Голубой велосипед

13

Париж пустел.

Бомбардировка в понедельник, 3 июня, аэродромов Орли, Бурже и Виллакубле, заводов Ситроена и жилых домов в XV и XVI округах унесла около трехсот жизней. С раннего утра первые автомашины стали покидать город в южном направлении. Однако основная масса парижан ринулась к Лионскому и Аустерлицкому вокзалам, смешиваясь с потоком беженцев с севера и востока.

На площади Ссн-Сюльпис, которую Леа пересекала по пути в мэрию за карточками для трех обитательниц дома на бульваре Распай, царили оцепенение и тишина, в общем-то, типичные для августа. Без наклеенного внутри на карточку желтенького листочка талонов не выдавали сахара. Уже становились редкостью молоко, кофе и сливочное масло; нельзя было не задуматься над тем, что же люди вскоре будут есть на завтрак.

После двух часов ожидания Леа вышла из мэрии в сквернейшем настроении. Устав от долгого стояния в воняющих жавелевой водой, старой бумагой и потом коридорах, она присела на скамейку лицом к фонтану и плотнее запахнулась в плащ, который позаимствовала у Камиллы. Было совсем не жарко, угрожающие дождем облака проносились по небу, откуда каждое мгновение могла низринуться смерть. С раздражением вспоминала она о спокойствии Камиллы, когда завыли сирены, послышалось гудение самолетов, а потом и взрывы бомб. Леа настаивала на том, чтобы они спустились в подвал здания, превращенный в бомбоубежище. Но упрямица ничего не хотела слышать, заявляя, что предпочитает опасности быть заживо погребенной возможность видеть, как приходит смерть. Леа осталась с ней, зарыв голову в шелковые подушки, с гневом в душе; страх сводил судорогой живот.

А Франсуа Тавернье все не подавал признаков жизни! Невозможно, чтобы он отправился на фронт, не повидавшись с ней снова и, тем более, не сдержав обещания найти для них средство покинуть Париж. Уже наступило 6 июня.

– Вот эти нахмуренные брови явно не предвещают ничего хорошего, – сказал присевший рядом мужчина.

Леа уже хотела его осадить, как узнала Рафаэля Маля.

– Кого я вижу! Здравствуйте, так вы не уехали?

– Куда?

– Ну, хотя бы ко всем чертям!

– Знаете, дорогая, туда мы все сейчас направляемся. И не могу сказать, что это мне не нравится. Я всегда любил светловолосых чертей, особенно в мундирах. А вы нет? Хоть какая-то перемена после всех этих пузатых и розовеньких французов, после чужаков с кривыми носами.

– Замолчите, вы говорите гнусности.

– Что же здесь гнусного? Разве не из-за них, не из-за Блюма с его шайкой мы проиграли войну? Я их всех знаю, так что не спорьте. Я сам наполовину еврей.

– У меня есть приятельница-еврейка. Ее муж был арестован единственно потому, что он еврей.

– Ну и что? Вам это не кажется достаточным основанием?

– Чудовищно! – Леа вскочила.

– Ну, хорошо, хорошо. Успокойтесь. Я только пошутил, – сказал он, в свою очередь вставая и беря ее под руку.

Jlca нетерпеливо высвободилась.

– Извините, мне пора возвращаться.

– Подождите, у меня тоже есть приятельница, она поручила мне продать ее меха – великолепного серебристого песца. Я уступлю его вам за хорошую цену. Вы совершите превосходную сделку.

– Не знала, что вы занимаетесь мехами.

– В данном случае речь идет об услуге приятельнице, которой нужны деньги, чтобы уехать из Парижа. Что вы хотите! Она еврейка, и нацисты внушают ей страх. Мне скорее внушает страх скука. Если песцы вас не интересуют, у меня еще есть ковры, восхитительные старые коврики редкой красоты.

– Так вы еще и торговец коврами! А я-то думала, что вы писатель.

Лицо Рафаэля Маля с широким лысеющим лбом мгновенно утратило свое добродушно-насмешливое выражение. Усталая и горькая улыбка придала его бесхарактерной физиономии мрачноватое обаяние, которое подчеркивал пронзительный и умный взгляд.

