Горизонт-75

Рис. В. Аверкиева.

Шел старичок по улице

Никто и не знал, не подозревал, подумать даже не мог, что он генерал-лейтенант, хотя и в отставке.

Идет себе старичок невысокого роста, седенький, с загорелой лысинкой, одетый во все еще непривычную для него одежду — штатскую. А кто знает, кто, скажите мне, пожалуйста, заподозрить может, что она — одежда-то штатская — для него непривычная, хотя носит он ее вот уже два года три месяца и — сегодня вот, со времени начала нашего повествования — тринадцать дней?

Мало ли старичков по улицам ходит?

Вы спросите: а где же его боевые ордена и медали? Они у него на парадном мундире.

Почему же он тогда колодок не носит?

Это его тайна, о которой вы узнаете чуть-чуть позднее.

Итак, в жаркий июльский день, с которого и начинается наше повествование, невысокий старичок шел по улице.

Но прежде чем рассказывать о нем, я должен рассказать о Вовке Краснощекове по прозвищу Дармоезд.

Вовка Краснощеков по прозвищу Дармоезд

На всех, как говорится, видах городского транспорта, кроме такси, конечно, Вовка Краснощеков ездил бесплатно, даром, то есть зайцем.

К сожалению, я не знаю, почему безбилетников прозвали зайцами.

Почему — не кроликами?

Не мышками?

Не сусликами — почему?

Почему бы их жуками не прозвать?

Или — еще лучше — таракашками?

Микробы они, по-моему.

Но как ты безбилетника ни называй, жулик он самый обыкновенный. Причем жулик мелкий — жульчонок он, так сказать. Из-за каких-то трех или четырех копеек, пусть даже из-за шести копеек, человек на подлость идет! Маленькую, но подлость. Микроб жулика, одним словом.

Получит Вовка от родителей деньги на абонементы — и прямым ходом в кафе-мороженое.

Мороженое Вовка не ест, а прямо-таки сглатывает. На эскимо, например, ему всего два с половиной глотка требуется.

И фамилия у него Краснощеков, и щеки у него действительно красные, но не от стыда за свое безбилетное поведение, а от природы, от здоровья. А здоров он — на трех или даже четырех человек его здоровья хватит. Здоровое здоровье!

Бегом полгорода пробежать может, троллейбус обогнать может, а трамвай так запросто, но ему все виды городского транспорта, кроме такси, конечно, подавай.

И не стыдился Вовка своего безбилетного поведения, а гордился собой, умным себя полагал, сообразительным.

У него даже песенка такая была:

Когда Вовкины приятели узнали об этом, пристыдили они его и прозвище ему дали: Дармоезд.

Вовка ничего им не ответил, но подумал: «Не смешите вы меня, а то у меня от смеха животик заболит. Соображать ведь, дорогие товарищи, надо, головой работать надо! Подумаешь, какой-то Вовка Краснощеков бесплатно в трамвае четыре остановки проедет! Кому они, эти несчастные три копейки, нужны? Сотни, тысячи, десятки тысяч людей ездят за деньги! Миллионы! И среди них один я, как вы сказали, Дармоезд. Стоит ли о таком пустяке говорить? Стоит ли на такую ерунду время тратить?»

Если бы все это Вовка сказал вслух, приятели его ответили бы ему:

— Да ведь не один ты такой! Кто знает, сколько вас, пустяков, то есть зайцев, развелось? Может, сотни, может, тысячи, может, десятки тысяч? Миллионы вас, может, бесплатно на всех видах городского транспорта, кроме такси, конечно, катается?! Да и не и этом дело. Не в этих трех несчастных копейках. Даром ездить нечестно. Стыдно ездить даром. Ведь ты же государство обманываешь. Хоть на три копейки, да обманываешь.

И если бы все это услышал Вовка, он бы сказал:

— Не смешите вы меня, а то у меня от смеха животик лопнет. Я ведь эти три несчастные копейки не себе беру. Я же их государству отдаю. Я на них мороженое покупаю. А кому деньги за мороженое идут? Да государству! Нет, нет, уважаемые товарищи, соображать надо, головой работать надо!

Правда, однажды Вовка все-таки ненадолго призадумался над своим безбилетным поведением. Совсем ненадолго призадумался, минуты так на четыре с несколькими секундами. Но призадумался он не над тем, что нечестно поступает, а над тем, как бы ему от прозвища избавиться.

Самый простой, самый нормальный способ от прозвища избавиться — это перестать ездить зайцем. Но такое Вовке даже и в голову не пришло.

Придумал он очень хитрый выход из положения, до того, как ему казалось, хитрый, что Вовка от радости, от восхищения своим умом чуть не закричал на всю улицу во все горло:

— Зайцы-то тоже, между прочим, кой-чего соображают! И не дармоезд я, а умный очень! Профессор я! Академик!

И знаете, что этот профессор, академик краснощекий придумал?

Насобирал он использованных абонементов на все виды городского транспорта, кроме такси, конечно, и при каждом удобном, как говорится, случае показывал проколотые компостером талончики приятелям и сокрушенно говорил:

— Вот сколько денег на езду эту самую трачу. Родители мне деньги на мороженое, а я абонементы покупаю. Не люблю даром ездить, неприятно мне это. В кино и то почти совсем не хожу. Все денежки до единой копеечки на абонементы трачу. — И Вовка так громко и так тяжело вздыхал, как будто одиннадцать рублей потерял.

— Куда же это ты так много ездишь?! — поражались приятели.

— Как — куда? — Вовка на некоторое время задумывался, опять вздыхал тяжело и громко и упавшим голосом объяснял: — Так ведь у меня бабушек-то сколько? Две. Дедушек тоже. Теток трое. И дядя один. Сосчитай-ка, сколько получается? Да и в магазин чуть ли не каждый день посылают.

— Но до магазина-то можно пешком прогуляться! — говорят Вовке приятели.

— А зачем пешком-то?! — поражается Вовка. — Для чего же тогда трамваи, троллейбусы, автобусы?! Ведь если все пешком ходить начнут, что тогда получится, а? — Вовка в испуге таращил глаза и продолжал: — Трамвай идет — пустой… Троллейбус — пустой… Автобус — пустой… Кошмар!.. К тому же мне силы беречь, экономить мне силы надо. На футбол. На учебу. И так далее.

Переговорить, переспорить этого профессора, академика краснощекого было невозможно. Шесть человек переспорить мог Вовка, а переговорить — так и всех десятерых, если не больше.

Но вас-то все равно интересует: куда же и зачем Вовка действительно так много ездил?

А никуда.

А низачем.

Просто так.

Так — просто!

Любил Вовка кататься — вот вам и весь ответ. А что? Сядет себе у окошечка и едет себе на здоровье. Иногда и вздремнет немножко, а то и здорово вздремнет. Случалось, что и сон Вовка увидит. Например, будто он зайцем на самолете путешествует. Стюардесса ему нарзан, фруктовку и эскимо предлагает… Тоже бесплатно! Вот благодать! Дома, в кровати, такой сон никогда не увидишь: кровать-то не двигается, а трамвай, хоть и стучит на стыках рельсов, но — движется, вот во сне и кажется, что в самолете ты… Чудеса!

Катается Вовка целыми днями, с трамвая на автобус пересаживается, с автобуса — в троллейбус, из троллейбуса — куда душа желает: хоть в трамвай, хоть в автобус, хоть опять в троллейбус!

Сам себе командир. Сам себе начальник. Жаль только, что во всех видах городского транспорта, даже в такси, нет лежачих мест!

