Город за рекой

12

Не очень обширное помещение, именуемое старым залом для приемов, имело запущенный вид. Наземное строение, которому когда-то принадлежало это подвальное помещение, обрушилось, и на его месте теперь был пустырь. Сверху сквозь проломы в обвалившейся крыше струился потоками свет, и к нему упрямо тянулись стебли бурьяна, буйно разросшегося в кучах щебня. На вьющихся растениях были желтые цветки. Несмотря на свежий воздух, поступавший снаружи, внизу у пола ощущалась сырость, к которой примешивался тепловатый прелый запах.

Катель сидел посреди пустынного помещения на потрескавшейся каменной глыбе, уперев локти в колени и обхватив ладонями голову. Он уныло взглянул на вошедшего Роберта.

— Вот, — сказал художник, — уместно процитировать античного поэта, стих Горация, например, или кого-нибудь еще из древних: "И спят руины, пугая своей тишиной". Что-нибудь в этом роде, наверняка уже когда-нибудь и кем-нибудь говорилось. — Он умолк.

— У меня такое чувство, — сказал Роберт, ища глазами, куда бы присесть, — как будто все, что я пережил здесь под землей, было бесконечным повторением.

Катель усмехнулся.

— Жизнь, — помедлив, сказал он, — есть цепь повторений. Мы это забываем, и потому каждому из нас мир представляется неповторимым, единственным в своем роде, и любое событие — всякий раз новым. — Художник вскочил с места. — Но что с тобой, Линдхоф?

Роберт, зажимая рукой сердце и тяжело дыша, опустился на камень. Слабым голосом он попросил художника, который встревоженно смотрел на него, не придавать значения его минутной слабости. Он, мол, время от времени испытывает, с тех пор как находится в этом городе, жжение и стеснение в груди.

— Это пройдет, — сказал он, вытаскивая из кармана пиджака несколько булочек. — На сей раз это, может быть, только голод, — предположил он.

Он пригласил Кателя перекусить вместе с ним, но тот, поблагодарив, отказался. Художник снова обратился к фрескам на каменных стенах зала. Расплывшиеся во многих местах коричневые пятна сырости позволяли только догадываться о тонах красок и рисунке; отдельные куски давали целостное представление о древней настенной живописи.

— Скажи о своем впечатлении, — попросил архивариус, который вертелся на своем обломке камня, осматривая стены.

— Разрушение, — сказал художник, — с тех пор как я был тут последний раз, идет с поразительной быстротой. Краска откалывается, цвета от сырости и плесени все больше тускнеют, ничего нельзя спасти. Мне уже нечего тут делать. Скоро картины уйдут в небытие, из которого они родились в свое время. — Художник на минуту умолк и обошел вокруг камня, на котором сидел архивариус. Потом остановился прямо против него. — Слова, — продолжал он, — пойми меня правильно, Линдхоф, слова остаются и живут. Поэзия сохраняет свой магический смысл, письменное слово поддерживает традицию человеческого духа дольше всего. Ты знаешь, и Префектура это тоже хорошо знала, когда она учреждала Архив. Не музей, не картинную галерею, не музыкальный институт — Архив, собираний и хранящий слово.

— Но кому это нужно? — спросил наконец архивариус, который все еще ощущал в груди тяжелые удары сердца.

— У тебя своя задача, — возразил Катель. — Впрочем, — заметил он, снова принимаясь расхаживать туда и сюда, — и тот неизвестный мастер, который начертал серию этих картин тысячелетие назад, тоже хотел лишь запечатлеть свое время. Скупые остатки сегодня, королевские краски, обращенные временем в негатив. Византийская школа. Контуры фигур, начертанные на полированной скальной стене. Как безжизненно повисли одежды на фигурах, точно под ними остались одни только скелеты! Во всех картинах рассказаны истории, к примеру изготовление камня, каменных кубиков, как прежде, так и ныне. Смотри, Линдхоф, — и Роберт последовал взглядом за указательным пальцем художника, — смотри, вот создатели модели, вот подносчики, вальцовщики, вот те, кто обжигает, каждый еще в одеянии своей земной профессии! Там — аббат или духовное лицо, здесь — могол со своей свитой, тут рыцарь или сеньор и вассалы, монахи в рясах и мусульмане, которые добывают камень, купцы и ремесленники, которые его обрабатывают, монашенки подают, мещаночки укладывают, горожане и крестьяне, шеффены и принципалы, члены муниципалитета и бюргерши, странствующие подмастерья и дворяне — все включены в один процесс — поднося породу, увозя камень.