– Да, я писатель. Писатель, прежде всего. Вы всего лишь женщина. Так что же можете вы понять в жизни писателя, в его повседневных метаниях между желанием жить и желанием писать? Они несовместимы. Я похож на Оскара Уайльда, мне хочется, чтобы талант пронизывал и мое творчество, и мое существование. А это невозможно. Я бешусь, но приходится выбирать: жить или писать. В себе, я знаю, я ношу великую книгу, но стремление участвовать в событиях нашего мира, в его страстях так меня влечет, что страдает работа. Как писали братья Гонкуры в своем "Дневнике", нужны "упорядоченные, тихие, спокойные дни, обывательское состояние всего бытия, сосредоточенность «ночного колпака», чтобы произвести на свет нечто великое, мятущееся, драматичное. Люди, которые слишком растрачивают себя в страстях или в суматохе нервного существования, ничего не сотворят и опустошат жизнь жизнью". Опустошение моей жизни жизнью – вот что со мной происходит. Вас, женщин, оберегает нехватка воображения, рождение ребенка – ваш единственный акт творения. Конечно, и среди вас попадаются величественные уроды, вроде мадам де Ноайль или Колетт, – ах, какой замечательный мастер слова эта женщина! – но редко. Истинный ум – начало по своей сути мужское.

– Ум? Мужское начало? Как вы осмеливаетесь это говорить в то время, как страна во власти лиц, по вашему утверждению, обладающих истинным умом, рушится самым плачевным образом!

– Мы побеждены высшим умом и силой, перед которой можем лишь склонить головы.

– Склонить головы перед этими дикарями?

– Мой котеночек, ваша головка хорошо работает, но она пуста. Вы лишь повторяете слова своего консьержа. Эта война, которую вы считаете варварской, станет для Франции благом. Еще в 1857 году Гонкуры – опять они! – писали: "Каждые четыре или пять столетий необходимо варварство, чтобы вдохнуть в мир новую жизнь. Иначе мир погиб бы от цивилизованности. Некогда в Европе, когда население какого-нибудь гостеприимного уголка в достаточной степени утрачивало жизненную силу, с севера ему на голову сваливались парни в шесть футов ростом и переиначивали породу". Немцы и станут теми парнями, которые в нашу обессилевшую расу вольют новую кровь возрождения. Поверьте мне, малышка, мошеннику и гомосексуалисту, внимательно наблюдавшему в литературных целях и иной раз в собственных интересах за тем думающим животным, которого называют человеком. Человеком, которого однажды Бог отринул с глаз долой. А тот, несчастная скотина, все никак не утешится. Вы помните прекрасную строфу Ламартина: "Человек – это павший ангел, вспоминающий о небесах"?

– У меня впечатление, что я слушаю дядю Адриана. Он у меня доминиканец, – насмешливо заметила Леа.

– Он сделал правильный выбор. "Человеку вроде него подойдет только ряса". Когда-то и я хотел стать отшельником. Я, еврей, принял христианство. Мое желание поддерживали друзья, ревностные католики. Но накануне пострига я бежал из семинарии и провел три дня в юношеском борделе. Ах, как там было божественно! После кислой вони семинарских подмышек, после изъеденных прыщами щек моих товарищей по комнате, неотвязная похотливость которых портила простыни и кальсоны, после утренних пробуждений, омрачаемых отвердевшей плотью под сутаной, какое это было счастье – ласкать, целовать нежные надушенные тела мальчиков-шлюх. Что вы, наверняка еще девственница, не ведающая даже пресных лесбийских объятий, в состоянии понять?

– Действительно, я этого не понимаю. Вы мне противны.

– Верно, я и есть отвратительный срамник, – со смехом воскликнул он. – Эй, мадама, не хочешь ковра? Или мех? Для тебя дам лучше цену. Ты мне нравишься.

Он состроил столь лукавую и одновременно мерзкую рожу, что Леа рассмеялась.

– Вы сошли с ума, мой бедненький Рафаэль. Сама не знаю, почему еще вас терплю.

– Потому что я вас забавляю, дорогуша, и мои вольные речи выводят вас из первозданного оцепенения. Надо расти, милашка, мы живем в эпоху, которая принадлежит отнюдь не детям.

Какое-то время они шли молча. На углу улиц Гренель и Сен-Пер Маль остановился.

– Не хотите заглянуть ко мне на чашку чая? Друг оставил мне восхитительную квартиру на Риволи. Вид на Тюильри очарователен.

– Благодарю вас, но сейчас это невозможно. Приятельница, у которой я живу, больна. Вероятно, она волнуется. Вот уже три часа, как меня нет дома.