Смотрит Вовка на пешеходов и усмехается. Ведь мало того, что ноги им переставлять приходится, силы на это тратить, здоровье надрывать, еще и на светофоры поглядывать надо. А тут! Ему-то что? Полная безопасность. Полное спокойствие. Полная экономия сил и здоровья. А если ты еще себя профессором и академиком одновременно считаешь, то есть тебе о чем и подумать… Нет, думать все-таки не очень-хочется: в трамвае трясет, а в троллейбусе и автобусе укачивает. Лучше помечтать. Например, о том, что стал ты генералом. На плечах у тебя погоны с золотом, вся грудь в орденах и медалях, на брюках — лампасы. Зайцем ездить тебе нужды нет: у тебя же генеральская машина и шофер за рулем. И катайся ты хоть целый день. Надоест тебе кататься, ты командуешь:

— Мороженого мне — шагом марш!

И несут тебе, генералу, мороженого сколько ты, генерал, хочешь и какого ты хочешь!

Но остался еще один вопрос по поводу Вовкиных безбилетных поездок. А если контролер? Вы надеетесь, что наш Дармоезд пугался, прятался?

Нет, нет, нет и нет!

Он продолжал спокойненько сидеть. А когда к нему обращался контролер, то оказывалось, что Вовка-то — глухонемой! Ни слова сказать не может, ни слова услышать не может!

Мычит Вовка на весь трамвай, автобус или троллейбус, старается, чтобы его поняли, пальцами на уши показывает, язык высовывает. И хотя нет такого закона, по которому глухонемым разрешается зайцами ездить, нашего профессора, академика краснощекого, да еще и генерала к тому же, все жалели: и пассажиры, и контролеры. Поезжайте, дескать, дальше, пожалуйста!

Но сколько веревочке ни виться, быть концу. Попал однажды наш глухонемой Дармоезд в историю.

Встреча Вовки Краснощекова со странным старичком

Ехал Вовка в трамвае, сидел у окошка и подремывал. И сквозь дремоту мечтал он о том, как хорошо бы зайцем на большом корабле по морю поплавать. Сидел бы он на палубе и смотрел бы во все глаза на дельфинов, которые за кораблями плывут. Любовался бы Вовка! Наслаждался бы он! А тут еще подходит к нему дяденька в белом пиджаке и черных брюках, а в руках у него большой, прямо-таки огромный поднос, а на подносе целых пятнадцать… нет, нет, не пятнадцать, а целых двадцать три вазочки с мороженым! И дяденька этот в белом пиджаке и черных брюках говорит:

— Стыдно, мальчик!

Вовка открывает сначала один глаз, потом второй и видит, что он не на большом корабле по морю плывет, а в обыкновенном трамвае по городу едет, и стоит перед ним не дяденька в белом пиджаке и черных брюках, а лысенький старичок в синем костюме и говорит:

— Стыдно, мальчик!

— А что такое? — зевнув, спросил Вовка. — В чем дело?

— Что такое? Что такое? — с укором переспросил старичок. — В чем дело? В чем дело? А ты не видишь, что вот стоит женщина с ребенком на руках, а тут ты, понимаешь ли, расселся! Видишь?

— Конечно, вижу, — подтвердил Вовка, удобнее устраиваясь на сиденье. — Не слепой.

И вдруг старичок как скомандует:

— Встать!

Да так он скомандовал, что Вовку будто какая-то сила с места подбросила. Он вскочил, сделал шаг в сторону, а старичок предложил женщине с ребенком на руках:

— Прошу вас, садитесь.

Да, все места были заняты, а ездить стоя Вовка не привык: неинтересно это, трудно. И решил он сойти на ближайшей остановке.

Но не тут-то было!

Едва трамвай остановился и открылись двери, как вошел длинный-длинный дяденька с длинными висячими рыжими усами и начал проверять у выходивших пассажиров абонементы.

«Привет-приветик! — подумал Вовка. — Глухонемого из меня уже не получится. Получится из меня заяц-дармоезд».

Но ведь профессор он, академик краснощекий, генерал как-никак, — так неужели не выкрутится?

Выкрутится-выкрутится, не беспокойтесь!

И Вовка с озабоченным видом начал шарить по карманам, шарил, шарил и — целую горсть абонементов разных на все виды городского транспорта, кроме такси, конечно, — насобирал. Передохнул Вовка, как после тяжелой и сложной работы, и с гордым, совершенно независимым видом протянул абонементы контролеру и сказал:

— Выбирайте. Вы в них получше меня разбираетесь, конечно.

Контролер — длинный-длинный дяденька — задумчиво покрутил сначала один длинный висячий рыжий ус, потом — другой и взглянул на Вовку таким пронзительным взглядом, что стало ясно: хоть дяденька этот никогда ни профессором, ни академиком, ни генералом не был, но еще ни одному безбилетнику обмануть его не удавалось.

— В этом я, конечно, лучше тебя разбираюсь, — спокойно проговорил он, — но ты уж будь таким любезным, рассортируй свою коллекцию.

А трамвай тем временем двинулся дальше.

— Это как? — спросил Вовка уже испуганно. — Как это — рассортируй? Какую это коллекцию?

— Отдели абонементы трамвайные от автобусных и троллейбусных, — объяснил контролер, — потому как мы едем именно в трамвае. Сойдут, кстати, и троллейбусные. А еще лучше — плати сразу штраф. Фокусы ваши заячьи нам давно известны.

— Нет у меня денег, — совсем испуганно пробормотал Вовка, судорожно соображая, что бы ему такое придумать, после чего контролер пожалел бы его. — Обокрали меня! — жалобно крикнул он. — Рублик вытащили! Бабушка на мороженое дала, а…

— …А я рублик проел и решил зайцем прокатиться, — добавил контролер. — Эх, даже и врать-то по-настоящему вы не умеете!

— Я врать не умею?! — возмутился Вовка. — Да я, к вашему сведению… да я так наврать могу…

Тут все пассажиры рассмеялись, и Вовка пробормотал:

— А я и врать-то не собирался…

Видимо, физиономия у него была настолько несчастна и растерянна, что лысенький старичок в синем костюме предложил:

— Ну, если ты врать и не собирался, хотя и умеешь врать, скажи нам всю правду.

— В милицию таких забирать надо, а не разговоры с ними разговаривать! — крикнула с задней площадки старушка, на руках у которой была маленькая тощенькая белая собачонка с большими черными злыми глазами.

Собачонка пронзительно и злобно тявкнула семь раз.

Хотел ей Вовка ответить, да не стал: бульдог бы если был или овчарка, — это другое дело, а тут собаченция какая-то мелкая, хоть в микроскоп ее разглядывай.

— Долго еще думать будем? — спросил контролер.

— Отпустили бы вы его на все четыре стороны, — посоветовал, не отрываясь от газеты, один дяденька. — Припугнули бы как следует и отпустили.

Вот тут-то Вовка и показал, что если он и не академик, не профессор даже, но голова у него соображает да еще как!

— Ладно уж, ладно, — плачущим голосом произнес он, громко шмыгая носом, — вот высадите вы меня, предположим, на Стахановской, а я живу около Крыловой. Значит, что получится, по-вашему? Пешком обратно в такую даль топать? Или опять из-за вас зайцем ехать? Так получается?

— Вот это постановка вопроса! — насмешливо воскликнул контролер — длинный-длинный дяденька с длинными висячими рыжими усами — Выходит, мы во всем виноваты? Из-за нас ты зайцем катаешься.

— Есть предложение, — сказал лысенький старичок в синем костюме. — Денег у данного зайца все равно нет. Позвольте, я заплачу за него штраф, заберу его с собой, потолкую с ним, объясню ему его безобразное поведение и дам абонемент на обратный проезд домой.