Архивариус скользил взглядом по фрескам; он обратил внимание на искусственность движений точно привинченных конечностей, на беспомощное усердие божьей твари, страшно впечатляющую силу выпученных глаз, пестрое разноцветье камзолов и плащей. Над все этим, возвышаясь, как бы во втором ряду стояли надзиратели и надсмотрщики, городские стражи с кнутами, служители с пиками. Схватили преступника, сочли, видимо, что он доставил мало камня. Следующая сцена изображала, как его тащили, истязали, наконец повесили на виселице. Изо рта профессора торчал лист пергамента, на котором, возможно, означен был приговор. По верхнему краю фриза, как бы уже на заднем плане, шел городской пейзаж, изогнутая линия крепостного вала, развалины бастиона и голые фасады — оставалось неясно, то ли они изначально были так нарисованы, то ли сырость и плесень со временем разъели изображение. Но еще можно было различить мосты, на которых теснились толпы людей, пеших и конных, в повозках и каретах, спешивших попасть в город за рекой.

— Все, о чем повествуют эти сюжеты, — спокойно рассказывал Катель, — не аллегория, а изображение бытия, действительности. В этих фигурах запечатлена реальность. В целом сюжет представляет, как ты понимаешь, своего рода хронику.

Роберт поднялся с камня. В этой галерее образов словно бы развертывалась история сотворения смерти. Тут была замурована монашенка в камнях, которые она сама изготовила. Там гнали нищего. Здесь вырывали язык болтуну. Охотились за людьми, полыхали костры. Морские духи воспаряли из затонувших кораблей. Лес знамен над полем битвы. Тут отовсюду выползали страх, голод, нищета. Слепой сидел на корточках, и слезы лились из пустых глазниц. Дозорный на башне трубил в горн, и несметные толпы с простертыми вперед руками низвергались во мрак. Казалось невозможным охватить всю совокупность отдельных судеб. Расплывшееся гнилостное пятно на прелом позеленевшем участке стены приковало к себе взгляд архивариуса. Призрачно выступали на нем очертания необычных голов, окруженных жертвенным сиянием, золото которого со временем превратилось в черноту. В одной из них архивариус как будто все явственнее различал, чем долее он вглядывался, черты Высокого Комиссара. Он вздрогнул.

— Какое сходство, — поразился он.

— Да, — кивнул Катель. — Еще вполне угадывается оригинал.

— Древние роды коренного населения города, — сказал Роберт. — Удивительно, как в длинном ряду предков сохраняются сходные черты. Можно подумать, будто это он сам.

— Что значит тысяча лет для природы? Дух вечен.

— Катель! — порывисто бросился Роберт к художнику, обхватив его руками за плечи. — Катель! Ты еще не потерял рассудок? Что здесь происходит? Друг ты мне или нет? Если друг, то объясни, где я нахожусь? Почему, — продолжал он в порыве возбуждения и не дожидаясь ответа, — почему ты говоришь о духе и природе теми же словами, что и Префект, когда я его слушал в день приезда сюда?

— Ты слышал голос Префекта — и живешь? — взволнованно сказал Катель.

Роберт по-прежнему крепко сжимал руками плечи друга.

— Где мы? — спрашивал он.

Ему вдруг показалось, что пол под ним плывет. Но это дрожали его ноги от слабости.

— Одним, — сказал Катель, — здесь, как говорят, дается длительная передышка, другим — более короткая или совсем короткая. Возвращение, или бессмертие, — он протянул руку к древнему изображению Высокого Комиссара, — означает для нас лишь сходный образ.

— Порой ты говоришь совсем как Перкинг, — сказа Роберт, снимая руки с плеч товарища.

— Перкинга, — заметил Катель, — угадываешь, кажется, вон в том образе, среди портретных изображений сообщества Архива. Я затрудняюсь сказать, так ли оно на самом деле. Он, говорят, был ученик Данте. Это фреска более позднего времени. Конца четырнадцатого века.

Архивариус подошел ближе к полустертому изображению. Двенадцать фигур почти в натуральную величину сидели или стояли вокруг длинного стола. Место для тринадцатой фигуры оставалось свободным или было закрашено позднее. Одни держали в руках рукописные листы, другие читали или разбирали бумаги. Стол стоял в полуоткрытой беседке у Старых Ворот. Вглядываясь поочередно в лица, Роберт остановился на одном. Фигура стояла сбоку у конторки, опершись на нее, и строго смотрела вниз.

— Этот, — сказал Роберт.

— Говорят, — уточнил художник. — Правда, беседки на том месте теперь нет.

— Пожалуй, это мог бы быть Перкинг, — сказал архивариус, внимательно всматриваясь в фигуру.

— Как тип, возможно.

— А этот, — воскликнул Роберт, показывая на фигуру в середине группового портрета, — напоминает Мастера Магуса.

— Я сам, — отозвался художник, — Мастера Магуса ни разу не видел. Думаю, что это легендарная личность.