– Значит, завтра? Обещайте, что придете. Мне хотелось бы подарить вам несколько дорогих для меня книг. Если люди хотят стать друзьями, так важно любить одни и те же книги.

Леа взглянула на него с симпатией, ей самой непонятной, которую не могла подавить.

– Обещаю. Если смогу, приду.

На конверте с грифом издательства "Н.Р.Ф." он нацарапал адрес и номер телефона.

– Буду ждать вас после четырех. Позвоните, если не сможете зайти. Рассчитываю на вас, до завтра.

– До завтра, – ответила она, засовывая конверт в карман. И побежала по безлюдной улице Гренель к бульвару Распай.

Леа не успела даже вставить ключ в замочную скважину, как дверь торопливо открыла одетая в темно-синий костюм Камилла; костюм подчеркивал бледность ее исхудавшего лица и округлость живота.

– Наконец-то ты! – опираясь на стену, чтобы не упасть, сказала она.

– Ты совсем спятила? Почему ты встала?

– Шла искать тебя, – прошептала та, в обмороке соскальзывая по стене.

– Жозетта, Жозетта! Сюда! Скорее!

В дверном проеме своей комнаты появилась молоденькая горничная. Она вскрикнула, увидев лежавшую на полу без сознания Камиллу.

– Не стойте, как вкопанная. Лучше помогите мне.

Простоволосая, раскрасневшаяся Жозетта вместе с Леа, перенесла больную в ее комнату и уложила в постель.

– Разденьте ее, я сделаю укол.

Когда Леа вернулась со шприцем в руке, Жозетта укрывала Камиллу, на которой оставила лишь тончайшую комбинацию из розового шелка.

– Почему вы дали ей встать?

Стоявшая на коленях Жозетта рыдала у подножия кровати.

– Мадемуазель, я не виновата. Я готовила чай на кухне. Хозяйку оставила у радиоприемника, она была совершенно спокойна. И вдруг, – я чуть было чайник не уронила, – вижу ее у себя за спиной, босую, с обезумевшими глазами и без конца повторяющую; "Надо найти Леа, надо найти Леа…" Я попыталась отвести ее назад в постель, но она меня оттолкнула, сказав: "Укладывайтесь, идут немцы". Вот тогда-то я и перепугалась. Подумала, что она по радио слышала сообщение. Побежала собирать вещи, а хозяйка тем временем одевалась. Тут вы и появились… Скажите, мадемуазель, это правда, что идут боши?

– Ничего не знаю. Вызовите доктора Дюбуа. Пусть срочно приезжает.

– Хорошо, мадемуазель.

Нагнувшись над Камиллой, Леа попробовала дать той нюхательные соли. "А что если немцы действительно приближаются?" – подумала она, охваченная внезапным страхом.

– Мадемуазель, доктора нет, и никто не знает, когда он будет.

– Леа…

Камилла медленно приоткрыла глаза.

– Леа… ты здесь? я так испугалась, что ты уехала… По радио… говорят, что правительство скоро покинет Париж… – ухватившись за руку девушки, выговорила она.

– Ладно, успокойся. Я только что вернулась, на улицах немцев нет. Все спокойно, ты напрасно дергаешься. Лоран был бы недоволен, если бы знал, как глупо ты себя ведешь. Отдохни, постарайся заснуть. Скоро придет доктор Дюбуа, – солгала она.

– Прости меня. Без тебя мне становится так страшно!

Уже наступила ночь, когда Камилла заснула. А доктора все не было.

Леа проголодалась и отправилась на кухню в надежде перекусить. Пусто. За исключением нескольких окаменевших булочек ничего. В ярости начала она искать Жозетту, чтобы выругать за отсутствие еды. Она застала ее в темной комнате, совершенно одетую, готовую к отъезду, с чемоданом в руке.

– Чем вы заняты в этом мраке и почему в пальто и шляпке?

– Мадемуазель, я хочу уехать. Хочу вернуться в Нормандию к родителям.

Леа в ужасе на нее посмотрела.

– Вы хотите бросить меня одну с больной?

– Мне страшно, мадемуазель. Мне так страшно… я хочу домой.

– Прекратите хныкать. Немцы уже у вас. Если их нет сегодня, будут завтра. Вам лучше пойти и лечь.