Старушка с задней площадки хотела что-то крикнуть очень возмущенно, но собаченция опередила ее и злобно тявкнула девять раз.

«Собаченциям тут всяким все делать разрешается, даже людей ни за что ни про что облаивать, — подумал Вовка уже облегченно, чувствуя, что главная для него опасность миновала, — а вот нормальному человеку даже молча и то спокойно проехать не дают».

— Хорошо, — грозно сказал контролер, и длинные рыжие висячие усы его пошевелились тоже грозно, — хорошо, может, даже и прекрасно. На этот раз прощаю. Но если ты еще хоть раз попадешься, поблажки не жди. Будешь иметь дело с милицией.

Он отказался брать штраф за Вовку у лысенького старичка в синем костюме, и они — старичок с Вовкой — сошли, как только трамвай остановился.

Собаченция вслед залилась злобным лаем, и Вовка с трудом удержался, чтобы ей не ответить.

Старичок шел впереди, не оглядываясь, словно уверенный, что Вовка будет идти за ним следом хоть целый день. Вовка, конечно, подумал мельком: а что же мешает ему дать стрекача? Не побежит же лысенький старичок за ним?! Но что-то удерживало Вовку, чему он и сам удивлялся, но шел и шел.

Вроде бы старичок как старичок. Немало таких по улицам ходит. Невысокого роста, седенький, с загорелой лысинкой — абсолютно ничего особенного, кроме того, что он почему-то решил за Вовку штраф платить да еще абонемент на дорогу домой дать…

Чудеса не чудеса, а — подозрительно. Вовка даже ненадолго остановился, разглядывая старичка. Нет, вроде бы ничего, ровным счетом ничего особенного в нем не было. Нет, нет, что-то было. Но — что?

Старичок шел каким-то особенным шагом и держался как-то особенно прямо. Но даже не это смущало Вовку. Он вдруг вспомнил о том, что старичок собирался с ним потолковать. Вот чего надо бояться!

Но Вовка тут же отогнал это предостережение, бросился к старичку, настиг его и спросил:

— А вы кто, дедушка?

Старичок остановился, внимательно оглядел Вовку и тоже спросил:

— А чем, собственно, вызван твой вопрос?

— Просто интересно, — ответил Вовка. — Должен же я знать, с кем иду.

— Может быть, тебя интересует и то, куда мы идем? И зачем мы идем?

— Куда идти — мне все равно. И зачем идти — все равно. Делать-то мне нечего.

— Вот это плохо. Это очень плохо, когда человеку делать нечего.

И старичок снова двинулся вперед, по-прежнему не оглядываясь, теперь-то уже точно уверенный, что Вовка будет идти за ним следом хоть целый день.

Но Вовка опять догнал его и опять спросил:

— Кто вы такой, дедушка?

А старичок-то оказался…

Старичок опять остановился, очень внимательно оглядел Вовку, словно только сейчас увидел его, и ответил:

— Генерал-лейтенант в отставке Самойлов Петр Петрович.

— Да ну?! — вырвалось у Вовки, и он застыл с широко раскрытым ртом, будто задохнулся.

— Чему же ты так удивился? — обиженно, как показалось Вовке, спросил старичок. — Не похож я, по-твоему, на генерал-лейтенанта даже в отставке? Не такие они, по-твоему, что ли, бывают? А?

Вовка с трудом передохнул, кашлянул даже, чтобы в горле не было сухо, пробормотал:

— Не ожидал я… вдруг…

— Чего — не ожидал? Чего — вдруг?

— Ну… как это?.. вдруг…

Генерал-лейтенант в отставке Самойлов ждал, долго и терпеливо ждал, когда Вовка произнесет что-нибудь более или менее внятное.

Но только через некоторое время Вовка сумел ответить, да и то еле слышно:

— Первый раз в жизни с живым генералом разговариваю. Не верится.

— Звать тебя как?

— Вовкой. Краснощеков Вовка.

— Не Вовка, а Владимир, — строго поправил его генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — Вот что, Владимир… — Он недолго помолчал, словно раздумывая, продолжать или нет разговор, и вдруг торопливо спросил: — Мороженого хочешь, Владимир?

И опять Вовка от неожиданности потерял дар речи, промычал что-то совсем невразумительное, даже ему самому непонятное, но зато утвердительно кивнул головой шесть раз.

— В трамвае ты был разговорчивей, — недоуменно заметил генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — Идем. Предстоит нам с тобой, Владимир, наиважнейший разговор. От него многое в твоей жизни измениться может.

Вовка понемногу приходил в себя. Нет, вы только представьте всю эту историю с самого начала. Ехал он в трамвае зайцем, то есть дармоездом обыкновенным, нарвался на контролера, вот-вот в милицию могли забрать как миленького, и вдруг спасает его странный старичок, который оказывается (подумать только!) генерал-лейтенантом, правда, уже в отставке, и он приглашает поесть мороженого! Да что — мороженое! Предупреждает генерал-лейтенант в отставке, что будет у него с Вовкой наиважнейший разговор. Никто ведь ему, Вовке, ни капельки ни за что не поверит!

— Не поверят ведь мне никто, — с сожалением признался он, — что я с вами познакомился.

— А никто и не должен знать, что ты со мной познакомился.

— Как — не должен?! — поразился Вовка. — Познакомиться с живым генералом и никому этим не похвастаться?! Тогда и знакомиться-то для чего?.. Зря, получается.

— Со временем тебе все станет ясно, — строго произнес генерал-лейтенант в отставке Самойлов и ускорил шаги, словно заторопился, чтобы не опоздать куда-то.

Неизвестно отчего, Вовке вдруг стало тревожно. Он ощутил неприятное беспокойство, а в голове замелькали разные идеи вроде той, что он действительно попал в какую-то историю, которая еще, кто его знает, чем окончится, что старичок этот странный и не генерал вовсе, а пенсионер обыкновенный, и что…

Что — что?!

По натуре своей Вовка был человек бойкий, смышленый и, как говорится, не робкого десятка, и растерялся он поэтому лишь ненадолго.

— Петр Петрович! — позвал он. — А куда это мы так быстренько?

— Есть мороженое, — раздалось в ответ, — если ты не возражаешь.

— Я-то, конечно, не возражаю. Но уж раз десять поесть мороженого-то можно было. Вот, пожалуйста, опять киоск.

Генерал-лейтенант в отставке Самойлов остановился и самым строгим голосом сказал:

— Прошу следовать за мной. — А через несколько шагов он добавил, оглянувшись мельком. — Все узнаешь на месте. Учись подчиняться хотя бы генерал-лейтенанту хотя бы в отставке.

Тут Вовке опять стало немного не по себе. «Точно, точно, — пронеслось у него в голове, — никакой это не генерал, никакого мороженого мне и не видать… Тогда кто же он такой и куда же мы почти бежим?»

Нет, нет, проще всего было бы — улизнуть! Но что-то удерживало Вовку от этого, и он спешил за странным старичком, который больше даже и не оглядывался на него. Тогда Вовка — и это было разумное решение — решил твердо: будь что будет. В конце концов, если хочешь жить интересно, умей рисковать. И хотя тревога на сердце не проходила, Вовка следовал за старичком. Успокаивал Вовка себя еще и тем соображением, что если сбежишь, ничего не узнав, то потом всю жизнь будешь жалеть об этом.

Начало не очень приятного для Вовки Краснощекова, но и для него же очень наиважнейшего разговора

Наконец, они оказались на берегу Камы, спустились по лестнице к набережной, подошли к павильончику с полосатой полотняной крышей, около которого стояли под большими зонтами столики и стулики.

Странный старичок (вот тут-то Вовка опять усомнился, что он — лысенький, невысокенький — может быть генерал-лейтенантом, пусть и в отставке!) купил шесть вафельных стаканчиков, четыре эскимо и два брикета.