— Он есть, — возразил Роберт. — Хотя мы, кажется, накладываем знакомые черты на изображенные здесь лица, ведь соответствия встречаются довольно часто.

— Может быть, — согласился художник.

Он уже начал набрасывать угольным карандашом на месте отсутствующей тринадцатой фигуры фигуру Роберта в старинном одеянии архивного хрониста с пером в руке и в бархатном берете.

— Ты что, спятил? — крикнул Роберт.

— Я восстанавливаю древние портреты, — пояснил художник.

Архивариус решительно зашагал к двери.

— Я ухожу, — сказал он. — Оставаться здесь дольше у меня уже нет сил. Мне надо возвращаться.

Когда Роберт оглянулся на Кателя, он почувствовал в его позе насмешку.

— Кстати, — повернулся к нему художник, — тебе не случилось встретить за это время фрау Анну?

Этот вопрос поверг Роберта в смущение. Он с болью во взгяде прижал кулак к левой стороне груди. В тишине послышался верещащий звук, который с промежутками настойчиво возобновлялся. Художник удивленно поднял глаза. Архивариус осторожно направился в ту сторону, откуда доносился звук, и возле входной двери обнаружил над чашей для святой воды черный полированный ящичек. Открыв его, он увидал ржавый металлический звонок телефона.

— Новшество! — воскликнул художник. — Техника следит за нами.

Снова зажужжал аппарат, и Роберт приложил к уху телефонную трубку. На его вопросительное "алло" ответил далекий голос. "Мы соединяем", — услышал он. В трубке что-то щелкнуло. Другой женский голос осведомился, господин ли доктор Линдхоф у аппарата. Роберт подтвердил. "Соединяем", — снова сказали в трубке. Роберт ждал.

— Алло, господин доктор Линдхоф, — услышал он у самого уха близкий мягкий голос, похожий на голос Высокого Комиссара. — Извините, что помешал вам. Префектура выражает вам благодарность, господин архивариус, за то, что вы и дальше намереваетесь исполнять ваши обязанности.

— Но, — пробормотал Роберт, — я не знаю… я боюсь, что я… не понимаю… — Он хватался рукой за воздух. "Все, все", — снова сказал в трубке женский голос. Роберт все еще стоял в нерешительности у мертвого провода, когда Катель крикнул ему:

— Трубку можешь положить!

Роберт послушно подчинился. Потом опять настойчиво повторил, что желает немедленно возвратиться в Архив.

Катель, еще раз окинув взглядом фрески, напомнил архивариусу, что он осмотрел только одну фабрику и должен еще ознакомиться со второй, как бы дополняющей первую, чтобы составить представление обо всем производстве. Поколебавшись с минуту, Роберт согласился, поставив при этом условие — сократить по возможности осмотр второй фабрики, ограничившись самым главным.

По дороге к другому фабричному комплексу, который располагался на противоположной окраине города, Роберт мучительно раздумывал над вопросом Кателя об Анне и над звонком из Префектуры. Зачем он был здесь и кому нужно его назначение?

— Мир, — сказал художник, — круглый. Только мы этого не замечаем. Мы не замечаем даже, что он все время вращается вокруг самого себя.

Они шли спешными шагами, как будто приходилось наверстывать упущенное. Давно осталась позади зона кирпичной фабрики; они уже пересекли тот район города, где были катакомбы, и вышли на территорию второго фабричного комплекса. Здесь тоже охрана потребовала удостоверение, и один из охранников также тихонько последовал за ними, шпионя.

Когда они вышли из подземелья наверх, художник обратил внимание архивариуса на то, что здесь производственные цеха находятся под открытым небом и что вся эта фабричная зона, над которой стоит немолчный раскатистый гул, простирается до самых пограничных берегов реки. Архивариус, равнодушно скользя взглядом по окрестности, рассеянно слушал разъяснения товарища, лишь время от времени отзываясь коротким "ну да". Он, кажется, не ощущал теперь даже солнца, которое немилосердно жгло голую каменистую местность. Кружащаяся песочная пыль висела над всей фабричной территорией, застилая солнечный диск. Сухой горячий воздух раздражал дыхательные пути. Они вошли в одно из крытых каменных строений, во множестве разбросанных посреди содрогавшегося от гула поля. Помещение, походившее на ящик, освещено было искусственным светом. Жужжащие вентиляторы едва ли освежали спертый душный воздух. У щита с приборами управления, занимавшего все пространство задней стены, сидели человек двадцать женщин в потертых спецовках и блестящих наушниках. В соответствии с поступающими указаниями они переключали рычаги и устанавливали регуляторы по стрелке-указателю световой шкалы. Время от времени они произносили вслух какие-то цифры.

