Горизонт-75

И. Мандыч ЗА ВЫСОТОЮ — ВЫСОТА Очерк

Рис. Е. Нестерова.

Люблю вечерние часы, когда к моему Володьке, семикласснику, наведываются его друзья. На пороге чинно вытирают ноги, вежливые, прямо-таки пай-мальчики. Но вот в комнате одни остаются, и начинается такой трамтарарам, что жена охает и ахает: «Они ж, окаянные, дом перевернут!» Я успокаиваю ее: «Это разминочка, дело полезное».

Немного позже мы — сын, ребята и я — наваливаемся на стол: перед нами, как скатерть, схема нового радиоприемника. Один Володин товарищ «мысль сочинил», и мы соображаем, как эта штуковина скажется на развитии отечественной или, кто знает, мировой радиопромышленности. Суждения самые непререкаемые: «Законно придумал». Но и у оппонентов свои веские доказательства: «Это ерунда». Каждому хочется свою правоту доказать, я тоже в спор вступаю, кипячусь, за что получаю замечание: «Дядь Вань, ты нас своим авторитетом не дави».

И мне смешно становится.

И я думаю: «Конечно же, мальчишки сами дознаются, что в схеме хорошо, а что — чепуха». Сами! Своим умом дойдут! Своими руками хитрый приемничек сотворят, который поначалу будет одновременно петь, скрежетать, шипеть и издавать другие звуки. Но я знаю (я ведь еще их вот такими карандашами помню!), мальчишки не отступят. Они будут пробовать, переклеивать, перепаивать, пересоединять, пере… и раз, и два, и сто, если понадобится. Вот это я ценю в сыне и в его товарищах.

Как знать, размышляю я, не с этих ли самых вещей начинается закалка характера. Честное слово, много зависит от того, захочешь ли ты взять, возьмешь ли первую на своем жизненном пути высоту или отойдешь в сторонку, утешая себя мыслью: «А, охота была возиться…»

Высота, сказал я. А когда она у меня была, первая моя высота?..

И вот вспоминаю. Это было до войны. Мы с братом акробатикой увлекались. Мне лет десять было, брат — постарше. Номера сами придумывали. На вечерах и в сельском клубе наш цирковой дуэт «Два-Мандыч-два» пользовался успехом.

Как-то в Красновишерске во время гастролей цирка мы увидели номер, который поразил нас. Мы решили освоить его. Упершись руками в плечи брата, мне надо было над его головой выгнуться в «нолик». Это нам сначала показалось, что легко. Я все время падал. А однажды так приложился лбом, что решил: «Ну его в болото, этот номер. Целей буду». Однако мне как-то не по себе стало. Не то чтобы я себя трусишкой почувствовал, нет. Но состояние было никудышное.

Я помянул тогда болото. Рядом с нашим домом действительно было старое, заросшее болото. Вот туда я и привел брата: «Будем тут тренироваться. Шлепнусь — не страшно». Домой возвращались мокрые, зеленые от тины, как водяные. Но своего добились. За исполнение этого трюка меня и брата решили послать в Москву, на Всесоюзную олимпиаду школьников.

И еще одно воспоминание. Это та высота, которую дала мне мама, Христина Феофановна. Она растила семнадцать детей и каждого чему-нибудь да научила. В первом классе я связал себе шерстяные носки — и крючком умел и спицами. В третьем классе мог себе брюки и курточку сшить, по выкройке, конечно.

Когда война началась, мне было двенадцать лет. Всех мужчин деревни на фронт забрали. Так вот тогда женщины такое расписание составили: «Понедельник — Ваня Мандыч лудит посуду у бабки Лукерьи. Вторник — подшивает пимы и чинит обувь у эвакуированной учительницы. Среда — перекладывает печку у бригадира». И так всю неделю. Уставал очень. Никуда подчас идти не хотелось. А надо! Ждут… «Мужик идет на подмогу», — говорили обо мне деревенские женщины. В ту пору с высоты своих двенадцати-тринадцати лет я на всю жизнь уяснил: как это радостно — быть полезным людям…

А потом я поступил в ФЗУ. Кузнечному делу выучился. Молотобоец из меня получился хилый, прямо скажу. И мне посоветовали дальше учиться. В Красновишерске я окончил техникум целлюлозно-бумажной промышленности, и моя судьба определилась окончательно. Я сейчас делаю газетную бумагу. Почти двадцать лет уже. Мимо меня пробежало столько километров бумажной ленты, что ею можно не один раз земной шар обернуть.

Володькины товарищи иногда спрашивают: «Дядь Вань, неужели не надоело каждый день одно и то же?» Вот чудаки! Да это ж мой комбинат, это ж мой цех! Я и представить себе не могу, что мог бы пойти по другой специальности.

Я вам сейчас расскажу про машину, с которой мне приходится иметь дело. Она похожа на многоэтажный океанский лайнер. У нее есть и свои переходные мостики, и трапы, чтобы с одной секции на другую перейти, и даже место, похожее на капитанскую рубку, — отсюда можно увидеть, как бумажная река мчится к отсасывающим валам.

Валы забирают у бумажной реки всю влагу и выплескивают на горячие цилиндры белую газетную ленту шириной до шести метров. Цилиндры ее сушат и гладят, как утюги.

Много белоснежных рулонов отправляем мы в разные типографии страны (ведь на нашей бумаге каждая третья газета печатается), а нам говорят: «Надо, товарищи, больше. Постарайтесь, пожалуйста. Ведь и у газет все время тиражи растут».