Сели они за столик, и странный старичок предложил веселым голосом:

— Начали!

Уж как Вовка любил и умел есть мороженое, но до Петра Петровича ему было, скажем прямо, далековато. Тот ел так быстро и так ловко, что опередил Вовку намного.

Вовка еле-еле успел расправиться с одним эскимо, одним стаканчиком и одним брикетом, а у Петра Петровича уже двух стаканчиков, двух эскимо и одного брикета — как не бывало. Он тут же остановился, закурил сигарету и сказал:

— Ты ешь, ешь, Владимир.

Вовка и ел себе на здоровье, а странный старичок говорил:

— Потом ты расскажешь мне, как ты докатился до такого позора, что стал ездить зайцем и не уступал места старшим, да еще женщине, да еще с ребенком на руках. И вообще, расскажешь о своей жизни. Доложишь мне, как ты живешь, чем ты дышишь.

— Дышу я воздухом. — Вовка, совсем уже осмелев, усмехнулся. — Живу нормально. А вот вы — настоящий вы генерал или нет?

— Самый обыкновенный генерал, — вздохнув, подтвердил старичок, быстро расправившись с остатками мороженого. — Генерал, генерал, — с грустью повторил он, — только в отставке. Отслужил. — Он еще два раза вздохнул. — А что, по-твоему, значит жить нормально?

Вовка пожал плечами, подумал и ответил:

— Ну… нормально… как все живут.

— Все живут по-разному. Учишься как?

— Тоже нормально. Пятерочки бывают, четверочки.

— А троечки? Двоечки? Единички?

— Двоечки-то очень редко. Очень-очень. Вот троечки… встречаются. А почему вас это интересует?

— Если ты окажешься хорошим человеком, я буду с тобой дружить… Чего ты глаза вытаращил?

— Так ведь… Как это — дружить?.. Вы же генерал, а я… я-то ведь всего-навсего…

— А вдруг ты — будущий генерал?

— Ну… — Вовка до того растерялся, что сунул в рот бумажку от брикета, пожевал и выплюнул в урну. — Дедушка, а вы меня не разыгрываете?

— Не зови меня дедушкой, — строго напомнил странный старичок. — Зови меня Петр Петрович. И с какой это стати я буду тебя разыгрывать? Нет, Владимир, намерения мои самые серьезные. Итак, ты докатился до немыслимого позора — позволил себе ездить зайцем.

— Позора? — недоуменно и обиженно переспросил Вовка.

— Самого настоящего позора.

— Так ведь не я один. Дяденьки даже и тетеньки некоторые… тоже. Я видел, Петр Петрович, своими собственными глазами видел!

— Я не про некоторых дяденек и тетенек спрашиваю, а про тебя, Владимир. Как ты докатился до такого несусветного позора? И учти: я разговариваю с тобой абсолютно серьезно. От этого нашего разговора зависит многое, очень многое. Ты даже представить не можешь, какое великое дело мы с тобой способны организовать, если подружимся. Итак, сознаёшь ли ты всю глубину своего падения, понимаешь ли ты, что ездить зайцем — недостойно настоящего человека?

— Да… в общем… — Вовка прятал глаза от пронзительного, строгого, даже сурового взгляда генерал-лейтенанта в отставке Самойлова. — Да я и не знал… понятия не имел, что это позор… что это падение… Кататься я очень люблю! — признался он. — И мороженое очень люблю!

— Это не ответ. Жаль, если ты окажешься плохим, несознательным человеком. Жаль, очень жаль.

— Да нормальный я человек, — оказал Вовка, тщетно пытаясь догадаться, к чему весь этот разговор и надо ли его продолжать. Вовку уже беспокоила собственная неуверенность: ему вдруг опять подумалось, а что если странный старичок все-таки не генерал? Тогда зачем ему тратить время на разговор и деньга на мороженое? А если он даже и генерал, то зачем все-таки ему понадобился Вовка? — Нормальный я человек, — повторил он. — Зайцем больше кататься не буду… А вот почему вы без орденов и медалей? Почему вы хотя бы орденские планочки не прикрепили на пиджак?

— Ордена и медали у меня на мундире. А планочки, как ты выразился, я не прикрепил, потому что не привык все еще в штатском ходить, хотя ношу его вот уже два года три месяца и тринадцатый день… Не привык. А может быть, и никогда не привыкну. Представляешь, всю жизнь отдать армии, пройти три войны и вдруг оказаться штатским?! Это все равно, что, ну, я даже и не знаю, с чем это сравнить можно! Места себе на нахожу! — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов настолько разволновался, что пошел, купил еще по два стаканчика мороженого, по два эскимо, быстро с ними разделался и продолжал: — Вот какая, Владимир, обстановка.

— Не понимаю я вас, — признался Вовка. — Вам же есть чем гордиться.

— Есть чем гордиться! — насмешливо, почти с возмущением воскликнул генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — Так вот сидеть дома и гордиться с утра до вечера? Потом телевизор посмотреть, поспать и снова — гордиться? Ну, предположим, — уже спокойнее продолжал он, — сижу я и горжусь своим боевым прошлым, а ты в это время зайцем едешь. Или троечки получаешь. А то и двоечки. Чего же мне гордиться? А?

— Да при чем здесь я-то?! — поразился Вовка, подпрыгивая на стулике. — За троечки и двоечки меня родители да учителя ругают, так это понятно.

— А понятно тебе, за что я воевал? — грозно спросил генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — За что я воевал, ты знаешь?

— За Родину. За народ.

— Правильно. А что такое Родина? Что такое народ?

— Ну… — Вовка немного попыхтел от умственного напряжения. — Родина — это вся наша страна. А народ — это все люди.

— И ты в том числе, Владимир.

— Я?! — Вовка опять подпрыгнул на стулике. — Я-то… Конечно… Но как это — в том числе? Как?

— А вот так. Ты — тоже частица народа, нашего великого советского народа. Маленькая, крошечная, но — частица. Сознавать это надо, Владимир, выводы из этого надо тебе сделать. Глубокие выводы. Вникни: если одна частица народа зайцем ездит, вторая — на двоечки учится, третья — вообще дурака валяет… Что получается? Получается, что каждая из этих частиц, в том числе и ты, не понимает, что мы за нее кровь проливали. Да, да, Владимир! Я воевал за то, чтобы и ты вырос замечательным человеком! И ты! И — все!

— Но ведь меня еще на свете не было, когда вы воевали, — жалобно сказал Вовка. — Как же вы могли за меня воевать, если я еще не родился?

Генерал-лейтенант в отставке Самойлов покачал головой и с сожалением произнес:

— Многого ты, Владимир, не понимаешь. Самого главного не понимаешь. А пора бы. Человек-то ведь ты почти взрослый. Не успеешь оглянуться, а тебя уже и в армию призовут. А ты готовишься к этому? Думаешь ли хотя об этом?

— Думать-то я об этом думаю. Только далеко мне еще до армии. Сто тысяч раз еще успею оглянуться. Я, между прочим, космонавтом буду. Здоровье у меня хорошее.

— Здоровье у него хорошее. А голова как у тебя работает?

— Нормально.

— Подведем итог нашего разговора, — сумрачно предложил генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — Взгляды на жизнь у тебя, Владимир, неверные. Очень и очень неверные. Если хочешь, я займусь тобой. Постараюсь объяснить тебе смысл жизни.