Мужчина в грязной рубашке, видимо механик, внимательно следил со своей табуретки за работой женщин, что-то брюзжа себе под нос: "Желтый семь с половиной" или "Синий плюс тринадцать". Женщины корректировали в со ответствии с этим управление. Длинной палкой, походившей на бильярдный кий, он, не сходя с места, время от времени передвигал, как будто бессмысленно, цветные латунные пластинки на контрольном стенде с одной клетки на другую. Этой же палкой он тыкал в спину между лопаток то одну, то вторую женщину, которая, как ему казалось, проявляла невнимательность. Минутами помещение содрогалось от подземных вибраций, как судно при бортовой качке.

Катель между тем подвел Роберта к какому-то разряженному господину, тот прервал свою диктовку секретарше и приветствовал его.

— Видехук, — представился он. — Специальный агент семь тысяч два. Честь имею, господин советник Архива!

Это был мужчина крепкого сложения, с быстрыми движениями, но говоривший сипло и с одышкой, как астматик. Он пояснил архивариусу, что они находятся в зале машинного управления XI, который состоит под его особым контролем.

— В темпе! В темпе! — крикнул он в гущу людей, как будто желая подчеркнуть значительность своей должности, и отдал распоряжение секретарше подготовить на запрос дирекции предприятия последние данные, поступившие от мастера машинного отделения.

— Видите, — обратился господин Видехук к архивариусу. — Темп не должен снижаться! Концентрация — вот в чем секрет. Но посочувствуйте этим беднягам, которые представляли себе это иначе, когда их сюда откомандировали, а теперь вот пыль глотают, пыль да и только. И это у нас, в машинном управлении, где еще не так скверно, как снаружи. Там, где изготовляют материал, работать можно только в защитных масках.

Сипящая речь агента прервалась першением в горле и кашлем.

Далее он разъяснил архивариусу, что назначение этой фабрики состоит в том, чтобы изготавливать для другой, кирпичной, фабрики материал и непрерывно поставлять его туда в необходимых количествах. Он назвал огромное число кубометров измельченного камня, которое изготавливалось от восхода до захода солнца. Оборот материала возрастает от одной луны к другой, соответственно повышаются требования к подопечным — так называл он рабочих и служащих обоего пола.

— Срывов быть не должно, — прошептал господин Видехук. — Кирпичная фабрика зависит от нас в той же мере, как и мы от нее.

Архивариус насторожился.

— Таким образом, — заключил специальный агент, — одно производство подстегивает другое. При этом всякая конкуренция исключена.

Господин Видехук казался человеком, не лишенным ироничности. Нельзя было не уловить и ехидного тщеславия, когда он говорил об изобретательности ведущих инженеров и физиков, которые неустанно совершенствовали технологию приготовления сырья, с тем чтобы осложнять работу встречной фабрики. Если раньше, к примеру, поступающий сюда материал, пояснил агент, размалывался в крупную зернистую крошку, то теперь камни стали предварительно плющить и дробить вальцовочными машинами, а затем уже в механических воронковых мельницах растирать, можно сказать, в пыль.

Когда архивариус спросил, не может ли каменная порода в этой местности со временем исчерпаться при тех затратах ее на сырье, которое, как он понял, в огромных количествах непрерывно должно поставляться на кирпичную фабрику, то в ответ услышал смущенное покашливание агента, перешедшее затем в судорожный смех.

— Ну и ну, — сказал тот своим сипловатым голосом, — господин архивариус изволит шутить! Куда бы мы пришли тогда, если бы сами же стали истощать нашу родную землю! Видите ли, — продолжал он, понизив голос и бросив быстрый взгляд на подопечных, которые, впрочем, за напряженным трудовым ритмом не обращали внимания на их разговор, — материал для перемалывания мы получаем исключительно с кирпичной фабрики. В этом как раз и состоит ее производственная задача.

— Как вы сказали?! — переспросил архивариус, пораженный услышанным.

— Если бы мы, — пояснил агент, — использовали для дробления еще и горную породу, то не только взаимное соотношение нарушилось бы, но и круговорот порядка. Наличная материя не может быть ни увеличена, ни уменьшена, так ведь?

— Значит, — с заминкой сказал архивариус, — кирпич прессуется исключительно для того, чтобы…

— Чтобы он здесь, у нас, — подхватил агент с довольной и ехидной ухмылкой, — снова перемалывался.

— И, — досадливо воскликнул архивариус, — изготовляемая из него порошкообразная масса…

— Совершенно верно, — утвердительно кивнул агент, — она служит сырьем для фабрики на другом конце города — для производства нового формового кирпича.

— Но это же… — топнул ногой архивариус.

— Образцово отработано, — заключил господин Видехук, — и притом так просто.

