Горизонт-75

А. Тумбасов В МУЗГАРКИНОМ КРАЮ Очерк

Рис. автора.

Эти строки из рассказа «Зимовье на Студеной» Д. Н. Мамина-Сибиряка, как и весь рассказ, я услышал впервые на уроке чтения еще в начальной школе, и он запомнился мне на всю жизнь. Даже на войне, в землянке при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы, иногда вдруг возникали в памяти образ старого охотника и собака Музгарко. Уроженец южноуральского поселка золотоискателей, я все же ясно представлял себе тот суровый край, где даже речка называлась Студеной, а вокруг одинокого зимовья непроходимые болота и тайга, в которой жили медведи и волки, одолевавшие Елеску, и на десятки верст нет и намека на человеческое жилье. Я мечтал побывать там.

Прошли годы, и вот жизненные обстоятельства привели меня в северное Прикамье в бассейн реки Колвы, где, как можно понять из рассказа, и стояло зимовье Елески-охотника.

Город Чердынь стоит на высоком берегу, на холмах, с которых далеко видны леса за рекой Колвой, Полюдов Камень, а в ясную погоду в дальней дали — и очертания Уральских гор. Они то густо-синие, то размыты легкой дымкой в маревном дыхании земли.

Этот небывалый пейзаж видел и Д. Н. Мамин-Сибиряк, когда в 1888 году приехал в Чердынь. Внизу река Колва. Она берет начало в северном Предуралье и, пробежав сотни верст по тайге, плавным разворотом подкатывает к Чердыни. На берегу ее в лесной деревушке Чалпан родился и жил Елеска. Но однажды в холерный год, рассказывает писатель, Елеска потерял всю семью и остался бобылем. А тут еще как-то его подмял на охоте медведь и крепко изуродовал. И когда Елеска поправился, то пошел в Чердынь искать место, либо какую работу. Богатые купцы предложили ему быть сторожем на зимовье.

Зимовье, узнал Елеска, на Студеной. На волоке с Колвы на Печору, то есть там, где с одной реки в другую суденышки можно перетащить волоком по суше. Место гиблое, глухомань и болота.

Так и сказали с усмешкой — «барином жить». Куда, мол, тебе, бедняку, еще податься.

А купцы торговали, набивали мошну. В Чердыни стоят на берегу Колвы пузатые амбары, выстроившись в ряд, как пришельцы из прошлого века. Бойкая жизнь начиналась здесь по весне, когда в ожидании парохода купцы отпирали пудовые замки, распахивали двери, как черные пасти безоконных амбарищ, и выворачивали нутро кладовых наружу. А чердынский люд пестрой толпой высыпал на холмы встречать первый пароход.

Он показывался снизу. Вначале долго был виден черный столб дыма, а потом уж и пароход, шлепающий плицами торопливых колес. Шипящий и сверкающий медью, точно разгоряченный конь в богатой сбруе, пароход приставал к берегу, басовито оповещая о прибытии. Заколвинские леса долго перекатывали зычное эхо первого гудка. Но Елеска в своем далеком зимовье не слышал его: между Чердынью и Студеной на сотни верст везде леса!

Вот и флюгер над двором купца Алина, скупщика пушнины: из жести вырезан бегущий олень. В какую сторону ни бежит он, поворачиваясь по ветру, все — в тайгу. Но не к Елеске — к нему и эхо не долетает, а весной и летом вовсе забывали о нем. Лишь с наступлением зимы вспоминали о зимовье.

Отрадой и радостью в его жизни был лишь верный, понятливый и умный друг Музгарко. И на охоте не раз выручал, рискуя своей собачьей жизнью. И обоз вместе ждали они, вместе радовались его приходу.

Изменился край, Чердынь уже давно не купеческая, совсем другие люди живут. Лишь старый флюгер над бывшим алинским подворьем все еще указывает направление ветра, и нередко в северную сторону, значит на Печору, в верховья Колвы — туда, где было зимовье. Это от Чердыни верст сто пятьдесят — двести.