– Ма…

– Замолчите. А завтра купите еды. Спокойной ночи.

Оставив несчастную девушку растерянной и плачущей, Леа вышла.

На следующий день, около шести утра, Леа разбудил звонок в дверь. Она подумала, что пришел доктор Дюбуа. Подобрав полы кимоно, она поднялась с дивана в комнате Камиллы, где провела ночь. Зевая, открыла дверь.

Перед ней стоял мужчина с грязным и заросшим многодневной щетиной лицом, в замызганном мундире.

– Лоран…

– Нет, это не Лоран, а всего лишь я. Похоже, моя дорогая, вы еще не совсем проснулись. Могу я войти?

Леа подвинулась, пропуская Франсуа Тавернье.

– Ну не пугайтесь. Уж не приняли ли вы меня за привидение?

– Почти что. Где вы пропадали все это время? Я звонила вам множество раз, но без толку.

– Вы можете судить по моей одежде, что я не из "Максима".

– Перестаньте шутить. Вы должны были мне позвонить, и я ждала.

– Как мило! Подойдите, дайте же мне вас обнять и вознаградить за такую верность!

– Отодвиньтесь, вы так грязны, что просто страшно.

– Что вы хотите, моя птичка! Война грязна. Но солдат никогда не теряет права на поцелуй красавицы.

Франсуа Тавернье привлек Леа к себе и расцеловал, несмотря на сопротивление. Почувствовав, однако, что ее упрямства не преодолеть, он отпустил се.

– Расскажите, как чувствует себя мадам д'Аржила. Как у нее дела?

– Плохо.

– А что говорит врач?

– Жду его со вчерашнего дня. Вы нашли подходящую машину?

– Да. Все эти дни я не только воевал. Мне удалось раскопать "вивастеллу". В превосходном состоянии. Вы сумеете ее вести?

– Придется.

– За машиной я послал доверенного человека. Он доставит ее через пару дней.

– Через пару дней!

– Машина в Марселе.

– Мне следовало бы послушаться папы, уехать поездом.

– Я подумывал об этом. Но было бы невозможно перевезти не встающую на ноги Камиллу.

Снова звякнул входной звонок.

– Ох, доктор! – открывая дверь, воскликнула Леа.

Доктор Дюбуа выглядел немногим лучше, чем Франсуа Тавернье. И потрепанный костюм, и скверно выбритый подбородок, и покрасневшие веки свидетельствовали о его усталости и недосыпании.

– Раньше прийти не мог. Будьте так любезны, сварите чашечку кофе.

– Я бы тоже охотно выпил, – сказал Франсуа Тавернье.

– Посмотрю, есть ли кофе. Жозетта так напугана, что не решается выходить за покупками.

И действительно, на кухне не оказалось ни кофе, ни молока, ни хлеба.

– Сейчас все устрою,- сказал Тавернье, прошедший на кухню вслед за Леа. – Неподалеку от вас я знаю бистро, где не раз бывал. Хозяин меня выручит.

Пока закипает кофейник, я вернусь. А тем временем, пожалуйста, налейте мне ванну. К себе заскочить я не успею.

Он вернулся, неся большой бумажный пакет со свежемолотым кофе, бутылкой молока, коробкой шоколада, килограммом сахара и – о, чудо из чудес! – с двадцатью еще горячими рогаликами.

Франсуа Тавернье сам отнес поднос Камилле, которая, чтобы доставить ему удовольствие, попыталась проглотить один рогалик. Он же съел пять штук. Столько же Леа и три – врач. Насытившись, они долго сидели молча, пока Леа не обратилась к Франсуа:

– Если хотите принять горячую ванну, поспешите, пока вода не остыла.

– У меня уже не осталось времени. Я обязан представить доклад генералу Вейгану и встретиться с маршалом Петсном.

– В таком виде? – не удержался доктор.

– Почему бы и нет? Так выглядят сегодня все, кто гибнет из-за некомпетентности штаба, все солдаты разгромленных частей, мечущихся в поисках командования. А их лишь пытаются подальше оттянуть от Парижа.

– А потом, что вы предпримете потом? – спросила Камилла.

– Потом, мадам, отправлюсь умирать за Францию, – произнес он с театральным пафосом.

– Франсуа, не надо этим шутить. Мне будет так больно, если с вами что-то случится.