Женщины и девушки у приборного щита под наблюдением мастера манипулировали разными рычагами, посредством которых производилось управление на расстоянии ходом вальцовочных машин и воронковых мельниц и регулировалась прежде всего скорость. Знали ли они, что всякое новое ускорение, которое они задавали легким поворотом регуляторов, означало для армии рабочих за стенами этого машинного зала едва ли посильный темп работы и выжимало из людей новый пот, новый кашель? А те в свою очередь неужели не подозревали, что постоянно были заложниками не только одного и того же процесса, но и постоянного превращения одной и той же материи?

— Я не понимаю, — сказал архивариус, у которого мысли мешались в голове, — я не понимаю этих ненужных колоссальных затрат, этого постоянного ускорения, методичности процесса.

— Для отдельного человека, — сухо возразил агент, — это усиливает привлекательность механической игры.

— Для чего, — воскликнул архивариус, все больше возбуждаясь, — эта прямо-таки смехотворная серьезность, с какой на одной фабрике изготавливаются каменные кубики, все более прочные, более качественные и более красивые на вид, с тем только, чтобы на другой фабрике их все быстрее, все изощреннее превращать в первоначальное состояние, в пыль. Это абсурд!

— Вы смотрите слишком уж нравственно, — сказал господин Видехук, подавляя зевоту. — Видите ли, господин архивариус, — продолжал он приглушенным голосом, потирая руки и крутя кольцо на своем указательном пальце, — для массы бессмысленность ее труда остается, естественно, тайной. Она доверчиво держится за иллюзию деятельности, возложенной на нее Префектурой. Мы, агенты, хотя и заглядываем за кулисы театра, все же не уполномочены проникать в глубинный смысл пьесы. — Он оборвал свою речь и прислушался, приложив ладонь к уху. — Я не ошибся, — сказал он. — Вот удачный случай для вас, господин архивариус. Президент нашего фабричного комплекса раз делает обход.

Специальный агент сделал кое-какие распоряжения; открыли соседнее помещение, развернули ковровую дорожку, протянув ее через порог входной двери к дороге. Снаружи доносился приближающийся звон бубенцов, как будто кто-то ехал на санях, послышался топот шагов, и агент поспешил к выходу.

— Внимание! Внимание! — крикнул он.

Двое телохранителей, позвякивая колокольчиками, стали по обе стороны двери. Носильщики в обшитых галунами мундирах внесли паланкин и, пройдя в середину зала, бережно опустили его на пол. В то время как двое других телохранителей под соответствующие звуки колокольчиков раскачивали маленькие серебряные кадильницы, носильщики опустили парчовый верх паланкина. Все присутствующие, даже девушки и женщины у пульта управления, поднялись со своих мест и преклонили колени. Мастер машинного отделения осенил себя крестным знамением. Катель склонился в низком поклоне, неуклюже свесив руки вперед чуть не до пола. Архивариус, слегка опустив голову, смотрел во все глаза. Стала видна плотно обтянутая роскошным одеянием, высохшая карликовая фигурка-мумия в сидячей позе, с желто-восковым лицом, с высовывающимися из-под ткани кончиками омертвелых рук. Голову ее украшала обшитая цветными лентами треуголка. Благовоние разлилось по помещению.

— Мой Президент! — воскликнул агент, сделав рукой широкий приветственный жест.

Мумия неподвижно смотрела прямо перед собой.

— Продолжать! — звучным голосом сказала она. Женщины тотчас юркнули к своим рычагам на пульте управления. Мастер принялся усердно передвигать металлические пластинки. Господин Видехук сделал несколько шагов назад. Паланкин с Президентом подняли и перенесли в соседнее помещение, где его установили на подиум. После того как носильщики, грузно ступая, удалились, архивариус вошел вслед за агентом в смежное помещение. Они встали у паланкина, агент по одну сторону, архивариус по другую, так что ему был виден профиль Президента. Выступающий вперед нос казался вырезанным из слоновой кости. Тонкое лицо выглядело бескровным. Нарочитая торжественность пышного ритуала произвела на архивариуса такое впечатление, будто выставили на обозрение дряхлость какого-нибудь далай-ламы или папы.

— Что разрушение? — осведомился президент-мумия. — Делает успехи?

— Круговорот материи все ускоряется, — сказал агент с придыханием в голосе.

— Благодарю, — отозвался старец. Он слегка потянул носом. — У нас посетитель? Гость?

— Неверующий, мой Президент, — ревностно отвечал агент.

Лицо мумии медленно повернулось к Роберту.

— Из Архива? — спросил старец. — Там всё еще мучаются вопросами, — сказал он бодро и подвигал кончиками пальцев, как бы барабаня. — Всё еще хотят спасти и сохранить дух.

Роберт так и впился в него горящими глазами.