Зачердынские края — неохватное море тайги! Но надо ли считать версты и петлять по таежным дорогам, когда на картах уже давно пролегли прямые линии воздушных трасс. За каких-нибудь час-полтора мы перенеслись далеко в верховья Колвы. Проехав еще сколько-то на машине, я оказался вовсе близко к местам, где некогда стояло зимовье на Студеной.

…У спуска к реке стоял обоз. Не старики, не бородатые мужики в тулупах, а женщины, ребята и девчонки — школьники суетились у подвод. На одних санях бочки с керосином, на другие укладывали продукты. Надя, кучер моей подводы, прикрепила почтовую сумку к головке саней и, сдерживая гнедуху, толклась коленями на мешках. Лошади, почуяв дорогу, не стояли на месте.

— Может, не так ладно повезу — лошадь уросит, — стыдливо призналась Надя, натягивая вожжи. И тут же поинтересовалась: — Далеко ли едете?

— Да слышали мы, где-то здесь раньше зимовье на Студеной было. Стариков-охотников хотим порасспросить… Может, расскажут — где?

А Надя, откинувшись назад, изо всех сил натягивала вожжи — подводы съезжали к реке. Спуск был крутой, лошади плохо слушались, пока не съехали и мало-помалу не разобрались друг за дружкой. Впереди пошла ретивая лошадка, задавая тон всему обозу. Кони хрупко уминали снег копытами, и сани катились по заснеженной вровень с берегами Колве. Дорога, повторяя плавные изгибы реки, едва обозначалась на равнинно-белой, убаюканной метелями реке. Островерхие черные ели и пихты стояли по сторонам на страже тишины и покоя.

— Значит, на Студеную? — уточнила Надя, усаживаясь поудобнее в санях. — Да вроде такой речки вовсе нет, она только в рассказе про Музгарку.

— Почему же нет? Ведь то, что в рассказе написано про Колву, про Чердынь, — все правда, значит, и Студеная должна быть.

— В такую-то даль ехать, речку какую-то искать… Может, и зимовье-то сгнило, — сочувственно отозвалась Надя.

Я и сам не очень уверен в том, что найду Студеную и что зимовье там не сгнило за три четверти века… Но ведь все так же текут в Колву студеные северные речки, все так же шумит на их берегах вечнозеленая тайга.

Начиная от Черепаново вверх по Колве ни на чем другом, как на лошадях, не проедешь в зимнее время. Летом еще можно по реке на «моторе». Но Колва, петляя, наматывает километров сто, а «горой», как называют здесь санный путь берегом, вдвое короче.

— О-о! Эстреб! — небрежно погоняет коня Ястреба кучер.

С Колвы дорога пошла в гору. Ястреб, выгнув спину и тяжело вздувая бока и напружинивая мышцы, кое-как тащил сани, проминая снег. Мы пешком поспевали за ними. Тяжелый подъем в гору возместился потом пологим длинным спуском. Хотя дорога была запорошена, однако сани легче скользили с горы и порой подталкивали коня. Он, вскидывая голову, мчал нас сквозь занесенную снегом тайгу. И только кое-где, прижимаясь к стволам-великанам, стояли незаснеженные кедрики.

Деревня Сусай открылась враз, как только кончился лес и мы выехали на реку. Домишки в Сусае выстроены без особого плана на берегу Колвы, будто рассыпаны из большой пригоршни.

Вечер выдался холодный. Выяснило. Молодой месяц словно звенел на светлом и тоже звонком небе, нацеливая острый конец в первую звезду. Огромный светящийся небосвод, серебряный месяц и яркая звезда — как предзнаменование белых ночей. Они зарождаются на севере Прикамья, а отсвет их, отраженный куполом высокого неба, распространяется далеко на юг, захватывая и Пермь. Словом, эти светлые вечера — как пролог весны света, когда незаметно расковываются снега и начинается великое пробуждение природы. За весной света наступит второй, наиболее бурный период — весна воды. А пока все ручейки и реки таятся под сугробами. Март в верховьях Колвы — зимний месяц.