Вовка призадумался. Честно говоря, расспросы Петра Петровича и его рассуждения стали для мальчишки тягостными. Генерал, а послушаешь — как учительница: троечки, двоечки… Но вот смысл жизни — это интересно, хотя и непонятно. Больше всего Вовку, конечно, подкупало то, что разговаривали с ним совершенно серьезно, как, пожалуй, еще никто с ним не разговаривал, да к тому же и мороженым вдоволь угощали.

Взвесив все это, Вовка вскочил, руки по швам, пятки вместе, носки врозь и прямо-таки гаркнул:

— Рады стараться, товарищ генерал-лейтенант!

— Тише, тише! Вольно. Садись. Называй меня только Петром Петровичем. Третий раз напоминаю. Условия нашей с тобой дружбы следующие. Держать слово крепко. Дал слово — выполни во что бы то ни стало. Это первое. Второе: ничего не скрывать друг от друга. Будем предельно искренними. Я тебе раскрою все свои тайны.

— Тайны?! — Вовка с трудом удержался, чтобы не подпрыгнуть на стулике. — Какие тайны?

— Со временем узнаешь. Когда мне станет ясно, что же ты за человек. Завтра встречаемся здесь. В семь ноль-ноль.

— Утра?!

— Конечно. Если бы я имел в виду вечер, то сказал бы: в девятнадцать ноль-ноль. А мы встречаемся, повторяю, в семь ноль-ноль.

— Так рано? — упавшим голосом спросил Вовка. — Я постараюсь, Петр Петрович. Есть быть завтра здесь в семь ноль-ноль.

Генерал-лейтенант в отставке Самойлов помолчал, внимательно разглядывая Вовку, сказал:

— О нашем знакомстве никому ни слова. Ясно?

— Ясно-то ясно. — Вовка, сколько ни сдерживался, кисло улыбнулся. — А что я папе с мамой скажу? Соврать придется, да? Ведь спросят они, обязательно спросят, куда это я в такую рань собрался?

— Да, положение осложняется. Чего бы нам с тобой такое придумать, чтобы и не врать, и правды не сказать?

— Если я даже и правду скажу, мне все равно не поверят, Петр Петрович. Ну, кто мне поверит, что я познакомился с настоящим генерал-лейтенантом, хотя и в отставке? Сочиняешь, скажут, выдумываешь.

— Ну, а если мы с тобой поедем на рыбалку или по грибы пойдем?

— Спросят: а с кем? Тут уж совсем смешно получится. На рыбалку поеду или по грибы пойду — с кем? С генералом! Врешь, скажут, выдумываешь… Что прикажете делать, Петр Петрович?

— Представь себе, понятия не имею… Давай-ка еще поедим мороженого и посоображаем, что же нам делать.

Глотал Вовка мороженое и весело думал о том, до чего же удивительно устроена жизнь. Совсем недавно, какой-нибудь час с небольшим, ехал он в трамвае зайцем, попался контролеру, могли Вовку и в милицию забрать, а тут вдруг спасает его странный старичок в синем костюме, лысенький такой старичок, но оказался он генерал-лейтенантом, хотя и в отставке. Кормит он Вовку мороженым, предлагает дружить и собирается открыть ему какие-то тайны. Чудеса, да и только! Жаль, как жаль, что нельзя об этом никому рассказать! Но — почему? А вдруг какая-нибудь невероятной важности военная, понимаете, военная тайна?! Ух, мороз по коже, но не от мороженого, а от волнения! Вдруг Петр Петрович не просто генерал-лейтенант и не в отставке, а разведчик?! И вдруг он даст Вовке задание?! А что? Вдруг… вдруг… вдруг… Эти «вдруг» мелькали в Вовкиной голове одно за другим… И вот он уже видел себя Героем Советского Союза в военной форме. Звание? Ну хотя бы майор! Пусть капитан хотя бы! И на лейтенанта Вовка согласен!.. Тут он передохнул, испугался собственной фантазии и решил, что пока надо воздержаться от всяких «вдруг».

Он спросил:

— А если я из дома незаметно сбегу? Встану раньше всех, тихонечко оденусь и… никто ничего и не услышит?

— Но ведь потом тебе все равно придется объяснять, куда и почему ты исчезал таким образом? Нет, Владимир, положение у нас с тобой очень и очень сложное. И выхода из него я пока не вижу, не улавливаю даже. Дело усугубляется еще и тем, что нам надо спешить. То, что я задумал сделать, не терпит отлагательств. Дорог каждый день.

Опять пришлось Вовке призадуматься. Ничего он толком не понимал, но чувствовал, даже коленки у него от этого подрагивали, что ждут его замечательные, необыкновенные события. Ведь он всегда надеялся, что когда-нибудь да случится с ним что-нибудь этакое, чего еще ни с кем из мальчишек не бывало.

А сейчас это самое необыкновенное вот-вот начнется, а может быть, уже и началось!

— Петр Петрович! — воскликнул Вовка. — Ура! Я придумал! Честное слово, придумал! Один раз, понимаете, всего один-единственный разик можно ведь соврать!

— Нет, нет, нет и нет! — сурово возразил генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — И речи об этом быть не может! Генералы не врут! Презираю всякую ложь!

— Тогда я не знаю… — уныло пробормотал Вовка. — А что мы все-таки собираемся делать, Петр Петрович? — Он с нетерпением ждал ответа от пригорюнившегося Петра Петровича, не дождался и настойчиво переспросил: — Что же мы с вами делать-то собираемся?

— Пока это — тайна, — недовольно ответил Петр Петрович. — И я пока не могу тебе ее открыть. Просто не имею права. Я ведь еще не знаю, что ты за человек. Например, я не уверен, что ты умеешь держать язык за зубами. Не уверен я, что ты умеешь держать слово. А о нашем с тобой деле никто ничего не должен знать. Ник-то. Ни-че-го.

— Никто ничего и не узнает, — решительным тоном заверил Вовка, хотя тут же подумал, до чего же ему трудно будет не проболтаться о генерал-лейтенантовской тайне. — Честное пионерское, буду держать язык за зубами. Мне бы только поскорее узнать, что это у вас за тайна.

— Хочешь, я тебе расскажу, с чего все началось?

— Что — началось?

— А то, из-за чего я решил с тобой подружиться. Страшная история произошла со мной. Только слушай внимательно. Слушай и, главное, старайся понять.

— Есть слушать! — прошептал Вовка.

Встреча генерал-лейтенанта в отставке Самойлова со Смертью в модной мини-юбке и с неимоверно длинной сигаретой в беззубом рту

Петр Петрович начал рассказывать:

— Недавно я заболел, да так здорово заболел, что ночью подумал: а вдруг я сейчас умру?! Раз и, как говорится, нету?

И стало мне, старому воину, очень страшно, до того жутко мне стало, что пальцы ног мгновенно похолодели, окоченели прямо, а на лбу выступил пот. Сердце не билось ровно, как это бывает у нормальных людей, а бухало: вот-вот лопнет, разорвется или из груди выскочит. Понимаешь, вот-вот могу умереть…

Что же такое происходит, люди добрые?

Генерал, и — трусит! Неслыханное дело! Но страх не проходил, сколько я ни внушал себе, что мне должно быть за это стыдно. Мне и было стыдно, обидно мне было, а страх меня не отпускал. Три войны я прошел, в каких только переделках не бывал, восемь тяжелых ранений, а легким и средним и счета нет, а тут… Да и не имею я права умирать ни с того ни с сего!

И дел у меня много. В конце концов просто несправедливо и глупо, возмутительно просто — вдруг умереть!

Никогда я ничего не боялся, а тут…

И до того я на себя рассердился, что страх прошел, но мысли в голове у меня перепутались, и все они дергались, что ли…

Дома никого нет, даже если «караул!» крикнешь, никто не услышит.