— Каждый, — продолжала мумия, — кто хоть немного задумывался над вещами, знает, что все в жизни только пыль. Философы во все времена делали из этого мировую трагедию. В нашем крае, господин мой, преодолены романтика и пафос.

Старец, спеленутый в одежды, сидел недвижно.

— Сколько городов, — оживленно сказал он, — воздвигнутых с такими трудами и тщанием, разрушено на протяжении тысячелетий. Сколько платьев, которые шились с таким прилежанием и любовью, порвано и изношено. И мои пирамиды превращаются в пыль. Жизнь материи ограничена. Под моим президентством процесс разрушения ускоряется. Наша игра в фабрики есть отображение символической ценности, как ее представляет логарифм.

— Это какой-то ад, — сказал Роберт.

— Для людей здесь не существует ни ада, ни рая, — возразила мумия. — Хотя работники кирпичной фабрики верят в созидание, а работники моей — в разрушение. За Высокой Префектурой остается право следить, чтобы созидание и разрушение всегда уравновешивали друг друга. Правда, ей все труднее становится удерживать равновесие. Можно ожидать, что с новой эрой расщепления атома, которую подготовили мои алхимики, разрушение примет еще большие размеры и ему уже не так легко будет противостоять. Тогда ваш Архив, все еще взывающий к гуманности, потеряет всякое значение.

— Какой цинизм! — вырвалось у Роберта.

— Я не антидух, за которого вы меня принимаете, — небрежно сказала мумия, издав сквозь зубы свистящий звук. — Я только наперед хотел обратить ваше внимание на тщетность вашей работы в Архиве. Традиция когда-то прервется. Станет очень пусто. И здесь тоже.

Лицо мумии медленно отвернулось от Роберта.

— Благодарю.

Роберт смотрел на антидуха, на его сияющий лик святоши, хотевший затмить Мастера Магуса. Крылья носа мумии слегка вздрагивали. Как окончательный приговор прозвучали слова Президента, сказанные напоследок:

— Больше пыли!

Специальный агент приказал войти носильщикам, которые бережно опустили верх паланкина и осторожно понесли ношу, причем событие это осталось незамеченным остальными людьми. Послышался удаляющийся звон колокольчиков.

Архивариус вернулся в зал машинного отделения и отыскав глазами Кателя, подошел к нему. Художник вырвал из своего альбома два листа, один протянул архивариусу, другой — господину Видехуку. На первом был набросан штрихами мумиеподобный образ Главного Президента, этого властелина отрицания, на втором — портрет агента, беседующего с архивариусом.

— Charmant, — похвалил агент, кокетливо вильнув бедрами. — В самом деле charmant. Господин фон Катель знает свое дело.

— Мне не нужна от тебя такая память, — резко сказал Роберт художнику.

— Блаженны неведающие, — заметил Видехук.

Агент чувствовал себя польщенным визитом старого президента и ободренным, в выполнении своих обязанностей. Он пришпилил рисунок Кателя к стене над своим столом и пригласил архивариуса "на минутку", как он выразился, заглянуть в производственную зону — посмотреть действующие вальцовочные машины и воронковые мельницы. При этом он предложил воспользоваться пылезащитной маской.

— Пойдем вместе, Линдхоф, — сказал Катель.

Втроем они прошли участок каменистого поля, которое довольно круто поднималось в гору. С возвышенности архивариус увидел вдали перед собой фонтаны пыли, которая вздымалась вверх широким веером, рассыпалась и медленно оседала вниз. Фонтаны били из огромных воронковых мельниц, вокруг которых сновали, как муравьи, кучи людей. Скрежет и визг железа проникал сквозь ушные заслонки маски. Земля гудела и дрожала, сотрясаемая мощными толчками. Тело архивариуса как будто было намагничено. Когда рассеивалось там или тут какое-нибудь облако пыли, то в образующийся временно просвет можно было разглядеть широкое русло реки вдалеке, на границе каменистого ландшафта. Над противоположным берегом висела белесоватая мгла, сквозь которую не проникал взгляд. Это мог быть туман, но, возможно, это запотели стекла его маски, думал Роберт.

Когда агент предложил архивариусу по очереди ознакомиться со всеми стадиями процесса изготовления пыли, чтобы составить впечатление о размерах разрушения, Роберт с нетерпеливой досадой махнул рукой. В первый же удобный момент он освободился от защитной маски и несколько раз быстро вздохнул. Он отказался и от предложения посетить главный корпус, где издавна занимались своими исследованиями крупнейшие физики, которых народная молва нарекла "свихнувшимися учеными", потому что они служили делу разрушения. У барака машинного управления он попрощался с господином Видехуком.

— Архив ждет! — сказал он и поспешно зашагал прочь.