И мы стараемся. И для этого постоянно увеличиваем скорости бумагоделательных машин. Быстрее крутятся валы и цилиндры — стремительнее белоснежный поток. Значит, и рулонов больше.

Помню, вызвали меня к начальству и сказали:

— Мандыч, будешь налаживать «тройку».

Это значило, что мне вместе с товарищами предстоит заняться реконструкцией третьей бумагоделательной машины. Так она вроде неплохая, да и не очень старая, а работает со скоростью 250 метров в минуту. Вы спросите: много это или мало? Не так давно считалось, что это вполне нормальная скорость. И к этой цифре привыкли. Но ведь когда-то и поезда ходили вдвое, а то и втрое медленнее. Теперь же экспрессы мчатся так, что вагоны пересчитать не успеешь. Вот так и с «тройкой». В свое время хороша была, а теперь отставать стала от требований жизни. В «тихоход» превратилась.

Тогда я еще не представлял всей сложности предстоящей работы. Думал, что ускорить бег бумагоделательной машины — все одно, что разогнать «Москвича».

— На какую скорость будем «тройку» переводить?

— Метров на 380—400 в час. Раза в полтора бумаги будет больше.

Конечно, в техникуме я изучил технологию нашего производства, научился управлять и машиной. Но вот как наращивать скорости, мы не проходили. Считалось, что это вроде бы не наша забота: как машине положено работать, так пусть и работает. Но жизнь, видите, потребовала совсем другого.

Я пришел в библиотеку и попросил книжки, где бы все было «расставлено по полочкам». Думал: спишу все, что надо, — и порядок. Словом, решая задачку, задумал сразу же заглянуть в ответ.

Но в библиотеке мне сказали:

— Рады бы помочь. Только нет такой литературы. Никто еще не написал подобных рекомендаций.

Собрались всей бригадой у «тихохода». Думаем, как быть да что делать. Разглядываем машину, будто в первый раз с ней познакомились. И вот тогда я подумал: а мы ведь действительно поверхностно знаем свою машину, свою «тройку». Вроде шоферов, которые умеют лишь вести автомобиль, но случись что серьезное, они не разберутся. Мы прекрасно могли заправлять бумагу в машину (а дело это сложное!), мы знали, какому цилиндру какую дать температуру. Вот и все. Теперь нужны были более глубокие знания, умение разбираться в машине до последнего винтика, чтобы, как сказал один рабочий, «понять ее характер».

Реконструкция — это непростая работа. Каждый узел надо было испытать, с головой окунуться в такие технические тонкости, что впору профессором становиться. Да у нас так и получалось, когда принялись за дело. Любой рабочий в меру своих возможностей становился конструктором. Каждый инженер с удовольствием, когда надо, брал в руки гаечный ключ и становился рабочим.

Несколько месяцев колдовали над «тройкой». Я не стану, ребята, говорить вам о всех технических подробностях. Но если коротко сказать, то мы, рабочие, как бы поставили старый агрегат на новые колеса.

И вот началась пробная обкатка.

300 метров в минуту — идет бумажная река.

320 метров в минуту. Переживаем! Ничего, не рвется!

350 метров в минуту! Нервы на пределе, но все нормально.

380 метров в минуту. Бесперебойно крутятся валы. Газетная лента стремительно летит на «накат», где, как нитка на катушку, наворачивается на увесистую бобину.

Не передать нашей радости. Наша «тройка» среди всех бумагоделательных машин страны в то время была самая скорая!

Первой на комбинате звание коллектива коммунистического труда было присвоено нашей бригаде.

Мы добились своего. К нам начали приезжать бумажники с других комбинатов — учиться.

— Молодцы, — говорили нам. — Рекорд поставили!

Не знаю, может быть, и закружилась бы у меня голова от похвал, да только не дошло до этого. Сказали мне:

— Получай, Мандыч, задание — будешь осваивать новые скорости.

— Да вы что? — говорю. — Куда ж больше? Мы предела достигли. Ну, метров на тридцать еще подтянем.

— Нет. Придется осваивать машину с проектной скоростью 750 метров в минуту.

Мне показалось, что я ослышался. Но смотрят на меня серьезно. Никто не собирается шутить. И я сказал:

— Ну что ж, я готов!

«Девятка» — называлась следующая моя машина. Не одну бессонную ночь провели мы возле нее. Было чертовски трудно. Иногда, признаюсь, хотелось все бросить и уйти на какие-нибудь легкие хлеба.

А потом подоспела «десятка». И ей нужно было дать самую высокую проектную скорость… Так все время. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом. «Одиннадцатую» сдал. На очереди «двенадцатая»!

Борьба за высокие скорости для нас, работников бумажной промышленности, — это ведь не то, что автомобильные гонки. Больше скорость — выше производительность труда. А это и есть самое главное для того, чтобы мы жили богаче и краше. Выше производительность труда — больше различных товаров, в том числе и бумаги, которую называют «хлебом культуры».

И нашим стараниям и поискам нет конца и края.

Многие мальчишки, друзья моего сына, придут со временем в мой цех. Я хочу дождаться того дня, когда, подтолкнув их вперед, скажу:

— Действуйте, парни! Вам есть над чем поработать. Потому что за одной высотой всегда открывается другая. И этого не надо бояться. Главное — сказать себе: «Ну что ж, я готов!..»