«Вот ситуация! — подумал я. — Поговорить бы со Смертью перед смертью! Я бы ей сказал! Она бы у меня попрыгала, старушенция безглазая!»

— Ты звал меня? — раздался негромкий, хрипловатый, на редкость противный голос, щелкнул выключатель, зажглась настольная лампа, и я увидел… Ты только представь себе, Владимир, такую картину. Стоит перед моей кроватью особа в огромных черных очках, длинноволосая, в модной белой мини-юбке, черном свитере.

— Я пришла. — И она мерзко хихикнула.

— Ты кто такая? — с трудом выговорил я, хотя уже догадался, что за особа передо мной. — Кто ты?

— Я Смерть, — сказала она, села на стул, закинув нога на ногу (кость на кость, то есть), улыбнулась беззубым ртом, вставила в него неимоверно длинную сигарету, щелкнула зажигалкой, выпустила семь колец дыма, стряхнула пепел прямо на пол и проговорила: — Времени у нас с тобой не так уж много. Слушаю тебя. Только заранее учти, что все разговоры со мной бесполезны. Решение мое о тебе окончательное. А жаловаться на меня некому. И некуда! — Она столь мерзко хихикнула, что меня всего передернуло. — Ну?

Надо отметить, Владимир, что как только эта особа назвала себя, я вдруг сразу успокоился. Если явилась Смерть, значит, дела мои плохи. Да что там — плохи! Хуже — дальше некуда! И что мне ей сказать? И зачем? Она должна быть зла на меня: ведь сколько раз я уходил от нее! Она коварна, немилосердна, несправедлива, жестока и, по моему глубокому убеждению, страшно глупа. Но от всего этого мне было не легче.

И чтобы выиграть время, собраться с мыслями, я спросил:

— Почему ты так странно выглядишь? Я представлял тебя по рисункам из старинных книг — старухой в черном балахоне и с косой в руках. А ты стиляга какая-то!

Смерть захихикала еще противнее, чем раньше, и хихикала так долго, что я окончательно пришел в себя и оборвал ее:

— Хватит! Не очень-то приятно тебя слушать. — Я сел на кровати. — Чего ты так вырядилась?

— У меня сегодня выходной день, — проскрипела Смерть, — есть у меня и балахон, который называется саван, есть и коса. Сегодня я гуляю и удовольствия ради решила кой-кого припугнуть.

— И меня? — спросил я. — А я-то зачем тебе понадобился?

— А я тебя не люблю. Я тебя давно ненавижу, — мерзким голосом объяснила Смерть. — Храбрые не боятся меня и долго не сдаются мне. А я обожаю, когда люди плачут, стонут, страдают, рыдают, проклинают жизнь, — уже шипела Смерть, и ее холодное дыхание касалось моего разгоряченного лица. — Ты не можешь не понимать, что на этот раз тебе от меня не уйти.

Голова моя тут закружилась, сердце больно сжалось, мне показалось, что у меня заболели все старые раны сразу. Борясь с бессилием, я пробормотал:

— Но… но… у меня есть одно очень важное дело. Дай мне его сделать… потом забирай меня… прошу тебя.

Смерть долго и мерзко хихикала, снова вставила в беззубый рот неимоверно длинную сигарету, щелкнула зажигалкой, выпустила семь колец дыма, стряхнула пепел прямо на пол, гнусным голосом сказала:

— Обещай мне не делать ничего полезного людям, особенно детям, и я не трону тебя. Видишь, как я добра и великодушна?.. Ну? Я жду.

Тут я до того разозлился, что ответил так:

— Была ты, извини за выражение, дурой, такой и осталась. Череп-то у тебя пустой! Соображать тебе нечем! — Перед глазами у меня поплыли темные и разноцветные круги. Я упал на подушку. — Не делать-ничего полезного людям — это ведь и значит умереть! Нет, нет, пустоголовая, все равно рано или поздно мы с тобой разделаемся!

— И Смерть умрет? — ехидно спросила моя незваная гостья. — Не-е-е-ет! Смерть бессмертна! — Она приблизила ко мне свою отвратительную физиономию, прохрипела: — Если хочешь жить, ничего не делай полезного людям, особенно детям! Живи бездельником, и я несколько лет не трону тебя!.. Отвечай!

Собрав все силы, я приподнялся на руках, потом сел, и хотя голова моя пошла кругом, а дыхание стало прерывистым, я, не размахиваясь, ударил… но кулак мой попал в воздух. Я потерял равновесие и едва не полетел с кровати на пол.

Совершенно обессиленный, я опрокинулся на подушку.

Лежу и думаю: что же это такое со мной было?

Сон?

Но горела настольная лампа, которую я перед тем, как лечь в постель, выключил!

Едва дождавшись утра, я вызвал врача. Повышенная температура,-что-то неладное с сердцем, и я получил приказ: не вставать несколько дней.

Хотел я рассказать врачу, что мне ночью привиделось, но постеснялся. Что бы мог обо мне подумать врач? Стыдно же генерал-лейтенанту, хотя и в отставке, видеть такие глупые сны! Кроме того, я не мог себе простить, что испугался, — пусть и во сне.

Лежал я в постели, ничем вроде бы не болел, даже температура у меня была нормальная, и сердце успокоилось, а на душе у меня, понимаешь ли, Владимир, было плохо.

И ничего я не мог придумать, как бы мне от этого неприятнейшего ощущения избавиться.

Не прошло оно и тогда, когда я уже окончательно выздоровел и стал выходить из дому.

Но однажды я вдруг вспомнил, что в ту злополучную ночь, когда мне привиделась Смерть, я оставил настольную лампу невыключенной! Значит, просто я был нездоров, мне приснился одновременно ужасный и глупый сон.

Надо было просто забыть его, а он не забывался. Более того, с каждым днем я все больше думал о нем.

Не знаю, поймешь ли ты меня, Владимир, но я постараюсь объяснить тебе, на какие мысли навел меня этот сон.

И генерал-лейтенант в отставке Самойлов замолчал, опустив голову, словно и забыл, что перед ним сидит ничего не понимающий Вовка.

Правда, Вовка сразу догадался, что ему тоже надо помолчать — не мешать Петру Петровичу думать. Вовка уже не сомневался: эта встреча будет важным событием в его жизни.

— Ты ничего не понял? — спросил Петр Петрович.

— Ну ни капельки! — признался Вовка.

«Хорошим человеком можно стать уже в детстве!»

— Так ни капельки и не понял? — переспросил генерал-лейтенант в отставке Самойлов.

Вовка в ответ только громко и тяжело вздохнул, помолчал и проговорил:

— Сначала было смешно, а потом — непонятно.

— Что — смешно?

— Да вот как вам Смерть приснилась.

— А чего же тут смешного? — обиделся Петр Петрович. — Пусть это был всего-навсего сон, но он лишний раз напомнил мне, старому человеку, что рано или поздно я умру. А умирать, знаешь ли, никому неохота. Тебе этого, конечно, не понять. А мне очень хочется объяснить тебе это. Видишь ли, по моему глубокому убеждению, мы, взрослые, относимся к вам, как к младенцам. То вам знать рано, это вам знать рано.

— Вот правильно! — радостно воскликнул Вовка. — Вот это я понимаю! Я, конечно, не совсем уже маленький, но ведь и не взрослый еще. Вы и не знаете, как плохо быть маленьким!

— Вот я и решил относиться к тебе как к взрослому. Посмотрим, что из этого получится. Может быть, ничего не получится… — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов опять надолго замолчал, и Вовка не выдержал и спросил:

— Петр Петрович, а когда же вы со мной как со взрослым разговаривать будете?

— Да я уже давно так с тобой разговариваю. Неужели ты не заметил?