Художник последовал было за ним, но его остановили, схватив за руку. Специальный агент, скорчив пренебрежительную мину, заметил ему, что архивариус пошел не той дорогой, а в направлении к каменному спуску под землю.

— Пусть его идет, — просипел он, сверкнув глазами на Кателя, который сделал нетерпеливое движение. — Ваш господин чересчур торопится, в таком разе не повредит задержка в тупике.

— Вы, агенты, — досадливо сказал Катель, — никак не можете без того, чтобы не шпионить. И все бы вам только дурачить опекаемых Префектурой.

— Уж не причисляете ли вы себя к внешнему штабу Высокого Комиссара! Я принадлежу к категории привилегированных висельников. Мы несем дозор за промежуточным миром своим способом, вы — своим. Пока господин архивариус находится в пределах нашей территории, имеют силу наши средства. К тому же это вполне безобидное испытание, и оно должно, как, впрочем, и все остальное, послужить для него хорошим уроком. Уж не взыщите, господин фон Катель.

Роберт, хотевший кратчайшим путем добраться до Архива, спустился тем временем по каменным ступеням и оказался в темной штольне, через которую он надеялся быстро выйти в знакомые подземные кварталы города. Он беспечно шагал по сумрачному коридору на едва различимую вдалеке полоску света, который за крутым поворота хлынул неожиданно ярким потоком. Когда он, пройдя шагов двадцать, поднял глаза, то увидел впереди себя на некотором отдалении фигуру, которая двигалась ему навстречу. Она по мере приближения стремительно увеличивалась в размерах и замерла на месте в тот момент, когда он сам остановился. Почти осязаемой стояла в двух шагах перед ним фигура, в которой он, к своему удивлению, узнал себя. Он невольно поднес левую руку к глазам и отвернулся. Когда он через несколько секунд медленно опустил руку и взглянул перед собой, то увидел уже десятки фигур, точные копии себя в уменьшенных размерах. Они все разом подняли ногу и двинулись ему навстречу, едва он тронулся с места. Он шагнул словно в пустоту; крошечные фигурки стояли в отдалении, как нарочно расставленные игрушки; они все разом одинаково взмахивали рукой, когда он поднимал руку, точно заводные куклы, управляемые на расстоянии. Он насмешливым взглядом обвел эту игрушечную толпу, но тут прямо на него надвинулось его собственное, увеличенное до сверхчеловеческих размеров лицо. Он застыл на месте. Чуть только он наклонил голову вперед, как зеркальное отражение расплылось в таких уродливо бесформенных очертаниях, что он даже испугался самого себя. Он попытался улыбнуться, но увидел в ответ растянутый в безобразной ухмылке рот.

Он зажмурил глаза и осторожно шагнул в сторону. Неужели это снова его образ, тот, что выступил ему навстречу из полумрака? Впереди него двигалась чья-то фигура, несколько быстрее, чем он сам, так что он как бы шел вслед за нею. Походка, положение левой руки, заложенной за спину, которая казалась чуть ссутуленной, — все явственно выдавало жесты его отца, каким он часто наблюдал его ребенком во время их совместных прогулок. Вот он почти поравнялся с ним, уже потянулся рукой, чтобы схватить за плечо, но фигура неожиданно ускользнула, а его рука уперлась в гладкое сверкающее стекло. Неужели он стал так похож на своего отца, чья сущность и чье глупое адвокатство всю жизнь претили ему? Ведь он чувствовал, что кругом, куда бы он ни оборачивался, его мистифицировали таинственные образы его собственного "я".

Теперь его "я" шагало, раздвоенное, по обе стороны от него, то карикатурно вытянутое в длину, то уродливо сплющенное в толщину. То непомерно массивный купол венчал крошечную вертлявую фигурку, то чересчур узкая головка вихлялась над тучным туловищем. Околдованный, шел он навстречу себе, шагал сквозь себя, следовал за собой. Вот на зеркальной поверхности вспыхнула надпись: "Ghothi Seauton" — "Познай самого себя", следом выплыла другая: "Tattwam asi" — "Вот ты! Это ты!" У него кружилась голова. Как шальные, вертелись и прыгали вокруг него образы вывернутого наизнанку его "я". Он остановился — и все они разом застыли на месте.

Пытаясь найти выход, он двигался на ощупь, шаря руками по зеркальным стенам, но они или отступали, прогибаясь, назад, или выпячивались, извиваясь зигзагами, и он всякий раз упирался в тупик. И всюду видел он только себя, утыкался в самого себя, подстерегал сам себя — казалось, никакой возможности не было выбраться из этой зеркальной тюрьмы! Он уже начал сомневаться в себе, в реальности своего существа. Может быть, он попал на какое-то своеобразное торжище подземного города, где толкался и кружил весь мир, и он в каждом только узнавал себя? Может быть, это была своего рода галерея образов — наподобие фриза в старом зале кирпичной фабрики, — которая рассказывала по-своему таинственные истории?