– Дорогая мадам д’Аржила, спасибо за эти слова. Обещаю постараться и остаться в живых. Доктор, – повернулся он к врачу, – как вы думаете, сможем ли мы перевезти нашу приятельницу?

– Мне это представляется безумно опасным и для ее сердца, и для ребенка. Тем не менее, если бомбардировки возобновятся, то… милостью Божьей. Я выпишу ей более сильнодействующие лекарства. Постараюсь снова зайти завтра.

– Мадам, мадемуазель… Немцы занимают Дьепп, Компьен и Руан. Даже Форж-лез-О, где живет моя крестная, – выкрикнула ворвавшаяся в комнату с куском рогалика в руке Жозетта.

Взяв под руку, Франсуа Тавернье вывел ее из комнаты даже быстрее, чем она туда влетела.

– Дурочка, вы хотите убить свою хозяйку?

– Ох, нет, месье, – зарыдала бедная девушка. – Но я думаю о моем отце, о матери, о моих младших братьях…

– Знаю, моя малышка. Через два дня вы сможете выбраться из Парижа вместе с мадам д'Аржила и мадемуазель Дельмас. Вы отправитесь в Жиронду, в поместье. И там будете в безопасности, – мягче добавил он, поглаживая ее волосы.

– Да, месье. Но когда же я снова увижу свою семью?

– Этого я не знаю. Может, и скоро. Жозетта, обещайте приглядывать за мадам д'Аржила.

– Хорошо, месье.

– Спасибо, Жозетта. Ты добрая девушка. У вас есть два дня, чтобы купить продукты на дорогу. Возьмите-ка, заодно купите хорошенькое платье.

– Ох, благодарю, месье, – почти успокоившись, сказала Жозетта, пряча деньги.

Леа и врач вышли из комнаты Камиллы.

– Если намерены встретиться с маршалом Петеном и правительством, поторопитесь. По радио только что объявили о предстоящем переезде правительства в Турень, – сказал доктор Дюбуа подавленно, протирая запотевшие очки. – До завтра.

Лестничная дверь захлопнулась за сразу вдруг сгорбившейся фигурой.

– Зачем позволять Камилле слушать последние известия? – спросил Франсуа Тавернье.

– Я ничего не могу поделать, – вздохнула Леа, зябко кутаясь в кимоно.

– Будьте мужественны. Самое трудное еще впереди. Обнимите меня.

Порывистым движением обхватив за шею наклонившегося к ней мужчину, Леа прижалась к нему.

Их губы сомкнулись с силой, причинившей им боль. Бежавшие из глаз Леа слезы придали их поцелую вкус капель морской воды. Выпустив ее затылок из сцепленных рук, но, не отпуская ее совсем, он чуть отстранился. Как прекрасна она была!

– Вы хоть немного любите меня? – не сдержался он.

Она отрицательно покачала головой.

Судорога боли пробежала по небритому лицу Франсуа. Впрочем, какая важность, в конце-то концов? Хватит и поцелуев. Снова привлек он ее к себе. На мгновение его ладони проскользнули под кимоно.

Когда он оторвался от нее, слезы у Леа уже высохли.

– Должен вас покинуть, мой друг, – с улыбкой сказал он. – Спасибо за столь любезный прием. До скорого. Хорошенько позаботьтесь о себе и Камилле. До свидания.

Леа молча смотрела, как он уходит. Указательным пальцем она машинально обводила контур своих влажных губ.

И у Леа, и у Жозетты совершенно выпало из головы, что день был воскресным. Большинство продуктовых магазинов оказалось закрыто. Им пришлось дойти до Сен-Жерменского рынка, где после стояния в длинных очередях они купили дюжину яиц, курицу, кролика, колбасу, сыр, два килограмма яблок и, поторговавшись, огромный окорок.

Уставшие, но гордые своими приобретениями, с пустым кошельком (цены уже взлетели!), они прошли по улице Дюфур, держа за ручки тяжело нагруженную сумку.

Стояла великолепная погода, но на улицах было пустынно: какие-то бедно одетые старушки с сетками для продуктов, босяки, привратники, по привычке подметающие перед подъездами, двое едущих на скрипящих велосипедах полицейских, наконец, столь перегруженная матрасом, зеркальным шкафом и целой стайкой оживленных детишек машина, что невозможно было представить, как же она все-таки едет. Реннская улица напоминала свинцовую реку с пустынными берегами. Внезапно с Сен-Жерменского бульвара выехала колонна грузовиков. Под плохо закрепленным брезентом Леа заметила груды торопливо перевязанных папок.