Навстречу нам, будто катились два розовых пряника, бежали голышами по снегу парнишки. Они были в таком счастливом возрасте, когда стыдиться некого, а простуды не боялись.

Пробежав амбар, малыши-голыши скрылись в бане, курившей во все пазы и щели жаром.

— Пацаны десятника Егора, — сказал Николай, — у него надо спросить лошадь до Талово.

Рано утром десятник шествовал по тропинкам, соединяющим дворы Сусая, наряжать ямщика. А конюх, Дорофея Анисимовна, расторопная и проворная женщина, уже запрягла сильного коня по кличке Греня. Наконец, как в старину, объявили:

— Лошадь подана, ямщик отряжен!

Но ямщик — не борода да рукавицы, а вчерашняя школьница Галя. Она сдерживала нетерпеливо настроенного коня вожжами. И когда чуть поослабила их, конь, уже почуяв седоков в розвальнях, так рванул с места, что едва не свернул прясла.

Мы ехали словно в траншее, рыхлый снег нависал с обеих сторон выше розвальней и нагребался в них.

Казалось бы, зимний заснеженный лес — однообразная и скучная картина. А в самом деле это бесконечно длинная и неповторимая сказка. По тайге словно разбрелись белые медведи, разбежались соболя, чудища какие-то повсюду, на каждой выщерблине, в складке коры, на черных родинках белых берез, на сучьях и голых ветвях — комьями и комками снег. А на согбенных березах, перекинувшихся над дорогой, столько напластовано снега — будто полотнища, на которых можно было бы написать: «Добро пожаловать! Въезжайте в сказку!»

Начался удивительный, все завораживающий и усыпляющий снегопад. Лес отступил, и мы не увидели с таловских полей Тулымский Камень, одно из звеньев в цепи Уральских гор.

Скоро въехали в деревню, также убаюканную снегами. Внизу не замерзающий даже в лютые морозы ручей, либо речонка, впадающая в Колву и давшая название деревне — Талово.

Буран начался такой, что ни тропинок, ни дороги не видно. Кони лишь чутьем, памятью ли своей находят старую колею. За одной подводой пройдет вторая, третья и промнут дорогу. Нет, не западет и не заглохнет путь в самую отдаленную деревню — Дий!

На перекладных пробирались мы в Дий и обратно. С разными ямщиками, так называют здесь кучера или возницу, встречались в дороге. Забытое слово «ямщик» словно всплывает из старины и бытует на верхней Колве наравне с современными.

Здесь не только мужчины, но и женщины, и ребята проворны. Если запрягают коня, любо посмотреть, как затягивают, увертывают сыромятную упряжь, набадривают чересседельником дугу, похлопывают коня, поправляют шлею…

Самый северный сельсовет Чердынского района — Черепаново. Деревня стоит на крутом, очень высоком берегу, и Колва видна из окошек далеко! Леса по склонам гор, теснящих Колву, словно в акварельных отмывах уходят в забураненную даль.

— Рыба под окном, охота рядом, — рассказывает Николай Венедиктович Мисюрев. — Раньше-то вовсе рябчика много было. Теперь вот, чит был на березник, наклюется рябчик и пропадет, или яйцы по весне в гнездах вымерзают — не стало рябчика. Белку собака брала на поеде, глухаря оказывала…

На охотничьем языке рассказывает Мисюрев о промысле зверя и птицы. Километрах в двадцати у него избушка в тайге и на расчищенном голом месте чамья — амбарчик на столбах для хранения продуктов и шкурок от пакостного зверя. В обыденном наречии охотников нет слова «убил», они говорят: добыл куницу, белку, рябчиков столько-то пар.

Самостоятельно охотиться Мисюрев стал с пятнадцати лет, а с отцом помаленьку втягивался с десяти.

— Под Урал и за Урал ходили месяца на полтора, два. Четырех медведей заваливали, — рассказывает охотник, разглаживая бороду.

— Вы не знаете речку Студеную? — спросил я у охотника.

— С Якши на Чусовское озеро была Студенка, и перевозка стояла… А Студеную не слыхал.