И тут Вовка вспомнил, что ведь работает у него голова, ведь недаром он себя профессором и академиком иногда считает! Сообразил ведь Вовка, ответил:

— Заметил, Петр Петрович, еще как заметил! Когда я вас совсем не понимаю, значит, вы со мной как со взрослым разговариваете!

— Ну, Владимир! — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов посмотрел на него с уважением. — Наконец-то у меня появилась уверенность в том, что ты способен понять мой замысел. Конечно, это случится далеко не сразу, не в один день…

— Я буду стараться, — сказал Вовка, — вы бы только хоть немножечко бы рассказали мне, в чем все-таки ваша тайна.

— Нет, нет, сразу ты ничего не поймешь, Владимир. — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов склонился над столиком и прошептал: — Решил я, знаешь ли, вернуться в детство. — И, предупреждая недоуменный вопрос Вовки, он продолжал: — Это очень сложно объяснить, но… Вот сначала я закончу рассказ о своем нелепом сне. Понимаешь ли, в нем оказался значительный смысл. Слушай внимательно. Сон этот напомнил мне, что я стар и жить мне осталось… во всяком случае, не так уж много. И я понял, что мне надо торопиться. Мне нельзя терять не только ни одного дня, а — ни одного часа. Я должен успеть помочь вам, мальчишкам, понять смысл жизни. Для этого я должен снова как бы стать маленьким.

— А как?! — вырвалось у Вовки.

— Завтра и узнаешь, — строго ответил Петр Петрович. — Завтра я должен убедиться в том, что ты умеешь держать слово. Это будет первое для тебя испытание. Понимаешь, мне нужен человек, которому я мог бы доверять как самому себе. Я хочу доказать вам, мальчишкам, что хорошим человеком можно стать уже в детстве. А то ведь многие из нас полагают — и это крайне неправильно, — что в детстве можно валять дурака, а хорошим человеком стать, когда подрастешь.

Вовка уже захотел есть: подошло время обеда. «Купит он еще мороженого или нет?» — с тоской подумал он, а генерал-лейтенант в отставке Самойлов продолжал рассуждать тем же озабоченным тоном. Вовка слушал рассеянно, потому что мало что понимал, и очнулся лишь тогда, когда услышал:

— И чтобы тебе мысли мои стали чуть-чуть яснее, расскажу тебе историю о черном котенке.

«Ну, про котенка-то я уж как-нибудь пойму», — с облегчением, но все же уныло решил Вовка.

История про черного котенка

Генерал-лейтенант в отставке Самойлов начал рассказывать, и с первых же слов Вовка почувствовал, как разволновался Петр Петрович. То ли от жары, то ли именно от волнения он несколько раз протер платком свою загорелую лысинку.

Вот что услышал Вовка.

— Я пишу мемуары, то есть воспоминания о своей жизни, о том, как от солдата я дослужился до генерала, как прошел три войны. Мемуары пишут многие, но только я пишу свои воспоминания для вас, мальчишек. Для тех, кому предстоит стать солдатами, офицерами, а иным — генералами.

Однажды, когда я устал от работы, отправился я погулять. Настроение у меня было прямо-таки замечательное. Я даже забыл, что нахожусь в отставке. Мне казалось, что я по-прежнему в боевом строю. Я сознавал, что работа моя нужна, необходима. В этот день я как раз написал о том, что военный человек — самый мирный человек, хотя всю жизнь он учится воевать, и если требует Родина, воюет. А воевал я для того, чтобы бы жизнь была замечательной. А замечательной она может быть только в том случае, если все мальчишки и девчонки вырастут настоящими людьми. Вот за это я и воевал, Владимир.

И вот иду я по нашему двору, а сюда я переехал недавно, и никто в доме не знает, кто я такой. Для всех я — просто обыкновенный старичок-пенсионер.

Иду я, на душе у меня, как говорится, птички поют, и вдруг…

Сначала я глазам своим не поверил. Стою, понимаешь ли, Владимир, столб столбом, даже крикнуть не могу, не то что с места сдвинуться.

Представь себе такую отвратительную картину. Привезли во двор огромную кучу песка, чтобы было где играть малышам. А четыре, извини за выражение, оболтуса вырыли в этом песке яму и, знаешь, чем они занимались?

Берет один из них маленького черного котенка, бросает его в яму, и все четверо закидывают этого несчастного хвостатого младенчика песком!

Котенок, естественно, пищит, выкарабкивается из-под песка, и как только из него выберется, четыре оболтуса начинают все сначала! Ну, как ты назовешь их действия, Владимир?

— Дураки они, по-моему.

— Дураки-то они, конечно, дураки. Но ведь дураки бывают и добрыми. А эти четверо — изверги самые настоящие! Много я в своей жизни видел страшного, Владимир, много. Но это было на войне. И зверствовали там не люди, а фашисты.

И — что же мне было делать? «Ай-я-яй!» — сказать? По затылку стукнуть? Во-первых, пока я одного стукаю, остальные разбегутся. Во-вторых, ничего они не поймут.

А я книгу для них пишу. Пишу для них о том, как я за них воевал…

И вокруг ни одного человека!

— Прекратите издевательство! — крикнул, наконец, я, а сам подумал, что хоть одного из оболтусов да поймаю. — В милицию захотели? — спрашиваю я. — Или чтобы родители вас выпороли?

Сам же потихонечку подхожу к ним все ближе и ближе, прикидывая, у которого из четверых уши длиннее: чтобы удобнее ухватить было.

— Наш котенок, дедушка, — отвечает один. — Что хотим, то с ним и делаем.

— Мы его тренируем, — с хихиканьем добавил второй. — Он у нас мировой рекорд ставит.

— Молчать! — крикнул я, услышав такие глупости. — Смирно! — И схватил одного за ухо, крепко схватил, так, что он завизжал и присел. — И не вздумай вырываться, еще больнее будет, а то и ухо оторвется.

Приятели его, конечно, врассыпную — в разные подъезды. Скулит у меня в руке один из этих извергов, самый длинноухий, просит:

— Ой, дедушка, отпустите, ой, дедушка, больно!.. Ой, оторвете ухо-то!.. Ой, отвечать будете!.. Ой! Ой, больно!

— А котенку хорошо, по-твоему, было?

— Так ведь котенок он, — ой! — а я человек. Ой! Да не убегу я, только ухо отпустите! Оторвется ведь ухо-то!

Пожалел я его, взял за резинку трусов: если вырвется, придется ему в одной майке бежать!

— Доставай котенка, — приказал я и не выпустил из рук резинку, пока он лазал в яму. — Как тебя звать?

— Федор.

— Что мне с тобой делать?

— Отпустить, конечно.

— Отпустить. Хитрый какой. А кто отвечать за безобразие будет? Чей котенок-то?

— Вообще-то ничей. А подобрал его Генка.

— А кому это в голову пришло так бедного котенка мучить?

— Не помню. Генке, наверное.

— Генка, значит, во всем виноват?

— Чего вам от меня, дедушка, надо? — хорошо еще, что довольно вежливо спросил Федор. — Поиграли мы немного, а вы…

Короче говоря, Федор ничегошеньки не понимал. Извини, Владимир, за грубое слово, но оказался он болван болваном. Ну как еще можно назвать человека, если он не только может зверски мучить животное и нисколько не удивляться тому, что друзья предали его, Федора этого, в момент опасности? Бросили! Постыдно сбежали! Как можно назвать человека, который выше тройки ни разу в жизни не получал никаких отметок? И нисколько не стыдился двоек? Как еще можно назвать человека, который ничем не интересовался, кроме, как он выразился, телика?

— Чем же ты занимаешься целыми днями? — спросил я.