Накрыв мебель чехлами, Леа занялась чемоданами. Укладывая плащ Камиллы, она обнаружила в одном из карманов клочок бумаги, на котором Рафаэль Маль записал свой номер телефона и адрес. С раздражением вспомнила она о своем обещании зайти, в крайнем случае, позвонить.

Из-за деревьев бульвара в комнату через окно заглядывало солнце. Оно будто приглашало пройтись. Все выглядело таким спокойным, таким летним, слышно было лишь чириканье воробьев и воркование голубей.

Леа вдруг захлопнула крышку чемодана и, захватив легкую пелерину из черной шерсти, накинула ее на короткое черное платье из шелка в красный горошек. Перед венецианским зеркалом в прихожей поправила шляпку из черной соломки. Тихонечко приоткрыла дверь к Камилле. К счастью, та спала. На кухне Жозетта собирала корзинку с едой на дорогу.

– Мне надо побывать у знакомых. Это ненадолго.

– Мадемуазель, неосторожно выходить одной.

Леа предпочла не ответить.

За исключением отдельных легковушек и грузовиков, перегруженных всевозможным барахлом, Париж был пустынен. Перейдя Сену по Королевскому мосту, она заметила в стороне Большого Дворца поднимавшиеся к небу тяжелые черные клубы дыма. Заинтригованная, она, тем не менее, ускорив шаг, продолжала путь. Сад Тюильри был так же пустынен, как и парижские улицы.

На фоне потемневшего неба выделялся совершенный, сверкающе-белый в солнечных лучах крест, образуемый Обелиском и верхней частью Триумфальной арки на площади Этуаль. С трепещущим сердцем замерла она, снова увидев в грозовом освещении часовню в Верделе. Она даже пошатнулась, с такой силой охватило ее желание оказаться там, у подножия того креста, где молилась ребенком и плакала в юности.

Она прошептала:

– Боже мой!

В ней рождалась молитва к Богу ее детства. Но постепенно она переросла в состояние благоговения перед этой красотой. С сожалением оторвалась Леа от открывавшейся картины. Никого не встретив по дороге, она подошла к дому на улице Риволи, где жил Рафаэль Маль.

Одетый в марокканский халат из белой шерсти, он сам открыл ей дверь, удивленно на нее уставившись.

– Вы уже забыли, что заставили меня дать вам обещание зайти сегодня? – спросила она.

– Где моя голова? Извините меня, мой друг, но вы застали меня за приготовлениями к отъезду.

– Вы уезжаете?

– Завтра или послезавтра. Из-за продвижения немецких войск я теряю работу. Со дня на день, точнее сказать, с часу на час, шеф Всемирного радио ждет приказа об эвакуации из Парижа.

– И куда же?

– В Тур, конечно, куда перебралось и правительство. Если хотите, заберу вас с собой.

– Не говорите глупостей. Я и сама уезжаю через два дня.

– Где-то мы окажемся через пару дней? Присядьте, пожалуйста. Не обращайте внимания на беспорядок. Не хотите чаю?

– Предпочла бы что-нибудь прохладное.

– Не думаю, чтобы у меня что-то такое было, разве что вы пьете виски? Хозяин квартиры оставил мне два ящика. Один я уже выпил.

– Хорошо. Я еще никогда его не пила.

– Чувствуйте себя, как дома.

Леа огляделась. Гостиная, где она находилась, была заставлена всевозможными китайскими безделушками, среди которых одни вещи отличались редкостной красотой, как, например, длинный лакированный сундучок цвета «скарабея», а другие, вроде пестро раскрашенных фигурок, поражали редкой безвкусицей. Она подошла к открытому балкону, выходившему на Тюильри. Рафаэль с двумя стаканами янтарного напитка присоединился к ней.

– Пью за вашу красоту.

Леа, улыбнувшись, кивнула и подняла стакан. Выпив, сделала гримасу.

– Вам не понравилось?

– Странный вкус.

– Попробуйте еще. Вы увидите, к нему быстро привыкаешь.

Опираясь на балюстраду балкона, она неторопливо допила стакан. Тошнотворный запах черного дыма заставил ее сморщить нос.

– Что это? – спросила она.

– Горит с раннего утра где-то в районе Булонского леса. Давайте выпьем еще.

