Он выглядел хрупким, на его лице временами возникало почти детское выражение. Он, по натуре своей защитник, производил теперь впечатление человека, нуждающегося в опоре.

– Извини меня, папочка.

– Прошу тебя, дорогая, больше так не поступай. Я очень тревожился. Ты видела дядю?

– Нет, его не оказалось в монастыре.

– Его не было и на похоронах Изабеллы, – пробурчала Бушардо.

– Ты не ужинала и, наверное, проголодалась, – сказала Камилла. – Сейчас я тебе что-нибудь приготовлю. Ты не пройдешь на кухню?

Леа проследовала за Камиллой. Та открыла погреб, чтобы достать яиц.

– Омлет тебя устроит?

– Прекрасно, – усаживаясь за большой стол, ответила Леа.

– Итак? – спросила Камилла, разбивая яйца над мисочкой.

– В Лангоне у младшего лейтенанта проблем не было. В Бордо, думаю, тоже. На Сен-Жанском вокзале встретила Рафаэля Маля. Помнишь, я тебе о нем рассказывала? Я с ним пообедала. Насколько я поняла из его слов, дядя Адриан вполне может быть тем самым доминиканцем.

– Меня это нисколько не удивляет, – сказала, бросая на сковородку тончайший кусочек масла, Камилла.

– Не понимаю. Разве не следует подчиняться указаниям маршала Петена? Разве он не спаситель Франции, отец всех французов, как говорят тетя Лиза и тетя Бернадетта?

– Я и сама не знаю. И все же думаю, долг каждого француза – бороться с врагом.

– Как? Чего ты хочешь? Что мы можем предпринять?

– Еще сама не представляю. Но выясню. Ешь, – поставила она омлет перед Леа.

– Спасибо.

– Скоро сбор винограда. Твой отец об этом совсем не вспоминает.

– Верно. Я и сама забыла. Завтра с ним поговорю.

Она молча продолжала есть.

– Тебе не кажется, что последнее время папа стал каким-то странным?

Из-за нехватки рабочих рук для сбора винограда часть урожая была потеряна. Так получилось потому, что, хотя все обитатели Монтийяка участвовали в сборе, женщины, не привычные к труду на винограднике, несмотря на все свое желание, были слишком медлительны и неловки. Только Леа и Руфь сделали немало. Состояние здоровья не позволило Камилле принять участие в работах, и она помогала старой Сидони и мадам Файяр возить тележку, в которую запрягали двух волов, и готовить еду.

Леа пришлось взять в свои руки организацию работ, ибо Пьер Дельмас проявил полнейшее равнодушие к делу. И мастер-винодел Файяр, давно не получавший известий о сыне, не проявил обычной работоспособности. Сам оказавшийся в Белых Скалах в тяжелейшем положении, месье д'Аржила мог лишь давать советы.

Несмотря на просьбу Франсуазы, Леа гордо отвергла помощь, предложенную ей немцами – "жильцами", и в бессильном гневе наблюдала, как гибнет на лозах виноград.

В ту осень 1940 года все шло скверно. Вместе с Руфью она объездила окрестные деревни с намерением приобрести свиней, цыплят, кроликов, уток. Им удалось привезти нескольких жалких цыплят, из которых добрая половина издохла, и поросенка, прокормить которого стоило весьма недешево.

Леа не разбиралась в финансовом положении семьи. Она всегда считала, что ее родители богаты. Отец сообщил ей, что большая часть их состояния находится на островах, а некоторые сделанные перед войной капиталовложения оказались разорительными.

– Значит, у нас больше нет денег? – недоверчиво спросила Леа.

– Да, – ответил отец. – За исключением доходов от жилого дома в Бордо.

– И сколько он приносит в месяц?

– Не знаю. Спроси у матери, она этим занимается.

"Спроси у матери…" Как часто слышала она эти слова? Много раз в день, как ей казалось. Сначала она не обращала на них особого внимания, была только боль, которую они вызывали. Но чем больше проходило времени, тем сильнее ощущала она страх, о котором не решалась говорить. Впрочем, все в доме испытывали то же самое чувство. Однажды Леа, набравшись храбрости, затронула этот вопрос в беседе с доктором Бланшаром, приехавшим для очередного осмотра Камиллы.

– Знаю. Недавно я прописал ему лечение. Надо потерпеть, он все еще не пришел в себя.

– У меня создалось впечатление, что ему все хуже и хуже. У него совершенно отсутствующий вид. Мне страшно.

– Ну же, не падайте духом. Вы и Руфь – единственные в доме ответственные люди. Я не рассчитываю на Камиллу, она скоро сможет вернуться в Белые Скалы.

– Уже?

– Разве вы не рады? А мне казалось, что она вам изрядно надоела.

Леа раздраженно передернула плечами.

– Совсем нет, Камилла здесь очень полезна. Да я и Лорану обещала приглядывать за ней.

– У вас есть от него известия?

– Да, письмо в двадцать пять строк, в котором он сообщил, что чувствует себя неплохо, и просил прислать ему обувь, белье и табак. Вчера мы отправили ему посылку. Изрядно намучились с башмаками. Их раздобыла Франсуаза. Она так и не захотела сказать, где нашла великолепные ботинки на каучуке.