— А чем надо заниматься? — удивился Федор. — Каникулы ведь. В кино хожу, когда деньги есть. На рынок хожу семечки пробовать.

— Так ради чего ты живешь?

— Чего ради? Ну вот скоро есть пойду. Мамка пироги стряпает.

— А потом?

— Откуда я знаю? — Федор пожал плечами. — Придумаем с ребятами чего-нибудь.

— А кем ты собираешься стать, когда вырастешь?

— Пойду по стопам отца, — гордо ответил Федор. — Он у меня пожарник. А пожары бывают редко. Правда, отец один раз ранился, но зато три благодарности имеет и значок красивый на ленточке. А я уж не ранюсь. Я ловкий.

Словом, разговаривать с ним было в высшей степени бесполезно. И оставить его безобразное поведение без последствий я права не имел. Сидим мы с ним, молчим. Он в носу ковыряет да ухо свое изредка трогает. Я Федора за трусы уже не держу. Вижу, что бежать он не собирается.

— Чего, — спрашиваю, — не бежишь?

— Так ведь пироги-то еще не готовы, — он отвечает.

Взял я котенка в руки, давай с него песок стряхивать. Настроение у меня вконец испортилось.

— Это из-за Федьки-то? — удивился Вовка.

— Нет, не из-за Федора, — ответил генерал-лейтенант в отставке Самойлов. — А, так сказать, из-за всех Федоров. Ведь все вы — будущие солдаты нашей великой армии, граждане нашей великой страны. А чем вы занимаетесь? Не умеешь ты, Владимир, мыслить глубоко.

— Мелко я, что ли, мыслю? — обиделся Вовка. — Придет время, вырасту, в армии служить буду.

— А каким ты придешь в армию?

— Каким? Нормальным.

Генерал-лейтенант в отставке Самойлов усмехнулся, сказал:

— Конечно, армия — великолепная школа, но представь себе, не каждого и она может исправить. И вот если сейчас же за Федора не взяться, не учить его уму-разуму, придет он в армию таким же, какой он и есть. Не нужны такие армии. С детства, понимаешь, Владимир, с самого раннего детства надо знать, чего ждет от тебя Родина. А ведь она надеется на тебя, на Федора, на каждого из вас! — Он помолчал и продолжил рассказ: — Так вот, сидим мы с Федором, молчим. Я о нем думаю, а он, верно, о пирогах. И этак старательно в носу ковыряет.

— Чего ты там ищешь? — спрашиваю.

— Где?

— Да в носу своем!

— А это у меня привычка такая. Меня из-за этого даже из класса удаляли.

И противен мне Федор, между нами говоря, и что-то с ним делать надо. Ну, ковырять в носу армия его быстренько отучит. Это, так сказать, не проблема. Но вот почему он сам от этой глупейшей привычки отвыкнуть не считает нужным? А?.. И решил я заняться вами, мальчишками. Причем выбрать самых, так сказать, неподдающихся.

«Если ты опоздаешь…»

Генерал-лейтенант в отставке Самойлов спросил:

— Понял ты что-нибудь, Владимир?

— Не все понял, Петр Петрович, — признался Вовка, — но пойму обязательно.

— Надеюсь. Верю. Все зависит от тебя. Ты только одно уразумей: каким человек был в детстве, таким он может остаться на всю жизнь… Ты часто врешь? — так неожиданно спросил Петр Петрович, что Вовка машинально ответил:

— Бывает. — Но он тут же спохватился и объяснил: — Приходится иногда. Потому что иногда скажешь правду, тебе и попадет.

— Отвыкай врать. Пусть уж лучше попадет и здорово попадет, чем врать. А вот если ты кому-нибудь что-нибудь пообещаешь, то всегда сдерживаешь свое слово? Ну, предположим, пообещаешь товарищу прийти к нему, то можешь не прийти?

— А что особенного? — удивился Вовка. — Это же пустяк самый пустяковый.

— Будешь отвыкать и от этого. Любое обещание, пусть самое пустяковое, надо выполнять с такой же обязательностью, как самое важное. Итак, завтра здесь в семь ноль-ноль.

— Итак, итак, а как? Как, если не врать? Вы же сами говорили, Петр Петрович.

— И продолжаю утверждать, что врать — это не к лицу порядочному человеку… Но тогда наша встреча с тобой может и не состояться?

— Почему? Ведь врать нельзя, когда делаешь нехорошее дело, Петр Петрович.

— Нет, никакой лжи нет оправдания. — Генерал-лейтенант в отставке Самойлов опять достал платок и опять вытирал в волнении свою лысинку. — Надо, надо думать. Не откажешься еще от мороженого?

Вовка с трудом удержался от радостного восклицания и произнес по возможности равнодушным тоном:

— Пожалуй, можно еще.

Мороженое они уничтожили молча и быстро. И опять Вовка отстал: когда он приканчивал последнее эскимо из четырех, Петр Петрович уже курил и рассуждал:

— Я договорился с несколькими генералами, они в восторге от того, что я задумал… И вот в самом начале… Федор, тот явится без осложнений. Его дома никогда не спрашивают, куда и зачем он уходит.

— Непонятно мне, почему в семь ноль-ноль? — обиженно спросил Вовка. — Почему не в десять ноль-ноль? Или еще лучше — в одиннадцать тридцать?

— Зачем терять столько времени?

«Вообще-то есть выход из положения, — подумал Вовка, — взять, да и самого Петра Петровича немного обмануть. И он успокоится, и мне голову ломать больше не придется».

И Вовка сказал:

— Есть выход из положения.

— Какой? — сразу оживился генерал-лейтенант в отставке Самойлов.

— Я скажу так: «Дорогие мои родители! Завтра мне очень нужно по очень важному делу выйти из дома в шесть тридцать. Пока, дорогие родители, это важная военная тайна. Когда будет можно, я вам все объясню».

— И что ответят родители?

— Помучают, правда, немного. Что, что да зачем. Куда да куда? А потом отпустят.

— Вроде бы складно у тебя получилось. Ну, а если они все-таки будут настаивать?

— И я буду настаивать, Петр Петрович.

— Все равно другого выхода у нас нет. Надеюсь на тебя, Владимир. В семь ноль-ноль. И ни минутой позже. Если ты опоздаешь, меня ты больше никогда не увидишь.

— Петр Петрович! — взмолился Вовка. — Я, конечно… Я постараюсь, но…

— Что «но»? Какие могут быть «но», когда ты договариваешься с генерал-лейтенантом, хотя и в отставке? Если ты и его подведешь, то кто же тебе вообще будет верить?

— Хорошо, хорошо, Петр Петрович, — пробормотал Вовка, — не беспокойтесь. Я постараюсь, я изо всех сил постараюсь. Все будет в порядке.

— Тогда будь здоров, Владимир. До завтра. Вот тебе абонемент.

Вовка поблагодарил, попрощался и смотрел вслед, пока Петр Петрович не скрылся за углом.

А вот и нелепый случай

На другое утро Вовка проснулся в девять тридцать. На условленном месте генерал-лейтенанта в отставке Самойлова Петра Петровича не было.

А теперь, дорогой наш читатель, вместо того чтобы с нетерпением ждать да гадать: «Что же произойдет дальше?» — ты сам возьми да и придумай, как будут развиваться события и чем все это дело кончится.

Придумай и напиши на листке бумаги.

Напиши и запечатай в конверт.

А конверт пошли нам в «Горизонт».

В следующем выпуске «Горизонта» самые интересные письма мы опубликуем, а потом писатель Л. Давыдычев откроет вам тайну, которую хотел сообщить генерал-лейтенант в отставке Петр Петрович Самойлов Вовке Краснощекову и другим мальчишкам.