Они устроились на низком, заваленном подушками диване. Рафаэль спросил:

– В вашем чемодане еще осталось место?

– Смотря для чего.

– Вчера я обещал вам одолжить несколько книг, принадлежащих, на мой взгляд, лучшим творениям мировой литературы.

Взяв три лежавших на диване томика, он на мгновение заколебался, протягивая их Леа.

– Нет, я не одалживаю их вам, а дарю. Может быть, мы видимся с вами в последний раз. Сохраните их в память обо мне. Вот "Сумерки богов" Элемира Буржа. За этот роман я отдал бы всего Флобера. "Жизнеописание. Ранее"… Пожалуй, вы еще слишком молоды для этой вещи. Это творение человека зрелых лет, и оно должно бы сопровождать личность уже устоявшуюся. Ну, не беда! Вы прочтете се позднее, в свое время. "Любимая" великой Колетт. У героини, личности замечательной, то же имя, что и у вас. В этом романе – все величие и вся слабость женщины. Хорошо бы вам походить на нее. А поэзию вы любите?

– Да, немного.

– Немного – это недостаточно. Почитайте Нерваля. Его отчаяние – самое проникновенное.

Как не похож был Рафаэль Маль в эти минуты на легкомысленного гуляку, при случае приторговывавшего коврами и мехами, на хроникера "Марианны" или парижского гомосексуалиста! И Леа поняла, что, даря ей книги, он вручал ей какую-то частицу самого себя.

– Спасибо, – поцеловав его в щеку, просто сказала она.

Чтобы скрыть волнение, он встал.

– Птичка моя, если бы мне довелось любить женщину, как бы я хотел, чтобы она походила на вас! – с поклоном произнес он.

Леа взглянула на часы.

– Мне пора: уже седьмой час.

– Я провожу вас. По нынешним временам молодой и красивой женщине опасно одной находиться на улице.

– Но ведь город совершенно пуст.

– Это-то и опасно. Поверьте любителю темных закоулков. Скверные мальчишки всегда прячутся в местах поспокойнее. Лучше избегать встреч с ними, если специально их не ищешь. Дайте мне ваши книги, я их заверну.

Он завязал три томика в роскошную шаль красного шелка, расшитую пестрыми цветами и птицами, сняв ее с высокого лакированного черного шкафчика, инкрустированного слоновой костью.

– Держите, этот узелок чудесно гармонирует с вашим туалетом, – сказал он, протягивая ей шелковый сверток. И открыл перед ней дверь.

– Вы не переоденетесь? – удивилась Леа.

– Разве вы не говорили мне, что Париж обезлюдел? Но даже если бы по его улицам шагали толпы? Не прекрасен ли я в этой хламиде? Арабское платье мне всегда казалось верхом шика.

Вонючий дым отравлял мягкую свежесть вечернего воздуха. Рафаэль взял Леа под руку.

– Если вы не против, давайте пойдем набережными. Может, мы в последний раз совершаем такую прогулку.

Напротив Института оказались открыты две лавчонки букинистов. Владелицей одной была полная неопределенного возраста женщина, хозяином другой – старик с усталым взглядом. Они приветствовали Рафаэля как старого знакомого, не обратив никакого внимания на его вид.

– Вы и сегодня открыты? Вряд ли у вас было много покупателей?

– Увы, месье Маль, бежали даже самые смелые. А ведь как горько покидать этот прекрасный город!

– Вам бы последовать этому примеру.

– Мне, месье? Никогда! Здесь я вырос. Я родился во дворе улицы Больших августинцев, учился на набережной Сен-Мишель, потерял невинность в тени Сен-Жюльен-ле-Пувр и венчался в соборе Сен-Северин. Моя покойная жена, дочь старьевщика из Бельвиля, похоронена на кладбище Пер-Лашез, моя дочь содержит бистро на Монмартре, старший сын имеет доходный магазин напротив Нотр-Дам, а мой меньшой, когда вернется с этой треклятой войны, займет мое место. У нас умирает и душа, и тело, если нас оторвать от Парижа. Поэтому мы остаемся, не так ли, Жермена?

Полная женщина с потемневшей, как у моряков, кожей громко поддакнула:

– Ты все сказал верно.

На этом они расстались.

Косые лучи солнца окрашивали розовым гротескные фигуры Нового моста. Перегруженные автомашины проезжали мимо в сторону бульвара Сен-Мишель. Они услышали из окна, как пробило семь.