Да, Студеной, возможно, и нет вовсе. Но было зимовье, и много было в Чердынском краю охотников с такой же судьбой, как у Елески.

Точно такое же рассказывали все охотники-старики, только с душевной жалобой на то, что птицы и зверя стало меньше. Даже в зимнем лесу отпечатки следов, какие могут оставить постоянные обитатели, почти не встречаются. Только однажды свежий и крупный след волка пересек нам дорогу в Дий.

Гаврило Максимович, один из первых поселенцев Дия, рассказывает, как основалась деревня:

— Приехал отец, дядя, племянники — Данила и Федор. У Федора пришли со службы сыновья Наум и Иван, тоже построились, и стало шесть дворов — пошел род Собяниных.

Охотиться Гаврило Максимович начал с двенадцати лет и первый раз убил 50 пар рябчиков. Ружье было курковое, заряжалось с дула. Припасы и ружья доставали через купцов в Чердыни. За пушниной в Дий приезжал приказчик Шувалов. Белок, куниц, соболя увозил с собой, а рябков кто-нибудь доставлял в Чердынь. Получали муку, соль, крупу, товар…

Интересно было узнать, не пользовались ли охотники приметами либо заговорами какими.

— Заговоров и примет не знал. Старанием да терпением добывал зверя и птицу, — тихим старческим голосом говорит Гаврило Максимович.

Я стал расспрашивать о покосах и лугах, названия которых показались мне интересными: Полатна, Троедыра, Девятильник, Мекитина Кулига, Выдерев исток, Крутое, Свизюхин мыс, Заячья пожинка, Егоркова пожня…

Память у деда, как и голубые глаза, была светлая. Назвал он и притоки Колвы. Вниз по течению: Меговая, Ямжач, Визья, Няризь, Буршер… Вверху — Сурья, Кысурья, Костина речка, Максина речка, Уйваш.

Опять упомянулась Сурья! А не слышал ли он о Студеной?

— Ключики-роднички называют Студенкой — знаю, а про Студеную речку не слыхал…

Может быть, предположил я, речка Студеная со временем пересохла и остались от нее светлые, холодные ключики и роднички!

Музгарко заболел, и с этих строк в рассказе начинают развертываться печальные события.

А собаки здешние, действительно, в одиночку или стаей всегда встречают незнакомца, облаивают лошадей.

Собаки-лайки, которых так много во всех деревнях, заинтересовали меня, как некие предки по Музгаркиной ветви. Не сохранилась ли память о нем, хотя бы в кличках?

Но теперь собак кличут вполне по-современному: Космос, Спутник, Уралко. И просто: Ветерок, Тайга, Малина, Охотник, Думка, Куфар, Кушма… Лишь в деревне Нюзим есть Музгар!

На Колве провожали русскую зиму. Весело, хмельно и празднично было в избах. От души провожали зиму-матушку. Всякий заезжий — гость, а гостя сажают в передний угол, оклеенный репродукциями из «Огонька», обложками журнала «Работница», картинками из журналов мод и всякими другими. Стол у Праксии Григорьевны накрыт новой клеенкой, пахнущей то ли особым клеем, то ли краской. На нее она расстилает клетчатую домотканую скатерть из покупных ниток и ставит угощение, а когда водружает на средину большую чашку, объявляет во всеуслышанье:

— Морошка!

Морошка! Мне никогда не приходилось пробовать морошки. Смородина и малина самая доступная ягода. Клюкву и бруснику потеснило Камское водохранилище, а до морошки я еще не добирался и смотрел на чашку с золотисто-желтым, неизвестным по вкусу хлебовом в нетерпении.

— Угощайтесь морошкой!

И со всех сторон потянулись руки. Большинство не из желания, а из уважения к хозяевам отведали и положили ложки. Мне, как гостю, досталось сполна!

Об этой болотной вкусной ягоде рассказывают здесь, как о рассыпанном по земле кладе.

— Сколько у нас морошки — ступить некуда… А вы бы видели, как она цветет…

Про Студеную я больше не спрашиваю. Смотрю вокруг и рисую зимовье колвинских деревень.