Горизонтальная страна: Стихотворения

Сегодня я задумчив, как буфет,

и вынимаю мысли из буфета,

как длинные тяжелые конфеты

из дорогой коробки для конфет.

На раскладушке засыпает Фет,

и тень его, косящая от Фета,

сливаясь с тенью моего буфета,

дает простой отчетливый эффект.

Он завтра сядет на велосипед

и, медленно виляя вдоль кювета,

уедет навсегда, как вдоль рассвета,

а я буду, смотреть, как сквозь лафет[1],

сквозь мой сонет на тот велосипед

и на высокий руль велосипеда.

Прости, Господь, мой сломанный язык

за то, что он из языка живого

чрезмерно длинное, неправильное слово

берет и снова ложит на язык.

Прости, Господь, мой сломанный язык

за то, что, прибежав на праздник слова,

я произнес лишь половину слова,

а половинку спрятал под язык.

Конечно, лучше спать в анабиозе

с прикушенным и мертвым языком,

чем с вырванным слоняться языком,

и тот блажен, кто с этим не знаком,

кто не хотел, как в детстве, на морозе

лизнуть дверную ручку…

В густых металлургических леспх,

где шел процесс созданья хлорофилла,

сорвался лист. Уж осень наступила

в густых металлургических лесах.

Там до весны завязли в небесах

и бензовоз, и мушка дрозофила.

Их жмет по равнодействующей сила,

они застряли в сплющенных часах.

Последний филин сломан и распилен.

И, кнопкой канцелярскою пришпилен

к осенней ветке книзу головой,

висит и размышляет головой:

зачем в него с такой ужасной силой

вмонтирован бинокль полевой!

Громадный том листали наугад.

Качели удивленные глотали

полоску раздвигающейся дали,

где за забором начинался сад.

Все это называлось «детский сад»

и сверху походило на лекало.

Одна большая няня отсекала

все то, что в детях пёрло наугад.

И вот теперь, когда вылазит гад

и мне долдонит, прыгая из кожи,

про то, что жизнь похожа на парад,

я думаю: какой же это ад!

Ведь только что вчера здесь был детсад,

стоял грибок и гений был возможен.

Когда мне говорят о простоте,

большое уравнение упростив,

я скалю зубы и дрожу от злости,

и мой сонет ползет на животе

и скалит зубы, и дрожит от злости,

и вопиет в священной простоте:

закройте рот, вас пригласили в гости,

и может быть, что мы совсем не те,

кого здесь ожидают в темноте,

перебирая черепа и кости,

что случай у материи в долгу.

Я не творю, но я играю в кости,

а если так, откуда знать могу,

как упадут те кости.

В лесу осеннем зимний лес увяз.

Как будто их местами поменяли.

И всем деревьям деньги разменяли.

Природа спит, надев противогаз.

Не шевелится углекислый газ.

Не дышит свет на воду. В одеяле

спит стоя лес, уйдя в свои детали:

в столбы, в деревья, в щели, в лунку, в паз.

Природа спит, как длинный-длинный пас,

нацеленный в неведомые дали,

и крепко спит, не закрывая глаз,

и крепко спит, как профиль на медали.

И крепко спит, уткнувшись в параллели

своих прямых. И не глядит на нас.

Блажен, кто верует. Но трижды идиот,

кто на однажды выбранной планете,

презрев конфигурации природ,

расставит металлические сети.

О Господи, чего еще он ждет?

Райком закрыт, хозяин на обеде.

Слова бегут, как маленькие дети,

и вдруг затылком падают на лед.

Сощуря глаз, перекури в рукав,

что этот голубь, с облака упав,

наверно, не зависит от условий,

где, скажем, размножается жираф.

И если мысль не равнозначна слову,

тогда зачем мы ловим этот кайф?

Мы говорим на разных языках.

Ты бесишься, как маленькая лошадь,

а я стою в траве перед веревкой

и не могу развесить мой сонет.

Он падает, а я его ловлю.

Давай простим друг друга для начала,

развяжем этот узел немудреный

и свяжем новый, на другой манер.

Но так, чтобы друг друга не задеть,

не потревожить руку или ногу.

Не перерезать глотку, наконец.

Чтоб каждый, кто летает и летит,

по воздуху вот этому летая,

летел бы дальше, сколько ему влезет.

О, Господи, води меня в кино,

корми меня малиновым вареньем.

Все наши мысли сказаны давно,

и все, что будет, — будет повтореньем.

Как говорил, мешая домино,

один поэт, забытый поколеньем,

мы рушимся по правилам деленья,

так вырви мой язык — мне все равно!

Над толчеей твоих стихотворений

расставит дождик знаки ударений,

окно откроешь — а за ним темно.

Здесь каждый ген, рассчитанный, как гений,

зависит от числа соударений,

но это тоже сказано давно.

Вдоль коридора зажигая свет

и щурясь от пронзительного света,

войди, мой друг, в святилище сонета,

как в дорогой блестящий туалет.

Здесь все рассчитано на десять тысяч лет,

и длится электрическое лето

над рыбьим жиром тусклого паркета,

чтоб мы не наступили на паркет.

Нас будут заворачивать в пакет,

чтоб ноги не торчали из пакета,

согласно положений этикета,

но даже через десять тысяч лет

я раздвоюсь и вспыхну, как букет,

в руках у хмурого начальника пикета.

Как хорошо у бездны на краю

загнуться в хате, выстроенной с краю,

где я ежеминутно погибаю

в бессмысленном и маленьком бою.

Мне надоело корчиться в строю,

где я уже от напряженья лаю.

Отдам всю душу октябрю и мшо,

но не тревожте хижину мою.

Как пьяница, я на троих трою,

на одного неровно разливаю,

и горько жалуюсь, и горько слезы лью.

Я всех вас видел где-то далеко.

Но по утрам под жесткую струю

свой мозг, хоть морщуся, но подставляю.

О, Господи, я твой случайный зритель.

Зачем же мне такое наказанье?

Ты взял меня из схемы мирозданья

и снова вставил, как предохранитель.

Рука и рок. Ракета и носитель.

Когда же по закону отрицанья

ты отшвырнешь меня в момент сгоранья,

как сокращенный заживо числитель?

Убей меня. Я твой фотолюбитель.

На небеса взобравшийся старатель

по уходящей жилке золотой.

Убей меня. Сними с меня запой

или верни назад меня рукой —

членистоногой, как стогокопнитель.

Цветы увядшие, я так люблю смотреть

в пространство, ограниченное слева

ромашками. Они увяли слева,

а справа — астры заспанная медь.

По вечерам я полюбил смотреть,

как в перекрестке высохшего зева

спускается на ниточке припева

цветок в цветок, как солнечная клеть.

Тогда мой взгляд, увязнувший на треть

своей длины, колеблется меж нами,

как невод провисая между нами,

уже в том месте выбранный на треть,

где аккуратно вставленная смерть

глядит вокруг открытыми глазами.

В электролите плотных вечеров,

где вал и ров веранды и сирени

и деревянный сумрак на ступенях,

ступеньками спускающийся в ров,

корпускулярный, правильный туман

раскачивает маятник фонарный,

скрипит фонарь, и свет его фанерный

дрожит и злится, словно маленький шаман.

Недомоганье. Тоненький компот.

Одна больная гласная поет,

поет и зябнет, поджимая ноги,

да иногда замрет на полдороге,

да иногда по слабенькой дороге

проедет трикотажный самолет…