– Поспешим, я опаздываю.

Они добрались до бульвара Распай, едва обменявшись по пути несколькими словами. Как добрые друзья, обнялись они у подъезда, пожелав друг другу удачи.

На следующий день Камилла получила письмо от Лорана. Он находился в окрестностях Бове, о котором писал как об очень красивом городе с величественным собором.

– Когда отправлено письмо? – спросила Леа.

– Второго июня. А что? Боже мой! Ведь Бове был позже разрушен, – прошептала Камилла, опускаясь на пол.

Леа была так ошеломлена, что у нее и мысли не мелькнуло поспешить на помощь бедняжке.

– Леа, – взмолилась та.

Столь глубоким было потрясение, что Леа ничего не слышала. Не сразу удалось ей выйти из оцепенения и позаботиться о Камилле, как того требовало ее состояние. Когда же кризис, наконец миновал, они упали друг другу в объятия и долго плакали. В этом положении и застал их доктор Дюбуа, постаревший на десять лет со вчерашнего дня. Несмотря на усталость, он сумел найти нужные слова, чтобы смягчить горе двух женщин.

Во вторник, 11 июня, жильцы дома на бульваре Распай были готовы к отъезду. Не хватало только автомашины. Начиналась долгая ночь ожидания.

Утро среды прошло в таком напряжении, что Леа предпочла выйти под тем предлогом, что надо узнать, отправляются ли поезда с Аустерлицкого вокзала. Она бодрым шагом шла по Сен-Жерменскому бульвару, минуя группы несчастных людей, толкавших перед собой детские коляски, ручные тележки и даже тачки, заваленные их жалкими сокровищами – настенными часами, пылесосом, швейной машинкой, барометром, аквариумом с золотыми рыбками, скатанными матрасами, портретом прародителя, увеличенной свадебной фотографией, птичьей клеткой, в которой испуганно скакали тощая канарейка или парочка горлиц, куклой с фарфоровой головой, выцветшим ковром… Много было бледных детей, женщин с измученными лицами, обессилевших стариков. Откуда они шли? Из пригородов, с севера, из Бельгии?… На бульваре Сен-Мишель часть беженцев вливалась в поток, текущий к Люксембургскому саду, тогда как остальные продолжали, как и Леа, двигаться в сторону Аустерлицкого вокзала. Плотная толпа перекрывала подступы к нему. Среди застрявших там людей распространялись самые фантастические слухи.

– Боши в Энгиене…

– Нет, в Антверпене…

– Они взорвали нефтехранилища вокруг Парижа…

– Бомбили Версаль…

– Поезда больше не отправляются…

– Ворота вокзала закрыты.

Последнее было правдой.

Из-за решетки небольшой привокзальной площади железнодорожный служащий, взобравшийся на крышу автомобиля, обращался к толпе через громкоговоритель. С трудом удалось ему установить относительную тишину.

– Из соображений безопасности мы будем держать ворота закрытыми до 17 часов…

Со всех сторон раздались выкрики протеста.

– Тихо… Дайте мне сказать… Тихо…

Крики стихли.

– …это делается для того, чтобы отправить уже находящихся на вокзале пассажиров…

– А что дальше?

– Уедут все… На Аустерлицком и Монпарнасском вокзалах вводится двести тридцать восемь дополнительных поездов… В настоящее время каждые пять минут из Парижа отправляется поезд… Вы уедете все… Потерпите…

Леа с трудом пробиралась меж людьми, опустившимися прямо на мостовую и бросившими рядом свои вещи. Приблизившись к Ботаническому саду, она увидела, что на газонах тоже полно людей. Она пересекла сад, чтобы выбраться на улицу Линнея в надежде, что там не так людно. К ней привязался какой-то мужчина, волочившийся до улицы Эколь и моловший какой-то вздор, вскоре сменившийся непристойностями. Там он от нее по непонятной причине вдруг отстал.

Проходя мимо ресторана "Дюпон-Латен" она уловила запах жареного картофеля и вдруг почувствовала, как сильно голодна. В большом зале народу было немного. С наслаждением уплетала Леа жареный картофель, запивая пивом, а потом и кофе. Наевшись, направилась к Одеону, с трудом пробираясь через двигавшуюся к бульвару Сен-Мишель толпу.

Было четыре часа пополудни.