Был момент, когда он с ненавистью подумал о Кателе, который привел его на эти фабрики. Но едва только мелькнула у него недобрая мысль о приятеле, как он увидел себя в зеркале сжимающим кому-то невидимому горло, и внезапно тень художника рухнула, бездыханная, наземь. На минуту ему представилась Анна, и он уже видел себя в новом образе — распаленного похотью любовника. Вот выплыла другая фигура, и в ней узнал он снова самого себя — склоненного над архивными книгами и бумагами, отказывающегося от обеда, который принес ему юный фамулус. Из-за его плеча, подобно призраку, глядело лицо Перкинга, и огромный вытянутый перст указывал, сетуя, на пустые страницы хроники. На переплете сидела мумия, и том рассыпался в прах. Мумия исчезла, палец скрючился, и возник господин в сером цилиндре, который небрежно помахивал парой голубых кожаных перчаток. Он увидел в эеркале испуганное, отчаянное выражение своего лица, какое оно приняло, вероятно, в этот момент на самом деле. Все фигуры сиюминутно исполняли то, о чем он только что помыслил. Заглушенные желания и порывы, тайные думы, сокровенные движения души, любовь и ненависть — все в обнаженном виде представало перед ним, как зеркально отображенные действия. Образы проносились, как кадры все быстрее прокручиваемой киноленты.

Теперь он видел себя спускающимся крадучись по объятому ночным мраком каменистому склону вниз, к пограничной реке, ступающим в воду, чтобы переплыть на тот берег. Но, как это бывает во сне, он не может сдвинуться с места, вода засасывает, точно тина, и, сколько он ни силится удержаться, все больше заглатывает его; вот он уже погрузился по пояс, вот уже одна только голова высовывается из воды, и он кричит в ужасе. А это сам Роберт, у которого плавали перед глазами зеркальные своды, повернул голову. Тут надвинулась на него голова Горгоны с его лицом, искаженным страшной гримасой. Когда он уперся рукой ей в грудь, все безмолвные фигуры вокруг, его отражения, схватились за сердце.

Искусственный свет погас, и мистифицирующие зеркальные стены померкли. Постепенно он пришел в себя и, различив в сумраке слабо мерцающий свет в глубине коридора, двинулся на него. Чем дальше, тем светлее становился коридор. Вот он уже достиг лестницы и медленно стал всходить по ней. На верхней ступени стоял, ожидая, Катель, это он выключил искусственное освещение, чтобы Роберт смог найти выход из лабиринта. С чувством облегчения Роберт устремился к нему, чуть пошатываясь.

— Ты снова тут! Спасибо тебе! — говорил он, сжимая руку приятеля и долго не выпуская ее.

— Пока еще тут, — сказал Катель.

— Но где я блуждал? Это было страшно, я думал, что всю жизнь теперь уже не спасусь от этих зеркал, которые показывали мне изнанку моего существа. А я еще хотел кратчайшим путем попасть к себе.

— Этого хочет каждый, — заметил Катель.

— Пойдем отсюда, — с дрожью пробормотал Роберт, — тут все еще веет таким холодом!

Не сразу художнику удалось успокоить напуганного приятеля. По дороге в город он объяснил ему, что тот попал в один из старых тупиков, которые устроены в давние времена и задуманы как ловушки, чтобы сбивать с пути беглецов и дезертиров.

— Много есть чудаков, — говорил Катель, — которые тоскуют по соли земли. Но еще никому не удавалось, что бы ни рассказывало предание, сбежать из нашего города.

— Катель, — сказал Роберт, который мало-помалу собрался с мыслями, — что это за мир, куда меня заслали? Что все это означает? Порой мне кажется, что я как будто в каком-то чистилище.

— Возможно, это путь большого очищения — промежуточное царство, как иные говорят, где отделяются шлаки земли.

— Но куда ведет этот путь? — допытывался Роберт.

— На подобный вопрос мне в Префектуре однажды ответили так: одни полагают, что он каждого приводит к себе, другие — что уводит от себя.

Сколько-то времени они шли молча сквозь серую мглу сумерек, которые быстро сгущались в воздухе.

— Мне кажется, — вновь заговорил архивариус, — что какая-то страшная связь существует между всеми вещами.

— Пожалуй, с помощью Анны, — сказал Катель, — ты когда-нибудь обретешь ясность и испытаешь свободу плененного существования.

Уже стемнело, когда у Старых Ворот архивариус расстался с художником, который сосредоточенным взглядом проводил Роберта, пока тот не скрылся за дверями Архива.